Попался я в Тюрягу — Достал такой постой: Почти полгода, ей-же-ей, В поганой сфере без дверей, И дни бредут унылой чередой. Попался я в Тюрягу, Как шершень под стекло; Вот меха-вертухай снует То вверх, то вниз, а то вразлет, И копы кажут звездное хайло. Попался я в Тюрягу, Нас тут таких мильон; К извечной смене ночи-дня Бечевкой приковал меня Старинный и незыблемый Закон.

Я оплачивал твой стиль жизни, знаю цену каждому кутежу… Теперь твой отец умирает, так слушай, что я тебе скажу! КОМА спасет меня, думаешь ты? Это доктор талдычит? Он врет. Завтра я стану трупом, и вся их наука мне жизнь не вернет. КриОперативная как-бишь-ее лишь острее точит стилет, Но лучше сдохнуть в кровати, чем в заморозке гнить десять лет. Безносой в черном плаще и шлем-черепе нечем меня пугать; Смерть – часть мира живых, сынок, ее гравитации не избежать. Жизнь запускает нас в дальний полет, но вечен параболы гнет. Я счастлив был тем, что жил, и теперь я счастлив, что жизнь умрет. Полвека по всей Системе: Меркурий, Марс, – но полет конечен: На счету моем миллиарды – лицо прикрыть оказалось нечем. Два кредита, по одному на глаз, – вот ныне моя отрада, И еще этот чип в кулаке – тайная, сын, для тебя награда. Да, это не сома и это не Ра, но, Хэйвел, прошу тебя что есть сил: Выполни просьбу, уважь старика. Знаю, ты жизнь Зип-толпе посвятил, Жизнь свою на деньги мои – ты тратил их будто бы по праву, А сам полкредита не раздобыл на еду, жилье, мозгоправа. Жил беззаботно за счет отца, жадно глотал кредитов струю — И я тебя ими не попрекну, если ты выполнишь просьбу мою. Строя суда, верфи и фабры, свои орбитали в небе столбя, Я сделал дважды миллиард – и себя, но, черт возьми, не тебя. Пилот уже в двадцать пять, в тридцать женат – вот я был каков! Десять тысяч работников! Сорок космических грузовиков! Теперь я почетный сенатор с Белой Звездой на пиджаке, С генералами от индустрии, с президентами на короткой ноге. Полвека бесконечной борьбы, пятьдесят тяжелейших лет, Инвестиции в нептунианскую тьму и венерианский свет. Я не начинал иждивенцем. Нашел работу, пахал тяжело, Трудился как вол, до седьмого пота; теперь говорят, мол, свезло. На каких колымагах служил я, боже, – древних, дыра на дыре; Вокруг пустота и стынь, а ты летишь, как в картонном ведре, Перегруз-койки для великанов норовят тебе дать по мурлу, В другие, для карликов, хоть не ложись – проснешься опять на полу. Сутками – не часами, четыре «же». Топливо – или комки, Еле горящие, или взрывчатка, растертая до муки. Пища – свиньи не стали бы жрать, экипаж – оторви да брось, И страховка груза такая, что пилоту жить не сдалось. Сложи и помножь: твой отец отлетал световой без малого год. Я звался Отладчик, Пожарник и Бесстрашный Как Черт Пилот. Хватался за всякую работенку, был согласен на всякий куш — И либо сразу спускал все в карты, либо тратил на чушь. Пока я не встретил твою мать и не женился, я был баклан. На десять лет старше, мудра, как ИскИн, она сказала: нам нужен план. Я стал отцом в тридцать три, кружил по Системе, судьбу дразня, И пока твоя мать экономила деньги, я мужал день ото дня. Летал бы себе, но она мне сказала: ты давно уже не юнец. Она шла на риск, и я верил ей и брел за ней, как слепец. Твою мать тормозил Закон, Метки держали ее в узде: Она попалась на контрабанде, налогах и всяческой ерунде. Ей обнулили кредитный рейтинг и запретили космополет — Всё из-за иглы, пробившей случайно какому-то дурню рот. В общем, я занял ей денег, она помогала платить по счетам, На паях мы купили кораблик, намалевали свой знак по бортам. Поймай они нас, ей светила промывка, а мне Сатурн и тюрьма, Но мы все равно летали вдвоем и работали задарма, И на долгих унылых орбитах нас вместе держали не только гроши — Твоя мать не любила твердь и жила в пустоте по зову души. Починка с горючкой в кредит, но Господь милосерден, без дураков: Я основал «Красный Бык» – ныне в нем тридцать восемь грузовиков. В реестр внесли меня одного, но только я был не одинок: Почти что всем заправляла Мэри – никто лучше бы и не смог. О, то были дни скорых грузов, и повсюду торговля цвела; Меркурий нас должен был обогатить, только там твоя мать умерла… Мы были хозяева сами себе и назвали корабль в честь нее, И она умерла на борту «Мэри Анны». Сердце, о, сердце мое! В меркурианском гравиколодце полным-полно чугуна. Старателю, коль он добудет металл, за старанье воздастся сполна. А у нас – ни бывалых шахтеров, ни машин, ни долот буровых, Только разум да ветхий кораблик с продовольствием на двоих. Наш метод добычи был вне закона – и небезопасен: впотьмах Подлететь, прицелиться, скинуть бомбу, устроить шарах-бабах. Ядерный взрыв был