John Maddox Roberts

SPQR IV. The Temple of the Muses

© 1992 by John Maddox Roberts

© Данилов И., перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

 

Глава I

Я никогда не принадлежал к тем, кто полагает, что лучше умереть, чем покинуть Рим. Сказать по правде, я много раз бежал оттуда, чтобы спасти свою жизнь. Однако для меня жизнь вдали от Вечного города обычно являет собой своего рода смерть заживо, некое подвешенное состояние где-то в пространстве за Стиксом, где все жизненные процессы замерли и остановились, где ощущаешь, что все важные события происходят вдали от тебя. Но из этого правила есть и исключения. Одно из них – Александрия.

Я отлично помню, как впервые увидел этот город, словно это было только вчера, хотя, стоит отметить, на данный момент о том, что со мною было вчера, я вообще ничего не помню. Конечно, когда приближаешься к Александрии со стороны моря, самого города не видно. Сперва перед глазами встает знаменитый Фаросский маяк.

Когда мы были еще в добрых двадцати милях от берега, он был похож на сероватую расплывчатую точку на горизонте. Нужно сказать, мы, как последние идиоты, плыли сюда напрямик, пересекая море: видимо, нашему капитану были чужды советы разумных людей, считавших, что в плавании главное – придерживаться берегов. Но это еще не все, наш идиотизм зашел еще дальше, чем можно себе представить, – мы шли не на торговом судне с широким корпусом, способным выдержать любой шторм в открытом море, а на роскошной боевой галере, отделанной таким количеством краски и золота, которое вполне могло бы утопить корабль поменьше. На носу нашей посудины, прямо над тараном, красовалась парочка бронзовых крокодилов, и казалось, что из их зубастых пастей потоками истекала пена, когда быстро мелькающие в воздухе весла несли нас вперед по волнам.

– А вот и Александрия, – сказал мне шкипер нашего корабля, суровый киприот с обветренным лицом и в римской тоге.

– Быстро мы добрались, – ворчливо заметил мой высокопоставленный родственник, Метелл Кретик. Подобно большинству римлян, мы с ним ненавидели море и вообще все, связанное с морскими путешествиями. Именно поэтому мы и избрали самый опасный из маршрутов в Египет. Так оно вышло быстрее. Нет на свете ничего быстрее римской триремы*, идущей на всех веслах, а мы заставляли наших гребцов работать в поте лица с того самого момента, как покинули берега Массалии.

Перед этим мы с ним были в Галлии, выполняли скучную и утомительную посольскую миссию с целью убедить кучку недовольных и недружелюбно настроенных галлов не присоединяться к бунтующим гельветам*. Я ненавижу и презираю галлов, так что был крайне рад, когда Кретик получил от Сената* новое поручение и должен был отправиться с посольством в Египет.

На носу нашей галеры имелась очаровательная надстройка, миниатюрная крепостица, она была сооружена впереди мачты, и я забрался туда, на боевую платформу, чтобы лучше все видеть. Через некоторое время пятно на горизонте превратилось в явный столб дыма, а еще немного погодя стала видна и сама башня маяка. С такого большого расстояния не было возможности сравнить ее высоту с чем-либо, так что было трудно поверить, что это одно из семи чудес света.

– Это и есть знаменитый маяк? – Вопрос задал мой раб Гермес. Он влез сюда следом за мной, немного неуверенно. Его еще сильнее, чем меня, донимала морская болезнь, и это вызывало у меня некоторое чувство удовлетворения.

– Говорят, вблизи он производит еще более сильное впечатление, – заверил его я.

Издалека маяк выглядел как высокая и тонкая колонна, ослепительно-белая в ярком полуденном солнечном свете. Когда мы подошли ближе, я разглядел, что тонкая колонна стоит на более толстой, а та – на еще более толстой и мощной. Потом мы увидели и сам остров Фарос, и тут я начал осознавать, насколько он огромен, этот маяк, доминирующий надо всем островом, который сам по себе был достаточно велик, чтобы закрывать собой весь вид на великий город Александрию.

