Утро, как всегда, наступило слишком рано. Наверное, мне никогда не удастся понять, почему нам вбили в голову, что вставать затемно — это хорошо. Полагаю, наши моралисты числят этот обычай добродетелью исключительно потому, что он такой неприятный. Они всегда рекомендуют начинать работу до рассвета, будто это время имеет какое-то преимущество над ярким солнечным утром. Возможно, это напоминает им боевые походы, во время которых солдат будят за час до рассвета. Лично я никогда не находил в этом обычае ничего хорошего. Только идиоту могла прийти мысль воевать в такой час. Словом, я не могу объяснить столь раннюю побудку иначе как прихотью жестоких центурионов, которые не без удовольствия взирают на страдания своих подчиненных. Сенаторы, преторы и консулы встают тогда, когда еще даже невозможно разглядеть одежду, и, очевидно, ощущают себя более трудоспособными по сравнению с теми, кто предпочитает приступать к своим деловым обязанностям, полностью проснувшись. Страшно подумать, сколько войн мы проиграли по вине сенаторов, которые составляли планы военных действий ни свет ни заря, клюя носом.

Несмотря на свой внутренний протест, я был вынужден встать, как всегда, спозаранку и выслушать доклад ночной стражи, с трудом подавляя одолевавшую меня зевоту и запихивая завтрак в свой изнуренный предыдущей трапезой желудок. Слава богам, этой ночью в моем районе не произошло ни одного убийства. Если бы вам пришлось жить в Субуре, вы бы поняли, почему это обстоятельство меня так порадовало. Особенно если учесть, что одной из следующих жертв вполне мог оказаться я сам. Прошлой ночью по дороге домой мне все время мерещилось, будто за мной кто-то идет. Мне казалось, что я слышал чьи-то шаги за спиной. Впрочем, неудивительно. В такую темную ночь и при моем вчерашнем состоянии даже самый заядлый скептик мог увидеть привидения. Хотя если это так, то их был целый город.

Вслед за ночным дозором я принял клиентов, а потом еще одного посетителя. Им оказался высокий и чрезвычайно красивый молодой человек, одетый в голубую тунику вроде тех, какие носят моряки. В ответ на мое приветствие он улыбнулся, обнажив безупречные зубы, чем выказал дружеское расположение, граничащее с дерзостью.

— Я от Макрона, — произнес юноша. — Он просил кое-что передать тебе наедине.

Мои клиенты подозрительно на него покосились.

— Говори лучше при нас, парень, зачем явился, — вступил в разговор Бурр, мой старый солдат. — Видишь ли, недавно на нашего патрона было совершено нападение. И мы не хотим, чтобы это повторилось.

Однако незнакомец в ответ рассмеялся во весь голос.

— Насчет меня будь спокоен, старик. Я никогда не нападаю дважды.

— Надеюсь, что на этот раз мне ничего не грозит, — произнес я, невзирая на возмущенные взгляды моих клиентов, после чего, обращаясь к ним, сказал: — Подождите меня в перистиле. Сегодня утром мы идем к претору, — и, обернувшись к молодому человеку, добавил: — Иди за мной.

Я повел его в кабинет, который переделал на свой лад. Теперь в нем были большие окна и застекленная крыша. Мне хотелось получше разглядеть молодого гостя, встревожившего своим появлением моих клиентов. Двигался он свободно, немного раскачиваясь, и своей несколько небрежной походкой чем-то напоминал атлета.

Сев за стол, я принялся изучать юношу. У него были вьющиеся черные волосы и строгие правильные черты лица — возможно, излишне грубоватые для греков, но вполне вписывающиеся в римское представление о мужской красоте. Телом он напоминал молодого Геркулеса. Я никогда не испытывал влечения к представителям своего пола, но при взгляде на этого юношу понял, что, должно быть, чувствовали такого рода мужчины. Напустив на себя строгий вид, я спросил:

— Ты всегда являешься к государственным служащим в таком виде? Разве тебе неизвестно, что положено надевать тогу?

— Я человек новый в этом городе, — ответил он, — и никого здесь не знаю.

— Твое имя?

— Тит Анний Милон из Остии. Теперь живу здесь, под опекой Макрона.

На столе передо мной лежал старинный бронзовый кинжал, найденный в каком-то захоронении на Крите. Я приобрел его у одного человека, который клялся, что тот некогда принадлежал легендарному герою Идоменею. Впрочем, всякое бронзовое оружие, которое мне доводилось видеть, непременно приписывали какому-нибудь герою «Илиады». Я взял кинжал со стола и бросил юноше: «Лови!» Тот молниеносно выставил руку. Его ладонь была столь тверда, что мне даже почудилось, будто при ударе о нее бронза лязгнула.

— Ты из гильдии гребцов?

Только у гребцов могли быть такие закаленные трудом руки.

Он кивнул:

— Провел три года в море, в погоне за пиратами. А последние два возил баржи, курсировавшие между Римом и Остией.

Гильдия гребцов была весьма мощной, и в ней запрещалось применять более дешевый рабский труд. Юный Милон был прекрасным примером того, как мог выглядеть трудившийся на этом поприще человек, который получал хороший заработок и позволял себе питаться не хуже всякого свободного гражданина.