чудовищной силы, цветок – пугающей красоты, Чугунные слитки огромных размеров влетели в объятия пустоты На эллиптические орбиты – лови сетями, хватай рукой; Для нас, придумавших смелый план, поток их был золотой рекой. Подладиться под их дельты скорости – это был непростой сюжет: Я вел корабль, а мама твоя метала в чугунные чушки дарт-джет. Ах, был бы с нами кто-нибудь третий – может, она бы и не умерла, Предупреди нас кто-то о залпе, который полиция с борта дала, Вынырнув из белой тени солнца, паля без сигнала и без суда, Вынудив нас затаить дыханье, – и мать затаила его навсегда; В корпусе дырка, вакуум тушит пожар, тлеет огонь едва, Я спешу залатать пробоину, Мэри мою ищу – но она мертва. Обгорела от бедер до пят – красавица даже после такого конца; Декомпрессия ей зачернила глаза, но огонь не коснулся лица. Мне не стыдно признаться: я рыдал, ощущая вечную пустоту, Но вот-вот заявились бы копы; я не мог оставить тело жены на борту. Смерть не спасала ее от закона, я бы и сам в тюрягу тогда загремел. Даже продав «Мэри Анну», я б оплатить тюремные пошлины не сумел. Обнял ее, отпустил и отправил вечно скитаться на эфирном ветру; Видел только ее лицо, но взял себя в руки и залатывать стал дыру, Потом пришли полицейские, а я скормил ИскИну свое вранье: Будто наткнулся я на чугун, пролетая мимо – мол, у меня чутье,— Стал помечать обломки, мало ли кто чего, врежутся да сгорят. Копы мне не поверили, только мне все их рожи были до фонаря. Отделался штрафом и улетел – один, без жены, горем вконец убит, Не ведая, где, на какой могильной орбите Мэри моя вечно парит. Я вернулся на Землю кутить, мне забыться помог сома-жук, Но во сне твоя мать сказала мне: этот жук тебе вовсе не друг. То ли сон, то ли галлюцинация, то ли дух – поди теперь знай… Велела: займись своим делом, а про остальных и не вспоминай, Деньги копи (сказала настойчиво), ну а кайф пусть ловит глупец: У тебя есть сын – то есть ты, Хэв, – и этому сыну нужен отец. На Луне я встретил Мак-Каллоу в лавке там, где Коперников вал, Мы с ним решили в точке Лагранжа открыть ремонтный причал — Задешево для небогатых. И, представь, не попали впросак. Крепкий барыш мне зашибал новый лазерный корпус-резак! «Строить дешевле», – я говорил, но партнер мой только ломался, Грезя о звездах. Потратив без толку год, мы полетели к Марсу, Ближе к поясу астероидов, дальше от Солнца – для причала Самое место там, где бы нас земная полиция не достала. Близилась эра Торговых домов, в то время все мы были равны, Строили корабли, как дома, чинили космические двигуны. Не то чтобы все были бандюками, хотя кое-кто закон преступал, А я ремонтировал, я торговал – и я иногда про тебя забывал. Платил гувернерам и виртуалам, общался лично иль через экран, Но только отец, не любящий сына, – не отец, а просто болван. Я говорил то, что должен был, смотрел тебе прямо в глаза, Но видел лишь деньги, и космос, и корабли – и ты это знал. Мак-Каллоу мечтал о межзвездных полетах, о великих рывках, Он тратил барыш на космоходы, в которых можно лететь века, И строил громоздкие двигуны, чтоб добиться хоть полсветовой. Мак-Каллоу убит в девяностых, а ночью и я отойду на покой… Я знал, конечно, я знал, что Дома начнут воевать меж собой: Когда латаешь прорехи, видишь, что где-то недавно был бой. Пластметалл, боевые штучки… Платили нам щедро – нет слов. Мы пришли к межпланетной коммерции и «ремонту за девять часов». Мак-Каллоу вел оружейный бизнес, тут он был и мастак, и спец, Ему всегда удавался дизайн – но лучше всего ему удался конец! Я глядел в его личные записи – почерк был ясней, чем печать,— И понимал, что смогу завершить то, что он исхитрился начать. Его дети злились – так что с того? Уравнения – ценный товар. «Тахионная тяга» дала мне в шестьдесят процентов навар. Шестьдесят, считая провалы, – сам бы столько я сделать не смог. Четверть от миллиарда кредитов я тебе заработал, сынок! Стало ясно: война на пороге, но только недолгой будет она, И поддержка Дома Улановых после окупит себя сполна… Мир стал жестче, Закон – суровее, чем когда был Солнечный Пакт, Я начал с нуля, потому что имел то, чего раньше не было, – факт. И хоть ты не ценишь этого, Хэйвел, важней не иметь – получать, И это, сынок, не в поло играть и на гидравлической кляче скакать. Тебе уж седьмой десяток пойдет, но ты мне словно и не родня, Я купил тебе лучшее образование, что же сделал ты для меня? Женился на этой оглобле – тверда, как кость, и столь же бела,— Она забила твой мозг искусством, да только ребенка не родила. Гнушаешься всем, что я ценю, берешь, но не даешь взамен, А тем, что мне видится гнилью, живешь исправно и без перемен. Или тратишь