I

Лицом к востоку высилась снеговая гора, вся изрытая пропастями, а у подножия ее толпилось множество невысоких холмов, поросших мрачными дремучими лесами, среди которых сверкала голубая сталь воды. Еще кое-где на верхушках деревьев держались длинные полосы бледного тумана, но края их уже таяли в прозрачном воздухе, отступая перед утренней зарей. Впрочем, это было там, внизу. А на одинокой вершине Белой горы день уже наступил. Зубчатый гребень ее остроконечной верхушки внезапно загорелся алым огнем и купался в волнах розовых, нежно-красных и золотых лучей. Скоро весь горизонт запылал, и светлые воздушные волны сползли по склонам горы вниз, все обнажая и преобразуя. Они дошли и до отверстия пещеры на узком выступе скалы. Когда свет проник в мрачное отверстие, из него бесшумно выскользнул красно-бурый зверь, длинный, гибкий и мускулистый, точно и он хотел встретить рассвет и послать ему вызов. Выйдя из пещеры на высокий утес, служивший порогом, пума остановилась, широко расставив передние ноги. Раскрытыми во всю ширину и ярко горящими глазами неопределенного цвета она пристально всматривалась в горизонт и полные тайны окрестности. Пока величие рассвета спускалось с горы в долину, вытесняя серовато-голубую прозрачность теней, ее загадочный взор вонзался в каждую обнажившуюся прогалину, холм, оленя или лося.

Великолепным животным была эта пума с широкой головой и крепкими плечами, почти как у львицы. В этом спокойном и тщательном исследовании пространств, развертывавшихся перед ее пристальным взором, было что-то властное, как будто бы превосходство ее давно уже не подлежало ни малейшему сомнению. Внезапно, однако, она вздрогнула. Глаза ее сузились, могучие мускулы сжались, как сомкнутая пружина. Припав к земле, она быстро повернула голову влево и прислушалась. Далеко, под узким выступом, который служил дорогой в ее логовище, она уловила звук чьих-то приближающихся шагов.

Прислушиваясь, пума все ниже и ниже припадала к земле, и глаза ее загорелись хищным зеленым огнем. Она то злобно прижимала уши назад, то вновь поднимала их, словно допрашивая приближающиеся звуки. К злобе на непрошенного посетителя, осмелившегося войти в ее владения, примешивалось чувство страха, ибо за нею, в теплом углу логова, свернувшись, как котята, в клубок и образуя мягкий пушистый шар, спали двое ее детенышей.

Тропа к ее жилью была хорошо утоптана, и, так как крепкий запах ее распространялся вокруг, она поняла, что приближался к ней не неопытный, случайный гость. Это был, несомненно, враг, и враг самоуверенный, так как он не делал никаких попыток скрыть свое присутствие. Нет, это не человек — в этом пума быстро убедилась. И вместе с этой уверенностью уменьшился ее страх, но зато возрос гнев. Ее длинный пушистый хвост распушился еще более и пришел в движение. Припав на брюхо, она проползла всю дорогу над выступом и зорким взглядом окинула всю выдвинутую вперед часть скалы.

Еще пришелец не был виден, но звук его шагов совершенно явственно доносился до зверя. Мягкая, но тяжеловесная поступь, бесцеремонное передвигание камней, беззастенчивое сопение и чавканье — да ведь это медведь, и притом медведь, идущий на открытый бой. Хорошо же! Он найдет то, чего ищет. Огромная пума ненавидела медведей. Тысячи ее предков передали ей чувство непримиримой к ним вражды.

В нескольких милях на север от Белой горы, по другую сторону изрытого горного кряжа, находилась плодородная долина, куда недавно нахлынули поселенцы. Резкий стук топора несся со всех сторон. Ружейные выстрелы будили эхо. Властные голоса и самоуверенный смех человека загнали изумление и уныние на всех диких обитателей долины. Неоспоримым владыкой этих мест был старый огромный серебристо-серый медведь неприятного нрава. Взбешенный этим неожиданным нарушением его верховных прав, но успевший уже убедиться в невозможности бороться с человеком — существом, которое могло издалека извергать громы и молнии, — он решил отступить в более уединенное место. Он колебался, однако, несколько дней и мрачно ждал чего-то, чего — он и сам не знал. Наконец медведь встретил человека, проезжавшего в своем челноке совсем близко от отвесного берега реки. В слепой ярости и горя жаждой мщения, он бросился к берегу. Но когда он достиг края воды, человек был уже далеко. И вот в то время, как медведь стоял в нерешительности, собираясь поплыть за ним вдогонку, человек заговорил громом и молнией, по ужасному обычаю всех людей. Медведь почувствовал, как что-то ужалило его около верхушки плеча, точно миллион ос за раз, и жгучая боль заставила его прийти в себя. Ничего не поделаешь с этим проклятым человеком! Надо уйти подальше от него, куда не ступала еще его нога.

И вот уже в течение двух дней злобный медведь держал путь по направлению к югу, делая лишь небольшие остановки, чтобы покормиться или поспать. Он шел на одинокий пик Белой горы. Чем дальше он уходил от старых, насиженных мест, тем слабее был его страх. Но злоба его росла от непрестанно ноющей боли в ране на шее, как раз в том месте, где он не мог ее зализать. Зато мухам легко было добраться до раны, и они добрались. И к тому времени, когда медведь достиг самых крутых склонов Белой горы, им овладело бешенство. Он готов был напасть на целое войско, если бы оно попалось ему на пути. Перевернув какой-нибудь камень, под которым копошились черви, личинки и скорпионы, он отшвыривал его одним бешеным взмахом лапы. Поймав какого-нибудь кролика, он в ярости рвал его на части, как будто бы главным делом его было калечить, а не есть.

Наконец он напал на след пумы. Обнюхав его, он стал еще злее, чем прежде. Он всегда ненавидел пум. Ему никогда еще не представлялось случая насытить свою закоренелую вражду к ним, так как ни одна из них не осмелилась вступить с ним в открытый бой. Но часто они бросали ему, рыча, свой вызов из-за ветвей дуба или сосны, оттуда, где он не мог их достать. И медведь пробирался все вперед по тропе, полный жажды мести. Обнаружив, что тропа эта хорошо протоптана и идет вверх среди голых скал, он понял, что она, несомненно, ведет к логову пумы. И чувство радости овладело им. Он был убежден, что найдет или самую пуму, или ее детенышей без охраны.

