6:00

Как-то раз в припадке сентиментальности вы спросили Кью-Джо: сбываются ли вещие сны? «При чем здесь сны? – удивилась подруга. – Ты, наверное, имеешь в виду свои жалкие буржуазные амбиции? Сны не могут сбываться или не сбываться. Они и так часть нашей реальности».

Вы пытались думать об этом всю прошлую ночь, ворочаясь с боку на бок, мучаясь от бессонницы. Но мыслей в голове было слишком много, они толкались, точно детские машинки: не успеешь сосредоточиться на одной, как ее сзади или сбоку долбанет другая. Хотелось подумать о рынке, о стратегии выживания – на случай, если в понедельник не случится повышения, – однако на церебральном мотодроме беспрестанно суетились и стукались посторонние мысли. Например, несмотря на тщательное обследование вагины, не выявившее следов сексуального насилия, вы то и дело принимались думать о проверке на СПИД. Учитывая разгул болезни, такая проверка казалась благоразумной. А если и стыдной, то лишь отчасти. Гораздо менее, чем перспектива рассказать историю о спущенных трусиках в полиции. Кстати о полиции: не заявить ли… Нет, чепуха! Кью-Джо объявится завтра утром, к черту эту ораклиху!

Увы, забыть о ней не удавалось. Трижды за ночь вы вставали, чтобы ей позвонить, а после третьего раза заодно позвонили и Ларри Даймонду. Чуть ли не с облегчением выслушав все то же сообщение, вы, разумеется, начали думать о странном сне про либретто. И об этом дурацком слове «бозо». Судя по всему, Кью-Джо гадала Ларри Даймонду в пятницу утром, перед тем как отправиться на просмотр сувениров из Тимбукту; можно поспорить на сто акций «Майкрософта», что именно он, Ларри Даймонд, раскрасил ту карту. Но зачем? Выходит, она ему позволила! Опять же, зачем? А может, даже помогла? Зачем?…

Мотая головой по подушке, вы почувствовали боль в шее – и слава богу, потому что мысль о боли вышибла машинку Ларри Даймонда за ограду мотодрома, а несколько секунд спустя ее саму – бабах! – долбанула следующая мысль.

А на часах уже шесть, и ваши веки тяжелы, как резиновые бамперы, но коробка передач, разболтанная мыслями о работе, громыхает слишком сильно, чтобы можно было уснуть. И вот вы спрыгиваете с кровати и шлепаете к окну – и с легким удивлением обнаруживаете, что дожди вернулись.

 

6:16

Дожди вернулись. Отлетевшее небо подтянулось к земле, словно на резинке, и горные вершины пропороли ему мочевой пузырь. Ваше здание облеплено чем-то серым, мокрым и мягким – можно подумать, что его переваривает гигантский моллюск.

В этом весь Сиэтл. Быстротечная ясная весна споткнулась, и ее обогнали затяжные дожди. Дожди сбежали со склонов Сасквочь, поднялись из болот вслед за гусями; они стучат, как тотемные зубы, и пахнут сырой кожей древних вигвамов; они сумели упростить современный город со всеми его небоскребами и электричеством: краски потускнели, колеса замедлились, пейзажи затуманились, а цивилизованный ум обратился внутрь себя, чтобы нос к носу столкнуться со спящей в душе дремучей саламандрой. Час за часом дожди будут перекрашивать веселые фасады домов, пока те не превратятся в серые скалистые пещеры, а передвижные кофейные фургончики у их подножий, эти маленькие заправочные станции, поставляющие Сиэтлу жизненную силу, засветятся под своими зонтиками, как хижины шаманов. Капли падают с каждого карниза, с каждой антенны; они блестят на оконных стеклах, на тормозных огнях машин, на неоновых вывесках. Плотный, настырный, всеизменяющий дождь сужает пропасть между природой и цивилизацией, и на дне этого ущелья шевелятся забытые желания.

