Осень приходит в долину Скагит не хрустом сладких яблок, не голубым небом и разноцветными листьями, не солнечными полуднями на футбольным поле, не беличьей болтовней и бурбоном, и даже не ночными вылазками в чужие сады и огороды. На Востоке и Среднем Западе осень одна, а в долине Скагит – совсем другая.
Октябрь шлепается на Скагит-Вэлли, как мокрая тряпка в вазу с салатом. Придавленная сверху низкими тучами долина полна зелени, сырости и грустных воспоминаний. Хотя местным жителям горевать гораздо меньше причин, чем обитателям других районов Америки, туземная грусть льнет к этой земле, словно роса. Этот край отличается некой расплывчатой красотой (как будто Творец начал стирать его с лика Земли, но потом передумал); ему присущи чувство собственного достоинства, плодородие и некий внутренний смысл, но, похоже, ничто никогда не сможет заставить его смеяться.
Короткое лето закончилось, вновь на дворе октябрь, и над полями, заваленными подгнившими кочанами семенной капусты – на вид точь-в-точь тронутые морозом хэллоуиновские тыквы, – вновь повисают туманы, навевающие ассоциации с Китаем эпохи династии Сун. Призрачный свет, как на старых фотографиях, заливает отмели, каменистые обломки островков, солончаковые топи, дамбы и болотца. Урожай овощей собран и перекочевал в морозильники. Косяки гусей устремляются на юг, разрезая воздух между сараями и тучами. В тростниках выше по течению реки холодно и сыро. Брошенные ржаветь в полях старые грузовики и тракторы кажутся в эту пору особенно несчастными и никому не нужными.
Вот вам типичные октябрьские пейзажи.
В индейской резервации племени свиномиш, что близ Ла-Коннера, высится сорокафутовый тотемный столб, верхушку которого венчает фигурка Франклина Делано Рузвельта. Это один из самых странных проектов Нового Курса – улыбка Рузвельта времен его учебы в Гарварде давно выцвела и одеревенела от местных туманов.
На окраине Конкрита мальчишки кидаются яблоками-дичками в витражи заброшенной церкви. Яркие осколки стекла вороны таскают в свои гнезда.
На фривее южнее Маунт-Вернона, окруженный кольцом пророчества, осененный гигантской сосиской, придорожный зверинец храбро пытается противостоять промозглой осенней сырости. Он словно задумал снять с долины некую порчу, которую навели на эти места странствующие за солнцем. В этот зверинец просачиваются события, которые, если им суждено войти в историю в нетронутом виде, должны быть немедленно и правильно зафиксированы. Под струями северо-западных дождей все гниет с ужасающей быстротой. Через столетие после описываемых событий руины «Мемориального заповедника хот-дога дикой природы им. капитана Кендрика» практически ничего не скажут будущим археологам об этом времени. В долине Скагит никогда не найдут никаких скрижалей. Это вам не Мертвое море. Это писание будет либо сейчас, либо никогда.
ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ
Вопреки анонсу Второе пришествие состоялось несколько иначе. Нет, небеса разверзлись, как и было сказано, но лишь для того, чтобы излить на долину мелкие жемчужные струи дождя. Вместо звуков небесного хора над фривеем раздавалось разве что фырчание грузовиков. А вместо трубы архангела Гавриила прозвучала флейта Джона Пола Зиллера. Сам Иисус явился на Землю в обличье скульптуры в жанре поп-арта, с головы до ног залитый гипсом. Вопреки анонсу после своего возвращения он оказался далеко не в лучшей форме по сравнению с той, в какой отбыл из этого мира. Говоря по правде, он был мертвее мертвого.
Просьба к читателю обратить внимание на следующий факт: распростертый во весь рост на полу кладовки, в придорожном зверинце Зиллера лежал не кто иной, как Сын Божий, Сын Человеческий, Добрый Пастырь, Благословенный Спаситель, Учитель, Мессия, Свет Мира, Господь Наш, Иисус Христос, исторический скандал.
– Я недавно узнал, – сказал Плаки Перселл, – что Карл IV как-то раз заявил, будто жизнь – это засолочный цех консервного завода. Мне трудно это понять, потому что я считаю для себя невозможным определять жизнь на вкус – сладкая она или кислая.
– Наверное, – промурлыкала Аманда, поскольку в этот момент Перселл легонько покусывал ее татуировки, – тебе понравились бы слова Ба-Ба из пещеры Bay-Bay. Ба-Ба утверждает, что жизнь – это печенье с предсказанием, в которое забыли положить записочку.
Меня можно только пожалеть, но, увы, мне ничего не остается, как вернуться к нашей теме. Прежде всего скажу следующее: Иисус Христос – самая вертикальная фигура в истории – лежит (совершенно горизонтально) в кладовке придорожного зверинца. То есть там лежит его мумифицированное тело, однако в том, что касается Иисуса, в отличие от всех других исторических личностей найти его мертвым не менее удивительно, чем встретить его в добром здравии. (Он прямо-таки электрообогреватель, поставленный на край Мировой Лоханки, этот мертвый Иисус!) Во-вторых – и некоторые читатели наверняка возмутятся, что я смог с такой легкостью заменить это самое второе событие на первое, как будто второе менее грандиозно, чем первое, – во-вторых, Аманда и Плаки находились в самой середине дистанции любовного марафона. Их покрасневшие от любви уши улавливали лишь пылкое чмоканье и стоны, отказываясь внимать настойчивому стуку в дверь, который сопровождал мое возвращение в зверинец; как не слышали они оглушительных, хотя и беззвучных волн, которые излучала спрятанная в кладовке мумия. Правда, Аманда позднее утверждала, что пустила Перселла к себе в постель главным образом для того, чтобы отвлечь его от мыслей о Теле, присутствие которого подталкивало Плаки к безумию. Если говорить о безумии, то я должен признаться, что в первые дни моего возвращения в придорожное кафе оно было и моим близким спутником (кое-кто считает, что оно навещает меня по-прежнему), но – я говорю это к вашему сведению – меня почему-то при этом никто не пытался затащить к себе в постель.
В этом месте читатель, видимо, заметил, что автор начал писать о себе в первом лице единственного числа, и, возможно, подумал, что такое присущее автобиографиям употребление местоимения «я» свидетельствует о том, что с человеком что-то неладно. Ведь только те писатели, которые благополучно дистанцировались от главных действующих лиц своего повествования, могут позволить себе употреблять третье лицо либо пользуются помпезным и неискренним «мы», присущим редакционным статьям в газетах. Вообще-то автор уже несколько раз сбивался ранее на первое лицо единственного числа, однако я всегда возвращался и исправлял допущенную оплошность. Видите ли, это было мое собственное изобретение: обслуживать повествование, приправляя его – подобно куску постного мяса – гарниром и соусом моей индивидуальности. Однако невозможно спорить с тем, что я окончательно и бесповоротно влип в эту историю, которая будет отныне описана в этом документе. Поэтому, даже будь у меня время восстановить третье лицо в предыдущем абзаце (а мне дорога буквально каждая секунда), вряд ли это послужит какой-нибудь достойной цели. Тут, видимо, следует сообщить, что это я, Маркс Марвеллос, ваш покорный слуга и рассказчик, а также свидетель самого долгожданного выхода на «бис» за всю историю, второго пришествия – сами знаете кого.
Ваш покорный слуга и рассказчик, да, конечно. И вполне простительно, если вам не дает покоя вопрос, почему из всех людей на нашей планете, кому вполне могла выпасть обязанность стать свидетелем Пришествия (или, вернее, прелюдии Пришествия, ибо кто поручится, что в тот самый момент, когда я тюкаю на машинке эти строки, вернувшийся к нам Христос не позирует где-нибудь перед фотообъективом на узкой полоске флоридского пляжа, где до сих пор позировали фотографам лишь цитрусовые красотки в откровенных купальниках – и долго ли еще ждать, пока об этом узнает весь мир?), она выпала именно мне, страдающему раздвоенностью молодому ученому, для которого истинные и могучие литературные творения всегда были выше его понимания? Подобно тому, как сантехник-любитель не сможет отрицать, что грязь и беспорядок на полу ванной комнаты целиком и полностью на его совести, так и я вынужден признать рваный ритм этой рукописи, ее противоречия, неопределенность, отступления от канвы повествования – и, боже мой, – целую тысячу стилистических сбоев. Что касается этих стилистических несообразностей, то Аманда сказала мне как-то раз, что это вполне естественно для тех, кто родился под зодиакальным созвездием Рака. Раки легко подпадают под чужое влияние, так что, если читатель неплохо ориентируется в знаках зодиака (сам-то я в них совсем не силен), он наверняка простит мне мои грехи, узнав, что я Рак. Нет, я отдаю себе отчет в том, что критикам или филологам подобного астрологического оправдания будет маловато, но ведь им, черт побери, нечего совать нос в документы вроде этого.
Во всяком случае, осмелюсь заявить, что я весьма впечатлителен, и поэтому одни части моего повествования оказываются написаны языком и любимыми словечками Джона Пола Зиллера, другие части – языком и любимыми словечками Плаки Перселла, а третьи – языком и любимыми словечками юной хозяйки зверинца (вы сможете различить те места, где чувствуется влияния каждого из них?). А кроме того, временами все говорят одинаково, напоминая рассуждения какого-нибудь умника, кандидата в доктора наук в университете имени Джона Хопкинса. Что ж, отлично. Извиняться не буду. Допуская возможность литературных зверств с моей стороны (неужели меня осудят и повесят на каком-нибудь будущем нюрнбергском процессе над писателями?), я все еще испытываю радость от того, что именно мне, а не какому-нибудь супержурналисту, на спидометре которого накручено восемьдесят миллионов слов, выпало описать грядущий апокалипсис. (У меня вызывает дрожь одна мысль о том, что кто-нибудь мог бы назвать эту историю не «Новый придорожный аттракцион», а «День, когда вернулся Христос».) А еще я ужасно рад тому, что именно мне выпала эта честь, а не какому-нибудь ученому богослову или не кому-нибудь из наших молодых и подающих надежды романистов. Потому что и тот, и другой могли внести в это исторической значимости дело талант или проницательность, мне несвойственные; готов поклясться, их как громом поразило бы присутствие – мертвого и заляпанного гипсом – Господа Нашего, и я сильно опасаюсь, что по этой причине они оставили бы без внимания девушку. Девушку. Аманду.
Однажды в городке, где жила Аманда, побывал знаменитый европейский дилетант. Он прочитал серию лекций обществу Изящных Искусств и Горячего Лимонада им. Дэвида Крокетта. Стоял теплый, типичный для начала лета вечер. Чрезвычайно грузный отец Аманды, одетый в белый льняной костюм, взял с собой на лекцию тринадцатилетнюю дочь. Лекция проходила в спортивном зале местной средней школы. Отец с дочерью сидели в первом ряду. Аманда, на которой было изысканное платьице из розового органди с желтым пояском, была единственной, кто не источал обильно запах пота во время означенного культурного мероприятия.
Дилетант, должно быть, заметил это и поэтому на следующий день навестил отца Аманды в его теплице и попросил разрешения написать портрет его юной дочери. Отец счел предложение за честь. Аманда позировала сидя на плетеном стуле, однако дилетант запечатлел ее на холсте поднимающейся над облаком. Портретом девочка осталась довольна. Она согласилась отправиться с дилетантом на прогулку в поля, чтобы узнать побольше о европейском искусстве и культуре.
Урок, как оказалось, имел неформальную специфику. Аманда, по-девичьи жадная к знаниям, не была уверена в том, что узнала что-то новое. Однако совершенно неожиданно она увидела – порхавшего в воздухе, безупречно следуя по своей собственной органической линии, – невообразимо прекрасного аризонского махаона.
«Все проблемы искусства решены, тема закрыта», – подумала юная Аманда, узрев «линию красоты» в порхании прекрасного чешуекрылого насекомого. Вскочив на ноги, она бросилась вслед за бабочкой. Дилетант тем временем топал ногами и выкрикивал в адрес насекомого какие-то слова, похожие на специальные термины, которые Аманда понять не могла, однако, зная дилетанта, была уверена: это что-то из школьного лексикона. И лишь спустя многие годы она узнала, что словосочетание «coitus interruptus» отнюдь не является научным обозначением аризонского махаона.
Вечерами, когда зверинец закрывался до завтра, Аманда любила сидеть на краю болота и слушать кваканье лягушек. Слушать их рулады было в чем-то сродни перелистыванию страниц дорогого иллюстрированного альбома по мавританской архитектуре. Каждый раз, когда она переворачивала очередную страницу, ее встречала новая мозаика, пестрая и причудливая.
– Тебя послушать, – сказал кто-то из ее друзей, – так это лягушки придумали алгебру.
– Что ж, – отвечала Аманда, переворачивая тяжело нагруженные страницы, – на то он и головастик, что головастый.
Аманда всегда чистила зубы раздавленными клубничинами. Клубничная мякоть делала ее зубы еще белей, а десны – еще розовей.
Когда смерть наконец утянет ее за собой в сливное отверстие ванны, как она утягивает туда всех смертных, после Аманды над отверстием останется сиять радужный нимб.
В 1492 году каталогов для заказов товаров по почте еще не существовало. Путевой дневник Марко Поло не что иное, как список вожделенных покупок Европы эпохи Возрождения. Затем, позднее, Колумб отправился бороздить просторы морей и океанов и высадился в подвале универмага «Сиэрс». Несмотря на обилие индейцев, столпившихся в лифте, вояж легендарного генуэзца получил название «открытия».
История «находки» тела Иисуса Христа также связана с грабежом. Полное право на рассказ об этом имеет Плаки Перселл – очень жаль, что сейчас его с нами нет и он не может нам ничего поведать. Мне никак не удастся пересказать этот небольшой эпизод так, чтобы он прозвучал правдиво и вызвал доверие у слушателей. Так, как я мог бы правдиво и убедительно написать об открытии четырехмерного спина у электронов. Ведь мой разум, направляющий в полет по клавишам пишущей машинки мои пальцы, мой разум, взращенный в безопасных для душевного здоровья лабораториях университета имени Джона Хопкинса, не годится для описания того, что с точки зрения нормального мира, так сказать, не лезет ни в какие ворота. Я проклинаю эти несуразности и желаю им всяческих бед, коих я желаю также всевозможным йогам и астрологам и всем прочим, кто утверждает, что видит нечто такое в небесах – нечто такое, чего не могут увидеть я и мой телескоп. С другой стороны, по мнению Перселла, реальность проносится мимо подобно бурной белой реке, тогда как несуразности, подобно крокодилам и игуанам, нежатся на солнце в утрированном комфорте на побережье ласковых южных морей. К сожалению, Плаки не написал никаких писем, касающихся его открытия – на это просто не было времени, – писем, из которых я мог бы что-либо процитировать. Да и в настоящее время он занят тем, что пытается выскользнуть из сетей, расставляемых ЦРУ и ФБР, не говоря уже о той роли, которую он исполняет в том, несомненно, достойном плане, который чародей задумал совершить в отношении Тела. Поэтому я беру на себя ответственность сообщить, как был найден Иисус, и – на этот раз, друзья, я не шучу! – сделаю это как можно быстрее и проще. Итак, слушайте.
Как большинство из вас, наверное, помнит, 27 сентября этого года в Италии имело место довольно серьезное тектоническое возмущение. Произошло извержение Везувия, в результате которого в непосредственной близости от эпицентра землетрясения погиб скот и был нанесен ущерб урожаю земледельцев. Небольшая приливная волна повредила корабли, стоявшие на рейде в неаполитанской бухте. А двадцать пять или тридцать толчков, в большинстве своем слабых, ощутили во всех уголках итальянского «сапожка». Серьезнее всего – хотя по меркам возможных человеческих жертв и разрушений вряд ли можно говорить о катастрофе – пострадала центральная часть Ватикана. Вы наверняка помните о том, что случилось. Выбитые оконные стекла, трещины на фасадах зданий, вспученные части мостовой на площади Святого Петра. Однако в целом урон оказался незначительным – на поверхности земли. А вот подземелья под самим Ватиканом все-таки пострадали. Огромные их участки получили повреждения. Все это вы узнали из газет и сводок теленовостей. 28 сентября об этом много писали и сообщали в радио– и телеэфире. Однако журналистика столь же непостоянна, как какая-нибудь юная актриса, и уже двадцать девятого крупные газеты переселили сообщения об апеннинской трагедии на самые задворки своих полос, а маленькие газеты вообще не написали об этом. Да и кто в наши времена смог бы поддерживать читательский интерес к разрушенным подземельям, пусть даже и Святого Города?
В Ватикане травмы получили не более десятка человек, и единственный эпизод в сообщениях о землетрясении, который вызвал разговоры за столом в американских домах, состоял в том, что неуправляемые толчки земной поверхности сбросили его святейшество Папу Римского с постели. Ватикан не уточнил, получило ли святейшее седалище повреждения, и таким образом происшедшее опустилось на самое дно безбрежного моря журналистских репортажей, что каждый вечер плещет у ног шестичасовых новостей. Заваленные туннели и поврежденные произведения искусства заинтересовали лишь ватиканскую газету и несколько католических журналов, осветивших вышеназванные события самым тщательным образом. Вынужден повториться, но основные последствия ватиканского землетрясения вряд ли можно отнести к разряду катастрофических. А о менее значимых мир вообще ничего не узнал.
•••••••
Когда Италию тряхнуло, Плаки Перселл, как и понтифик, спал. Почти Нормальный Джимми некогда выдвинул такую теорию: человек, который просыпается утром, не может с уверенностью утверждать, что он – тот же самый, кто вчера ночью лег спать. Почти Нормальный сделался буквально одержим этой теорией и в результате заработал себе бессонницу. Аманде это показалось настоящей глупостью. Вот что она сказала: «Какая разница, кто ты такой поутру, если ты кого-нибудь будишь». Подобно часто цитируемому китайскому философу, она была бы вовсе не против проснуться однажды бабочкой.
Однако Почти Нормальный никак не мог найти покой и наконец по совету Зиллера наведался к одному чародею, который жил в пирамиде в Иллинойсе и у которого была татуированная душа. У него было небольшое клеймо, тушью вколотое в кожу его души, и он мог во сне странствовать далеко и глубоко, не переставая при этом следить за самим собой. Он, так сказать, взял на себя ответственность за собственное сознание. Тем не менее имелся и один недостаток. Начиная с того самого дня, когда Почти Нормальному сделали татуировку, он стал видеть один и тот же сон. Единственный образ, который приходил к нему во сне, был образ его татуировки: кожаное тибетское кресло. Это был наверняка образ, который притягивал Джимми, но видеть его каждый раз – этак можно и с тоски сдохнуть.
У Перселла такой проблемы не было. На чем бы он ни спал – на тюремной койке, в мотеле на влажном от секса матрасе или на раскладушке в монашеской келье, – он спал, как старый пес, и сны его были богаты, ярки и разнообразны, как все голливудские фильмы вместе взятые – начиная «Рождением нации» и заканчивая самыми последними блокбастерами. «Потрясный» – именно такое определение вполне применимо к снам Перселла.
– Мне во сне подавай эффектные зрелища, – говорил он, – а занудство пусть смотрит кто-то другой.
Ватиканское землетрясение стряхнуло Перселла с одного уровня зрелища и оставило на другом. Воздух, окружавший его после того, как он очнулся, был полон пыли и разрывался от криков. Из двенадцати человек, получивших увечья при землетрясении, семь человек были травмированы не далее чем в двух сотнях футов от того места, где спал Плаки. Этот парень привык оказываться в гуще самых разных событий.
Паника встряхнула подземелье, как властный домохозяин, вытряхивающий пепельницы разума и подтирающий шваброй и тряпкой следы жизненного опыта. Подземелья обрели качество насекомого. Среди священных развалин воцарилось смятение. И пока все остальные обитатели подземелья – несколько десятков тайных солдат святого креста – пытались решить, бежать ли к выходу наземного уровня до или после того, как они соберут свои пожитки, помогать сейчас или потом своим искалеченным товарищам, импульсивный Плаки не только быстро определил последовательность ближайших действий, но и принял решение долговременного характера – в том, что касается своего будущего. Это было решение, которому предстояло повлиять на судьбу человечества, хотя Перселл тогда, конечно же, этого не мог знать.
•••••••
Боконон пишет, что «предложение неожиданных путешествий есть урок танцев, преподанных богом».
Раз и два и три и четыре и. Раз и два и три и четыре и. Стремительны и забавны шажки, которыми передвигался Перселл по заваленному щебенкой коридору. Он не столько бежал, сколько пританцовывал, и даже не столько пританцовывал, сколько смеялся ногами. И раз и два иха-ха. Он двигался не в направлении тех ступенек, которые вели на поверхность, а тех, что вели к следующему, нижнему уровню подземелий. Пока он, сопровождаемый жутким эхом, пробирался (прыг-скок-круть-верть) по усеявшему пол каменному крошеву, в его голове сменялись видения: видения осени в Нью-Йорке, видения похожих на кукольные личики холмов в Сан-Франциско, видения чудес мексиканского земледелия, видения гостеприимно распахнутых дверей огромных студий, видения дымящейся травки и юных «мохнушек». Последние два видения присутствовали в таком немыслимом изобилии, что у Плаки даже заныло тупой болью сердце от ароматов, которые из-за этих видений обрушились на его ноздри. Перед ним также предстали видения великого побега, видения того, как он сбрасывает католическое проклятие, вот уже больше года обвивавшее его, как удав кольцами, и подтолкнувшее его еще ближе к темному опасному сердцу Единственно Истинной Церкви. Проклятие, издевавшееся над ним своими религиозными головоломками до тех пор, пока он – в прошлом беззаботный гуляка – не перестал думать ни о чем другом, кроме поиска какого-нибудь способа расправиться с огромной, растущей с каждым часом мировой силой, что так нежно сияла Раем и так жутко смердила Адом. Получилось так, что он совершенно бессознательно прорубил себе путь в римско-католические тайны, подобно тому, как на сафари охотники прорубают себе путь в непролазных джунглях, и подхватил лихорадку, и сделался одержимым таким сильным бредом, что уже больше не понимал, действительно ли увиденное им зло находится здесь, рядом, или же оно – лишь плод его больного воображения. Теперь же, подобно шизофренику, избавившемуся от расщепления сознания и обретшему наконец целостность личности, подобно утомленному любовнику, духовно освободившемуся от той сучки, потерять которую он и помыслить себе не мог, Перселл пробудился от долгого католического кошмара – сброшенного при помощи настоящего, реального сотрясения земли, – и видения, открывшиеся его разуму, напомнили о мирской жизни, к которой ему не терпелось вернуться. Ноги его смеялись. Он приближался к склепам с сокровищами. Золото и серебро – груз тяжелый, и хотя Плаки знал, что сумеет унести с собой изделий из этих благородных металлов на сумму не более нескольких тысяч долларов, все равно думал о том, что они помогут ему вернуться в Америку, к друзьям, дури и «междуножным пирожным» и… Однако сколько бы он ни нахватал этих побрякушек, они станут жалким возмещением тех страхов, которым подвергла его религия.
И тут он протанцевал по какому-то телу. Нет, никакое это не тело, а поваленная статуя древнегреческого атлета. Стыдливый фиговый листок слетел с нее, и теперь мраморный пенис указывал на звезды и на свободу. Танцуй, Перселл! И два и три и ха-ха-ха!
О боже! Фу! Ты божественно танцуешь, Плаки! Как и ожидал наш герой, несколько помещений оказались открыты – двери сорваны с петель, каменные стены обратились в груды обломков. Перселлу потребовалось не больше пары минут, чтобы существенно увеличить собственный капитал.
«Вот, чем следовало бы заниматься Церкви, – подумал он, – раздавать бедным золото, а не соболезнования».
Потяжелев сразу на добрых двадцать фунтов, он тем не менее проделал грациозный пируэт и собрался затанцевать к выходу. Однако незримый хореограф изменил его па.
Без какой-либо причины оглянувшись через правое плечо, Плаки заметил, что одно из тех помещений, которые прежде были постоянно запечатаны, теперь словно лопнуло по швам. Землетрясение стиснуло его судьбоносный лик, и подземная камора теперь улыбалась маниакальной улыбкой безумного торговца энциклопедиями. Имитируя движения – нет, не прославленного Нижинского, а дрессированной блохи по кличке Бен Гур, – Перселл юркнул прямо в эту улыбку. Это оказалось его последним погружением в отверстия Церкви. Вот так он и наткнулся на Тело. Прыжками, на какие способен далеко не каждый, особенно с карманами, набитыми золотом, Плаки – подталкиваемый любопытством или интуицией или «предложением неожиданных путешествий» – бросился прямо в таинственную комнату и сквозь завесу пыли принялся рассматривать мумифицированное тело Мессии, покоившееся на инкрустированном драгоценными камнями саркофаге. Замотанное полосками полотна – полусгнившими, готовыми обратиться во прах, – оно напоминало огромную переваренную сосиску в помятой, не первой свежести булочке. Тело лежало не тронутое ничем за исключением времени – причем лишь слегка тронутое этим самым временем, – как будто Мессия две тысячи лет безропотно ожидал появления именно Плаки Перселла.
В этом месте повествования критически настроенный читатель просто обязан задать вопрос: почему Перселл узнал в мумии именно Иисуса Христа? Вопрос непростой. Сам я, будучи ученым-скептиком, без каких-либо колебаний отщипнул образчик деревянной щепки и прилипшей к телу грязи (под более свежим слоем гипса) и отправил авиапочтой в лабораторию радиоуглеродного анализа университета имени Джона Хопкинса для установления истинного возраста находки. Мой друг, работающий в этой лаборатории, посчитал ее не совсем подходящей для абсолютно точной радиоуглеродной датировки, однако смог приблизительно установить возраст – от полутора до трех тысяч лет. Возможно, что эта информация поддержала мое убеждение в том, чье это тело, однако, по правде говоря, я в этом был и без того убежден. Вообще-то я понял, кто это, в тот самый миг, когда мой взгляд упал на саркофаг, спрятанный в лабиринтах ватиканских подземелий. Плаки, должно быть, тоже моментально это понял. Выглядел он – Спаситель – совершенно не так, как на сусальных портретах, которые нам без конца показывали в воскресной школе. Он был абсолютно не похож на благостного красивого джентльмена с арийским профилем, глаза которого испускают лучезарный свет яркостью под пять сотен ватт, изображаемого на настенных календарях в гостиных протестантских семейств по всему югу Штатов. Он был маленького роста, смуглый и маслянистый, как греческие оливки, в лице доминировал огромный нос, напоминая увеличенный в несколько раз клюв пернатого хищника-канюка. И в то же время он выглядел необъяснимо знакомо. Неживое и сморщенное Тело было одухотворено неким Абсолютом. При взгляде на него зрачки любопытствующего дребезжали, как будильник, заведенный давным-давно и сработавший только сейчас. Было вовсе не обязательно отказываться от логики или игнорировать здравый смысл. Просто это было, вполне однозначно, тело отнюдь не обычного человека. Даже грязное и недвижимое, оно внушало изумление и трепет. Те из нас, кому довелось провести рядом с ним какое-то время, ощутили ту огромную мощь, которая жила в нем во дни, когда Он бродил по Галилее. Сомнение тонуло в грохоте откровения, и мы, то есть большинство из нас, отдавали должное несчастной иудейской мумии, как будто это был живой святой.
Комната, в которой прятали Христа, была маленькой и грязной и, очевидно, не открывалась в течение нескольких столетий. Однако драгоценные камни, украшавшие гробницу, а также золотые канделябры, торчавшие в углах, свидетельствовали о том, что это место некогда являлось святилищем высшего (если не тайного) ранга. Очевидно, в эпоху Средневековья папы пробуждались после полуночи, чтобы в пурпурном великолепии совершить утомительную прогулку в это глубочайшее подземелье, где они служили тайные мессы для какого-нибудь привилегированного князя Церкви. Затем – в те далекие дни – решено было не рисковать более, и, дабы секрет никуда не просочился, Святой Престол запечатал эти бесценные останки, запечатал их даже от самого себя. Может быть, кое-кто из любопытных прелатов и заглядывал сюда, дабы воздать им почести, однако представляется сомнительным, чтобы кто-нибудь из Пап в последние времена заходил в эту комнату, дабы бросить взгляд на прославленное тело. Конечно же, они знали, что Он здесь. Или все-таки не знали? А если и знали, то кто? Однако на эти вопросы мы ответим позже. А пока давайте оценим значимость находки: Перселл по счастливой случайности наткнулся на Агнца Божьего, безжизненного и беспомощного в тайном убежище Ватикана, и, более того, он понял, кого именно нашел. И как бы изумлен он ни был, пусть даже в тот момент не осознавал всех апокалиптических последствий похищения тела, он не стал медлить, терять мужество или впадать в отчаяние, а тотчас же нежно подхватил мумию на руки и приготовился отнести ее в человеческий, наш с вами мир.
•••••••
Не успел Плаки выскочить из гробницы, как понял, что в подземелья с поверхности земли хлынули человеческие массы. До этого голоса и шаги раздавались с другой стороны – то были люди, окровавленные и смертельно перепуганные, которые пытались выбраться из тьмы наверх. Теперь же, после того как подземные толчки прекратились, исследовать туннели отправились отряды спасателей и шеренги гвардейцев. Сейчас они находились над тем местом, где пока еще пребывал Перселл, но когда он попытается выбраться на поверхность, то неизбежно наткнется на них. И что тогда? Стой, кто идет? Черт, не повезло!
Он не пройдет со своей находкой и пары шагов, как его непременно кто-нибудь увидит. Рассчитывать не на что. Тем не менее в следующее мгновение нашему герою показалось, что перед ним забрезжил слабый лучик надежды. Плаки заметил какую-то фигуру, которая его точно не разглядела. Как вы думаете, кто это оказался? Одна из слепых монахинь, охранявших вход в запретную библиотеку. Землетрясение устроило настоящий хаос в коллекции бесценных свитков и рукописей, и монахиня, поскольку была незрячей, оказалась совершенно растеряна и сбита с толку.
– Простите меня, сестра.
С этими словами самым безболезненным приемом из своего каратешного арсенала он погрузил несчастную в нокаут. Монахиня как плюшевый пингвин рухнула у его ног.
Вы когда-нибудь пытались раздеть монахиню всего за несколько секунд? Такого мучения не пожелать даже заклятому врагу – все эти крошечные черные пуговки, упрямые крючочки, – однако Плаки все же сумел раздеть бесчувственную дщерь божью и натянуть ее одеяние на мумию. Несчастную страдалицу он обмотал сброшенными с Тела полуистлевшими полотняными бинтами и положил на крышку саркофага. Там он ее и оставил. Но если вам, подобно многим другим чистейшим людям, в вашу любознательную голову пришел вопрос о том, что же добрые сестры носят под своим верхним одеянием, то позвольте напомнить, что Плаки Перселл – истинный джентльмен-южанин, и хотя, по мнению неисправимых моралистов, он источает явно ощутимый серный душок, его никто никогда не обвинит в том, что он хоть раз в жизни оскорбил женщину. Что бы там ни находилось – если вообще находилось – в непосредственной близости от причинных мест оглушенной невесты христовой, – это останется тайной, которую Перселл готов унести с собой в могилу.
Напоминая несмышленого лосенка, продирающегося через заросшие клюквой болотца своей первой зимы, он продирался через груды обломков, заваливших туннели подземелья. Передвигаться с присущей ему грацией прирожденного бегуна Перселлу мешало Тело и золотые побрякушки, которыми были набиты внутренние карманы его сутаны. Он добрался до первой лестницы, не встретив на пути никаких преград, кроме очередных груд обломков, однако наверху, на втором уровне, наткнулся на отряд солдат.
Если у читателя сложилось впечатление, что Ватикан проявил небрежность в отношении сокровищ, хранящихся в его подвалах, то поспешу это впечатление развеять. Читателю не следует забывать, что хотя совокупное количество размещенных в нескольких подземных хранилищах золота, серебра, драгоценных камней и произведений искусства может составлять, допустим, сто миллионов долларов, то это всего лишь крупица в ведре богатств Католической Церкви. Ватикан владеет ценными бумагами на сумму примерно в семь миллиардов долларов. Этому самому Ватикану также принадлежит имущество – в мирской и церковной разновидностях, – оцениваемое во многие миллиарды все тех же долларов. Он крупнейший в мире собственник недвижимости. Безделушки, спрятанные в подземельях, – артефакты, оставшиеся от той эпохи, когда подобное «железо» представляло собой внешние атрибуты власти. Сегодня же они кажутся нелепым анахронизмом и не способны вызвать ничего, кроме смущения. Рано или поздно их обратят в более эффективное платежное средство. Однако как бы ими ни пренебрегали, помнить о них тем не менее помнят. Как только землетрясение прекратилось, Папа или кто-то из его старших адъютантов распорядился отправить в подземелье для охраны церковных ценностей и восстановления порядка швейцарских гвардейцев. Гвардейцы стройными рядами устремились в пыльные глубины. Они вооружены отнюдь не старинными алебардами, а последними марками стрелкового оружия, бесплатно присланными в адрес Святого Престола католическими оружейниками Америки и Германии. Экипированные именно таким образом, они и встретились Перселлу, когда тот, пошатываясь, поднимался по каменной лестнице после своего рандеву с Иисусом Христом.