Маяк стоял на восточной оконечности острова, и именно туда мы и направлялись, поскольку намеревались войти в Большую Гавань. За западной оконечностью острова располагается Гавань Эвностос, Гавань Счастливого Возвращения, из которой корабли могут пройти в канал, соединяющий город с Нилом, или могут идти дальше, к озеру Мареотис, что находится южнее. Поэтому Гавань Эвностос – самая удобная гавань для торговых судов. Но мы приплыли сюда с поручением от правительства, поэтому нас должны были принять в Царском Дворце, а тот располагался как раз на берегу Большой Гавани.

Когда мы обогнули восточный конец острова, Гермес задрал голову, чтобы получше рассмотреть маяк. Там, наверху, был виден небольшой павильон или беседка, из которой вылетали клубы дыма и языки пламени, гонимые легким бризом.

– А он и впрямь очень высокий, – должен был признать Гермес.

– Говорят, больше четырехсот футов в высоту, – уверил его я.

Прежние цари из диадохов*, что наследовали Великому Александру, строили огромные здания и сооружения, способные соперничать с постройками времен фараонов. Гигантские, чудовищно огромные гробницы, храмы и статуи этих древних правителей не имели никакого практического применения, они просто впечатляли и подавляли, и в этом-то и заключалось их основное предназначение. Мы, римляне, вполне можем это понять. Это очень важно – производить на народ должное впечатление. Сами мы, конечно же, предпочитаем строить более полезные вещи: дороги, мосты и акведуки к примеру. Но Фаросский маяк был, по крайней мере, весьма полезным сооружением, пусть и слишком высоким.

Когда мы прошли между островом Фарос и мысом Лохиас, перед нами открылся вид на весь город – и это было зрелище, от которого захватывало дух. Александрия располагалась на полосе земли, отделяющей озеро Мареотис от дельты Нила. Великий Александр выбрал это место, чтобы его новая столица была частью эллинского мира, а не старого, битком набитого жрецами Египта. Это было мудрое решение. Весь город был построен из белого камня, и это производило поразительный эффект, словно я смотрел не на что-то реальное, а на модель идеального города. Рим – не самый красивый город, хотя и в нем имеются прекрасные здания. Александрия несравненно прекраснее. И население здесь больше, чем в Риме, но нет той тесноты и скученности. Город здесь вырос не сам по себе, как большинство городов. Он был заранее спланирован, размечен и выстроен как великий город. На этой плоской равнине все высокие здания были отлично видны из гавани, начиная с Серапеума, огромного храма Сераписа в западном квартале, до странного искусственного холма Панеума с храмом бога Пана в восточном конце города.

Самый большой комплекс зданий являл собой царский дворец, который растянулся от Лунных ворот на восток, вдоль серповидного, закругляющегося берега озера и мыса Лохиас. Там был еще и Островной дворец, в самой гавани, царский причал, а также царская гавань, прилегающая к дворцовому комплексу. Птолемеи любили жить стильно и с удобствами.

Я спустился обратно на палубу и послал Гермеса, чтоб он принес мне мою самую лучшую тогу. Моряки чистили на палубе свое оружие, но наша миссия была строго дипломатической, так что мы с Кретиком не стали облачаться в военную форму.

Облаченные в лучшие одежды, окруженные почетной охраной, мы приблизились к причалу, ближайшему к Лунным воротам. Над ними красовалась статуя древнеегипетской богини неба Нут, прелестная, но какая-то чрезмерно вытянутая. Ее ноги упирались на одну сторону ворот, удлиненное тело, выгнутое аркой, нависало над ними, а кончики пальцев лежали на противоположной стороне. Тело было выкрашено в глубокий синий цвет и усыпано звездами, и под этой аркой висел огромный бронзовый сигнальный гонг, выполненный в виде солнечного диска. Мне еще предстояло повсюду в Александрии наблюдать подобные напоминания о древнеегипетских религиозных культах, хотя во всем остальном город был греческим.

Мы устремились к каменному причалу, словно намереваясь его протаранить и утопить. Но в самый последний момент шкипер проорал какую-то команду, весла глубоко погрузились в воду и остались там, подняв облако брызг. Корабль быстро потерял ход и мягко остановился возле каменной стены.

– Я мог бы прицепить розу на кончик тарана, и она не потеряла бы ни единого лепестка, – заявил шкипер с вполне оправданной гордостью, пусть и слегка преувеличивая. Весла тут же убрали, на берег перебросили причальные канаты, трирему притянули и пришвартовали к пирсу. Потом с помощью выносной стрелы тяжелый абордажный мостик был опущен на каменный настил пирса, и наши воины выстроились вдоль его ограждения, блестя на солнце старомодными бронзовыми нагрудниками.