жизнь в виртуалье, или глушишь сознанье сомой; Восемь домов в четырех мирах, но ни в одном из них ты не дома. У меня было полмиллиарда, но я богачом ходить не привык, Вспомнил наш логотип – и создал космоходство «Красный Бык». Для меня деньги были как антиграв, топливо для корабельных дюз, Ты же швыряешься ими так, будто они – непосильный груз. Слабак, бездельник, брехун и дрянь, точно кабыздох на борту, Ползущий к объедкам слепой щенок, забывший великую пустоту. Мне тошно от всей этой гадости. Я хочу наконец вернуться домой. Хэв, ты мой сын – или сын Мэри; ты всяко фамилии с нами одной. Я хочу упокоиться рядышком с твоей матерью в хладной тьме — И ты нарушишь Закон ради денег и всего, чем обязан мне. Я тебе завещал миллион в год – один миллион, вот и вся недолга. Ни тебе, ни жене миллиона не хватит – я знаю, эта любовь дорога. Ты в курсе, что есть миллиард у меня, а то и, поверь, без малого два, И, если ты хочешь их получить, придется тебе попотеть сперва: Орбиту Венеры Lex Ulanova пересекать запретил навсегда, Но за этой орбитой парит моя женщина: ты доставишь меня туда. Я заправил тебе «Мэри Анну» – на всех парах за Венеру дуй И позволь нам с женой парить во тьме, пока нас не сведет поцелуй. Никто мне не скажет, где тело Мэри, на каких орбитах блажных, Но Судьба нас соединит – пусть даже мертвых, холодных, слепых. Траектории в космосе непредсказуемы – мне ли, пилоту, того не знать! — Но у нас будет вечность, чтобы доплыть, докружиться и доблуждать. Улановы берегут монополию – удачи им в нелегком бою,— Но мне ни к чему красть их чугун: я только ищу могилу свою. Космической тьмы простыня мне милей надгробий, саванов, колоколов, Лишь бы жена обняла, как раньше, – все остальное не стоит слов. Она умерла мгновенно, сынок, душу ее не тронула зла печать, А Судьба не настолько жестока, чтобы навеки нас разлучать. Ее красота всё пережила – огонь, декомпрессию, пустоту. Ты не видел смерти, мой Хэйвел?.. Привыкай: Смерть всегда на посту!

Три поколения пройдут, Захнычут правнуки толпой — И лишь затем я припаду К Земле святой. О, крепость древней синевы, Седого мрамора краса, О, цитадель, откуда мы Взлетели в небеса! Откуда, словно кровь из ран, Пролился ввысь народ ракет, Дерзанием старинным зван И светом звезд согрет! Облекшись в сталь, сильней стократ, Мы небосвод превозмогли: С тех пор орбиты все кружат Сквозь дочерей Земли. Земного притяженья дар Утрачен нами, оттого Не в силах мы принять уда Иль отразить его. Но в нас хранит маяк Земли

Под кратером Коперника долбили косой и наклонный штрек, Дробили грунт по десять часов, как требовал этот проект; Нашим костюмам повиновались буры, туннельный лазер, рештак; Рядом с гигантской механикой шесть футов роста – сущий пустяк; Мы лунные рудокопы, сквозь реголит мы ведем туннель; Дыхание в шлемах и черный мир – такая, брат-шахтер, канитель! Каверна такая, что тут затерялся бы витрувианский мужик; Утром мы видим мерзлые скалы, к ночи от них остается пшик. А дни на Луне – по две недели и жарче кипящего свинца; А ночи – такие же долгие и стылые, как башка мертвеца; А пыль – ну точно песочек на пляже, куда накатывает волна; Но берег здесь безводен и выжжен, одни камнепады. Это Луна! Галька, булыжники, метеоры с плоского неба падают – бух! Между приливами – тысячи лет, и этот прибой покойницки сух. Грунт вспаши, скалу сокруши, плющи, морщи и скрежещи: Луна – наковальня, молотов – тыщи; эй, топография, трепещи! Ни хрена не слыхать, не видать, что вдали и вблизи, что явь, что сон,— Шахтер ишачит в клетке своей, зная: «Здесь будет град заложен!» Танцуют штанцевальные тени, сварка искрит, горбатимся мы — Есть двадцать видов реголита и тысячи видов лунной тьмы, Тысяча видов темноты и в ботинки льющийся хлад ледяной; Лунный пейзаж уныл, но только под ним уныло так, что хоть вой! Мы выдолбили штольню, укрепили своды «пальмактом» и «глю», Обтесали лазером плиты для пола, свели зазоры меж ними к нулю. Глухая каверна страшна и пустынна, вздымается арочный потолок, Гибкие тени на стенах гнутся и вьются то вверх, то вниз, то вбок. От ботинок до кончиков шлемов костюмы у нас антрацита черней, А лунная пыль, чтоб ты знал, браток, смердит, как тысяча чертей. Да-да, воняет как будто бы серой, порохом, сделанным Сатаной, И, как ни скреби свою кожу, шахтер, теперь этот запах всегда с тобой. Мы едим и спим, чистим перья – и обратно в черный проем, Работа капец, платят гроши, опасно, но только Луна – наш дом. Наши ваторы жрали скалы будто голодные грызуны; На Земле был бы лязг и грохот, а тут – ничего, кроме тишины. Не торопясь, провели три штрека, нацелив буры на ядро… И напоролись на хрень, которая лунное раздолбала нутро. Мы – Луна и этим горды, пусть на наших костюмах – значки Домов, Никто не будет буравить наш мир, кроме нас, лунных шахтеров-спецов. Мы берем у торговцев деньги, и новая техника нам подсобит, Но жизнь рудокопа в черном забое лишь рудокопу принадлежит. С жизнью расстаться в штольнях глубоких можно, поверьте спецу, на раз; Торговцы, шахтеры вам – не шестерки, хотя по дешевке купили вы нас! Того, кто зарылся под реголит и ползает там, где не сесть и не встать, Баблом не приманишь и не запугаешь – шахтеров трудновато пугать. Но толку хвалиться? Я перепугался, увидев, что ватор мой накопал, И замерло сердце, и сперло дыханье, и мой монитор голубым замигал…