Вы где-то читали, что на языке Ботсваны слово «пула» означает одновременно и «деньги», и «здравствуй». Весьма разумно! Встречаешь кого-нибудь и говоришь: «Деньги!» А он тебе в ответ: «Деньги!» Замечательная форма приветствия, искренняя и деловая. Упоминалось также, что «пула» иногда означает «дождь». Тоже неплохо. Денежки падают с небес. Ботсванские старожилы знают, что будет дождь, потому что у них начинает ломить кошельки. Глядя на нотную грамоту дождя, вы пытаетесь представить, что это деньги водопадом сыплются на землю, однако воображению мешает мысль о разорившихся бизнесменах, которые в этот момент прячутся от непогоды под мостами и картонками. Может, сущность денег лучше передается словом «алоха»? Внутри каждого «здравствуй» прячется свое «прощай».

Что до дождя, то он полностью соответствует двусмысленности слова «алоха». С одной стороны, он защищает гораздо надежнее, чем кажущееся любвеобильным солнце: приглушает сияние монстра, гасит пламя дракона. И в то же время в мареве дождя, как в карманах утопленника, могут скрываться запрещенные опиаты и ржавые ножи.

Вы готовите кофе, надеваете халат – вместе с дождями пришла прохлада – и возвращаетесь к окну. Андрэ боится воды, думаете вы. Может, дождь загонит чертову скотину домой? Увы, вместо Андрэ возвращаются давно забытые желания, много лет назад уступившие место финансовым целям.

– «Сирс», «Филип Моррис», «Мерик», «Дженерал электрик»… – затягиваете вы. Но волшебные слова бессильны против дождя.

 

9:10

Кью-Джо Хаффингтон обожает дождь. Она уверена, что сиэтлская погода – это подарок, божье благословение. Блаженны те, кто здесь живет, блаженны маленькие грибы, растущие в этой погоде. Кью-Джо твердит, что северо-восточные дожди не только питают, но и освежают, освящают, очищают, – и это несмотря на то, что она знакома с результатами исследований, обнаруживших в дождевой воде кислоту. С вашей точки зрения такая непоследовательность лишний раз доказывает склонность подруги к самообману, хотя следует признать, что даже в святой воде, которой крестят младенцев, кишмя кишат микробы, под микроскопом похожие на злобных адских чудовищ, однако это вовсе не мешает доброму делу.

Приход дождей, конец периода засушья – одно из немногих событий, способных поднять Кью-Джо с кровати в девять утра. Вы надеетесь, что сегодня так и произошло – дожди вытащили подругу из потных гадких простыней, в которых она, вне всяких сомнений, радостно барахталась всю ночь. Вера в ее благополучное возвращение столь сильна, что вы даже присаживаетесь за компьютер – в надежде, что испарения аммония ублажили финансовых богов.

Братство богатых, в ряды которого вас крайне возмутительным и несправедливым образом не допускают, продолжает в один голос заверять, что насильственное усекновение налога на увеличение рыночной стоимости капитала послужит электрошоком для коматозной экономики, хотя Сол Финкельштейн со товарищи полагает, что такая процедура лишь углубит рвы вокруг замков. Прошли те времена, когда уменьшение федеральных процентных ставок могло стимулировать ссуды, а следовательно, и покупательную способность; в наши дни эти дешевые приемчики, подобно трюкам скрюченного артритом факира, способны обмануть лишь самых близоруких зрителей.

Есть еще другие – большей частью маргиналы и невежды, обвиняющие во всем дефицит бюджета. Но посвященные вроде вас прекрасно знают, что казначейство может просто напечатать побольше денег – милая картина, от которой тянет прослезиться, – и от бюджетного дефицита не останется и следа. В этой бочке зеленого меда есть, однако, ложка дегтя: старые добрые купюры обесценятся, рвы вокруг роскошных замков сузятся, и самые прыткие зайчики из среднего класса (к числу которых вы, перебирая мускулистыми ножками, скромно относите и себя) запросто смогут их перескочить; а поскольку монетный двор расположен по ту сторону рва, на стороне богатых, на такой расклад можно не надеяться.