— Так что же Макрон просил тебя передать мне?

— Во-первых, мальчишка, который забрался в твой дом и стукнул тебя по голове, из чужаков.

Он бросил кинжал, и тот упал на кипу папирусов, примяв их своей тяжестью.

— Он уверен?

— Забраться в дом важного человека за каким-то несчастным бронзовым амулетом может только тот, кого на это дело наняли. Никто из наших в ту ночь этого не делал. Они доложили об этом главарям своих банд, а те в свою очередь Макрону. Никто бы не стал скрывать такого рода преступление.

— Ладно, продолжай.

— Синистра убил какой-то азиат. Удавка из тетивы — это в их духе. В Риме предпочли бы скорее пустить в ход сику, пугио или меч.

— Или дубинку. — Я дотронулся до своей все еще болезненной макушки. — Все эти иностранные убийцы весьма на руку Макрону. Я подозревал его в чем угодно, только не в наивности.

— Даже такой человек, как мой патрон, не может быть виноват во всех смертных грехах. — Он расплылся в обворожительной улыбке. — И наконец, что касается Г. Агера. Того, который купил Синистра. Он служит надсмотрщиком на ферме неподалеку от Байи. Нам понадобится еще несколько дней, чтобы разузнать, кому она принадлежит.

— Очень хорошо. Скажи Макрону, чтобы он держал меня в курсе дела. И как только что-то выяснится, пусть снова пришлет тебя, чтобы дать мне знать. Ты выглядишь гораздо приличнее большинства его громил.

— Приятно слышать. Я могу идти?

— Да. Вот еще что. Пусть Макрон купит тебе какую-нибудь тогу.

Напоследок сверкнув своими безупречными зубами, он вышел. Да, этот молодой человек был определенно лучше того уличного сброда и бывших гладиаторов, из которого обычно складывались банды. Мне пришлись по вкусу его непринужденность и сообразительность. Я всегда был не прочь завести полезное знакомство с кем-нибудь из низших слоев римского общества, и сейчас был как раз такой случай. Ибо я нутром чуял, что этот юноша далеко пойдет, если, конечно, сумеет уцелеть.

По пути к дому отца я размышлял над полученными мною новыми сведениями. Происхождение моего обидчика и убийцы Синистра представляло интерес только в том случае, если оба преступления совершил один человек. Но это было невозможно. Убийцей Синистра мог быть только такой же сильный и тренированный мужчина, как он сам, но никак не мальчишка, который проник в мой дом. Подозрение, что преступник был азиатом, не давало мне покоя. Но его еще предстояло доказать.

Гораздо больше меня беспокоил другой вопрос. Зачем было Г. Агеру приезжать из Байи, что находилась в Кампанье, в Рим? Очевидно, не только затем, чтобы купить гладиатора и отпустить его на волю? Я стал вспоминать знакомых мне людей, которые имели загородные дома близ Байи. Прежде всего, Цезарь, Гортал и Помпей. Но это еще ни о чем не говорило. В таком знаменитом курорте, как Байя, приобретал виллу всякий, кто мог себе это позволить. Я тоже намеревался это сделать, как только разбогатею. Этот курорт славился шикарным, беспечным и безнравственным образом жизни. Моралисты обожали разглагольствовать о разложении Байи. Это привлекало сюда еще больше народу.

По дороге к дому моего отца с нами случилось одно происшествие. На первый взгляд это был обыкновенный пустяк, который может повстречаться на пути каждого и как будто не влечет за собой никаких последствий, но почему-то заставляет задуматься. Словом, нас обогнал белоснежный паланкин, который несли рабы в белых храмовых туниках. В нем находилась одна из девственниц-весталок. Эти особы, посвятившие свою жизнь служению богине домашнего очага, пользуются в Риме чрезвычайным почетом и уважением. Они наделены такой святостью, что если по пути к месту казни преступник встретит весталку, его немедленно освобождают. Это вселяет надежду приговоренным преступникам, хотя довольно призрачную, ибо весталки редко покидают пределы храма, меж тем как преступников казнят постоянно.

Пропустив паланкин, мы продолжили путь. Я не узнал, кто находится внутри его. Храм Весты посещали преимущественно женщины, а весталок выбирали среди маленьких девочек из хороших семей. Я был лично знаком только с одной из служительниц храма, моей тетушкой. Когда срок ее службы подошел к концу — кстати сказать, он длился ни много ни мало тридцать лет, — она предпочла сомнительным преимуществам позднего брака остаться в храме на правах жрицы. Служение весталок подразделялось на три десятилетних периода. В первый из них они изучали свои обязанности, во второй — применяли их на практике, а в третий — обучали им новичков. Подобное образование отнюдь не ставило своей целью подготовить женщину к мирской жизни.

Не дойдя до отцовского дома, мы столкнулись с ним на улице. Окруженный толпой, он шествовал по направлению к Форуму.

— Мы идем в курию, — пояснил отец. — Прибыл гонец с Востока. С важными донесениями о войне.

