После неудачных переговоров Молотова в Берлине опасность советско-немецкой войны возросла более, чем когда-либо. Как Сталин говорил Димитрову 25 ноября: «Наши отношения с Германией превосходны на первый взгляд, но меду нами есть серьёзные трения». После возвращения Молотова из Берлина Димитров получил приказ начать коминтерновскую кампанию в поддержку московских предложений Софии(Болгария) подписать договор о взаимопомощи. Однако, болгарские политики снова отклонили советское предложение, показав своё намерение присоединиться к «тройственной оси». Всвязи с этой перспективой Советы выразили протест Берлину, который втягивал Болгарию в зону своего влияния на Балканах. Но бесполезно: Болгария присоединилась к тройственному пакту (оси) в марте 1941 года, объявив о подписании вместе с Венгрией, Румынией и Словакией, присоединившимся к «оси» в ноябре 1940 года. К огорчению Москвы добавилось положение в Греции, на которую напала Италия в 1940 году. 10 000 британских солдат сражались на этой земле. Это угрожало распространением европейской войны на остаток Балкан.

Весной 1941 года единственным независимым государством в Восточной Европе оставалась Югославия. Москва сделала шаг для вовлечения Югославии в антигитлеровский фронт на Балканах в октябре 1940 года и затем удачный ход в конце марта 1941 года – свержение прогерманского правительства. Из Белграда советское посольство докладывало о массовых демонстрациях с требованиями «союза с Россией», это компартия начала кампанию за заключение пакта взаимопомощи с СССР. 30 марта новое югославское правительство предложило через советское посольство военный и политический союз между Югославией и СССР. На следующий день Молотов пригласил делегацию в Москву для заключения договора. Переговоры имели место в Москве 3-4 апреля, с советской стороны присутствовал Андрей Вышинский, заместитель комиссара по иностранным делам. Югославы хотели военного союза, но Сталин педложил «Пакт о ненападении и дружбе». Вышинский был совершенно откровенен о причинах этого: «Мы имеем договор с Германией, и мы не хотим создавать впечатления, что нарушаем этот договор». Согласно с этим приоритетом Молотов заявил Шуленбургу в разговоре с ним вечером 4 апреля, что Советский Союз намерен подписать договор о неападении с Югославией. Шуленбург выразил протест, так как отношения между Югославией и Германией были напряжёнными на момент подписания, с тех пор, как вопрос югославского членства в Тройственном пакте стал неопределённым. Молотов ответил, что это не противоречит югославской приверженности Оси и предложению пакта, и что вопрос в германо-югославских отношениях является предметом урегулирования между Берлином и Белградом. В этом смысле, сказал Молотов, Советский Союз видит неагрессивный и дружественный пакт с Югославией, как вклад в дело мира и уменьшения напряжённости на Балканах.

Советско-югославский пакт о ненападении хоть и датирован 5 апреля, был на самом деле подписан ранним утром 6 апреля 1941 года. После церемонии подписания был дан банкет в Кремле. Среди участников был советский дипломат Николай Никонов, который рассказал в своих мемуарах о диалоге между Сталиным и Савичем, главой югославской делегации:

Савич: «Если (немцы) нападут на нас, мы будем сражаться до последнего человека, и русские тоже будут сражаться, нравится вам это, или нет. Гитлер не остановится. Он должен быть остановлен».

Сталин: «Да, вы правы, Гитлер не остановится сам. Он будет воевать по своим планам. Немцы постараются запугать нас, но мы их не испугаемся».

Савич: «Вы знаете, конечно, о слухах, что Германия готовится напасть на Советский Союз в мае?»

Сталин: «Да, это правда. У нас крепкие нервы. Мы не хотим войны. Поэтому мы заключили пакт о ненападении с Гитлером. Но как он сделает это? Вы знаете, сколько солдат немцы разместили на наших границах?»

Но сталинская напускная бравада не соответствовала его действиям. После этого дня (6.04.41) немцы, обеспокоенные итальянским затруднениями в греческой кампании, как только обозначилась враждебность нового правительства в Белграде, начали вторжение в Югославию и Грецию. В пределах двух недель Белград был разбомблен и взят. Британские войска, сражавшиеся в Греции, продержались немного дольше. Но к концу мая они покинули материковую Грецию, и эта страна тоже оказалась под немецкой оккупацией. Югославы не получили от Советов никакой поддержки, кроме сочувствия. Возможно, что если бы Югославия продержалась подольше, то некоторая помощь от Советов поступила бы. Но видя лёгкую, молниеносную победу Германии, Сталин выбрал уклонение от конфликта с Гитлером по поводу Югославии. Действительно, с поражением Югославии Сталин решил впредь, с этого времени, заниматься умиротворением Гитлера.

 

Умиротворение в советском стиле.

До второй мировой войны Сталин часто критиковал англо-французскую политику умиротворения; делая уступки Гитлеру, они только разжигали его аппетит для бОльших территориальных приобретений. Эти соображения были отброшены за три месяца до 22 июня 1941 года. Сталин искал способ переубедить Гитлера начинать войну серией экстравагантных жестов, демонстрируя миролюбивые намерения по отношению к Германии.

Первым из этих жестов было подписание 13 апреля пакта о нейтралитете с Японией. С тех пор, как Япония стала партнёром Германии в тройственном пакте, подписание советско-японского договора было ясным посланием Гитлеру, что Сталин заинтересован в переговорах и сделках с Осью. Действительно, пакт о нейтралитете был описан в советской прессе, как логическое продолжение старых предложений, которые СССР делал тройственному пакту. Конечно пакт с Японией также защищал советский восточный фланг при возникновении войны с Германией. Но Сталин не доверял японским обязательствам нейтралитета при подобных обстоятельствах. Символично, что реальность оказалась более существенной, чем стратегическое значение пакта. Сталин усилил реверансы по отношению к Берлину, публично продемонстрировав приверженность к Германии при отъезде Мацуоки, японского министра иностранных дел, из Москвы на поезде 13 апреля. После прощания с Мацуокой на вокзале, Сталин публично обнял Шуленбурга, сказав ему: «Мы должны оставаться друзьями, и вы должны всё сделать для этого». Позже он повернулся к немецкому военному атташе Кребсу и сказал ему: «Мы останемся с вами друзьями в любом случае».