Когда пума наконец увидела врага, выходящего из-за поворота, и заметила его огромные размеры, она бросила через плечо тревожный и внимательный взгляд назад на уголок, где лежали ее спящие детеныши. Если бы она имела малейшую возможность унести их обоих здравыми и невредимыми, она ради их спасения уклонилась бы от боя. Но она не могла захватить их обоих сразу в пасть и подняться с ними по склону горы, а покинуть хотя бы одного из них она не хотела. Она колебалась с минуту, как бы раздумывая: не подождать ли ей лучше нападения у входа в пещеру? Потом она проползла вперед, где выступ был не более трех футов ширины, и прилегла вплотную к земле, молчаливая, осторожная и неподвижная, как изваяние, на середине тропы.

Когда медведь увидел ее, его маленькие черные злобные глаза сразу загорелись красным огнем. С неуклюжей быстротой он двинулся вперед. Казалось, эта гигантская покрытая мехом туша быстро уничтожит гибкую и легкую пуму. Место было опасным для борьбы — узкий выступ скалы, нависший над пропастью в тысячу футов. Но презрение и бешенство ослепили проницательного медведя. Он заворчал и бросился в бой.

Припавшая к земле пума поднялась только тогда, когда противник приблизился к ней футов на десять. Тогда она сделала прыжок в воздух, точно на пружинах. Быстро, как стрела, медведь откинулся на задние ноги и замахнулся своей огромной черной лапой, чтобы отразить нападение. Но и он не был достаточно ловок и не предусмотрел всей гибкости пумы. С необычайной ловкостью она прыгнула ему на спину, мордой к хвосту. Не прошло и секунды, как она повернулась и стала рвать ему глотку когтями и зубами, а страшные когти ее задних лап терзали его бока.

Ошеломленный медведь, заревев от боли, старался стряхнуть пуму с себя и, охватив ее лапами, ударить. Одного такого удара достаточно было бы, чтобы раскроить череп самого могучего быка. Но он не мог достать ее. Тогда он встал на дыбы и попятился назад, к скале, чтобы раздавить пуму тяжестью своего огромного тела. И это ему почти удалось. Пума едва успела отскочить вверх, но недостаточно далеко. Одна лапа ее осталась в плену и была растерта в кисель. Через секунду, потеряв равновесие, медведь свалился через край откоса. В исступлении он старался уцепиться за что-нибудь, чтобы спастись, но угодил всего лишь в брюхо пумы. Пума снова впилась зубами ему в глотку, а ее когти рвали на части все его тело. Медведь сжал ее в своих объятиях, и тогда этот ужасный ком зверей, хватавших друг друга зубами и катавшихся от ярости по земле с визгом и ревом, рухнул вниз, в мрачную пропасть. Все еще держа друг друга в смертельных объятиях, они сначала ударились о выступ скалы и, отскочив от нее крепко спаянные, катились все дальше и дальше в пространство. Потом, перевернувшись при падении, оба тела разъединились, широко распростерлись в воздухе, рухнули вниз и канули в голубую тень пропасти, до которой день еще не дошел.

К непредвиденному концу этого ужасного боя подоспел бородатый поселенец одного из пограничных поселков, уже с полчаса выслеживавший медведя и ожидавший света, чтобы стрелять без промаха. Он подошел к месту страшной схватки с благоговением и, встав на колени, заглянул вниз, в бездонную пропасть.

— Ну и смела же была эта кошка! — пробормотал он, отступая назад и бросив многозначительный взгляд на окружающие его горы, как бы ожидая от них возражения.

Но горы, очевидно, были одного с ним мнения: они молчали. Человек осторожно поднялся на ноги и двинулся к пещере.

Смело он вошел в нее, так как знал, что муж пумы был убит несколько недель тому назад далеко внизу, в долине. Он нашел детенышей спящими и начал ласкать их. Почувствовав его прикосновение, услышав человеческий запах, они проснулись, фыркая и царапаясь так же храбро, как это сделала бы их мать. Хотя они были молоды, их когти царапались до крови.

— Ишь, храбрые маленькие чертенята! — проворчал человек добродушно, отдернув руку и обтирая кровь о брюки.

Потом он снял свою куртку, набросил ее на беспокойных зверьков, крепко завернул их в нее, так чтобы они не могли выпускать оттуда свои когти, и направился обратно в поселок с ворчащим и беспокойным свертком в руках.

Три месяца спустя детеныши пумы, всхоленные, откормленные и жизнерадостные, как два котенка, и убежденные в том, что человек — их благодетель, были проданы поселенцем странствующему торговцу. Один из пленников, самка, был послан в зоологический сад на берег Тихого океана, а другой, самец, крупнее ростом и в то же время более спокойный и более послушный, попал к укротителю зверей в одном из восточных штатов.

 

II

— Мне кажется, что наш Король сегодня вечером отличится. Смотрите за ним во все глаза! — сказал Энди Ганзен, помощник укротителя зверей, высокий швед с белокурыми волосами, не знавший страха.

Всегда терпеливый, он никогда не раздражался, и поэтому животные обычно вели себя хорошо под взглядом его спокойных, властных голубых глаз. Очень ласковый с зверями, он потакал иногда и их причудам, но всегда так, что они об этом и не догадывались.

— Перестаньте ворчать, Энди! — возразил синьор Томазо, укротитель. — Уж если мне придется следить за Королем, я лучше совсем брошу дело. Не сейте раздора между друзьями, Энди!

— Конечно, Билль не рискнет вас не послушаться, — сказал Ганзен, — но он ведет себя странно. Будьте все-таки настороже: как бы он не подрался с другими животными.

— Я думаю, что сумею их приструнить, — сухо ответил укротитель и ушел, чтобы подготовить все к представлению. Из-за натянутой парусины доносился неясный гул толпы, ожидавшей начала интересного зрелища.