Эй, владыки Венеры с диском серым и седым, Правят Улановы Системой, но против вас они слабы! Законы ничего не значат, и взрыв на части копов рвет; Митра, господин планет, дай силы тем, кто мертв! Эй, владыки рябой Земли с диском бело-голубым, Да, для всех она колыбель, но для большинства – мираж и дым; Сила «же» не даст мильонам прочь от матери убежать; Митра, господин планет, дай слово нам сдержать! Эй, владыки Марса, от пыли красного, не от стыда, Вы умерли, и воскресли, и стали бессмертными навсегда! Боги спят в разреженном воздухе, слабое «же» им дарит сны; Митра, господин планет, верни богов войны! Пастух и владыка астероида, житель отважный гиблых сфер, Где миллиарды зябнут в юдоли гранитно-пепельных пещер; Сердце горит, но ты под пятой Улановых словно вошел в транс; Митра, господин планет, дай Революции шанс! Эй, владыки Юпитера, холодной псевдозведы, Боги полночного космоса, верой своей по праву горды, Поклянитесь, что поведете нас обратно в вечный Свет! Митра, именем твоим восстанем, господин планет!

Создан инженерами, Чтоб предать пилота В самой первой битве. Собирать железо Вблизи от Солнца Я был послан. Железо, что Улановы Добывают со дна Колодца гравитации. Угольною рыбой Оно на дно осядет Колодца гравитации. Из него сотворят Не товары, не приборы, Но сам Закон. Собирать железо Властители жаждут С целью неблагою. Сотворен мечом я, В белом закален огне, Охлажден пустотой. Собирать железо Послан я со дна Колодца гравитации. Угольною рыбой Оно на дно осядет Колодца гравитации. Из него сотворят Не товары, не приборы, Но сам Закон.

Трое мужчин на вершине башни — Белой и в милю высотой: Речи странны, и отсчет разлажен; Небо им стало безумной мечтой. Фундамент башни треснул мгновенно Кровавым огнем и ревом «жги!». Они падали вверх, в объятья Селены, Земли тяготению вопреки. Титанов любовь всегда живет во мне, Когда я вижу Звезду Земли в окне; Неуемная пчелка бросить улей должна, Коль хочет счастья она. Двое мужчин добрались до цели За шесть ночей без единого дня: Мерзлая плоскость, черные щели, Безвоздушная западня. Пыль растолок невидимый пестик, Сутки длиною как две недели, В броне и шлемах ютились вместе В кораблике утлом в форме скудели. Титанов любовь всегда живет во мне, Когда я вижу Звезду Земли в окне; Нечестивая пчелка бросить улей должна, Коль хочет счастья она. Остались следы на песчаной глади. О лунная ночь, в черноту одета! Ты равнодушна к теплу и хладу, Ты нечувствительна к тьме и свету. Измерили горы до самых пиков, Пепельный грунт для сева вспахали, Смотрела Земля, помрачившись ликом, Как дети серебряный плод вкушали. Титанов любовь всегда живет во мне, Когда я вижу Звезду Земли в окне; Бессердечная пчелка бросить улей должна, Коль хочет счастья она. Один же из них отправился прямо За море, за холм и за все рубежи, Туда, где небо – тюремная яма, Где мрак никогда не будет обжит; Взглянул на безбрежную гладь пустыни, Куда не ступал человека сапог,— Одни лишь кратеры в лунной стыни, Один бездыханный лунный песок. Титанов любовь всегда живет во мне, Когда я вижу Звезду Земли в окне; Но пчелка без улья будет страдать и умрет, Как бы ни был высок полет. Он был одинок. Он смотрел кругом На пустошь, бесцветную, словно ил, И думал: «А стань весь песок стеклом, Громадную линзу я б заполучил! Какой бы открылся мне дивный вид На мир и на весь человечий род! Ах, я б увеличил атом любви, Открыл бы духовный кислород!» Титанов любовь всегда живет во мне, Когда я вижу Звезду Земли в окне; Но пчелка без улья будет страдать и умрет, Как бы ни был высок полет. Тот, кто безоблачный взгляд обрел, Знает: видна сквозь вакуум суть. Тот, кто дальше других забрел, Прочь от родных устремив свой путь, В линзе, белеющей, словно иней, Видит Луны перевернутой пасть. Радость – парабола: на вершине Жаждет вернуться, то есть упасть. Титанов любовь всегда живет во мне, Когда я вижу Звезду Земли в окне; Но пчелка без улья будет страдать и умрет, Как бы ни был высок полет.