7 мая в советской прессе было объявлено, что Сталин назначен главой Совета Народных комиссаров, таким образом став главой правительства, также сохранив пост Генерального Секретаря коммунистической партии. Молотов, занимавший пост советского премьера с 1930 года, и игравший двойную роль, будучи наркомом иностранных дел, в мае 1941 года стал заместителем Сталина. Согласно резолюции Политбюро от 4 мая, которая утвердила это решение, причиной сталинского назначения была необходимость улучшить координацию партийных и государственных органов при напряжённой международной ситуации, которая требует значительного усиления обороны страны.

Москва длительное время культивировала сталинский имидж, как миротворца и посредника. И даже Шуленбург телеграфировал в Берлин, что он «убеждён в том, что Сталин будет использовать своё новое положение для личного участия в поддержке и развитии хороших отношений между Советами и Германией». За сталинским назначением премьером последовала серия дополнительных умиротворяющих сигналов. 8 мая новое агентство ТАСС опубликовало опровержение слухов о концентрации войск вдоль советской границы. На следующий день Советы сняли дипломатическое признание правительств-в-изгнании оккупированных Германией Бельгии, Норвегии и Югославии. 12 мая Советский Союз признал антибританский режим в Ираке. 24 мая Шуленбург доложил домой, что сталинская политика «прежде всего направлена на избежание конфликта с Германией». В начале июня, после нападения немцев на Крит, последовал быстрый отказ Советов от признания греческого суверенитета. Сталинская миротворческая кампания достигла оргазма 13 июня 1941 года с публикацией ТАСС государственного опровержения слухов о конфликте и угрозах между Советским Союзом и Германией. СССР, заявил ТАСС, будет твёрдо соблюдать советско-германский договор о ненападении, как и Германия, и вся противоположная информация является ложью и провокацией. Этот документ опровергал, что Германия выдвинула новые требования к СССР, но намекал, что переговоры будут проводиться. В оставшиеся дни мира Советы сделали дополнительные намёки Германии, что они открыты для переговоров.

 

Сигнал, вводящий в заблуждение.

Сталин, великий реалист и циник, действительно надеялся, что такие жесты заставят Гитлера отказаться от своих намерений? Сталинские глубокие размышления и расчёты в дни и недели до немецкого нападения на Советский Союз остались неизвестны. Однако очевидно, что Сталин думал, что Гитлер не начнёт войны летом 1941 года, и что дипломатия сохранит мир так долго, как будет необходимо.

Для начала, сигналы, исходящие от советско-японского договора о нейтралитете, со сталинской точки зрения давали два пути развития. Москва и Токио разговаривали 18 месяцев назад о подписании советско-японской версии нацистско-советского пакта, что закончилось тогда их спором о границах, рыболовных правах и японской концессии на добычу нефти на северном Сахалине. Финал следующего тура переговоров имел место в ходе европейского турне Мацуоки в марте-апреле 1941 года. Мацуоки посетил Москву в марте и, снова, в апреле, направляясь в Берлин на беседу с Гитлером. Мацуоки не знал, что Гитлер замыслил начать войну с Россией, и в своей беседе со Сталиным 12 апреля он не давал намёков, что тревожится за советско-германские отношения. Если Гитлер имел склонность к войне, полагал Сталин, он должен был отвратить своего японского союзника от пакта с Советским Союзом. Японская готовность подписать договор о нейтралитете была позитивным сигналом как из Берлина, так и из Токио. Во время последовавших событий в Югославии Сталин чувствовал, в противоположность посланиям Гитлера о его миролюбивых намерениях, что тот отбросил долгосрочные советские предложения о том, что японцы должны отдать свои экономические права на северный Сахалин и подписать договор о нейтралитете.

Затем сыграл роль Шуленбург, совершивший новое Рапалло, видимо истинно веривший в восточную ориентированность немецкой внешней политики и в альянс с Россией, чьи доклады в Берлин часто давали позитивные пояснения советско-геманским отношениям. В середине апреля 1941 года он вернулся домой для консультаций. Когда он встретился с Гитлером 28 апреля, фюрер горько жаловался на советские действия в ходе югославского кризиса. Шуленбург защищал советское поведение и преданно убеждал Гитлера, что «Сталин готов сделать даже дополнительные уступки». Но беседа завершилась на неопределённой ноте, и Шуленбург возвратился в Москву в начале мая с глубокими дурными предчувствиями о германо-советских отношениях. На первой встрече 5 мая Шуленбург дал Деканозову фактически точный доклад о своих дискуссиях с Гитлером, выделив отношение фюрера к эпизоду советско-югославского договора. Шуленбург больше беспокоился, однако, о сообщениях о приближающейся войне между Россией и Германией, и сказал, что сделает что-нибудь, чтобы притушить эти слухи. Деканозов спросил, что можно сделать, но Шуленбург только сказал, что они оба подумают об этом, и, встретившись снова, дополнительно обсудят. На второй беседе 9 мая Шуленбург предложил, чтобы Сталин отправил письма Гитлеру и другим лидерам «Оси», разъяснив мирные намерения Советского Союза. На это Деканозов предложил совместное советско-немецкое коммюнике, и Шуленбург также поддержал эту хорошую идею, но заметил, что действовать надо быстро. На третьей и последней беседе 12 мая Деканозов сообщил, чтоСталин согласился на совместное коммюнике и обмен писем с Гитлером о слухах о войне, но, что Шуленбург должен обговорить текст с Молотовым. В этот момент Шуленбург отступился от этой личной инициативы, сказав, что он не уполномочен вести такие переговоры. Тем же вечером Деканозов встретился со Сталиным и около часа, вероятно, докладывал о своих беседах с Шуленбургом.