Укротителя звали Вилльямсом Спарксом, а родиной его был город Большой Чибиг, в штате Мэн. У него было худое смуглое лицо и проницательные зеленовато-карие глаза. Кроме того, он знал о склонности публики к романтизму. Поэтому он принял звучный псевдоним «синьора Томазо». Он утверждал, что если бы он выступал под собственным именем, никому и в голову бы не пришло, что он может укрощать зверей. Кроме этой маловажной перемены имени, за синьором Томазо не числилось никаких чудачеств. Он был блестящим укротителем зверей. Так же как и швед, он не знал чувства страха, и столь же властен был его взор, а опыт его был неизмеримо выше. Но, обладая более горячим темпераментом, чем его спокойный помощник, он по временам начинал горячиться и прибегал к жестокостям. Среди животных у него были любимцы, и главным его любимцем был Король — большая пума. Король всем сердцем любил своего хозяина и был самым умным и приветливым из всех зверей, которых когда-либо приходилось дрессировать.

Успехи Ганзена среди животных за немногие месяцы его практики как помощника были прямо удивительны, и его начальник почувствовал нечто вроде обиды, когда тот обратился к нему с предостережением относительно большой пумы. Он слишком ценил, однако, мнение Ганзена, чтобы не обратить внимание на его предостережение, и, направляясь в уборную одеваться, был очень задумчив. Появившись несколько минут спустя в своем безукоризненном фраке и в блестящих лакированных ботинках, он прошелся вдоль клеток перед зверями и к каждому из них на ходу обратился с каким-нибудь властным словом.

Вдыхая острый горький запах клеток, Томазо начинал чувствовать свое родство с дикими зверями. Он всех их умел понимать. Пристально всматриваясь в каждую клетку, он знал, что те. животные, которые встретят его взгляд, сразу придут в спокойное состояние духа. Все было благополучно, пока он не дошел до клетки, в которой находился большой медведь — последнее приобретение зверинца. Зверь безостановочно переминался с ноги на ногу, шаркая подошвами, и что-то ворчал себе под нос. Он давно уже находился в плену и был очень хорошо выдрессирован. Томазо считал его послушным и достаточно умным для того, чтобы немедленно быть принятым в труппу. Но в этот вечер глаза зверя были налиты кровью: он был, очевидно, в дурном расположении духа. Укротителю пришлось дважды окликнуть его, прежде чем он обратил на него внимание. Но затем медведь тотчас же стал кроток и покорен. У щенка, только что отнятого от груди матери, не бывает такого невинного выражения, какое может принять медведь, когда захочет.

— Ага, старина! Ты как будто сегодня не в своей тарелке? Хорошо, мы присмотрим за тобой! — пробормотал Томазо.

Он взмахнул своим тяжелым бичом, и медведь покорно опустился на задние лапы, смиренно свесив огромные передние. Томазо строго взглянул ему в глаза.

— Смотри, не забудь и будь веселее! — предостерегающе сказал он.

Потом он вернулся к первой клетке, в которой находилась пума, и вплотную подошел к прутьям решетки. Большая кошка приблизилась и потерлась о него мордой, громко мурлыча.

— С тобой, мой друг, по-видимому, все обстоит благополучно, — сказал Томазо, с любовью почесывая ей за ухом. — У Энди помутилось в голове, если он думает, что именно с тобой надо быть начеку.

За проходом, обнесенным железной решеткой, и за прозрачной стеной из парусины раздался резкий металлический звук: там рабочие ставили большую клетку для представления. Заиграл оркестр, но скоро смолк. Замер немолчный гул невидимой толпы вокруг арены, и воцарилась напряженная тишина. Пора было начинать. На дальнем конце прохода у затворенной двери, ведущей в клетку-щель, появился Ганзен. Томазо открыл клетку пумы. Из нее выскользнул Король и, мягко ступая своими огромными лапами, быстро спустился вниз по проходу, следуя за хозяином. Ганзен широко распахнул дверь, сверкнул ослепительный свет, и возбужденный шепот пронесся по рядам. Король величественно появился на сцене, спокойно созерцая ярусы нетерпеливо ожидающих зрителей. Это было его обычной привилегией: выходить одному, на добрых полминуты раньше всей остальной труппы. И, по-видимому, он свою привилегию ценил. Он обошел большую клетку, взошел на возвышение и, выпрямившись, уселся, кротко осматривая толпу. Долго не смолкавший гул рукоплесканий раздался в рядах зрителей — обычная дань Королю, которую он настолько привык получать, что отсутствие ее расстроило бы его на все время представления.

Синьор Томазо с хлыстом в руке занял свое место внутри клетки, а Ганзен стал напротив. Он должен был наблюдать за тем, чтобы каждый из зверей по выходе направлялся прямо к своему возвышению или своей скамейке. Всякая ошибка вызывала бы каждый раз смятение, так как все звери по-детски ревниво относились к своим правам. В большом проходе один из служащих открывал клетки, одну за другою, и секунду спустя появилась целая процессия животных и прошла между элегантным синьором и скромно одетым шведом. Сперва появился величественный белый ангорский козел, высоко держа бородатую голову, увенчанную рогами, и изящно переступая мягкими черными копытами.

Вслед за козлом осторожно крался, закинув уши назад и поджав хвост, черно-желтый леопард. Казалось, он охотно бросился бы на козла, если бы не страх перед глазами синьора. Он нехотя взобрался на свое сидение рядом с козлом. А белый козел с большими желтыми глазами, гордо полузакрытыми, не обращал никакого внимания на своего опасного соседа. Он небрежно жевал кусок шнурка от сапог, который он подхватил мимоходом в проходе.

За леопардом с равнодушным видом вышел лев и с чувством собственного достоинства рассеянно прошел к своему месту. Потом вышел второй лев. Он остановился у выхода и бросил взгляд, полный сомнения и недовольства, на ярко освещенную арену. Томазо резким, как взмах хлыста, голосом произнес несколько слов, и лев поспешно ринулся вперед. Но, по-видимому, он забыл свое место, так как прыгнул поочередно на три ближайших сидения. Послушный, однако, пощелкиванию хлыста, он всякий раз, словно прося извинения, соскакивал вниз. Наконец, взволнованный, он достиг возвышения, которое ему разрешено было сохранить за собой. Здесь он присел, поблескивая глазами во все стороны, и, по-видимому, сильно огорченный.

