19:15
К пятнадцати минутам седьмого небо лысеет, как бутылка шампуня. Ни одной волосинки дождя не свисает с плоской серой макушки. К пятнадцати минутам восьмого центральные улицы вновь заполняются обездоленными; некоторые из них коматозно-пассивны, другие – угрожающе-агрессивны. Вы торопливо идете сквозь толпу, избегая прямого контакта глазами.
Вздох облегчения, специально припасенный для момента, когда ваша нога ступит на порог «Быка и медведя», умирает неродившимся, где-то под ложечкой. «Бык и медведь» закрыт!
Первое, что приходит на ум, – ресторан закрылся в связи с биржевым крахом. Затем все становится на места: сегодня же воскресенье! Разумеется, «Бык и медведь» закрыт! Он всегда закрывается на выходные. Вам ли этого не знать!
Ну ладно, не стоит себя корить. Голова у вас не железная. В последние дни столько всего случилось, концентрация стресса на единицу времени достигла рекордной отметки, плюс еще пасхальная неделя была короткой. Немудрено, что вы потеряли счет дням. Но как же Ларри Даймонд? Он тоже забыл, какой сегодня день? Или специально вас подставил, ничего не сказал? А что, с него станется. Даже если Даймонд не опасен физически, он наверняка любит проверять людей на прочность, пудрить им мозги. Он, пожалуй, испытывает сардоническое удовольствие при мысли о том, как вы скребетесь у закрытой двери ресторана, тщетно пытаясь сжаться в комочек, чтобы не заметили уличные бомжи, многие из которых, должно быть, помнят вас еще с прошлой ночи со спущенными трусами.
Теперь надо решить, как провести время: остаться здесь – слава богу, на улице еще светло, – или вернуться в машину? Можно, например, объехать вокруг квартала, подождать, пока придет Даймонд. Пока вы размышляете, рядом возникает бомж. Он здорово смахивает на клерка, когда-то работавшего в банке «Си-ферст», и вы не решаетесь его отогнать.
– Я знаю, язык моего тела отвратителен, – говорит бомж невнятно, но вежливо. – Однако мне позарез нужно пять долларов.
Вы просто стоите и глазеете: боже, до чего он похож на того клерка! Бомж начинает снова:
– Я понимаю, изо рта у меня воняет…
– Послушайте, а вы раньше…
– …но мне необходимы пять долларов.
– …никогда не работали…
– Желательно мелкими купюрами.
О господи! Ведь знали: не надо идти на контакт глазами! Как теперь от него отделаться и при этом не лишиться пятерки, сэкономленной давеча на выставке земноводных? Сказать, что вы разорены? Так он не поверит! Стоит только посмотреть на этот стильный, с крупным рисунком, облегающий шерстяной костюм от Эллен Трэйси, надетый отнюдь не для того, чтобы поразить Даймонда – боже упаси! – а на тот случай, если кто-нибудь из брокеров высшего ранга посетит «Бык и медведь», чтобы инвестировать часть своих сбережений в виски «Джонни Уокер». Надо же было сделать такую глупость! А тем временем – смотрите, еще один бомж, скрюченный оборванец в жокейской шапочке, направляет к вам нетвердые стопы.
– Если съесть собачье дерьмо, а потом высрать, – спрашивает подошедший, – какое дерьмо вылезет, собачье или человечье?
Вас буквально распирает и выворачивает от отвращения, желудок жадно требует новой порции пептобисмола. Нищий клерк какое-то время размышляет над вопросом, а потом, почесывая ребра, говорит:
– Помню, у нас была собака, она жрала собственное…
Вы затыкаете уши. А когда их открываете, коротышка в жокейке отвечает:
– …правильно. Поэтому твоя собака не дружила с мистером Пресли. Вот и ответ на мой вопрос.
– Хочешь забомбить у нее пять долларов? – спрашивает бывший клерк, тыча большим пальцем в вашу сторону, чуть ли не в глаз.
– У себя на родине, в Англии, – отвечает коротышка с оттенком гордости, – я был почетным алкашом Ее Императорского Величества!
– Значит, хочешь забомбить пять фунтов?
– Прикинь: королевским алкашом!
– Доллар сейчас падает по сравнению с другими валютами. Но в магазинчике у Гарри его берут за милую душу.
О боже! Прямо ностальгия охватывает по тем недалеким временам, когда нищие не знали других слов, кроме «подайте на пропитание». Вы начинаете теребить замок на сумочке: дать каждому из них по доллару, только чтобы отвязались… И вдруг замечаете на той стороне Шестой авеню перед витриной цветочного магазина – кого бы вы думали? Астрономического Джека-потрошителя, сексуально озабоченного звездочета, открывшего миру тайную сторону вашей луны!
19:20
Вы отталкиваете обоих бродяг с такой силой, что один из них теряет жокейку, а второй равновесие, и бросаетесь напролом через дорогу, заставив притормозить роскошный «мерседес» и старую японскую развалюху.
– Мадам, у меня перерыв. Жду, когда разойдется облачность.
– Сейчас у тебя башка разойдется!
– А, это вы!
– Да, это я. А следом будет и полиция. Думал, тебе удастся отвертеться?
– Да я тут при чем?!
Его голос звучит столь искренне, что вы моментально успокаиваетесь. Астроном тем временем начинает прочищать горло, знаками попросив вас отойти с возможной траектории сопли.
– Значит, ты не виноват? А кто стоял рядом со мной?
– Это все проклятые мажоры. Когда я их заметил, было уже поздно. Они и меня хотели вырубить, да я подхватил телескоп и убежал.
– Ты врешь, я знаю!
Вы действительно слышали о бандах богатеньких сынков, которые терроризируют по ночам нищих и бомжей – очевидно, в отместку за то, что бомжи терроризируют обеспеченных граждан.
– Да нет, говорю же! Их целая машина была. Подъехали на новенькой BMW, все обдолбанные. Вышли и вломили вам по кумполу. Просто хотели поразвлечься: снять одежду, разбросать вокруг… Они всегда так делают с бомжихами. Но кто-то их спугнул, начал звать полицию. И они уехали.
– Да, но ведь я… не бомжиха!
Астроном харкает. И перед тем как плюнуть, отвечает:
– Ну, это пока.
18:24
Один из бомжей пересек улицу вслед за вами.
– Ага, я тебя помню! – кричит он хрипло-торжествующе. – Ты ведь та сучка, из-за которой меня уволили!
– Нечего было меня обсчитывать!
– Ты прикинь, а? Сама считать не умеет, а другие виноваты, – говорит он астроному. – И еще толкается!
– Сегодня, если разойдутся тучи, можно будет наблюдать Сириус.
– Ты зачем меня толкнула, сучка?
– Малийское племя бозо называет Сириус «сидящим».
– Что ты сказал?
– Думаешь, ты крутая? Да, сучка?
– Да не ты! Уйди от меня! – Вы обращаетесь к астроному: – Что ты сказал про бозо?
– Я говорю, «сидящим» его называют. Интересно, как звезда может сидеть? Разве что…
Теперь уже бомж начинает вас толкать – прочь от астронома, чьи слова вы пытаетесь расслышать.
– …разве что она сидит… – Астроном умолкает, чтобы втянуть сопли.
– Думаешь, ты лучше других? Меня не проведешь! – Бомж заталкивает вас на мраморные ступеньки какого-то туристического агентства.
– …как лягушка или типа того… – Астроном умолкает, чтобы харкнуть.
– У тебя на счету все время был минус!
– …в пруду, на таком здоровом… – Астроном плюет.
– А теперь моя очередь. Я тоже хочу пять баксов с твоего счета!
Вы слишком увлечены процессом краснения (как он смеет прилюдно обсуждать ваш банковский счет!) и шлепаньем по грязным рукам, которые тянутся к сумочке, и поэтому не уверены, действительно ли астроном произнес роковое слово «листок», или это воображение скорешилось с ушами, чтобы запудрить вам мозги; но судя по всему, он только что сказал: «Сидит, как лягушка в пруду, на листке кувшинки».
18:27
Бомж придвинул свое лицо вплотную: изо рта у него действительно воняет, а язык своего тела он вообще не контролирует. Ну ладно, хорошего понемножку. Вы яростно пинаете его в лодыжку острым носком новой туфли «Кеннет Кол». Он начинает орать, как банковская сигнализация, а вы быстро смываетесь через дорогу, на ходу бросив астроному:
– Я еще вернусь!
– Э, бросьте, мадам, – отвечает тот. – Мажоры завсегда отвертятся, ни черта не докажете! Считайте, что Сириус отвесил вам звезды на два доллара!
Голова кружится, сердце колотит в отцовский барабан, адреналин подталкивает к машине – хотя непонятно, куда вы собираетесь ехать. И вообще, что делать дальше? Рядом тормозит мотороллер, «Веспа» виноградного цвета (подъехал прямо по тротуару!), и вы инстинктивно тянетесь к газовому баллончику, который минуту назад едва не разрядили в лицо чокнутому клерку.
– Куда торопишься? – спрашивает голос, словно прошедший сквозь миску с дешевой собачьей едой. – Решила резко поменять профессию?
Разумеется, это лишь временная эмоция, продиктованная спецификой момента, и тем не менее вы рады, даже счастливы видеть Ларри Даймонда. Со всей возможной в данной обстановке грацией – ибо порядочная женщина всегда обязана помнить об умении себя держать, особенно на столь варварском этапе нашей культурной истории, – вы закидываете ногу на комично пук-пук-пукающую «Веспу», хотя в глубине души, признаться, ожидали, что Даймонд появится на большом черном «Харлее». Однако поездка оказывается короткой: вместо того, чтобы умчать вас навстречу ночному ветру (при этой мысли к ударной установке вашего сердца прибавляется парочка новых барабанов), Даймонд делает круг и глушит мотор прямо у входа в «Бык и медведь».
– Они закрыты, – напоминаете вы, чуть заметно цепляясь за его кожаную куртку.
– Только для лохов, – отвечает он, соскакивая с мотороллера. И, прихрамывая, направляется к двери.
19:45
От нестерпимого унижения вы готовы прыгнуть в миску для орехов и зарыться в соленый арахис. По воскресеньям «Бык и медведь», похоже, работает в режиме частного клуба: двери заперты изнутри, жалюзи опущены, однако так называемые «члены» могут войти, набрав секретный код. Ну и кто же эти члены? Разумеется, все брокеры Сиэтла! Ларри Даймонд, например, – член! Хотя уже много лет не при делах. Энн Луиз тоже член, а ведь она только что приехала. Вон ее раздолбанная задница – на стульчике у стойки. А вы и слыхом не слышали о существовании этого клуба! Да, такой удар даже больнее, чем биржевой крах.