Инициатива Шуленбурга была сугубо личной, но он был немецким послом, и притом только что вернулся в Москву после встречи и беседы с Гитлером в Берлине. Сталин мог принять его подход к Деканозову, как официальное информационное зондирование. Эта интерпретация также пригодна всвязи с ростом понимания в Москве, что возможен раскол в немецких руководящих кругах между сторонниками войны с Советским Союзом и теми, кто предпочитает дополнительное сотрудничество с СССР. В этом свете шуленбурговские зондирования выглядят доказательством активности «партии мира» в Берлине. «Теория раскола», как называл её Габриэль Городецкий, циркулировала по Москве в той или иной форме с прихода Гитлера к власти. Эта вера отражала реальность сильной рапаллской традиции в Германии, но она была подавлена марксистской догмой о разделении немецкого капитализма между группами, которые предпочитают территориальную экспансию на восток, и теми, кто желает торговать с Россией. Московская предрасположенность верить в существование «ястребов» и «голубей» в Берлине была усилена многими донесениями советской разведки, включая те, которые были организованы двойными агентами гестапо, внедрёнными в московские шпионские круги в Германии.

Другим событием, которое казалось подтверждало теорию раскола, был драматический полёт заместителя Гитлера Рудольфа Гесса в Британию в мае 1941 года. Гесс перелетел в Британию с персональной миссией заключить мир между Британией и Германией. В Москве этот поворот в делах выглядел таким образом, что целью Гесса было установление мира, который, в свою очередь, проложит путь для англо-германского альянса против большевистской России. Более оптимистичным взглядом было то, что дезертирство (если это дезертирство) Гесса было дополнительным доказательством раскола между теми, кто хочет войны с Россией и теми, кто видит Британию главным врагом. Дезертирство Гесса окрашивало сталинский взгляд на многие донесения разведки о возможной атаке Германии в чёрные тона недоверия. Были ли донесения точны, или были ли слухи распространены теми, кто хотел развязать советско-германскую войну? Сталинские подозрения с этой точки зрения далеко не беспочвенны. Британия использовала дело Гесса для сеяния раздоров в советско-немецких отношениях путём распространения слухов, что он прилетел с официальной миссией формирования англо-германского альянса против России. Ужасной иронией было то, что когда англичане начали убеждаться, что Германия готовит вторжение в Россию, и попытались предупредить Сталина об опасности, им не поверили. В беседах с Майским 2, 10, 13 и 16-го июня британские официальные лица давали ему точные данные о немецких войсковых перемещениях вдоль советских границ. Майский своевременно доложил эту информацию в Москву, но от этого было мало толку.

В этой неясной ситуации Сталин использовал свой собственный разум для оценки гитлеровских намерений: для Германии не было смысла поворачивать против России до того момента, пока с Британией не будет покончено. Зачем начинать войну на два фронта, когда Советский Союз совершенно явно не представлял опасности для Германии? В мае 1941 года Сталин говорил выпускникам военных академий Красной Армии, что Гемания разгромила Францию в 1940 году потому, что воевала на одном фронте, но проиграла первую мировую войну потому, что сражалась на двух фронтах. Это разумное объяснение было усилено во многих докладах разведки, доставленных ему. Например, 20 марта 1941 года генерал Филипп Голиков, начальник советской военной разведки, представил итоговый доклад о временнОм порядке немецких военных действий против СССР. Голиков сделал вывод, что «наиболее вероятным сроком для начала военных действий против СССР является момент после победы над Англией, или после заключения с ней почётного мира. Слухи и документы, гласящие о том, что война против СССР неминуема весной 1941 года, должны рассматриваться, как дезинформация, исходящая от Англии, или, возможно, от немецкой разведки». Голиковский итоговый рапорт Сталину, однако, давал информацию о концентрации немецких (и румынских) войск вдоль советской границы в более взвешенной манере. 5 мая, например, Голиков докладывал, что количество немецких дивизий, сконцентрированных на советской границе, за последние два месяца увеличилось с 70 до 107, включая увеличение танковых дивизий с 6 до 12. Голиков вдобавок указал, что Румыния и Венгрия имеют суммарно 130 дивизий, и что немецкие силы вдоль советской границы ещё более увеличились после окончания войны с Югославией.

Другим источником постоянных предостережений о немецких приготовлениях к войне с СССР были два высокопоставленных шпиона в Германии. «Старшина», который работал в министерстве авиации, и «корсиканец», в немецком министерстве экономики. Между тем они давали в Москву дюжинами донесения, содержащие доказательства приближения немецкого вторжения. На докладе, основанном на информации от этих двух агентов, датированном 17 июня 1941 года, Сталин написал своему начальнику разведки В.Н. Меркулову: «Можешь засунуть свой «источник из штаба немецкой авиации в пизду своей матери. Это не «источник», а дезинформатор». Однако Сталин не комментировал информацию от «корсиканца», который аналогично указывал на надвигающееся немецкое вторжение. Габриэль Городецкий поясняет, что сталинский гнев свидетельствует о правдивости информации о скором нападении, что его и рассердило.

Другой поток предостережений пришёл с Дальнего Востока. Рихард Зорге был советским шпионом в Токио, работавшим под видом немецкого журналиста. Его главным источником информации были немецкий посол и германский военный атташе в Токио. Донесения Зорге базировались на «выжимке» из мнений этих двух источников, но точность их не подтверждается. Ранние донесения от Зорге говорили, что немецкое нападение на СССР будет только после разгрома Британии. Его первой предсказанной датой вторжения был май 1941 года. Тогда как 17 июня 1941 года Зорге докладывал, что военный атташе не уверен, будет война, или нет. 20 июня, однако, Зорге доложил, что посол заявил – война неминуема.

Деканозов из Берлина посылал уклончивые донесения. 4 июня он докладывал распространившиеся слухи о неизбежности советско-немецкой войны, но также и о том, что возможносближение двух стран на основе уступок со стороны СССР, новой сферы влияния и обещания СССР не вмешиваться в европейские дела. 15 июня Деканозов отправил в Москву телеграмму о том, что датский и шведский военные атташе полагают, что концентрация немецких сил у советских границ не демонстрация с целью добиться уступок от Москвы, но часть «непосредственной подготовки к войне с Советским Союзом. Но, однако, он не сделал ясного заявления, что разделяет эти взгляды.