Мне хотелось обсудить с ним странные происшествия, случившиеся в предыдущий день, однако пришлось отложить наш разговор. Чем ближе мы подходили к курии, тем больше разрасталась вокруг нас толпа. Очевидно, весть о прибытии вестника с Востока неким чудесным образом, который мне хорошо был известен, успела облететь весь город. Когда мы добрались до Форума, то там уже некуда яблоку было упасть. Поэтому отцовским ликторам, вооруженным фасциями, приходилось прокладывать нам путь сквозь толпу, которая расступалась перед ними, подобно морю перед таранным судном.

В воздухе стоял запах чеснока и прогорклого оливкового масла. Люди со всех сторон засыпали нас вопросами, очевидно думая, что мы знаем больше всех остальных. Судя по их содержанию, толки в городе ходили самые разные, начиная с поражения наших войск и грядущего в связи с этим несчастья для Рима и кончая надвигающейся на наш город чумой и очередного восстания рабов. Разумеется, не меньше слухов всех взволновали последние знамения. Якобы было замечено, что над Капитолием прошлой ночью кружили пятьдесят орлов. В Пестуме родился ребенок со змеиной шеей. А священные гуси заговорили по-человечески, предрекая гибель городу. Иногда мне казалось, что Рим — единственный на земле город, жители которого занимаются исключительно тем, что сочиняют и распространяют всевозможные приметы и предзнаменования.

Пока преторы в белых тогах с пурпурной каймой заполняли здание курии, сопровождающие их прислужники толпились в портике снаружи. Когда мы с отцом поднимались по лестнице, отец обратился к ликторам, стоявшим сбоку от нас:

— Наведите здесь мало-мальский порядок. Гражданам Рима вскоре надлежит услышать важное сообщение. И я хочу, чтобы они выглядели достойно. И вели себя как подобает истинным римлянам.

— Хорошо, претор, — ответил Регул, глава ликторов. Он тотчас кликнул глашатаев, а когда мы входили в курию, те уже начали призывать граждан объединяться по трибам.

Курия была до краев наводнена народом. Сулла почти вдвое увеличил Сенат, намереваясь ввести в него своих друзей и вознаградить приспешников. Однако почему-то он не счел нужным построить соответствующее по размерам здание, которое могло бы вместить такую ораву. Помпей дал двум своим цензорам год на то, чтобы очистить этот орган власти от продажных и недостойных сенаторов, однако это не слишком улучшило положение. Отец занял свое место среди преторов, а я стал пробираться в заднюю часть здания, где стояли рядовые сенаторы.

Внизу напротив скамей, расставленных рядами, как в театре, в роскошных креслах восседали консулы. Помпей, самый выдающийся воин своего поколения, для своей должности был невероятно молодым. По конституции ему еще было не положено занимать ни консульское место, ни те высочайшие военные посты, на которые он был назначен. Он никогда не был квестором, эдилом или претором. Кроме того, тридцать шесть лет — слишком молодой возраст для того, чтобы занять должность консула. Однако многое можно простить человеку, у которого за воротами стоят легионы солдат, а сам он находится здесь. Больше всего на свете он мечтал о мировой славе полководца. При этом сам отнюдь не являлся таким политическим болваном, как большинство прочих военных. Об этом можно было судить по некоторым аспектам его деятельности в качестве консула. Я имею в виду, к примеру, предпринятую им чистку Сената, о которой я уже упоминал. А также судебную реформу, которую он провел таким справедливым образом, что жаловаться могли только продажные чиновники, что они, понятно, и делали.

Что же касается Красса, то с ним дело обстояло совершенно иначе. И, несмотря на то что он обладал всем необходимым для консульской должности набором качеств, к сожалению, совершенно ничем не отличился на военном поприще. Иначе как невезением это не назовешь, поскольку Красс после своей гражданской службы получал военные назначения, из которых трудно было извлечь какую-то выгоду. Пока Помпей одну за другой одерживал победы в гражданских войнах на Италийском полуострове, в Сицилии и Африке, в Испании против Сертория и Перперны, Крассу приходилось воевать с рабами. И даже в этой войне Помпею удалось присвоить себе часть славы. Внезапной атакой он разбил войско галльского гладиатора Крикса, который отделился от Спартака и отправился в сторону дома своей дорогой. Чтобы хоть как-то примириться с постигшим его разочарованием, Красс совершил впечатляющий жест: он распял шесть тысяч пойманных рабов вдоль Аппиевой дороги, от Капуи до самого Рима. Став бунтовщиками, они теперь были совершенно не пригодны как рабы, зато могли послужить назиданием другим. Его поступок убедительно доказал всем, что с таким человеком, как Марк Лициний Красс, шутки плохи.

Красс питал зависть к славе Помпея, а Помпей — к его несметному состоянию. Однако и у того и другого костью в горле стоял Лукулл, командовавший римским войском на Востоке. Вследствие всех этих обстоятельств обстановка в Риме была крайне неустойчива. Все с нетерпением ожидали ее разрешения и облегченно вздохнули, когда оба полководца два месяца спустя покинули свои консульские кресла в Риме, чтобы где-нибудь еще завоевать места проконсулов. Гортал и его коллега Квинт Метелл, такой же добродушный на вид прохиндей, ничего не боялись. (Это не мой кровный родственник, под началом которого я служил в Испании, а другой Квинт Цецилий Метелл, позднее получивший прозвище Кретик.)