– Что-то не так? – интересуется Даймонд.
Ваши веки пытаются сдержать напирающие слезы, словно охранники на рок-концерте.
– О боже, – говорите вы, кусая губу. – Клянусь, это самые черные выходные моей жизни!
– Ну, выходные еще не закончились.
– Это и пугает! – Вы залпом уничтожаете треть бокала с винным коктейлем и промакиваете салфеткой губы и глаза. – Вся моя жизнь пошла наперекосяк!
– Так хорошо! Катастрофы всегда на пользу, если они достаточно серьезны. Как говорит доктор Ямагучи, «у большого зада бывает большой перед».
– Угу. С того места, где я сижу, виден один огромный зад. Ты уж покажи, где обратная сторона этой медали! А заодно и расскажи, что это за концерт? Который только начинается…
– Оглянись вокруг, Гвендолин. Имеющий глаза да увидит!
То, что Даймонд называет концертом, нормальные люди, похоже, называют трагедией.
– Значит, твои глаза лучше, чем мои. Но если уж они видят концерт, которого никто другой не видит, то явление такого масштаба, как Кью-Джо Хаффингтон, они просто обязаны разглядеть! – Вы допиваете вино. – Где же она, черт возьми?
Свет в «Быке и медведе» притушен, музыка приглушена, а посетители, которых не более дюжины, ведут себя крайне тихо. Обстановка даже отчасти романтическая, хотя отсутствие оживления можно списать на эффект экономической драмы. Что ж, это спокойное местечко отлично подходит, чтобы покопаться в завернутых даймондовских мозгах. Здесь можно не опасаться ни мажоров, ни бомжей, а если он задумает приставать, то можно отправить его к Энн Луиз, которая поминутно кидает в сторону вашего столика любопытные взгляды.
Компаньон ваш тем временем снял куртку, открыв для обозрения хлопчатобумажную рубашку без воротника, вышитую по краям сложным орнаментом, очевидно, африканского происхождения, и этот наряд (по большому счету отнюдь не остромодный) весьма неплохо подходит к вашему дорогому элегантному костюму с растительным рисунком. Пьет Даймонд текилу, хотя и с несколько меньшим смаком, чем можно было ожидать.
– Все, что я знаю о Кью-Джо Хаффингтон, могло бы уместиться в эту миску для орехов (ну вот, а вы хотели туда спрятаться!), и еще место останется для полновесного обеда. Раз уж ты подозреваешь, что ее исчезновение связано со мной, я сейчас по минутам опишу обе наши встречи – кстати, весьма краткие. Расскажу обо всем, даже о самых незначительных деталях. В таком деле даже мелочи могут навести на след. Идет? У Гете есть высказывание, на котором один весьма известный архитектор построил свою карьеру. «Бог – в деталях». Может, и Кью-Джо там же?
19:50
– Идет. Но сначала я хочу кое о чем тебя спросить.
Он одаривает вас циничной улыбкой, предполагающей, что забота о Кью-Джо не занимает верхнюю позицию в списке ваших приоритетов.
– Этот вопрос как-то связан с рыночными тенденциями или успешной карьерой?
Вы мотаете головой.
– Тогда валяй.
Похоже, ваш профессиональный статус не кажется ему интересной темой для беседы. Дурной знак, Гвен, очень дурной! При благоприятном стечении обстоятельств это отношение, возможно, удастся изменить. А пока вы действительно хотите спросить о другом.
– Мы только что сюда вошли, потому что твое имя есть в списке членов. Или, другими словами, «на особом листке». И я вот думаю: в нашей стране есть множество клубов, куда вхожи только члены, внесенные в список. Так что же, получается, быть «на особом листке» – значит входить в элитный круг людей, чьи имена занесены в списки престижных тусовок? Или может… – тут вы берете несколько секунд паузы, – может, это выражение связано с Сириусом? А точнее, с Сириусом-A, который, как говорят дикари из племени бозо, «сидит, как лягушка на листке кувшинки»?
Вы, конечно, не имеете ни малейшего понятия, о чем говорите. Просто пара выстрелов вслепую. Однако судя по произведенному на Даймонда эффекту можно подумать, что вы стреляли в упор из базуки. Пораженный в самое сердце, он разглядывает вас с изумлением и невольным уважением. Это продолжается довольно долго. А потом он произносит:
– Задумала поиграть с дядюшкой Ларри, малышка? Хорошо. Дядюшка Ларри любит добрую игру – если ставки высоки.
Но сейчас инстинкты ему говорят: ты блефуешь. На самом деле ты ни черта не знаешь ни о Сириусе, ни о бозо. Просто слышала достаточно, чтобы связать одно с другим и догадаться, что тема интересует дядюшку Ларри. А это уже неплохо. И поэтому дядюшка Ларри воспримет твой вопрос буквально и попробует ответить честно, хотя первая часть вопроса кажется ему оскорбительной, а вторая просто долбанутой.
Да ладно тебе, дядюшка Ларри! Зачем так серьезно-то?
– Каким же надо быть дебильным, немощным, неуверенным, всеми отвергнутым тараканом, чтобы вообразить, будто членство в элитном клубе значит больше, чем клочок куриного дерьма? Разумеется, я признаю, что сама идея «особого листка» отдает тщеславием, однако это тщеславие не на пустом месте. По крайней мере я так надеюсь. Что же касается бозо, то Сириус-А они называют «сима каине», что буквально переводится как «сидящие брюки». Да, именно так, хе-хе! Сидящие брюки. А лягушек в брюки не одевают даже диснеевские модельеры, так что не знаю, откуда ты взяла эту дурацкую дезинформацию. Однако связь между Сириусом и земноводными действительно существует. Со временем ты узнаешь об этой связи больше; информация просочится в наши разговоры, хотим мы этого или нет. Поэтому предлагаю просто вернуться к теме Кью-Джо – если, конечно, у тебя больше нет забавных вопросиков на отвлеченные темы… Я вижу, что есть.
– Нет-нет, ерунда.
– Спрашивай, я настаиваю.
– Ну ладно. Ты, случайно, вырос не на Среднем Западе?
– С чего ты взяла?
– По акценту. Ты разговариваешь почти как этот комик, Даблъю-Си Филдс.
– Так он же из Филадельфии!
19:53
До сих пор другие посетители «Быка и медведя» вас не тревожили, хотя некоторые из них, в особенности Энн Луиз, постоянно на вас посматривают. Официант принимает заказ на очередной бокал винного коктейля. Даймонд пропускает ход.
– Я обратился к Кью-Джо Хаффингтон, потому что не могу есть грибы, – сообщает он.
– Стоп, стоп. Ты пошел к гадалке, потому что у тебя аллергия на грибы?
– Пардон. Забыл, с кем имею дело. Постараюсь притормозить до твоей скорости.
– Не надо тормозить, просто говори по-человечески.
– Если ты настаиваешь. Итак, дело вот в чем. Мои мозги недавно пережили ремонт. Это небольшая углубляющая процедура, которая началась в Тимбукту и продолжилась, когда я вернулся в Америку. Ты же знаешь, ремонт всегда тянется вдвое дольше, чем планировалось. Все, в общем, удалось замечательно, но порой я просыпаюсь, вижу новую мебель, ковры, обои – и не сразу понимаю, где нахожусь: такое чувство, что это не мой дом. С тобой такого не было?
– Нет.
– В общем, я еще не привык к новому церебральному пространству. А когда речь идет об ориентации, ничто так хорошо не настраивает наш онтологический гироскоп, как пятнадцать – двадцать миллиграммов псилоцибных грибов. Однако…
– Ты говоришь о наркотиках?
– О растениях, Гвендолин! О натуральных, богом созданных растениях. Однако у меня недавно возникли проблемы… э-э… медицинского свойства. И один человек, назовем его «доктор», посоветовал отказаться от грибов. По его словам, грибы похожи на лесных белочек. От них можно многому научиться, но они слишком болтливы. Думаю, он имел в виду побочные эффекты, ослабляющие иммунную систему. Так или иначе, я стал искать нехимический аналог процесса ментальной регулировки, и когда услышал, что твоя подруга Кью-Джо считается самым талантливым парапсихологом на северо-западе Америки…
– Ты даже текилу едва пригубил. Ты чем-то болен?
– Не надо, Гвендолин, никаких рассказов о тяжелой судьбе! Если твоему чувству сострадания нужен объект, поговори с кем-нибудь из брокеров.
– Ну ладно, мистер Упрямец. Как хочешь… Она тебе понравилась?
– Кто, Кью-Джо? Восхитительна! Просто восхитительна. Хотя как гадалка отнюдь не Нострадамус. Например, по ее раскладу вышло, что карта Любовники в седьмой позиции означает предстоящее романтическое приключение. Однако днем раньше я уже встретил тебя, так что пророчество запоздало.
– Ха!
Больше вы ничего сказать не можете, ибо все ресурсы организма брошены на краснение. Да уж, Ларри, думаете вы, когда тебе ремонтировали мозги, все картины повесили вверх ногами.
– Затем выскочила Пятерка Пентаклей, означающая плохое здоровье. Будто я и сам этого не знал. А Башня в пятой позиции символизировала большие потрясения или перемены в прошлом. Ну, Башня – это мой постоянный адрес. Только в ней и живу. Здесь сенсации тоже не было. Зато дальше стало интереснее: рядом с Любовниками приземлился Дурак. Во всей красе, позиция номер три, влияет на текущий момент. Кью-Джо не могла с уверенностью сказать, кого представляет Дурак в этой позиции: меня или мою новую спутницу? А ты как думаешь, Гвен? Меня или тебя?
– Ну, это очевидно!
– Я тоже думаю, что это ты. Посуди сама: пять минут назад ты развязала свой заплечный мешок и достала оттуда бозо и Сириус. А сколько еще интересных вещей в узелке у Дурака! Если бы у тебя хватило смелости изучить его содержимое, наши отношения поднялись бы гораздо выше уровня простого физического влечения.
– Какие еще отношения?! Ларри, в самом деле, прекрати!
На Олимпиаде настырных нахалов этот парень собрал бы все золото.
– С другой стороны, Дураком может быть и доктор Ямагучи. Правда, он так и не перезвонил…
– Мне очень жаль. Но давай вернемся к делу.