Гораздо более серьезная проблема – американская склонность к игре на понижение. Уж сколько раз конгресс и президент пытались восстановить равновесие рынка, но все попытки неизбежно сводились к скипидарной инъекции в задницу того или иного избирательного сектора; между тем ни для кого, даже для безнадежно наивных, давно не секрет, что политики гораздо больше заинтересованы в переизбрании, чем в спасении нации. Те «американцы», которые действительно имеют какую-то власть, уже много десятилетий назад стали космополитами, и на национальные беды им наплевать. И поделом! Да, хорошо бы иметь в Тоскане тихую виллу, на которой можно отсидеться! Или на Багамах… Где угодно, только не в Тимбукту. Интересно, для чего профессиональному финансисту понадобилось забираться в такую дыру? Поймав себя на этой мысли, вы мотаете головой: боже, неужели нельзя обойтись без ссылок на Ларри Даймонда? Не выдержав тряски, один волосок (седой, разумеется) срывается и падает на клавиатуру, как мертвый змееныш Медузы Горгоны, перечеркнув буквы A, S, D и F.

Пора признать: вам одной не по карману тихое убежище в зарубежном раю. А Белфорда Данна черта с два уговоришь покинуть родину в час беды. Так какой же остается выход, если принять во внимание несостоятельность, несвоевременность и недостаточность всех вышеперечисленных мер? Только один: новая война.

А почему бы нет? Вы набиваете «война» на клавиатуре (смахнув при этом падший волосок) и смотрите, как зловещее слово горит на экране тревожным фосфоресцирующим огнем. Всем известно, что принципы военной экономики действуют на территории Соединенных Штатов с 1941 года. Так уж получилось, что, когда закончилась Вторая мировая война, многие испугались повторения Великой Депрессии, а некоторые считали, что милитаризация послужит отличным инструментом контроля масс и зарубежных конкурентов, и поэтому вместо того, чтобы перековать мечи на орала, мы изобрели очередного врага – измотанный, обнищавший и «безбожный» Советский Союз – и бросили все силы на изготовление новых мечей. Этот исторический урок, кстати, преподал вам отец при поддержке своих обкуренных приятелей-радикалов, а значит, и относиться к нему нужно соответственно. Однако сегодня утром вы помимо воли находите в нем зерна истины. Никто не станет отрицать, что наше общество, помешанное на национальной безопасности, опирающееся на неутомимую работу военно-промышленного комплекса, достигло процветания. Но лишь на время. Милитаризированная экономика, тянущая деньги из налогоплательщиков, словно тысячефутовый подросток, высасывающий жирный молочный коктейль, в мирное время не может преуспевать вечно. Постепенно упала производительность, а вслед за ней и конкурентоспособность промышленного сектора, что привело к снижению заработков и уровня жизни, и все невоенные, плохо финансируемые отрасли, такие как образование, здравоохранение и защита окружающей среды, приказали долго жить. Тем временем поверженные враги, Германия и Япония, наплевали на вооружение, сосредоточились на производстве мирной продукции и начали обставлять Америку во всех областях, от банков до заводов, что и продолжают делать до сих пор, несмотря на собственные сбои в начале девяностых. Этого тоже никто не станет отрицать. Быть может, в будущем нам удастся сместить акцент с военного сектора на гражданский и догнать лидеров гонки. Но это в будущем. А сейчас рынок лежит в луже крови, а ваш «порше» прячется в кустах от сборщиков платежей. Сейчас единственное, что в состоянии помочь коматозному больному – это еще одна ампула войны.

Не такая уж и глупость, если подумать. Президент по этому поводу нравственных спазмов не испытает. Военные президенты популярнее, чем Санта Клаус, а нашему безумно хочется, чтобы его переизбрали. Что до врага, то недостатка в кандидатах не будет. СССР, правда, больше нет, а остальные как-то мелковаты, но кто-нибудь из них со временем может дорасти до уровня Северного Вьетнама. С другой стороны, что вам за польза от войны или хотя бы от угрозы войны, если она не случится буквально сейчас, до понедельника?

В общем, понятно. Вероятность благоприятно-военного исхода не превышает вероятности того, что кто-нибудь из клиентов сейчас позвонит и рассыплется в благодарностях за самоотверженное упорство, с которым вы лишили его последних сбережений. И все же… Легким движением, столь характерным для девичьего оптимизма, движением, которое даже рядом не стоит с практическим рационализмом, вы переключаете радио на короткий диапазон, чтобы проверить, не появились ли светлые подвижки на международной арене.