Помпей подал знак, и вперед вышел молодой человек. По всему было видно, что он очень волновался, обнаружив себя перед ныне притихшим собранием сильных мира сего. Это был военный трибун, который не успел даже сменить перед своим выступлением грязную походную тунику, весьма износившуюся под воинскими доспехами. По старинному обычаю он сбросил свое оружие и военное снаряжение у городских ворот, оставив при себе лишь военный ремень с брелком и украшенные бронзой поножи. Его походные башмаки, подбитые большими сапожными гвоздями, громко отстукивали каждый его шаг по мраморному полу. Я был с ним не знаком, но решил непременно исправить эту ошибку сразу после заседания.

Гортал поднялся со своего места, которое находилось в самом нижнем ряду, и повернулся лицом к сенаторам. Его ослепительной белизны тога была изящно наброшена на плечи в свойственной ему одному манере. Это выглядело столь впечатляюще и величественно, что трагические актеры впоследствии начали ему подражать.

— Отцы отечества, — раздался его дивной красоты голос, — этот трибун, Гней Квинтилий Карбон, сегодня прибыл из восточных легионов с донесением от полководца Лукулла. Прошу вас внимательно его выслушать.

Гортал сел в свое кресло, а трибун достал из кожаного футляра свиток. И, не успев развернуть его, произнес:

— Полководец Луций Лициний Лукулл приветствует благородный Сенат и граждан Рима.

Поначалу его речь была робкой, но с каждым словом обретала уверенность.

— Отцы отечества, — продолжал вещать он, — обращаюсь к вам, чтобы сообщить о нашей победе на Востоке. Больше года тому назад разбив войска Митридата в великой битве при Кабире, я посвятил себя управленческим обязанностям здесь, в Азии. Тем временем подчиненные мне военачальники уничтожали последние очаги сопротивления и боролись с партизанами в горах. Ныне я имею честь сообщить о том, что Понт, Галатия и Вифиния находятся полностью под властью Рима. Митридат сбежал в Армению и ныне скрывается у своего зятя Тиграна в Армении.

При этих словах значительная часть Сената, поддерживающая Лукулла, вскочила со своих мест, приветствуя известие громкими аплодисментами и радостными возгласами. Остальные выражали свой восторг более сдержанно, а финансовые и политические противники полководца-победителя старались ничем не выдать своей злобы и разочарования. В самом деле, разве можно было открыто порицать великую победу Рима? Кажется, я радовался громче всех. Когда ликование стихло, Карбон продолжил чтение.

— Но несмотря на столь значительную победу, Восток будет представлять для Рима опасность до тех пор, пока Митридат жив и находится на свободе. Тигран выказал откровенное неповиновение Риму, предоставив убежище понтийскому правителю. Поэтому я предлагаю ввести в Армению легионы и потребовать выдачи Митридата. Если он откажется, я пойду на него войной. Да здравствуют во веки веков Сенат и народ Рима!

Противники Лукулла пришли в ярость. Объявить войну иностранному правителю без соответствующей санкции Сената — это уже было слишком! Такого нарушения закона ему простить не могли. Раздались возгласы, требующие отозвать Лукулла и даже предать его казни. Наконец со своего места поднялся Гортал, и вмиг воцарилась тишина. По традиции ни один консул не может выступить, если ему не позволит Сенат.

— Отцы отечества, призываю вас к благоразумию. Давайте разберемся в том, что на самом деле хотел нам сказать полководец Лукулл. — Большой профессионал в защите подсудимых, Гортал начал перечислять неоспоримые факты: — Во-первых, он положил конец партизанской войне. И при этом, прошу заметить, обратился к нам не затем, чтобы устроить по этому поводу триумфальное шествие. Во-вторых, он не говорил о том, что введет войска в Армению, а лишь предлагает сделать это. Следовательно, он оставил решение за нами, и оно еще может быть изменено. В-третьих, он не утверждал, что собирается «вторгнуться» в Армению, а сказал, что просто хочет ввести в эту страну свои легионы.

Как можно ввести войска в независимое государство без его разрешения и при этом не вторгнуться в его пределы, для меня до сих пор остается загадкой, однако Гортал всегда слыл чрезвычайно талантливым крючкотвором.

— В-четвертых, Лукулл вовсе не намеревается нападать на войска Тиграна, а лишь желает потребовать выдачи Митридата. Разве можем мы упрекнуть его в несправедливости такого требования, если учесть, какой огромный ущерб нанес Риму этот грозный правитель? Поэтому давайте с удовлетворением примем то, что уже сделано, и направим наших представителей к победителю Лукуллу, чтобы выяснить его истинные намерения и передать ему волю Сената. Нам нет никакого смысла торопиться. Его легионы не оставят свои зимние квартиры по крайней мере еще месяца три, ибо новые боевые действия в Азии начнутся не раньше марта. Да минуют нас страсти партизанской войны! И да будет римская армия радовать нас новыми победами над варварами! Вслед за ним встал Цицерон:

— Я совершенно согласен с мнением достопочтенного недавно избранного консула. Нам следует устроить всеобщее торжество в честь победы Рима.