Есть люди, которым неизбывный Кодекс Улановых не по нутру. Они говорят, мол, наши вожди нас тиранят и нам же врут, Но я скажу: бедняка с богачом вместе свести – благородный труд, Поскольку богач нуждается в лучшей защите! Нас триллионы, мы здесь повсюду от Юпитера до Венеры; Трений не избежать, потому нужно принять заранее меры; Само собой, одни из нас в жизни не перейдут барьеры, Ну а кто перейдет – вы не взыщите! Я рос в пузыре в четыре тысячи метров в ширину В компании всевозможной флоры в вечную квазивесну, Я вырос с фермерской гордостью, суровой, как в старину (Потом эта гордость смылась моей кровью). С хрупкими костями, но длинноног и длиннорук, Я знал все о садах до того, как издал осмысленный звук. Светило бы солнце да стена не протекла бы вдруг, И я бы трудился тяжко, но с любовью. Наши безногие коровы умели парить и жевать траву, Все было предельно четко и ясно – кто я и зачем я живу. «Жить», «любить», «трудиться» одним глаголом я назову, Он превращает в народ бестолковую свору. Потом пришли Чужаки. Они хотели наш лед загрести, Пили наши сливки и виски, ели фрукты до сытости. Надравшись, отправили всех коров «попастись на Млечном Пути» И стали насиловать и убивать нас без разбора. Вскоре они пресытились, притомились и стали скучать — Нажрались, напились, натрахались, но главное ведь начать, И вот они режут наших детей, а дети уже не могут кричать, И кровь возбуждает лучше любого вина. Они кайфуют от бойни, глаза горят греховным огнем, Капли крови в невесомости на лице оседают моем; А Чужаки пытают нас: боль – и спорт, и награда в нем; И чашу агонии пьет мой народ до дна. Они ушли внезапно – и столь же неистово, как пришли; Нас было пять тысяч, мы свой мир от чужих не уберегли; Из сотен выживших каждого либо резали, либо жгли, И, кроме меня, никто из семьи не спасся. Одни говорили, нужно бежать, другие – что нужно возделать сад: Да превратится в святой компост всякий мертвец, сестра или брат,— Один я твердил: предайте Закону тех, кто в убийстве виноват, Один я ушел в итоге на космотрассу. Помимо прочих злодейств Чужаки разрушили порт и док, Лишь полтора года спустя торговец залетел в наш мирок; Я ждал, я пел общинные песни, я исправлял что только мог — Но сердцем уже летел в далекие сферы. Упросил довезти меня до Хаага; там нанялся на грузовик, Работал полгода, пошел по новой – работать-то я привык; Чего бы ни требовал владелец, мы находили общий язык, Так я стал одним из племени Инженеров. Откладывал сколько мог, хотя платили мне с гулькин нос, Кого бы я ни встречал, всем задавал один лишь вопрос И понял, куда нужно идти, чтобы желанье мое сбылось И понесли преступники наказанье. Я был на Луне в тот день, когда последний контракт истек, Сел в капсулу, вздохнул и Солнцу помолился чуток, Погнал туда, где по Сети СисАдмины гонят Закона ток, Чтоб рассказать о Чужаков группировке, Меня мурыжат десять дней, сдирают сбор – сплошной расход, Но слушают как на исповеди, буквально заглядывают в рот, А после вручают заверенный ЗИЗдроидом юридический код «Для иска о компенсации страховки». Я говорю, мы были бедны, чтобы страховкой себя покрыть, А я надеюсь на правосудие – так к чему о деньгах говорить? Это не дело, коль справедливость всякий богач может купить. Преступность – это бич всей нашей Системы. Они не глумятся и не ржут, лишь грустно качают головой, Мол, мы не враги идеализма, какими нас выставляют порой. Но только закон практичен, а мертвец не вернется домой — И я ухожу, так и не решив проблемы. Тучи мрачнее, капсулу я в купол Кеплера снова гоню, Смотрю на слепые звезды и вспоминаю дом и родню, Думаю, то ли сомой, то ли вином себя вконец опьяню, Но, благодаренье Ра, трезвею мгновенно. Как уследишь за триллионами, если ресурсов нет как нет? Но должен быть выход получше, чем «раскаянья» пустоцвет; Кто-то обязан знать – и вряд ли это большой секрет — Как иголку найти в стогу звездного сена. Смотри: те, кто разорил твой мир, оставили образцы ДНК (Причем немало), и информация о налете не так уж жалка, И ты бы призвал их к ответу, если б не… пустота кошелька. Тут-то мое прозрение и приключилось: Конечно, были злодеями те, кто сжигал наши дома, Но они ведь нас наказали! Эта истина пала, как тьма: Мы заслужили кару, ведь наша вина – пустая сума, А беднякам не светит справедливость. Правда в том, что человечество живо только войной. Кодекс Улановых гласит, и в мире истины нет иной, Что бедность – худшее злодеянье, то, которое стороной Обойти нельзя: тут надобно запрещенье. Улановы бдят за здоровьем Системы