Радио взрывается шумом и треском – свидетельство того, что вспышки на солнце (или чем там еще вызваны космические возмущения последних дней) продолжаются до сих пор. Сквозь помехи на миг пробивается фрагмент чистой трансляции, похожей на репортаж Восточно-Индийской баскетбольной лиги. «Бенгальские тигры» победили «Сингапурских улиток», «Бомбейский джинн» в добавочное время сыграл вничью с «Черными дырами Калькутты», а «Бриджи Мадраса» обошли в турнирной таблице команду «Кашмирских свитеров». «Пунские зубцы» в турнире не участвовали.

 

10:15

Стоя у окна, вы кутаетесь в халат и следите за дождевыми каплями. Капли плывут по стеклу, как мечтательные головастики. Их форма кажется совершенной: круглая голова, конический хвостик. Прозрачность, радующая глаз. Стандартизированный объект, как в аптеке. Если они и мутировали из-за всяких загрязнений, то по виду не скажешь. Похоже, кислотность дождя пошла им на пользу. И не только им. В конце концов, разве индустрия – это не часть окружающей среды?

Ветер формирует из капель яростные эскадроны и бросает их на стекло – они сползают вниз медитативно-созерцательными зигзагами, потеряв дикий кураж атаки, забыв цель, лишившись воли, мечтая слиться с лужей бытия. Звук дождя похож на нетерпеливое постукивание пальцев по столу (отец за обедом, в ожидании своего любимого адобо); он похож на приглушенную любовно-постельную скороговорку, к которой жадно прислушиваются все дети в доме. Есть ли смысл в бормотании дождя? Не шелестят ли в нем отголоски великого праязыка, на котором говорили общие предки людей и дельфинов? Или капли – это просто толпа статистов, бормочущих «ум-ца-ца, ум-ца-ца» на съемочной площадке фильма, сценарий которого им не дали прочесть? Вы слушаете шум дождя, как никогда раньше не слушали, с вниманием, не свойственным человеку в вашей ситуации, и вдруг раздается долгожданный дребезг, который могли бы издавать разболтанные колпаки старого НЛО, – дребезг телефонного звонка.

Кью-Джо, наконец-то! Наверняка она, вы чувствуете сердцем. Никаких сомнений. Звонит из своей квартиры, или с телефона-автомата в «Собачьей будке» после легкого завтрака из восемнадцати отбивных, или из жилища разорившегося брокера, который воспользовался ее тучным телом, чтобы удовлетворить свои извращенные половые потребности. Географическое положение абонента несущественно. Главное – она жива, и область ума, занятая реализацией цикла «досада-тревога», может переключиться на более продуктивную деятельность. Более того, после вербальной порки, которую вы ей сейчас зададите, она наконец-то развеет мистический туман вокруг переделанной карты и прочих странностей, проникших в вашу размеренную жизнь, и уж по крайней мере с сочувствием выслушает рассказ об унизительном вчерашнем нападении и поможет принять его с фаталистическим изяществом. Насколько Кью-Джо равнодушна к трагедиям, потрясающим вашу карьеру, насколько цинично ее отношение к денежным потерям, настолько же яростно она будет защищать ваше физическое здоровье и сражаться со всем, что на него посягает.

Вы даже ощущаете прилив сестринской нежности, поднимая трубку; смущение по поводу нелепости этой дружбы на миг взрывается гейзером облегчения… Но это не она! Не может быть! Это не она, это снова дурацкий Белфорд.

– Привет, зайчишка. Прости, что не позвонил раньше. Я пытался связаться с французским консулом. А он как раз сегодня уехал в долину Нэпа на винную дегустацию или что-то в этом роде. Я уже хотел арендовать машину и отправиться следом, но вдруг подумал: а вдруг маленький негодник вернулся?

Он замолкает в ожидании. Пауза затягивается. Будь эта пауза домом, в нем могли бы разместиться Христос и все двенадцать апостолов, хотя Иуде Искариоту, пожалуй, пришлось бы ночевать на веранде. Напряжение тишины столь велико, что вы продолжаете молчать уже просто из вредности. Когда Белфорд наконец говорит, его голос подточен паникой, как термитами. Он пищит даже тоньше, чем вы:

– Случилось что-то плохое, да?