Дополнительную напряжённость обеспечивала обширная дезинформационная кампания, проводимая немцами, которая показывала другую цель для огромной концентрации их сил вдоль советской границы. Немцы начали утверждать, что военные приготовления были оборонительными мероприятиями. Затем они стали утверждать, что концентрация войск на востоке предназначена для того, чтобы внушить Британии ложное ощущение безопасности. Другая истори была о том, что немецкие дивизии нужны не для вторжения, а чтобы заставить Советы пойти на экономические и территориальные уступки. Один из наиболее распространённых слухов, что Гитлер перед нападением предъявит Сталину ультиматум – идея, задуманная для прикрытия внезапного нападения, которое немцы действительно планировали.

После события легко установить, какие доклады были правдой, какие ложью, и рассмотреть уклончивость многих сталинских источников. В то время, однако, была возможность для сомнений, особенно относительно выбора времени для немецкого вторжения. Сталин расчитывал, что Гитлер не нападёт, а доказательства о приближающемся нападении рассматривались по разным причинам то как «махинациии английской разведки», то объяснялись «теорией раскола». Сталин не перестал относиться с недоверием к возможности возникновения войны в скором времени. Сталин никогда не был бюезрассудно храбрым, и пока он мог пренебрегать своей заграничной разведкой, как источником фальшивых донесений тупых шпионов, или агентов-провокаторов, доказательства немецких военных приготовлений на советской границе также игнорировались. Как фельдмаршал Алан Брук, начальник имперского Генерального штаба в ходе войны, позднее писал о Сталине:

«Сталин реалист, фактически только расчитывает… планы, гипотезы, будущие возможности для него ничего не значат; но он готов смотреть в лицо фактам, даже когда они неприятны».

В то время, как Сталин надеялся, что Гитлер не нападёт, было совершенно очевидно, что немецкий диктатор должен планировать скорое нападение. Сталин естественно реагировал на эту возможность ускорением своих приготовлений к войне, включая наращивание своих сил на линии границы:

– в мае-июне 800 000 резервистов были призваны в западных районах СССР;

– в середине мая 28 дивизий были переброшены в западные районы СССР;

– 27 мая в этих округах были образованы полевые штабы;

– в июне 38 500 человек были посланы на фортификационные работы в приграничных районах.

– 12-15 июня в округах были образованы должности командующих фронтами. Были отданы приказы по маскировке и рассредоточению авиации.

В июне 1941 года Красная Армия имела более 300 дивизий, насчитывавших 5,5 миллионов человек, из них 2,7 миллиона были размещены на западных границах округов. В ночь 21-22 июня эти огромные силы были привелены в повышенную готовность и предупреждены о возможности внезапного нападения немцев.

Но, тем не менее, вопросы остались: почему Сталин не отдал приказ о всеобщей мобилизации советских сил заранее, перед возможным нападением, хотя бы только, как меры предосторожности? Частью ответа является то, что Сталин не хотел провоцировать Гитлера на упреждающую атаку. «Мобилизация означает войну»,- банальная мысль советской стратегии. Это вытекает из российского опыта развития кризиса, приведшего к первой мировой войне. Царь Николай-II начал мобилизацию российской армии, как предварительное мероприятие в июле 1914 года, что спровоцировало немецкую контр-мобилизацию и, следовательно, эскалацию «июльского кризиса», перешедшего в европейскую войну. Сталин решительно не хотел повторить эту ошибку. Кроме того, он не думал о реальной возможности того, что Гитлер будет способен на неожиданное нападение. Согласно советской военной доктрине вспышка враждебности с Германией станет развиваться 2-4 недели, в течении которых обе стороны будут мобилизовывать и концентрировать свои силы для сражения. Между тем, это будет тактическое сражение вдоль границ: ограниченные проникновения и вторжения подвижных сил с целью выявления слабых мест, и подготовки путей главных охватывающих продвижений. При любых событиях решающее сражение произойдёт через несколько недель после начала войны. Снова модель 1-й мировой войны, но сталинские генералы отнюдь не были дураками. Они не были, согласно клише, просто подготовлены для прошлой войны. Они наблюдали немецкий блицкриг в Польше и Франции, и усвоили эффективность концентрированных танковых прорывов, и массовых окружающих наступлений высокомобильных сил вермахта. Но они не думали, что Красная Армия разделит судьбу французских и польских коллег. Они видели в Польше военную слабость и во Франции, с её «менталитетом Мажино», нежелание сражаться. Они были уверены, что советская оборона выдержит и обеспечит время для мобилизации основных сил Красной Армии для сражения. Как доказывал Иван Мудсли (Ivan Mawdsley): «Сталин и советское верховное командование полагали, что они могли говорить с Гитлером с позиции силы, а не с позиции слабости».

В контексте такого анализа будущей войны Сталин не боялся внезапной атаки Гитлера. Наибольшей ценой мог быть проигрыш нескольких тактических приграничных сражений. По этим расчётам сталинская азартная игра по сохраненю мира имела большой смысл. Наградой мог служить перенос войны на 1942 год. За это время советская оборона стала бы гораздо сильнее, а подготовка страны к обороне была бы завершена. Парадоксально, но немецкое неожиданное нападение 22 июня 1941 года стало сюрпризом для всех, кроме Сталина. Неприятный сюрприз заложен в природе «нападения-стратегической атаки», в которой вермахт даёт своими главными силами сражение в первый день войны, проламывая и потрясая оборону Красной Армии, и вторгаясь глубоко на территорию России сильными бронетанковыми колоннами, которые окружают дезорганизованные, и малоподвижные советские армии.

Провал Сталина и его генералов, прозевавших неожиданное стратегическое вторжение в первый день войны, стал следствием главным образом их военной доктрины. Советское командование в начале войны было поглощено не тем, как оно может обороняться от германского нашествия, но когда и где оно будет атаковать. Они планировали и готовили возмездие, наступательную войну против Германии, а не оборону от неё.

 

Советские планы наступательной войны.