Если бы Даймонд узнал, сколько раз за последние месяцы вам выпадал Дурак, он прыгнул бы через стол, чтобы заключить вас в объятия. Или наоборот – бросился бы бежать.
– Хорошо. Как я уже заметил, получилось заурядное гадание. Никаких откровений и сорванных масок, никаких факсов из потустороннего мира. Но знаешь, новый опыт ничему не учит лишь тех, кто недостаточно внимателен. Или тех, у кого неправильное либретто. Поэтому я стал приглядываться к картам – и сразу заметил, сколько в них воды.
– Воды?
– Да. Аш-два-о. По крайней мере треть из них содержала изображение воды в той или иной форме: океан, озеро, бассейн, фонтан, ручеек – весь водный репертуар. Туз Чаш, например, изображен на фоне кувшинок. Ты ведь интересовалась кувшинками, если не ошибаюсь? А рыба – какой там только нет! Даже жирный омар, у которого в хвосте мяса больше, чем в самом толстом бифштексе. Возьми хотя бы Пажа Чаш…
– Любимый папочка, – бормочете вы про себя.
– …где нарисован тип с золотым потиром, или кубком, или черт его там разберет, а в этом потире плавает живая рыбка, которая смотрит на мужика, словно пытается ему что-то сказать… А еще, помимо водной темы, очень ярко проходит тема астрономическая: образы звезд, солнца и луны. Причем характерно, что на пересечении этих двух тем – водной и астрономической – я находился практически весь этот год, в интеллектуальном смысле. Я знаю, что карты Таро представляют собой высокоразвитую систему символов европейского происхождения, и тот факт, что они содержат образы и темы, совпадающие с образной системой африканского племени бозо, которая столь близка тем, кто находится на особом листке (извини за тщеславную ремарку), – этот факт меня, конечно, поразил, о чем я не замедлил сообщить Кью-Джо.
– А она посоветовала тебе расслабиться и перестать анализировать.
– Ты неплохо ее знаешь. Да, она напомнила, что карты Таро похожи на сны: образы поднимаются из глубин, недоступных рассудку. Персонажи Таро, мол, являются тонкими идеальными сущностями; холодный свет интеллекта может их испугать, обратить в бегство. Поскольку я убежден, что воображение создает реальность, а не наоборот, такая модель мне близка. Тем не менее я проявил настойчивость, начал объяснять свою мысль, и в конце концов она меня услышала. Оказалось, что под тюрбаном у нее есть уши. Она достала ключик из декольте… Не знаю, как она умудрилась нашарить в этой бездне столь мелкий предмет! Вот это сиськи, я понимаю! Между ними хоть мотороллер паркуй…
– Прекрати!
– Короче, она достала ключик из… Интересно, где она лифчики покупает?
– Ну перестань же!
– …и открыла шкатулку слоновой кости. И показала мне Дурака из старинной французской колоды, которой более четырех веков. В левом нижнем углу там изображен аллигатор, точнее, крокодил. Ты знала, что Библия называет крокодилов «ресницами зари»? Не знала? Короче, на этой карте было нарисовано самое настоящее земноводное. Теперь уже мы оба пришли в возбуждение…
– Физическое?
– Перестань!
Покраснев, вы просите его продолжить.
– Так вот. Между нами произошел весьма оживленный обмен мнениями, в процессе которого я схватил фломастеры и импульсивно подрисовал карту Звезда, чтобы показать, как она могла бы выглядеть, если бы… в общем, не важно. Мы могли бы говорить еще много часов, но тут Кью-Джо вспомнила, что ей надо идти к следующему клиенту, смотреть какие-то фотографии за деньги. Услышав это, я предложил ей взглянуть на мои слайды из Тимбукту – свежим глазом она могла бы заметить что-нибудь новенькое, понимаешь? Кью-Джо посетовала, что вряд ли найдет время на этой неделе, и обещала связаться со мной позже. Однако уже через час позвонила из кафе-мороженого и сообщила, что придет в «Гремящий дом» в три. Похоже, я возбудил ее любопытство.
– А больше ничего не возбудил?
Даймонд встает из-за стола.
– Гвендолин, я отлучусь в туалет и предоставлю тебе самой вырулить из этой грязной колеи. Если не получится, присоединяйся ко мне. Поверь, мы будем далеко не первой парой, совершившей акт любви в туалетных кабинках «Быка и медведя».
С этими словами он удаляется, слегка прихрамывая, оставив вас вариться в собственном свекольном соку. И отсутствует целых пятнадцать минут.
20:29
Вы думаете: «Наткнулся на бывшего коллегу, и они перемывают кости рухнувшему рынку».
Вы думаете: «Он там, наверное, ширяется».
Вы думаете: «Выскользнул на улицу через черный ход. И слава богу».
Вы думаете: «Интересно, у Джорджа Вашингтона сжимались зубы от дикого холода в долине Вэлли-Фордж?»
Вы думаете: «А, вот он идет! Брокеры машут руками, а он – ноль внимания… Но почему он так сильно хромает?»
– Все в порядке? Почему ты так хромаешь?
– Из-за мотороллера. Вибрация ее раздражает.
– Кого «ее»?
– Старую рану. Штурм высоты Свиных Котлет. Битва при дуге. Оборона Ден-Бен-Фу. Я уже не помню. Не люблю вспоминать былых сражений. Вам, женщинам, этого не понять.
Вы думаете: «Он надо мной прикалывается. С другой стороны, он знает, что я знаю, что он прикалывается. Все справедливо, никаких противоречий с его хваленой правдивостью».
– Прежде чем мы продолжим, – говорит Даймонд, – хочу сразу развеять твои подозрения. Наш мир совсем не таков, каким его представляют девяносто восемь процентов обитателей. Мы с Кью-Джо это понимаем и ценим. И это единственное, что нас связывает. Во время нашего разговора в воздухе не было и следа сексуальной пыльцы. Да и откуда ей было взяться, Гвендолин? Я ведь хочу опылить одну лишь тебя!
– Да? А кто сегодня всю кофейню пыльцой засыпал? Он ухмыляется самым возмутительным образом:
– Ах да! Натали! Что мне оставалось делать? У девчонки общительный характер.
Вы думаете: «Откуда он знает, что ее зовут Натали?»
20:30
– Кью-Джо опоздала примерно на двадцать минут. По пути она зашла перекусить, съела бутерброд с фрикадельками.
– Похоже на правду.
– Я показал ей квартиру, как сделал бы любой гостеприимный хозяин, а потом притушил свет и начал демонстрировать слайды. Надеюсь, ты понимаешь: свет был притушен, чтобы улучшить восприятие визуальных образов на экране, а вовсе не…
– Ларри, я хочу объяснить раз и навсегда. Мне глубоко плевать, с кем из совершеннолетних ты отправляешь свои сексуальные надобности. Мой интерес к таким… к таким вещам был вызван исключительно беспокойством и желанием разобраться, что могло произойти с моей… с Кью-Джо.
– Да-да, я все понимаю.
– Просто не хочу, чтоб ты бог знает что возомнил.
– Абсолютно ничего не возомнил.
– Ну вот и хорошо.
– Замечательно.
– И нечего ухмыляться!
– Я улыбаюсь, потому что весел и жизнерадостен. В твоих кругах, наверное, трудно встретить человека, который был бы весел и… – Его ломаная ухмылка превращается в ломаную гримасу озабоченности. – Гвендолин, тебе случайно не надо сходить к стоматологу?
Вы мотаете головой:
– Мои зубы в идеальном порядке.
– Хм, странно. Ну ладно, оставим телепатию Кью-Джо. – Он чешет заросший подбородок. – Кстати, если она такой крутой экстрасенс, то должна знать, что мы сейчас ее обсуждаем. По крайней мере чувствовать, что ты о ней беспокоишься.
Да, вы и сами задавались этим вопросом. Неужели Кью-Джо не понимает? Не хочется думать, что она мертва, или без сознания, или, хуже того, некомпетентна. Мало ли что могло случиться? Кью-Джо – сложная и непредсказуемая личность, так же как и ваш теперешний собеседник. Почему судьбе доставляет удовольствие сталкивать вас с такими персонажами?
– Конечно, – продолжает Даймонд, – если все, что она ловит, – это мысли о каких-то искусственных зубах…
– Ладно, хватит отвлекаться! – обрываете вы, озабоченно глядя на «Ролекс», как будто у вас есть иные дела, кроме как тупо смотреть новости и метаться по улицам в поисках сбежавшей макаки.
20:33
– Сначала я показал ей слайды, снятые в деревнях бозо и догонов. Затем мы немного поговорили о феномене Номмо, продолжив дискуссию, начатую во время гадания. Она проявляла интерес, задавала много вопросов. Я угостил ее шоколадным печеньем и перешел к слайдам из Тимбукту. Похоже, ее удивило, насколько заброшенной выглядит эта страна. Она как-то притихла, перестала говорить. Возможно, дело было в ощущении заброшенности… а возможно, в шоколадном печенье. Я его сам испек, оно слегка пригорело. Если подумать, вкус горелого печенья замечательно гармонирует с чувством заброшенности. А потом пошли слайды университета Тимбукту – каждый из них Кью-Джо просила подержать подольше и жадно разглядывала, бормоча сквозь угольное крошево. Очередь дошла до группового снимка преподавателей, и тут я отлучился в туалет, ибо не мог больше сдерживаться. Когда я вернулся, ее уже не было. Ни записки, ничего. На тарелке осталась пара недоеденных печений, и денег она не взяла.
Вы готовы заказать еще один бокал, но Даймонд до сих пор не осилил первого, и заказывать третий было бы неприлично.
– Убежать, не доев печенья и не забрав денег? – говорите вы. – Что-то не похоже на Кью-Джо. Хочу тебя кое-что спросить. Хм-м… не знаю, как это поприличнее… Сейчас, когда ты ходил в туалет… В общем, ты отсутствовал довольно долго.
– По сравнению с чем?
– По сравнению с тем, сколько времени тратит нормальный человек, чтобы сходить в чертов туалет!
– Ты имеешь в виду по-большому или…
– Так, хватит! Не надо углубляться в детали! Боже! Я просто хотела спросить… хотела понять: ты пробыл в туалете столько же, сколько и сейчас?
– Да, приблизительно. Тогда я тоже…
– Стоп, стоп! Мне плевать, чем ты там занимался. Я хочу знать лишь одно: можно ли с уверенностью сказать, что Кью-Джо оставалась в одиночестве более десяти минут?