Плаки тяжело дышал. Его дыхание докатывалось до взвода солдат подобно волнам нового землетрясения. Океан его дыхания обрушился к ногам гвардейцев так, как океан славы некогда обрушился на Джуди Гарленд.
– У меня тут сестра, – выдохнул Плаки, рассчитывая на то, что образованный капитан гвардии понимает по-английски. – Нужно доставить ее к врачу.
– Я осмотрю ее, – надменно бросил офицер. Его безупречный английский был подобен удивительному творению природы – снежинке. – Возможно, ей следует оказать первую медицинскую помощь.
– Нет-нет, – запинаясь, произнес Перселл. – У нее нет никаких серьезных увечий. По-моему, она просто потеряла сознание. Нужно вынести ее на свежий воздух.
По черной сутане, в которую был облачен Перселл, капитан узнал в нем фелиситатора. То, что на нем не было формы, вполне соответствовало характеру Общества Фелиситатора, о котором капитану было известно, что оно занимает определенное место среди любимчиков понтифика, возможно, даже еще более особое, чем швейцарская гвардия. Капитан испытал нерешительность, а как написано у Бедного Ричарда: «Тому, кто испытал секундное замешательство, ни за что не остановить Плаки Перселла».
Наш герой моментально протанцевал через самую гущу солдат и с решимостью футбольного нападающего устремился к следующему лестничному пролету. Преследовать его никто не стал. На площади Святого Петра царил хаос – лучи прожекторов, полицейские автомобили, пожарные и аварийные машины, церковники самых разных рангов и различного рода спасатели. В это время еще не был официально опровергнут слух о том, что Его Святейшество получил серьезные травмы, поэтому полицейские были настолько озабочены судьбой Папы, что их эмоциональное состояние не позволяло им установить порядок на главной площади Вечного Города. Никто даже не остановил Плаки, когда он пробирался сквозь толпу, множество сердобольных итальянцев видели, как он несет на руках бесчувственное тело «монахини», и высказывали вслух сочувствие. Перселл поспешно направился к машине «скорой помощи», стоявшей на краю площади, и распахнул задние двери.
– Spitale! – крикнул он, узнав за время своего пребывания в Риме итальянский эквивалент слова «больница».
– Devo trovare un dottore, – объяснил ему водитель «скорой помощи».
– lo sono un dottore, – солгал Плаки. – Spitale! Presto!
По дороге в больницу «скорая помощь» не раз застревала в уличных пробках – неудивительно, ведь тысячи возбужденных итальянцев устремились в Ватикан со всех уголков Рима. Когда автомобиль, взвизгнув шинами, остановился у больничных дверей, в его салоне никого не оказалось. Mamma mia. Монах, бедная сестра! Где они? Водитель опустился на колени и перекрестился.
После прыжка из машины «скорой помощи» Плаки быстро освободился от сутаны (под ней были джинсы и водолазка). Затем укутал сутаной Тело, так что теперь оно уже больше не напоминало монахиню. Несколько золотых вещичек вылетели при этом на мостовую. Подбирать их Плаки не стал, решив оставить для местных шлюх, и поспешил дальше. Он направился в студию своего соотечественника, художника Джорджа О. Саппера. Тот работал в жанре поп-арта и прославился гипсовыми скульптурами безымянных людей.
– Послушай, Джордж О., дружище, у меня к тебе необычная просьба. Я выложил безумную кучу денег за одну египетскую штуковину. Мне кажется, что это был ихний царь, великий фараон. Он жутко дорогой. Все это, дорогой Джордж О., совершенно легально…
– Ври, – ответил Саппер.
– …за исключением того, что у меня нет разрешения на вывоз из Италии. Так что я попрошу тебя…
– Знаю я, о чем ты меня попросишь. Позволь я несколько дней подумаю.
– Джордж! Это нужно сделать сегодня вечером. Помнишь, как ты пришел ко мне с той малышкой дебютанткой с Лонг-Айленда? Я тогда не попросил у тебя времени на раздумья. Если бы я стал раздумывать, как какой-нибудь Спиноза, то она, наверное, успела бы разродиться тройней.
Горестно вздохнув, Саппер помог Перселлу внести Тело в мастерскую.
– Перселл, если эта мумия напичкана наркотиками…
– Слово чести, Джордж О.! Если хочешь, можешь в ней покопаться.
– Хорошо, хорошо. Я ужасно хочу спать.
– Мне нужно отправить ее завтра, первым утренним рейсом. Я пока сделаю для нее ящик, а ты поработай с гипсом. У тебя еще остались эти самые таблички с надписью «Произведение искусства»?
Подгоняемый старым другом Саппер работал как одержимый. Начиная с ног, Тело стало медленно превращаться в безликого человека, не-человека или анти-человека, в зависимости от того, как на него посмотреть: белая бесформенная фигура, настолько безжизненная, что у случайного зрителя наверняка возникло бы навязчивое желание заполнить пустоту, вдохнуть в нее характер, раскрасить ее при помощи палитры собственного жизненного опыта. Тело должно было превратиться в обычный сапперовский монолит – не столько в человека, сколько в ту дыру в воздухе, где человек стоял всего за несколько секунд до того, как испарился. Человек исчезающий, человек, уменьшенный до размеров безмолвной белой тени его былого подобия. Когда Саппер завершил свое последнее материальное свидетельство экзистенциальной непостоянности и незначительности рядового американца, то почувствовал себя странно растроганным. На него еще никогда не производила такого впечатления ни одна живая модель-натурщик. Казалось, от мумии исходит какая-то странная умиротворяющая энергетика. Когда Саппер принялся покрывать гипсом лицо, руки его задрожали. У него возникло ощущение, будто он прикасается к чему-то такому, что, по его разумению, было древними силами Египта.
– Забавно, – с некоторым изумлением произнес он, – у него еврейское лицо.
Сейчас утро. Несколько минут назад я решил взять перерыв и выпить кофе. Вообще-то я, конечно же, выражаюсь фигурально. В этом месте не найти и капли кофе, его здесь никогда и в помине не было. Фактически у нас закончился даже сок. Во время перерыва на кофе я сжевал хот-дог, который запил стаканом воды из-под крана. С хот-догами тут все в порядке, их тут чертова прорва. С водой тоже проблем нет. Вчера ночью пошел дождь.
Аманда, бледная и похожая на дождевую капельку, присоединились ко мне во время «кофейной паузы». Она нацедила себе воды из апачского кувшина. Правда, обошлась без всяких хот-догов. Понимаете, ее вегетарианство уже больше не раздражает меня. Если она не желает превращать собственное чрево в кладбище мертвых животных, я с уважением воспринимаю ее убеждения. Ее чрево предназначено, в конце концов, для жизни, а не для смерти. Однако затеи с торговлей венскими сосисками я не понимаю. Сам я не без удовольствия поглощаю хот-доги, но давайте посмотрим правде в глаза: это отнюдь не элитарная разновидность мяса. Для производства венских сосисок измельчается свиное сердце, коровьи мышцы, куриный жир, а также диафрагмы овен и козьи желудки. Если какая-то разновидность мясопродуктов особенно претит вегетарианцам, так это именно сосиски – они считают сей продукт наименее уважаемым. И все-таки Аманда выбрала себе в мужья Джона Пола, а Джон Пол остановил свой выбор на торговле сосисками. Странная они все-таки парочка.
– И ничего странного в этом нет, – заявила Аманда, отхлебывая воду из глиняного кувшина, украшенного мифологическим орнаментом. Дождь вовсю барабанил по бывшему придорожному зверинцу (я говорю «бывшему», потому что заведение лишилось своих ползучих гадов и блох), навевая мысли о злокозненных троллях, плещущих болотной водой на экскурсионный автобус. – Хот-дог – это не столько пища, сколько социальный институт. Президент Рузвельт потчевал ими британскую августейшую семью, когда король с королевой побывали в Штатах в 1939 году. Крошка Рут в течение двадцати лет ничего не брала в рот, кроме хот-догов и содовой. Хот-доги – неизменный спутник всех бойскаутских мероприятий. Именно о хот-догах говорят производители мяса, когда хвастают, что используют для изготовления мясопродуктов все, кроме поросячьего визга. Но дело даже не в том, из чего делаются хот-доги, а в том, что они символизируют. Хот-дог – это столп демократии, гордость янки, бескостный орел свободного предпринимательства.
Конечно же, я не намерен это опровергать. Если призадуматься, то приходишь к выводу, что Джон Пол Зиллер поступил вполне логично, когда начал практиковать свою африканскую магию, используя один из наиболее любимых американцами атрибутов. Венскую сосиску Зиллер превратил в волшебную палочку.
Находиться в обществе Аманды – сплошное удовольствие. В вазочке с горчицей я обнаружил легенду о ее красоте. Аманда улыбнулась и прикоснулась к моей руке. Жизнь, подобно самолетным шасси, подобрала свои тяжелые колеса. Я тут же забыл о том, что наверху меня ждет пишущая машинка и тяжкий писательский труд. Я даже забыл о дожде. Однако в следующую секунду в комнату ворвались двое, пытавшихся укрыть свое оружие от дождя. Они одарили нас жадными патриотическими улыбками.
– Эй! – гаркнули они. – Сделайте-ка нам хот-догов! Да побольше!
Хотя Бен Франклин и утверждает обратное, никому не дано сделать стежок в ткани времени. Даже один, который позволяет не делать дополнительных восемь. Если время вообще можно сшивать, крепко стягивать воедино, удерживать и возвращать обратно. Видите ли, у меня есть причина верить, что сегодня – последний день, который я провожу за пишущей машинкой. Агенты-сыщики стопроцентно уверены в том, что Зиллер и его друзья будут арестованы в самые ближайшие часы. А что, если они окажутся правы? Я не знаю, что в таком случае произойдет со мной или Амандой. Однако я сильно подозреваю, что если мне не удастся завершить мое повествование к завтрашнему утру, то мне просто не дадут этого сделать. Его Величество Фатум оседлает корпус моей пишущей машинки, как какая-нибудь толстая дамочка резиновую лошадь.
Я жалуюсь на время, потому что, будь его у меня больше, я бы смог более успешно скрасить мои бдения эксцентричными реалиями придорожного зверинца, чтобы другие, так же, как и я, смогли бы оценить те места и обстоятельства, через которые Тело Христово продолжило свое молчаливое странствие.
Если я больше не смогу ничего написать о том, как Аманда пыталась научить бабочек разворачивать салфетки (две бабочки одну салфетку), или о картах, по которым Зиллер вычислял свое происхождение от солнца, то с уверенностью могу предположить, что меня за это простят. С другой стороны, существуют некие факты повседневной жизни зверинца, о которых читатель просто обязан узнать.
Мне бы также, например, хотелось рассказать побольше о малыше Торе. Прости меня, Тор, если ты уже вырос, стал школьником и читаешь эти строки – или по чьему-то наущению, или побуждаемый врожденным любопытством, – строки, касающиеся исторического события, к которому ты, малыш, не достигший даже четырех лет, имеешь такое же отношение, как малышка Анастасия к расстрелу царской семьи Романовых. Прости меня, пожалуйста, что ранее в этих исторических хрониках я совсем не уделял тебе внимания. Ты всегда дарил нам несомненную радость. Ах да, о чудном блеске твоих удивительных глаз. Твои глаза побудили меня заняться научными исследованиями. Твои глаза напомнили мне эксперименты по волновой физике и упражнения в галактической механике. Твои глаза напомнили мне десятки различных химических реакций – те, которые при неправильном их проведении могут привести к угрозе взрыва в лаборатории.
Послушай, Тор, твой отчим обладал (возможно, мне следует употреблять все-таки настоящее время, ведь Зиллер наделен невероятным даром и вполне мог выпутаться из всех передряг) особым восприятием света. Ему казалось, что поскольку энергия – единственная постоянная «вещь» во вселенной, то она является самой (если не единственной) значимой «вещью». И хотя Зиллер питал огромное уважение к звуку, он верил в то, что высшей формой энергии является все-таки свет. В своем художественном творчестве он редко использовал цвета, считая их чем-то вроде болезни, которой подвержен свет, или паразитами, живущими за счет света и уничтожающими его чистоту. Его очень беспокоил тот факт, что каждую секунду в человеческий глаз попадают 400 триллионов волн насыщенного красного света. Вопрос о том, что происходит со светом после того, как он впитывается глазом, будоражит умы многих поколений ученых. Отношение Зиллера к этой проблеме можно сформулировать так: «Какая, к черту, разница, что происходит со светом! Вот что происходит с цветом?» Желая добиться контроля над «цветовым загрязнением», он приучил собственные зрачки подолгу оставаться неподвижными. Зиллер говорил о свете как о живой ткани и считал, что живая ткань – продукт солнечного излучения.
– Но послушай, Джон Пол, – как-то раз предостерег я его, – температура живой ткани ничтожно мала, она не в состоянии излучать свет. Мы лишь метафорически говорим о юных девушках, чьи лица сияют счастьем. На самом деле человеческая плоть не способна стать источником света.
– А как же светлячки? – вмешалась в разговор Аманда. Твоя мамочка, Тор, в самом деле знала толк во всяких жучках-паучках.
– Понимаешь ли, – покраснел я, – это действительно так. Светлячки испускают свет, светятся также и некоторые виды червей и грибы-поганки, но человеческая плоть никогда не сможет обладать энергией, сравнимой с солнечной.
После чего, Тор, твой отчим очень спокойно и нежно прервал твою игру с бабуином Мон Кулом и подвел тебя ко мне, чтобы я смог заглянуть в твои глаза.
Тор, мне ни за что не забыть твоих глаз, но я не забуду также и твоего счастливого сердца. Я не знаю, кто был твой настоящий отец (твоя мать на сплетни еще более скупа, чем на любовь), но ты в своей великой жизнерадостности – истинный сын своей матери.
Будь у меня больше времени, я бы больше написал о людях, частенько захаживавших в зверинец. Гуннар Хансен являл собой типичный образец удивительно одухотворенного земледельца и рыбака, каких немало в штате Вашингтон в долине Скагит: широкий кругозор славных жителей этой местности сделал ее прибежищем художников, перебравшихся сюда из Сиэтла, – город, оказывается, может быть большей провинцией, чем деревня. Ла-Коннер, живописная деревушка, прилепившаяся к краю болота Свиномиш, вот уже сорок лет – место обитания целой колонии художников и поэтов. Эта туманная долина дарит человечество картинами и стихами столь же обильно, как лососиной, земляникой и горохом. Лишь в середине шестидесятых, после того как корпорация «Боинг» построила на краю долины авиационный завод, в Скагит просочились предрассудки и реакционные взгляды, провезенные контрабандой в багаже перебравшихся в эти края инженерно-технических работников. Когда в полиции раздавался звонок, призывавший расследовать события, которые происходят в этом «зловещем зверинце хот-догов», за этим звонком почти наверняка стоял какой-нибудь новый обитатель долины – ясноглазый авиаконструктор с вечно поджатыми губами. Земледелец Хансен, несмотря на то, что его чрезвычайно интриговали определенные элементы характера зверинца (как, честно признаться, и меня самого), неизменно приближался к гигантской венской сосиске с великим уважением. Вам, дорогой земледелец Хансен, и другим вашим землякам, которые ловят рыбу в яшмовых водах и возделывают земли этого благословенного края, похожего на изящные китайские ландшафты, и украшают его плодами, овощами и цветами, салютую я. Мне неизвестно, до какой степени духовно наполнена ваша жизнь или как страстно тронуло ваши души просветление, но вашей редкой сельской терпимостью к эксцентричным людям и новым идеям, своим достоинством вы согрели здешний сырой воздух.
В числе прочих гостей, регулярно посещавших зверинец, был также Сальвадор Глэдстон Текс, к которому мы так привыкли, что нам даже пришлось запомнить его имя. Вспоминаю один июльский вечер. Небо почти сложилось пополам под непомерной тяжестью пропитанных луною облаков. В дверь придорожного зверинца постучал ковбой (Сальвадор Глэдстон Текс). Стучал он так, что казалось, будто он извлекает звуки из тамбурина. Его лошадь по кличке Еврейская Матушка осталась щипать травку за автомобильной стоянкой. Даже не травку, а остатки былой роскоши.
– Как поживаете, мэм? – спросил он Аманду. – Я заметил, что в вашем зверинце давно не появляется ничего нового.
– Верно замечено, – ответствовала Аманда.
– Ну тогда, – заявил ковбой, – вам в голову могла бы прийти мысль купить у меня вот этот арбуз.
Он держал арбуз так, как держат младенца.
– Готова спорить, что вы его сами вырастили.
– Я выращиваю много арбузов, мэм. Но этот совершенно особый. Он умеет разговаривать.
Аманда вежливо выслушала гостя. Ей показалось, что она услышала, что арбуз произнес что-то вроде «…в соответствии с планом «Кью»…». Голос у арбуза был высокий и немного визгливый.
– Я вот слонялся по бахче и вдруг услышал, как он говорит. Там было три или четыре арбуза, которые росли рядышком, и мне пришлось нагнуться, чтобы понять, кто же это из них такой разговорчивый. Оказалось, вот этот. По правде говоря, – тут голос ковбоя приобрел доверительную интонацию, – я думаю, что это инопланетяне. Они пытаются вступить с нами в контакт при помощи арбузов.
Аманда снова прислушалась. Арбуз на этот раз произнес что-то вроде: «Водитель, вас ждет неплохая награда, если вы вовремя доберетесь до станции!» Круто.
«М-м-м, – подумала Аманда. – Может быть, этот ковбой – обычный чревовещатель?»
Аманда дала ему (мистеру Тексу) два доллара в задаток, добавив, что если этот арбуз ее устроит, то за остальное она заплатит в субботу. Затем похлопала по полосатому боку бахчевой культуры. По крайней мере на вид вроде бы спелый. Пока Аманда возилась наверху, моя Тора в ванне, из леса домой вернулся Джон Пол. Он там барабанил в стиле джунглей. Он устал и очень хотел освежиться. И поэтому сел за кухонный стол и умял весь арбуз. Аманда этого не слышала из-за шума воды. На этом все и кончилось. Если не считать того, что на следующее утро, когда Джон Пол восседал на унитазе, он готов был поклясться, что услышал, как первая какашка отчетливо произнесла слово «Привет!».
Пытайся я сочинить Великий Американский Роман, а не с документальной точностью зафиксировать череду определенных событий, то я бы стал писать героев не с Зиллеров (какими бы достойными людьми они ни были и как бы я ни привязался к ним), не с таких людей, как Сальвадор Глэдстон Текс, и даже не с молодых длинноволосых странников, которые десятками наведывались в «Мемориальный заповедник хот-дога дикой природы им. капитана Кендрика», как будто это остановочный пункт огромного социорелигиозного странствия. Нет, моих героев я выбрал бы из числа туристов и отпускников – обычных клерков, машинисток и торговцев, их жен и ребятишек, потому что, так же как зверинец не смог бы существовать без них, так и сама нация соединилась с их агрессивной посредственностью (они плоть от плоти Америки, совсем как кукуруза плоть от плоти пудинга), и именно от их реакции на обнаружение Тела Христова зависит будущее западной цивилизации. Либо открытие Тела положит начало золотому веку, свободному от религиозного суеверия, ложных надежд и калечащей души вины, либо ввергнет человечество в жуткие темные века отчаяния и беспомощности – все будет зависеть только от них. Они уже ощущают (как и в более отчетливой, но менее пугающей манере ощущают юные странники), что в моторе человечества что-то отсутствует, что на каждом горизонте вызревают огромные перемены; им страшновато. Просто наблюдая за ними в зверинце, за тем, как они жуют гамбургеры и радуются, если дрессированные блохи закладывают крутые виражи на своих крошечных колесницах, я имел возможность постичь душу нации и ее настроения. И если бы какой-нибудь наблюдательный писатель проследил за ними, как они – эти наши соотечественники – возвращаются к себе в салоны красоты в Солт-Лейк-Сити, к шашлычницам в Молине, к телевизионным экранам в Риверсайде, Массилоне и Фарго, они предстали бы в его глазах живыми микроскопами, которые по простоте душевной увеличивают как опасных микробов, так и полезные бактерии, чьи полчища надвигаются на жизненно важные органы нашей нации. Но это не моя задача. У меня просто нет для этого времени.
Уверен, читатель понимает, почему я так спешу. За моей дверью находятся вооруженные стражи закона, и они с огромным удовольствием напоминают мне, что, как только чародея и атлета схватят с их бесценной добычей в какой-нибудь флоридской кипарисовой роще, меня ожидает тюрьма или даже нечто худшее. Тем не менее это отнюдь не главная причина, которая вынуждает меня ускорить работу над настоящим повествованием. Последние несколько дней постоянного сидения за «ремингтоном» серьезно усугубили мои застарелые ректальные проблемы. Говорят, что Наполеон большую часть своей жизни страдал этим же недугом и, вполне возможно, именно из-за обострения оного проиграл сражение с Веллингтоном. Уж если геморрой вынудил великого корсиканца потерпеть поражение под Ватерлоо, то что же ожидает вашего покорного слугу, автора этих строк? Кроме того, меня не слишком вдохновляют песни Аманды про бабочек в тот момент, когда я сижу на дымящихся обломках моего второго величайшего, если не сказать – второго любимейшего отверстия.
Иисус пересек Атлантику рейсом № 115 авиалинии «TWA». Несмотря на слухи о его вознесении на небеса, это скорее всего было самое продолжительное путешествие в его жизни.
Я говорю «скорее всего» потому, что имеются стороны, которые наверняка хотели бы заставить нас поверить в то, что Иисус сделал ноги. Простите, но я совершенно не согласен с тем, что Мессия провел свои «неизвестные годы» на другой планете. Я отказываюсь поверить, что средством передвижения Иисуса была летающая тарелка, точно так же как я не верю, что Мон Кулу известно английское слово, рифмующееся со словом «апельсин». Нет совершенно никаких пределов той бессмыслице, которую кое-кто хотел бы засунуть вам в глотку.
Я слышал разговоры, будто в эти самые годы своего отсутствия Иисус отправился в Индию. Вряд ли. Хотя бы потому, что по меркам индуизма и буддизма его «радикальное» учение не блистало новизной, и для того, чтобы его сформулировать, незачем пускаться в столь длительное странствие. Иисус очень много читал. Его любимым предметом, помимо еврейской культуры (его бы привлек, но вряд ли вызвал особые симпатии роман «Жалоба Портного»), была философия. Более того, его родной город лежал на Великом Пути, который связывал римский мир с Восточной Азией, и караваны часто останавливались на отдых у подножия назаретского холма. Любознательный молодой человек мог почерпнуть много философских идей, сидя у костра среди путешественников. С другой стороны, нет причин, которые могли бы помешать ему хотя бы раз отправиться по Великому Пути в Индию. Вот если бы вы были Иисусом и вам нужно было бы убить несколько лет, куда бы вы отправились?
Почти Нормальный Джимми уверен, что Иисус Христос в таком случае обязательно махнул бы в Тибет. Не моргнув глазом Почти Нормальный Джимми непременно сказал бы вам, что Иисус Христос провел лучшие годы своей жизни на ламаистском молельном коврике, заряжая духовные батареи энергией во имя предстоящих великих дел. Почти Нормальный Джимми уверен, что любые формы просветления исходят из Тибета. Адольф Гитлер придерживался такого же убеждения. Я не шучу, это факт. У Гитлера в характере была мистическая черта шириной с Рейн. Гитлер верил в то, что арии – сверхраса, и его антропологи, проследив корни ариев, установили, что те берут начало в Тибете. Гитлер поспешил завязать дружбу с Тибетом. В 1939 году в Берлине находилось больше лам самого высокого ранга, чем где-либо на земле, если не считать Лхасы. Почти Нормальный Адольф.
С какой стороны ни посмотришь, но Иисус преодолевал новые и новые расстояния. Из Рима перелетел в Сиэтл. Внутри гипсовой формы. Внутри деревянной ящичной тары. Внутри брюха грузового отсека самолета, летевшего рейсом № 115 авиакомпании «TWA». Под ним подобно замерзшему небу простирался Атлантический океан. Затем в отдалении показалась суша. В тот самый момент, когда самолет пролетал над Ньюфаундлендом, с престарелой дамой из города Сент-Джон, известной своими видениями Богородицы, случился эпилептический припадок.
С Джорджем О. Саппером, транспортировавшим Иисуса в грузовой терминал аэропорта, тоже едва не случился припадок. Однако он зря волновался. Саппер переправил в Лондон или Нью-Йорк десятки своих гипсовых фигур, и таможенные чиновники к ним постепенно привыкли. В пять часов утра, на следующий день после землетрясения, таможенники с радостью приняли нечто, способное дать повод для шуток. Имеют право. Итальянцы, что с них взять. А итальянская культура подарила миру Микеланджело, Джотто, Леонардо, Боттичелли, Рафаэля, Тициана и многих других великих художников. Кто бы посмел бросить в них камень за то, что они позубоскалили над гипсовыми уродцами янки Саппера, которые тот застраховал и пометил табличками с надписью «Произведение искусства»? Таможенники так смеялись, что даже не обратили внимания, что самая последняя «скульптура» самонадеянного янки еще не успела толком просохнуть. Как не обратили они особого внимания на тот факт, что последний «шедевр» Саппера был адресован не какому-нибудь музею или галерее, а безвестному «Мемориальному заповеднику хот-дога дикой природы». Нет, эти американцы точно ку-ку!
Плаки Перселл взошел на борт реактивного лайнера и сел в кресло рядом с единственной женщиной, которая путешествовала одна, без спутника. Красота ее оказалась вполне умеренной, однако Плаки был нужен только ее голос и аромат женского тела, чтобы немного расслабиться. Он всю ночь не смыкал глаз – сколачивал деревянный ящик, бегал в поисках походящей «малины» с «барыгами», которым можно было бы толкнуть золото. На рассвете, когда мир окрасился оттенками румяной пиццы, до него стали доходить последствия похищения Тела. Тревожные мысли вызвали дрожь в его тренированном теле. Перселл повернулся к женщине, сидевшей в соседнем с ним кресле. И улыбнулся улыбкой, напоминавшей разинутую пасть бетономешалки. Самолет взлетел, и его спутница тут же погрузилась в сон.
Пока что Перселл был относительно спокоен. Он проанализировал ситуацию и решил временно не брать в голову. (Нежное «доброе утро!», сказанное соседкой, тоже существенно помогло бы в этой ситуации, однако пришлось обойтись и так.) О существовании Тела должны знать всего лишь несколько высших церковников, рассудил Плаки. Предыдущая ночь обернулась совершенным хаосом. Им, возможно, еще неизвестно, что самая страшная тайна покинула пределы Вечного Города. Даже если сам факт кражи и установлен, то диапазон действий по поиску злоумышленника достаточно ограничен. Скорее всего в Ватикане вряд ли станут бить тревогу – побоятся беспокоить итальянскую полицию. Если бы он, Проказник Плак, оказался под подозрением, для его поимки церковники наверняка обратились бы за помощью к светским властям. Однако в суете, вызванной землетрясением, вряд ли в краже заподозрили именно его. Но рано или поздно подозрение неизбежно падет на него, и агенты Ватикана бросятся его искать, в этом нет никаких сомнений. В любом случае у него, Перселла, в запасе есть время. Он успеет добраться до придорожного зверинца. Причем вместе со своим грузом. А потом… А что, собственно, потом? Плаки закурил сигару. Стюардесса приказала немедленно ее потушить.
– Женщина не всегда женщина, но хорошая сигара – всегда лошадь совершенно иного полета! – рыкнул он на стюардессу.
Где-то высоко над океаном, над стадами китов, косяками анчоусов и всевозможными мелкими дарами моря вроде планктона, спавшая в соседнем кресле девушка проснулась. Перселлу стало ясно, что она только что видела сон, так же, как и он, и Папа Римский видели сны всего каких-то девять часов назад.
– Мне только что снился географический сон, – сказала девушка голосом тихим, как реактивный самолет. Когда же Перселл поднажал на нее и выудил кое-какие подробности (прежде чем она повернулась к окну), его спутница призналась:
– Это был географический сон, один в один журнал «Нэшнл джиогрэфик».
Это была неделя, когда настала пора стряхнуть с себя сновидения, волоча за собой облака славы.
Есть в жизни каждой девчушки такие времена, когда ей хочется стать медсестрой. Но порой ей хочется стать кинозвездой или девушкой-ковбоем, однако эти фантазии очень быстро проходят. Тем не менее мечта стать медсестрой может еще долго оставаться в голове будущей женщины – иногда все-таки перемежаясь мечтами о кинославе или общении с домашними животными, начиная с детского сада и до первых лет обучения в средней школе. Она обычно вправляет куклам сломанные конечности или останавливает кровотечение из опилок, которыми набито тельце любимой игрушки. Кроме того, когда куклы падают на пол с кроватки или отказываются есть налитый в мисочку из грязной лужи суп, девочка читает им нотации. Она обычно грезит наяву об уходе за настоящими младенцами и оказании медицинской помощи целым больницам, переполненным такими замечательными пациентами, как ее папочка. В юной груди ребенка женского пола довольно рано зарождается архетипическая богиня-мать, древний образ женщины-целительницы. Опыт «игры в доктора» с соседскими мальчишками никоим образом не ослабляет мечты стать врачом. (О, эта допубертатная радость от дворовой клизмы!)
Аманда, будучи исключением из правила, никогда не хотела стать медсестрой. Она лечила крылья стрекозам и прочими способами выполняла обязанности защитницы жизненного процесса, однако не горела желанием в будущем облачиться в накрахмаленный медицинский халат, чтобы выполнять поручения старых дев с дурным характером. Хотя в равной степени она не горела желанием стать кинозвездой или девушкой-ковбоем.
– Кем ты станешь, когда вырастешь? – допытывался ее отец.
Аманда, одетая в оранжевое платьице, устала гоняться за мотыльками и увлеченно рассматривала дневную тень, которую отбрасывала на окружающее пространство гора Бау-Вау.
– Нет названия тому, чем я хочу заняться, когда стану взрослой, – ответила она.
В атласе мира Рэнда Макнелли территория Соединенных Штатов Америки окрашена в бледно-лимонный цвет. Мне кажется, что цвет этот был выбран наобум. Несимволично и совершенно нереалистично. Тот, кто пролетал над США от океана до океана, знает: Америка – буро-зеленая.
На ее фоне можно заметить вкрапления серого, желтого и голубого, отдельные островки ликера шартрез и крохотные островки шоколада, однако в целом Америка с высоты авиалайнера кажется светло-коричневой, испещренной различными оттенками тускло-зеленого цвета. Такой она и предстает с воздуха, если лететь от Восточного побережья к Западному. Подобное постоянство способно либо вызвать восхищение, либо показаться ужасно монотонным. Одно из немногих мест, которые выделяются из общего фона, – это расположенный на северо-западе штат Вашингтон. Здесь Америка меняется настолько, что дает повод говорить о новом цветовом опыте совершенно иного порядка. После долгих часов полета над тусклыми буро-зелеными массивами направляющийся к Сиэтлу самолет пересечет наконец Каскадные горы, и под ним неожиданно разверзнется изумрудная глотка. Пейзаж, простирающийся под крылом, влажен и ярок. Насыщенная, едва ли не навязчиво агрессивная зелень, которая одновременно и туманна, и настолько четко-прозрачна, что у путешественника возникает ощущение, будто он наконец прибыл в единственное по-настоящему зеленое в Америке место – туда, где зелень приводит в движение буддийские колеса Дзен в знак празднования кончины коричневого цвета.