За львом бежал волк. Он злобно оскалил зубы, когда лев на минуту посягнул на его собственность. Этот зверь был полон интереса к людям, и, как только достиг своего места, он повернул голову и своими узкими зелеными глазами рассматривал ближайших зрителей, точно пытаясь смутить их. За волком вышел прекрасный бенгальский тигр. Черные и желтые полосы его шкуры лоснились, точно смазанные жиром. Он скользнул прямо к своему месту, с презрительным видом обнюхал его и разлегся перед ним. Раздалось троекратное щелкание бича, но тигр только прищурился. Мертвая тишина воцарилась кругом. Томазо бросился вперед, схватил зверя за шиворот и с силою тряхнул его. Тогда тигр слегка приподнялся, открыл свою огромную, как пещера, красную пасть и заревел хозяину прямо в лицо. Дрожь пробежала по рядам зрителей, а кое-где раздались крики испуганных женщин.

Укротитель с минуту стоял неподвижно, чтобы использовать эффект. Потом он внезапно наклонился, поднял задние лапы тигра, решительно поставил их на сидение и оставил его в этой неудобной позе.

— Вот и вся помощь, на которую ты можешь рассчитывать с моей стороны, — сказал он громким голосом.

Толпа шумно выказывала свое одобрение и восхищение. Тигр взобрался на сидение всем остальным своим телом, умыл, как кошка, морду лапой и уселся с приветливым выражением лица и приятной уверенностью, что хорошо исполнил свой номер.

Затем внимание зрителей было привлечено ко входу в клетку, где, по-видимому, произошла какая-то заминка. Томазо резко ударял бичом и злобно отдавал кому-то приказания. Но никто не показывался. Тогда огромный швед с взволнованным видом схватил вилы, — принадлежность укротителя, всегда стоявшая под рукой на случай опасности, — быстро ткнул ими несколько раз в проход и отскочил обратно. Зрители в возбуждении вскочили с мест. Что это за чудовище там сзади, которое вносит столько смятения? В следующее мгновение, в то время как бич Томазо, злобно свистя, описывал круги над головой, медленно вышел на арену маленький неуклюжий мопс темного цвета, дерзко задрав голову. Взрывы смеха раздались со всех сторон, и восхищенные зрители с хохотом уселись на свои места.

Мопс важно осмотрел всех зрителей. Потом, признав, по-видимому, самого большого из львов единственно достойным для себя противником, он бросился к нему с бешеным вызывающим лаем. Лев свысока посмотрел на собаку, словно желая показать, что этот шум ему надоел, и зевнул. Видимо разочарованный, мопс повернулся в другую сторону, подыскивая нового противника. Он увидел длинный хвост пумы, свешивавшийся с сиденья. Он бросился на него и стал терзать его, как крысу. Хвост с силою поднялся вверх, и мопс кувырком покатился через сцену.

Поднявшись и стряхнув с себя опилки, пес свирепо зарычал и закрутил свой хвостик спиралью. Злобно ощетинясь, он с угрожающим видом на цыпочках направился обратно к сидению пумы, решив смыть нанесенное ему оскорбление. На этот раз его вызов был принят. Щелкнул хлыст Томазо, но зрители были слишком взволнованы, чтобы его услышать. Огромная пума соскользнула с возвышения вниз, пробежала несколько шагов вперед и прилегла.

С пронзительным лаем мопс бросился к ней. В ту же минуту пума подпрыгнула, описав в воздухе красивый полукруг, и опустилась на землю футах в десяти за хвостом своего противника. Потом она повернулась быстро, как молния, и прилегла к земле. Но мопс в бешенстве, что ему не удалось отомстить, тоже сделал поворот и в ту же секунду напал на пуму. Затем он вцепился ей в горло. С ужасным визгом огромное животное рухнуло набок и протянуло ноги. Мопс обошел вокруг него, убедился, что враг мертв, а затем с пронзительным торжествующим лаем бросился к сидению своей жертвы, чтобы занять его. Снова щелкнул бич. Пума встала, медленно прошла к своему месту, поднялась на него и с покровительственным видом обняла мопса своими огромными передними лапами.

Еще не успели совершенно замереть аплодисменты, у входа в клетку показалась огромная туша песочно-коричневого цвета. Встав на задние ноги, с мушкетом на плече, зверь медленно и величественно обошел вокруг арены, подозрительно оглядывая мимоходом каждое из сидевших на своих местах животное, за исключением волка. Бдительные глаза синьора и Ганзена заметили, что он, проходя мимо, держался от пумы дальше, чем от других животных, и что пума зловеще прижала уши. В ту же минуту протяжный звучный удар бича пригласил их к пристойному поведению. Все обошлось благополучно, только мопс вызывающе залаял из-под лап пумы. Песочно-коричневая туша достигла предназначенного ей сиденья, которое было нелепо малой величины, с треском отбросила ружье, встала на четвереньки и с громким облегченным «у-уф» превратилась в медведя.

Синьор Томазо был доволен. Он остановился в самом центре круга. Он щелкнул бичом и пронзительно закричал. Зрители, конечно, решили, что он кричит на чистейшем итальянском языке. Немедленно все животные сошли с своих мест и расположились вокруг него, производя при этом ряд сложных эволюций, — все, кроме медведя, который, не приглашенный еще на эту кадриль зверей, оставался на месте и презрительно смотрел на всех. По данному вновь сигналу движения прекратились, и все животные, кроме одного из львов, поспешили обратно к своим местам. Лев с застенчивым видом ученика, собирающегося сдавать экзамен, медлил, стоя посредине арены. Принесли канат. Швед взял один конец его, а служитель — другой, и они начали медленно вертеть его. Синьор Томазо крикнул, лев скользнул в этот вертящийся круг и тяжеловесно начал скакать через веревку со стыдливым выражением на морде. Цирк гремел от аплодисментов. С полминуты длилось это своеобразное представление, и каждый раз, как опускался канат, раздавалось щелканье бича. Вдруг лев пустился бежать с опущенной вниз головой, взобрался на свое сидение и крепко закрыл глаза, словно ожидая побоев. Но так как его никто не бил, а зрители громко хохотали, то он снова открыл глаза и посматривал во все стороны, как будто бы желая сказать: «А что, разве я не ловко вывернулся?»