Его предложение было встречено шумным одобрением.

Затем поднялся Помпей. В этот день именно он обладал империей, поэтому Красс хранил молчание, наслаждаясь неловким положением своего извечного соперника. По лицу Помпея можно было без всякого труда догадаться, что у него на уме, достаточно было взглянуть на плотно сжатые челюсти. Он знал, что Лукулл мог расправиться с Митридатом и Тиграном, не оставив на Востоке ни единого врага, которого можно было бы поработить и грабить. Оставалась только Парфия, которая, как назло, не давала никаких поводов к войне. Кроме того, ядро парфянской армии составляли горные лучники, поэтому даже такому опытному тактику, как Помпей, вряд ли удалось бы одолеть их без больших потерь. Нам, римлянам, нет равных в пешем бою и в тактике осады, однако в молниеносных набегах и в сражениях с невидимым противником мы далеко не столь сильны.

— Насчет предложенного военачальником Лукуллом проникновения в Армению, — отличная формулировка, отметил про себя я, — говорить я воздержусь. Ибо к тому времени, когда он собирается это сделать, я уже эту должность занимать не буду. Сейчас же я провозглашаю день всенародного торжества с благодарственными жертвоприношениями всем богам государства. Давайте отложим на сегодня все прочие дела и обратимся к народу.

С радостными возгласами мы двинулись к выходу. По дороге я буквально наткнулся на Сергия Катилину и не удержался, чтобы не съязвить:

— Совсем неплохо для человека, статую которого разрушила молния, верно?

— Это еще не конец истории. И до марта многое может измениться. Если хочешь знать мое мнение, ничтожная кампания против партизан еще не повод для торжества.

Одним из вечных зол Рима было то, что для получения разрешения у Сената на празднование Триумфа полководцу надлежало одержать решительную победу, удовлетворяющую трем условиям. Первое: положить конец войне. Второе: расширить границы римских владений. И третье: устлать землю тысячами вражеских тел. Помимо жажды наживы и политического могущества наши военачальники питали неодолимую страсть к триумфальным празднованиям, что беспрестанно заставляло нас вести несправедливые войны.

Обстановка на площади разительно переменилась. Человеческое стадо, сквозь которое нам с таким трудом приходилось протискиваться, ныне обрело самую что ни на есть организованную форму. Ликторы и глашатаи разделили людей по древнему принципу — на трибы. На переднем фланге, лицом к ростре, чинными рядами стояли члены центуриата, плебейского совета и сословия всадников. Передний ряд занимали народные трибуны. Не без удовольствия я про себя отметил, что члены этих советов успели переодеться в свои лучшие тоги, предназначенные специально для столь торжественных случаев. Царивший между ними безупречный порядок свидетельствовал об их готовности принять весть о победе или поражении Рима с достоинством, как подобает истинным гражданам Рима. В такие минуты я испытывал неподдельную гордость за свое государство.

Консулы, цензоры и преторы взобрались на ростру и встали под бронзовыми носами побежденных вражеских кораблей. Тишина стояла необычайная. Первым ее нарушил Помпей, который, прежде чем начать говорить, сделал шаг вперед. За его спиной стоял главный из глашатаев — такого оглушительного голоса, как у него, я в своей жизни ни разу не слышал. Он усиливал голос Помпея, а другие герольды, равномерно распределившиеся по толпе, передавали его задним рядам. Так народ узнал о событиях на Востоке.

Конец обращения консула к народу потонул во всеобщем ликовании. Пожалуй, больше всех остальных в Риме ненавидели Митридата, злостного врага римских граждан и их азиатских союзников. Людям вообще свойственно направлять свои страхи и ненависть на одного человека, предпочтительно чужестранца. Так или иначе, но теперь все ощущали, что Митридату пришел конец. Правда, Помпей прямо не сказал о намерении Лукулла вторгнуться в Армению, а лишь сообщил, что тот собирается потребовать от Тиграна выдать Митридата.

В честь этого случая Помпей объявил о дополнительной раздаче хлеба и вина, а также назначил день скачек, которые должны были состояться через неделю. В ответ на это сообщение люди разразились еще более громкими возгласами ликования, после чего толпа стала расходиться. Всем не терпелось поскорее попасть в храмы, чтобы поглядеть на жертвоприношения. Туда их влекли не только врожденная страсть к ритуалам и благодарность богам за победу Рима, но и более прозаичные мотивы. После таких жертвоприношений оставалось много мяса, которое было принято разрубать на куски и раздавать народу.

Когда толпа существенно поредела, я поймал на себе взгляд Карбона. Краткий миг его славы, когда к нему было приковано внимание самого могущественного совещательного органа власти в мире, остался в прошлом, и теперь молодой трибун одиноко стоял на опустевшей площади. Вспомнив о своем желании познакомиться с ним, я подошел к нему.