Сказать, что Советский Союз готовился проводить наступательную акцию против Германии, это значит поддержать идею, что Сталин готовился к превентивной войне против Гитлера и намеревался нанести упреждающий удар. Сталинские политические и дипломатические манёвры показывают, что он был сторонником мира летом 1941 года. Не ясно, стал бы Сталин следовать курсом на войну, если бы в 1942 году появилась возможность взять инициативу в свои руки и ударить первым. Но его склонностью всегда было откладывать войну так долго, как только возможно. Он был уверен в военной доблести Красной Армии. Но он боялся последствий вовлечения Советов в большую войну, которая приведёт к опасности, что капиталистические враги СССР могут объединиться против общего коммунистического врага. Хотя Сталин и вёл игру в сохранение мира с Гитлером летом 1941 года, он нуждался в достаточно надёжной системе обороны на случай, если его расчёты окажутся ошибочными. Его генералы, однако, не собирались обороняться, и их собственные планы и подготовка были атакующими и контратакующими. Практически между сталинской дипломатической стратегией и военной стратегией его генералов возникли разногласия. Можно утверждать, что это опасное расхождение между политической стратегией и оперативной доктриной стало наиболее важным фактором в бедствии, которое постигло Красную Армию 22 июня 1941 года.

Источником этого разъединения была наступательно-направленная военная доктрина Красной Армии, принятая в 20-х годах. Совет высшего командования предполагал в следующей войне дать бой врагу атакуя и контратакуя, глубоко прорываясь, и вторгаясь на территорию противника. Эта политика обязательных наступательных действий была усилена между войнами развитием военной технологии – увеличением мощности и надёжности танков, самолётов, и артиллерии, которые сделали осуществимыми высокоманёвренные наступления, и быстрые фланговые продвижения, и прорывы даже хорошо подготовленной обороны. Этот доктринальный порядок приоритета был установлен после изучения немецких побед в Польше и во Франции, и собственного советского опыта прорыва сильной обороны линии Маннергейма в Финляндии в 1940 году.

В замечательной речи на конференции Высшего командования, проходившей в конце декабря 1940 года, нарком обороны Тимошенко, суммируя искусство советской стратегической мысли, посвятил большинство свои ремарок проблемам наступления. Тимошенко не игнорировал вопросы обороны – он утверждал, что «нет кризиса современной обороны» и выступил против идеи, что быстрое поражение Польши, и Франции показывает, что обороняющийся не может обороняться эффективно против современных средств поражения, и мобильности наступающего. Эффективная оборона возможна в современных условиях, заявил Тимошенко. Но это должна быть глубокая оборона, разделённая на несколько зон и эшелонов обороны. Однако, Тимошенко ясно высказался, что… «оборона не является решающим способом нанесения поражения противнику: только наступлением можно достичь окончательной победы. К обороне необходимо прибегнуть, когда не хватает сил для наступления, или когда это поможет в создании необходимых условий для подготовки наступления».

Другим выступающим был Георгий Жуков, бывший кавалерийский офицер и сторонник бронетанковых сил, который «сделал себе имя», как фронтовой командир, добившийся успеха в наступлении против японцев на Халхин-Голе в августе 1939 года, последовавшем за пограничным столкновением на монголо-китайской границе. Он сделал доклад о «характере современной наступательной операции». Эту тему пришлось изучать Красной Армии по опыту недавней европейской войны, изменившей подходы к наступательным действиям. После конференции, в январе 1941 года было проведено две военных игры для высшего командования. Обе игры базировались на наступательных действиях и маневрировании на западных границах Советского Союза. Победителем в каждом случае оказался Жуков, который стал после этого начальником Генерального штаба. Как сказал Иван Мудсли: «Трудно представить жуковское назначение, как нечто другое, кроме сталинской поддержки наступательных операций Красной Армии».

Сталин был сторонником доктрины наступательных действий. Как участник разработки стратегии, он готовился к активной обороне священной советской земли. «Мы не хотим ни одного «фута» иностранной территории»,-говорил он на 16 партсъезде в 1930 году: «Но не отдадим ни одного «инча» своей территории никому». Наступательная концепция и постоянные обращения к гражданской войне также превалировали в сталинской политической культуре, как способ решения социальных и политических проблем решительными методами классовой борьбы. Концепция сражений Красной Армии в будущей войне на территории вероятного противника также совпадала с мессианскими тенденциями советской идеологии. Сталин не верил в экспорт революции силой армии. Но он рассматривал Красную Армию, как освободительную силу при вторжении на иностранную территорию, как позитивный, с коммунистической точки зрения, политический удар. Как Сталин позднее сказал: «Кто бы ни оккупировал территорию, он тут же вводит на ней свою собственную социальную систему. Все вводят свою собственную систему там, куда может дойти их армия. По-другому не бывает». То, что имел ввиду Сталин, было ролью Красной Армии в поддержке руководства коммунистически ориентированных правительств народных фронтов в Восточной Европе в 1944-1945 годах. В 1939-1940 годах, однако, образец такой роли, сыгранной Красной Армией в «революцинизации», имел место в западной Белоруссии, западной Украине, Бессарабии, Буковине и балтийских государствах. Противоположным этому был пример провала «освободительной миссии» Красной Армии в Финляндии в ходе зимней войны. Но обязательство Красной Армии на наступательные действия и ответное вторжение на территорию противника были главным образом действиями по стратегическим, а не по идеологическим соображениям. Совсем просто: наступление рассматривалось, как лучший способ обороны. И потенциальные политические преимущества продвижения вперёд Красной Армии были не более, чем выгодой. Однако, общей частью подготовки Красной Армии к войне была «пропитка» её солдат идеей, что военные действия являются аспектом широкой политической борьбы между Советским Союзом и капиталистическим миром. В 1940-41 годах эта идеологическая пропаганда была усилена, так как Советская власть искала способ подпереть миф о непобедимости Красной Армии после неудач, имевших место в ходе войны с Финляндией.