Чтобы нас приветствовать, из города явилась целая делегация – придворные и чиновники в египетских одеждах, а римляне из посольства – в тогах*. Чтобы нас развлечь, египтяне не забыли привести с собой артистов. Тут были и акробаты, и дрессированные обезьяны, и обнаженные танцовщицы, гибкие и вертлявые. Римляне держались более величественно и с большим достоинством, хотя некоторые заметно пошатывались, уже пьяные, несмотря на ранний час.

– Думаю, мне здесь понравится, – сказал я, когда мы спускались по мостику на причал.

– Да уж, в этом сомневаться не приходится, – ухмыльнулся Кретик.

Моя семья в те дни была обо мне невысокого мнения.

Барабаны гремели, трубы завывали, кифары звенели, а мальчики-рабы размахивали курильницами, обволакивая нас клубами благовонного дыма. Кретик выносил все это со стоическим терпением, достойным его ранга, а мне этот балаган ужасно нравился.

– Добро пожаловать в Александрию, благородный сенатор Метелл! – выкрикнул высокий мужчина, одетый в синюю мантию с широкой золотой каймой. Он обращался к Кретику, не ко мне. – Добро пожаловать, Квинт Цецилий Метелл, Завоеватель Крита!

Вообще-то, это была не бог весть какая война, но Сенат проголосовал за присуждение моему родственнику этого почетного титула, и он был даже удостоен триумфа*.

– Я, Поликсен, Третий евнух двора царя Филопатора Филадельфа Неоса Диониса, XI Птолемея, прошу тебя пожаловать в город, где ты можешь чувствовать себя как дома, как в самом городе, так и во дворце, в знак глубокой любви и уважения, а также прекрасных отношений, которые уже давно установились между Римом и Египтом.

Поликсен, равно как и остальные придворные, носил черный, коротко подстриженный египетский парик и был здорово накрашен: глаза были подведены черным, а красные краски подчеркивали его пухлые щеки и губы.

– А что такое Третий евнух? – тихонько спросил меня Гермес. – Неужто у Первого и у Второго по одному яйцу, или как?

Вообще-то, я и сам задавался этим вопросом.

– От имени Сената и народа Рима, – отвечал Кретик, – я уполномочен и имею честь выразить глубокое уважение, которое мы всегда испытывали к царю Птолемею, к благородным людям и народу Египта.

И после этих слов придворные захлопали в ладоши и возбужденно защебетали, прямо как стая дрессированных голубей.

– В таком случае прошу пройти со мною во дворец, где в вашу честь будет устроен пир.

Вот это уже ближе к делу. Не успел я почувствовать под ногами твердую землю, как ко мне вернулся мой отличный аппетит. И под аккомпанемент барабанов и флейт, кифар и цимбал мы проследовали через Лунные ворота. Кое-кто из встречавших нас римлян последовал за нами, и я узнал одного из них. Это был один из моих кузенов, из рода Цецилиев, известный под кличкой Руфус Рыжий – волосы у него действительно были красноватого оттенка. Ко всему прочему, он был еще и левша. При таком сочетании недостатков он не имел никакого будущего в римских политических играх, поэтому его, при любой возможности, отправляли с разными поручениями за границу. Он хлопнул меня ладонью по плечу и дохнул мне в лицо винным перегаром.

– Рад тебя видеть, Деций. Ты снова стал кому-то неудобен в Риме?

– Наш старик решил, что мне сейчас неплохо побыть где-нибудь подальше. Клодий, в конечном итоге, добился перевода в плебеи* и теперь хочет избираться трибуном*. Если он этого добьется, это будет означать, что я и в будущем году не смогу вернуться домой. У него в руках будет слишком много власти, и я, к величайшему моему сожалению, буду не в силах ему противостоять.

– Это скверно, – посочувствовал Руфус. – Но теперь ты попал в единственное место в мире, где ты не будешь скучать по Риму.

– Здесь так здорово? – спросил я, обрадованный такой перспективой.