– Боже, Белфорд! Это ты так мило шутишь, да? Когда последний раз происходило что-то хорошее? Ты что, в тыкве живешь? – Вы лихорадочно пытаетесь нащупать реостат, понижающий уровень досады. – Если ты имеешь в виду Андрэ – а что же еще, на все остальное тебе плевать, – тогда нет, ничего плохого не случилось. Ничего хорошего тоже. Что касается твоей обезьяны, все по-прежнему.

– Гвендолин, ты сердишься?

– Я? Сержусь? Ха-ха! С чего ты взял? Ты что, покурил калифорнийской травки? Ну понятно. Вот ты зачем туда полетел! Чтобы спокойно покумарить…

– Гвен, милая! Что с тобой?

– Что со мной?! О, ничего страшного, все в ажуре! Еще один день из жизни дурака, как гласит восточная мудрость. Короче, милый. Давай бросай курить дурь. Если я встречу Андрэ, то скажу, чтобы он тебе перезвонил. Чао.

Швырнув трубку, вы бормочете:

– Бозо.

И почему-то начинаете смеяться.

 

10:30

Что-то изменилось. Вы сами. Отец рассказывал, что Диззи Гиллеспи однажды сел на свою трубу и погнул ее, создав таким образом инструмент, который изменил его карьеру. Некоторые перемены именно так и происходят. Хрясь – и ты уже дудишь в другой тональности. Что-то связанное с телефонным звонком, с разочарованием, со словом «бозо», соскочившим с языка; некая последняя капля – словно произошло что-то обычное и неуловимое, простое и таинственное, маленькое и очень-очень чистое, и ваша жизнь необратимо изменилась.

В дикой природе агрессивные и энергичные должны преуспевать. Ну что ж, агрессии и энергии у вас всегда хватало на пятерых – а какая польза? Возможно, все дело в неправильном угле атаки: ваш горн всегда был направлен строго вперед, а надо было задрать его чуть-чуть вверх. И вот теперь… Конечно, это всего лишь предположение, ничего определенного. Однако если кто-то сомневается, что ваш настрой изменился, – пусть посмотрит, с какой решимостью вы срываете халат и пижаму, лихо натягиваете облегающее черное платье (прямо на голое тело, даже трусики не поддев), спонтанно подкрашиваете глаза и губы и с бесшабашной уверенностью набираете номер Ларри Даймонда.

– Если вы звоните, чтобы поплакаться насчет рынка, – говорит его автоответчик на фоне грохота и стука, – то вынужден огорчить: здесь вас никто не пожалеет. Неужели вы и вправду думали, что нация, которая верит во второе пришествие, поджидающее за дверью в свежем галстуке и с мятной лепешечкой во рту, – что такая нация может строить долгосрочные планы и прогнозы, необходимые для поддержания сверхэкономики? Ребята, вы меня смешите! – Он хихикает, как механическая куропатка, которая снесла яйцо из колючей проволоки.

Вы глотаете слюну и моргаете, пытаясь переварить содержание сообщения и сам факт, что он его уже изменил; затем, собравшись с духом, выпаливаете:

– Слушайте меня внимательно, мистер Даймонд. Это Гвендолин Мати. Я хочу поговорить с Кью-Джо Хаффингтон, и немедленно! Если в течение десяти минут она не перезвонит, я сообщу в полицию!

В вашем голосе звенят зазубрины решимости, хотя по тональности он, по правде говоря, на пару октав выше, чем полагается голосу взрослого человека.

Ожидая звонка, вы подбираете к черным туфлям соответствующую сумочку; туда перекочевывает содержимое вчерашней сумки – за минусом дурацкой карты Номмо, которая вернулась обратно в колоду. Надо послушать новости. Выпуск Си-эн-эн, конечно же, посвящен финансовому кризису. Да уж, «новости» – это слишком громко сказано. Продолжается все та же угадайка: что случится с рынком в понедельник, если комиссия по ценным бумагам вообще разрешит его открыть. «Если рынок не откроется в понедельник, – спрашивает комментатор, – то когда же он откроется? Чего мы собираемся ждать? Улучшения ситуации? Этого можно ждать до конца наших дней…» Да, звучит удручающе, но по крайней мере никто на Си-эн-эн не обвиняет в случившемся христианскую догму.