Иисус Христос провел большую часть своей жизни в буро-коричневом мире. Иисус бродил по каменистым местам и скудной почве. Иисус взбирался на высокие холмы и голые склоны гор. Иисус спал в пустыне и в глинобитных городских домах. Иисус был уроженцем мест, где в изобилии водятся скорпионы, он был поэтом, воспевавшим горные склоны Галилеи. Ближневосточное солнце настолько выжгло его родные края, что глаза его привыкли к бурой земле и камням, и даже пышная зелень Генисаретской долины не могла порадовать его взор. Теперь же благодаря Плаки Перселлу он приземляется в краю, где почти стопроцентно преобладает зеленый цвет во всех его мыслимых оттенках. К сожалению, Иисус не мог постичь красоту своего нового местопребывания. Было бы безумно интересно понаблюдать за тем, какой эффект произвел бы туманный и одновременно зеленый пейзаж на учение философа, которому ведома была только каменистая, выжженная солнцем земля.
Насколько понял Перселл, в аэропорту Сиэтл-Такома никаких ватиканских агентов, поджидающих его прибытия, не оказалось. Он добрался до отеля «Олимпик», на такси доехал до компании, дающей автомобили напрокат, зафрахтовал пикап, вернулся в аэропорт (по пути съев гамбургер и выпив пива), забрал прибывший вместе с ним из Рима ящик и направился на север по федеральному шоссе № 5. Было четыре часа дня, когда перед его усталым взором замаячила гигантская венская сосиска.
– Вот гигантская венская сосиска, – произнес он вслух.
Ответа из ящика не последовало. Добравшись наконец до прославленного придорожного кафе Зиллеров, Плаки влетел в дверь с несдержанностью, которая могла бы напрочь разрушить эту закусочную богов. И поменял свою усталость и тревогу на букет удивления. «Мысль, отправленная при помощи ветра» (так тибетцы именуют телепатию) не смогла сообщить Аманде о приезде Перселла, хотя после того, как она перебралась в придорожное кафе, имели место случаи, когда ей удавалось заранее предчувствовать появление некоторых людей. Сразу же последовали объятия, смех, поэтические восклицания, по кругу пошла трубочка с гашишем. Малыш Тор вскарабкался Перселлу на его широкие плечи, а Мон Кул, пришедший в праздничное настроение, с цирковой виртуозностью произвел серию удивительных ужимок и прыжков. В зверинце воцарилось радостное возбуждение, вызванное искренним взаимным удовольствием от долгожданной встречи. Однако вслед за этим настало время заняться Телом…
Ящик внесли в кладовку и там открыли. При помощи инструментов, которыми скульпторы творят свои нетленные произведения, Джон Пол снял с мумии слой гипса. Плаки все это время нервно расхаживал по комнатке. Зиллер еще никогда не видел его в таком взвинченном состоянии. Дрожащие колени плохо сочетались с атлетической фигурой этого здорового и полного сил представителя мужского пола. Сам же Перселл неплохо помнил те минуты, когда у него так же дрожали коленки. Первая его игра в составе университетской сборной в Дьюке. Ему нужно было вывести мяч ударом с центра поля. Казалось, будто мяч завис на целую вечность в табачно-желтом каролинском сентябре, в голубых небесах бабьего лета, подобно сосиске, прямо над лугом голодных хоббитов, над его краем поля, а затем наконец полетел вниз, совсем как в замедленном кульминационном эпизоде французского фильма, когда героиня выбрасывается из окна. Взгляды всего стадиона были прикованы кленивому лирическому падению мяча, поданного уже почти легендарным игроком – студентом-второкурсником. Затем одиннадцать рассерженных игроков, не уступавших ему по комплекции, с бешеной скоростью устремились в его сторону. Свиная кожа мяча со смачным шлепком хлопнула ему по рукам. И он стиснул мяч сильнее, чем обычно тискал девчонок на заднем сиденье старенького отцовского «понтиака». После чего совершил бросок вперед. Пять ярдов. Пятнадцать. Затем следует удар, от которого тошнота подступает к горлу. Воздух вылетает из его легких, на которые, как ему кажется, обрушился всем своим огромным весом мчащийся на бешеной скорости бизон. Удар о землю оказался настолько силен, что из ноздрей у него брызнули капельки крови. Зрители в унисон с ним издают болезненный стон, и вместе с тысячами людей, собравшихся на стадионе, Плаки чувствует, как напряжение растворяется в ядреном сентябрьском воздухе.
– Вы же знаете… э-э-э… кто это такой?
– Да, – медленно проговорила Аманда, – думаю, что знаю.
Джон Пол ответил легким осторожным кивком человека, которому хорошо известно, что такое джунгли.
Малыш Тор и Мон Кул уже спали. Последняя пластинка с записями песен «Битлз» закончила играть минут двадцать назад, и проигрыватель остановился сам. В полной тишине все трое стояли в кладовой и смотрели на сморщенное тело.
– Ну так что же мы с ним будем делать?
Зиллер ничего не ответил. Из складок набедренной повязки он извлек коротенькую бамбуковую флейту. Затем сел у ног Мессии и заиграл тихую и нежную мелодию, которую невозможно было расслышать за стенами комнаты.
Плаки повернулся к Аманде.
– Что мы с ним будем делать? – повторил он.
Аманда губкой вытерла со лба Иисуса крошки гипсовой пыли. Ее взгляд лучился нежностью.
– Мне кажется, что он заслужил достойное погребение, – сказала она.
* * *
Существует несколько способов смотреть на агентов ФБР. Один из них – это способ смотреть из-за мухи цеце. Наша муха цеце навеки застыла в кубике янтаря, элегантным движением приподняв тончайшие крылышки и широко расставив мохнатые ножки. Не худший способ хранения, подумал я, а затем, разглядывая агента из-за мухи цеце, вспомнил о жалких останках Господа Нашего.
Спустя пару дней после прибытия Иисуса в зверинец Аманда вымыла его в ванне и умастила Тело Его маслом чернослива. Это здорово помогло. Более того, когда Джон Пол сбежал, прихватив с собой мумию, он нарядил ее в рок-н-ролльный костюм в тонкую полоску и с бархатным воротником, который принадлежал Плаки Перселлу и стоил 250 долларов. Чтобы подогнать его по фигуре, Зиллер немного укоротил охотничьим ножом рукава и штанины. Независимо от того, в каком виде Мессия пролежал века, к апокалипсису он подошел в самом стильном облике.
С моего места мне было видно, как голова агента ФБР возвышается над гробницей мухи цеце подобно северо-атлантической луне, восходящей над баржей с лимонным желе. Это была холодная луна, чей свет вызывает дрожь у влюбленных и заставляет их изменить решение. Агент, за которым я наблюдал из-за мухи цеце, размахивал своей вечной дубинкой. Делал он это с ласковой сосредоточенностью. Если агент хотел улыбнуться своему воображаемому мячику для гольфа, то ни я, ни Аманда не смогли бы помешать ему в этом. Однако он все размахивал дубинкой с ласковой сосредоточенностью. Возможно, ему никак не удавалось преодолеть расстояние между настоящей клюшкой и воображаемым мячиком. Возможно, если бы он находился на игровом поле и под ногами у него был дерн да подходящий партнер-соперник, а в жизни отсутствовали какие-либо придорожные помехи, он бы порадовался своим воображаемым пассам. В конце концов, он был мужчина в самом расцвете лет, не без достоинства, не без ямочки на подбородке, за обладание которой любой молодой амбициозный актер дорого заплатил бы Изготовителям Симпатичных Ямочек на Подбородках Звезд.
Агент – как я видел его из-за мухи цеце – выглядел так, как и надлежало выглядеть отцу семейства. Таковым он, вне всякого сомнения, и был. Когда он вопреки приказам завел в кухне разговор с Амандой, в голосе его зазвучали отеческие интонации.
– Никак не могу понять вас – нынешнюю молодежь. То есть я хочу сказать, что просто никак не могу понять вас. Мне кажется, что вы все слишком просто в жизни понимаете. Это мы вас испортили, и вы сделались испорченными и слабыми.
– А что вы понимаете под нашей испорченностью? – поинтересовалась Аманда. Она варила на плите кашку для малыша Тора.
– То, как вы демонстрируете вашу безответственность… отсутствие ответственности…
– Ответственности за что? – спросила Аманда.
– Ну как же, за наш демократический образ жизни, за наши общественно-политические институты, которые содержатся за счет налогоплательщиков…
– За отдельных человеческих животных, – отважилась заметить Аманда.
– У нас в стране правят законы, а не люди, – заявил агент.
– Так, может, проблема именно в этом.
– Что за проблема? Вы не знаете, о чем говорите. Наши законы священны.
– А разве люди, наши соотечественники, не священны?
– До тех пор, пока законоположение законно не изъято из действующего законодательства, ему все обязаны слепо подчиняться – если, конечно, мы хотим и дальше жить в демократическом обществе и не скатиться в анархию. У нас должны быть законы и законное воздаяние за проступки. Сразу после того, как мы выбрались из пещер, воздаяние стало следовать за правонарушением, как день за ночью. Когда воздаяние перестанет преследовать зло, то сама ткань цивилизации начнет расползаться и лопаться по всем швам.
Аманда продолжала помешивать в кастрюльке свое варево.
– Если у нас всегда было воздаяние, то откуда нам знать, что случится, когда его у нас больше не станет? – спросила она.
Агент усмехнулся.
– Ну народ! Ну и народ собрался в этом вашем чудацком местечке! – Он указал на комнату, но не заметил меня за гробницей мухи цеце, не причинив беспокойства моему геморрою. – И этот чертов чародей! Я не знаю всего, что с вами тут стряслось. Но вы никогда бы не вляпались в эту неприятную историю с правительством и Церковью, если бы из вас в свое время воспитали мужественных людей, если бы в вас вложили страх Божий.
– Вы говорите о страхе перед властью.
– Перед властью. Точно, черт возьми! Вас так и не научили уважать власть.
– Для того, чтобы ее уважали, власть должна внушать уважение, – заявила Аманда, продолжая помешивать в кастрюльке деревянной ложкой.
– Да ну? Значит, вам наша законная власть внушает недостаточное уважение?
– Я уважаю только ту власть, которая заставляет бабочек отправляться на юг осенью и на север – весной.
– Вы имеете в виду Бога?
– Вовсе не обязательно.
– Вы не можете ставить под сомнение существование власти, – сказал агент, оставив без внимания ее последнее замечание. – Да и кто вы такие, чтобы в ней усомниться? Вы ведь ничего не знаете о войне с фашистской агрессией, когда в сороковых годах Америка защищала себя от Гитлера, вы тогда еще даже на свет не родились. Я рисковал собственной жизнью, юная леди, ради того, чтобы вы жили в свободном мире, могли получить образование и пользоваться прочими благами нашего общества. Наши власти спасли нашу страну, сохранили ее свободу и позволили вам занять достойное место в ней, а вы об этом даже не помните. Верно? Я рисковал своей жизнью…
– Вы рисковали своей жизнью, а чем еще вы в вашей жизни рисковали? Вы когда-нибудь боялись навлечь на себя чье-то неодобрение? Вам когда-нибудь грозило потерять работу? Рисковали вы когда-нибудь верой и убеждениями? Я не вижу никакого мужества в том, чтобы рисковать жизнью. Если вы ее потеряете, эту вашу жизнь, то отправитесь прямиком на свои героические небеса, где вас до скончания века ждут молочные реки и кисельные берега! Верно я говорю? Вы получили свою награду и теперь не мучаетесь земными последствиями. Это не мужество. Настоящее мужество – это рисковать тем, с чем вам приходится мириться в жизни. Истинное мужество означает, что вы ставите под удар то, что может заставить вас переосмыслить убеждения и мучиться от изменения сознания. Истинное мужество – это поставить под удар свои клишированные, штампованные представления о мире.
Лицо агента на какой-то миг приняло задумчивое выражение. Затем он изрыгнул целый поток брани.
– Да что вы о себе думаете? Да кто вы такая, инфантильная особа с приветом, чтобы выдвигать такие обвинения?! Что за чушь! Соединенные Штаты Америки всегда были величайшей страной мира!
– Соединенным Штатам Америки меньше двухсот лет. А великим цивилизациям Индии и Китая – около четырех тысяч. Тибет уже шесть тысячелетий назад находился в состоянии продвинутого просветления. – Голос Аманды звучал тихо и спокойно. Она не очень охотно приводила свои аргументы. Это была война слишком малого масштаба. – Если хотите, могу предложить вам горячего крема. Тут хватит на всех.
Аманда предложила ему угоститься из огромной тарелки-вазы. Над ее поверхностью курился пар. Крем безмолвно делал свое дело. Он создавал приятный контраст с холодным, типичным для северо-запада Штатов дождем, который барабанил своими бесчисленными пальцами по деревьям и простиравшимся за окном полям. Тарелка крема была чем-то таким, от чего можно впасть в зависимость, чем-то домашним и уютным. Она не побуждала отправиться в далекое морское плавание вместе с Джеком Лондоном или следовать за шаманом в его хижину. Крем был сговорчивым и вполне ответственным и мог угодить любой власти. А его теплая дипломатия могла без особых хлопот примирить противоречия между враждебными философиями. Однако упоминания о Китае для агента оказалось больше чем достаточно. Китай? Это уж слишком! С презрением отвергнув крем-кашку, агент, все так же сжимая дубинку, выскочил через заднюю дверь.
– Я американец и горжусь этим! – крикнул он, пробегая по мокрой роще.
Аманда аккуратно закрыла за ним дверь.
– Я – человеческое животное и готова отвечать за последствия, – сказала она.
Существует несколько способов смотреть на молодую красивую женщину, пробующую крем. Один из них – смотреть на нее из-за мухи цеце.
•••••••
На часах примерно одиннадцать утра, но дождь хлещет так, как будто уже середина дня. Небо неулыбчивое, как официант-китаец. Оно без конца обрушивает на горизонт столовое серебро. Болота похожи на лужицы разлитого по столу чая. Аманда, одетая в цыганский наряд, весела в той же степени, в какой день мрачен. Она стоит возле моего стола и рассказывает о недавнем случае с агентом.
– Вообще-то, – заявляет она, – он говорил отеческим тоном.
– Верно. Мне кажется, что ему хочется к тебе хорошо относиться. Однако океан политики для него настолько велик, что ему ни за что его не переплыть.
– Я ничего не смыслю в политике.
– Это все, что он о тебе знает. Что ты не смыслишь в политике. Он полностью зациклен на значимости власти.
– Он просто сдвинулся на символах.
– Как ты сказала?
– Сдвинулся на символах. Люди вроде него, а таких у нас большинство, жить не могут без символов. Они настолько к ним привязались, что предпочитают абстрактные символы конкретным вещам, которые те обозначают. Гораздо проще иметь дело с абстрактным, чем с конкретным. Твоего прямого участия вовсе не требуется, но ты можешь в мыслях сохранять непоколебимую верность абстрактной идее, тогда как реальные вещи находятся в постоянном движении и развитии и всегда меняются. Гораздо безопаснее заигрывать с чужой женой, чем с чужими стереотипами и клише.
Ее логика настолько проста, что я боюсь доверяться ей. И все же я любой ценой хочу, чтобы Аманда продолжала говорить.
– Приведи мне пример, – говорю я, не сводя глаз с ее сосков, которые, как два революционных желудя, готовы прорвать неприступную стену ее цыганской шали.
– Наиболее яркими примерами являются законы. Заколы – это абстракции. Законы символизируют искусство этики и правильного поведения по отношению к другим человеческим животным. В законах не заложена мораль, они просто символизируют систему морального поведения. Поклонники символов любят громогласно заявлять о том, что все обязаны уважать закон, но ни один из них ни разу не сказал об уважении к окружающим людям. Если бы мы уважали друг друга, если бы мы уважали животных и если бы мы уважали Землю, то мы могли бы обходиться без законов и исключили бы посредников из морали. В штате Вашингтон действует государственный слоган, ты его, наверное, заметил: «Ведите машину в соответствии с законом!» Если бы мы жили в конкретном, реальном (в противовес цивилизованному) обществе, то на бамперах автомобилей красовалась бы другая надпись: «Ведите машину с любовью!»
– А что нам делать с теми, кто жить не может без символов?
– Что с ними делать? Маркс, ты реагируешь на вещи как-то особенно. Господи, зачем нам нужно что-то с ними делать? Для чего?
Я запротестовал, но было поздно. Она уже вышла из комнаты, направляясь к своему святилищу (откуда доносились ароматы в духе Бау-Вау), собираясь скорее всего погрузиться в очередной транс. И когда она исчезает за благоуханным занавесом, я слышу, как она снова повторяет:
– Я ничего не смыслю в политике.
На этот раз Аманда не стала настаивать на своем. Если бы Плаки и Джон Пол согласились, завтра утром они все отправились бы на юго-запад и нашли бы для Иисуса место последнего успокоения на горе Бау-Вау.
– Я подумала о том маленьком бугорке, с которого видно место, где северный рукав Скагита впадает в Залив. Ну, то самое, где растут мухоморы (Amanita muscaria), а замшелая скала – точь-в-точь плод воображения Уолта Уитмена. Нет, не то. Слишком много дождей. Слишком много хлорофилла. Ему там будет неудобно. Если мы не можем отвезти его обратно в Назарет, то Бау-Вау будет для него лучшим местом. На горе Бау-Вау он будет чувствовать себя как дома.
Иногда может показаться, что Аманда считает, будто гора Бау-Вау – центр вселенной. Хотя на этот раз она не очень-то настаивала на своем. Что касается Перселла, тот не предполагал, что его сокровище придется так скоро предать земле. Зиллер не сказал ничего, он продолжал играть на флейте.
Аманда и Плаки попытались обсудить ситуацию, но Плаки был явно не в себе, и его голос готов был сорваться на крик. Не было никаких сомнений, что он на грани нервного истощения. Его недавнее бегство из лона Святой Церкви после года занятий монастырским карате, шок, вызванный апокалиптической кражей, суматошная бессонная ночь – все это давало о себе знать. Невозможно было спокойно смотреть, как сильный и здоровый мужчина пребывает на грани истерики.
– Тебе стоит немного отдохнуть, – заявила Аманда.
– Какой, к черту, отдых, не могу я отдыхать! – Нет, это был совершенно не тот Проказник Плак. Не тот, что после уличных столкновений в Чикаго нагло дрых в полицейском участке, и плевать ему было на легавых. Теперь же, скромно устроившись на табуретке, он положил голову Аманде на плечо.
– В какое же дерьмо вы все вляпались из-за меня! – простонал он.
Рука Аманды скользнула к нему в джинсы. Затем ее запястье со всеми браслетами и побрякушками оказалось у Перселла в трусах, и ее пальцы нежно сомкнулись вокруг его яичек. Аманда легонько приподняла их, и они очутились в подобии гнездышка, совсем как яички певчей птицы. Шевельнулись. Их вес, как показалось Аманде, чуть увеличился. Ее пальцы скользнули по чему-то гладкому и пульсирующему, напоминающему ножку гриба, а затем к венчавшей эту ножку короне, похожей на сплюснутый помидор.
– Что ж, – произнесла Аманда, – по крайней мере хотя бы часть твоего существа не склонила голову под тяжкими испытаниями христианства.
В ответ на ее слова Плаки довольно глупо улыбнулся. Его крупное аристократическое лицо, которое совсем еще недавно можно было принять за гамлетовское отражение, осветилось плотоядной ухмылкой.
– Джон Пол! – позвала Аманда, продолжая сжимать яростно пульсирующий сплюснутый помидор. – Я хочу забрать Плаки к себе. Попробую его укачать. Пусть немного поспит.
Зиллер кивнул и глазами показал, что они могут воспользоваться комнатой Маркса Марвеллоса, которая располагалась прямо над гаражом. Сам же он по-прежнему сидел у ног Христа, извлекая из своей дудочки все ту же монотонную мелодию, которая не покидала пределов кладовки. Это было похоже на кормление рыбок в пруду.
Аманда и Плаки вышли через дверь кухни.
Когда я, ни о чем не ведая, часов двенадцать спустя вернулся из отпуска, Аманда продолжала укачивать Перселла в моей постели. Если невольно подслушанные мною звуки должны были означать колыбельную, думаю, что Брамс был бы искренне этому удивлен.
Эта следующая глава начинается с образа автобуса «Грей-хаунд», мчащегося по дикой долине американского Запада. Данный образ, по моей скромной оценке, превосходен для того, чтобы служить началом новой главы (если автор, конечно, пишет не эпическое литературное полотно о событиях Гражданской войны в США), и я с великим удовольствием пользуюсь возможностью применить его в моем повествовании. Ко мне только что вошла Аманда и попросила спички, чтобы зажечь свечи и курильницу с ладаном. Я сообщил ей об образе, дающем начало новой главе.
– Хорошо, – ответила она.
– Мне кажется, это великолепный вводный образ, – заметил я.
– Прекрасно, – согласилась Аманда. – Ты точно нигде не видел спички?
– Это, пожалуй, такой же хороший вводный образ, как и любой другой, с которого можно было бы начать главу, – произнес я. Меня просто распирало от гордости за мой автобус и мою дикую долину.
Аманда прекратила поиски спичек и посмотрела на меня.
– Да, Маркс, – произнесла она. – На твоем месте другой автор мог начать главу образом чудес, совершенных феями, или образом противостояния каким-нибудь невзгодам, или образом лунного камня и его свойств, или образом союза дона Амброзио с дьяволом, или образом придворных китайских собачек в моменты их упоительной неги, или образом происхождения девственности, или образом совы, влетающей в открытое окно и садящейся на мольберт Пикассо, или образом необъяснимого появления цыган в Европе в пятнадцатом веке, или образом того, что мсье Ж. Фабр в своей «Жизни насекомых» назвал «вечером Великого павлина». Однако ты остановил свой выбор на автобусе и долине, и это просто чудесно. А теперь ответь мне, дорогой мой, куда подевались эти чертовы спички? Мне пора входить в транс.
Эта следующая глава начинается с образа автобуса «Грей-хаунд», мчащегося по дикой долине американского Запада. Автобус направляется в сторону канадской границы. Он следует рейсом Сиэтл – Ванкувер. Далеко не многие его пассажиры замечают несметные стаи уток, летящие над автобусом, летящие со стороны гор, которые простираются у горизонта по правую сторону шоссе. Утки направляются к (невидимым для пассажиров) солончаковым болотам и далеким фиордам, что находятся по левую сторону шоссе. Как бы то ни было, пассажиры, едущие в этом автобусе, интересны автору хотя бы потому, что они верят – подобно всем, кто путешествует на «Грейхаунде» – пусть даже лишь во время своего автобусного путешествия – в собственное бессмертие.
Среди пассажиров данного автобуса – в тот самый момент, когда особенно сильно верят в собственное бессмертие, – находится некий молодой человек с вполне приличными манерами, чья внешность, однако, навевает мысли о его не слишком безупречной репутации. Он пытается уговорить водителя сделать остановку в месте, не запланированном в маршруте. Чуть раньше водитель согласился высадить его в Маунт-Верноне, который также не предусмотрен маршрутом, но в котором находится автобусный парк «Грейхаундов» и где остановка на одну секунду не явилась бы большим прегрешением. Теперь же тот самый молодой пассажир говорит следующее:
– Было бы здорово, если бы вы тормознули возле вон того придорожного аттракциона примерно в миле отсюда. Видите вон ту гигантскую сосиску?
Водитель в конце концов соглашается. С раздраженным ударом по тормозам автобус сбрасывает скорость и подьезжжжжжает к автостоянке зверинца. И из него выскакиваю, конечно же, я, Маркс Марвеллос, ваш покорный слуга.
По всем моим прикидкам, сегодня четверг. Можно с достаточной уверенностью предположить, что зверинец закрыт. Я обошел строение вокруг и едва не раздавил чемодан, пробираясь между деревьями и гротескными краями беспрестанно меняющихся горизонтальных тотемов, что торчат из углов здания.
– Уф-ф, – выдохнул я, протискиваясь внутрь. Й тут же оказался нос к носу с жутким бульдогом-горгульей. Из свирепого капкана его челюстей свисала связка сосисок. На месте глаз чудовища красовались пурпурно-красные прозрачные камни, которые Зиллер привез из Африки. Или все-таки это была Индия? С губ бульдога, набегая на бока сосисок, свисали изящно вырезанные капли слюны.
– И это место, в котором ты живешь и работаешь? – недоверчиво спросил я себя.
После этого я прямиком направился в свое устроенное над гаражом жилище. Дверь была не заперта. Однако не успел я повернуть дверную ручку хотя бы на пол-оборота, как услышал безошибочные звуковые свидетельства того, что в моей спальне кто-то занимается любовью. Я тут же отпустил ручку. Сладострастное рычание мгновенно перешло в визгливые смешки, а смешки в протяжные стоны.
– М-м-м… – произнес я и бросился по лестнице вниз. Несколько секунд спустя я подумал: «Но это же моя спальня» – и снова устремился вверх по лестнице, где снова схватился за дверную ручку. На этот раз стоны сменились сюсюканьем. Пальцы мои выпустили ручку, рука безвольно повисла. Я зашагал вниз. В голове горело, как после кварты «Табаско», а губы пересохли.
В кухне я обнаружил Джона Пола, Тора и Мон Кула. Чародей, его пасынок и дрессированный бабуин завтракали. Зиллер приготовил банановый суп, который все трое поглощали вместе с пончиками, которые макали в глиняные миски с похлебкой. Зиллер и Тор были одеты в набедренные повязки. Мон Кул в паузах между маканием пончиков и лаканием супа вскакивал на стол и раскачивался на люстре – совсем как цирковые гимнастки, которые раскачиваются на канатах, в то время как оркестр наяривает мелодию «I'm in Love with the Girl in the Moon».
– И это то самое место, где я живу и работаю? – снова задал я себе вопрос.
При моем появлении мальчик и бабуин энергично замахали мне руками. Я резко захлопнул за собой дверь. Джон Пол в знак приветствия приподнял кончики усов. Что ж, подумал я, это действительно приветствие. Чародей предложил мне угоститься супом, но совершенно не удивился, когда я отказался от его предложения. Он прекрасно понимал, насколько раскалился мой мозг.
– Расслабься, – сказал он. – Проказник Плаки вернулся из своей католической одиссеи и до сих пор услаждает себя наградами за возвращение.
Так, значит, там Перселл! При этой мысли я почувствовал себя немного лучше. Впрочем, не слишком. Не отыскав на кухне спиртного, я влил в себя стакан винного уксуса, проклиная итальянцев за то, что они привели виноградную гроздь к такому постыдному состоянию. Тем не менее я присоединился к шумному трио, сев за стол, и коротко рассказал Зиллеру о моей поездке. В Калифорнии я познакомился с некоей организацией, известной под названием «Передний край науки». В ее рядах состоят ученые и любознательные миряне, которые серьезно озабочены высшим смыслом собственной жизни и работы. Они считают, что грань между объектом и субъектом постепенно стирается. Их вера зиждется на следующем утверждении Гейзенберга: «Ученый уже больше не сможет объективно осмысливать и постигать природу, но подвергает ее человеческому сомнению и связывает ее с судьбой человека». Следуя советам Эйнштейна и Оппенгеймера, они начинают применять свои глубокие научные познания в более благородной сфере, чем производство оружия или умение перещеголять внеземные расы. Поиск, который они вели в чистой науке, привел их в сферу личного, поэтического, таинственного… оккультного. Один из них в моем присутствии объяснял, почему физик Мюррей Гелл-Манн называет свою теорию классификации элементарных частиц «восьмеричной тропой». Другой отвел меня на лекцию под названием «Западная биология и Тибетская Книга Мертвых», на которой докладчик рассказывал о том, как передовые биологи обнаружили генетическое объяснение кармы и реинкарнации.
Джон Пол понял, почему «Передний край науки» так заинтересовал меня. Дело в том, что я впервые в жизни встретил коллег, чьи взгляды до известной степени совпадают с моими. Я только что написал слова «до известной степени», потому что считаю 95 процентов мистицизма бредом сивой кобылы. Однако в то же самое время я уверен в том, что наука сыграет решающую роль в религии будущего. Зимой «Передний край науки» снял здание старой обветшавшей курортной гостиницы в горах неподалеку от Стоктона. Члены этой организации нашли средства для проведения трехмесячных семинаров и исследований. Я сообщил Джону Полу, что подумываю принять участие в их работе. Правда, я не сказал ему, что подумываю также над тем, что вряд ли приму участие в их работе. Мне было трудно признаться даже самому себе, как сильно во время моего отсутствия я скучал без Аманды. И еще я все так же упрямо и неоправданно придерживаюсь мнения, что в жизни придорожного зверинца должно произойти нечто судьбоносное.
Нечто судьбоносное, это надо же так загнуть.
– Ты вернулся как раз вовремя, – заметил Зиллер.
При этом он смерил меня очень странным взглядом. Такого мне никогда не приходилось читать в человеческих глазах. Это вполне мог быть взгляд привязанного к столбу колдуна, который за несколько секунд до того, как его сожгут на костре, попросил шерстяные носки, потому что у него замерзли ноги. Затем он отвел меня в кладовку, где снял с двери совершенно новенький навесной замок, и представил меня Иисусу.
Когда я вернулся на джипе из Маунт-Вернона, где я отправил по почте (авиабандеролью с доставкой непосредственно в руки адресата) образец соскобленной с мумии живой ткани, который послал в лабораторию радиоуглеродного анализа, Аманда и Плаки Перселл были уже на ногах. Ура, ура! Я подумал, что мистер Перселл наконец-то соответствующим образом отдохнул. Мне показалось, что он отдыхал часов восемь, не меньше. Выглядел он вполне бодрым и свежим.
Мистера Перселла я видел впервые в жизни. И с легкой завистью подумал, что он похож на киноактера Пола Ньюмена, если не считать того, что скулы Перселла были чуть выше, чем у Ньюмена, а нос – более аристократичный. Затем он улыбнулся. Улыбка у него оказалась отнюдь не ньюменовская. Улыбка у него оказалась отнюдь не аристократическая. Улыбка его напоминала шлепок мясной подливки на галстуке статуи Свободы.
Аманда обняла меня и поцеловала в щеку. Неплохо. Я ничего не сказал. Снаружи всей видимой частью неба завладели утки. Свое путешествие они совершали, двигаясь высокими вибрирующими линиями. В каркасных домиках по всей долине Скагит одетые в тенниски и домашние джинсы мужчины сосредоточенно чистили охотничьи ружья. Охотнико-утиный континуум был красноречив. И ясен без слов.
Прошло немного времени, и я запрятал свою ревность подальше. Если Зиллер оставался невозмутим, то с какой стати я должен мучиться по этому поводу? Имелись более важные дела, причем самого неотложного характера! Я предложил собраться всем вместе за дубовым столом и обменяться мыслями насчет мумии, которая оказалась у нас в руках. В тот миг, когда я перестал скрывать свое возбуждение, оно мощными гейзерами прорвалось наружу. Ух ты! Да, черт побери! Давайте-ка займемся этой мумией!
– Нет, – решительно заявила Аманда. – Не сегодня.
Я не мог поверить собственным ушам. Не сегодня?
Нам необходимо некоторое время, чтобы наши эмоции немного поостыли, объяснила она. Необходимо время для того, чтобы привыкнуть. Необходима торжественность. Нужно все начать с ритуала. Это был ритм веков. На следующий день зверинец будет закрыт. Мы будем, если понадобится, в течение дня собираться вместе и разговаривать о Теле. Однако прямо сейчас нам необходимо к этому основательно подготовиться. Начнется ритуал на закате.
– Послушайте, – обратился я к собравшимся, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно, – если это мумифицированное тело действительно принадлежит той самой личности, как вы утверждаете, то получается, что в кладовке мы спрятали хлопушку куда более грозную, чем водородная бомба. Вы представляете себе, насколько серьезными могут быть последствия? Если это действительно то самое Тело, как вы говорите, то уже завтра примерно в это же самое время любая гиена христианского мира будет дышать нам в затылок. Нас могут убить прямо в постели!