– Невероятно здорово! Круглый год прекрасная погода, любой разврат, распутство, пьянство и обжорство обходятся крайне дешево, все публичные зрелища и прочие представления – высшего класса, включая гонки на колесницах. Веселье и развлечения не прекращаются даже после захода солнца, и, друг мой Деций, тут ты узнаешь, что тебе никто никогда не целовал задницу так, как это умеют делать египтяне. Они тут любого римлянина считают богом.

– Что ж, я постараюсь их не разочаровать, – откликнулся я.

– И улицы здесь чистые. Хотя тебе не придется много ходить пешком, если, конечно, ты сам этого не захочешь.

После этих слов Рыжий махнул рукой, указывая на носилки, дожидавшиеся нас возле Лунных ворот. У меня отвисла челюсть, как у какого-нибудь провинциала, впервые увидевшего Капитолий*.

Я, конечно, и прежде не раз перемещался по городу в носилках. Те, что используются в Риме, обычно тащат двое или четверо рабов: это медленный, но более достойный способ перемещения, во всяком случае, это лучше, чем месить ногами грязь и пробираться через мусорные кучи. Но то, что предстало перед моими глазами, было совсем не похоже на то, с чем мне приходилось сталкиваться ранее. Прежде всего, к александрийским носилкам прилагались, по крайней мере, пятьдесят черных нубийцев. Они держали на плечах шесты, длинные, как корабельные мачты. В каждых носилках имелись сиденья, по меньшей мере для десяти человек. Мы забрались в них по специально приставленным лестницам. Усевшись и устроившись, мы спокойно могли заглянуть в окна второго этажа.

Кресло, в которое меня усадили, было изготовлено из черного дерева, инкрустированного слоновой костью и обитого леопардовыми шкурами. Балдахин, натянутый над головой, прикрывал от солнца, а раб, вооруженный опахалом из перьев, отгонял мух и навевал прохладу. Да, здесь было несравненно лучше, чем в Галлии. К моему облегчению, Кретик и евнухи расположились в соседних носилках. Музыканты выстроились где-то под нами, а танцовщицы и акробаты сновали туда-сюда и резвились под шестами, как-то ухитряясь не попадать под ноги носильщикам. И вот мы, словно идолы богов в священной процессии, тронулись в путь.

Находясь на немалой высоте, я тут же понял, как такие огромные транспортные средства могут передвигаться по городу. Улицы Александрии были широкие и абсолютно прямые – вещь в Риме совершенно немыслимая. Та, по которой мы двигались, пересекала весь город с севера на юг.

– Это улица Сомы, – сообщил мне Руфус, доставая из-под кресла кувшин вина. Налил чашу и подал ее мне. – Сома – это гробница Александра. На самом деле она не на этой улице, но довольно близко.

Мы проехали несколько поперечных улиц – все они тоже были прямые, но не такие широкие, как наша. Город был выстроен из белого камня, и все дома, как ни странно, были одной высоты. Как это не похоже на Рим, где состоятельные дома горожан и жалкие хибары вполне могут соседствовать друг с другом и даже располагаться в одном квартале. Позднее я узнал, что все здания в Александрии строились полностью из камня, здесь не было ни деревянных оконных рам, ни деревянных полов. Да, пожар этому городу не грозил.

Тут мы достигли перекрестка и двинулись еще по одной улице. Она была еще шире, чем предыдущая. Здесь носилки повернули на восток, как корабли, меняющие галс. Собравшийся на улицах народ приветствовал нашу маленькую процессию, и кричали, кажется, еще громче, когда им удавалось разглядеть римскую тогу. Но были и исключения. Солдаты, торчавшие, как мне показалось, на каждом углу, смотрели на нас мрачно. Я спросил, отчего это.

– Македонцы, – откликнулся Руфус. – Только не надо их путать с теми вырожденцами, что болтаются при дворе. Это сущие варвары, спустились сюда прямиком со своих гор.

– Но ведь Македония стала римской провинцией еще при Эмилии Павле, – заметил я. – Как же получилось, что их армия все еще здесь торчит?

– Это наемники на службе Птолемея. И они не очень любят римлян.

Я протянул Руфусу чашу, чтобы он снова ее наполнил.

– Да им и не за что нас любить, особенно если вспомнить, сколько раз мы их побеждали. Как я слышал, у них опять восстание. Туда направили Антония Гибриду.