 

18:45

Проходит десять минут. Вернее, пятнадцать – если уж быть точным. Кью-Джо так и не позвонила. Ладно, время действовать! Набросив плащ «Барберри» и сжимая в кулачке симпатичный пестрый зонтик, словно нож-свинорез, вы решительно выходите на улицу. Пожалуй, имеет смысл воспользоваться «линкольном» Белфорда – на тот случай, если Андрэ, случайно попавшись на пути, узнает знакомый экипаж и захочет взойти на борт. В «порше» вы бы его не пустили ни за какие коврижки, даже если бы он голосовал на перекрестке с аварийным sos-бананом и сломанной рукой: до сих пор не забыть, как вы согласились отвезти его к ветеринару на ежегодную прививку. (Белфорд в тот день оформлял крупную сделку.) По дороге домой милый малыш обломал все кнопки и ручки, прогрыз дыры в кожаной обивке и неоднократно порывался повисеть на зеркальце. Уже возле Белфордова дома он откупорил пузырек с обезьяньими витаминами, набил ими полный рот и, визжа от горечи, плюнул фиолетовым фонтаном, безнадежно загадив все сиденья, коврики и новый деловой костюм от «Армани». Белфорд заставил мерзкую скотину стать на волосатые колени и молить бога о прощении, что, конечно же, очень трогательно, однако ваш кожаный атташе-кейс «Гермес» стоимостью 900 долларов до сих пор покрыт позорными лиловыми пятнами.

Вопрос выбора машины оказывается чисто теоретическим: по дороге в полицию вы не встречаете даже пешеходов, не говоря уже о животных. Жестокий дождь выкосил ряды смельчаков, отважившихся в такое время ходить по магазинам. Улицы обезлюдели. Лишь иногда из подъезда или из-под картонки выглядывает рука, сжимающая мокрую коробочку, в надежде, что из серой пустоты упадет монетка или сигарета. Но по тротуарам бегут лишь потоки воды. В переулке между управлением охраны общественного порядка и Юнион-парком порыв ветра превращает ваш пестрый зонтик в рентгеновский снимок пугала, и вы уже начинаете жалеть, что вышли на улицу.

Если говорить об оказанном вам приеме, то внутри погода не теплее, чем снаружи. Этого и следовало ожидать. Поставьте себя на их место: тусклый коридор на пятом этаже, за окнами дождь, обстановка такая, словно дизайном интерьера занимался персональный проктолог Кафки, – и тут к окошку подходит мокрая дамочка и говорит:

– Хочу подать заявление о пропаже человека.

При этих словах женщина с лицом, похожим на ломоть старой ветчины, поднимает глаза цвета бычьей желчи, подернутые рябью смутного воспоминания, и уточняет:

– Вы хотите сказать, обезьяны?

– Нет, человека.

– Человека, в смысле – обычного гражданина?

– Вот именно.

– То есть вашего друга? Того джентльмена, которой отправился на поиски обезьяны и тоже пропал?

– Нет, вы не поняли. Позовите следователя, пожалуйста. – Спрятать эмоции не легче, чем удержать питбуля в узкой наволочке.

– Следователя сейчас нет. Он на задании, расследует серьезное дело.

– Вы подразумеваете, что мое дело несерьезное?

– Я ничего не подразумеваю, мадам.

– Могу я подать заявление или нет?

– Зависит от ситуации.

Вы начинаете объяснять ситуацию, однако женщина постоянно перебивает: «Как, вы сказали, ее зовут?», «Сколько-сколько она весит?», «Когда, говорите, она пропала?».

В конце концов труполикая тетя идет к телефону, находящемуся вне зоны слышимости, и куда-то звонит. Наверное, следователю, который сейчас на задании. А может, в психушку «Харборвью». В процессе разговора она ни на секунду не сводит с вас глаз. Ее сослуживцы делают то же самое. Откуда эта тревога, эта подозрительность? Вы с внезапной остротой вспоминаете, что не надели трусов. Тетя вешает трубку и возвращается к окошку – чтобы прогнать вас прочь. Полиция, объясняет она, начинает искать людей лишь по прошествии двадцати четырех часов с момента пропажи. Или раньше, если существуют отягчающие обстоятельства.