– Да. Но меня это не встревожило. У Кью-Джо в отличие от среднего американца период концентрации внимания дольше, чем мормонский оргазм.
– А как насчет индейца?
– Ты про Урагана? О, у него период концентрации внимания просто бесконечен!
– Ураган, шмураган. Какая разница! Где он находился в это время?
– Ураган сидел в яранге, созерцая вложение своего капитала.
– В какой еще яранге?!
– Точнее, в вигваме.
– О чем ты говоришь?
– Ураган называет свою квартиру вигвамом – то ли с иронией, то ли с сарказмом. Этих индейцев не поймешь. В «Гремящем доме» две квартиры: одна моя, другая его.
– Квартиры сообщаются? Он может к тебе войти?
– Ответ положительный на оба вопроса. – Даймонд улыбается, как мама на картинке «мам, смотри, что я умею!» – одновременно и гордо, и встревоженно. – Гвен, у тебя прирожденный талант сыщика. При удачном раскладе ты могла бы стать республиканским юристом.
Вы пожимаете плечами: да, это лучше, чем работать сиделкой.
– Как ты с ним сошелся?
Даймонд подзывает официанта и заказывает вам винный коктейль. При этом он привлекает внимание одного из сидящих у бара – кажется, брокера из «Пэйн Уэббер». Парень встает и направляется к вам, пузырем выдувая на губах вопрос о способности нефтяных компаний слить активы в случае ухудшения кредитной ситуации. Даймонд отмахивается от него.
– Нефть! – фыркает он. – Это так старомодно!
Вы с удовольствием развили бы тему, поскольку и сами владеете сотней акций «Экссона», которые уже не стоят и трети своей начальной цены.
– Конечно, если доллар перестанет играть роль мировой валюты, – говорите вы, – то импорт нефти в США сократится, и…
– Кстати о нефти, – прерывает Даймонд. – Ураган из племени команчей, его настоящее индейское имя – Грозовой Смерч. В документах он, конечно, проходит под каким-то обычным американским именем. Кто-то из друзей (не исключено, что я) прозвал его Ураганом. Так вот в восьмидесятых он продал бледнолицым права на бурение нефтяных скважин на своей земле в Оклахоме и приехал в Сиэтл с полумиллионом долларов в заднем кармане. Его отец, известный специалист по медицине команчей, поначалу не одобрил поступок сына. Но юный индеец не пропал в большом городе. Ему повезло: я сделался его финансовым советником и помог заработать кучу денег на рынке ценных бумаг. Буквально кучу. Однако парень не был счастлив, он постоянно скучал по Оклахоме и особенно по тамошним грозам. Однажды, возвращаясь с пристани в Балларде, куда он ездил наблюдать за сезонной миграцией лосося, Ураган заметил вывеску «Гремящий дом», и что-то заставило его остановиться. Звуки боулинга напомнили ему об оклахомских грозах, и он зачастил туда, хотя к самой игре остался равнодушным, даже ни разу не взял в руки шар. А в один прекрасный день он просто взял и выкупил это здание.
– Ураган владеет боулингом?
– Да, боулингом плюс еще одной штучкой. К этому я и веду. Он переоборудовал подвал в жилое помещение, чтобы можно было лежать на диване и слушать «гром» на «небе», почти как в старые времена, в прериях. За те деньги, что он заплатил, покупку боулинга нельзя было назвать хорошим вложением капитала, но я всегда считал, что счастье дороже выгоды. Или ты не согласна? В подвале «Гремящего дома» хватило места на две большие квартиры, и когда Ураган предложил мне вселиться в одну из них, я ощутил себя персонажем из ковбойского фильма: единственный бледнолицый, которому доверяют индейцы. В то время я жил в мотеле на Аврора-авеню, и переезд в «Гремящий дом», как ни крути, был шагом вперед. Правда, когда боулинг перешел на круглосуточный режим, времени на сон практически не осталось. К постоянному грохоту я долго не мог привыкнуть. Даже подурнел от бессонницы. А ведь меня считали чертовски симпатичным парнем!
«Это кто же, интересно? – думаете вы. – Рокерские шлюхи, чьих дружков посадили в тюрьму?» Но тут официант приносит вино, и вы ограничиваетесь тем, что презрительно закатываете глаза.
– Через два года после того, как я переселился в «Гремящий дом», Ураган увлекся рынком искусства. Связался с дурной компанией, начал посещать вечеринки, где гости раздевались догола и смотрели прямые трансляции с аукциона «Сотби» по спутниковому каналу. Справедливости ради отмечу, что на торговле живописью в то время можно было неплохо подняться: цены на картины взлетали вдвое за одну ночь, бездарные тараканы-пачкуны из Сохо разъезжали на роскошных лимузинах, а европейские художники переворачивались в гробах при каждом ударе аукционного молотка. Так что я не очень удивился, когда Ураган отслюнил три миллиона за картину Ван Гога.
– Ничего себе! Три миллиона за картину Ван Гога?!
– Да, но это ведь был Винсент Ван Гог, Гвен! А не его братец Элмер. Нормальная цена по тем временам. Проблема заключалась в другом: три миллиона составляли все сбережения Урагана, не считая боулинга. Он выжидал несколько лет, надеясь, что помазанная краской тряпка подорожает в четыре раза, однако японские коллекционеры очухались, и у рынка искусства отвалилось дно. Один голландский индустриалист предлагал за картину восемьсот тысяч, но Ураган, должно быть, сохранил генетическую память о манхэттенской сделке. Он наотрез отказался продавать. В конце концов его отец, узнав о богемном заскоке сына, пришел в шаманскую ярость и появился на пороге «Гремящего дома» в расшитом бизонами пончо, чтобы своими глазами увидеть знаменитую картину. Увы, Ван Гог с момента покупки хранился в банковском сейфе, и это довело старика буквально до истерики: «Как?! Ты потратил на картину столько денег и даже не смотришь на нее?!» Он заставил Урагана забрать Ван Гога из банка и повесить на стену. «А теперь мы будем на нее смотреть». И они вдвоем уселись на диван и смотрели на картину целую неделю не отрываясь – а ведь мы говорим о каком-то тусклом, мрачном наброске с изображением чистящих репу крестьян, – после чего отец встал и молча уехал в Оклахому. А Ураган с тех пор подсел на картину. Не может без нее жить. Да и не хочет. Это превратилось в своеобразную медитацию, дающую чувство покоя и понимания. День за днем он только и делает, что сидит и созерцает. Голландец каждый месяц повышает цену, но Ураган и слушать не хочет.
– Сколько же ему сейчас предлагают?
– Ах, Гвендолин, ну откуда я знаю? Да и какая разница? Дело не в цене. А в том, что Ураган дни напролет просиживает на диване, разглядывая пространственно-композиционную плоскость, при помощи которой экспрессивный антинатуралист Ван Гог превратил рутинное действо в сосуд множества смыслов и перечеркнул историю Возрождения. Дело в том, что Ураган зачарован этими дурацкими чистильщиками репы и поэтому не смог бы напасть на Кью-Джо, будь он даже маньяком с патологической склонностью к ожирелым белым женщинам, в чем я его до сих пор не замечал.
– Ну ладно, ладно… Я просто спросила.
20:45
– Эй, официант! – На самом деле парнишку зовут Брайан, но вы не любите обращаться к обслуживающему персоналу по имени. – Официант, этот винный коктейль на вкус какой-то другой. И второй бокал, кстати, отличался от первого!
– Ах, вы заметили! Слава богу! Наш бармен сегодня экспериментирует с новой линией вин от Уолта Диснея. Ваш первый бокал, если я не ошибаюсь, был приготовлен из шардонэ «Дональд Дак», второй – из либфраумильх «Минни-Маус», а последний – из пино-блан «Гуфи». Забавно, правда?
– М-да. Концерт только начинается, – бормочете вы, отодвигая бокал и борясь с нестерпимым желанием обхватить голову руками.
20:46
– Гвендолин, я до сих пор исходил из предположения, что ты первым делом обзвонила друзей, любовников и родственников Кью-Джо и убедилась, что никто из них ничего не знает. И все же спрошу: так ли это?
– Обзвонила бы, если бы было кого обзванивать. Ее семья живет где-то в Огайо, я могла бы найти телефон у нее в записной книжке, но зачем беспокоить людей? И потом, вряд ли Кью-Джо отправилась бы из твоей квартиры прямиком в Огайо. Она вообще ненавидит Огайо!
– Тут она не одинока. А как насчет друзей?
– Есть парочка астрологов, с которыми она общается. Но никогда не остается у них ночевать. Я даже имен не помню.
– Любовники?
– Ничего постоянного. Кью-Джо предпочитает случайные контакты. Да и то нечасто. При ее-то размерах…
– Да, понимаю. Хотя при определенных обстоятельствах я бы очень даже…
– Ну, ты – это другое дело. Ты и сам… странный.
– Так только кажется.
Даймонд кладет свою руку – ту, что украшена мистической наколкой – поверх вашей. Вы замираете. А потом осторожно убираете руку, якобы для того, чтобы отпить винный коктейль, к которому, по правде говоря, совершенно утратили интерес после того, как узнали, что туда подмешан «Гуфи». Рука вибрирует еще секунд сорок.
– Есть предложения? – спрашиваете вы.
– Естественно. – Он снова тянется к вашей ладони. Вы отодвигаете ее.
– Я имею в виду, насчет…
– Кью-Джо?
– Разумеется. И еще… еще насчет моей ситуации. С работой. – Вы невзначай придвигаете руку обратно, в зону досягаемости.
Даймонд качает головой и смотрит на вас со смешанным чувством жалости и ужаса. Такой же взгляд был у отца, когда он слушал, как вы берете уроки вокала. Как только вам исполнилось четырнадцать, он почему-то решил, что такой необычный голосок нужно развивать. Фредди надеялся, что его дочь станет знаменитой джазовой певицей, и поэтому два раза в неделю вы отправлялись после школы на автобусе в Центральный район, где прилежно перенимали вокальную премудрость у негритянки, лишь номинально уступающей Кью-Джо в обхвате груди. В конце каждого урока отец появлялся в дверях и, закрыв глаза, слушал ваш голосок, скачущий из тональности в тональность, как голодная музыкальная белочка. «Ох, Пипи», – говорил он, качая головой. И смотрел, как сейчас смотрит Даймонд.
– Пора уже поумнеть, – говорит Даймонд.
– Что-что?