множеством зорких глаз, В семидесяти процентах случаев суд вершится не напоказ, А лучший способ воздать врагу – отнять его денежный запас. Так я придумал план великого мщенья. Десять лет я работал усердней конкурентов и деньги копил, Создал картель – пусть скромный, но прибыль он приносил; Тот, кто вставал на моем пути, либо шел в ад, либо мне служил, И мало кто доводил до открытой схватки. Я помогал финансово копам, и те на меня не бывали сердиты, Не возражали, когда я сказал, как хочу наказать бандитов; Праведность-то от Бога, а вот правосудие – от кредитов, И их у меня как раз было в достатке. Одни жаждут богатства, чтоб позабыть про бережливость, Другие спешат удовлетворить бескрайнюю похотливость, Я же хотел восстановить попранную справедливость — И деньги мне помогли исполнить желанье. Десять лет я работал и ждал, и, наконец, звезды в небе сошлись. Из Чужаков только восемь десятков от смерти убереглись, Полсотни из них подсели на сому, съехали с глузду и перепились; Я мало чем мог усугубить их страданья. Но тех, кто остался в своем уме, я всех до единого изловил; Каждому лично напомнил, что он с миром моим сотворил (Злодейств они учинили столько, что каждый второй забыл, Что за бойню устроил во время оно). Они скулили, вопили, рыдали, пытаясь сердце мое смягчить, Они молили о милосердии, зная, что вправе я их казнить. Я им сказал: за милосердие надо, конечно же, заплатить — Деньги лежат в основе основ Закона. Цена такова: миллион кредитов с носа за каждый прошедший год В рассрочку, но до последней выплаты – или пока Чужак не умрет; Если он вздумает уклониться – гибель быстрее света придет. Это ярмо судьбы, и его не скинуть. Они в слезах просили прощенья, но приняли сделку, само собой. Жизнь научила их самому главному: с сильным всякий напрасен бой. Так я обрел рабочую силу, которой мог бы гордиться любой: Кто не работает – может копыта двинуть. Улановы с помпой сошли с небес и даже воздали мне похвалу: Мол, я открыл способ внушить принцип Закона отпетому злу И превратить злодеев в трудяг, привычных к мирному ремеслу. Я же доволен солидной прибавкой в бюджете. Мне дали Серебряную Звезду – есть чем гордиться в расцвете лет: С элитой я на короткой ноге, меня как равного принял свет. Из всех советов я дам лишь один, но это самый мудрый совет: Не будьте бедными, бедные сукины дети.

Боже, я знаю, космос – лишь тень, что отброшена светом Твоим; Человеку должно утешиться межпланетным полетом одним. Некогда в сердце моем был раздор, признаюсь как на духу, Однако до звезд нас не допустить решено на Самом Верху. Стяжные крюки, шейки валов и тяга – Господи, благослови; Вращают сердечник из антиматерии милость и гнев Твои. Библия – сложный механизм: деталей мильоны в машине той, И едва ли поймет человек, как они сочетаются меж собой. Каждый стих и каждое слово взаимодействуют: весь расчет На то, чтоб в итоге духовный мотор душу отправил в полет. Параболическая скорость да победит тяготенье греха, И нас с благодатью состыкует любовь Господня, так сладка! И как инженер выбирать не волен компоненты корабля — Пока наладишь одни, другие ржавеют, ломаются и сбоят,— Так и душа не выбирает из заповедей библейских одну: Или ты принимаешь всю Книгу, или идешь к духовному дну.

Сон не идет – старые кости ломит в теле, от жизни усталом; Стану на вахту наедине с Господом и корабельным металлом. Гудят двигуны: сто дней в корабле, тягой и скоростью напряженном, Мы рассекаем континуум где-то меж Солнцем Твоим и домом. Плачется вал: «Не выдержу больше!»; расшатались ангелы-дюзы; Двадцать мильярдов миль пути любому покажутся тяжким грузом. Вокруг совершенный Божий мрак, чернее черного, глаз морочит; Мистическое ничто, бесконечность Самого Древнего Дня – ночи. Меня сменит Фергюсон. Он три года отдал на милость космопутей. На Марсе, в доме за куполом его ждут жена и двое детей. Он истосковался по дому – и кто из нас может его упрекнуть? Слишком долго длится контракт, и каждому хочется отдохнуть. Меня же никто и нигде не ждет, хоть медленно, хоть быстрей лети, С тех пор как тридцать лет назад Мия Чун ушла к Тебе, Господи. С той поры я вижу: посредник Твой – не вакуум и не пустота, Но благоговейная беспредельность вселенского черного цветка. Чаще других вспоминаю Мкоко, познавшего космоса благодать: Если тело его найдут, межзвездная гонка начнется опять. Но Бог не даст свершиться такому, и будет мой не напрасен труд! Пусть кругами летает вовеки в космической тьме его хладный труп. Он там не один: на космопутях мало ли мрачных мертвецких