Следующим номером были качели. На арену вынесли широкую толстую доску и подставили под ее средину подпорку вышиною приблизительно в два фута. Угрюмый леопард по знаку Томазо ленивыми шагами направился к доске и, пригнув один ее конец к земле, поднялся на нее. В центре доски он осторожно балансировал несколько минут, пока она не опустилась вниз, потом пополз к другому ее концу и там прилег. Тогда быстро спустился с своего сидения козел, грациозно вспрыгнул на доску, перескочил через ее центр и взошел на поднятый конец. Но вес его не был достаточно тяжелым для того, чтобы поднять или хотя бы слегка потревожить леопарда, который играл роль верного надежного якоря, державшего опущенный конец доски. Козлу же, по-видимому, пришелся по вкусу этот высокий и видный пост, так как он с полным хладнокровием сохранял его за собой и снисходительно посматривал оттуда на других животных.

Снова раздалось щелканье бича Томазо. В одно мгновение Король спустился со своего места, помчался к доске и вскочил на середину ее. Козел, недовольный тем, что его собираются прогнать с его высокого поста, топнул ногой и с оскорбленным видом боднул пуму рогами. Но она пренебрежительным взмахом своей огромной лапы просто смела козла на пол и заняла его место на конце доски. Ворча и хватаясь лапами за планки, леопард поднялся в воздух. Пума была значительно тяжелее его. Загремели аплодисменты. Но номер, очевидно, еще не был закончен. Настал благоприятный миг для козла. Он колебался с минуту, пока не услышал слов Томазо. Тогда он снова вскочил на середину доски и, обратись мордой к Королю, пятился дюйм за дюймом по направлению к леопарду до тех пор, пока тот не стал опускаться. Грациозно танцуя и гордо подняв голову, козел медленно балансировал взад и вперед. Великий эквилибрист в совершенстве выполнил свой номер. В то время, как синьор Томазо раскланивался во все стороны, принимая аплодисменты, леопард, козел и пума гордо возвращались к своим местам.

Вслед за тем на арену выбежали четыре служителя в красных с желтым мундирах, и каждый из них нес большой обруч. Они расположились на равных расстояниях вокруг клетки, держа перед собой обручи приблизительно на высоте четырех футов от земли. По команде Томазо животные выстроились вряд — что не обошлось без сильного хлопанья бича и резких окриков — и один за другим прыгали через обручи. Прыгали все, за исключением мопса, который напрасно пытался доскочить до обруча, и медведя, который, вовсе не умея прыгать, просто обошел кругом и сделал вид, будто не замечает обручей. Затем принесли еще четыре обруча, обтянутые белой бумагой, и пума, головой вперед, открыла путь через них. Когда очередь дошла до медведя, бич щелкнул как-то особенно. На этот раз медведь не прошел мимо обручей, как раньше, а просунул свою голову сквозь первый из них и с обручем на шее прошел дальше вперед. Так он собрал все четыре обруча и, удаляясь с ними к своему месту, стоял там, безостановочно шаркая ногами и нетерпеливо ворча, пока его не освободили от неприятной ноши.

Минуту спустя служители внесли еще четыре обруча. Назначение их с виду было то же, что и первых, но их держали на отлете железными палками, с крючками на конце. К обручам поднесли спичку. Мгновенно вспыхнул желтый огонь. Языки пламени поползли по их окружности. Все животные, кроме Короля, беспокойно зашевелились на своих местах. Бич щелкнул, и все звери снова выстроились рядами и бросились к пылающим кругам, как будто бы собираясь перепрыгнуть через них, как и раньше. Не сделали этого только пума, спокойно сидевшая на месте смотревшая в огонь, и медведь, визгом выражавший свое неодобрение, хотя он и знал, что ему не придется участвовать в этом представлении. Каждое животное, приблизясь к обручу, сначала ложилось плашмя на землю, а потом торопливо, как испуганная кошка, шмыгало под ним. Один только белый козел поднялся на дыбы и небрежно перескочил через обруч. Сделав вид, что он сильно разочарован, синьор Томазо отдал животным приказание идти по местам и, сложив руки, стоял с опущенной головой, как бы размышляя, что теперь делать. Тогда Король гордо сошел со своего сидения и подошел к этим ужасным огненным воротам. С непринужденной грацией он приподнял свое гибкое тело и с легкостью проскочил через все четыре обруча подряд. Поднялась буря рукоплесканий. Дважды пума проскочила сквозь страшные круги, столь же равнодушная к извивавшемуся пламени, как к траве, колеблемой ветром. Потом она круто остановилась, повернула голову к Томазо и, словно ожидая чего-то, взглянула на него. Томазо подошел к зверю, почесал ему за ухом и уверил его, что он герой. Тогда Король вернулся на место, гордо поводя усами.