– Вряд ли, – возразил Плаки. – Нет, высокопоставленные гиены переполошатся, это точно! Они сразу же натравят на нас все Фелиситаторское братство, всех монахов до единого. Для этого они могут воспользоваться любыми мыслимыми средствами, включая и ФБР, и ЦРУ. И ЦРУ, и ФБР уже многие десятилетия лижут задницу Папе, это факт! Но ты понимаешь, Маркс, работать они будут в пределах очень строгих рамок. Мне думается, что во всем мире о существовании… существовании Тела знает лишь десяток людей. И все они – закулисные воротилы в Ватикане. Они не могут сказать своим агентам-«шестеркам», что именно следует искать или почему нужно искать именно меня. Усекаешь? Они могут приказать просто выследить меня. Прекрасно. Если принять во внимание их «сообразительность» и ресурсы, которыми они могут воспользоваться, им еще немало придется помучиться, прежде чем они выйдут на мой след и появятся здесь, в зверинце. У них это займет несколько дней, а может, и недель. И есть у меня задумки, что делать с этим Телом. Я не для того рисковал своей шкурой, чтобы эти попы отобрали его у меня. Ты прав, Марвеллос, в этой кладовке действительно лежат многие мегатонные гремучего небесного пороха, и то, как мы им распорядимся, может изменить очень многое для очень многих людей на очень долгие времена. Так что нам нужно поскорее решить, что со всем этим делать. Но в любом случае Аманда права – у нас еще есть время, чтобы приготовиться.
Плаки закурил сигару и уселся на груду подушек, словно извещая нас о том, что готов к любому ритуалу, который принесет с собой закат.
Аманду услышанное привело в самое благостное настроение.
– Сегодня пировать мы будем, – заявила она, – а завтра голодать.
– Мать вашу, – проворчал я без всякой задней мысли.
Аманда заявила, что нас ожидает пиршество, и в той степени, в которой куриные ножки годятся для игры в волейбол, пиршество и состоялось. Аманда обошла все уголки долины Скагит и вытряхнула на кухонный стол ее щедрые дары. Вытряхнула серебристого лосося величиной со здорового младенца, которого обмазала сметаной и запекла в духовке. Дополнили пиршественный стол и свежие устрицы – вареные и сырые. А также шарики поздней капусты брокколи, тушенные в остром соусе с явными садистскими наклонностями. В меню, кроме того, вошли: кукурузные початки, клубни лопуха большого, корни камыша. Печенье из пыльцы камыша. Три разновидности грибов: лисички, шампиньоны, боровики. Коровий пастернак (стебли нужно было немного поскоблить ножом и употреблять в пишу сырыми, совсем как сельдерей). Поджаренные стебли папоротника. Лук. Суп из лишайника. Сосновые орешки. Дикий мед. Яйца морской звезды. Яблоки. Груши. И так далее, и тому подобное – пища, которую Зиллеры собирали совершенно бесплатно, как это еще возможно в округе Скагит, несмотря на ядовитое цементное вторжение индустриальных монстров.
– Вы, народ, очень странную пищу употребляете, – заметил я.
– Мы обладаем немалым знанием о подобных вещах, – откликнулась Аманда.
Царский обед мы запили вином, совсем как когда-то Иисус Христос со товарищи. Затем пустили по кругу трубочку с гашишем, которую вставляли в губы точно так же, как проголодавшиеся колибри вставляют клювики в цветки орхидеи. Впитав в себя многочисленные предрассудки, я всегда испытывал огромную неловкость в отношении наркотиков, однако на этот раз густой дым вызвал во мне совершенно незнакомые ощущения, и крошечные крылышки блаженства завибрировали в унисон с ритмом растительного колдовства.
«Обязательно изучить ботаническое происхождение вещества, носящего название гашиш», – накропал я в своей записной книжке при свете свечей, который переливался подобно блеску алмаза, в то время как моих ноздрей достигали изменчивые струи запаха ладана, напоминая блюда со спелыми фруктами на спинах юных нубийских рабов. Мой позвоночник обвивал караванную подушку подобно бичу, что обрушивается на спину раба. После этого фокуса я на всю катушку принялся эксплуатировать арабские образы.
– Отнеси письмо Кубла-Хану, – приказал я Мон Кулу, представив себе, что бабуин – мой личный секретарь. Однако вопреки моему приказу проворное существо показало свой красный зад, бросившись танцевать с Плаки Перселлом.
Валетное действо понравилось всем, хотя и было скорее непристойным, нежели изысканно-грациозным. Малыш Тор, раскрашенный специально по случаю сегодняшнего пиршества ягодным соком, сопровождал его собственным забавным танцем. Мы смеялись до тех пор, пока сами не испугались, что потревожим сон диких уток на болотах. И все же, несмотря на смех и веселье, исходящая из кладовки вибрация давала о себе знать. Так что не подумайте, что мы – или хотя бы один из нас – могли по-настоящему забыть о Сыне Человеческом. Мы постоянно, каждую минуту, ощущали Его присутствие, однако, надо отдать Ему должное, Он не стал портить нам вечер. По правде сказать, великая тайна о Нем даже добавляла веселья нашему празднику. Более того, нам было просто хорошо от того, что Он рядом.
Даже если в этой благожелательности свою роль сыграла пущенная по кругу вышеупомянутая трубочка, что ж, пусть так. В конце концов, и гашиш, и Христос происходят в общем-то почти из одних и тех же краев. Интересно, какие еще сюрпризы Ближний Восток прячет до поры до времени в своем украшенном полумесяцем рукаве?
Ради общего удобства вечеринка могла бы переместиться в гостиную на втором этаже, однако, как мне показалось, никому не хотелось удаляться от кладовки. Вместо этого мы, подобно тому, как ленивые гребцы отталкиваются от пристани, сонно оттолкнулись от стола и поплыли на черных штормовых облаках звуков саксофона Роланда Керка, что, устремляясь вниз с лестницы и превращая ее ступеньки в неистовый эбеновый водопад, доносились с игравшей наверху пластинки. В Тимбукту существует университет, которым руководят чародеи, совершенно равнодушные к образованию. Если Керк исполнял отрывки из расписания учебных занятий этого храма науки, то почему тогда дрессированный бабуин заторможенно двигался под их звуки с такой явной ностальгией и почему тогда Джон Пол принялся собирать вокруг себя свое семейство раскрашенных барабанов?
Ночь принимала новый оборот с несомненной тягой к примитивизму, как будто для того, чтобы приготовить себя к Христу, мы должны переключить наше внимание на дьявола и посмотреть, какие способности проникновения в суть вещей он может нам предложить. Краснозадый примат почесался в нескольких местах, Зиллер почесал кожу барабанов, а далекий саксофон Роланда Керка неожиданно взял нутряной темп совершенно первобытных аккордов, и обжигающая, взрывная харизма этого человека-привидения показалась нам едва ли не осязаемой. Охваченный ужасом белого человека, представителя западной цивилизации, я посмотрел на кладовку, однако вибрации, исходившие от ее стен, были пронизаны безмятежностью, которая, казалось, говорила: «Расслабься, ты дома, среди своих!»
На этой сумасшедшей ноте перед нами появилась Аманда в коротенькой юбочке, сплетенной из стеблей кукурузы, и вся увешанная несметным количеством бисерных бус, браслетов, колец, колокольчиков, амулетов и ленточек – и с золотистыми снежинками в макияже. Она тут же изменила весь ход игры. Ослабленный гашишем и колдовством, я был не в состоянии записать ее слова, однако, помню, она заявила о том, что настало время рассказывать истории. Подобно индейцам, которые обитали здесь во времена Христа, подобно цыганским баронам, собиравшимся вокруг костра, мы должны были по очереди развлекать и поучать друг друга соответствующими случаю рассказами.
Это уже лучше, подумал я, потому что все остальное вызвало у меня мурашки там, где они в общем-то появляться никак не должны. Моя связь с материальным миром была подобна связи танцора со своей партнершей, а я не горел желанием, чтобы в мой танец вторгались темные бесформенные образы мужской половины Иррационального. А как вы?
– Я начну первой, – предложила Аманда, и это обрадовало меня еще больше, потому что хоть она всегда пела, адресуясь окружающим предметам, я не мог припомнить, чтобы она когда-нибудь рассказала простую историю. Проигрыватель тут же выключили, Зиллер откатил свои барабаны в сторону, и мы снова сели в ожидании рассказа Аманды, точнее, ее очаровательного лепета, похожего на розовую улитку, вползающую нам в уши.
Рассказ Аманлы
В саду, известном под названием Эдем, наши мифологические влюбленные зашли слишком далеко. Соблазненные Лукавым Искусителем на неестественные позиции, они переполошили цензоров, и те немедленно захлопнули перед ними все двери. Начальство с проклятиями сообщило им об увольнении, и в этом главном проклятии объявлялось, что по причине трусливой человеческой природы на земле будут отныне произрастать лишь чертополох и тернии. Настало время, и чертополох вырос повсюду. Однако где бы он ни вырастал, на нем оказывалась бабочка – репейница, или Pyrameis cardui – наши ученые друзья имеют привычку именовать ее именно так. По всей Европе, по всей Северной Америке, в Африке – за исключением густых, непроходимых джунглей Конго, по всей Южной Америке, в далекой Австралии и на многих островах, омываемых волнами синих морей, можно было встретить эту красавииу-бабочку. В одни времена года бабочек было очень мало, в другие они появлялись в огромных количествах, и на каждом кустике чертополоха сидели эти весело раскрашенные создания, а среди колючих трушоб листьев висела паутинка, сотканная их гусеницами.
Однажды на горе Бау-Вау, следуя за бабочками через заросли чертополоха – так же, как молодые студенты следуют за Великими истинами в университетах, я засунула венчик чертополоха себе в ухо. Я ожидала – оттого, что прочитала в школе стихотворение этого ужасного Теннисона – услышать пространства скрытое звучание. Ни хрена не вышло.
Вы можете подумать, что после этого я стала проклинать чертополох. Однако бабочки продолжали прилетать и улетать, туда и сюда, совсем как телефонные переговоры между адвокатами Адама и Евы и комитетом по цензуре. В надежде урегулировать судебное дело.
•••••••
– Аманда, не хочешь ли еще бокал вина?
– Нет, спасибо, Маркс. Мне хватит.
– А ты, Плаки?
– Конечно, дружище. Наливай!
Джон Пол занял место Аманды в передней части кухни. Скорее всего он собрался рассказать нам свою историю. Меня это устраивало. Меня это точно устраивало. В моей голове не было ни единого слова. Аккомпанируя себе на барабане, ремень от которого он перекинул себе на шею пониже затылка, Зиллер начал негритянским, но в то же время слегка лоснящимся голосом декламировать историю из своего африканского дневника.
История Джона Пола Зиллера
Дорога на Бобовилль проходит через задний двор какого-то фетиша. Здесь облака цепью нанизывают на бамбуковые шесты, а ветры хранят в терракотовых горшках, плотно накрыв их крышками.
Мы делаем остановку, чтобы немного охладить наши волдыри и вежливо разузнать все, что касается природных стихий. Солнце представляет для нас особый интерес.
К нам подходят местные девушки, продающие пузырьки, которые они поймали волосами, растущими у них на лобке, во время купания в реке. Подражая доктору Швейцеру, они меряют мою температуру. И приносят мне другую.
Шаман объясняет нам искусство завязывания дождя на три узла. Скорее всего он намеренно пропускает два важных этапа этого процесса.
По мере того как солнце опускается все ниже и ниже в джунгли скользко-зеленого Конго, девушки – для того, чтобы поймать нас в сети и таким образом помешать его исчезновению – затевают игру «колыбель для кошки». Тьма надвигается очень медленно. Чтобы выведать этот секрет, мы предлагаем коробку «Честерфилда», однако главный жрец курит только самые кончики сигаретного фильтра.
Вскоре по всему экватору вспыхивают костры, напоминая рубины, сверкающие в спортивном поясе чемпиона-тяжеловеса. Шипят зажатые в черных кулаках трещотки. На костре варится свиной жир. Волшебные палочки убираются из глиняных дыр, в которых они провели весь день. Пение становится настолько громким, что от него наши гамаки начинают раскачиваться из стороны в сторону, как будто мы находимся на палубе плывущего корабля. Чтобы ослабить шум и рассеять дым жарящегося мяса, из кувшина выпускается легкий ветерок. Он играет на голых грудях танцующих девушек и морщит поверхность крепчайшего напитка, который наши хозяева разлили по чашкам, сделанным из перевернутых грибов-поганок. А еще он ерошит мех жертвоприношения.
Занавес джунглей распахивается, чтобы впустить группу миссионеров, озабоченных прогнозом погоды. Они находятся на пути к органному концерту в швейцеровском амфитеатре и крайне обеспокоены тем, что сезон муссонных дождей еще не начался. Миссионеры поражены той степенью язычества, которым пропитана метеорология. Они передают чернокожим открытки с изображением Христа, успокаивающего бурю на море Галилейском, и зачитывают документы, описывающие такие явления, как Великий Потоп или разверзшиеся воды Красного моря.
Наутро целое племя обращено в христианство. Одетых в закрытые купальники девушек обрызгивают на речном берегу водой. Шаманы тем временем с глупым видом распевают «Rock of Ages», пока тарелка для сбора подаяний не переполняется до краев драгоценными камнями и золотыми самородками, которые они ранее использовали в своей профессиональной деятельности.
Таким образом мы продолжаем наше путешествие в Бобовилль, ничего не зная о солнце, кроме того, что, согласно астрономической классификации, оно относится к классу желтых звезд-карликов: огромный шар раскаленного газа на краю Млечного Пути, преобразующий каждую секунду четыре миллиона тонн материи в энергию в соответствии с основной формулой Эйнштейна: е = nс 2 .
•••••••
Свою историю Зиллер завершил кавалерийской атакой барабанной дроби. Но как громко ни рокотал барабан, он не разбудил малыша Тора и Мон Кула, которые, держась за руки, спали в углу. Аманда прикрыла уснувших детишек одеялом. При этом она знаком показала мне, что я буду следующим рассказчиком.
Что ж, все правильно. Реверанс Зиллера в адрес Эйнштейна натолкнул меня на интересную мысль. Я расскажу историю о науке. В конце концов, наука – это то, что я знаю лучше всего. Но я не стану обсуждать программу космических исследований «Аполлон» или сообщать слушателям о моих собственных экспериментах, касающихся свойств нестабильного состояния ионов. Нет, я расскажу о странных кварках и «абсолютном нигде» – последних научных концепциях, которые отличает яркая поэтическая искра, способная заинтересовать слушателей. Превосходное решение. Однако когда я вышел на середину комнаты, гашиш и вино – я так думаю! – одержали победу, и мой разум полностью освободился от совершенно другого груза. Который я вывалил на моих товарищей.
История Маркса Марвеллоса
Мое балтиморское детство состояло из кирпичей. Кирпичи. Сплошные кирпичи. Кирпичи на кирпичах. Здесь, на северо-западе Тихоокеанского побережья, все построено из древесины. В Балтиморе для строительства везде использовался только кирпич. Мои детские воспоминания полны видений кирпичных домов, тянущихся рядами вдоль кирпичных мостовых. Кирпичные закаты, кирпичные пикники, кирпичные газеты, доставляемые морозным кирпичным утром. Повсюду один и тот же цвет бекона и запекшейся крови – это кирпичи. Я жил в кирпичных домах, ходил в кирпичные школы, покупал плитки «сникерсов» в кирпичных кондитерских, ходил в кирпичные кинотеатры смотреть фильмы с участием Джина Отри и играл в лакросс на кирпичных игровых площадках за кирпичными стенами. Деревянными были лишь иеркви. Протестантские церкви, кстати сказать. Первая церковь, в которую я начал ходить, возвышалась на Чесапикских холмах и представляла собой белое каркасное сооружение. Точно в такую же наша семья стала ходить, когда мы перебрались ближе к городу. Когда я задумываюсь об этом, мне никак не удается припомнить хотя бы одну кирпичную протестантскую церковь в Мэриленде, но, как мне кажется, хотя бы одна такая там все же должна найтись. Все прочее было построено из кирпича, а вот церкви – деревянные. Казалось, будто для всего мирского годился исключительно кирпич, однако когда дело доходило до спасения души, то балтиморским протестантам требовался храм божий из дерева. Католики подобных разграничений не требовали – и для молитв, и для стяжания богатств земных одинаково хорошо подходил кирпич.
В портовой части Балтимора находился сложенный из кирпичей кабачок. Назывался он «Большой Б». Б – это, наверное, Балтимор. Лучше бы его назвали «Диззи Дин». Завсегдатаи кабачка боготворили футболиста Диззи Дина. Обожали, несмотря на то что он играл за «Сент-Луис кардиналз» и никогда не играл в Балтиморе. Тамошний бармен скупил все подачи Диззи Дина и переплавил их в свечи. День, когда Диззи участвовал в двух матчах своей команды и выигрывал, обрамлялся в углу кабачка только что сорванными васильками вокруг его головы и ног, а аплодисменты развевались вокруг него, как флаги.
В юности мой отец подолгу засиживался в этом кабачке. Он пил эль «Ред топ» и лакомился – в зависимости от времени года – то восхитительными чесапикскими крабами, то не менее изумительными чесапикскими же устрицами. При этом он болтал с другими завсегдатаями о Диззи Дине. Это было славное, счастливое времяпрепровождение, пусть даже иногда он сильно напивался и впадал в меланхолию.
Женитьба на моей матери положила коней его посещениям портового кабачка, подобно тому, как сломанная во время матча нога Диззи Дина положила конец его блестящей спортивной карьере. Моя матушка считала алкоголь в любой его разновидности спермой сатаны, и хотя я здорово сомневаюсь в том, что отец разделял ее чувства, все же он не осмеливался возражать супруге. В общем, он вынужден был дать зарок и покорно следовать за путеводной звездой веры.
Понимаете, моя матушка являла собой олицетворение религиозного фундаментализма. Баптистская вера служила ей одновременно и шитом, и мечом, благодаря которым она энергично вторгалась в жизнь, решительно отвергая все и вся, что пыталось ей противостоять. Она была несокрушима в своей праведности, и мы об этом ни на секунду не забывали. В те мгновения, когда матушка не сидела, уткнувшись в Библию или журнал воскресной школы, она вела душеспасительные беседы. Готов поспорить, Бог был на ее стороне. Она говорила о Господе своем Иисусе так, словно они друзья детства. Когда же она заводила разговоры о преподобном Билли Грэме, я испытывал неловкость за собственного отца, как будто он был настоящим рогоносцем.
По мнению матери, все было предельно просто. Либо ты веришь Библии – каждому слову, от начала и до конца, – либо нет. Если веришь, то относишься к числу Богоизбранных и получишь неплохие дивиденды в Вечности. Если нет, то ты заблудшая душа. Мой отец не хотел быть заблудшей душой – не хотел более, чем кто-либо другой, – и поэтому шел на поводу у матери, по-своему, спокойно, зашитая ее взгляды, хотя я подозреваю, что вечности в раю он предпочел бы часик в обществе своих приятелей-собутыльников, завсегдатаев кабачка и страстных почитателей Диззи Дина.
Что касается меня, то я всем этим был жутко напуган. Всемогущество Господа ошеломляло меня, заставляло чувствовать себя ненужным, виноватым и неприкаянным. Я не отвергал свою баптистскую подготовку и даже нисколько не усомнился в ней. Однако я страстно желал облегчения, желал хотя бы раз получить возможность открыть шкатулку своего «Я» и сделать так, чтобы Бог своими голубыми глазами этого не увидел. Меня ужасно огорчало Его постоянное вторжение в мою частную жизнь.
Однажды летом, когда мне уже исполнилось тринадцать, вскоре после того, как меня (испытывавшего смутные опасения) окрестили в водах Потомака, я узнал, что Эйнштейн был атеистом. Мать сама рассказывала мне о том, что Эйнштейн был самым умным человеком на свете. Теперь же, сидя в своей крошечной альковной комнатке, окно которой выходило на вечерние улицы Балтимора, я прочитал в журнале о том, что знаменитый физик не только не был «спасен», но даже вообще не верил в Бога. Отец – он поздно вернулся домой из скобяной лавки – позвал меня ужинать. Затем позвал еще раз. Но я сидел, глядя в окно, и в голове моей шевелились новые путанные мысли, а Балтимор хмурился каждым своим кирпичом.
Начиная с того самого дня, каждый маленький интеллектуальный шажок, который я делал, становился новым гигантским шагом, все больше и больше отдалявшим меня от христианских догм. И все же, как я ни рвался изо всех сил на свободу, мне никак не удавалось разорвать эмоциональные связи с религией. В интеллектуальном отношении я парил в вышине легко и свободно, однако мои чувства все еще были прочной цепью прикованы к скале баптизма. Даже сегодня я не могу с полной уверенностью заявить, что решительно и навсегда оборвал эти связи. Учась в колледже, после ночей, проведенных в бурных спорах и обильных возлияниях, я обычно лежал на своей койке – лицо мокрое от выпитого алкоголя, горло охрипло от бесконечных споров – и мечтал, чтобы меня поддерживала простая вера моих родителей. Сегодня вечером здесь, в зверинце, я по-прежнему хочу того же. Неужели такова человеческая судьба – тратить те часы, когда оказываешься совсем рядом с истиной, страстно мечтая о лжи?
•••••••
Я поймал себя на том, что сначала посмотрел на дверь, словно мое признание было чем-то вроде молитвы или надежды, что еще можно что-то сделать с Тем, Кто лежит в кладовке, а затем на трех моих товарищей, чтобы понять, повлияла ли моя исповедь на их радостное настроение. Друзья ответили мне лишь вежливыми кивками и улыбками, как и после двух предыдущих историй. Из кладовки не последовало ни знака, ни звука. Я сел. Перселл, в свою очередь, встал и занял мое место. Он закурил сигару и, растягивая слова, начал свой рассказ.
История Плаки Перселла
Был у меня когда-то роман с одной дамочкой, которая была скупа настолько, что будь она кенгуру, то обязательно зашила бы свою сумку. У нее было два мужа. Один – протестантский пастор, находившийся среди наших ребят во Вьетнаме, а другой – полицейский, который случайно обрызгал себя собственным «Мейсом» [15] и оказался в больнице, где врачи пытались вернуть ему зрение. Она исправно получала чеки от обоих, а сама забила гвоздями входную дверь изнутри и не открывала ее никому. Мне приходилось проникать к ней через небольшую дыру в полу прачечной комнаты. Как раз за сушилкой.
Вы можете спросить, почему человек с моим прошлым так привязался к женщине со столь недостойным характером? И как могла она научить меня силе позитивного мышления? Видите ли, она была…
ТУК! ТУК! ТУК!
Во входную дверь зверинца кто-то громко и настойчиво постучал.
ТУК! ТУК! ТУК!
В дверь постучали снова – очень громко и очень официально. Плаки сделал пару шагов назад и едва не проглотил свою сигару. Я облил себе колени вином и застыл от испуга. Даже невозмутимая Аманда побелела как мел.
Самообладание сохранил лишь Джон Пол. В считанные секунды он переместился из кухни прямо в столовую и в сам зверинец, ступая огромными шагами, легко и грациозно, как хищник семейства кошачьих в африканской саванне. При этом он успел извлечь из-за набедренной повязки кинжал. Зиллер вскочил со своего места настолько бесшумно и стремительно, что, честно говоря, до меня не сразу дошло, что он делает, пока я не увидел его перед входной дверью. Он согнулся и припал к полу, сжимая в руке кинжал, готовый в любую секунду нанести врагу смертельный удар.
Следующим отреагировал Плаки. Когда три зловещих стука в дверь снова нарушили тишину придорожного заведения, он взял себя в руки, метнулся к двери кладовки и проверил замок. Убедившись, что дверь заперта, он занял позицию возле единственного входа в кладовку, всем своим видом напоминая какого-нибудь восточного гуру. Его мускулистые ноги и руки были готовы сдержать натиск по меньшей мере взвода коммандос, прими они непродуманное решение взять зверинец штурмом.
Следующей вышла из состояния оцепенения Аманда. Она бросилась тушить по всей кухне свечи. Придорожное кафе погрузилось во тьму. Весь дрожа, я встал – и стоял, по непонятной причине обхватив себя руками за плечи. Запах опасности сгустился в зверинце настолько, что Мон Кул проснулся. Однако бабуин повел себя чрезвычайно благоразумно. Проявляя инстинктивную мудрость, присущую тем, кому приходится в джунглях часто спасать свою жизнь, он просто издал негромкое горловое рычание и приготовился либо принять бой, либо пуститься в бегство. Стоя в передней, мы услышали, как зашевелились в вольере ужи. Не исключено, что опасность почувствовали и дрессированные блохи, однако узнать их истинную реакцию не представлялось возможным.
Один малыш Тор продолжал спать мирным сном. Я разглядел в темноте, что Аманда стоит возле сына. Она напомнила мне тигрицу, склонившуюся над детенышем, над которым нависла опасность. В придорожное кафе ворвалось нечто холодное, как океанская волна. Каждый из нас отдался на волю собственному страху и вслушивался в тревожный ток крови в ушах.
СТУК! СТУК! СТУК!
Если не на двери, то на наших душах этот стук точно оставил вполне различимый отпечаток гестаповской перчатки.
Когда Джон Пол наконец рывком распахнул дверь, мое сердце устремилось вниз подобно не одному комплекту вставных зубов, которые периодически слетают в воду с моста Золотые Ворота. Фигура, стоявшая на пороге, была одета в какую-то форму. Что же такого необычного я нашел в наряде незнакомца? Разве не учили меня с малолетства, что полисмен – наш лучший друг? Насколько я мог судить, к нам пришел по меньшей мере один из них. А если он потянется за пистолетом или за чем-то еще – что тогда?
– Велено передать Зиллеру лично в руки. Письмо. Мистеру Зиллеру и миссис Зиллер.
Джон Пол взял письмо и вернулся в кухню – уже не так поспешно, как несколько секунд назад выскочил из нее. Аманда включила свет. К черту свечи!
– Ну разве мы не сборище законченных параноиков? – спросил, ни к кому не обращаясь, Перселл. Я его смущения не разделял. Если учесть, что мы здесь прячем, наша пугливость представляется вполне естественной.
Мы услышали, как почтальон завел машину и отъехал. Затем, после того как мы с Плаки прикончили остатки вина, отхлебывая прямо из горлышка, Джон Пол при помощи кинжала взрезал конверт. На нем была синяя почтовая марка с изображением кобры с раздутым капюшоном и штемпель Нью-Дели, столицы Индии. По причине сильнейшего нервного напряжения, которое я в те минуты испытывал, мне не пришло в голову снять с письма копию или просто постараться получше запомнить его содержание. Однако, если читатель по-прежнему мне доверяет, я с максимальными подробностями попытаюсь пересказать основное.
Автором письма оказалась некая молодая женщина, состоящая на службе в Корпусе мира в Индии. Писала она от имени Почти Нормального Джимми. Написать нам лично Джимми не смог по причине своей крайней занятости. Он передавал нам всем пламенный привет и заверения в пылкой любви.
Похоже, что разочарование нанесло сильный удар по временному пребыванию Почти Нормального среди тибетских беженцев в Нью-Дели. Ему не довелось удостоиться аудиенции у далай-ламы, который пристрастился к чтению журналов «Тайм» и «Ридерз дайджест». Он даже публично выразил сомнения в собственной божественности. Бог-Царь разъезжал повсюду в «нэш ремблере» и постоянно рассуждал о поездке в Европу или Америку для того, чтобы получше познакомиться с жизнью Запада. На страницах газет он высказывался о возможности вложения пожертвований своих единоверцев в швейцарские ценные бумаги. Среди его ближайших помощников разговоры велись не о срединном пути и не о Колесе Сансары, о котором говорит Будда, а о политике, экономике и международной дипломатии. Похоже было на то, что теократам открылась совершенно новая сфера интереса.
«Теперь им подавай Микки-Мауса, – с горечью жаловался Джимми. – Вопреки старой пословице, согласно которой невозможно не только забрать ламу из Тибета, но и забрать Тибет у ламы».
Поэтому 2 октября разочарованный и отчаявшийся Почти Нормальный Джимми совершил то, чего не совершал ни один белый человек за последние два – или даже больше – десятилетия. Он перешел самую запретную на Земле границу.
О, Джимми, Джимми! Сын удачливого аризонского торговца страховками, родившийся с серебряным страховым полисом во рту. Лучший ученик, староста класса, гордость класса. Отличник, принятый в университет штата Аризона на полную стипендию. Скороспелый чародей в области финансов. Предмет ненависти Уолл-стрит, гневно скрежетавшей бумажными зубами в ожидании его нападения. Приглашенный в гости на уик-энд в загородный дом кланом Голдуотера. Несмотря на бульдожью физиономию и страшную близорукость, любимчик дебютанток юго-запада. Тот самый, что верхом на лошадке-паломино с дорогим седлом следовал за мотоциклом Аманды по тропе Бау-Вау и научился совсем другой арифметике. Эх, Джимми, Джимми.
Девушка из Корпуса мира видела, как он уходил. Он пересек запретные горы при свете полночной луны. Джимми, как заяц, бежал по гималайским льдам, спотыкаясь своими ковбойскими сапожками о камни и то и дело проваливаясь в снег. От дыхания стекла очков у него запотели, он безумно хихикал, его длинные рыжие волосы развевались в разреженном горном воздухе на крыше мира. О, Джимми! Бросая вызов китайским коммунистам-пулеметчикам и сорока векам эзотерики, с головой, забитой всевозможными мистическими тайнами, он яростно мчался в направлении прославленного священного города – Лхасы. При этом он локтем прижимал к боку как самую главную драгоценность жестяную канистру, в которой позвякивали катушки кинопленки с «Триумфом Тарзана». Почти Нормальный Джимми. Со всех ног устремившийся к буддизму. Ом мани падме хум. Йиппи!
На следующее утро мы проснулись от грохота далеких оружейных выстрелов. Скорее всего не одному мне сразу по пробуждении представилось, что это ватиканская армия приближается к нам по бескрайним полям гороха. Чтобы убедиться, что это все-таки не так, я подскочил к окну и стал высматривать на горизонте горячих итальянских парней в пестрых крикливых одеяниях, обозы с запасами провианта и дымящиеся полевые кухни, издающие ароматы спагетти и пиццы.
Однако, как оказалось, нас разбудило открытие сезона охоты на диких уток. По реке и болотам в изобилии курсировали охотничьи лодки. Мужчины и подростки в красных охотничьих шляпах расхаживали по заболоченным лугам и низким дамбам, очерчивавшим поросшие рогозом и осокой карманы заводей. Из окна эти красные шляпы казались мне горошинами, некогда украшавшими узором шейный платок, но каким-то образом рассыпавшимися с него по болотам, в надежде скрыться от вездесущих собак-ищеек. Ни одной дикой утки нигде поблизости не было видно.
Не обременяя себя завтраком, мы, все четверо, собрались в кладовке. Тора накормили и оставили играть в кухне. Играть в это утро он предпочел с деревянной игрушкой-уткой. Я предложил считать это случайным совпадением. Мон Кул получил задание нести дежурство с наружной стороны двери кладовки. С ролью часовых и разведчиков бабуины справляются гораздо лучше, чем индейцы, хотя пока что вряд ли можно ожидать от нашего телевидения фильма-вестерна с участием ковбоев и бабуинов.
Тело лежало на разделочном столе, там же, где мы его оставили. Оно напоминало нечто, вытащенное из кладовой египетской ночлежки. Тем не менее его присутствие ощущалось. Ничто, включая даже две недели в обществе Аманды на курорте для новобрачных, не заставило бы меня назвать это аурой. Аура-шмаура. Однако в нем было нечто. Какая-то сила, скрытая за психологическим внушением или стремлением принять желаемое за действительность. Если при жизни Христос и был «прирожденным лидером», то смерть напрочь стерла все.
Джон Пол присел возле головы Тела. Высокий, стройный, загорелый, сухопарый, лохматый. На нем была белая набедренная повязка, за пояс он засунул кинжал и флейту. На шее красовался ошейник из обезьяньего меха с нацепленными на него зубами, которые какой-нибудь дантист-колдун вырвал из пасти неизвестной рептилии.
В ногах у Спасителя Нашего, совсем рядом с выходом, сел Плаки Перселл. Красивый, с арийской внешностью, хриплым голосом, высоколобый, с кудрявыми, стремительно редеющими волосами. Время от времени его приятные черты искажались случайной улыбкой, как у императора, у которого из-под ног выдернули ковровую дорожку. Одет Плаки был в штаны лесоруба и линялую фуфайку с надписью «Тихуанская тюрьма».
По правую руку от Иисуса находилась Аманда. Пухлощекая, пухлогубая, похожая на язычницу, уравновешенная, ранимая и величественная, она каждой частичкой своего тела, казалось, излучала сладостно пугающую женственность. Ее зеленые глаза сияли, как на картине Ренессанса. На Аманде было надето не менее фунта драгоценных украшений, рубаха в крестьянском стиле и разноцветная юбка.