орбит, Жалких и неприкаянных грузов, которых никто уж не вознаградит? Когда горел «Новый Аполлон» – что толку было в нашем пути? От Венеры к Нептуну по эллипсу – и обратно к Земле мы летим, Но толку? Причалили к Орбитали, ждали команды выходить, И вспыхнул пожар, и многих из нас успело пламя испепелить. А Торговцы вежливы. Вот Иванов – подойдет, бывало, и скажет: «Инженер Мак-Оли! Как там у нас тахионная тяга – пашет?» Ему не дается технарский жаргон – но что мне все их манеры, Коль можно пахать в полную мощь? Я в Доме – глава Инженеров. «Нянчишься с тягой? – мне твердят. – Ты был в Кейпе звезда физтеха! Синяя ленточка, „наша надежда“ – что, это лишь для смеха? Всепланетно известный уже в универе, топ-спец по тахионной тяге,— Как ты променял такую карьеру на жизнь инженера-бродяги?» Да, у меня была куча грантов, я мог оставаться лучшим доныне, Но разглядел, что дьявол хочет меня подцепить на крючок гордыни. Я бросил космошколу Кейпа, ушел прямо с лекции, налегке, И подписал контракт на полвека на космическом грузовике. Начинал как помощник заправщика, отвечал за топливопровод На старых дырявых ведрах, ведомых пилотами старой школы. Десять в секунду – максимум, на котором жестянки могли ползти: Подумать только – сегодня тягач мчит на пятидесяти пяти! А скоро будем летать быстрее – вот путь мы прошли какой! Нет, в машинах я не сомневаюсь: только как же быть с душой? Космической скорости предел положили континуум и Господь: Лишь дураки лезут вон из кожи, чтобы этот предел обороть. Я забирался далеко, мой путь тоже можно измерить в «це» — Два световых года… Повсюду я видел свет на Твоем лице. Ты был со мной днем и ночью. Той сшибки мне не забыть вовек, Когда нераспознанный космомусор расколол наш главный отсек И рой осколков быстрее пуль весь корабль насквозь прошил: Двадцать пробоин в корпусе и декомпрессия – вой баньши; Пламя, тревога, паника; Энсон, бездыханная и без ног,— Грамм космического льда мгновенно ей подписал некролог. Кровь ее вытекла и клубится, кабину застлала красная мгла, И я ощущаю дьявольский дух Гога-Магога, дыхание зла. И я молюсь, опять и опять – словом и делом; слово – одно, Но лучшая из молитв Тебе – работа: деяние истинно. Латаю дыры, ровняю курс, двигатели запускаю вновь; Не отвлекаюсь, чтобы стереть с костюма моих товарищей кровь. В жизни не видел, чтоб корабли оживали после аварий таких: Это было бы невозможно, если б не воля чудес Твоих. Чем я Тебе воздал, мой Боже? До Орбитали домолотил, Принял душ, выжрал ящик виски, шлюху нашел и ей заплатил. Шрамами от тогдашних ожогов руки покрыты мои и спина, Но хуже шрамов то, что внутри душа моя неизбывно черна. Грех мой в ядерном пламени Солнца не сгорит до скончанья дней; Всей и надежды, что затеряться в звездной безмерности Твоей. Пятьдесят пять лет прегрешений: «Аполлон», и «Геспер», и «Пак». Хватит ли Божьей милости, чтоб искупить мой внутренний мрак? Рейсы, в которых я дрочил месяц подряд, не зная стыда, Годы, когда в каждом доке меня поджидала грехов гряда. Ночи, когда я смотрел на друзей, гневом и завистью исходя, Ненавидел всю их любовь и в ярости, слеп, забывал Тебя. Вычеркни, Боже, часы порока, когда на суше чернела душа — Под сомой, в «Лунарии» в Патавейо, мысль притупляя и греша. Хуже всего, что я сделал, Боже, – гордыни и богохульства грех. Десять лет механиком в трюме: внутри и снаружи чернее всех. Я видел, как строились города на Сатурне под великим кольцом, И был очарован тем, как сияют игрушки рождественским венцом. Отвергая темную сторону, ты растворяешься в чудесах: Звезды сверкают – искры от сварки в черных нефтяных небесах. Я проглядел весь иллюминатор, ища созвездия в пустоте, Ища те звезды, к которым (я думал) мы обязаны полететь. Гордыня, чистая гордыня! Весь космос славит лишь волю Твою. Ты устанавливаешь пределы человеку и муравью! Ослушание и кощунство – скорость света превозмогать! Ты сделал ее такой, не иной, и человеку ль Тебя упрекать? Яснее ясного твой завет: у Солнца жить – вот людей удел. Но на орбите Сатурна вкрадчивый голос беса мне спел, Обманный, ласковый: «Эй, Мак-Оли! Видишь звезду? Она твоя! Ты инженер, сделай же так, чтоб к ней устремилась твоя ладья!» Тихо, без спешки и похвальбы, голос тек в уши, как цемент, И застывали холодные факты, собой подкрепляя аргумент: «Пусть дело займет два поколения – должно решиться наверняка! Господа почитай Многомерного, плюнь на Медленного Божка. Новых Элевсинских мистерий познай стремительный хоровод! Сверхсветовая скорость ждет тебя – так сорви этот сладкий плод!»