Когда пылающие обручи были унесены с арены, зрители снова уселись. Начались приготовления к самому захватывающему номеру. На арену принесли деревянную подставку с полками и сидениями, устроенными на разной высоте. Синьор Томазо, свернув хлыст и держа его тяжелую свинцом налитую ручку, словно скипетр, занял свое место на несколько приподнятом сидении в центре подставки. Ганзен — с вилами в одной руке и хлыстом, как у Томазо, в другой — встал поблизости от него. Дрожь пробежала по рядам зрителей. Начался самый опасный номер. Вот появился тигр и во всю длину растянулся у ног Томазо, служа ему подножием. Медведь и самый большой из львов расположились по обе стороны своего хозяина. Казалось, они опирались своими могучими лапами на плечи своего владыки, но на самом деле — на маленькие узкие полки, приделанные для этой цели. Следующим вышел второй лев и как бы в. знак покорности положил свою тяжелую голову на колени Томазо. Другие звери тоже медленно взбирались на подставку, смотря по сторонам и как бы пытаясь вспомнить свои места. Высокий швед резко щелкнул бичом и глухим отрывистым голосом произнес несколько властных слов, чтобы пробудить их память. Один только Король, по-видимому, ясно знал, что он должен делать — разлечься во всю длину своего красно-бурого тела на полке, прямо над головой льва и медведя. Но, поднимаясь на подставку с задней ее стороны, он прижал уши и обнаруживал странное отвращение при исполнении своей роли. Острые глаза Ганзена тотчас же подметили это, и кнут его щелкнул в воздухе над самым носом пумы. Король все еще колебался. Лев не обращал на него внимания, но медведь поднял свои налитые кровью глаза и злобно мотнул головой. Все это были пустяки, слишком маловажные для того, чтобы привлечь к себе внимание зрителей. Только один человек, серьезный и хорошо одетый, с медно-красным лицом, выдающимися скулами, впалыми щеками и прямыми волосами, черными, как вороново крыло, сидевший в самом центре прямо против арены, сказал своему знакомому:

— Эти люди хорошие дрессировщики, но они ничего не смыслят в пумах. А мы знаем, что между пумой и медведем идет наследственная вражда и, когда они встречаются, нужно ждать осложнений.

Говоривший был чистокровный индеец из племени сиу, окончивший курс в одном из восточных университетов. Он склонился вперед, и странный огонь загорелся в его впалых пронзительных глазах, когда Король, неохотно повинуясь приказанию бича, прилег и растянулся на своей полке. Его нервно подергивавшиеся передние лапы находились на расстоянии фута от головы медведя. Его ноздри подергивались, точно вдыхали какой-то отвратительный запах, а его хвост стал вдвое толще обыкновенного. Индеец — единственный из всех присутствовавших — понимал значение этих примет. Он положил руку своему знакомому на колени, словно бессознательно предостерегая его.

Какие позиции должны были занять другие животные, осталось навсегда неизвестным. Мускулы пумы напряглись.

— Гэ-оу! — проворчал краснокожий, в возбуждении возвращаясь к языку своих предков.

Мелькнул быстрый, как молния, взмах лапы пумы, послышался крик Ганзена.

— Вва! — взревел удивленный медведь.

Король прыгнул назад на верхушку подставки, чтобы избежать ответного удара. Но не на него обрушилась ярость. Обезумевший зверь, по-видимому, вывел заключение, что хозяин предал его. С ревом ударил он Томазо со всей силой своей ужасной передней лапой. Синьор собирался соскочить со своего сидения, но на плечо ему обрушился удар, раздробивший ему кости и сбросивший его в бесчувственном состоянии на землю.

Остальные животные, боясь наказания, бросились к своим сидениям или, вернее, к ближайшим сидениям и вступили в яростный бой за обладание ими. Медведь с бешенством бросился на тело Томазо. Зрители неистово кричали. Ганзен устремился на выручку, держа вилы обеими руками. Со всех сторон мчались служители, вооруженные вилами или железными палками.

Но прежде чем кто-либо из них успел добежать до места катастрофы, среди всеобщего смятения раздался ужасный, душу раздирающий визг, и красно-бурое тело пумы бросилось с высоты подставки и, как молния, обрушилось на спину медведя.

От толчка огромный зверь опрокинулся навзничь. Пока он яростно хватал когтями вокруг себя, стараясь сцепиться с Королем, Ганзен извлек тело по-прежнему бесчувственного Томазо, и два служителя поспешно убрали его с арены.

И зрители и четвероногие артисты были в состоянии безумия. В разных местах сцепились звери, но в течение нескольких минут взоры всех были прикованы к центру арены, где шла борьба на жизнь и смерть.

Хотя пума была в четыре раза легче весом, чем медведь, и по величине равнялась не более чем четверти туши своего гигантского противника, она все же одерживала верх в этой страшной схватке. Ганзену некогда было размышлять. Он не имел даже времени удостовериться, был ли мертв или жив его хозяин. Его обязанностью было спасти ценное имущество, помешав животным уничтожить друг друга. Ему не было дела до того, что Король так энергично содействовал избавлению Томазо. Немилосердно он колол пуму вилами и градом бешеных ударов осыпал ее голову, стараясь в своем холодном бешенстве отогнать ее. Но все напрасно… Тем временем прибежали другие сторожа с веревками и железными прутьями. Несколько минут спустя оба врага были благополучно пойманы на аркан. Потом с большими усилиями обливающихся кровью их увели в разные стороны. Ослепленные одеялами, накинутыми им на голову, они вынуждены были покориться. Их поволокли с арены и бесцеремонно втолкнули в клетки. После того как их убрали со сцены, были быстро ликвидированы и другие бои. Но козел был убит леопардом, удовлетворившим старинную, закоренелую вражду к нему, а волк жестоко потрепан одним из возбужденных львов за то, что отказался уступить ему свое сидение. Один только мопс остался целым и невредимым, так как настолько сохранил присутствие духа, что при первых признаках нарушения тишины и спокойствия спрятался под подставку и там оставался все время. Когда всех животных образумили и по одному отвели в клетки, он вылез из своего укромного уголка и уныло последовал за другими. Закорючки его хвоста, придававшие ему такой самоуверенный вид, совершенно раскрутились. В это время среди зрителей распространился слух, что Томазо не умер и что, несмотря на серьезные повреждения, он все же может поправиться. И тотчас же все успокоились, радуясь, что не напрасно потратили деньги. Большую клетку, разобранную по частям, унесли. Арену спешно приводили в порядок. И два клоуна в огромных туфлях, чуть ли не на фут длиннее их пальцев, шлепали по сцене, пытаясь стереть воспоминание о том, что случилось.