Стратегически, наступательные операции Красной Армии были воплощением её военных планов. Эти планы содержались в документах, определявших потенциальных противников, оценивавших масштабы и возможное расположение сил врага, и предсказание направлений атак противника. Планы также обрисовывали «Большую» стратегию Красной Армии: как, в общем смысле, Советский Союз планировал противостоять вторжению врага. Семь таких планов было разработано между 1928 и 1941 годами. Последний из них составлялся под руководством начальника Генерального штаба маршала Шапошникова перед началом второй мировой войны и был подготовлен в марте 1938 года. Документ Шапошникова определяет Германию и её союзников, как главного противника в Европе, и Японию – на Дальнем Востоке. Таким образом Советские Вооружённые силы готовились сражаться в войне на двух фронтах, определяя Германию, как главного противника, и запад, как главный театр военных действий. Немцы, гласит документ, попытаются вторгнуться в Советский Союз севернее Припяти, двигаясь в направлении на Минск, Ленинград и Москву, или на юге, продвигаясь с целью захватить Киев, и покорить Украину. Какой маршрут будет выбран, зависит от ситуации в Европе и «курса», выбранного Германией и её союзниками в Восточной Европе против Советского Союза. Документ затем детализирует два варианта советского операционного плана по отражению немецкого вторжения. Если немцы нападут на севере, Красная Армия будет контратаковать в этом секторе и обороняться на юге. Если немцы нападут на юге, то Красная Армия контратакует на юге и обороняется на северею В обоих вариантах целью является остановить и уничтожить главные силы армии противника.

Следующая версия плана готовилась в значительно изменившейся ситуации летом 1940 года, при Тимошенко, который сменил Ворошилова на посту наркома обороны. План состоял из 1938 документов и был в чём-то подобен предыдущему. Однако версия 1940 года предсказывала нападение немцев на севере из Восточной Пруссии (после захвата Польши непосредственно соединившейся с основной Германией) на Литву, Латвию и западную Белоруссию (новую часть Советского Союза). Поэтому основная масса сил советской армии должна была сосредоточиться на севере, гласил план, для того, чтобы остановить и уничтожить главные силы врага.

Эта очередная версия военного плана была также разработана штабными офицерами Шапошникова. Однако, летом 1940 года начальник Генерального штаба заболел. Его сменил генерал Мерецков. Была проведена дополнительная работа над планом. Новый вариант подготовили к 18 сентября. Сентябрьский план повторял идею о немецкой атаке на севере, но не исключал возможности концентрации их главных сил на юге, что привело к необходимости иметь два варианта плана советского стратегического ответа. Если немцы концентрируются на юге, Красная Армия также будет сконцентрирована там, и контратака будет направлена на Люблин, и Краков в оккупированной немцами Польше, и затем на Бреслау в южной Германии, с целью отрезать Гитлера от балканских союзников, и от критически важных экономических ресурсов этого региона. Если немцы направят своё движение на север, Красная Армия будет вторгаться в Восточную Пруссию. Снова основной целью является обнаружение и уничтожение главных немецких сил.

Сентябрьский план был представлен Сталину и Совету вождей для обсуждения. Эти консультации закончились в конце октября с критическими замечаниями: главные ударные силы Красной Армии должны концентрироваться на юге, с задачей продвигаться на Люблин, Краков и Бреслау. Основные причины этого изменения не уточняются в меморандуме, который Тимошенко и Мерецков представили Сталину. Наиболее достоверное объяснение – расчёт был на то, что главная концентрация немецких сил будет на юге. Несомненно, в следующей версии военного плана, подготовленного в мае 1941 года, юг был обозначен, как наиболее подходящее место для сосредоточения немецких сил, хотя концентрация на севере и нападение из Восточной Пруссии не отбрасывались. С весны 1941 года доклады советской разведки подчёркивали, что Германия атакует главным образом на юге. Эта вводящая в заблуждение оценка отражает эффективность немецкой дезинформационной кампании, целью которой было прикрытие их реальных намерений: сконцентрировать своё вторжение на севере, на направлении Минск – Смоленск – Москва.

Решение сконцентрировать Красную Армию было смертельно опасным – это Жуков и другие «проницательные» объяснили в своих мемуарах. По их версии решение было принято Сталиным, который считал, что Гитлер стремится овладеть экономическими и природными ресурсами Украины, и юга России, включая нефть Кавказа. Действительно, борьба за сырьевые ресурсы должна была стать решающей в наступающей войне, да и «последнее слово» всегда оставалось за Сталиным. Габриэль Городецкий привёл другое объяснение: когда составлялся военный план 1940 года, советский вождь был одержим Балканами и сфокусировался на изоляции Гитлера от балканских союзников. Из этого следует, что решение о концентрации на юге могло быть принято скорее по политическим, чем по военным соображениям. Этот совет мог быть также подан маршалом Матвеем Захаровым, работавшим в то время в совете генерального штаба: то есть в принятии решения возможно сыграли решающую роль персональное влияние и бюрократические факторы. Основные ресурсы были направлены в Киевский военный округ. Мерецков и Тимошенко, в своё время, оба были командующими в Киевском военном округе, и Жуков занимал этот пост перед назначением начальником Генерального штаба в январе 1941 года. Часть офицеров Генерального штаба, привлечённых к составлению военного плана, также служили затем на Юго-Западном фронте. Несомненно Киевский военный округ стал очень активным поборником идеи о том, что немцы сосредоточатся для удара на юго-востоке, и активно проталкивал мысль об увеличении сил, которые необходимо противопоставить этому сосредоточению. Существует ещё последний вариант, наиболее радикальный и спорный, что Сталин, и его генералы выбрали концентрацию сил на юге потому, что Красная Армия якобы планировала предупредительный удар против Германии, и намечаемое в южной Польше наступление было провести легче, чем вторжение по маршруту, проходящему через реки, озёра, болота и леса Восточной Пруссии.

Ключевым доказательством поборников гипотезы упреждающего удара является новая версия военного плана, подготовленная в середине мая 1941 года. Статус этого особого документа, который был объектом обширной контрверсии в России – неясен. Это был рукописный документ, подготовленный генералом Василевским, на тот момент заместителем начальника Ген. штаба по оперативным вопросам. Возле фамилий Жукова и Тимошенко подписей нет. Это не значит, что Сталин видел этот документ, или слышал о нём.