В корабле миллион деталей, ведущих слаженный диалог; Библия столь же сложна, как машина, и не зря ее создал Бог. Начало ясно: «Да будет свет». Благая Книга дает сигнал: Бог сотворил Вселенную – и скоростью света ее сдержал. Свет! То же самое, что и Бог: общепризнанная святыня: Глас, что нашептывает иное, – это греховная наша гордыня. Но мне едва ли стукнуло двадцать, я от грез вконец отупел И кайфовал при мысли о том, что «це» – это вовсе не предел. Та мысль лучилась во мне авророй, меня пронизывала собой: Меня искушали уже не речью, но неименуемой новизной… Тебе мои ведомы ум и сердце, Ты знал, как низко я паду… Второй инженер на «Геспере», но первый, увы, в аду! Меня озарило как молнией, ударившей ниотколе: Надо перекрутить сингулярность внутри бергсонова поля — И создать вторую грав-струнную оболочку с обратным спином (Субквантовая инерция ей станет отличным трамплином). Когда оба порога Хокинга к «це» приблизятся микротреньем, Перекрестная гравитация пузырю придаст ускоренье! А внутри конверта – корабль! Он тяжелой броней одет, Замер в точке, где сил скрещенье обе силы сводит на нет. А внутри корабля – экипаж, людские души обоих полов, Адамы и Евы, блазнимые змеем моих премерзких грехов: Они б долетели до звезд за недели – не за века, вернее, Они преступили бы Божий Закон – деяния нет дурнее. Я был молод, я был порочен, я не видел второго дна, Потому я решил заработать, чтоб проект оплатить сполна. Лишь недавно свершились битвы великих Торговых домов. Lex Ulanova был в новинку: справедлив, но жесток и суров. По-любому в бюро патентов я заявку подать не рискнул; Проработал втайне все схемы, никому ничего не сболтнул. О богатстве грезя, не думал человекам секрет подарить. Тогда я считал, что алчен; на деле вела меня Божья нить. Ты меня направлял десницей, о бедных ногах заботясь моих,— От хлада Сатурна до зноя Венеры дорогой печалей немых Прибыл «Геспер» в сельхозугодья: сотни тысяч зеленых сфер Парят вокруг Солнца, купаясь в свете, лишенном бесовских скверн. Десять мильонов тонн белка с фермерских мы увезли равнин По незримой дуге к лунно-земной станции в точке Лагранж-А1. До тахионной тяги все грузы перевозили тихо-спокойно, И я в пути размышлял, может ли умное быть достойным, — И первые строки Библии передо мною предстали зримо: «Я создал космос из света, и да будет он нерушимым». Дремал в каюте, пьян, изможден и сомнениям сопричастен: «Лучше себя ослепить, чем глядеть на звезды с греховной страстью!» Но возражает другой голос: «Эти дороги в космос ведут, Чтоб был человек парящим орлом – не жабой, застрявшей в пруду!» Бог и дьявол бьются во мне за душу, и я понимаю, что влип, И правой рукой сжимаю работу всей моей жизни – один инфочип. Один лишь чип: только на нем – схема сверхсветового скачка; Ересь и грех под маской нейтрального математического языка. Уничтожить ли чип – или открыть людям тайну, и пусть летят? Убьют мои действия Дух Святой – или же мертвых воскресят? Вдруг я слышу сигнал тревоги, кто-то бежит, потом – шарах! Взрыв стоп-поля мгновенно разносит двигатель в пух и прах. Управляющие программы мерцают и гаснут; корабль плох; Электроэнергия исчезает; тьма застает меня врасплох. Мкоко мертв – он погиб при взрыве; Вэй Ху-чо накрыло волной; Воздух уходит, тепло вместе с ним, скорость близится к нулевой. Повсюду – тьма, она чернее души, лишенной Божьих огней; Космос вовне черен как смерть, но все же внутри душа темней. Мы как раз проходили мимо Луны с бессолнечной стороны: Ни один фотон не нарушил пространства необоримой тьмы, Пока мы не вылетели навстречу ясной солнечной белизне, И я Твоей милостью при свете не осознал, что делать мне. Светил один лишь иллюминатор, и я, о чуде Тебя моля, Понял: нельзя терять ни секунды ради спасения корабля. Сдвинул вручную переборки (пизомоторы взрыв погубил) И вместе с мейнфреймами В и С корневую сеть перезагрузил. Спас корабль и все наши жизни (только Мкоко погиб в огне) — Все потому, что Солнце Господне живительный свет явило мне! После, готовя тело Мкоко для космических похорон, Я запрятал свой инфочип в его «покойницкий балахон»: Обрызгал труп особым составом и запечатал чип внутри, Поскольку не мог его уничтожить – Боже, гордыню мою смири! Но я хоть знал, что обязан сдаться, что мне нельзя идти до конца: Твой свет осветил мой грех – спасибо, что не отвратил от меня лица. Так я сразился с Аполлионом [70] – ах! – расстроившись, как дитя, Кинул труды и мечты о богатстве в вакуум, голову очертя. Выбросил годы упорной работы в бесконечье космических трасс, Зря потратил силы и деньги, зато бессмертную душу спас.

Двигатель сердца жрет энтропия, боль и утраты им правят равно, Вот почему Совершенный Корабль людям построить не суждено. Мне не придумать его очертанья, не оценить его форму и плоть. Но я жил, я летал в космосе. Я благодарен Тебе, Господь! И я сделал то, что я сделал, – Ты вскоре подвергнешь меня суду,— И вряд ли мне светят кущи в раю – уж скорее место в аду. Но, одолев притяженье смерти, душа, свободна, в светлом венце, Смеет надеяться полететь в Корабле Совершенном быстрее «це». Бог – пилот, благодать – горючее: лет световых пролетев миллион, Мы во мгновенье ока прибудем в наш дом – небесный Авилион [71] .

Не дают они мне покоя: «Где, Мак-Оли, заметки твои? Ты ведь их восстановишь, верно? Построишь межзвездные корабли? Начни с нуля, одолей матчасть! За воспоминания уцепись! Скинь с небес старика Эйнштейна, хотя бы теорией поделись!» Снедаем гордыней, я похвалялся тем, сколь планы мои велики. Лучше б я вырвал язык ради Бога, себе отрезал обе руки! «Поведай, как покорить континуум, дай человеку межзвездный рай; Не совершай такого злодейства, наше грядущее не отнимай!» Я мог бы сказать им: есть инфочип – он витает незнамо где, Спрятан в саване трупа, могилу обретшего в пустоте; Хотите – ищите, но только знайте: вам вовек не сыскать ничего; Всякая тварь в нашем Солнечном царстве подчиняется воле Его. Да, с точки зрения физики способ есть – но он не благ. А Бог ревнив и потому нуждается в братстве верных служак. Инженеры – вот Его присные! Кто знает Закон так, как они? Нам ведома Божья заповедь: здесь летай – а дальше ни-ни.