— Со счастливым возвращением, трибун Карбон. Меня зовут Деций Цецилий Метелл. Я из Комиссии двадцати шести.

— Сын претора? — Он пожал мне руку. — Благодарю. Я как раз собирался в храм Нептуна — возблагодарить бога за благополучное путешествие по морю.

— Думаю, не стоит торопиться, — посоветовал я. — Сейчас в храмах не протолкнуться от народу. Лучше отложить это до утра. Ты собираешься остановиться у кого-нибудь из родственников?

Юноша покачал головой.

— У меня никого нет в Риме. Впрочем, ты прав. Теперь, когда мой долг исполнен, пора подумать о пристанище на ночь.

— Зачем тебе ютиться в каморках для военных на Марсовом поле? Можешь остановиться у меня. Мой дом всегда к твоим услугам.

— Ты очень гостеприимен! — обрадовался он. — С большим удовольствием воспользуюсь твоим предложением.

Должен признаться, что не только великодушие было причиной моего решения предоставить кров одному из вернувших из дальнего похода героев. Я рассчитывал кое-что узнать у Карбона. Прежде всего мы отправились к речному причалу, чтобы нанять грузчика, который перетащил бы вещи трибуна ко мне домой. Потом молодой человек достал свежую тунику, и мы с ним отправились в общественные бани, расположенные неподалеку от Форума, где он смог смыть с себя соль и пот нескольких недель путешествия.

Мне не хотелось обременять Карбона серьезными вопросами, пока он предавался расслабляющему действию бани. Поэтому во время мытья и массажа мне пришлось ограничиться обычными городскими сплетнями. Однако я не терял зря времени и, пользуясь случаем, внимательно изучал юношу.

Карбон принадлежал к одной из семей деревенских землевладельцев, которые к военным обязанностям относятся чрезвычайно серьезно. Его руки, ноги и лицо были покрыты плотным слоем загара от долгой службы в Азии, а широкая полоса бледной кожи на лбу и пятнышко лысины на макушке свидетельствовали о постоянном ношении шлема. Тяготы обращения с оружием оставили на нем множество отпечатков. Мне было приятно смотреть на него, ибо он вселял в меня надежду, что в римской армии еще остались подобные ему воины.

После бань мы изрядно проголодались, но дома у меня остались лишь жалкие объедки, а рынки к этому времени уже закрылись. Поэтому я предложил посетить одну замечательную таверну. Хозяином этого маленького заведения был Капитон, один из отцовских клиентов. Таверна располагалась на одной из боковых улочек неподалеку от Марсова поля. В ее тенистом внутреннем дворике, увитом виноградной лозой, летом царила приятная прохлада. Зимой-то, конечно, от этого было мало проку, но день выдался такой погожий и теплый, что мы предпочли устроиться за одним из столиков на открытом воздухе. По моей просьбе Капитон принес нам два больших блюда: одно — с хлебом, сыром, сушеными фигами и финиками, а другое — с поджаренными тонкими колбасами. Хозяин таверны вместе с его женой и слугами всячески старались угодить Карбону, герою дня. Когда нас с ним оставили вдвоем, мы с большим аппетитом принялись уплетать незамысловатую еду, орошая ее великолепным албанским вином из кувшина. Когда голодная смерть нам больше не грозила, я счел, что настало подходящее время расспросить моего гостя кое о чем.

— Твой военачальник превосходно провел восточную кампанию, — начал я. — Как думаешь, сможет ли он добиться такого же успеха в следующем походе?

Он ответил не сразу. Я уже успел заметить за ним эту особенность. Обсуждая серьезные темы, он никогда не говорил быстро и всегда тщательно подбирал слова.

— Луций Лукулл — лучший полководец, которому я когда-либо служил, — наконец произнес он. — И безусловно, лучший командир, какого я когда-либо знал. Тем не менее он не пользуется популярностью среди солдат.

— Да, мне об этом уже приходилось слышать. Любопытно почему? У него что, тяжелый характер?

— Он человек прямой. Но далеко не глуп, как ты понимаешь. Два поколения назад его жесткую дисциплину по достоинству оценил бы каждый. Но за последнее время легионеры изрядно распустились. Конечно, они сражаются так же отважно и искусно, как прежде. И остались достаточно выносливыми, чтобы совершить тяжелый поход. Но Марий, Сулла, Помпей и прочие полководцы их испортили. Не то чтобы они утратили уважение к командирам, нет. Я имею в виду то, что военачальники в своем большинстве теперь идут на откровенный подкуп солдат. То есть отдают им на разграбление захваченные города. И после каждой военной кампании позволяют жить им легкой и беспечной жизнью.

Обмакнув корочку хлеба в горшок с медом, он стал медленно жевать, продолжая свои рассуждения:

— Нет, я не вижу ничего плохого в том, чтобы позволить солдатам немного поживиться. Например, когда речь идет о вражеском лагере или городе, которые упорно сопротивлялись, несмотря на выгодные условия сдачи. Или, скажем, когда предлагаются деньги за выкуп военнопленных. Все это, на мой взгляд, в порядке вещей и не отражается на дисциплине. Однако военачальники, о которых я упоминал, грабят целые провинции и самым бессовестным образом вымогают деньги и товары на протяжении всей оккупации. Это уже никуда не годится. Это плохо как для дисциплины, так и для общественного порядка. За это Рим сыскал себе повсюду дурную славу. Нас теперь везде ненавидят, где бы ни разместили наши легионы.