Ваш покорный слуга сидел по левую руку от Христа. Я уже раньше посоветовал моим товарищам подойти к Его проблеме так, как это делается при мозговом штурме, и поскольку других предложений не оказалось, то мы вскоре приступили. Поскольку я был единственный, кто знаком с подобной методикой, то начать обсуждение предложили мне. Что ж, это вполне справедливо.
– Начнем с того, – произнес я, обращаясь к трем друзьям и привезенной из Рима мумии, – начнем с того, что, по словам Плаки, мы имеем как минимум три дня для решения проблемы. Принимая во внимание суть этой проблемы, это время отнюдь не является адекватным, однако нам придется обойтись именно таким его количеством. Я считаю, что сегодня мы могли бы заняться простейшим групповым обсуждением, этого… э-э-э… дела, потому что завтра каждый из нас должен будет остаться один, чтобы подумать о наилучшем, по его мнению, способе разрешения проблемы. На третий день, послезавтра, мы снова соберемся здесь, в кладовке, для подробного заключительного обсуждения. В конце третьего дня, это будет вечер воскресенья, мы должны будем прийти к окончательному решению, что же делать с этим… Телом. (Примечание: начиная с этого времени, мы редко называли нашего гостя иначе, чем «Тело».) Все согласны?
Зиллер кивнул загадочно-непроницаемо, Аманда кивнула застенчиво, а Перселл сказал:
– Я согласен, дружище. Давайте займемся делом.
– Давайте. Думаю, логичнее всего начать с главного вопроса. Давайте спросим себя, действительно ли Тело принадлежит Тому, кого мы подозреваем. Может такое быть на самом деле?
– Вы знаете мое отношение к этой истории, – отозвался Плаки. – Даже если из лаборатории радиоуглеродного анализа пришлют сообщение о том, что оно принадлежит какому-нибудь чуваку-макароннику, умершему в 1918 году, я все равно не смогу заставить себя поверить, что это Неизвестный Солдат итальянского происхождения.
Аманда хихикнула.
– Это почему же? – спросила она.
– Когда вчера я был в Маунт-Верноне, в тамошней библиотеке я заказал копию книги Шарля Гиньбера «Иисус». Позвольте, я зачитаю отрывок из нее.
– О боже, Маркс! – воскликнула Аманда.
– Что?
– Я не знала. То есть я и не знала, что ты такой умный.
Не до конца понимая, действительно ли она хвалит меня или просто ставит на место, я открыл пухлую книгу и принялся читать вслух.
– «В Евангелиях имеется ряд серьезных противоречий, касающихся Воскресения. Очевидно, что одно место, которое в них совпадает – наутро гроб, куда положили Христа в ночь его смерти, был обнаружен пустым, – приукрашено различными деталями, призванными объяснить, как все произошло, и которые, поскольку они сильно разнятся от текста к тексту, наводят на подозрения, что это место не соответствует ничьим воспоминаниям и включено в текст из соображений апологетики».
Позвольте мне зачитать вам еще один отрывок: «Какая была проявлена недюжинная изобретательность, сколько усилий потрачено на то, чтобы установить вероятность похищения тела либо евреями, которые потребовали распять Христа, либо богатым последователем Иисуса Иосифом Аримафейским, который, временно оставив тело во гробе близ Голгофы, намеревался затем забрать его и перезахоронить где-то в другом месте. Или же это сделали женщины, или кто-то из учеников Христа, тайно от других. Рассматривалась также версия, что тело потребовал убрать владелец гробницы либо Иисус лишь производил впечатление умершего и находился в коматозном состоянии. Он вполне мог прийти в себя от холода пещеры, в которую его положили, бежал и нашел пристанище в секте ессеев или где-нибудь еще и прожил как минимум еще сорок дней или даже больше».
– Готова поспорить, это были женщины, – вмешалась Аманда. – Готова поспорить, они забрали его из гроба и самым достойным образом предали земле в каком-нибудь саду. Я бы поступила именно так.
На короткое время я оставил ее слова без внимания.
– Далее профессор Гиньбер лично свидетельствует о том – правда, весьма пессимистично, – что вся эта история с пустым гробом – обычный миф. Он утверждает: «Истина состоит в том, что мы не знаем, а ученики Христа знали не больше нашего, куда бросили тело их учителя после снятия с креста, скорее всего именно те, кто и предал его казни. Вероятнее всего, его бросили в яму для казненных, а не положили в новый гроб».
Я закрыл книгу.
– Хватит об этом. Вывод, который мы можем сделать из исследований ученых, – никто в действительности не знает, что же случилось с телом. Не существует исторического доказательства того, что было сделано с телом. Даже Библия содержит на сей счет противоречивые высказывания. Так что если мы не согласимся с историей о том, что Иисус вознесся на небеса при помощи ли летающей тарелки или на собственных парах – по правде сказать, я вообще не верю, что кто-то, будь то Иисус, Будда или капитан Марвелл, совершал прыжки в небо задним ходом, – то мы можем утешиться мыслью о том, что некто нам неизвестный вполне мог похитить тело, спрятать его и быстро вывезти за переделы страны. Вполне возможно, что у Петра или Павла имелись мотивы спрятать тело учителя, и они могли переправить его в Рим с той же легкостью, с какой Плаки сумел вывезти его из Вечного Города. А может, кто-нибудь из первых христиан перевез тело за границу в тот сорокалетний период, что прошел между распятием Христа и разрушением Иерусалима. Вообще-то это наиболее убедительное объяснение, если учесть, что тело мумифицировано. Оно скорее всего очень долго находилось в краю с жарким, сухим климатом – где-нибудь в Палестине, но не в Италии. Заметьте, я вовсе не утверждаю, что именно так все и было или что так могло быть. Но мы не должны упускать такую вероятность.
Перселл прищурился и потер кулаком свой аристократический лоб.
– Превосходно, друг мой, и я не хотел бы ломать тебе кайф, но все же… все, что ты сейчас нам рассказал, – академическая чушь. Не важно, черт возьми, как Тело попало в Ватикан. Важно лишь то, что я нашел его там. Врубаешься? Может быть, и интересно будет изучить его происхождение, не спорю. Может статься, оно действительно крутая тема для того, чтобы когда-нибудь сочинить про него кучу книг и читать про него лекции. Только давай оставим это седым векам прошедшего и будущего, дружище. Сейчас, в данную минуту, у нас на повестке дня стоит вопрос куда более важный. – Пла-ки постучал пальцами по коленной чашечке Тела – почтительно, но вместе с тем осторожно. – Вот это Тело Иисуса Христа. Его нашел я. Теперь оно находится у нас. Что нам с ним делать? Вот в чем вопрос, а все остальное оставим науке.
Мне ужасно, просто до боли хотелось поспорить с Перселлом. Мне очень хотелось возразить, что существует лишь весьма слабое и к тому же косвенное свидетельство тому, что мумия когда-то была человеком, прославившимся под именем Иисуса Христа. Но когда я прикоснулся к сморщенным останкам былой плоти и ощутил, как пульсируют светом разделяющие нас столетия, остатки рационального неверия поредели перед моими глазами. Слова протеста, так и не родившись, умерли в моем горле подобно тому, как выцветает изображение мирно спящей лагуны на обоях в холле дешевого отеля.
•••••••
Никто не мог упрекнуть Плаки за его нетерпение. Какое же огромное облегчение испытал бы он, если бы нам удалось достичь быстрого решения проблемы! Однако, даже несмотря на все его нахальство и беспардонность, назвать Перселла полным болваном никак нельзя. Более того, за время своего общения с художниками и поэтами он получил нечто вроде образования, пусть даже эклектичного, недостаточно широкого. Он понимал, какая неподъемная, жуткая ответственность свалилась на нас – тех, кому предстоит решить судьбу тела Иисуса Христа, и, тем самым, возможно, и судьбу христианства, а заодно и всего западного мира. Да! Дело дошло даже до этого! В самом потаенном борделе своего сердца Плаки понимал, что прежде, чем мы примем решение по этому вопросу, мы обязаны дать своему решению обоснование. Поэтому он скрепя сердце позволил все-таки мне применить методику мозгового штурма, хотя из уважения к его нетерпению я в значительной степени пожертвовал тщательностью.
В большой комнате настенные пуэрто-риканские часы пробили 8:50 (они всегда отставали на десять минут). В вольере для змей послышалось легкое шуршание. Интересно, а блохи как-то радуются выходному? Что касается мухи цеце, то в своем одиноком домике она пребывает в состоянии неизбывного самоуглубления, обреченная на вечное хранение, так же как и тело, лежащее перед нами на столе, и навевая ассоциации с банкетным столом в ротарианском клубе, накрытом для вурдалаков.
– Предположим, – произнес я, – что тело принадлежит тому, кого мы считаем истинным его обладателем. То тогда возникает вопрос: каковы будут последствия, если мы спрячем его от Римско-Католической Церкви? Плаки утверждает, что о существовании тела известно лишь крошечной группе официальных лиц Ватикана. Верно, Плаки?
– Да. Уверен на сто процентов. О нем знают лишь несколько высших церковников Святого Престола. Информацию о Теле передает от поколения к поколению лишь избранная горстка упертых ватиканских фашистов. Иначе, как вы понимаете, новость уже давно бы просочилась наружу. Что касается основной массы кардиналов, епископов и прочих монсеньоров, то среди них есть и неплохие люди – добрые, истинно верующие священники, но остальные – и таких большинство – честолюбивые психопаты и себялюбивые уроды, которым место в аду. Но хороши они или плохи, они – будучи людьми – не могут жить без веры. Даже эти шакалы в Обществе Фелиситатора искренне верят в Христа и Деву Марию, и это при всем при том, что их деятельность – попросту насмешка над всем, что проповедовал Христос. Так что я уверен – лишь горстка Действительно очень могущественных высокопоставленных лиц знает об этой тайне. Даже Пап не всегда посвящают в этот секрет. Я сомневаюсь, что Папа Иоанн XXIII знал об этом. С другой стороны, Папа Пий XII, похоже, был в числе тех, кому доверили тайну. А вот о нынешнем их чуваке-понтифике ничего не берусь утверждать, не знаю. Скажи-ка, Аманда, это не будет против твоих правил, если я закурю сигарку?
– Пожалуй, нет.
– Отлично, – сказал я, состроив гримасу в адрес неподвижной рыбины, к которой Плаки поднес огонь спички. – Если только малочисленная банда заговорщиков самого высокого ранга долгие годы знала о том, что Иисус вовсе не воскрес и не оказался на небесах, а лежал мертвый в подземельях Ватикана, то каковы были их мотивы, побуждавшие сохранять молчание? Во имя чего это делалось? Послушайте, народ, ведь Воскресение – это основа христианского вероучения. Главная его опора. Без Воскресения христианство превращается в пустой спектакль. Возможно, что так быть не должно, потому что независимо оттого, был ли Иисус смертен или бессмертен, он проповедовал много замечательных вещей, которые помогали людям жить в соответствии с этикой и понятиями гуманности, но вышло все совсем не так.
Я открыл Новый Завет, который накануне днем купил в Маунт-Верноне.
– Позвольте зачитать вам слова самого Павла. Первое Коринфянам, стих 15:14. «А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера наша».
Дело именно в этом. Независимо от того, соответствует ли Воскресение истинному значению Христа, оно является ключевым в деле основания, развития и распространения Церкви. Верно? А если ключевые фигуры в верхушке Католической Церкви все это время знали о том, что никакого Воскресения не было…
– То тогда Церковь – самое большое надувательство в истории человечества, – произнес Перселл сквозь призрачную пелену дыма.
– Может быть, и так, а может быть, и нет. Все зависит от мотивов.
– Но почему, Маркс? – спросила Аманда. До сих пор она практически не вступала в разговор, хотя он, видимо, вызывал у нее интерес, и Аманда внимательно следила за ходом обсуждения. Зиллер, напротив, все это время с отсутствующим видом разглядывал Тело, причем с самых разных сторон, напоминая иллюзиониста, детально анализирующего виртуозный трюк легендарного Гарри Гудини.
Прежде чем я успел ответить, слово взял Перселл.
– Существует вполне реальная вероятность того, друзья мои, что высочайшая в истории человечества духовная власть (Плаки все больше нравилось выражение «в истории человечества») никогда и нисколько не заботилась о духовных проблемах. Во всяком случае, самая верхушка этих козлов. Не исключена также вероятность того, что всегда существовала некая мирская организация, выдававшая себя за религиозную. Факт остается фактом – Католическая Церковь неизменно ставила перед собой одну-единственную цель: абсолютное ментальное, физическое и духовное господство над всеми обитателями нашей планеты. Все деяния Церкви за все время ее существования были направлены на достижение именно этой цели. Несмотря на периодические ошибки вкуса, такие, как инквизиция, преследования еретиков и завоевания, ей надо отдать должное – для достижения этой цели она проявляла немалую изобретательность, если не изощренность. Изобретательность и изощренность, и притом весьма успешно, если учесть тот факт, что сегодня в мире проживает 650 миллионов католиков, а сама Церковь – самая богатая в мире корпорация и одна из самых могущественных политических сил. Сегодня Церковь все чаще прибегает к использованию в своих интересах цензуры, экономического бойкота и политического нажима – она извлекла уроки из опыта более цивилизованных конкистадоров – и по-прежнему день и ночь неустанно трудится над тем, чтобы добиться тотального господства над земным шаром. Уж поверьте. Если бы эта махина и в самом деле действовала в интересах Девы Марии и Господа Бога, она бы никогда не внушала такого ужаса. Но теперь, Когда мы с вами точно знаем, что этим святошам известно, что в их Христе отродясь не было ничего божественного, а их главная догма – чистой воды мошенничество, то сам собой напрашивается вывод: на самом своем высшем уровне Церковь представляет собой наглый фашистский заговор, которому все эти байки про Иисуса нужны лишь для господства над людьми и манипулирования ими, верно?
От речей Перселла меня так передернуло, будто мне через позвоночник пропустили электрический разряд.
– Как бы мне ни хотелось опровергнуть твои слова, Плаки, все-таки я должен признать, что они вполне могут соответствовать истине!
– А почему тебе хотелось бы их опровергнуть? – поинтересовалась Аманда.
– Почему? Да потому, дорогая, что если верховная власть Ватикана никогда не верила в Иисуса, но всегда использовала христианство в качестве фасада для политической и экономической тирании, то тогда… нет, не хочу об этом даже говорить. Даже критики католицизма видели в нем моральную силу, пусть и заблуждающуюся. Однако если Церковь все-таки сознательно является мирской организацией, если она насквозь – от печенок до костей – аморальна, то тогда она представляет собой зло столь огромное, темное и мощное, что человеческий дух кажется уязвимым и легковерным: зачем он нам такой, коль он так слаб. Тогда вся наша жизнь превращается не более чем в пошлую шутку.
– Ох, Маркс, – вздохнула Аманда. – Ты так мелодраматичен. Какая разница, так это или не так? Когда я училась в монастырской школе, я часто рассматривала в окно облака. Я часто бегала за бабочками по цветнику матери-настоятельницы. Облака и бабочки – они не отличат религиозного от мирского. Да им в общем-то все равно.
– Я не облако и не бабочка, – отрезал я.
– Все равно мы такие же, как облака и бабочки. Мы просто притворяемся, будто мы другие.
Свое следующее замечание я адресовал Перселлу.
– То, что ты утверждаешь, вполне вероятно, однако, к счастью, помимо вероятности, существует и возможность. Что, если власти Ватикана – более просвещенные люди, чем мы предполагаем? Что, если они все время знали, что жизнь Христа – пример для живых, а не обещание пирога в небе для мертвых? Что, если те немногие смельчаки знали все и спокойно к этому относились, но в то же время понимали, что массы людей на Западе не смогут правильно воспринять сей факт? Вот поэтому они и договорились тайно защищать человечество от преждевременного знания, защищать до тех пор, пока не придет время, и эволюция не сделает человека сильнее, убедит его не бояться заглянуть в лицо смерти, без всяких обещаний веселого «Диснейленда», якобы ожидающего праведников в загробной жизни. Что, если их решение хранить все в тайне – на самом деле гуманный поступок самых благородных намерений и масштабов?
Плаки пожевал сигару и наморщил свой мужественный лоб.
– Все может быть, Марвеллос. Все может быть. Это, конечно, мало что меняет, но хотелось бы думать, что ты прав.
– Жаль, что в кладовке нет окон, – неожиданно сказала Аманда.
Скорее всего она наяву грезила об облаках.
•••••••
Неправильные часы следили за нашим спором. Они тикали с пуэрто-риканским акцентом. Мне довелось слышать, как танцует Кармен Миранда. Вам известно, что, когда она умерла, ее вещи продавались с аукциона. Энди Уорхолл отправился на аукцион и купил старые туфельки Кармен Миранды. У Кармен Миранды были крошечные ножки. Она носила туфли первого размера. Или даже еще меньшего. Думаю, что если существует минус первый размер обуви, то именно его Кармен Миранда и носила. Каблуки ее туфель были так высоки, что их высота равнялась примерно длине стопы. Должно быть, Кармен Миранда всегда чувствовала себя так, будто спускается с горы вниз. В любом случае ее туфельки сейчас находятся у Энди Уорхолла. Танцевальными ножками Кармен Миранды отныне завладела алмазоподобная тишина. Только их эхо до сих пор сохранилось в танцевальном зале наших настенных часов.
– Итак, Плаки, – произнес я, – что касается мотивов Церкви, то у нас имеются две возможности, но, как ты выражаешься, это чистой воды академизм, потому что мы никак не можем их проверить. Однако – и это гораздо ближе к истине – не важно, какой из мотивов верен: власти, отвечающие за тайну Тела, приложат все мыслимые усилия для того, чтобы вернуть его. Верно?
– Верно, старик. Они захотят его вернуть или же пожелают его уничтожить. Их устроит любой из этих вариантов. Единственное, что они не могут себе позволить, это сделать тайну достоянием гласности. Особенно в такое время, как наше.
– А что такого особенного в нашем времени? – поинтересовалась Аманда.
– Черт побери, Аманда, разве ты не читала моего письма? Церковь переживает трудные времена. Она в самой большой беде после тех бед, которые испытала после раскола в шестнадцатом веке. Я тебе все объяснил. Я досконально изучил эту тему и, наверное, до смерти вас заколебал в своих письмах. Если вы помните, я брызгал слюной, взахлеб распинаясь о том, какая она вся из себя старомодная, авторитарная, скрытная, эта наша Католическая Церковь, и что она в состоянии кризиса. Могущество Папы было подорвано миллионами католиков, которым плевать на его замшелые лицемерные указы не трахаться без того, чтобы не производить на свет младенцев – католических младенцев. Во всех уголках света священники, монахини и монахи открыто восстают против своих начальников по целому ряду вопросов – это и гражданские права, и война, и целибат, и бедность, устаревшие догмы, суеверные доктрины и откровенно фашистская политика. Послушайте, да ведь сейчас на сотнях фронтов по десятку различных вопросов назрел настоящих бунт. Незадолго до того, как я оттуда смылся, на площади Святого Петра произошли беспорядки. Это было вечером, перед днем открытия всемирного синода епископов, и либеральные и консервативные католики устроили потасовку прямо перед папскими окнами. Все началось со всенощных бдений в поддержку доктрины бедности. Надо сказать, что Церковь неизменно проявляла безразличие к этой теме, поэтому нечего удивляться, что бдения вылились в настоящее побоище. Ребята, я задействовал всю силу воли – до последней частички, какая только имеется в моем маленьком розовом теле, – чтобы не оказаться в него втянутым. Кулаки у меня так и зудели.
– Могу себе представить, – заметил я. – Аманда, я ведь тебе тоже рассказывал о глубоком кризисе Церкви. О том, как рабы сбрасывают с себя оковы бесправия, о том, как безгласные обретают голос, о том, что Церковь трещит по всем швам.
Аманда кивнула.
– Да, я помню. Стремление к свободе – это прекрасно. Но я, как мне кажется, не слишком задумываюсь об этом.
– Пришло время задуматься, малышка, – ответил я. – Потому что нравится нам это или нет, но это касается нас всех.
– Он нисколько не преувеличивает, – подтвердил Плаки. – Сейчас, когда Церковь сотрясает внутренняя революция, ей приходится защищать себя гораздо агрессивнее, чем прежде. Сегодня более, чем когда-либо, ей совершенно ни к чему быть втянутой в этот скандал, этот, так сказать, corpus delecti. [17]Игра слов: corpus delecti – возлюбленное тело, т. е. тело Христово, corpus delicti – преступление. – Примеч. пер.
– С этими словами Перселл снова похлопал мумию по коленной чашечке.
Аманда поджала губы.
– Вот вы сейчас говорили о бедных католиках, дорогие мои, – сказала она. – А можно ваши слова отнести и к протестантам?
Ответ на ее вопрос я решил взять на себя.
– Насколько я понимаю эту проблему, основная разница между Католической и Протестантской Церквями заключается в том, что католичество хорошо организовано и имеет политическое влияние в международном масштабе, тогда как Протестантские Церкви разрознены, плохо организованы, чрезвычайно слабы и имеют авторитет лишь в масштабе одной страны. Существует, конечно же, множество различий в их вероучении, но, как любит выражаться наш друг Плаки, это чистой воды академизм. Главное же состоит в том, что эти две Церкви связаны друг с другом гораздо ближе, о чем большинство христиан и не подозревает. Прекрати вдруг Римско-Католическая Церковь свое существование, протестантская Церковь вряд ли сможет быстро занять освободившееся место. Пожалуй, она тоже прекратит свое существование, причем очень скоро. И католический поезд-экспресс, и протестантский паровозик катят по одним и тем же рельсам, и если мост будет снесен непогодой, и тот, и другой рухнут в пропасть на самое глубокое дно самого глубокого ущелья. От того факта, что Иисус Христос смертен, протестанты пострадают не меньше, чем католики. Вряд ли мы можем полагаться на их помощь. Ну, может быть, только на унитариев. Те, насколько я понимаю, проглотят любую ересь.
Плаки внезапно поднялся на ноги. В его голубых глазах появился похоронный плюмаж тревоги.
– Послушайте меня все, – произнес он. – Вполне возможно, что мы с вами в этой кладовке стоим между Церковью и ее будущим. Врубаетесь, что это означает? Церковники ни перед чем не остановятся, чтобы помешать нам раструбить на весь свет о том, что Тело находится в наших руках. Если им удастся добраться до нас прежде, чем мы обнародуем нашу находку, они без всяких колебаний прикончат нас. Всех до единого, даже малютку Тора не пощадят. Я принес к вам в дом мертвого Иисуса, не спросив вашего разрешения, чем подверг ваши жизни опасности. А это действительно опасно, друзья. Думаю, будет разумнее всего, если я заберу Тело и куда-нибудь с ним спрячусь. Наверное, лучше всего схорониться в каком-нибудь мотеле. Отсижусь там, пока не придумаю, что дальше делать.
– О, Плаки, – произнесла Аманда тем изумительным тоном, который придавал чувственность ее словам даже тогда, когда на уме у нее не было никакого секса. – Давай не будем даже думать об этом. Почему ты не хочешь, чтобы мы повеселились?
Джон Пол удостоил Перселла взглядом, который можно было расценить как мандат доверия. Что касается меня, то я проверил, не задремал ли на боевом посту наш славный друг Мон Кул. В каждом приглушенном залпе охотничьего ружья мне слышались выстрелы убийц. В каждом проезжавшем по фривею автомобиле чудилась скорая встреча с безжалостными наемниками Ватикана. В моем воображении громко цокали острые каблучки Кармен Миранды, вознамерившейся отомстить за свое католическое детство. Ча-ча-ча.
•••••••
В этот самый момент ополоумевшие настенные часы по-прежнему тикают в заброшенном зверинце – внизу, на первом этаже. В гостиной, где я сижу за печатной машинкой, их тиканья не слышно. Тем не менее я ощущаю его. Каким бы неестественным ни казалось словосочетание «уходящее время», тиканье часов чрезвычайно реально. Каждое, даже неслышимое, тиканье физически вонзается мне в спину, как будто время – это дамочка, у которой наступил климакс и которой надо срочно позвонить по телефону своей сестре в Кливленд, а я по платному телефону пытаюсь отговорить свою подружку от самоубийства. «Нехватка времени» совершенно не дает мне возможности передать слово в слово наш разговор в кладовке придорожного кафе в ту октябрьскую пятницу или донести до вас во всех подробностях каждый жест присутствовавших и каждый нюанс настроения. Обстоятельства вынуждают меня пропускать огромные куски диалогов, однако вы не должны чувствовать себя обделенными, потому что эти лакуны вам все равно были бы неинтересны. Моя миссия состоит не в том, чтобы пробуждать в вас интерес. Когда автор пишет роман, он включает в текст только ту информацию, которая способна вызвать любопытство читателей. Однако когда он творит исторический документ, каковой создаю я, то его священный долг – записывать все, что происходит, независимо оттого, интересно это или нет. Тем не менее время подгоняет.
День уже клонился к закату, когда мы приступили к самому главному. К тому времени мы с Перселлом, не привыкшие истязать себя постом, издавали неконтролируемые звуки в области желудка. Желудок Плаки рокотал страстно и бравурно, мой, вторивший ему, звучал приглушеннее и слабее, как будто желудок Плаки являл собой шедевр старого мастера, а мой – современную копию, сделанную ловкачом-копиистом или прилежным студентом-старшекурсником школы искусств. Если читатель имеет склонность к реализму, то осмелюсь заметить: он, читатель, может напомнить себе во время следующих пассажей диалога, что два привилегированных желудка скулили, булькали и урчали – пункт и контрапункт – все то время, пока шли горячие споры.
– Что это мы все ходим вокруг да около? Может, хватит? – потребовал Перселл. – Мы вот уже девять часов треплем языками, если верить этим безумным часам, а они, похоже, научились сообщать время в каком-нибудь кубинском борделе. У меня такое ощущение, будто я прошел ускоренный курс истории христианства, начиная с 40 000 г. до Рождества Христова до двадцати минут тому назад. Вы понимаете, куда я клоню? Я вовсе не собираюсь ничего критиковать, но мне очень хотелось бы знать, что вы думаете по этому поводу? Что же нам все-таки делать с Телом? Насколько я помню, по методике мозгового штурма, мы должны прийти к окончательному решению только в воскресенье вечером. Но я с огромным удовольствием выслушал бы и раньше ваши мысли по поводу того, что нам делать… э-э-э… с ним. – С этими словами Плаки пытливо посмотрел каждому в глаза.
Зиллер, судя по всему, и не собирался ничего отвечать. Все это время он продолжал рассматривать Тело с таким видом, с каким кот поглядывает на вход в мышиную норку.
– Давайте устроим ему достойные похороны на склоне Бау-Вау, – предложила Аманда. – Соответствующий ритуал – и да почиет он наконец в мире. Голубое небо станет его вечным спутником, а также ветры, облака, вода, бабочки, деревья, камни, грибы, животные – все, как было в этом мире из века в век. Ба-Ба не оставит никакой тропинки в траве, когда по утрам будет приносить ему цветы. – Аманда сидела, положив руки на колени. Она по-прежнему сохраняла спокойствие, внешне оставаясь такой же, как и девять часов назад, когда начался наш разговор.
– Не могу сказать, что разделяю или принимаю чувства Аманды, какими бы альтруистическими они ни были, – произнес автор этих строк. – Однако в настоящий момент не вижу никакой альтернативы. Сам я пока еще не придумал плана, достойного того, чтобы изложить вам. А что скажешь ты, Плаки? Ты, похоже, уже что-то решил. Что ты предлагаешь сделать с Телом?
Перселл резко дернулся на деревянном стуле. Глаза его пылали – совсем как кончик только что выкуренной им сигары. Да, план действий у него точно уже имелся.
– Слушайте, что я собираюсь с ним сделать! Поместить его на первые полосы газет! Показать по всем телеканалам! По всем до единого! Замазать его морщины и снять для обложки «Лайфа»! Передать его изображение через спутники! Созвать акул пера со всего света, и чтобы они задавали нам свои вопросы! Представители прессы резко снимаются с мыса Кеннеди и Вашингтона и лавиной устремляются в Скагит! Стрекочут кинокамеры, вспыхивают софиты, пощелкивают микрофоны, шумно, с шуршанием перематываются бобины с пленкой в магнитофонах, придорожный зверинец залит светом прожекторов! Ученые мужи прибывают в персональных вертолетах! Сульцбергер спешно звонит Папе, чтобы отменить встречу с ним, после чего, используя мощь своего престижа, возвращается в начало очереди желающих заглянуть хоть одним глазком в кладовку. Ведущие газетных колонок, издатели, комментаторы, знаменитые фотографы толпятся на нашей автостоянке. Да, не забудьте об андеграундной прессе – «East Village Other», «The Barb» и «Rolling Stone», – и их черед настал! Он на всех газетных страницах, на всех экранах – от Скагита до Катманду! Льды Южного полюса тают от жарких информационных сообщений, обитатели джунглей от Конго До Амазонки передают эту историю барабанной дробью тамтамов. Глаза и уши всего мира прикованы к Его окончательной и бесповоротной смерти! – Плаки сделал паузу, чтобы насладиться эффектом, который произвела его речь. – Вот что я хочу сделать с Телом!
– Прошу меня простить, но, как мне показалось, ты не желаешь сохранить эту историю в тайне. Верно? Ты хочешь, чтобы сообщение о Теле произвело в обществе сенсацию подобно взрыву бомбы. Так? Почему? Зачем? С какой целью? – Слова эти слетели с моих губ. А где-то на заднем фоне несколько собственных вопросов задал мой многострадальный голодный желудок.
– Причину понять несложно. Вообще-то причина здесь не одна. Причин много, и все они вполне доступны для понимания. Причина первая – сделать игру по возможности честной, восстановить в жизни элемент истины. Люди живут во лжи еще с самого начала иудео-христианской эры. Ложь извратила нашу науку, нашу философию, нашу экономику, наши общественные институты и наше простейшее повседневное существование: наш секс и наш отдых. Пока люди одурачены, пока их сознание занято утешительным христианским эскапистским суеверием, они лишены возможности открыть для себя – или заново открыть, как сказала бы Аманда, – кто они, каково их место в мироздании, в естественном устройстве матушки-природы. Я не знаю, что такое главная истина, черт возьми. Я даже не знаю, какова на вкус жизнь – сладкая или кислая. – Перселл улыбнулся Аманде, и та ответила ему застенчивой улыбкой. – Но я точно знаю, что вы не найдете истины, если начнете поиск с ложной посылки, а западная традиция, в своих лучших и худших проявлениях, всегда двигалась от ложной посылки христианской божественности. Тело, судьбу которого мы сейчас решаем, способно уничтожить ложь и дать человеку возможность начать все сначала, с ноты правды и реализма. Вот вам первая причина.
Бывший атлет, а ныне изгой, прочистил горло. Или это все-таки был желудок?
– Причина номер два, – произнес он. – Удар по истеблишменту. Это будет мощный удар по всяческим авторитетам!
– Ты имеешь в виду авторитет Церкви?
– Нет, дружище, я имею в виду авторитет власти. Светские власти сделали огромную ошибку, слишком тесно связав себя с христианством. Вся иудео-христианская система до мозга костей авторитарна. Это феодальная система, которую возглавляет Бог – или король, главный начальник. Это – идеальная организация для тех, кто жаден до власти, кто любит навязывать свою волю другим, для извращенцев, обожающих воздаяние и наказание, для властолюбцев. Чему ж тут удивляться, что она так долго существует и успешно функционирует.
– В древней религии начальников не было, – заметила Аманда.
– Не было, – согласился Плаки. – Как не было никаких начальников и в природе. Но ведь христианство основывается не на природе, а на политической модели. Еще во времена императора Константина начальники разглядели в христианстве превосходный фасад и с тех пор используют в своих интересах бедного Иисуса – чтобы опираться на него в бизнесе, чтобы отдавать приказы армиям, закабалять целые народы и манипулировать ими. Наполеон, честь ему и хвала за это, сумел-таки обезвредить Священную Римскую империю, но вы только посмотрите на так называемые христианско-демократические партии, пришедшие сейчас к власти во всей Европе, – где бы христианский демократ ни занял место, знайте, это Ватикан захватил еще одну территорию. И американское правительство, и американский бизнес – если между ними еще осталась какая-нибудь разница – вывалены в христианской риторике, как куриная ножка в муке.
Упоминание куриной ножки вызвало в голодном желудке Перселла непроизвольное урчание. Мой желудок, пусть и не столь драматично, последовал его примеру.