– Пора поумнеть, – повторяет он с модуляциями Даблъю-Си Филдса. – Тот факт, что ни у одной девчонки от Лос-Анджелеса до Чикаго нет такой классной попки, еще не дает тебе права использовать ее вместо головы. Тем более что мне она нужна для другого. Поднимись над своими карьерными страхами, Гвендолин! Поднимись или навсегда останешься с жабами.
– С жабами?!
– Практически все виды жаб умеют плавать, но в отличие от лягушек они лезут в воду только по принуждению. А ведь наша планета на две трети покрыта водой! Кого, по-твоему, правильнее назвать ограниченными: жаб или лягушек? Лягушки гладки, влажны и блестящи; жабы сухи, грубы и бородавчаты. – Он чешет заросший подбородок. – К тому же у жаб есть еще один серьезный недостаток.
– Какой? Говори скорее, не томи, я всю жизнь мечтала узнать!
– Жабы не скрещиваются с лягушками.
Вы залпом допиваете дурацкий винный коктейль и делаете вид, что встаете из-за стола:
– Поднимись над своими сексуальными заботами, Даймонд! Поднимись – или сегодня вечером останешься без моего общества.
– Браво! Туше! – отвечает он. – Прости, не удержался, чтобы лишний раз не выразить свою привязанность к земноводным.
Впредь постараюсь держать себя в руках. – И добавляет, показав глазами, что ваше демонстративное полувставание не осталось незамеченным: – Если помогу с работой, ты останешься?
20:40
Разумеется, все не так безоблачно. То, что Даймонд называет помощью с работой, выливается в длинную лекцию о вреде устаревшей и ретроградной привычки работать на зарплату. Он долго и нудно в своей характерной гнусавой манере распространяется о том, что в контексте человеческой истории постоянная работа является случайным сбоем, кратковременным отклонением от вектора прогресса. Люди, заявляет он, обрели разум миллион лет назад (вы сомневаетесь, что это правда), однако работа с регулярной оплатой практикуется лишь на протяжении последних пяти веков (это тоже не похоже на правду), что на общей временной шкале выглядит весьма скромно. Он поясняет, что люди работали все время, но современный порядок – с бухгалтерией, зарплатой и отпусками – возник совсем недавно. А теперь, с нашествием роботов, компьютеров и всеобщей автоматизации, этот порядок снова отходит в прошлое. Так что с исторической точки зрения постоянная работа – быстротечная, отживающая себя мода.
В наши дни мировые правительства используют постоянную работу – точнее, иллюзию постоянной работы – в качестве рычага управления. Всякий раз, когда поднимается шум по поводу истребления животных, вырубки лесов или загрязнения водоемов, государственные жабы заявляют, что экологический наезд совершается во имя сохранения или создания рабочих ест, и протестующие голоса затихают, как хруст ветшающих долларовых банкнот. Самые грязные решения политиков, включая незаконные и аморальные попытки вооруженных интервенций, оправдываются тем, что это поможет американцам сохранить рабочие места. На протяжении последних семидесяти лет практически все кандидаты на государственные посты приступают к избирательной кампании, насадив на ржавый крючок резинового червяка под названием «новые рабочие места», и гонку выигрывают те, чей червяк смотрится живее, хотя все избиратели, за исключением врожденных олигофренов, не могут не понимать, что по мере развития технологии количество рабочих мест только уменьшается.
– Что ты хочешь сказать, Ларри? Те из нас, кто озабочен сохранением работы, читают неправильное либретто?
В ответ он улыбается так ослепительно, что срабатывает инфракрасный датчик у вас паху, и приходится перевести взгляд на Энн Луиз, чтобы обуздать теплый прилив, наступающий на шлюзы промежной Панамы.
– А ты, оказывается, не совсем безнадежна! – заявляет он.
– На твоем месте я бы не обольщалась, – отвечаете вы.
Официант, приняв движение ваших глаз за намерение сделать заказ, подбегает к столу.
– Я хочу мартини! – объявляете вы очертя голову. – Только учтите, если на бутылке будет изображен мультяшный персонаж, я выну из сумки газовый баллончик и заставлю вас на коленях просить пощады.
Даймонд расплывается еще шире. Да вы и сами не можете удержать довольной ухмылки. Даже губу приходится прикусить, чтобы сохранить приличную мину. Загнутый кверху горн побуждает к полету.
– На прошлой неделе перед «черным четвергом» уровень безработицы перевалил десять процентов, – подытоживает Даймонд. – А в следующие две-три недели, если не случится чуда, он достигнет двадцати, да и то лишь потому, что мы живем в профсоюзном раю. Буквально через несколько десятилетий восемьдесят процентов трудоспособного населения будет уволено. Заметь, я сказал «уволено», а не «без работы». Проблема в том, что мы забыли, как работать. Умеем только зарплату получать. Люди превратились в зарплатоголиков, и у общества нет механизмов, чтобы помочь им избавиться от этой вредной привычки.
– Потому что жабы заняты чтением неправильных либретто и не замечают ничего вокруг.
– Абсолютный и неоспоримый факт, моя дорогая! Неплохо для новичка. А вот и твой коктейль. Надеюсь во имя здоровья бедного Брайана, что это мартини, а не мультини.
– Ну что вы, мистер Ди! Клянусь, этот мартини приготовлен из настоящего джина! Принести вам еще текилы?
– Просто содовой, Брайан. С корочкой лимона. А теперь, Гвендолин, перестань глупо ухмыляться и ответь: кто лучше приспособлен к выживанию? Неуклюжие жабы индустриального фундаментализма, панически боящиеся остаться без зарплаты, или гибкие лягушки, которые…
– Если нечем будет заплатить за продукты, то вымрут и те, и другие.
– А, вот в чем дело! Кто не работает, тот не ест? Да, мозги тебе промыли на совесть, с хлорным отбеливателем. Подумай: один небольшой огород на крыше «Гремящего дома» сможет круглый год кормить население в радиусе шести кварталов! Да и на твоей крыше тоже. Даже чернозем не понадобится: помидоры могут расти как марихуана, на обрывках мокрых газет.
– Я не могу выплачивать кредит за «порше» помидорами.
– Правильно. Но ты же не собираешься ездить на «порше» под водой?
– Опять подводная тема? Я знаю только одно: все мои счета оказались под водой. – Официант приносит содовую. – Ты что, ожидаешь нового потопа? Библия, если не ошибаюсь, обещает, что на этот раз будет огонь.
Мартини идет замечательно, а вот разговор постоянно забредает куда-то не туда.
– Да, обещает. И правильно делает. Но огонь – всего лишь обратная сторона воды. А у большого зада…
– Да, да. Большой перед. Слышали, знаем. – Этот блуждающий разговор, пожалуй, самый интересный из всех, что вы когда-либо вели в «Быке и медведе».
– Послушай, маленький симпатичный жабенок. Я хочу сделать тебе предложение.
– Я думала, ты уже сделал.
– Я сейчас пойду в туалет…
– Ну, только не со мной!
– Короче. Я пойду в туалет…
– Ты же только что оттуда!
– …а в мое отсутствие прошу тебя сделать две вещи. Во-первых, закажи нам что-нибудь поесть. Кухня скоро закроется, а одной любовью не насытишься. Во-вторых, ты должна принять решение. Когда я вернусь, мы можем поговорить о твоей дурно выбранной карьере, которая зашла в тупик, причем я научу тебя всему, что знаю о стратегиях выживания для тех, кто радикально напортачил в безнадежно обреченной профессии. Либо – на твой выбор – я потрачу то же количество времени и усилий, чтобы рассказать о некоторых действительно интересных вещах. О вещах, которые могут оказаться важнее, чем все ученые степени, вместе взятые. А могут и не оказаться. Так или иначе, выбор за тобой. Либо одно, либо другое. Решай.
С этими словами он встает, встряхивает длинными патлами и удаляется к туалетам, ковыляя и покачиваясь, как животное, получившее в зад парализующий дротик.
21:04
– Я хочу овощное рагу. Только без спаржи! Вы поняли? Повторяю: никакой спаржи!
– Да, я понял с первого раза, – отвечает Брайан, ухмыляясь слишком нагло для младшего официанта. – А что сегодня изволит заказать мистер Ди?
– Мистер Ди изволит заказать… э-э… – Это слишком жестоко, но вы не можете удержаться. – Принесите мистеру Ди лягушачьих лапок.
21:05
Ресторан «Бык и медведь» наделен своеобразным шармом, который связан не только со стилем интерьера – мрачно-теплого, тяжеловесного, отполированного временем – и не с классом посетителей – ухоженных, со вкусом одетых, образованных и остроумных, – но и с социальной ролью убежища от всяческого хаоса: как контролируемого рыночного, так и неконтролируемого, набирающего силу хаоса улиц. В системе понятий внешнего мира цивилизацию зачастую (и не без основания) изображают тонкой пленкой, под которой ревет и чавкает кровавый праздник сугубо диких существ. В системе понятий «Быка и медведя», напротив, рев и чавканье воспринимаются как тонкая атавистическая пленка на могучем утесе изящества и порядка. Здоровое начало, которое служит Америке опорой, которое не горит, не продается с молотка, не изрешечено пулями и не ржавеет, – это начало порой бывает трудно разглядеть. Однако здесь, в цитадели цивилизации, несмотря на заполняющий ее шум, дым и беспорядок, царят неизменные стабильность и спокойствие – волшебные дары банкирского Будды. Прошло уже более шести лет с того памятного обеденного перерыва, когда в бытность свою продавщицей лыжного отдела в торговом комплексе «Нордстром» вы открыли для себя это заведение – и с первых же секунд навсегда сделались рабыней его неброского очарования.
Но сейчас вы чувствуете: очарование уходит.
Глядя на клубок брокеров в баре, вы ощущаете странное, чуть ли не мучительное отчуждение. Сегодня эти люди выглядят притихшими, сосредоточенными на своих обезболивающих винных мензурках и на экране телевизора. В их молчании угадывается скорбное единство, приобщиться к которому вы не сумеете, даже если подойдете и прижметесь к стойке бара упругим животом. Брокеры, должно быть, смотрят финансовый канал. Вы тоже хотели бы посмотреть – вдруг там что-то интересное? – но с такого расстояния на экране видно лишь мерцающее красно-зеленое марево, похожее на измятый рождественский венок. Просто безобразие, что вы до сих пор не сходили к окулисту! Биржевые котировки, подобно Священному Писанию, отнимают у читателей остроту зрения. О, эти мелкие названия и цифры: как трудно их различать, сколько в них тайны, в которую нельзя проникнуть простым напряжением глазных мышц!