– Тяжело с ними, – сказал Руфус. – Лучше держаться от них подальше.

Если не считать этих воинов с мрачными физиономиями, остальные горожане были очень веселы и довольны и представляли собой сущий космополитический сброд. Никогда в жизни мне не встречалась такая причудливая смесь разнообразных цветов кожи, волос и глаз, разве что на невольничьих рынках. Преобладали здесь греческие одежды. Эффект сплошной белизны, исходящий от стен домов, несколько смягчался обилием зелени – она была везде: на балконах и в висячих садах на крышах. Повсюду стояли полные цветов вазы, а двери и окна были щедро украшены цветочными венками.

А какое количество храмов, уму непостижимо, они были воздвигнуты такому количеству богов, что не укладывалось в голове – греческим, египетским, и каким-то азиатским идолам. Имелся даже храм Ромула – еще один пример типичного лизоблюдства, в котором египтяне превосходят всех на свете. Но главным божеством Александрии был Серапис, бог, придуманный специально для этого города. Его храм – Серапеум – один из самых знаменитых во всем мире. Хотя архитектура здесь по преимуществу греческая, египетские украшения заметны повсюду, и, что вполне естественно, широко и свободно используются их весьма странные египетские иероглифы.

Откуда-то впереди донеслись звуки музыки, еще более громкие, чем от наших сопровождающих. Из боковой улицы вышла некая религиозная процессия, и носилки, в которых сидели придворные, остановились, уступая дорогу толпе, обезумевшей от религиозного рвения. Масса впавших в экстаз и громко молящихся людей заполнила весь широкий проспект. Многие из них были прикрыты всего лишь короткой козьей шкурой, простоволосые, с широко раскрытыми от экстаза глазами, подпрыгивали под грохот тамбуринов. Другим, на первый взгляд, удавалось держать себя в руках. Они были в плащах и накидках из белого полотна, играли на арфах, флейтах и, конечно же, кифарах. Я с интересом рассматривал процессию, поскольку мне еще только предстояло посетить те части света, где еще сохранялись греческие традиции и культура, ведь в Риме вакханалии, празднества в честь бога Вакха, или же, если вам угодно, Диониса, были давно запрещены.

– Опять эти безумцы! – с отвращением прошипел Руфус.

– В Риме их изгнали из города, – сообщил секретарь посольства.

– Это менады? – спросил я. – Странно, что они устраивают свои церемонии в такое время года.

Я также заметил, что многие из них размахивают живыми змеями и что теперь среди них откуда-то появилось много молодых людей с бритыми наголо головами и с таким выражением на лицах, словно их только что хорошенько треснули по башке чем-то тяжелым.

– Ничего подобного и столь респектабельного, – возразил Руфус. – Это последователи Атакса.

– Это что, какой-нибудь местный божок? – осведомился я.

– Нет, это некий новоявленный святой из Малой Азии. В городе полно людей, превозносящих его. Он здесь уже пару лет и приобрел огромное число сторонников. Он творит чудеса, предсказывает будущее, заставляет статуи говорить и вытворяет другие мелкие фокусы. Это еще одно удивительное качество египтян, с которым тебе не раз придется здесь столкнуться, Деций: у них отсутствует какое бы то ни было чувство меры и приличия, когда дело касается религии. Никакого dignitas, никакой gravitas; приличные римские ритуалы, церемонии и жертвоприношения им не по вкусу. А нравятся им вот такие, где все участники впадают в жуткий транс.

– Отвратительно, – фыркнул посольский секретарь.

– А им, по-моему, очень даже весело, – заметил я.

В этот момент улицу пересекли огромные носилки, еще более высокие, чем наши. Их тащили обезумевшие молящиеся, и надо сказать, что это крайне негативно сказывалось на их равновесии. На этих носилках возвышался трон, на котором сидел мужчина в невообразимо экстравагантной пурпурной мантии, усыпанной золотыми звездами, и в высоком головном уборе, увенчанном серебряным полумесяцем. Одну его руку обвивала огромная змея, а в другой он держал бич, такой, каким обычно наказывают непокорных рабов. У незнакомца была черная борода, длинный нос и темные глаза, и, на первый взгляд, ничего такого, что могло бы привлечь такое количество обожателей. Он бездумным взглядом смотрел вперед, словно не замечая бушующего вокруг безумия, источником которого, несомненно, был он сам.