 

III

Цирк совершал поездку по крупным городам северо-западных штатов. На следующий день он тронулся в путь, оставив Томазо в больнице с разбитым плечом и с горечью в душе. В ближайшем городе Ганзен заменил синьора, но представления, которые он давал, шли в урезанном виде и носили весьма скромный характер. Во-первых, он не достиг еще в достаточной мере власти над зверями, чтобы осмелиться давать все номера Томазо, а во-вторых, в его труппе не хватало самых главных актеров. Гордый белый козел умер. Медведь, волк и один из львов лежали израненные. Пума, правда, выздоровела, но нрав ее заметно изменился. Ганзен ничего не мог с ней поделать. Тосковала ли она по Томазо, которого обожала, или задыхалась от мрачной злобы на удары и уколы вилами, до той поры ей неведомые, никто достоверно не мог бы сказать. Она лежала или задумчиво сидела, мрачная и злобная, в дальнем углу клетки. Ганзен заметил зеленый огонь, внезапно вспыхивавший в ее бледных расширенных глазах, и осторожно воздерживался от резких действий.

И он был прав, ибо, несомненно, пума питала злобу ко всем людям вообще и особенно ненавидела высокого шведа. В ее смутном сознании засела мысль, что Ганзен принял в день памятного боя сторону медведя против нее и Томазо, и, она жаждала мести. В то же время она чувствовала, что хозяин ее покинул. И пока она часами сидела так, погруженная в свои думы, в ней с каждым днем росло желание убежать — желание, которого никогда ранее она не испытывала. Смутно, быть может, она мечтала найти Томазо. Во всяком случае она хотела бежать как-нибудь куда-нибудь прочь от этого мира, оказавшегося таким враждебным. Когда это чувство усиливалось, она внезапно вставала с места и принималась метаться взад и вперед по клетке, подобно дикому зверю, только что попавшему в неволю.

Случай помог пуме. Поздно ночью цирк достиг маленького городка, расположенного среди холмов. Поезд запоздал на несколько часов. Ночь была темная. Всюду чувствовалась какая-то тревога и растерянность. Короткая дорога со станции в поле, где надо было раскинуть палатки, была настолько в плохом состоянии, что можно было усомниться в самом ее существовании. Она шла по краю крутого оврага. В темноте одно из колес повозки с клеткою Короля по самую ступицу погрузилось в огромную зияющую рытвину. От силы толчка часть окраины оврага обвалилась и рухнула на дно, увлекая за собой лошадей. Крышка клетки разбилась, вдребезги.

Мрак был для глаз пумы лишь приятными и удобными сумерками. Она увидела отверстие, достаточно большое, чтобы протиснуться в него, а за ним, за дикими криками и колеблющимся пламенем фонарей, — густой, темный лес под бледным небом. Прежде чем люди успели спуститься к месту крушения, она вышла из клетки. Она была свободна. Припав брюхом к земле, она бесшумно продвигалась все вперед и вперед и достигла леса, прежде чем люди узнали о ее бегстве. Она понеслась прямо вперед, осторожно, но быстро. Через пять минут добрая половина служителей цирка, вооруженная веревками, вилами и фонарями, отправилась по горячим следам пумы. Еще через пятнадцать минут около половины мужского населения города было привлечено к делу и с увлечением бросилось в погоню за пумой. Но зверь был уже далеко и продвигался вперед так быстро, как никогда не могла бы этого сделать обыкновенная дикая пума. Ее жизнь среди людей не дала ей никаких познаний о деревьях, и поэтому у нее не было злополучной привычки карабкаться по ним и скрываться в ветвях, чтобы подсмотреть, что намерены делать ее преследователи. Она решила бежать, чтобы освободиться или, может быть, найти своего пропавшего хозяина, и потому бежала прямо вперед. Через час или два она добралась до скалистого изрезанного горного хребта, совершенно непроходимого для человека, через который разве только днем можно было как-нибудь пробраться. С легкостью она поднялась на вершину. Там, на одинокой высоте, она почувствовала себя в безопасности и легла немного отдохнуть. Потом она двинулась в путь по длинному, извилистому западному склону и на рассвете вступила в глухую лесистую долину, где было много ручьев.

К этому времени она проголодалась. Дичи встречалось много. После двух или трех унизительных попыток поймать кролика — наша пума в своей жизни охотилась только за мертвой бараниной — она поймала жирную куропатку, и к ней вернулось самоуважение. Возможно, что она остановилась бы здесь, хотя нигде тут не видно было Томазо. Но за долиной, дальше к западу, она увидела горы, которые странно влекли ее к себе. В особенности привлекала ее одинокая остроконечная вершина, сверкавшая серебром и сапфиром и высоко вздымавшаяся над беспорядочно разбросанными холмами. Она знала теперь, что шла именно туда, и останавливалась лишь в случае крайней необходимости, для охоты или сна. Клетка, арена, бич, Ганзен, медведь и даже гордое возбуждение при исполнении номера с горящими обручами быстро потускнели в ее воспоминании и погрузились во мрак забвения, вытесненные вторжением новых чудесных впечатлений. Под конец, достигнув изрезанных гранитных склонов Белой горы, она почувствовала странное удовлетворение.

Охота в этих местах была хорошая. Но, несмотря на то, что пума чувствовала себя удовлетворенной, она не пыталась устроить себе здесь логово, а продолжала прокладывать себе дорогу все дальше в гору. Чем выше она поднималась, тем сильнее росло в ней чувство довольства, и она даже не испытывала более тоски по своем хозяине. В ней пробуждались дремавшие прежде инстинкты. Она дичала. Только тогда, когда она натыкалась на длинный и глубокий след ноги в сырой земле у источника или на клок медвежьей шерсти, или на истертую и исцарапанную когтями кору дерева, ею вновь овладевали воспоминания. Тогда она прижимала уши, глаза ее загорались зеленым огнем, она била хвостом и, припав к земле, грозно вглядывалась в чащу, ожидая увидеть там своего смертельного врага. Она не научилась еще в совершенстве различать новый запах от старого.

Около этого времени на Белую гору по следам огромного медведя взбирался охотник, переселенец из восточных штатов, расположившийся лагерем неподалеку в долине. Гибкий, с худощавым, смуглым и выразительным лицом, он шел по опасным следам с такой беспечностью, которая обнаруживала, что он никогда вблизи не видел бурого медведя. След шел вдоль узкого выступа по окраине крутого склона, поросшего кустарниками. У подножия склона на толстой ветке огромная пума прилегла и высматривала, не пройдет ли мимо подходящая добыча. Привлеченная шумом над головой, она взглянула вверх и увидела охотника. Это, конечно, не был Томазо, но он напоминал ей его, и пронзительные глаза пумы смотрели на охотника очень благосклонно. У нее не было дурного чувства ни к кому из людей, за исключением шведа.