Приступ меланхолии можно отчасти объяснить тем, что ваш мочевой пузырь буквально звенит от напряжения. Вы не хотели бы идти в туалет одновременно с Ларри Даймондом, чтобы не дать ему повода узреть и приветствовать мерзкую интимность в акте параллельного мочеиспускания. Но уже нет сил терпеть. Вы незаметно проскальзываете мимо бара, по пути бросив быстрый взгляд на телевизор. Коллеги-брокеры, оказывается, смотрят латиноамериканский «ужастик» про музыкантов-вампиров. Теперь понятно, откуда этот избыток красного и зеленого! Проходя по площадям ночной Тихуаны, клыкастые гитаристы заставляют старую песню «Бесаме мучо» играть новыми красками.
21:08
В женском туалете проблемы с освещением. Темнота чернее, чем в открытом космосе, а выключатель шлепает беспомощно, как губы президента. Ну что ж, горе тем, кто не умеет писать в темноте. Проведя детство в квартире, где свет постоянно отключали за неуплату, вы сделались асом в искусстве обнаружения туалетных сидений на ощупь. А когда цель обнаружена и накрыта, женский мочеструйный аппарат в отличие от мужского аналога, основанного на принципе гибкого шланга, способен бить со снайперской точностью.
Оказаться в реальных потемках сейчас, после почти трехдневного блуждания в потемках метафорических, – это даже уместно. Если бы не унизительный социальный подтекст (блуждать в потемках – удел темных масс), сидение во мраке можно было бы назвать приятным. Темнота не только угрожает, но и защищает. Разумеется, в женском туалете долго не просидишь. Скоро придется выйти – и принять решение, которое, в общем, очевидно. Или не очевидно?
Дождавшись, когда затихнет последняя журчащая нотка, вы промакиваете миниатюрный клапан салфеткой, однако вставать не торопитесь, а прислоняетесь к правой стене кабинки. Различные черные сценарии мечутся по развалинам рынка, подобно летучим мышам, но лишь один, самый настойчивый, цепляется и повисает под сводом черепа: арабы превратят развалины рынка в прах, подняв цены на нефть, а потом, когда весь мыслимый урон будет причинен, главные шейхи вывалят из сейфов нефтедоллары и скупят всю страну на корню, чтобы разом сбить цены до нынешнего уровня и наблюдать, подбоченясь на вершине, как индексы подобострастно ползут к их стопам, обильно истекая миллиардами. Это похоже на правду. И для мелких умников вроде вас наверняка найдется способ перехватить несколько капель драгоценных зеленых выделений. Например, играя на повышение нефтяных фьючерсов. Правда, придется покупать в долг, под залог самих фьючерсов, и лучше всего в Лондоне, завтра ночью, как только откроются европейские рынки. К сожалению, у вас нет опыта покупки в долг, да еще и за границей, да еще и без договоренности. Зато у Ларри Даймонда, если, конечно, его громкая репутация соответствует истине…
Увы, у Даймонда другие цели. Во-первых, он хочет вам впендюрить (если бы не джин, вы бы даже мысленно постеснялись произнести это слово, от которого на душе, как на ванне после стирки, остается соленая каемка), но это только полбеды. Он еще испытывает вас на прочность в сферах, весьма далеких от секса.
Папочка любил рассказывать вам сказки перед сном, аккомпанируя себе на барабанах. Его любимая история называлась «Джек и волшебные бобы». Нужно было слышать, как барабаны под его руками выводили «пу-пи-па-пум!». Вы стали старше, и колыбельный ритуал себя изжил. Но однажды – вам было уже лет девять или десять – отец вдруг снова, в последний раз, решил рассказать про Джека и бобы. Вы слушали прилежно, хотя и со смущением. Когда последнее громкое «блум!» возвестило конец истории, отец сказал: «Это умная сказка, Пипи. Учит правильным вещам. Не забывай ее!» Он хлопнул вас по поднятой ладошке и ушел – на концерт в ночной клуб. Утром вы спросили мать, что он имел в виду. «Скорее всего, – ответила она, – папа хотел сказать, что корову лучше поменять на горсть волшебных бобов». По пути в школу вы обдумали и отвергли родительский совет. «Лучше уж подоить корову, – рассуждали вы, – и обменять молоко на два-три волшебных боба. И корову сохранишь, и бобы получишь. Правда, всего парочку – но много ли человеку надо?»
И вот вы забыли запереть хлев; порыв ветра распахнул дверь, и корова убежала. И вы отправились ее искать. И встретили Ларри Даймонда, который говорит: «Да бог с ней, с коровой! Пусть идет, кому она нужна? Вот возьми лучше волшебные бобы!» Даймонд зовет вас оставить мир привычных надежд и войти в нечто совершенно неизвестное. Вы заинтригованы – главным образом потому, что он не просит корову в обмен на бобы. Чего же он хочет? Просто секса? Или чего-то большего? И потом, где гарантия, что бобы взойдут? Они могут оказаться гнилыми или отравленными – и вы в буквальном смысле останетесь на бобах.
Поерзав на унитазе, вы перемещаете вес с правой ягодицы на левую. Голова и плечо теперь подпирают левую стену кабинки. Молекулы джина и вина танцуют, кувыркаются и поют в крови, как менестрели. Еще несколько капель падает из уретры. Задача, насколько вы понимаете, заключается в том, чтобы уговорить Даймонда заарканить корову, а потом выпросить у него парочку бобов и при этом не дать ему себя трахнуть.
Пузырьки алкоголя ударяются в либидо, игриво отскакивают от незащищенной поверхности. Перспектива переспать с Даймондом может быть не такой уж и страшной – при условии, что он действительно не замешан в исчезновении Кью-Джо.
Внезапный палец света просовывается в туалет. Два, три пальца – лезут, шевелятся. Четыре, пять… Раздается скрип, и световая пятерня сжимается в кулак с тихим щелчком. Кто-то открыл и закрыл дверь. Вы чувствуете, что человек стоит за дверью кабинки в кромешной темноте – очевидно, тщетно орудуя мертвым выключателем. Наверняка это Энн Луиз или другая, незнакомая, женщина из бара. Вы покашливаете и гремите роликом туалетной бумаги, сигнализируя, что кабинка занята. Вот будет номер, если Энн Луиз в темноте усядется вам на колени своей рыхлой пампушкой!
Человек подходит ближе, и вы с ужасом понимаете, что шаги – тяжелые, плоские, широкие и бескаблучные – принадлежат мужчине.
21:13
Шаги приближаются к двери кабинки – шпингалет на ней сопливый – и замирают. Ни звука, только дыхание. Ваше. И его.
Медленно, стараясь не шуметь, вы подтягиваете трусики, с веселым ужасом понимая, что, если бы человек сейчас заговорил, если бы голос оказался голосом Даймонда, если бы тон его был нежен и тверд, вы, пожалуй, оставили бы их спущенными.
Человек не подает голоса. Не шепчет ваше имя. Не двигается. Только посапывает. Вы не в силах больше слышать звук собственного дыхания: оно обжигает, как газообразный окислитель; мечется, как дистиллированный крик в колбе легких. Его дыхание, напротив, легкое и спокойное, и равномерная обыденность ритма, отсутствие в нем хрипов и тяжести делают его еще более угрожающим.
Ползут минуты. Паника бьется цыганской гитарой. Из сумочки, стоящей в ногах (от которых до его ног какие-то дюймы), вы достаете газовый баллончик. Куда катится этот мир, думаете вы. Куда катится…
И вдруг, не говоря ни слова, человек разворачивается, не спеша шагает к двери и выходит, оставив за собой слабый запах жженого сахара.
Вам нужно несколько минут, чтобы привести себя в порядок и отважиться выйти. Глаза привыкают к свету, вы осматриваете ресторан. Ничего не изменилось. Бармен орудует в баре, официанты носят заказы, а брокеры, увлеченные фильмом (бродячие вампиры поют серенаду молодоженам из Бруклина), даже бровью не ведут, когда вы проходите мимо. Ларри Даймонд сидит за столом.
– Ничего, что начал без тебя? – спрашивает он.
Перед ним тарелка с овощным рагу.
21:23
Луковицы с жемчужными чешуями – как газеты, изданные устрицами.
Молодая морковь, оранжевая и вялая, напоминает усы Йосемита Сэма.
Стручки зеленого горошка: позвоночники эльфов.
Бутоньерки брокколи, сорванные с лацканов расфранченного болотного чудища.
Кружочки сладкого перца – красные и желтые, выпукло-игольчатые, как поперечные сечения Карибских соборов.
Кабачок, бедный итальянец, приколовший на рукав зависть к баклажану.
Малютки-шампиньоны, круглые пуговички – но что они застегивают? Костюм земляного клоуна? Ширинку луга? Возникает мысль о Сатане, раздевающем свою невесту.
Свекла, напряженная, как маньяк-убийца; ревень, жилистый, как струнный оркестр; кунжутное семя, бездушное, как глаза королевы термитов.
Один за другим кусочки овощей исчезают у Даймонда во рту, а вы отрываете взгляд от доставшейся вам тарелки и пытаетесь взять себя в руки. Время от времени Даймонд посматривает на вас с любопытством, однако не спрашивает ни о принятом решении, ни о лягушачьих лапках, к которым вы пока не притронулись. Даже если это он терроризировал вас в женском туалете, по его виду не скажешь. Сидит себе и кушает овощи и посматривает с любопытством. Наконец, не выдержав гнета тишины, вы спрашиваете:
– Думаешь, Джордж Вашингтон ковырял в зубах шилом? Даймонд не теряется. Поднося ко рту бутончик брокколи, он отвечает:
– В том, что отца нашей нации низвели до столь позорного статуса, виновато христианство.
– Как это?
– Христианство – лютый враг зубов, мозгов и клитора.
– Враг зубов? – переспрашиваете вы, надеясь, что он не станет развивать клиторную тему.
– Лечение зубов процветало еще в Древнем Египте. Практически у всех мумий запломбированы зубы, залечены каналы, даже коронки стоят!
Даймонд с энтузиазмом жует брокколи, а вы думаете: «Повезло клонированным фараонам. Из саркофагов отправятся прямо в ресторан, кушать бифштексы».