– Ну так они и существуют!

– Ничего подобного. Вы сами сказали, что пропавшая гражданка имела привычку ночевать у малознакомых мужчин. Тот факт, что в данном случае у мужчины на руке была татуировка и что в баре он отпускал в ваш адрес неприличные комментарии, еще не делает его подозреваемым. Если к девятнадцати часам гражданка не объявится, вы имеете право прийти и подать заявление. Такова официальная процедура. Хотя лично я думаю… – Тут она прикусывает свой жирный язык и с гримасой, отдаленно напоминающей ухмылку, отходит от окна.

– Спасибо за помощь! – орете вы вслед. Внутри все кипит, но стоит ли винить полицейских? Сначала вы являетесь в компании с перепачканным любовником, от которого сбежала перерожденная французская обезьяна, ворующая драгоценности; потом приходите, чтобы заявить о трехсотфунтовой толстухе в тюрбане и с дурацким именем, которую похитил маньяк, нанявший ее для просмотра слайдов о Тимбукту. Они, верно, подумали, что вы содержите цирк шапито для удовлетворения сексуальных фантазий. Ну и черт с ними, пусть подавятся своими бубликами! Вы сами разыщете Кью-Джо, живой или мертвой.

 

11:32

Дождь усилился, а вслед за ним необъяснимым образом усилилось и уличное движение. Машины несутся с включенными фарами, шипя и обливаясь грязью. (Увы: стеклоочистители, несмотря на сизифов труд, никогда не станут героями мифа.) Вот уже много лет автомобили конструируют с тем расчетом, чтобы корпус напоминал яйцо. Считается, что такая форма уменьшает аэродинамическое сопротивление. Если это так, то зачем птицы, прежде чем полететь, вылупляются из яиц?

На похоронах бабушки Мати вы спросили, почему в церкви мужчины должны снимать шляпы, а женщины нет? В средние века, ответила мать, мужчин в церкви заставляли снимать шляпы, потому что женщины по сути своей и так «яйца». Вы до сих пор не понимаете, что она хотела сказать. Но мысли о яйцах действуют вам на нервы. Сразу возникает жуткое видение Белфордовых сперматозоидов: упорных, терпеливых, неутомимо-непреклонных в попытке пронести свои семенные мешочки через баррикады, воздвигнутые на входе в ваше лоно. Боже, какой кошмар! Передернув плечами, вы включаете радио.

Радио взрывается оглушительным кошмаром аплодисментов. Поначалу вы думаете, что овация гремит в честь президента, приготовившего план спасения нации от экономического краха. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Увы, вместо заявления президента звучит очередная абсурдная филиппика доктора Ямагучи. Губернатор штата Вашингтон только что спросил его, не послужит ли новое средство от рака инструментом увеличения средней продолжительности жизни? «Если что-то улучшается, – ответил доктор со смешком, – что-то другое должно ухудшиться. У большого переда бывает большой зад».

Давай, доктор, задай им жару. О боже! Вы почему-то всегда надеялись, что лекарство от рака найдет команда трезвых, обстоятельных, белокрахмальных и высокооплачиваемых швейцарских ученых где-нибудь в хромированно-стерильной лаборатории одного из тех фармакологических монстров, акции которых вы столь рьяно втюхивали своим клиентам. Поистине жизнь полна неожиданностей, без которых лучше обойтись. «Ау-ууу!» – воете вы на радиоприемник, выключая его. Лучше уж слушать проклятия невидимых бомжей («Эй, сучка на «линкольне», подвези до больницы!») и бормотание дождя.