— Но ведь Лукулл, насколько я знаю, не позволяет своим воинам подобных вольностей, не так ли? — осведомился я, наполняя наши кубки.

— Совершенно верно. Он строго наказывает за взятки и всякого рода вымогательство. А за убийство отсекает голову. И никаких исключений.

— Поэтому солдаты ропщут на него?

— Да. Впрочем, этого следовало ожидать от такой долгой войны. Минуло уже пять лет с тех пор, как Лукулл покинул Рим. А прежде чем он прибыл в Азию, некоторым из нас уже пришлось повоевать там под командованием Котты. Люди устали. Они хотят вернуться домой. Многих заставляют служить сверх отведенного им срока. Хорошо еще, что до открытого мятежа дело не дошло. Но кто знает, как встретят воины весть о том, что им предстоит еще одна тяжелая кампания. На сей раз против Армении. Лукулл начнет муштровать их на зимних квартирах, что тоже вряд ли придется им по душе.

— Ему бы следовало немного смягчиться, — произнес я. — К примеру, пообещать им сокровища Тигранакерта.

— Да, возможно, это несколько улучшило бы положение дел, — согласился Карбон, — но, боюсь, со временем могло бы обернуться разочарованием. Говорят, будто бы Тигранакерт не такой уж богатый город, как принято считать. Некоторые утверждают, что это просто большая крепость. Одолеть ее будет трудно, а добыча гроша ломаного не стоит.

— Если дела в самом деле обстоят так, то ничего хорошего из этого не выйдет. Однако у меня есть опасения, что это не самое худшее, что грозит Лукуллу.

Карбон вперился в меня пронзительным взглядом.

— Что ты имеешь в виду?

— Скажи, Гней, ты предан Лукуллу?

Казалось, мой вопрос так его задел, что он даже обиделся.

— Предан ли я своему командиру? Разумеется. У тебя есть основания сомневаться в этом?

— Вовсе нет. Но у каждого полководца есть враги, причем не всегда в чужом лагере.

— Я никогда не знал лучшего командира, чем Лукулл. И буду предан ему до тех пор, пока он будет предан Риму.

— Вот и хорошо. Ты собираешься вернуться в армию до начала военной кампании?

— Да. Отсюда я хочу съездить домой. Ненадолго навестить семью. А потом опять на Восток.

— Понятно. Послушай, Гней. Я намерен тебе кое-что сообщить, но прошу тебя хранить это в строжайшем секрете. Я хочу, чтобы ты передал нечто своему военачальнику. Лично он меня не знает, но зато знает моего отца, городского претора. По крайней мере, его доброе имя Лукуллу хорошо известно. Это касается планов его врагов, которые могут принести несчастье не только Лукуллу, но, что еще хуже, всему Риму.

Карбон мрачно кивнул.

— Говори. Я передам.

Прежде чем продолжить, я глубоко вздохнул. У меня было такое ощущение, будто в Риме готовился тайный заговор или что-нибудь в этом роде, что могло иметь самые пагубные последствия для нашего государства.

У меня не было в руках никаких доказательств, однако отмахнуться от своих предчувствий я не мог.

— В будущем году Публий Клавдий Пульхр собирается отплыть в Азию и присоединиться в качестве трибуна к армии Лукулла. Ты, верно, слыхал, что Публий приходится ему зятем. Он дурной человек. И здесь, в Риме, водит дружбу с врагами Лукулла. Я подозреваю, что они намеренно засылают его в армию, чтобы посеять смуту среди солдат. На военную службу Публию глубоко наплевать. Но он мечтает развернуться в политической сфере. Уверен, что именно ради этой цели он заискивает перед высокопоставленными чиновниками.

Карбон, прищурившись, сказал:

— Я передам ему все, что ты сказал. Можешь не волноваться. Спасибо, что доверился мне.

— Не знаю, является ли это частью того плана, о котором я тебе упомянул, или это простое совпадение, но как раз сейчас у Публия гостит не кто иной, как принц Тигран, сын правителя Армении. Тебе это о чем-нибудь говорит?

— Молодой Тигран? Я слыхал о нем только то, что он с отцом не в ладах. Парень, верно, решил, что у него мало власти, и попытался совершить государственный переворот. Однако из этого, разумеется, ничего не вышло, и он был вынужден спасаться бегством. Это случилось в прошлом году. Значит, теперь он в Риме? Я, наверно, никогда не пойму, почему восточные цари стремятся иметь большое потомство. Когда их сыновья подрастают, то неизбежно превращаются в соперников в борьбе за престол. В любом случае, понятие о преданности семье чуждо царскому роду.