– Евреи считали стоматологическую практику членовредительством, – продолжает он, – а наши европейско-христианские предки верили, что исправлять работу Всевышнего – это страшное кощунство, ибо мы сотворены по образу и подобию, с неправильным прикусом и всеми делами. Если у них болели зубы, это считалось наказанием за грехи или происками нечистого. К тому времени, когда Библия в редакции короля Иакова попала на полки книжных магазинов – примерно в середине восемнадцатого века, – стоматология в Европе стала дурной шуткой. Именно поэтому через четыре тысячи лет после того, как фараону Имхотепу запломбировали каналы, президент Соединенных Штатов Америки был вынужден заменить свои зубы на тупые предметы, выструганные из бревна. Христиане распяли стоматологию вслед за астрономией (вы помните, что случилось с Коперником и Галилеем); они фактически остановили интеллектуально-художественный прогресс. Да, именно так! Великую Александрийскую библиотеку сжег не кто иной, как епископ Римской Церкви, потому что его раздражало столь грандиозное упоминание об успешных предприятиях человечества, предшествовавших появлению Иисуса. Ты представить не можешь, сколько бесценных материалов сгорело в том огне! Научные труды, исторические документы, учебники, древняя мудрость… Наше знание о прошлом, спасительные уроки, которые мы могли бы извлечь, – все пропало по милости самоуверенных христианских поджигателей. Вторая по значению всемирная библиотека находилась, кстати, в Тимбукту – и была сожжена исламскими ревизионистами из точно таких же соображений. История должна начаться с Магомета!.. Если все эти религиозные подонки действительно верят в величие своих богов, почему они так боятся истории, фактов и идей? – Даймонд протыкает вилкой гороховый стручок. – Вопрос риторический. Кушай свой обед.
Если бы куры играли в баскетбол, их ножки выглядели бы точь-в-точь как эти жареные конечности: длинные, грациозные, мускулистые. Хорошо, что отсутствуют ступни (наверное, были обуты в маленькие «Найки»). Даймонд, конечно, видит, что вы к ним и не притронулись.
– Люди всегда в чем-то сомневаются: либо в финансовом положении, либо в состоянии собственных душ, – заводите вы. – Но тебе эти сомнения чужды, не вызывают сочувствия. Неужели ты всегда во всем уверен?
– Я? Уверен? – мямлит Даймонд сквозь кашу пережеванного гороха. – Да никогда! Я сомневаюсь каждую секунду, даже когда сплю. В нашей жизни, малышка, нет такой вещи, как определенность. Чем скорее ты это поймешь, тем лучше. Уверенные не войдут в Царство Божие. То, что люди принимают за душевный покой, – это чистилище. А знаешь, что такое чистилище? Это зал ожидания. Фойе. Мало того что у них неправильное либретто; они еще сидят в фойе, откуда не видно сцены.
– Ну, это иногда к лучшему. Например, если шоу – туфта.
– Иисус Христос, нищий бродяга-реформатор, чьи неудачные попытки очистить иудаизм от коррупции и стяжательства были превращены в грандиознейший доходный бизнес (а неплохо было бы купить долю в христианстве, когда его продавали по шекелю за акцию!), так вот бедняга Иисус говорил, что Царство Божие простерто над землей, но людям не дано его видеть. Надо полагать, Царство Божие – это довольно крутое шоу, хотя рецензии, признаться, не внушают доверия. Но если оно и туфта – все равно в зрительном зале лучше, чем в фойе. По крайней мере можно сделать собственные выводы. Хотя сначала нужно найти свое место и посмотреть, что творится на сцене.
– Каждый чего-то выжидает.
– Да пора уж прекратить. Ожидание сводит с ума, превращает тебя в ничтожество. Даже догоны и бозо не исключение – они ждут Номмо, подобно тем чудакам, что ждут прихода мессии и с каждым десятилетием ожидания становятся все более приземленными. – Даймонд прокалывает морковку. – Что лучше: разом вскрыть нарыв – или часами сидеть в больничной приемной, заполняя анкеты и листая прошлогодние журналы в окружении заразного кашля, детского плача и рассказов о тяжелой судьбе, которые ходят по кругу, как игральные карты? Лучше уж лечь на операционный стол и узнать, что нарыв – это злокачественная опухоль, чем всю жизнь просидеть в приемной на пластиковом стульчике в обществе таких же бедняг. Чистилище не только ниже рая, оно хуже ада!
Даймонд загоняет морковь в узкую улыбку, словно патрон в патронник старинного ружья.
Вы говорите:
– Мы оба знаем, чего жду я.
– Помимо всего прочего, ты ждешь, когда я перестану проповедовать.
– А еще?
– Ну, в данный момент – моей реакции на твое решение… Итак, кареглазая: что ты выбрала? Мудрость или работу?
Вы выпрямляетесь и отодвигаете тарелку с лягушачьими лапками.
– Ларри, боюсь, ты будешь разочарован. Но я…
И тут в районе бара начинается шум. Слышны возгласы «А, черт!» и «Ты видел?!». Даже те, кто не смотрел кино, сейчас прикованы к телевизору, где цвет и звук изменились: мексиканская музыка и скрип гробовых крышек уступили место сдержанно-возбужденной репортерской скороговорке, а кроваво-зеленая гамма сменилась на серо-бежевую. Близорукие глаза не могут распознать размытые образы, но по медленному ритму колебаний можно понять, что речь идет не об уличных беспорядках. Вы машинально встаете и подтягиваетесь к бару.
21:30
К вашей чести, первое, что приходит в голову, – это мысль о Кью-Джо. Вдруг на помойке нашли ее обезглавленный труп? Хотя нет, воскресное кино не станут прерывать из-за мелкой кровавой драмы, которой никого в Америке не удивишь. Да и реакция брокеров заставляет предположить, что новости имеют финансовый характер. Вы взволнованно проталкиваетесь ближе к телевизору.
Экстренный выпуск, как выясняется, посвящен доктору Мотофузо Ямагучи. Вернувшись в отель после раннего обеда, добрый доктор обнаружил, что его номер ограблен. Злоумышленники похитили некое «устройство» или «инструмент» (подробнее не уточняется), играющий ключевую роль в процедуре излечения рака. Без этого «инструмента» выступление Ямагучи на конференции в понедельник будет лишено смысла, а главное дело его жизни рискует если не провалиться, то серьезно пострадать.
– Ну все, «Никкей» накрылся, – комментирует один из брокеров.
– И «Никкей», и «Хэнг Сенг», и «Дакс», и «Кредит Свисс», и «САС», и «ФТСЕ-100»… – уныло вторит другой.
Камера снова и снова обводит место преступления: легкий беспорядок в роскошном номере, толпа людей, доктор Ямагучи в уголке – разговаривает со следователями, пожимает плечами, постукивает зажигалкой по зубам.
– А доктор не очень-то переживает из-за пропажи, – замечает Энн Луиз.
– Ну, япошек не поймешь.
– Это наверняка утка. Вся история с самого начала. Лично я никогда не верил, что он способен лечить рак.
– Да ладно тебе, Джоул. Зачем ему нас дурить?
– Ау-ууу! – воет Джоул.
Прерванное кино возвращается на экран, однако зрители уже не проявляют интереса к кастаньетам и клыкам. Вокруг стойки бара гудит оживленный спор – все брокеры (за исключением вас) говорят одновременно.
– Хотелось бы узнать, что думает Ларри Даймонд, – громко, так что слышит весь ресторан, говорит Энн Луиз. – Но, похоже, мисс Мати ему все мозги вытрахала.
Все брокеры (включая вас) оглядываются в направлении ее указующего перста. Даймонд сидит, откинувшись на спинку стула, с закрытыми глазами и бледным бесчувственным лицом.
– Вы видели его походку? – не унимается Энн Луиз. – Бедняга еле ноги передвигает!
Толпа взрывается грязным смехом. Однако к тому времени, когда вы, гордо встряхивая волосами (включая седые), покрываете половину отделяющей вас от Даймонда дистанции, разговор вновь переходит на Ямагучи.
– Подозревать можно кого угодно, – заявляет кто-то из брокеров. – Фармакологические концерны, Государственный онкологический центр, террористов всех мастей, включая Американскую медицинскую ассоциацию…
– Ларри, ты в порядке?
Капли пота у него на лбу – как стеклянные жуки. Некоторые из них убегают, когда он открывает глаза.
– В полном, – отвечает он вяло. И добавляет уже тверже: – Пойдем отсюда!
Он извлекает из кармана потертых джинсов чудовищный рулон долларов, которого хватило бы для учреждения Техасской биржи, и роняет три банкноты в хлебницу. Затем накидывает кожаную куртку, словно рыцарский плащ. И направляется к выходу, стараясь идти нормально.
– Ларри, на минуточку…
– Ларри, у меня вопрос…
Ларри то, Ларри это. Целый хор вздымается навстречу, когда вы вдвоем проходите мимо стойки бара. Даймонд снова достает великолепный рулонище, отщепляет четвертый полтинник – и кидает бармену.
– Обделен надеждами, но свободен от иллюзий, – жизнерадостно объявляет он. – Выпейте за мой счет, друзья!
– Постой, Ларри, ты веришь…
– Я верю, что Будда был лягушкой. А в каждой лягушке сидит Будда. Посмотрите, как они медитируют на листках кувшинок! Чем не монахи?
Толпа замолкает. Брокеры расступаются, чтобы дать Даймонду дорогу.
– Дева Мария, наверное, тоже была лягушкой. Это проливает свет на непорочное зачатие.
Даймонд приближается к двери, вы идете следом. Поравнявшись с Энн Луиз, вы протягиваете руку и хватаете ее за нос. И крутите – до тех пор, пока он не делается мягким, как упаковка жевательной резинки, – не обращая внимания на истошные вопли.
Этот жест мог бы стать замечательным прощальным аккордом с золотой медалью за эффектность, но телевизор все испортил, как он умеет портить все на свете. Даймонд, бормоча о младенце Иисусе-головастике, едва успевает сделать несколько шагов (а вы едва успеваете отпустить развороченный нос Энн Луиз), как вдруг новый экстренный выпуск прерывает мексиканского кровососа на полуукусе. Со смесью облегчения, раздражения и веселья диктор объявляет, что «устройство» доктора Ямагучи нашлось. Оно все это время находилось в номере, под кроватью. «Согласно заявлению полиции, доктор Ямагучи за обедом принял слишком много сакэ. Вернувшись в номер, он опрокинул столик, на котором лежал чемоданчик. Инструмент выпал и закатился под кровать».
Камера переходит на Ямагучи; тот невинно хлопает глазами, держа в руке нечто похожее на полупрозрачную палку. Брокеры шикают на рыдающую Энн Луиз, чтобы расслышать объяснения доктора. Увы, знаменитый японец лишь покачивается и хихикает.