– Ирония судьбы заключается в том, – продолжил Плаки, – что, насколько я понимаю, Иисус был радикалом, боровшимся за свободу и презиравшим любых властителей. Он награждал менял и торговцев пинками и всячески высмеивал книжников и фарисеев. Тем не менее – тем не менее – у него еще есть возможность снова высмеять их. Поскольку власть решила отождествить себя именно с Христом – или скорее с христианской ложью о Христе, – теперь нам представилась возможность исследовать происхождение этого мифа. В результате все разновидности власти – от папского престола до Белого дома и от Пентагона до последнего патрульного полицейского – ждут серьезные неприятности. Так что мы, ребята, можем весь мир перевернуть вверх тормашками!
Плаки расхохотался и принялся стучать кулаками по столу, отчего Тело, словно фрикаделька, вступившая в конфликт с законами тяготения, принялось подскакивать вверх-вниз.
Я испуганно покачал головой.
– Плаки, – мрачно произнес я, – мне не хотелось бы обвинять тебя в излишнем легкомыслии, ибо ты вполне весомо изложил свои доводы в пользу того, чтобы сообщить о Теле всему миру. Более того, доводы твои достаточно убедительны. В первом из них содержится много морального идеализма и, скажем так, не меньше поэтической справедливости во втором. Однако в конечном итоге я должен буду отвергнуть предложение о грандиозной пресс-конференции, потому что, знаешь, Плаки, по-моему, ты упустил кое-какие крайне серьезные последствия такого действия.
Улыбка слетела с лица Перселла так же поспешно, как слетает испуганный голубь с конной статуи Ральфа Уильямса в Лос-Анджелесе.
Он зажег очередную сигару и жестом попросил меня продолжить.
– Поправь меня, если я ошибаюсь. Насколько я тебя понял, ты собрался воспользоваться Телом, чтобы положить конец христианству, религии, которая во многом искажает учение самого Христа, а в худших своих проявлениях представляет собой авторитарную систему, которая ограничивает человеческую свободу и подавляет человеческий дух.
– Верно, старик, ты почти в точку попал. Именно так я и думаю.
– Давай, Плаки, начнем с того, что христианство уже само давно и медленно умирает, причем собственной смертью. Большая часть его жизненной энергии давно мертва. Мы с вами живем во время грандиозного философского и психологического сдвига, в редкую эпоху революционного взрыва, ускоренного целым рядом технологических открытий, как я уже объяснял Аманде. А когда эта изменчивая эпоха завершится – если, конечно, не приведет нас к самоуничтожению, – мы обнаружим для себя, что многие теории и доктрины неузнаваемо изменились или прекратили свое существование. Одной из главных жертв теперешнего сдвига, несомненно, будет христианство. Оно просто слишком неэффективно (на духовном уровне) и слишком противоречиво (на интеллектуальном уровне) для того, чтобы выжить. Поэтому, навязывая публике знание о невоскресшем Христе, ты лишь ускоришь умирание христианства, которое уже происходит в силу естественных процессов. Это будет равносильно тому, как если бы ты решил расстрелять из базуки человека, неизлечимо больного раком.
– Чем больше, тем лучше, – отозвался Перселл. – Зачем тянуть? Все, чем мы можем ускорить это медленное умирание, позволит покончить со старыми, авторитарными, антигуманными обычаями. Не в этом ли наш долг? Черт возьми, ребята, ведь именно поэтому я и приторговываю наркотиками. Я занимаюсь этим не для того, чтобы зашибать бабки, я продаю людям новый взгляд в глубь собственного сознания, дарю им могучую энергию, которая поможет им открыть новые измерения своего существования. Я пытался помочь им изменить окружающий мир. Причем изменить его к лучшему. Это лишь часть моего мировоззрения.
– Утопист ты, Плаки, вот ты кто. Утопист с безумным взором, разве не так? Позволь, я скажу тебе, какого рода утопию ты создашь, подарив миру мумифицированного Иисуса Христа. Генри Торо когда-то написал, что большинство людей «ведут жизнь, полную тихого отчаяния». Это чертовски точная формулировка. На свете очень много одиноких людей и очень много людей испуганных. Они могут не показывать своего страха, но это действительно так. Вера в Христа – единственное, что есть у большинства людей западного мира. Потому что даже если они и не практикуют христианских обрядов – а большинство из них фактически христианами не являются, – они по-прежнему верят в христианского Бога. И в минуты отчаяния, которые сопутствуют смерти, или тяжелой болезни, или Унынию, они обращаются к своей вере в Бога. Это единственное, что дает силы сопротивляться жизненным невзгодам. Главная функция религиозной веры – уничтожение смерти. Она помогает людям избавиться от страха перед неизбежностью смерти и страха перед неизвестностью, что же будет после нее. Если станет известно, что Иисус умер – и остался мертвым, то есть не воскрес, – то какое же утешение им остается? Боюсь, многие придут к следующему выводу, что коль Иисус мертв, то, значит, мертв и Бог. А если Бога нет, что же тогда остается? Понимаете, к чему я клоню?
Нам случилось жить в период утраты моральных устоев, как следствие тех перемен, которые сейчас происходят. Люди уже теряют остатки надежды. Окружающий мир находится в состоянии хаоса, и у людей уже почти не осталось никаких средств для его спасения. А теперь подумай, что сделает с людьми известие о том, что Иисус давно мертв. Твой план столкнет человечество в век мрачного отчаяния и полной безнадежности. Люди впадут в панику. Начнется волна самоубийств. Пенсионеры будут горстями глотать снотворное. Дантисты станут впадать в истерику возле своих бормашин. Торговцы станут отменять заранее намеченные сделки. Секретарши примутся тупо таращиться на пишущие машинки. Матери пустятся в бега, забросив своих чад. В психиатрических клиниках останутся только стоячие места. Страну захлестнет преступность. Повсюду будет море крови, лица людей превратятся в злобные мрачные маски. От стабильности общества останутся одни лишь воспоминания.
– Ах, Марвеллос, как ты любишь все излишне драматизировать. Согласен, кое-кто от страха наложит в штаны. Дряхлые старцы, фанатики и слабые духом. Конечно, хорошего в этом мало, но, черт возьми, если мы собираемся вывести в ходе эволюции новую расу, способную развиваться в правильном, нужном направлении, без этого нельзя. Эволюция всегда влечет за собой потери, это неизбежность. Кроме того, найдется немалое число людей, которые поймут нас правильно. Признание смертности Иисуса вполне может стать новым стартом для людей Запада. Шелуха лжи отлетит, и откроется новая, честная возможность понять, кто же мы действительно такие какое место занимаем во вселенной, в каких отношениях находимся с теми силами, которые именуем Богом. Молодежь это точно поймет. Молодежь это проглотит. Молодые творческие личности с радостью воспримут такой шанс и немедленно приступят к созданию более свободного, радостного и реалистичного общества и соответствующей культуры. А к чему вся эта чушь о «стабильном обществе»? Ты, должно быть, шутишь! Природа нестабильна. Жизнь нестабильна. Стабильность – штука неестественная. Единственный вид стабильного общества – полицейское государство. Можно иметь либо свободное общество, либо стабильное. Иметь и то, и другое – невозможно. Приходится выбирать. Что касается меня, то я предпочитаю свободное, естественное, органичное общество обществу, жестко регулируемому, неестественному. Если люди настолько слабы, что цепляются за теорию о райской жизни, чтобы заглушить в себе страх перед смертью, тогда, возможно, они достойны и страха, и смерти. И если у них не развита совесть, если, чтобы удержаться от безумия, чтобы не скатиться до повальных грабежей и убийств себе подобных, им требуется христианская ложь, то и хрен с ними, чуваки! Пусть тогда сходят с ума, потому что безумия и преступления они тоже достойны, они это заслужили!
Мой желудок выдал настоящую руладу, как будто желудочно-кишечный тракт был то ли саксофоном, то ли трубой, на другом конце которой был тот самый черный парень по имени Роланд Керк. Я попытался заглушить ее, сжав то, что находилось в области этого самого тракта, но в результате прозвучало новое соло а-ля Роланд Керк. Мне подумалось, что, если я в ближайшее время что-нибудь не съем, меня ждут крупные неприятности с музыкальным союзом.
– Ты помнишь сестру Элизабет и сестру Хилари? – спросил я Перселла. – Они поклялись стать невестами Христовыми. Как ты думаешь, каким образом на них повлияет известие о невоскресшем Иисусе Христе? Как это повлияет на других отважных монахинь и священников, с которыми ты познакомился за этот год? Неужели они заслуживают смерти и страха, Плаки? А твои родители, брат и сестры, добрые прихожане Епископальной Церкви, как быть с ними? Неужели и они заслужили того, чтобы выбить у них из рук их веру? А мои родители? Они прекрасные люди, они всегда заботились обо мне и всех тех, кто их окружает. Их всегда отличали доброта, щедрость, способность к сопереживанию. Религия – единственное, что есть у моей матери в этом мире. Неужели то, что она отдала свое сердце и душу доктрине, которая в принципе – обыкновенный миф, мы должны превратить во прах, уничтожить эту самую доктрину? В конце концов, эта доктрина содержит в себе примеры высочайшей морали! Моя мать счастливо прожила большую часть своей жизни именно благодаря христианским нормам. Несмотря на всю фальшь сопутствующего им знания. Разве важно то, что Евангелие во многом лживо? Ведь оно – увлекательнейший рассказ, а слова его главного героя – превосходные слова, которым можно следовать даже в нашей сегодняшней суровой жизни. Мой моральный кодекс, да, пожалуй, и твой, если ты признаешь наличие моральных устоев у каждого человека, произрастает как раз из христианства. Разве мы ему ничем не обязаны? Разве мы имеем право замутить чистый источник морали? Разве есть у нас право порушить жизнь моей матери? Миллионов других матерей?
Ответить сразу Плаки не смог. Он замолчал и задумался. Прекратились даже звуки, издаваемые его голодным желудком. Настроение Плаки напоминало загородный пансионат поздним вечером, когда повар жарит печенку с луком, все притихли, и даже телевизор находится на последнем издыхании. Спустя какое-то время он тем не менее сказал:
– Я не имею ничего против Иисуса. Не его вина, что убийства и обман совершаются от его имени. Он был самым великим чуваком в мире. Сказать вам, что я о нем думаю? Он жил по тем правилам, которые проповедовал. Он учил на своем собственном примере. Всю свою жизнь он прожил честно и не шел ни на какие компромиссы, никогда не кривил душой. Кроме того, он выступал не только против власти, но и против собственности. Моему сердцу дорог всякий, кто выступает против власти и собственности. Иисус? Черт побери, да я обожаю этого чувака!
– Да, Плаки, – сказал я, – я это знаю. Мы понимаем, что тебя раздражает вовсе не Христос и не его учение.
– Точно. Мне жутко не нравится то, что из него сделали и в кого превратили. Мне ненавистны извращения, тирания и ложь, связанные с его именем. Одного не могу понять в тебе, Марвеллос, – почему ты оправдываешь ложь только из-за того, что она способна сделать хоть что-то доброе. Ты же собирался стать ученым. А мне всегда казалось, что для ученых главное – факты, независимо от последствий.
Настал мой черед задуматься. Однако прежде чем я успел произнести хотя бы слово, Перселл заговорил снова:
– Ты сам сказал, что мир находится в состоянии хаоса, и у нас не остается выбора. У нас есть наболевшие проблемы, а наболевшие проблемы настоятельно требуют принятия смелых решений. Ясно как божий день, что наши лидеры совершенно не собираются решать наши проблемы. Но ведь именно они, наши лидеры, и хорошие, и плохие, виновны в том, что установился хаос. Однако всем им не хватает прозорливости или мужества, чтобы выдвинуть такую смелую программу, которая помогла бы нам выбраться из хаоса. Вот потому-то для меня так важно выставить Тело на всеобщее обозрение. Да, мой план чертовски радикален. Его осуществление, безусловно, нанесет вред множеству в принципе невиновных людей и все такое прочее, но он является единственным решением, которое увенчается успехом. Он ударит по обществу так, что оно будет вынуждено попытаться найти новые подходы к жизни. Благодаря чему мы, может статься, сумеем избавиться от авторитетов и суеверий, которые по-прежнему держат нас в плену Темных веков – и это в то время, когда мы уже успели шагнуть на Луну. Мне это представляется единственным выходом из сложившейся ситуации. Честно признаюсь – не могу избавиться от мысли, что Тело я нашел не случайно. Я уже начинаю подумывать, что мне самой судьбой было суждено отыскать его. Как знать, может, это лишь часть божественного плана по спасению человечества. Ну а если ради спасения приходится жертвовать отельными его представителями, так это неизбежное условие, сопутствующее ходу эволюции. Но если вы не хотите помочь мне в осуществлении плана, если боитесь взять на себя ответственность, если хотите предать Тело земле и забыть о том, что…
– Разве я что-то сказал о том, что хочу предать Тело земле? – возразил я.
– Верно. Ты просто сам не знаешь, что ты хочешь с ним сделать.
– Согласен. Не знаю. Но ты навел меня на мысль. У меня появился план, как использовать Тело для улучшения жизни людей, не разрывая при этом на клочки всю ткань общества.
Плаки скептически посмотрел на меня.
– И что же это за план? – спросил он.
– Он очень прост. Мы покажем Тело только нескольким ключевым фигурам мирового масштаба. Мы известим Папу, если он, конечно, еще не знает об этом. Мы сообщим президенту Соединенных Штатов и еще ряду влиятельных политических деятелей. Мы обязательно убедимся в том, что они осознают последствия широкого обнародования этого факта. Верно? После этого мы выдвинем наши требования. От Папы мы потребуем, например, отмены папской энциклики о запрете контрацептивов. Это поможет решить проблему народонаселения Земли. От нашего президента мы потребуем вывода всех американских войск со всех иностранных территорий и демонтажа систем наступательных вооружений. От Папы мы еще потребуем принятия энциклики, согласно которой любой гражданин любой страны, служащий в рядах вооруженных сил, отлучается от Церкви. Это позволит решить проблему войн и агрессий. От Конгресса мы потребуем закрытия автомобильных заводов в Детройте и легализации выпуска автомобилей, работающих исключительно на электричестве. Вы только задумайтесь над тем, как это поможет решению проблем охраны окружающей среды! Понимаете вы это? Мы потребуем от властей, чтобы они сами перестроили все наше общество и сделали людей здоровыми и счастливыми. В противном случае мы сообщим всему миру, что Иисус давно мертв, и тогда все полетит вверх тормашками!
– Шантаж! – рявкнул Плаки. – Марвеллос, хитрый сукин сын, да ты, оказывается, шантажист! И не стыдно тебе? Удивляюсь тебе, честное слово, удивляюсь. Выходит, ты предлагаешь шантажнуть Папу и нашего президента? – Перселл весь затрясся от хохота, да так, что стены зверинца заходили ходуном. – Что ж, может, это и выгорит. Впрочем, не знаю. Нам еще нужно продумать план собственной безопасности, чтобы они нас не прихлопнули, если захотят покончить с нами и нашим шантажом. Нам нужно будет сесть всем вместе, как будто мы Леонардо да Винчи, обдумывающий устройство парашюта, и обмозговать до мельчайшей детали, как нам себя уберечь. Сделать это будет чертовски трудно, но, как знать, может, оно и выгорит. По крайней мере задуматься над этим стоит. – С этими словами Перселл шлепнул себя по бедру.
Часы пробили (если, конечно, так можно выразиться) 6:50. Мы провели в кладовке уже целых десять часов. Малыш Тор хныкал, желая привлечь к себе внимание. Мон Кул жаловался по поводу того, что дежурство его чересчур затянулось. (В джунглях бабуинов сменяют на посту каждые пять часов.) Я жутко проголодался, устал и едва не задохнулся в этом чертовом сигарном дыму. Однако мы с Перселлом достигли относительного единодушия. Похоже, наконец настал подходящий момент сделать перерыв в работе нашего рабочего совещания, и я уже собрался было объявить об этом, когда Аманда жестом показала, что желает что-то сказать.
– Говори, – согласился я, потому что она почти все время молчала, и мне было интересно услышать ее мнение.
– Как-то раз, когда я охотилась за бабочками в Мексике, – начала Аманда, – один молодой американец предложил подвезти меня. Он путешествовал со своей престарелой бабушкой. Этот молодой человек работал учителем в штате Огайо. Во время летних каникул ему захотелось совершить путешествие по Мексике, но присматривать за его бабушкой было некому. К тому же этот школьный учитель получал довольно скромное жалованье. Так что ему пришлось прихватить с собой свою бабульку.
Несколько месяцев я путешествовала в их компании. Это было круто. В один прекрасный день старушку хватил удар, и она умерла. Мы находились в самом сердце пустыни, в десятках миль от ближайшего населенного пункта. Что же нам было делать? Мы поместили старушку в спальный мешок и со всех сторон застегнули его, после чего привязали сверху к крыше автомобиля. И, преследуемые грифами, покатили дальше.
Ближе к закату мы подъехали к городку довольно приличных размеров. Мы совершенно измучились от жажды и остановились в какой-то забегаловке выпить холодного пива. Когда мы вышли наружу, то увидели, что машину угнали. Со спальным мешком, старушкой и всем прочим.
Мы застряли в городишке на целую неделю. Мы каждый день давали взятки полицейским. Но наше имущество так и не отыскалось. И по сей день украденный у школьного учителя из Огайо автомобиль катается по Мексике. Вместе с украденным спальным мешком. А также украденным телом старушки. Как знать, может, оно по-прежнему привязано к крыше машины.
– Интересная история, – признался я. – Только не могу понять, какое отношение…
– А я еще не закончила. Мы с этим школьным учителем стали любовниками. На деньги бабушки мы сняли сложенный из самана домик и зажили, как настоящие мексиканцы. Каждое утро я пекла лепешки-тортильи. Пока я занималась домашними делами, школьный учитель, сидя в одних трусах в теньке, зачитывал мне вслух отрывки из разных книг. Я была равнодушна к его литературным пристрастиям – он тяготел в основном к классике патологического характера, – но ему очень нравилось читать мне вслух, и я особенно не возражала.
Как-то раз утром он прочитал мне рассказ одного русского пессимиста. В нем говорилось о человеке, который захотел проверить интеллект верующих, поэтому начал практиковать аскетизм и произносить эрзац-премудрости. Вскоре он обзавелся тысячами учеников, которым стал проповедовать придуманные им доктрины. Почитатели объявили его святым. Затем, для того, чтобы показать своим последователям, как легко он их провел, он в один прекрасный день объявил, что все, чему он учил других, – сущая бессмыслица. Оказавшись не в состоянии жить без веры, последователи забили его камнями и продолжили верить в созданное им учение.
Явно собравшись уйти, Аманда встала.
– Я понял тебя, – отозвался я.
– Я тоже, – сказал Плаки Перселл.
Неужели наши переговоры оказались тщетны?
Неужели общество посчитает Тело мистификацией?
Неужели мертвый Христос не спасет людей, как не спас он их, покуда был жив?
Неужели нам все-таки отстрелят задницы?
Куда же нам отсюда бежать?
•••••••
Над миром опустилась тьма. Охотники на уток уже давным-давно оставили болота и заводи. Пахнущие зеленью облака закрыли луну. Вслед за Амандой я поднялся по лестнице наверх, чтобы посмотреть, как она будет купать малыша Тора. Меня чрезвычайно возбудило зрелище, представшее мне, когда она принялась мыть малышу причинное место.
Несмотря на довольно прозрачный намек Аманды, что все наши надежды решить проблему Тела тщетны, а наши страхи совершенно беспочвенны, я тем не менее полагал, что наше первое заседание в кладовке оказалось небесполезным. Проблема приобрела более четкие очертания, наметился общий курс дальнейшего обсуждения, распутались кое-какие нити неясностей и двусмысленностей. То, что 99 процентов обсуждения фактически провели с Плаки, не вызвало у меня ни Удивления, ни смущения. Зиллеры участвовали в обсуждении на своем специфическом уровне, причем на уровне более высоком, чем наш с Перселлом. Придет время, и они скажут свое веское слово. Они сделают то, что им надлежит сделать. Я по-прежнему был убежден, что супруги обладают особой мудростью и непременно внесут свой весомый вклад в любое решение, которое будет принято относительно мумии. Окончательный срок наступит только через два дня. Что ж, я готов подождать.
Мать стала намыливать Тору крошечные яички, и малыш радостно захихикал. Его крошечный пенис окреп и восстал в намыленных руках Аманды.
– Иисуса распяли на кресте, – неожиданно сказала Аманда. Сказала каким-то будничным тоном.
– Так гласит легенда, – согласился я. – И что из этого?
– Крест – это дерево, а дерево – это фаллос. Что-то в этом есть, Маркс. – Она посмотрела на пенис своего сынишки так, будто это было распятие. Я представил себе, как он висит на цепочке у нее на шее. (Успокойся, Тор, я всего лишь шучу!)
– Если тут что-то и есть, то смысл этого от меня пока скрыт. Может быть, ты пояснишь мне свою мысль?
– Иисус был евреем. Иудаизм – мужская, отцовская религия. Христианство также превратилось в отцовскую религию. Власть пениса существует в нашем мире уже две тысячи лет.
– Разве это плохо?
– Дело не в том, хорошо это или плохо. Не надо вообще так ставить вопрос. Но когда фаллос отделен от лона, когда отец отделен от матери, когда культура отделена от природы, когда дух отделен от плоти… Тогда жизнь лишается гармонии, и люди впадают в уныние или агрессию.
– Допустим, это так – последние два тысячелетия в мире было с избытком и уныния, и агрессии. По твоим словам получается, что Иисус пришел в мир природной гармонии и его этой гармонии лишил.
– Я говорю лишь о том, что завтра, когда ты будешь в одиночестве размышлять об Иисусе, не забудь открыть окно. Не сиди в своем кабинете, набитом книгами, но лишенном воздуха. Открой все окна навстречу сосновой хвое, и уткам, и полям, и реке. Ты увидишь, что мысли станут более связными, а выводы – более точными.
Ее слова – по меньшей мере на первый взгляд – прозвучали чересчур прямолинейно, но все же в них таилось нечто неуловимое, уклончивое смысл или видимость смысла чего я пока не мог уловить. Я подумал, что смысл имеет к Аманде такое же отношение, как и к Христу. Тем не менее она больше ничего так и не сказала, а я уже давно понял, что давить на нее ни в коем случае не следует. Поэтому я поблагодарил ее и отправился к себе в квартирку над гаражом.
Я постоял немного в прохладной черноте рощи и потянулся. День был долгий и тяжелый. День, совершенно не похожий на другие дни. А это всего лишь начало.
В спальне Зиллеров на втором этаже погас свет. Я улыбнулся.
– Скоро вы откроете мне ваши тайны, – произнес я, обращаясь к фигурам, чьи силуэты мелькали на фоне задернутых штор. – Тело об этом позаботится.
А потом проскользнул в гараж, где у меня были припрятаны четыре сырые венские сосиски и пинта свекольного сока.
Рост Джона Пола Зиллера составляет шесть футов шесть с половиной дюймов. Кроме того, в носу у него торчит длинная косточка. Его при всем желании вряд ли с кем перепутаешь. Агенты не могут понять, почему его до сих пор не поймали. Не понимаю этого и я. Ведь блюстители закона прекрасно преуспели в своем профессиональном искусстве. Им добросовестно служат самые последние достижения науки и техники. Имея в своем распоряжении лаборатории, компьютеры, химические формулы, бескрайние электронно-коммуникационные сети, профессионально обученных военных и миллионы осведомителей, разве могут слуги закона потерпеть неудачу в поиске, обнаружении и поимке родившегося в африканских джунглях чародея, печально известного спортсмена-изгоя, девяностофунтового бабуина и Тела Христова, путешествующих вместе? Тогда следует примириться с масштабами упадка автомобильной империи Форда или неспособностью «Стандард ойл» получать прибыль.
Всей моей плотью, кровью и дыханием я желаю чародею успеха в выполнении его фокуса. Однако шум, создаваемый надеждой, не идет ни в какое сравнение с грохотом у меня в сердце.
А Аманда тем временем продолжает делать свое дело. Какое? Да то самое, о котором я – если мне удается оставаться честным – и пишу эти строки. Которое, например, в данный момент заключается в усовершенствовании техники транса. Сейчас она впадает в транс без каких-либо усилий, «включая» «голоса» с такой же легкостью, как вы включаете телевизор, чтобы посмотреть одиннадцатичасовые новости. Однако каждый раз она получает один и тот же совет: «Ждите письма!»
Таким образом, Аманда продолжает ждать письма. Я писем не жду. Как же может письмо добраться до нас? Я ведь уже упоминал, что агенты, наши соглядатаи, перехватывают всю нашу почту. Кроме того, неужели Джон Пол настолько глуп, чтобы открыть свое местонахождение почтовым штемпелем на конверте? Так что ожидать письма просто смехотворно. В последние дни придорожного кафе достигают лишь струи нескончаемого дождя. Его сюда доставляют как раз авиапочтой, на дом, огромными мешками. И откуда только дождь узнал наш адрес?
В субботу утром в дверь зверинца постучал Сальвадор Глэдстон Текс. Ковбой, видимо, принес что-то ценное на продажу, однако на его стук никто не ответил. Немного позже приходил фермер Хансен, увидел вывеску и ушел. Вывеска гласила: «Закрыто до понедельника». Поскольку прямо перед входом был припаркован джип Зиллеров, Хансен, видимо, удивился и решил, что происходит что-то неладное. Может быть, даже подумал, что мы заболели. Кто же знает, что там себе подумал фермер Хансен? И ускакал домой верхом на своей Еврейской Матушке.
В субботу я сидел у себя в комнате. Аманда и Джон Пол провели весь день каждый в своем святилище. Перселл остался на кухне, где расстелил спальный мешок поближе ко входу в кладовку. Это был день, который нам предстояло провести в думах о Теле.
Погода стояла холодная и туманная, и открывать окна я не стал. Честно говоря, я не видел особой разницы в том, открыты они или нет.
Около двух тысяч лет назад в зловонный, тяжелый, извивающийся, задыхающийся, кровавый, пучеглазый, душераздирающий, страждущий, разгневанный, непристойный, воспаленный мир иудейско-восточной культуры упала крупица мудрости, подобно тому, как жемчужина может упасть в ведро пота. Стоп!
Его звали Иешуа бен Мириам, однако история донесла до нас его имя в несколько ином виде – Иисус Христос. Извините, сэр, ваше лицо кажется мне знакомым, но вот ваше имя я никак не припомню. СТОП!
Сменив карьеру плотника, занимавшегося изготовлением различной деревянной утвари, Иешуа (он же Иисус) переключился на занятия совершенно иного рода: он стал странствующим ребе-проповедником и произвел в родных краях переполох своей фанатической приверженностью философии братской любви. Сила его характера была ни с чем не сравнима, хотя взгляды – далеко не оригинальны. В действительности за всю свою жизнь он лишь раз достиг просветления (которым никого не удивишь в Индии и Тибете). Когда он понял, что Царство Небесное находится в душе человека, то загорелся этим пониманием, как рождественская елка огнями, и на двадцать веков осветил западную цивилизацию. Его прибили гвоздями к кресту, но не смогли лишить людей памяти о нем. СТОП!
В Мичигане в одной психушке трое пациентов уверены в том, что каждый из них – Иисус Христос. С ними, конечно же, все в порядке, но когда они узнали тайну – оказывается, каждый человек обладает божественной природой, только редко догадывается об этом, – то сильно смутились и стали вести себя так, что за свое поведение угодили прямо в сумасшедший дом. Их собственная культура не подготовила их к божественному откровению. Она даже не побудила их задаться вопросом «Кто я такой?», не говоря уже, что она не научила их дать на этот вопрос единственно логичный ответ. Поэтому, когда эти три пролетария споткнулись о самопознание, они перевели его в абсурдный образ Супермена Воскресной Школы, после чего удивились тому, что оказались в изоляции от окружающего мира. Ишь чего захотели! Нечего воображать о себе невесть что. СТОП!
У Иисуса, пророка иудейской культуры, вышла небольшая неувязка с язычниками. («Он же сказал в ответ: Я послан только к погибшим овцам дома Израилева». Матфей 15:24.). По крайней мере один раз он отнесся к язычникам, как к собакам. Свою миссию он видел в том, чтобы помочь исполнению надежд евреев, и эта миссия завершилась абсурдным фиаско. От общего направления иудейского мышления Иисуса отличала лишь вера в то, что врагов своих необходимо возлюбить. Это, конечно, радикальное различие, но и он наверняка бы пришел в ужас, скажи ему кто о языческой религии, основанной его именем. В его намерения никогда не входило основывать Церковь, не говоря уже об инквизиции. СТОП!
Иисус: Эй, пап!
Бог: Чего тебе, сынок?
Иисус: Сегодня утром ко мне зашла западная цивилизация. Оставить ее?
Бог: Конечно же, нет, малыш. Брось ее сию же минуту! Неизвестно, где и с кем она была раньше!
СТОП!
Клоун – это порождение хаоса. Его внешность – попытка противостоять вашему чувству собственного достоинства, его действия – насмешка над вашим чувством порядка. Клоуна (свободу) всегда преследует полицейский (власть). Клоуны забавны потому, что их скромные надежды обычно приводят к кратковременным вспышкам (веселого?) беспорядка, за которыми неизбежно следует сокрушительное воздаяние со стороны статус-кво. Нам доставляет огромное удовольствие наблюдать, как беззаботный клоун нарушает все табу. Не менее приятно для нас следить за тем, как он безумно резвится на свободе. Нас утешает, когда мы видим, как его сбивают с ног во имя восстановления порядка. Ведь мы согласны терпеть свободу лишь до определенной точки. Представьте себе Иисуса в виде оборванного безутешного клоуна. Клоуна, над которым насмехаются, которого преследуют и презирают, клоуна, который участвует в дурацком представлении собственного распятия на кресте, а власть тем временем пыжится и надувает щеки. СТОП!
– Иисус, это я, ты же меня знаешь, твой друг священник, который переводит твою трансцендентную болтовню на сочный язык крутых парней с соседней улицы. Эй! Так ты слышишь меня, Иисус?
– Слышу, приятель! Я с тобой, живу с тобой и умираю с тобой. И все равно ты в проигрыше!
Поскольку Бог так любил мир, он пожертвовал своим единственным родным сыном, чтобы мы не погибли, а обрели вечную… СТОП!
Иисус, исторические свидетельства твоего существования практически отсутствуют. Иисус, Евангелия – это, в сущности, созданный греками миф, литературная поделка, что-то вроде пропагандистского пресс-релиза. Иисус, мы знаем о тебе так мало. Иисус, может, именно твое отсутствие заставляет наши сердца переполняться к тебе нежностью? Иисус, тебя нет у нас, у нас есть только абстракции, которые Церковь сплетала вокруг твоего имени. Ты тайна, Иисус. Однако все тайны, даже приземленные, источают запах Бога. Иисус, ты понял, во что ввязался? СТОП!
Когда Иисус опрокинул столы и пинком вышиб менял из храма, он моментально поддался искушению устроить насильственную революцию во имя свободы. Однако ему не хватило последовательности. Хотя Иисус и оставался мятежником, ему скорее было суждено поддержать революцию в сознании людском, нежели осуществить насильственное свержение прогнившего истеблишмента. Именно за это его и удостоили гвоздей. А какова была бы его судьба, окажи он вооруженное сопротивление? За свой отказ преследовать политические цели Иисус потерял поддержку народа, зато обрел наследство. СТОП!
Он плыл, как лодка, по твердой красноватой почве Галилеи. Представьте себе, вот он проплывает мимо пиров, где люди танцуют под меланхолическую музыку. Вот он проплывает сквозь масличные рощи, проплывает через виноградники с тяжелыми черными гроздьями винограда. Проплывает по виадуку, что тянется над Долиной Сыроделов. Вверх и вниз по склонам гор, засеянным поспевающей пшеницей. Вот он огибает похожее сверху на арфу Геннисаретское озеро. Вот он проплывает сквозь жару, сквозь собачий лай и стрекот кузнечиков. Сквозь стада жующих жвачку верблюдов, которые нагружены благоухающими восточными пряностями. Сквозь убогие деревеньки, где на закате летучие мыши пугают собравшихся у колодцев женщин. И, как всегда, при этом из уст своих он извергает на учеников страстную проповедь – эту свою безумную, экстремистскую, невнятную, запутанную, поэтическую болтовню о всепрощении и любви. СТОП!