В мае 1941 документ был слабо проработанной версией раннего военного плана. Как посоветовала считать Синтия А. Робертс (Cynthia A. Roberts) – «слабый план, скорее рабочий документ для него». Согласно этому документу, Германия и её союзники (Финляндия, Венгрия и Румыния) могут развернуть 240 дивизий против СССР. Главные немецкие силы, около 100 дивизий, будут вероятно развёрнуты на юге для атаки в направлении на Ковель, Ровно и Киев. Документ вдобавок отмечает, что немецкие армии находятся в стадии мобилизации, и что «возможен предупредительный удар при развёртывании и, тем самым, избавление от внезапного удара».

212 Документ продолжается:

«В порядке предотвращения этого (и разгрома немецкой армии), я считаю нет необходимости отдавать инициативу немецкому командованию в этих обстоятельствах, предупредить противника в развёртывании и атаковать немецкую армию в этот момент, когда она находится в стадии развёртывания и не сможет организовать фронт, или скоординироваться с остальными частями армии. Предварительной стратегической целью Красной Армии будет разгром главных сил германской армии, расположенных к югу от Демблина… Главный удар сил Юго-Западного фронта должен быть направлен на Краков и Катовице, отрезая немцев от их южных союзников. Поддержать удар должен левый фланг Западного фронта в направлении на Седлец и Демблин, с целью сдерживания варшавских формирований и помощи Юго-Западному фронту разгромить люблинские формирования противника. Активные действия вести против Финляндии, Восточной Пруссии, Венгрии и Румынии, и произвести подготову для освободительного удара против Румынии при благоприятных условиях».

Документ включает несколько просьб к Сталину дать разрешение для действий, включая одобрение предлагаемого плана развёртывания в случае войны с Германией и, наконец, секретной мобилизации всех резервов Верховного командования.

Если проанализировать по порядку все военные планы, то в майском документе не будет ничего удивительного. Это простое логическое развитие идеи: на начальном этапе войны атаковать основные силы немецкой армии во время её развёртывания, в южном секторе. Предложения из документа – упредить противника на финальной стадии мобилизации и развёртывания, отражают без сомнения беспокойство, спровоцированное потоком донесений о массовой концентрации вермахта вдоль советской границы весной 1941 года, и осознанием того, что война начнётся скорее раньше, чем позже. Предлагался упреждающий удар в форме вторжения в южную Польшу и то же, что и в предыдущих документах: секретное перемещение резервных армий, и текущие мероприятия скрытой мобилизации.

Проблема с документами двойная. Первое, глубокая двусмысленность в выборе времени советского упреждающего удара. Если цель – уничтожение немецких армий, то лучший момент сделать это будет тогда, когда они не отмобилизованны совершенно, не развёрнуты, не сконцентрированны и не скоординированны. Но кто может судить уверенно, когда это будет? Второе, невозможно, чтобы Сталин принял новый план в то время, как он полагал, что есть шанс на сохранение мира, пока он был не убеждён, что советская оборона рухнет, если немцы нанесут удар первыми – и было вовсе не очевидно, что такое может произойти и с советской военной машиной. Только после происшедшего, после катастрофы 22 июня 1941 года, после войны и после сталинской смерти, главные советские военачальники начали говорить, что огромное внимание нужно было уделить обороне и отражению потенциального уничтожающего внезапного немецкого удара.

Говорили, что появление майского плана было связано со сталинской речью перед 2000 выпускников академий Красной Армии 5 мая 1941 года. Но в это время было принято все публичные и полупубличные высказывания Сталина широко распространять в Советском Союзе. В этом случае, однако, текст не был опубликован, только короткое сообщение в «Правде» на следующий день под заголовком «Мы готовы к любым неожиданностям»:

«В своей речи тов. Сталин указал… на глубокие изменения, произошедшие в Красной Армии за последние несколько лет, и отметил, что в накоплении опыта ведения современной войны также произошли важные изменения, как и в существенном переоснащении. Тов. Сталин пожелал офицерам, которые закончили военные академии, дальнейших успехов в их работе».

Не удивительно, что слухи начали циркулировать о том, что Сталин сказал выпускникам. Согласно одним, Сталин сделал предупреждение, что война с Германией неминуемо начнётся, согласно другим, он выступил сторонником наступательной войны для расширения социалистической системы. Версия о том, что Сталин договорился с Гитлером о новых компромиссах, просочилась в Германию. Правда, как особенно в этом случае, была более прозаической, чем любые слухи. Согласно тексту сталинской речи, рассекреченной в 1995 году, её главной темой были, как писала «Правда», реформы, реорганизация и переоснащение Красной Армии. Однако речь содержала ряд деталей о реформах и об усилении Красной Армии – информация, которая не могла быть опубликована до, и в начале войны. Сталин также говорил критически о немецкой армии, отрицая, что она непобедима, как это кажется, и утверждал, что она не достигнет успеха в будущем, если будет сражаться под знамёнами агрессии и завоеваний. Нужно отметить, что это не пубиковалось, так как Сталин старался убедить Гитлера в своих миролюбивых намерениях.

После церемонии выпуска был дан обед в Кремле, на котором Сталин, как обычно, произнёс несколько тостов. Часть его слов была сохранена для печати. Согласно Димитрову, например: «Сталин был в исключительно хорошем настроении», и сказал: «Наша политика мира и безопасности иногда заключается в подготовке к войне. Не бывает обороны без наступления. Армия должна воспитываться в духе наступательных действий. Мы должны готовиться к войне». Другой наблюдатель записал слова Сталина: «Хорошая оборона означает наступление. Наступление есть лучшая оборона». Согласно официальным записям Сталин также сказал:

«Политика мира, это хорошая мысль. Мы готовы сейчас… проводить линию (базирующуюся) на обороне… И сейчас, когда наша армия реконструирована, достаточно снабжена снаряжением для современной битвы, когда мы имеем силу, сейчас необходимо переходить от обороны к наступлению. Обороняя нашу страну мы должны активно наступать. От обороны переходить к военной доктрине наступательных действий. Мы должны трансформировать наше обучение, нашу пропаганду, нашу прессу в наступательном духе. Красная Армия есть современная армия, есть наступательная армия».