– Да он пьян в зюзю, посмотрите на него! – с отвращением говорит брокер из «Пэйн Уэббер».
– Ну и что? Ты на себя посмотри!
– Я же не великий ученый! И не гений, который открыл средство от рака.
– Да-а… И это парень, на котором держится благополучие всего мира!
– Вот именно. Не доверяю я этому япошке.
– Ага! Если завтра зарубежные рынки откроются, ты первый поцелуешь его туда, куда восходящее солнце не заглядывает!
– Видели, да?! Видели, что сделала эта шлюха? – Энн Луиз рыдает и держится за нос, но никто не обращает внимания.
– Отец – лягушка, сын – головастик, святой дух – болотный газ! – заявляет Ларри Даймонд и, схватив вас за руку, ставит последнюю ноту в прощальном аккорде.
21:42
Оказавшись на улице, Даймонд опять расцветает. Он бросает монетку безрукой бомжихе; та ловит ее, подставив декольте. Монетка проваливается, звонко катится по Шестой авеню.
– Мажоры, суки, лифчик отняли, – поясняет бомжиха. Догнав монетку, она падает и хватает ее зубами.
Лицо Даймонда кого угодно способно испугать стальной свирепостью, но сейчас он буквально сияет от счастья. Все так быстро меняется: вверх-вниз, взад-вперед… Вы словно Алиса в Стране Чудес.
Даймонд держит вас за руку. Рыхлая ущербная луна, выпятив пивной животик, прижимается к поджарому прессу городского зарева. В сухом прохладном воздухе сквозь перекличку сирен, сквозь бибиканье и рев моторов отчетливо слышна шарманка, играющая «Путников в ночи». Даймонд привлекает вас к себе – а может, ваши туфли превратились в игрушечные заводные машинки и сами везут хозяйку в его объятия? Вы закрываете глаза…
– Если съесть собачье дерьмо, а потом высрать – какое дерьмо вылезет, собачье или человечье?
О боже! Вы лезете в сумочку с твердым намереньем угостить этого королевского оборванца доброй струей американского газа – но тут Даймонд, глядя в глаза почетному алкашу Ее Величества, с неподдельной честностью отвечает:
– Все зависит от подливки.
Коротышка вежливо приподнимает жокейскую шапочку:
– Тогда уж и от столового вина. Хм-м… Интересное решение, уважаемый!
Даймонд, морщась от боли, седлает свою «Веспу».
– Запрыгивай, – говорит он. – Подвезу тебя до машины.
Он бросает монетку. Королевский алкаш подхватывает ее на лету.
– А ты что, уезжаешь?
– Да, надо связаться с доктором Ямагучи. Откладывать нельзя.
– В чем дело, Ларри? – спрашиваете вы у его затылка. – Можешь объяснить по-человечески?
Мотороллер съезжает с тротуара и вливается в поток машин, если можно назвать потоком ленивое движение на улицах делового района в нерабочие часы.
– Ерунда. Очередной рассказ о тяжелой судьбе. Причем весьма неромантичный.
– У тебя рак, да?
– Я тот самый парень, которому вскрыли нарыв.
– Рак толстой кишки?
– Прямой кишки.
– Ах, Ларри…
– Я предупреждал, это очень неромантично.
– Мне так жаль, Ларри.
– Ну что ж. Не одно, так другое. Что-то постоянно пытается сбросить нас с листка. Отец Урагана, старый индеец по имени Разъезд На Большой Дороге, лечил меня народными средствами, и до сих пор опухоль удавалось контролировать. А сегодня утром она распустила волосы и устроила концерт.
Даймонд останавливает мотороллер у «порше», но вы не спешите слезать.
– Почему ты раньше не сказал? Это ужасно! Можно что-нибудь сделать?
– Все козыри у Ямагучи. Надо только дождаться, когда он их выложит. А пока, – Даймонд сладострастно опускает веки, – не хочешь заехать ко мне, в «Гремящий дом», посмотреть слайды Тимбукту?
К лучшему или к худшему, по причине профессиональных амбиций, страсти, сострадания или общего замешательства, вы уже готовы сказать «да». Однако тут он поворачивается, и вы, приготовившись к поцелую, ловите в его дыхании знакомый аромат. Аромат горелого сахара. Точь-в-точь как у незнакомца в женском туалете.
Отстранившись, вы слезаете с мотороллера.
– Мне… э-э… в общем… ну, мне надо узнать, как там Кью-Джо. Если она не вернулась, нужно сообщить в полицию, обзвонить больницы и все такое.
Вы еще умолчали о том, что следует позвонить в Сан-Франциско. Белфорд, наверное, уже все кулаки себе обглодал.
Даймонд улыбается.
– Мудрое решение! Удачи! Спасибо за приятный вечер. Жаль, что не попробовала лягушачьих лапок…
Он отъезжает, не переставая бормотать. Сквозь пуканье мотора удается расслышать слова «Пасха», «гостия» и «святое причастие».
22:00
О вашем состоянии можно судить по тому факту, что, проезжая мимо комплекса «Континентал плэйс», вы даже не поворачиваете головы, чтобы найти на девятом этаже окна вожделенной квартиры, за которую в течение недели нужно выложить первичный взнос, иначе она уйдет вместе со всеми потраченными на нее деньгами. Похоже, ваш мозг, еще неделю назад квохтавший в ритме вальса на теплых круглых нулях, словно курица, высиживающая схемы махинаций, – этот мозг вымазали радием и отшлепали мухобойкой. Удивительно, как вы еще не забыли дорогу домой.
Убедившись, что Кью-Джо по-прежнему в бегах, вы звоните в полицию, в отдел пропавших людей, и ждете ответа так долго, что еще три волоска становятся седыми. Наконец вам удается зарегистрировать предварительное заявление, однако в понедельник нужно явиться лично, чтобы завести настоящее дело.
Белфорд снимает трубку после первого гудка – бедняга аж запыхался, меряя шагами ковер. Пытаясь хоть как-то обелить черную ложь, вы докладываете, что Андрэ еще не пойман, хотя с верхушки клена под вашим окном постоянно доносятся звуки животного происхождения. Белфорд приходит в неописуемое возбуждение и грозится вылететь первым же рейсом. Приходится сдавать назад, заверять его, что это скорее всего енот или игра воображения. В конце концов он соглашается остаться, чтобы побывать на межконфессиональной пасхальной службе, а также встретиться с консульским прихвостнем, которому французский посланник, уже здорово поддавший к тому моменту, когда Белфорд настиг его в Сономе, велел заехать в гостиницу вечером в воскресенье.
– Гвен, ты не устала? У тебя голос какой-то… странный.
– Это, должно быть, из-за месячных.
Сарказм бьет мимо цели.
– Ах, бедняжка, я совсем забыл! Извини, пожалуйста!
О боже!
Сбросив туфли, вы падаете на кровать – и приземляетесь, разумеется, среди миллионов микроклещей. Если бы вам рассказали, что в постелях кишмя кишат гадкие членистоногие крабики, питающиеся мертвыми чешуйками кожи, вы, наверное, предпочли бы улечься на полу. К сожалению, это правда: мы все – и богачи, и праведники, и особы королевской крови – еженощно засыпаем в компании микроклещей – бессменных свидетелей и соглядатаев. Какие книги они могли бы написать, о каких тайнах поведать! Представьте, что хранится в памяти множества мельчайших созданий, похожих на живые экскаваторы, бездомных беженцев из микроскопической Мексики, настаивающих текилу на перхоти, обитающих и пишущих на склонах великого вулкана любви. Подпрыгивая от матрасотрясений, погибая при тектонических сдвигах бедер, захлебываясь в белых потоках семенной лавы, они цепляются за простыни маленькими клешнями, с безупречной объективностью регистрируя наши оргазмы, простуды и бессонницы, наши рыдания в подушку. Кто знает о нас больше, чем они? Каждую ночь, а порой и днем, они плывут вместе с нами на лунном баркасе – с волосами, развевающимися на ветру наших пуков, – плывут, маринуя свои эпидермические бифштексы в наших слезах, варя в нашем поту свои завтраки. Им знакомы наши жены и любовницы, грелки и фетиши, любимые сериалы и наркотики; они запоминают исповеди, обвинения, молитвы, болезненный бред и то единственное мучительно-сладкое имя, которое мы шепчем во сне. Наши дети рождаются у них на глазах; наши родители умирают у них, если можно так выразиться, на руках – где в конце концов умрем и мы сами. И при этом микроклещи никогда не предают! А если и сплетничают, то между собой. Быть может, им ведом тайный смысл нашей хаотической постельной жизни – метаний и ворочаний, стонов и кошмаров, храпа, хлебных крошек и чехарды потных партнеров. Быть может, они даже считают нас высшими существами, воплощениями изначального чуда, способными – не вопреки нашей глупости, но благодаря ей – на просветление, предвосхищающее перерождение. Обычно мы не поем в кровати. Нам это ни к чему. За нас поют микроклещи. За нас, о нас… Наш греческий хор, нечеловеческий хор, пьяно-купеческий хор микроскопических ангелов, способных станцевать на кончике иглы. У них дьявольский аппетит и божественный голод. Они суть то, что они едят.
Фрагмент колыбельной:
Однажды в пасхальный вечер, когда часы еще не пробили одиннадцать, наша госпожа Гвендолин Мати (увы, не раздевшись) возлегла на наш город, чтобы собраться с мыслями, подумать о жизни, разложить по полкам такие вещи, как рак прямой кишки, запах горелого сахара и пропавшие друзья; чтобы подвергнуть сомнению старый и доселе незыблемый постулат социально-экономического роста: каждое поколение американцев должно жить лучше предыдущего. Однако ее мысли – беспорядочные, толпящиеся, тревожные, суетливые, уставшие, отчаявшиеся и непривычно свободные – слиплись в комок, ее мозг переключился в режим проверки, и она сама не заметила, как задремала. Через несколько минут ей приснился сон. С ней говорил чей-то голос, столь громкий и отчетливый (хоть и слегка гундосый, растягивающий гласные, подобно носатому ведущему ночного телешоу), что мы могли расслышать каждое слово; казалось, будто голос разносится над нашим городом из уличных репродукторов. Испугавшись, мисс Мати села на кровати. И удивленным шепотом повторила фразу, эхо которой еще не утихло:
– Путешествие Дурака оканчивается на Сириусе-С.