•••••••
День оказался для меня не слишком удачным. Я приближался к образу Иисуса с самых разных, порой невероятных направлений, так, как меня наверняка заставил бы поступить директор Ист-Риверского института. Однако мне никак не удавалось сосредоточиться на каком-нибудь одном аспекте более чем на пару минут. Я терял из виду свои лучшие идеи подобно тому, как теряешь друга в огромной толпе. Мой разум странствовал в неописуемых направлениях, и, должен честно признаться, раз пять или шесть я начинал клевать носом.
Ближе к вечеру – при этом даже не вспомнив, что Аманда посоветовала мне это сделать, – я открыл окно в надежде, что приток свежего воздуха немного прояснит мой уставший мозг. Я откинулся на кровати и позволил влажной и легкой атмосфере Скагита коснуться моего тела. На меня опустилась тенистая масса вечернего воздуха, насыщенного ароматом хвои. Под ее воздействием в моей памяти ожили давно забытые воспоминания.
* * *
Иисус сидел на камне посреди пустыни, погруженный в размышления и чтение Закона. Откуда ни возьмись верхом на козе к нему подъехал Тарзан. Сын джунглей жевал семена мускатного ореха и наигрывал на губной гармошке.
– Привет, Иисус! – крикнул он.
Иисус подпрыгнул, будто ужаленный скорпионом.
– Ты напугал меня, – пробормотал он. – Я сначала подумал, что это Пан.
Тарзан хихикнул.
– Понимаю, почему тебя это так испугало. Когда ты появился на свет, по всему миру пронесся крик: «Пан умер!» Но, как видишь, я тоже весь покрыт волосами, с головы до ног, совсем как обезьяна. Пан был косматым зверем лишь от пояса и ниже. Выше пупка он был таким же, как ты.
Исхудавшее тело Иисуса содрогнулось.
– Как и я? – спросил он. – Нет, должно быть, это ошибка. А скажи-ка мне, что это ты ешь?
– Семена мускатного ореха, – ухмыляясь, ответил Тарзан. – Вот возьми, если хочешь.
– Нет, спасибо, – поспешил сказать Иисус. – Я на диете. – Слюна переполняла его рот. Он крепко сжал губы, но одна струйка предательски выскользнула наружу и сползла ему на бороду. – Кроме того, эти мускатные орехи, должно быть, наркотики, верно?
– От них действительно можно улететь, если ты это имеешь в виду. Иначе зачем мне их жевать, когда у меня с собой в переметной суме есть и финики, и голуби, и горшок тушеной ягнятины? Если хочешь, я и тебя угощу.
При упоминании о тушеном мясе Иисус утратил контроль над целым озером слюны, скопившимся во рту, и ему пришлось пропыленным рукавом вытереть подбородок. При этом темные щеки его покраснели от смущения, подобно тому, как розовая заря окрашивает многочисленные стихотворные пассажи Гомера.
– Нет-нет, – энергично произнес он. – Иоанн Креститель как-то раз попотчевал меня корнем мандрагоры. Опыт был стоящим, однако повторять его незачем.
Он даже зажмурился от ослепительно ярких воспоминаний.
– Так что я знаю, что такое естественный улет!
Тарзан слез с козы, улыбнулся и произнес:
– Молодец!
После чего сел рядом с Иисусом и приложил к устам губную гармонику. Зазвучал блюз джунглей.
– Чтобы зазвучала «соль», нужно выдувать импровизированный аккомпанемент в тональности «до», – пояснил он. И тут же подтвердил слова делом.
Иисус, которому не давали покоя собственные мысли, не удержался и спросил:
– Что ты имел в виду, когда сказал, что Пан был очень похож на меня?
– Похож на тебя только от пояса и выше, – поправил Тарзан. – Выше пояса Пан был высокодуховным чуваком. Он пел и играл на дудочке слаще всяких там жаворонков. Лицо его светилось радостью, совсем как залитый солнцем луг весной. В этом безумном похабнике плескалось целое море любви, такое же безбрежное море, как и то, что плещется в тебе самом. Ну, были, конечно, у него рожки. И раздвоенные копытца. А какие – Гуд Голли Мисс Молли! – его волосатые ноги выделывали коленца, когда он пускался в пляс. Правда, запашок от него был – будь здоров! При ясной, безветренной погоде его можно было унюхать за несколько миль. А уж трахальщик он был еще тот! Он бы даже эту мою козочку попользовал, если бы не смог найти себе какую-нибудь нимфу! – Тарзан рассмеялся и дунул в гармонику.
Слова о сексуальных подвигах козлоногого бога не вызвали у Иисуса должного отклика. Он попытался снова вернуться мыслями к Закону. Но как только его испуганный Интеллект касался поверхности взбаламученного моря иудейских наставлений, перед ним в виде рыбацкой лодки возникал образ Пана. Наконец он все-таки решительно отодвинул Моисея в сторону и спросил:
– Но ты сказал, что он во многом похож на меня.
– Я что, так и сказал, дружище? В самом деле? Я ведь сказал, что он такой, как ты, но в другом роде. Пан был богом лесов и пастбищ, божеством стад животных и их пастырей. Он обожал дикую природу, но не в меньшей степени любил и музыку. Он был наполовину человек, наполовину зверь. Он всегда смеялся над своим мохнатым хвостом. Пан являл собой союз природы и культуры, плоти и духа. Союз, дружище, обрати внимание. Вот потому-то мы, старомодные люди, так не хотели его смерти.
Глашатаи паранойи принялись совать свои дешевые газетки прямо Иисусу под нос. Это были те же назойливые мальчишки, которые будут крутиться у него под ногами, когда он предскажет своим учениками предательство одного и отречение другого; они будут при нем, когда он в своем предпоследнем слове обвинит Бога, что тот оставил его.
– Ты обвиняешь меня? – спросил он.
Взгляд его был подобен новенькой стальной мышеловке – такой же холодный и нервный.
Тарзан, похоже, вконец опьянел. Он не желал никаких неприятностей.
– Все, что я знаю, я читаю в газетах, – сказал он. Потом помахал своей губной гармошкой, и она сверкнула на солнце. – Есть у тебя любимая мелодия?
– Мне нравится все, в чем чувствуется душа, – ответил Иисус. – Но не сейчас. Скажи мне, Тарзан, какое отношение мое рождение имеет к кончине Пана?
– Иисус, старина, я ведь не какой-то там иудей-интеллектуал и не могу вовлечь тебя ни в какие забавные теологические споры, какие ты привык вести в синагогах. Но если ты мне пообещаешь, если дашь честное скаутское слово, что не будешь меня втягивать во всякие дискуссии, я расскажу тебе все, что я знаю.
– Даю тебе слово, – сказал Иисус. Он украдкой посмотрел в согласованном направлении Рая, после чего впервые заметил парящего в небесной выси ангела, совершавшего ленивые круги в унылом небе пустыни.
Этот ангел доложит все, что только услышит, подумал Иисус и решил внимательно следить за собственными словами.
Тарзан тоже заметил ангела, однако обратил на него не столь пристальное внимание. Когда он в последний раз от души полакомился семенами мускатного ореха, он видел целую голубятню точно таких же крылатых созданий. Одно из них даже спикировало ему на голову и пометило ее чем-то белым.
– В давние времена, – начал Тарзан, – люди были более конкретными. Я имею в виду, что они не слишком часто обменивались абстракциями и спиритуализмом. Они знали, что когда плоть разлагается, то становится питательной средой для растений, и благодаря этому вырастает урожай. Они своими глазами видели, что и навоз благотворно влияет на почву. Они понимали и то, что выращенные таким образом съедобные растения, если их употреблять в пищу, помогают им существовать. Они очень быстро установили ту связь, что соединяет такие разные вещи, как кровь, дерьмо и растительность. Связь между животным, человеком и растением. Когда они принесли животное в жертву урожаю кукурузы, это была уступка очевидной связи между смертью и плодородием. Ну в чем, скажи, меньше мистики? Нет никакого сомнения в том, что это была настоящая церемония, однако малая толика шоу-бизнеса никогда не мешала человеческой морали. Мы были связаны с растительностью. В мире растительности ничто не умирает. Просто растение прекращает существовать и возвращается в мир в новой, измененной форме. Энергия вечна, она никуда не исчезает. Мы сеяли в землю наших мертвых так, как сеяли семена. После недолгого отдыха энергия погребенного в земле тела или семени возвращается в той или иной форме. Из смерти возникает новая жизнь. Мы любили землю из-за той радости, добра и умиротворенности, которыми сопровождается наша любовь к ней. Нам не нужно было «спасаться» от нее. Мы никогда не замышляли побегов на Небеса. Мы не боялись смерти, потому что крепко держались за природу, за природные циклы. Наблюдая за природой, мы видели, что смерть – неотъемлемая часть жизни. Только после того, как отдельные люди – иудейские племена – перестали возделывать землю и разучились следовать циклам растительности, они утратили веру в материальное воскрешение плоти. Они закапывали в землю мертвого быка или мертвую овцу и замечали, что из могилы ничего не вырастает – ни нового быка, ни новой овцы. Поэтому они встревожились, забыли уроки растительного мира и в отчаянии выработали концепцию духовного возрождения.
Результатом нового и неестественного страха перед смертью стала идея невидимого – духовного – существа. А идея Высшего Духовного Существа стала результатом отчуждения от творений природы: как только человек перестал следить за вещественными, материальными жизненными процессами и идентифицировать себя с ними, ему пришлось придумать Бога – надо же было как-то объяснить, что происходит в жизни и почему в ней происходит смерть.
– Остановись на минутку, – прервал его Иисус.
– Кажется, мне пора, – сказал Тарзан, засовывая губную гармошку в перепачканный миррой арабский шелк, прикрывавший его чресла.
– Нет, – остановил его Иисус, – если ты что-то не договорил, договаривай! Какое отношение ко всему этому богохульству имеет Пан? А я?
– Если ты действительно хочешь это услышать – слушай! Между нами, вид у тебя такой, что тебя ветром качает. Тебе не повредили бы сейчас добрая отбивная весом в фунт и немного жареной картошки.
– Продолжай! – потребовал Иисус, брызгая слюной.
– Дело в том, дорогой мой И.Х., что у нас с тобой одинаковый взгляд на жизнь. Мы даже поняли, какую роль играют в этом процессе солнце, и луна, и звезды. Мы не проводили различий между репродуктивной деятельностью семян и репродуктивными циклами животных. Мы заметили, как важны для самых разных сторон жизни рост и изменения. А поскольку жизнь нам нравилась, то, когда наставало время удовлетворить наши внутренние потребности, мы, особо не задумываясь, основывали нашу религию на происходящих в природе превращениях. И поступали правильно. Так как обращались непосредственно к первоисточнику. Силу, заставляющую все живое расти и изменяться, мы не приписывали никакому абстрактному духу – этакому непомерно усиленному продолжению нашего эго, обитающему где-то на небесах, – но естественному плодородию природы. Мы обожествляли репродуктивные органы животных и растений. «Ибо именно в них и заключается жизненная сила».
Мыском поношенной сандалии Иисус подтолкнул камешек.
– Я слышал о культах фаллоса и растений, – сказал он. – Уж слишком примитивно. Мой отец ожидает от людей большего, нежели примитивное обожание своей плотской природы. Человек должен быть выше…
– Выше чего, Иисус? Абстракций? В твоей скрижали, в твоей Книге Бытия, говорится о том, что вначале было Слово. Но любой примитивный дикарь скажет, что вначале был оргазм. Жизнь воспроизвела жизнь, тогда как воскресение – воспроизведение семян, возвращение их в виде листьев весной и увядание осенью – именно это важно, а не какой-то там дух. Скажешь, слишком примитивно? Хорошо, пусть это примитивно – с благоговением относиться к горам и считать священными реки. Но если человек станет думать об окружающей его природе как о чем-то священном, он будет неизменно уважать ее, не сделает ее предметом купли-продажи, не будет ее загаживать. Примитивно? Черт побери, науке потребуется еще пара тысяч лет, чтобы доказать: жизнь произошла из пригоршни морской воды, содержащей молекулы аммиака, которая попала в ямку в прибрежном скальном обломке, где ее выше обычной температуры нагрели ультрафиолетовые солнечные лучи. Мы же, язычники, всегда чувствовали, что человеческие корни – неорганического происхождения. Вот поэтому-то мы относимся с почтением даже к камням.
Иисус перестал разглядывать валявшийся у его ног камешек и поднял глаза на собеседника.
– Но ведь ты не был спасен, – возразил он.
– А в этом не было никакой необходимости, – отозвался Тарзан. – Нам это ни к чему.
В давние времена центральной религиозной фигурой был женский архетип. Мужчина обладал творческой, созидательной силой, но именно в женщине мы наблюдали развертывание жизненного цикла: размножение, смерть и возрождение. Поэтому мы прославляли чувственность Богини-Матери. Земледелие неразрывной пуповиной связано с Великим Чревом. А вот одомашнивание животных – занятие более позднее и в большей степени фаллическое – было шагом в сторону от Богини-Матери и в направлении Бога-Отца. Но гармоничное равновесие еще не было нарушено. И Пан стал олицетворением этого равновесия. Он многое связал воедино – своей прекрасной музыкой и своей продолжительной красной эрекцией.
Но когда появился ты, насколько мне известно, твое появление явило собой триумф Бога-Отца над Богиней-Матерью, победу иудейского Бога-Духа над старым Богом во плоти. Крик, который ты издал при рождении, явился концом язычества и окончательно отделил человека от природы. Отныне культура станет доминировать над природой, фаллос – над женским лоном, постоянство – над переменами, а страх смерти – над всем вокруг.
Извини меня, Иисус, я знаю, что у тебя мужественная и любящая душа. Ты хочешь как лучше. Но оттуда, где я привык оттягиваться, все это представляется двумя тысячами миль бездорожья.
Иисус обратил взгляд к небесам в поисках совета, но увидел лишь ангела, что повис над их головами подобно вывеске над входом в телемастерскую.
– Тогда это объясняет твое желание погрузиться в собственную Нирвану, – произнес он наконец.
– Можно сказать и так, – согласился Тарзан, вставая и потягиваясь. – Зачем же мне разбивать голову об абстракцию пениса? А ты – что ты делаешь в этой кишащей змеями пустыне, поджаривая задницу на раскаленных камнях?
– Готовлюсь к моей миссии.
– К чему? К какой такой миссии?
– Изменить мир.
Тарзан хлопнул себя по боку так сильно, что губная гармошка даже сплющилась.
– Но ведь мир постоянно меняется! – проревел он. – Пусть не слишком сильно, но все же меняется! Он меняется от одного времени года к другому, от льдов к тропикам. Он изменился, из пригоршни космической пыли он превратился в улетный, отвязный шарик, каким мы видим его сейчас. Без чьей-либо видимой помощи он меняется каждую небесную секунду. Зачем же ты хочешь засунуть в него свой нос?
– Народы мира сделались злы и лукавы, – с мрачным видом произнес Иисус. – Я всей душой верю в то, что смогу уничтожить зло.
– Зло – это то, без чего невозможно добро, – произнес Тарзан, надеясь, что его слова прозвучат не слишком напыщенно. – Добру и злу приходится уживаться в этом мире для того, чтобы мир мог существовать дальше. Люди не стали злыми, они просто утратили равновесие и теперь смущены тем, в кого они превратились.
С этими словами он уселся верхом на козу и шлепнул ее ладонью.
– Боюсь, малыш Иисус, что ты приведешь их в еще большее смятение!
Дитя джунглей собралось тронуться в путь, но Иисус успел подняться и схватить козу за хвост.
– Эй! – позвал он своим густым, оливково-зеленым баритоном.
Животное остановилось, и Тарзан пристально посмотрел Иисусу в глаза. Иисус с трудом оформил свои мысли в слова.
– Если ты думаешь о плоти – значит твоя суть плотская, если ты мыслишь духовно – ты дух.
Он просто выпалил эту фразу, и она прозвучала не так уж плохо. Однако исходящий от козы запах не позволил развить мысль дальше.
Тарзан ударил пятками в бока свое транспортное средство» и оно выскользнуло из рук пророка.
– А что, есть закон, который запрещает думать двояко – и так, и этак? – выкрикнул он и потрусил на юг.
– Либо ты со мной, либо против меня! – крикнул ему вслед Иисус.
– Ну, тогда прощай! Мне пора обратно, в Конго. Джейн кое-что пообещала мне, когда я вернусь. Я целых две недели слонялся по свету и играл всем, кто только пожелает меня послушать. Готов поспорить, Джейн похотлива, как целая клетка кроликов. Ну, давай, любимая! Пошла, моя козочка!
Коза пустилась в галоп, поднимая клубы пыли. Иисус вернулся к своему камню и согнал с поверхности Закона двух спарившихся бабочек. Его сердце сейчас было подобно сцене, на которой греки разыграли кровавую трагедию. Иисус был настолько поглощен вытиранием Закона, что не сразу догадался посмотреть на ангела. Когда же все-таки разглядел его, тот беспорядочно хлопал в небесной вышине крыльями: сначала взмывал вслед затихающей мелодии губной гармоники Тарзана, затем возвращался к Иисусу и парил над его головой. Потом снова отлетал в сторону удалявшегося Тарзана и снова возвращался, как будто не желая расставаться ни с тем, ни с другим и не зная, за кем все-таки следовать.
В воскресенье утром я заспался. День был какой-то помятый и тоскливый. Казалось, будто он одет в пижаму Эдгара Аллана По.
В подозрительно приподнятом настроении я торопливо вошел через заднюю дверь в кафе. Нет, все по-прежнему. Дверь в кладовку закрыта. Перселл сидел на полу и играл с Мон Кулом в шашки.
– Бабуин мухлюет, – пожаловался Плаки. Мнения другой стороны я не услышал.
– Как прошла суббота? – поинтересовался бывший спортсмен и в ту же секунду лишился дамки.
– Так себе. Весь день был полон странных видений, оцепенения, снов. Такое ощущение, будто я запутался в колдовстве.
– Возможно, это все Аманда с ее трансами, – заметил Плаки, наблюдая, как бабуин приготовился разнести его в пух и прах. Только банан, ловко извлеченный им как представителем рода человеческого из кармана, спас Перселла от постыдного поражения.
Я поинтересовался, где Аманда и Джон Пол, и получил ответ, что они отправились на лоно природы – в поля и к подножию гор – поискать грибов и каких-нибудь трав. Похоже на то, что наш великий пост все же закончен. Аманда провела половину субботы в состоянии транса, а выйдя из него, скорее всего утратила интерес к Телу.
– Хватит с меня отцовских фигур, – заявила она. – Хватит с мира отцовских фигур. Я хотела подарить ему достойное погребение, но меня никто не поддержал. Так что теперь я умываю руки. Хватит с меня отцовских фигур.
Участвовать в дальнейшей дискуссии она наотрез отказалась.
По неясным причинам меня это не удивило.
– А что Зиллер? – поинтересовался я. – Вот уж кто смотрел на мумию прямо-таки ястребиным взором. Ему-то наша проблема явно интересна.
Плаки двинул одновременно две шашки. Бабуин, похоже, этого не заметил.
– Знаешь, что в Иисусе интересует Джона Пола больше всего? То, что его именуют Светом Мира.
– Но это же обычная метафора, – возразил я.
– Для художника метафора так же реальна, как и доллар, – ответил Плаки.
Бабуин тем временем передвинул целых три шашки, причем так быстро, что его сопернику показалось, он подвинул только две. В любом случае игру выиграл низший примат. Пока победитель рычал от восторга, мы с Перселлом направились в кладовку.
Как прекрасно было бы для тебя, любезный читатель, если бы двое сгорбившихся над Телом Христовым были прославленными философами или теологами. Как восхитительно, будь один из них Эрик Хоффер, а второй – Жан-Поль Сартр. Или первый – Рейнольд Нибур, а другой – Алан Уоттс. Или же если бы этот дуэт состоял из Тейяра де Шардена и как-там-его-не-помню. Тогда, клянусь всеми святыми, вы потратили бы свои денежки не зря. Между ними состоялся бы диалог, который бы звенел в ушах всего мира.
Однако в то воскресенье обсудить будущее Тела встретились мы с Плаки. Как выяснилось, сказать обоим было в общем-то нечего.
Мы оба согласились, что Аманда права, заметив, что христиане, даже если им и продемонстрируют мертвое тело Спасителя, ни за что не откажутся от своей веры. Большинство посчитает это полным абсурдом, и ничто не заставит их изменить свое мнение. Ватикан разразится гневным опровержением. Так же поступит и правительство США. А пресса навлечет на нас гнев чернильных богов. Мы же, владельцы придорожного зверинца, на чьи совершенно не готовые к этому плечи обрушилось столь чудовищное бремя, подвергнемся всеобщему презрению и удостоимся клейма преступников, повинных в особо вредоносном обмане. Нас в два счета могут упечь в каталажку. Или даже убить. Или отправить туда, где под воздействием шоковой терапии и сильнодействующих транквилизаторов превратят в подобие того самого ребе, который сейчас лежит перед нами на столе.
С другой стороны, мы выразили полное единодушие в том, что по взглядам части населения будет нанесен сильнейший удар. Причем таких людей может оказаться достаточно много (принимая во внимание сегодняшние беды Церкви), чтобы уничтожить все то, что еще осталось от национального и христианского единства. Поверит нам главным образом молодежь. В этом я не сомневаюсь. А молодых людей в мире становится все больше. Усиливается и влияние молодежи.
Как ни относиться к проблеме, вызванный ею фурор будет неуклонно набирать обороты. Возможно, этот фурор даже примет беспрецедентные масштабы и будет иметь непредсказуемые последствия. С этим мы тоже согласились. В чем мы не пришли к согласию, так это относительно того, необходим ли такой фурор. Лично мне хотелось избежать шумихи. Перселл же ждал ее с тем же вожделением, с каким Кинг-Конг ожидал встречи с Фей Рей. Если поначалу наши споры подпитывались неистовством общественной (и личной) заинтересованности, то затем в кладовке неожиданно разразилась эпидемия молчания. Словно муха цеце вырвалась из своего прозрачного хранилища и успокоила нас своим усыпляющим укусом.
Мы с Перселлом просидели несколько часов, не произнеся ни слова. Единственным звуком, нарушавшим тишину зверинца, была румба, отбиваемая уродливыми ногами-стрелками безумных настенных часов. Время от времени потерявший терпение часовой по имени Мон Кул швырял в стену шашки. Вскоре Перселлу надоело сидеть. Да и во мне зловеще зашевелились рубиновые клешни геморроя. Поэтому мы решили прекратить наши тягостные раздумья и вышли встречать Зиллеров, вернувшихся с грибной охоты.
Это можно было назвать антрактом Второго Пришествия. Перерыв, необходимый для того, чтобы выпить «кока-колы», выкурить сигарету, переброситься парой слов. Атам, глядишь, подойдет и время заключительного акта, который, если верить программке, должен продлиться целую вечность.
Открылся зверинец только в понедельник. С учетом времени года дорожное движение оказалось довольно интенсивным. Мы накормили сосисками более сотни посетителей. Лично мне все они, включая и детей, казались переодетыми сыщиками.
Из-за четырехдневного перерыва дрессированные блохи растеряли былую форму. Гонки на колесницах заканчивались суматошными столкновениями. Во время прыжков на лыжах одни блохи опрокидывались на спину, другим прыжки не давались вообще. Прима-балерина – всеобщая любимица – танцевала номер из «Астарты» только в одной туфельке, и дело обернулось настоящим провалом. К счастью, среди наших посетителей не оказалось истинных ценителей и знатоков балета.
Под конец рабочего дня я представлял собой ходячую теплицу невротической флоры. Вот в этом горшке редкий тик, там судорога в полном цветении, и повсюду экзотические тропические морщины, вонзающие свои озабоченные корни в гумус моей плоти. Даже Перселл нервно дернулся, когда после ужина Аманда предложила отправиться на джипе в Анакортес и посетить кинотеатр для автомобилистов, где фильмы смотрят, не выходя из машины.
Мы с Плаки было запротестовали, бурно отказываясь от подобного предложения, но Зиллеры в один голос твердили, что нам с Перселлом, как никогда, нужно немного развеяться. В конце концов они убедили нас в том, что поездка в придорожный кинотеатр предпринимается исключительно для нашего блага. Кроме того – ни больше ни меньше – Тело решено было взять с собой.
Тело завернули в одеяло, принадлежавшее индейцу апачу по имени Молния Дымовой Трубы, и усадили на заднее сиденье между мной и Плаки.
– Если полиция остановит нас и пожелает устроить проверку на наркотическое опьянение, – сказала Аманда, – мы скажем, что Тело перебрало огненной воды, и мы везем его обратно в резервацию Ла-Коннер.
Железная логика, ничего не скажешь. Обратно в резервацию по пути в придорожный кинотеатр. А если полицейские захотят сами отвезти «индейца» в резервацию?
В общем, нам пришлось потратить лишний доллар, чтобы Тело смогло поприсутствовать на представлении, которое началось для него с опозданием на несколько столетий.
Я с большим трудом могу вспомнить содержание фильмов, которые мы тогда посмотрели. Кажется, один из них назывался «Возвращение Невесты-Белки» и повествовал о таксидермистах и реинкарнации. Аманда на протяжении сеанса хихикала, а Плаки Перселл заявил, что у аборигенов потому такое острое зрение, что они никогда не смотрят кино и телевизор.
– Так зачем же мы сюда приехали? – спросил я.
– Фильмы делаются из света, – напомнил нам Джон Пол и, сопровождаемый громким хрупаньем попкорна, подался вперед в сторону экрана.
Во втором фильме парень по имени Чак привел к себе домой со школьного бала подружку. Его отца это здорово вывело из себя. Особенно после того, как у девушки произошла задержка. Как выяснилось позднее, причиной тому были исключительно нервы. К данной ситуации я отнесся с полнейшим сочувствием.
Мы уехали, когда действие близилось к счастливому концу.
Для меня лично хэппи-эндом стал тот миг, когда вдали замаячила громада зиллеровской венской сосиски. Купаясь в неоновых огнях, наш славный хот-дог скользил по туманному горизонту подобно тому, как слабая сторона человеческой натуры порой скользит по сырому гамбургеру его греховности.
Подъехав к автостоянке, мы заметили, как от придорожного кафе бросились прочь две крупные мужские фигуры, скрывшись в опустившейся над гороховыми полями тьме.
После беспокойной ночи, сплошь состоявшей из скверных сновидений, во вторник утром я с трудом выбрался из постели и съездил к телефонной будке на окраине Маунт-Вернона. Оттуда я позвонил в лабораторию института имени Джона Хопкинса и получил результаты радиоуглеродного анализа. Если не ошибаюсь, я уже поведал об этом читателям ранее.
Зверинец выглядел достаточно мирно – так мне показалось, когда я вернулся. Три пожилые дамы-туристки – скорее всего вдовы – сидели за стойкой и попивали сок. Они направлялись в Викторию, Британская Колумбия, с целью посещения ботанического сада. По крайней мере я сделал такое умозаключение, поскольку Аманда вела с ними разговор о хризантемах. Она сообщила посетительницам о том, что японцы считают хризантемы гастрономическим деликатесом.
– Да они каннибалы! – экзальтированно воскликнула одна из дам.
Над вольером, в котором содержались змеи, я увидел – правда, не сразу – крупного мужчину средних лет с лицом красным, как ягодицы Мон Кула. Он сразу возбудил во мне подозрения. Впрочем, неудивительно – я теперь подозревал всех и вся: например, эти преклонного возраста дамы вполне могли прятать в своих сумочках для вязания кинжалы. Или ядовитый газ. Или напалм. Когда я направился в кухню, то услышал, как краснолицый пророкотал:
– Официантка! Еще две сосиски! От вида ваших восхитительных рептилий у меня разыгрался аппетит!
Его голос можно было сравнить с лаем железного пса, изрыгающего кирпичи.
Я никогда прежде не слышал этот голос, однако в следующую же секунду понял, кому он принадлежит. Сорок Ангелов Ада проревели в моей толстой кишке. Затем припарковали свои мотоциклы в моем желудке. Принялись с важным видом расхаживать по пищеводу, заказали пиво у моей гортани и стали бесцеремонно пинать мой язык.
Перселл прятался за кухонной дверью. Судя по выражению лица, он тоже догадался, кто такой этот обладатель громоподобного голоса. В придорожном кафе объявился отец Гутштадт собственной персоной.
•••••••
Отец Гутштадт проторчал возле входной двери еще около получаса. Он съел четыре или пять хот-догов и задал кучу граничащих с патологией вопросов о способах кормежки змей. Аманда отвечала ему с полнейшим радушием. В итоге Гутштадт убрался восвояси. Из окна своей комнатки я пронаблюдал за тем, как его микроавтобус «бьюик» – излюбленное транспортное средство монахинь епархии архиепископа Сиэтлского – отчалил в направлении Маунт-Вернона. Он не совершил ни малейшей попытки подсмотреть, что происходит в зверинце. Тем не менее…
Остаток дня слился в одно нервозное, суматошное пятно. В придорожное заведение один за другим приходили посетители, включая фермера Хансена и его старшего сына, не давая нам, четырем взрослым обитателям этого заведения, возможности закрыть зверинец и пообщаться. Около четырех часов дня мы заметили, как по болоту, по ту сторону фривея, как раз напротив кафе, в лодке проплыл вооруженный человек. Он делал вид, будто охотится на уток, однако целился прямо в окна нашего дома. Ни один настоящий охотник никогда не выбрал бы для охоты места в непосредственной близости от шоссе.
Затем из окна ванной комнаты мы увидели еще двоих, работавших на тракторе – как бы ремонтировавших его – в ноле, позади кафе.
– Нас окружают, – заявил Плаки. – Нас взяли в кольцо!
* * *
За обедом, когда грибной суп поели с аппетитом только Аманда и Мон Кул, Перселл вкратце разъяснил свой план: он вместе с Телом бежит из зверинца, чтобы выступить в студии 5-го канала, либеральной сиэтлской телекомпании, я выдвинул идею вступить в схватку с теми, кто шпионит за нами, потребовать встречи с начальством и предложить вернуть Тело в обмен на ряд уступок со стороны Вашингтона и Ватикана. По мнению Аманды, оба варианта влекут за собой ненужный риск. Джон Пол посоветовал подождать еще сутки и лишь затем предпринимать какого-либо рода действия. Когда его спросили о причинах подобной отсрочки, он на каком-то африканском (или все-таки индийском?) наречии произнес пословицу. По причине ее атавистической замысловатости она оказалась выше моего разумения, и я никак не могу припомнить.
Так что ничего мы не решили. Зверинец в те минуты напоминал осажденную крепость, хотя в целом со стороны все по-прежнему выглядело нормально.
Аманда заварила травяной чай, отличающийся успокаивающим действием, после чего поднялась наверх, чтобы спеть колыбельную Тору. Зиллер посмотрел в окно своего святилища и отправил Мон Кула на пост перед входной дверью. Перселлу надлежало оставаться поближе к кладовке. Мне же было предписано вернуться к себе в комнатку над гаражом, откуда я мог с успехом обозревать восточный периметр зверинца – наш фланг. Когда я попросил снабдить меня оружием, Джон Пол вручил мне духовую трубку, стреляющую дротиками.
– Только не вдыхай через нее воздух! – предупредил он.
Спасибо, дружище!
Решив, что вторая чашка успокаивающего чая не даст мне извести себя до смерти спонтанными имитациями массовых землетрясений, я ненадолго задержался на кухне. Мы с Плаки неожиданно разговорились. Он рассказал, что вырос в провинциальной, сельской Виргинии. Поведал о гоночных автомобилях, самогоне, потасовках после футбольных матчей, о рыбной ловле в водах реки Шенандоа и горечи, которая попой окрашивает воспоминания его родственников о тех далеких днях, когда они были родовитыми землевладельцами. Поведал он мне и о своей давней слабости по части женского пола. О наркотиках и абортах и том, как, занимаясь тем и другим, он честно старается совершать добрые поступки – оказывать людям помощь там, куда не осмеливаются даже сунуть нос самые уважаемые гуманисты. Он повторил свою теорию, что в нашей культуре все рано или поздно сводится к одному – деньгам. Плаки выразил желание узнать от меня что-нибудь о науке. Собственные познания в религии, политике, экономике, искусстве, философии и многом другом он считает слишком обрывочными, фрагментарными и в последнее время подумывает восполнить бреши в своем образовании, хотя особой уверенности в том, что от новых знаний он сделается счастливее, у него нет. Затем Перселл процитировал несколько стихотворных строчек, написанных одним его другом-поэтом, которые звучали примерно так: «Удивительно, как много людей начинают хохотать, стоит тебе уйти из университета и бросить читать газеты». После этого Плаки и сам расхохотался.