Да, это была весьма точная характеристика. Несколько лет назад правитель Вифинии Никомед III настолько разочаровался в своих наследниках, что завещал свое царство Риму. Это была единственная провинция, которая досталась нам таким необычным путем. Однако без кровопролития все равно не обошлось. Неудивительно, что не кто иной, как Митридат, нашел подставного сына Никомеда и, прикрываясь его именем, пытался присоединить Вифинию к Понту. Для этого он вошел в сделку с Серторием, который был своего рода независимым правителем Испании и обязался поставлять Митридату корабли вместе с воинами. Поначалу для союзников все складывалось как нельзя более успешно. Они даже нанесли поражение римской армии под командованием Котты. Но когда на сцену вышел Лукулл, обстановка резко переменилась. Он разбил корабли Митридата в морском сражении и вернул Вифинию Риму. А все потому, что тот не мог положиться ни на одного члена своей семьи. Да, странное место наш мир, но самой непостижимой ее частью является Азия.

Я не имел ни малейшего представления, к каким бедам могли меня привести мои подозрения. Но, поделившись своими тревогами, я почувствовал себя гораздо лучше. Возможно, вместо того чтобы доверить их Карбону, мне следовало бы написать письмо Лукуллу, но письменный документ — весьма опасная штука. Он, например, может попасть не в те руки. Или, что еще хуже, всплывет из ниоткуда, спустя много лет, когда политическая обстановка претерпит множество изменений, и станет вещественным доказательством измены или заговора. Тот, кто ввязался в большую политику Рима, должен быть предельно осторожен с подобного рода документами.

Сытная еда и вино немного сморили нас, поэтому мы решили пройтись по городу, чтобы проветрить головы. Карбону прежде не доводилось бывать в Риме на праздниках, поэтому ему захотелось взглянуть на службу в храме Юпитера, о котором он был много наслышан. Это было воистину мастерское и великолепно поставленное зрелище. Однако прежде мы зашли ко мне домой, где я одолжил своему молодому спутнику тогу, и лишь потом отправились вверх по длинной дороге к древнему храму. Он был нисколько не разочарован, несмотря на то что Капитолий наводнили толпы украшенных венками участников празднества. Римляне никогда не нуждались в особых поводах для праздников и всегда охотно в них окунались, когда предоставлялась такая возможность. Когда служба подошла к концу, на город уже спустились сумерки. Немного побродив по римским улицам, мы выпили еще вина, которое текло рекой. Должен сказать, что в такие дни государственные чиновники ничем не выделялись среди простых горожан и предавались празднованию вместе со всеми, позабыв о своих титулах и чинах. Аристократ и банщик, патриций и плебей, служащий и ремесленник — все были равны в дни народного торжества. Даже Помпея с Крассом можно было увидеть среди толпы на улице или в храме наряду со всеми прочими. Впрочем, от остальных их все же кое-что отличало: их повсюду сопровождали охранники. Быть добропорядочным римским гражданином еще не означало быть глупцом.

Когда совсем стемнело, мы вернулись домой. К этому времени Катон с Кассандрой успели приготовить для Карбона комнату. Они были очень рады тому, что в доме появился гость, и с радостью засуетились вокруг него. Я принес им вина и пирожных, чтобы их хорошего настроения хватило на время визита молодого трибуна. В них жила неистребимая сентиментальность старых домашних рабов, благодаря которой Карбон был принят как полководец-герой, собственными руками уничтоживший всех варваров на земле и вернувшийся домой, чтобы отпраздновать Триумф.

Когда Гней наконец вытянул свои уставшие ноги в постели, он вдруг повернулся ко мне и совершенно неожиданно произнес фразу, смысл которой был более чем очевиден, но тем не менее поразил меня, ибо сулил большую беду.

— Деций, друг! Я должен тебе кое-что сообщить. Сенат полагает, что Лукулл не станет вторгаться в Армению раньше марта. Но он глубоко ошибается. Лукулл приказал мне вернуться в легион не позднее конца января, несмотря на то что для этого мне придется плыть по морю в самое опасное время. Что бы там ни решил Сенат, он начнет сражение, не дожидаясь начала весны.

Пожелав юноше спокойной ночи, я вернулся в свои покои, чтобы осмыслить все, что мне стало известно. У меня не было никаких сомнений в том, что сообщил мне трибун. Сенат мог заседать сколь угодно долго и не прийти к единому мнению. Что-что, но это было известно всякому полководцу. Помнится, сенаторы колебались в своем решении до тех пор, пока Ганнибал не подступил к воротам Рима. Точно так же Лукулл, не дождавшись конца их споров, введет свои войска в Армению. Если его поход завершится успешно, он сможет оправдать себя тем, что сообщил о своих намерениях Сенату и не получил от него воспрещения. Когда у него в походной суме будут армянские сокровища, а за спиной — целая армия, Сенат признает его победителем, да, пожалуй, к тому же наградит прозвищем «азиатский», или «армянский», или что-нибудь в этом роде. Но стоит Лукуллу потерпеть поражение, как Сенат непременно его осудит и отправит в ссылку. Впрочем, скорее всего, его просто убьют, подкупив для этой цели кого-нибудь из его подчиненных, подобно тому, как Перперна прикончил Сертория. Как я уже говорил, римская политика в те дни была игрой с весьма высокими ставками.