Женская фигура в красном тюрбане ныряет в подъезд заброшенного дома. Вы инстинктивно жмете на тормоз, хотя с первого взгляда ясно, что тревога ложная – Кью-Джо, словно в подтверждение закона Ямагучи, выглядит одинаково внушительно как спереди, так и сзади, а незнакомая фемина слишком щупла, и к тому же на голове у нее скорее всего не тюрбан, а кровавая повязка. Однажды вы сказали подружке, что из-за дурацкого головного убора она похожа на мультяшную индуску. Кью-Джо ответила: «Правильно, для тугожопых синичек вроде тебя мой тюрбан кажется клише. Но для обычных людей он исполняет функцию церковного купола или, скажем, колокольни. Особый знак, сулящий определенный тип помощи». Так или иначе, обмотанная тряпкой голова Кью-Джо всегда была для вас источником смущения. Хотя сегодня утром вы бы дорого заплатили (если бы было чем) за возможность ее увидеть.

Увы, только дождь заполняет асфальтовый квадрат на месте ее машины, только тишина отвечает на стук в ее дверь. Единственное сообщение на автоответчике – от Белфорда. Любимый извиняется за размолвку, сожалеет, что не принял в расчет ваши месячные. Месячные?! Какие, к черту, месячные? В нормальной ситуации эти слова стали бы последней каплей. Даже сейчас в груди шевелится смутная ярость – но ваш горн уже слегка загнут вверх, к звездам, и душа следует новой мелодической теме, бесшабашной и самоироничной.

 

11:55

На звонок по домашнему номеру Познера отвечает обходительная голубоволосая дама, с которой вы пару раз встречались на вечеринках. С трудом вспомнив ваше имя («А, мисс Мати! Ну конечно!»), она уходит, чтобы позвать мужа. И вернувшись, сообщает:

– Извините, но мистер Познер не может сейчас говорить. В понедельник утром он будет рад побеседовать с вами у себя в кабинете. Вы уже записаны на прием.

– Передайте, что это не связано с работой.

– Ах вот как? Ну что ж, мисс Мати, я уверена, что личные вопросы тоже можно будет обсудить в понедельник.

– Послушайте! Все, что мне надо от вашего мужа, – это адрес. Адрес Ларри Даймонда.

– Чей, простите? Не думаю, что я знакома с этим джентльменом.

– Спросите мужа, это очень важно.

Барбара Познер опять уходит и, вернувшись, говорит:

– Ах да, конечно! Мы помним мистера Даймонда. Интересный персонаж. Покинул «Дин Уиттер», напустив тумана. Если не ошибаюсь, он недавно вернулся из африканских джунглей, обогащенный мудростью?

– Да, это он, – подтверждаете вы, хотя и фыркаете про себя при слове «мудрость».

– Мне жаль, но мистер Познер не знает, где живет мистер Даймонд.

Вы с трудом глотаете слюну:

– Не знает?…

– С Пасхой вас, дорогая!

Ни Фила Крэддока, ни Сола Финкелыптейна нет дома, а Энн Луиз лишь недавно появилась в городе и вряд ли еще успела предложить Даймонду свою задницу. Куда же обратиться? Вы готовите небольшой салатик из мизуны и пацойи – продуктов, которые супермаркет заказывает специально для вас. Такой зелени у них не водилось с восьмидесятых. В салате хватило бы горечи, чтобы превратить пушистого зайку в кровавого хищника, но в теперешнем состоянии вы даже не замечаете, что едите.

Уже наполовину справившись с салатом (листья мизуны буквально пилят язык своими зубцами), вы вдруг выскакиваете из-за стола и снова набираете номер Даймонда. Сообщение на автоответчике не изменилось, однако вас интересует другое. Этот стук и грохот на заднем плане кажется странно знакомым. Вы вешаете трубку и звоните вновь. А потом еще раз. На пятой попытке в мозгу щелкает выключатель, и в коридоре зажигается свет. На шестой – по коридору катится тяжелый перламутровый шар.

Швырнув трубку, вы в возбуждении бросаетесь к книжной полке и достаете тощий буклет – стихи матери. Вот оно! Страница 14, посвящается китайскому мудрецу Боу Лингу.

Да уж, действительно Боу Линг. Мать написала этот стих после того, как отец уговорил ее посетить азиатско-американский турнир по боулингу. Ну что ж, хоть какая-то зацепка. Эти звуки на автоответчике Ларри Даймонда… «Гремящий дом». В силу каких-то извращенно-дурацких причин Ларри Даймонд избрал своим жилищем боулинг.