Я посоветовал ему поразмышлять о том времени, которое он провел в монашеской обители, поскольку это само по себе крайне необычный образовательный опыт.
– Твоя правда, – ответил Плаки. – Я непременно подумаю о тех днях, когда отсиживался в каморке в монастыре. Если только благополучно выберусь из этого дерьма.
Попрощались мы тепло, по-дружески.
Поскольку я забыл, какой конец духовой трубки используется для какой цели, и побоялся брать в руки смоченные ядом дротики, то отложил грозное примитивное оружие и, безоружный, притаился возле заднего окна. Примерно каждые Пятнадцать минут осенняя луна просачивалась через турникет облаков. Ночное светило не иначе как тайно замыслило выжать живописный облик долины до последней капельки, чтобы он приобрел еще более утонченный, псевдокитайский облик. Залитая лунным светом природа застыла, как на картине. После того, что показалось мне тридцатью часами однообразных утомительных бдений, я погрузился в сон, а пробудившись в жидких рассветных сумерках, обнаружил, что голова моя находится на подоконнике. Все тело затекло и напоминало канализационную трубу, которую прополоскали бальзамирующей жидкостью.
Несколько бессистемных гимнастических упражнений привели мое кровообращение в норму. Затем, убедившись, что никакой опасности на горизонте вроде бы не наблюдается, я проковылял через сбрызнутую ночной росой рощицу к зданию кафе. На кухне я обнаружил Аманду, которая заваривала чай. Кроме выражения крайнего удивления, на ней практически ничего больше не было. Не считая, правда, крошечных трусиков. Кровообращение, которое я только что ценой великих усилий отрегулировал, мгновенно устремило свой поток в область пениса.
Я поинтересовался, что Аманда делает на кухне в столь ранний час, однако дожидаться ответа, как мне стало ясно, не было необходимости. Дверь кладовки была не заперта. В рассветных лучах я увидел, что Тела там больше нет. Я испугался худшего, однако Аманда заверила меня, что, пока я спал, никакого штурма не произошло. Случившееся – дело рук наших товарищей. Джон Пол и Плаки убежали вместе с Телом. А также вместе с Мон Кулом. Все они исчезли в полночь.
– Да, черт побери! – воскликнул я. – Дважды черт меня побери!
Улики – плюс знаменитая интуиция Аманды – привели нас к умозаключению, что идея похищения принадлежала Джону Полу. При помощи бабуина он попытался вынести Тело из кладовки, однако, несмотря на всю свою сноровку обитателя джунглей, не ускользнул от внимания Плаки Перселла, который настоял на своем участии. Хотя не исключена вероятность того, что между Зиллером и Перселлом с самого начала имелась договоренность о похищении Тела. Зиллер сбежал, прихватив с собой Иисуса. Видимо, для того, чтобы уберечь от возможных неприятностей Аманду, малыша Тора и меня. Может быть, он решил обнародовать факт существования останков Иисуса. Не исключено, что они с Плаки решили сообщить об этом миру каким-нибудь сенсационным, совершенно новым способом. Готов допустить вероятность и того, что он намеревался выставить Тело на всеобщее обозрение в Нью-Йорке – ведь тамошняя богемная тусовка давно требует возвращения Зиллера. Мне тут же вспомнилась его выставка магнетизма червовых тузов и заводных механических утконосов три года назад.
Мы могли только догадываться, по какой именно причине было похищено Тело. И куда вместе с ним скрылись похитители.
Единственное, что нам было известно: на нашей планете снова появился Иисус – таинственная электростанция духа, которого предали сначала поцелуем, а потом целой религией, и который меньше пострадал от рук враждебных ему язычников, нежели от родственных ему сил праведности, заявлявших о своей любви к нему. Однако на сей раз рядом с ним оказалась совершенно другие ученики. Кто знает, вдруг они сослужат ему лучшую службу?
Я испытал сильное желание помолиться и в равной степени сильное желание сорвать с Аманды трусики и заняться с ней любовью прямо на полу кухни, третье желание состояло в том, чтобы как можно быстрее покинуть «Мемориальный заповедник хот-дога дикой природы им. капитана Кендрика». Однако в следующую секунду раздался громоподобный стук – сразу во входную и заднюю двери кафе. И я тотчас подумал, что, увы, ни одному из моих желаний не суждено осуществиться.
По тому, с каким странным сочетанием утонченности и брутального высокомерия агенты взялись за свое дело – обыски и допросы, – стало понятно, что о Теле им ничего не известно. Они знали, что обитатели придорожного кафе обладают неким предметом, за который Ватикан назначил колоссальную награду и вокруг которого вращается ряд вопросов нынешней международной обстановки. Они также понимали, что дело это представляет не меньшую важность и для правительства США и что преступников непременно надо поймать, а пропажу вернуть Святому Престолу. Они понимали, что на карту поставлена и национальная безопасность, и национальный престиж. Но – но! – им так и не сообщили о том, что конкретно им следует искать. Да и вряд ли сообщат. Таким образом, у налета на придорожный зверинец и последующая его оккупации был весьма деликатный аспект.
Например, хотя Аманду и меня допрашивали с пристрастием и весьма подробно, все вопросы наших дознавателей касались местонахождения и намерений Зиллера и Перселла. Ни разу агенты не упомянули напрямую ватиканскую «собственность», и если кто-нибудь из нас только собирался затронуть эту тему, они ловко уходили от нее. (Я их немилосердно поддразнивал, а вот Аманда относилась к стражам закона с прежней ангельской кротостью.)
Им было известно о бегстве Джона Пола и Плаки и о том, что вышеупомянутую собственность беглецы прихватили с собой. Я сделал вывод, что при побеге наши ребята, видимо, оглушили агента, связали его, а связав, бросили в прибрежных тростниках на болоте. Когда на рассвете его обнаружили коллеги, он сообщил о бегстве обитателей придорожного зверинца. Далее я заключил, что отец Гутштадт и монахи-фелиситаторы бросились в погоню, опасаясь, что Тело исчезнет безвозвратно и его не смогут найти даже их друзья федералы, и что действовавших сообща сотрудников ФБР и ЦРУ оставили охранять зверинец, а вместе с ним и нас с Амандой. А еще они получили задание выудить у нас сведения о возможном местопребывании беглецов. Командовали парадом, по всей видимости, фелиситаторы. Это они приказали своим коллегам-мирянам уклоняться от обсуждения вопросов «собственности».
Зверинец – точнее, святилище Джона Пола – подвергся самому тщательному обыску. Агенты располагали огромным количеством информации о беглецах – что неудивительно, если учесть, что Перселл некоторое время находился в правительственном списке неугодных лиц, а Зиллер, по причине своей музыкальной и художественной деятельности, считался в определенных кругах Америки мифической личностью, агентов, похоже, больше интересовал именно Зиллер, к которому они относились весьма недружелюбно и именовали его не иначе как «чародей», так же, как он и сам себя называл, а факт его существования они рассматривали почти как угрозу личного характера. С другой стороны, они почти ничего не зная и об Аманде и обо мне, несмотря на то что сняли у нас отпечатки пальцев, пригрозив, что нашему прошлому уже не долго оставаться тайной.
Зверинец весь день был закрыт. Весь день и всю ночь продолжались обыски и допросы. На следующее утро, видимо, поступили новые директивы, потому что соглядатаи переключили внимание на мою скромную квартирку над гаражом. (Мне не разрешено покидать территорию придорожного кафе.) Теперь они уже не столь активно стараются завоевать наши симпатии, хотя и придумали определенные схемы отношений с нами – одновременно и грубые, и изощренные, лишь бы и дальше унижать нас и доставлять нам беспокойство.
Таким образом, читатель теперь в курсе последних событий. Я помолился (правда, сам не знаю точно кому) о том, чтобы мне был дарован еще один день для моей писательской работы. Сейчас этот день подходит к концу, а мое повествование еще продолжается. Я хочу дать небольшой отдых геморрою, если вы, конечно, не возражаете. Я отмочу его в ванне с теплой проточной водой, примерно так, как лорд Байрон отмокал свой геморрой в лазурных водах Эгейского моря. И не засяду за пишущую машинку до тех пор, пока в текущих событиях не наступит перелом или пока я сам не окажусь в солнечном штате Флорида, где, насколько можно судить, в этом году отдыхает новый класс знаменитостей.
Вот я и вернулся. Мы с моим верным другом «ремингтоном» расстались всего на четыре часа. За это время и прибыло письмо, письмо Джона Пола Зиллера, о котором говорили Аманде «голоса». Вообще-то на самом деле это было не письмо и не совсем от Зиллера. Тем не менее «голоса» оказались достаточно точны и заслуживают если недоверия, то по крайней мере уважения. Обстоятельства появления «письма» таковы. Пуэрто-риканские часы, о которых я уже упоминал на страницах этой рукописи, именуются девяностодневными часами. Это означает, что их требуется заводить раз в девяносто дней, то есть каждые три месяца. Однако именно эти часы – вне всякого сомнения, по причине их южного темперамента, – неизбежно останавливаются через семьдесят семь дней. Но вообще-то они едва волочат ноги уже через семьдесят пять дней. Таким образом, со дня последнего завода часов проходит семьдесят шесть дней, и Аманда берет ключ причудливой формы и начинает подтягивать все пружины. Сегодня – как раздень подобного ритуала.
Когда Аманда потянулась за ключом, висящим на задней стенке часов, то случайно нащупала гладкую щечку бумажного конверта. Извлеченный из тайника конверт, как оказалось, был адресован именно Аманде. Об этом свидетельствовала надпись, сделанная почерком Джона Пола (кто еще может писать пером, выдернутым из попки краснокрылой колпицы, так что кажется, будто каждый описанный персонаж бредет по колено в тех самых чернилах, которые вскормили его?). Чтобы никто из агентов не заметил находки, Аманда спрятала ее у себя на маленькой, но бесстрашной груди и поспешила наверх. Там она разорвала конверт и извлекла вырезку из издающейся в Сиэтле газеты двух-трехнедельной давности.
Бабуины – лучшие друзья космической эры
Тампа, Флорида. – (АП)
Когда в конце этого месяца с территории базы морской авиации в Палм-Касл будет произведен запуск гигантского воздушного шара, на борту этого уникального атмосферного зонда окажется «экипаж» из пяти бабуинов – животных, которым в космическую эру предстоит стать верным другом человека и прийти на смену собакам.
Некий уроженец Африки как-то рассказывал одному британскому натуралисту: «Бабуины умеют разговаривать и не делают этого в присутствии белых людей только из опасения, что те заставят их работать». Однако молчание бабуинов оказалось тщетным, поскольку человек все же использует их труд в самых разных сферах деятельности.
В Южной Африке бабуинов уже многие века используют в качестве пастухов, для присмотра за стадами коз и овец. Некоторые женщины даже осмеливаются доверять нянькам-бабуинам своих детей. В наше время бабуины – как правило, им предварительно проводится фронтальная лоботомия для подавления присущей приматам агрессивности (характерной главным образом для старых обезьян) – выполняют роль мальчиков, подающих клюшки и мячи игрокам в гольф, трактористов и носильщиков на вокзалах и складах Южной Африки. (Проблемы с чаевыми не возникает, хотя считается, что носильщик-бабуин выполняет свою работу с большей охотой, если дать ему банан или кукурузный початок.)
Кроме того, бабуинов используют при испытаниях систем автомобильной безопасности на базе ВВС США в Холломане, штат Нью-Мексико, а также рабочими автомобильных заводов Детройта. Несколько лет назад испытательную площадку компании «Форд моторе компани», что в Бирмингеме, штат Мичиган, пикетировала группа защитников животных, что отражает рост общественного недовольства использованием бабуинов в качестве пассажиров при испытании надежности автомобилей.
Наиболее активно используются бабуины в медицине. В Южной Африке для медицинских экспериментов используются сотни этих животных. Согласно заявлениям медиков, обезьянами буквально мостят дорогу, ведущую к решению проблем пересадки внутренних органов людей.
Бабуины в больших количествах обитают в горах Южной Африки, и исследовательские центры покупают их по 10 рандов, что соответствует примерно 14 долларам. В Соединенных Штатах эти животные стоят до 200 долларов.
По словам профессора Дж. Ван Зюля из Стелленбошского университета, бабуины – самые многочисленные из приматов, тогда как гориллы и шимпанзе находятся практически на грани исчезновения.
Бабуины – самые разумные из всех обезьян. По своей общественной организации они очень напоминают людей. Эти обезьяны способны считать, рассуждать в определенных пределах, пользоваться механическими приспособлениями.
Благодаря использованию бабуинов доктору Кристиану Бернарду удалось добиться успехов в первых операциях по пересадке сердца. По утверждению специалистов, использование в ряде других стран в подобных целях собак не позволило достичь удовлетворительных результатов.
В клинике Карла Бремера в Кейптауне было сделано 250 операций по пересадке почек от бабуинов другим бабуинам. Официальный представитель исследовательского центра заявил, что клиникой «накоплено огромное количество информации о психологии бабуинов, группах их крови, которые совпадают с группами крови людей».
Доктор Бернард предложил использовать бабуинов в качестве запасных частей для будущих пересадок органов людям.
«Существует возможность хранить человеческое сердце в теле бабуина в течение нескольких дней», – пояснил он.
Каким бы внушительным ни был в прошлом или будущем вклад бабуинов в медицинскую науку, наиболее судьбоносный момент настанет в середине октября, когда пять специально обученных приматов отправятся на внешний край гравитационного поля Земли в прозрачной гондоле, подвешенной к самому большому воздушному шару из всех, когда-либо созданных руками человека.
Цель полета – проверка воздействия солнечного излучения на живой организм. По словам исследователей из Флориды, предстоящий эксперимент «Икар Экс-Си» станет наиболее детальным из всей серии аналогичных испытаний. Команда приматов будет прикреплена к приборам, предназначенным для измерения физиологической реакции на мощнейшее солнечное излучение, какому никогда не подвергались другие живые существа.
Бабуины – участники эксперимента «Икар» – получили подготовку, позволяющую им пользоваться передатчиками замкнутой телевизионной системы и другими устройствами, которые предназначаются для получения сведений о природе Солнца.
Как утверждают ученые из Палм-Касл, несмотря на то что термоустойчивый пластик, из которого изготовлена гондола, отчасти послужит своеобразным щитом, он не сможет спасти бабуинов, когда те достигнут внешних границ атмосферы. Приматам-героям, к сожалению, не удастся вернуться из этого полета живыми.
– Запуск бабуинов в космос, он назначен на сегодня? – спросила Аманда. Затем чиркнула спичкой и поднесла ее к газетной вырезке.
– Вроде бы нет. Не сегодня, – ответил я. – Я тут слышал по радиоприемнику одного агента, что запуск вроде бы состоится завтра. Да, точно. Завтра утром.
Листок бумаги сгорел моментально. Аманда не проронила ни слова. Лишь нижняя губа ее дрогнула, причем так же грациозно, как вздрагивает крылышко насекомого, угодившего в паутину.
– Хочешь попытаться что-то сделать? – спросил я. Сам не знаю зачем.
Прекрасно понимая, что все бесполезно, она отправилась в спальню, чтобы поплакать там, оставив меня барабанить по клавишам моего «ремингтона», подобно тому, как в темноте дождь барабанил по исполинской сосиске. Я неожиданно подумал, что формой сосиска ну очень напоминает дирижабль или воздушный шар.
Страх смерти – начало рабства, сказала как-то Аманда. Если она права, то я попал в рабство еще в самом нежном возрасте. Началось все с коротенькой молитвы, которой меня научила мать, когда мне было года четыре.
«Но если мне придется умереть, прежде чем я проснусь…» До того, как я запомнил наизусть эту строчку, мне даже не приходило в голову, что когда-нибудь утром я могу не проснуться. Мысль о смерти вползла в мой разум, в мою юную душу, оставила на мне метку экзистенциального страха, который с годами только усилился и преследует меня до сих пор. Интересно, сколько же юных христиан утратили полноценное представление о жизни и свободе, стоя на коленях в своих детских комнатках и повторяя леденящие душу слова мольбы, якобы призванные даровать бессмертие? Хотелось бы мне знать!
В это утро я проснулся точно так же, как в любое другое утро с тех пор, как двадцать пять лет назад научился жуткой молитве у моей матери, – умиротворенный и, к некоторому удивлению, живой. Если подобное ощущение и было сегодня особенно острым, то читатель непременно поймет почему.
Впервые за последние несколько дней мне не нужно было печатать на моем верном «ремингтоне», и все утро я провел в обществе Аманды. Она была глубоко опечалена, хотя тем не менее слегка позабавила меня. Она показала мне, как можно очистить апельсин семью различными способами. При этом каждый следующий способ оказывался более изощренным и эстетски утонченным.
Аманда располагала поразительными сведениями об апельсинах, однако английского слова, рифмующегося со словом «апельсин», она не знала. Его знает только Мон Кул. А он, к сожалению, ни за что не скажет.
То, что выскакивает из недр моей пишущей машинки, зачастую доставляет мне огромное наслаждение. Особенно когда я пытаюсь сказать нечто другое и в совершенно иной манере, но вместо этого на свет появляется некая метаморфоза или – бац! – концепция, о которой я даже не догадывался, но которая неожиданно начинает разыгрывать на печатной странице свой водевиль. Однако – как бывает в любви и в искусстве – насильно этого не добьешься. Например, я надеялся из рассуждений о страхе или апельсинах сделать глубокомысленную преамбулу к тем событиям, о которых собираюсь поведать далее. Очевидно, мой замысел не сработал, так что позвольте мне приступить к повествованию и рассказать историю без всяких фанфар и прочего – просто так, как все произошло.
Примерно час назад, а точнее, в два часа дня, наверх поднялся один из агентов. Это был агент с лунообразной головой и ямочкой на подбородке, который как-то затеял дискуссию с Амандой. В его манерах сквозило некое качество, близкое к вежливости. Может быть, он испытывал к нам жалость, а может, просто выбит из колеи сложившимся поворотом событий. А может быть, сочетанием и того, и другого. Как бы то ни было, он протянул Аманде лист тонкой белой бумаги с грифом «Совершенно секретно» и жестом показал, что не возражает, если с его содержанием ознакомлюсь и я. Вот что мы из него узнали:
Неформальное заявление Ньюпорта У. Плита, коммандера Военно-морских сил США, директора совместной военно-гражданской научно-исследовательской программы, база морской авиации, Тампа, штат Флорида.
21 октября в среду в 3:45 утра группа неустановленных лиц проникла на место стоянки научно-исследовательского воздушного шара «Икар Экс-Си» и произвела на нем несанкционированный подъем в воздух. Один из ее участников был застрелен охраной еще на земле при попытке к бегству.
Воздушный шар был наполнен гелием и готовился к старту, назначенному на 7:00 утра. На его борту должны были находиться пять бабуинов – участников полета к внешнему краю земной атмосферы (хотя атмосфера фактически простирается на большее расстояние, 99 % ее вещества сосредоточено до высоты 20 миль от земной поверхности) для проведения эксперимента по измерению воздействия солнечного излучения на живую ткань. Этот эксперимент, который также предусматривал фотографирование кислородного спектра и солнечной короны, должен был стать одним из серии экспериментов, проводимых в Палм-Касл для зондирования верхних слоев атмосферы, которые необходимы для проведения космических полетов и запуска орбитальных космических станций с людьми на борту.
Длина полностью надутого воздушного шара «Икар Экс-Си» составляет 1020 футов. Аля его создания потребовалось более 15 акров полиэтиленовой пленки, уплотненной дакро-нозым волокном. К нему крепится прозрачная гондола длиной 22 фута, изготовленная из жаропрочных пластиковых смол и имеюшая эллиптическую форму. В гондоле размешены измерительные приборы и различное оборудование систем жизнеобеспечения. Стоимость всего летательного аппарата оценивается примерно в 980 000 долларов.
Воздушные шары серии «Икар Экс-Си» не являются засекреченными, и почти всей полученной при их помоши информацией американское правительство делится с другими государствами, включая, предположительно, и Советский Союз. Тем не менее на базе морской авиации Палм-Касл действуют строгие меры безопасности. Посетители без пропуска не допускаются на ее территорию. Аля допуска на территорию, примыкающую к испытательной площадке, требуется, кроме того, специальное удостоверение. На стратегических постах в непосредственной близости от воздушного шара этим утром несли вахту десять служащих ВМС США, вооруженных карабинами.
Предположительно, злоумышленники проникли через главные ворота по украденным пропускам. Их жертвой стал по меньшей мере один человек – младший лейтенант ВМС США Губер Клуни. Поздней ночью во вторник в туалете клуба города Тампа у него был похищен бумажник с документами. Документы младшего лейтенанта Клуни были обнаружены у вышеупомянутого неизвестного лица, застреленного охраной испытательной площадки базы. Кроме того, той же ночью был угнан автомобиль, принадлежащий служащему ВМС США, который имел специальный пропуск для беспрепятственного въезда на испытательную площадку базы. Машина была обнаружена на территории базы примерно в четверти мили от воздушного шара. Направляясь к своей цели, злоумышленники оглушили охранников. В госпитале базы Палм-Касл нам сообщили, что всех троих привели в бессознательное состояние ударами в шею, предположительно практикуемыми в карате.
После этого неизвестным удалось приготовить воздушный шар к старту и проникнуть в гондолу. Воздушный шар уже находился на высоте ста футов, когда остальные охранники заметили его запуск. Первоначально они посчитали, что шар стартовал случайно. Однако поспешный осмотр стартовой площадки убедил их в том, что швартовые канаты перерезаны. По меньшей мере четыре охранника подтвердили, что видели в гондоле поднимавшегося в воздух шара одного или нескольких человек. Получив по телефону сообщение о происшествии, я в 4:10 утра прибыл на испытательную площадку. К этому времени шар уже вошел в полосу сплошной облачности и был не виден невооруженному глазу, однако легко был обнаружен радаром. Мы попытались связаться с «Икаром» по радио, однако не получили никакого ответа, за исключением того, что показалось нам смехом и звуками флейты.
Система «Икар» позволяет регулировать высоту полетов при помощи специального устройства, контролирующего подачу гелия. В это утро система не действовала. Остальное оборудование функционировало нормально.
В 4:35 утра воздушный шар достиг высоты 12 тысяч футов. Спасение похитителей шара путем пересадки их на другой летательный аппарат не представлялось возможным. Гондола была затуманена испарениями, и самолет-наблюдатель, посланный по моему приказу на разведку, не смог передать практически никакой информации. Тогда я склонялся к тому, чтобы дать самолетам-перехватчикам команду сбить воздушный шар, поскольку мы не располагали иной возможностью установить, кто проник на борт «Икара» и с какой целью.
Пока я ожидал разрешения на воздушную атаку, в здание внесли погибшего злоумышленника. Он был убит тремя выстрелами в спину, сделанными охранниками на внешнем периметре испытательной площадки, примерно в 3:50 утра. Сотрудники службы безопасности сообщили, что, когда его заметили, незнакомец побежал. Когда ему крикнули «стой!», он отказался подчиниться приказу. Он оказался трудной целью и успел избежать 20–25 выстрелов, прежде чем в него попали пули, повлекшие его смерть. Кроме бумажника с документами младшего лейтенанта Клуни, при нем были обнаружены документы на имя Л. Вестминстера Перселла-третьего.
Перселл в прошлом был ведущим игроком футбольной команды университета Дьюк и одиннадцать лет назад «прославился» скандалом – он скрылся вместе с женой своего тренера. Позднее, как утверждается, Перселл занялся преступной деятельностью. Будучи лейтенантом ВМС США до своего увольнения за действия несовместимые со званием офицера, он прошел на базе Палм-Касл летную подготовку пилота реактивного самолета. Если убитый действительно является Перселлом, то он, несомненно, имел прекрасное представление о территории базы. Успех злоумышленников отчасти объясняется именно этим.
Среди личных вещей убитого была обнаружена коробка от сигар, на внутренней стороне которой небрежным почеркам начертана записка. Она оказалась забрызгана кровью, и большую часть ее содержания невозможно разобрать. Тем не менее мне удалось разобрать и переписать следующие абзацы:
«…я пришел к выводу, что Второе Пришествие не произведет надлежащего удара по нашему обществу. Наша экономическая система поглотит его и использует в своих интересах (даже я поддался искушению использовать И.Х. в качестве трамплина для обретения богатства и власти). Для нашего общества экономика гораздо важнее, чем здоровье, любовь, истина, красота, секс и спасение, короче, важнее самой жизни. Что бы ни объявлялось важнее жизни, фактически оно всегда ставилось выше жизни и неизбежно приводило к ее уничтожению. Поскольку на самом абстрактном уровне именно экономика является религией моих соотечественников, даже Второе Пришествие не сможет радикально изменить души моего народа. Таким образом, я временно отказываюсь от моей мечты, чтобы помочь З. осуществить его мечту. Тем временем, Маркс, мне остается только надеяться всем моим мешковатым сердцем, что белая магия А. – и других людей вроде нее – в один прекрасный день победит черную магию…» (Далее неразборчиво).
Эти слова принадлежат либо явному атеисту, либо коммунисту, либо просто безумцу. Скорее всего автор записки был и тем, и другим, и третьим.
В любом случае в 5:00 утра от адмирала Стейси Горвииа из 3-го округа ВМС США поступило разрешение сбить воздушный шар «Икар Экс-Си». Однако вскоре после того, как перехватчики оказались в воздухе, им было приказано отменить ранее поставленную задачу. Приказ исходил из Белого дома. Никаких пояснений не последовало. Я получил приказ вернуть самолеты на базу и позволить воздушному шару и далее беспрепятственно подниматься вверх. Кроме того, мне приказали прекратить дальнейшие попытки связаться с «Икаром» по радио или по телепередатчику. Вскоре наша передающая аппаратура была демонтирована представителями Центрального разведывательного управления.
К этому времени «Икар» находился примерно на высоте 70 тысяч футов. Он поднимется еще примерно в два раза выше. Полностью герметичная гондола оснащена автономным запасом кислорода. Кислорода достаточно для недельного пребывания экипажа из трех человек. Однако те, кто незаконно проник на борт «Икара», не смогут прожить даже недели. Уже через 24 часа они погибнут от пагубного воздействия мощного солнечного излучения. Колоссальной силы обезвоживание умертвит их в считанные секунды. В следующем месяце, когда воздушный шар начнет терять высоту и неизбежно разрушится, от пассажиров «Икара» останутся лишь кости, однако если шару удастся продержаться в воздухе еще какое-то время, то даже кости превратятся в пыль. Гондола окажется пустой, как будто в ней никогда не было никаких живых существ.
Расследование событий, сопутствовавших похищению «Икара», не относится к моим служебным обязанностям. Я получил из Белого дома информацию о том, что могу считать это дело закрытым. Должен признаться, меня смущает одно обстоятельство вышеупомянутого дела. В нашем здании управления полетами находятся пять бабуинов. Их предстояло поместить в гондолу воздушного шара лишь сегодня в 6:30 утра. В настоящее время они находятся под моим присмотром. Все пятеро. И все же, прежде чем сегодня утром наши передатчики были демонтированы, кто-то из беглецов, похитивших «Икар», ненадолго включил телемонитор, и в течение примерно минуты мы с коллегами наблюдали за улыбающимся бабуином. Хотите верьте, хотите нет, но на борту обреченного на гибель «Икара» находится некий неизвестный бабуин.
В одном дальнем, пропитанном суевериями, изгрызенном мышами, заляпанном винными пятнами, оплетенном золотом кабинете в канцелярии Святого Престола с полдесятка немолодых элегантных кардиналов почтительно беседовали с одетым в черное священнослужителем неопределенного сана.
– Да, ваши преосвященства, результаты неутешительны, и ситуация вышла из-под контроля. Теперь уже никто не может изменить полет воздушного шара, даже если бы и захотел.
– За исключением самого Господа Бога, – вмешался один из кардиналов.
– В самом деле, Луиджи, – вступил в разговор другой, – мы должны исключить божественное вмешательство, разве не так?
Третий прелат, самый старший по возрасту и самый элегантный из всех присутствующих, принялся ударять пухлым кулачком в пухлую ладонь другой руки.
– Ну почему? – вопрошал он, не адресуясь конкретно ни к кому из собравшихся. – Почему, почему, почему, почему, почему, почему, почему? Почему все это произошло? Почему все случилось именно так?
– Пути Господни неисповедимы, – отозвался один из кардиналов.
Самый старший и элегантный прелат смерил его взглядом, который, казалось, говорил: «Только не надо пичкать меня этой старой сказочкой для дураков!»
– Видимо, нам следует винить в случившемся только самих себя, – осмелился вступить в разговор самый молодой кардинал. – Мы прятали этот скелет, если мне будет позволено так сказать, в нашем шкафу слишком долго. Может быть, нам пришло время спросить самих себя, не осталось ли там других скелетов – я, разумеется, выражаюсь фигурально, – которые могут потревожить настроения и философию всего мира, буде их кто-нибудь обнаружит?
– Я не совсем понял, Васко, что подразумевает ваше замечание, – заметил самый старший кардинал, – но верю, что вы не имели намерения выйти за рамки обсуждения. Мы не можем связать себя обязательствами перед мирскими сферами без какого-либо ущерба.
– Согласен с вами, отец. Я хотел лишь сказать, что во имя защиты интересов Святой Церкви…
– Да, да, верно. Верно. Все мои мысли сейчас поглощены этим воздушным шаром, а не теми безумствами, которые предшествовали его похищению, или предосторожностями, которые нам следует соблюдать.
Священник в черной сутане прочистил горло.
– Те, кто вовлечен в это дело, находятся за пределами человеческого понимания, отец. Они относятся к крылу современного либерализма, которое совершенно утратило разум. Если пожелаете, я могу представить самую полную информацию по каждому из этих лиц, чтобы вы могли прийти к собственным умозаключениям по данной проблеме.
Каждый из присутствующих по-своему выразил желание получить подобные сведения. Атмосфера в кабинете напоминала скульптурный выхлоп из труб мраморного «кадиллака», припаркованного сверх положенного времени в спальне какого-нибудь инвалида.
– Между тем, – заявил самый старший, – не остается совершенно никаких шансов на то, чтобы…
– Никаких шансов вообще, ваше преосвященство, – решительно заявил священник в черном. – Ровно через сутки от… э-э-э… Тела не останется ничего. Как, впрочем, и от чародея и его обезьянки. Они буквально испарятся в разреженном воздухе.
Бессильно стукнув пухлым кулачком правой руки в пухлую ладонь левой, кардинал, что постарше, идет к окну, чтобы взглянуть на небеса, только вот досада, в этой комнате нет окна, и он упирается лицом в какую-то древнюю стену. Мраморный «кадиллак» вращает колесами, и от бифокальных очков инвалида на ковре остаются лишь мелкие осколки.
Вскоре после этого бело-голубую футболку за номером 69 навсегда и с позором изгоняют из футбольной команды Дьюкского университета. Никогда больше ярким, напоенным солнечным светом осенним днем вы не увидите на футбольном поле в Дареме этого номера.
Знай об этом событии Мексиканская федерация производителей марихуаны, она бы наверняка прислала венок. Знай они у себя в Мексике, что Плаки Перселл пал, сраженный тремя пулями, и на его окровавленном лице застыла нагловатая усмешка. Что он сложил голову всего в тридцать лет, так и не решив для себя, какая она, жизнь, – сладкая или горькая.
Что ж, в некотором роде Плаки Перселла можно пожалеть – он стал очередной жертвой Христа/Власти. Чего никак не скажешь о Джоне Поле Зиллере. Его действия были взвешены и просчитаны тщательнейшим образом. Вряд ли он чья-то жертва, даже себя самого.
Жизнь Зиллера протекала в той плоскости, где архаичная тропа природы и некромантии пересекает скоростную автостраду технического прогресса и культуры. Как он жил, так он и умер. Человек между Небом и Землей.
Стремясь постичь учение о первоисточниках (или, прошу меня извинить, учение о направленных к богу решениях), Зиллер довел свои поиски истины до крайности. Хладнокровный и уверенный себе – он вновь, в буквальном смысле, превратился в сгусток энергии, растворившись в чистом духе, что породил всю нашу жизнь.
Пока я печатаю эти слова, где-то в небесной выси Джон Пол Зиллер, бабуин с огненно-красным задом и Иисус Христос из Назарета тают, превращаясь в ничем не замутненный солнечный свет.