Было ли это заявление призывом к оружию, сплачиванием войск для превентивного удара, сигналом Ген. штабу подготовить необходимые планы? Невероятно, чтобы Сталин «давал сигналы» подчинённым о своих намерениях подобным образом, в публичных речах. Кроме того, заявление подобного содержания не отличалось от сталинских ремарок, сделанных годом ранее на конференции командного состава по опыту финской войны. Более правдоподобно, что Сталин хотел произвести впечатление на своих молодых офицеров, для которых наступательный дух был необходим, и, вероятно, высказал свои замечания, чтобы поднять моральный дух, взбодрить их перед лицом приближающейся войны с Германией. Но это слишком длинный путь для планирования и подготовки провокации такой войны.

После речи Сталина советские военные приготовления возросли. Но они не были полномасштабными и не носили характера необходимых для превентивного удара летом 1941 года. Сталин якобы провёл трёхчасовое совещание в своём кремлёвском кабинете с высшими военными командирами. На этом совещании якобы приняли решение о нанесении превентивного удара против Германии, что аргументируется полным отсутствием информации о теме обсуждения. Однако, согласно ежедневнику Сталина, он не встречался с Тимошенко, своим наркомом обороны, с Жуковым, начальником Ген. штаба и с другими генералами в течении 10 дней. Трудно себе представить, что таким образом было принято тяжелейшее решение о начале нападения на Германию. Более вероятно, что конференция 24 мая, была частью текущей оборонительной подготовки к войне.

В ретроспективе, наиболее важной чертой сталинского поведения в ходе последних недель советско-немецкого мира было не то, что он готовился атаковать, но то, что он отказывался привести армию в полную боевую готовность перед приближавшимся немецким вторжением. василевский в своих мемуарах поддержал сталинскую политику по сохранению мира так долго, как только возможно. Но отметил, что «вся проблема была в том, насколько длительное время мы могли продолжать эту политику. В конце концов нацистская Германия действительно совершенно открыто вела военные приготовления на советской границе, особенно в последний месяц. Это было время, когда мы проводили ускоренную мобилизацию и приводили пограничные округа в полную боевую готовность, создавали крепкую и эшелонированную оборону». В посмертно опубликованном интервью Василевский назвал главной проблемой то, что Сталин, подойдя к Рубикону войны в июне 1941 года, не решился сделать тяжкий следующий шаг вперёд. Жуков, однако, имел противоположный взгляд: «Мнение Василевского не полностью соответствует реальности. Я сторонник того, что Советский Союз был бы разбит раньше, если бы мы развернули все наши силы на границе в начале войны, так как немецкие войска были готовы выполнить свой план, окружить и разгромить их на границе… Затем гитлеровские войска продолжили бы кампанию, и Москва, и Ленинград были бы захвачены в 1941 году». Маршал Рокоссовский в своих мемуарах привёл этот аргумент дополнительно, когда сказал, что главные силы Красной Армии не были развёрнуты на границе целиком, но значительно дальше на советской территории. Этот метод ухода от разгрома, начатого немецким наступлением, состоял в проведении концентрированных подвижных контрударов против наступающего вермахта.

Идея, что лучший способ борьбы против операции «Барбаросса» заключался в мобильной стратегической обороне, была выбрана рядом западных аналитиков, таких, как Синтия Робертс. Или Красная Армия была способна осуществить эту стратегию, или она должна была разработать более подходящую для Советов – эта тема годится только для спекуляций. Но что утверждается совершенно справедливо, так это то, что концепции стратегической обороны не было места в доктринальном мире советского высшего командования в это время. Как Жуков признал в своих мемуарах: «В то время наша военно-теоретическая наука не рассматривала, как глубокую проблему, стратегическую оборону, ошибочно считая её не такой уж важной». Когда немцы напали 22 июня 1941 года, Тимошенко и Жуков отреагировали изданием приказа по осуществлению долговременных планов оборонительных действий. Даже когда немцы прорвались глубоко на советскую территорию и подошли к окраинам Москвы и Ленинграда, Красная Армия предпочитала в качестве контрмер использовать атаки когда и где только возможно. В конце концов Красная Армия научилась достойно обороняться, но только потому, что вынуждена была сделать это. Но доктрина наступательных действий сохранялась в ходе всей войны. С точки зрения стратегии Красная Армия вела полностью наступательную кампанию на Восточном фронте. Только в ходе Курской битвы летом 1943 года Красная Армия временно приняла положение стратегической обороны, «перехватывая» великое немецкое танковое наступление до перехода в решительную контратаку.

После войны отступления и поражения Красной Армии в 1941-1942 годах были переосмыслены, и мифологизированы, как часть плана завлечения немецкой армии внутрь России для уничтожения; так же, как царские генералы поступили с армией французов в ходе наполеоновской войны. После смерти Сталина начала проявляться более реалистическая и критическая картина катастрофы 22 июня 1941 года. Но появился новый миф, что это было сталинское пристрастие к наступательным действиям, что стало причиной для катастрофической атакующей тактики Красной Армии в течении первых месяцев войны. Фактически культ атаки и контратаки представлял консенсус в совете высшего командования, и ответственность за доктрину, и её последствия нужно возложить на всех.

Размер трагедии 22 июня с советской точки зрения можно суммировать, как уничтожение бОльшей части армии Сталина, собранной для противодействия немецкому вторжению. К концу этого года Красная Армия потеряла 200 дивизий в сражениях и около 4 миллионов человек. Среди потерь было 142000 офицеров (более 440 000?), включая 40 генералов убитых и 44 взятых в плен. Многие наблюдатели того времени ожидали, что закалённая в сражениях немецкая армия, которая легко завоевала Польшу и Францию, добъётся таких же результатов в России. Другие считали, что Советы могут сражаться лучше. Что удивило всех, так это то, что Красная Армия понеся огромные потери, причинённые Германией, затем нанесла ответный удар по величайшему нашествию в военной истории.