Кроме пумы, еще кое-кто услышал неосторожные шаги охотника: их уловил медведь, который остановился и прислушался. Ого, кто-то преследует его! В бешенстве он повернулся и шумно пустился назад, чтобы посмотреть, кто же это осмелился идти за ним. Обогнув скалу, он столкнулся лицом к лицу с человеком и тотчас же бросился к нему с глухим, гортанным ворчаньем.

Охотник не имел времени даже на то, чтобы поднять тяжелую винтовку на плечо. Он выстрелил наугад, не целясь, едва успев слегка приподнять ружье. Пуля куда-то попала, но, несомненно, не туда, куда нужно было, так как не задержала яростного нападения даже и на секунду. Но встретить атаку — значило быть мгновенно сметенным с лица земли. Оставался только один путь. Охотник увидел далеко под собой освещенные солнцем и показавшиеся ему мягкими густо растущие кусты. Он спрыгнул с выступа прямо вниз. Склон был крутой, но не отвесный, и к тому же он попал в самую чащу, что сильно смягчило падение. Ружье выпало у охотника из рук и отлетело далеко в сторону. Он вскочил, цепляясь за кусты, но не мог удержаться. Кубарем катясь вниз, с глазами и ртом, набитыми пылью и листьями, оглушенный падением, но в полном сознании, он наконец скатился в болотистую яму под корнями огромного дерева, выступавшего вперед.

Первым его ощущением, после того как он прочистил себе глаза и рот, было то, что он не мог поднять левую руку; вторым — что он, по-видимому, попал из огня да в полымя. В отчаянии, плотно сжав зубы, он вытащил из-за пояса свой длинный охотничий нож и, поднявшись на колено, решил с честью выйти из предстоящего ему решительного боя. На ветке, почти над его головой, менее чем в шести футах от него, прилегла, готовая к прыжку, самая огромная пума, какую ему приходилось видеть. Когда он очутился лицом к лицу перед новой смертельной опасностью, мысли его прояснились, и с новой силой напряглись все его нервы и мускулы. Положение его было безнадежно, он знал это, но сердце его отказывалось верить этому. Вдруг, к изумлению своему, он заметил, что пума смотрела вовсе не на него, а куда-то далеко, через его голову. Он последовал глазами за ее взглядом, и сердце его снова упало: на этот раз все надежды рушились окончательно. С откоса быстро спускался медведь. Из его открытой воспаленной пасти текла слюна.

Чувствуя себя, как крыса в западне, охотник пытался проскользнуть к дереву, надеясь в своем отчаянии найти какое-нибудь место, которое дало бы ему преимущество перед противником и позволило бы ему нанести врагу, умирая, два-три хороших удара. Но в тот миг, когда он пошевелился, медведь кубарем скатился вниз. Охотник отскочил в сторону и, подняв нож, повернулся своей беспомощной левой рукой к стволу дерева. Но в то же мгновение, — о, чудо! — длинное рыжее тело пумы бесшумно бросилось вперед и кинулось на огромную бурую тушу.

Человеку показалось, что все подземные стихии разом пришли в движение и стали неистовствовать. Воздух был полон криками, воплями, рычаньем и громким ревом. Помяты были все кусты кругом. То медведь оказывался наверху, то пума. Они кубарем катались по земле, и в течение нескольких мгновений пораженный охотник не двигался с места. Наконец он пришел в себя. Он видел, что пума по какой-то непонятной причине пришла к нему на помощь. Но он понимал также, что гигантский медведь должен одержать верх. И вот, вместо того чтобы ускользнуть и предоставить пуму гибели, он подбежал, подождал удобного случая и погрузил свой нож по самую рукоятку в шею медведя, там, где она соединяется с черепом. Потом он отскочил в сторону.

Шум как-то странно замер. Туша огромного зверя медленно опустилась на землю безжизненной горой, пума все еще царапала и рвала тело острыми когтями своих задних лап. Минуту спустя она, очевидно, поняла, что одержала внезапную победу. Вся в крови, страшно помятая, но, по-видимому, все еще полная воли и силы к борьбе, она отпустила не сопротивлявшуюся более безжизненную гору и гордо осмотрелась кругом. Ее безумные глаза встретились с глазами охотника, и это был поистине страшный момент. Но огромное животное тотчас же отвернулось и, по-видимому, совершенно забыло о существовании человека. Оно легло на землю и принялось тщательно лизать свои раны. Полный изумления и снова почувствовав боль в сломанной руке, охотник незаметно скрылся.

Час или два спустя пума поднялась, сильно ослабевшая, прошла мимо тела своего павшего врага, не бросив на него ни одного взгляда, и вскарабкалась вверх к выступу скалы. Теперь ей нужен был приют, прохладное, темное убежище, где она могла бы быть в безопасности. Все выше и выше следовала она по извилистой узкой тропе и наконец достигла скалистой площадки перед мрачной пещерой. Она хорошо знала, что убила хозяина этой пещеры, и потому вошла в нее без колебания.

Здесь она укрывалась в течение двух дней, зализывала свои раны. Есть ей не хотелось, но два или три раза, чувствуя лихорадочный жар от ран, она выходила и спускалась по тропе к тому месту, где заметила холодный источник, бьющий из скалы. Ее здоровая кровь и чистый воздух высот способствовали быстрому заживлению ран, и она поправлялась. На заре третьего дня она внезапно почувствовала голод и, поняв, что ей надо поискать какую-нибудь мелкую дичь, так как с крупной ей еще не справиться, выползла из норы, как раз когда первый, робкий, нежный луч восходящего солнца скользнул в пещеру. Но прежде чем спуститься со скалы, она остановилась и, погрузившись в какие-то смутные воспоминания, устремила неподвижный взор сквозь прозрачную даль на вершины холмов, на одетые туманом серо-зеленые леса и сверкающую сталь водных пространств, к которым она наконец вернулась.