– А вот и сам великий человек, – хмыкнул Руфус.

– Это Атакс? – спросил я.

– Он самый.

– Я вот задаюсь вопросом, – сказал я, – почему эта процессия высокопоставленных официальных лиц уступает дорогу какому-то отребью. В Риме таких погнали бы с улицы, натравив и пустив следом молосских овчарок.

– Это же Александрия, – пожал плечами Руфус. – Здесь под шкурой греческой культуры прячутся старые жреческие нравы и обычаи. Люди здесь такие же суеверные идолопоклонники, какими они были во времена фараонов.

– Но и в Риме полно всяких религиозных шарлатанов, – заметил я.

– Ты сам поймешь разницу, для этого тебе всего лишь надо пообтесаться при царском дворе, – пообещал мне Руфус.

Когда эта безумная процессия осталась позади, мы продолжили наше торжественное продвижение вперед. Я узнал, что улица, по которой нас сейчас несли, называется Канопской дорогой, и это главная магистраль, пересекающая Александрию с востока на запад. Подобно всем остальным, она была совершенно прямой и вела от ворот Некрополя на западе к Канопским воротам на востоке и далее к городу Канопу, от которого и получила свое название. В Риме редко можно найти улицу, где два человека могут спокойно разойтись, не задев друг друга. А вот на Канопской дороге могли проехать даже двое носилок, таких же здоровенных, как наши, оставляя при этом достаточно места для пешеходов по обеим сторонам.

Здесь существовали строгие правила, регулирующие ширину и размер балконов и террас. Натягивать веревки для сушки белья было строго запрещено. Это было занятно, даже забавно, но для человека, выросшего в Риме и привыкшего, даже приобретшего некоторый вкус к хаосу и беспорядку, вся эта регулярность, правильность и упорядоченность достаточно скоро становились угнетающими.

Я понимаю, что на первый взгляд это отличное решение – распланировать и построить столицу на месте, где никогда не было никакого поселения, устроив ее при этом таким образом, чтобы она в дальнейшем не страдала от бед и пороков, поражающих любой город, который растет и расползается, как Рим. Но я бы ни за что не стал жить в месте, созданном подобно какому-то произведению искусства. Мне кажется, в этом и заключается причина и суть репутации Александрии как города беспутного, безнравственного и мятежного. Человек, принужденный существовать в окружении, которое мог бы создать Платон, просто должен искать хоть какое-то облегчение, какой-то выход своим чисто человеческим потребностям и нуждам, хотя именно их так презирали все эти философы. Пороки и разврат могут быть не единственным выходом из положения, но это решение проблемы, несомненно, привлекательнее всех прочих.

Наша процессия свернула на север и продолжила путь по огромному и широкому тракту, и у меня вот уже в который раз возникло ощущение, что он был проложен специально для таких вот передвижений. Впереди виднелись несколько групп весьма впечатляющих зданий, часть их располагалась внутри укрепленных оборонительных стен. По мере продвижения на север мы миновали первое из этих огромных сооружений – оно располагалось справа от нашего пути.

– Это Мусейон, – пояснил Руфус. – Вообще-то он является частью царского дворца, но расположен вне оборонительной стены.

Весь комплекс производил неизгладимое впечатление, особенно широкая лестница, ведущая в храм Муз, который и дал ему название. Но гораздо важнее, чем храм, были здания, которые его окружали, – здесь многие из величайших ученых мира вели свои исследования, финансируемые и оплачиваемые государством. Они публиковали свои работы и читали лекции – и вся эта работа основывалась лишь на их собственных желаниях. Ничего подобного не было во всем мире. Именно поэтому комплекс и получил название по имени храма. В последующие годы многие другие схожие научные учреждения, созданные по его подобию, стали тоже называться мусейонами, или музеями.

Еще более знаменитой, чем Мусейон, была соединенная с ним огромная Библиотека. Здесь хранились все самые великие книги мира, здесь же с них делали копии, которые затем продавались по всем цивилизованным странам. Позади Мусейона я увидел высокую уступчатую крышу Библиотеки, подавляющую своим величием все окрестные постройки. Я не преминул высказаться насчет ее размеров, но Руфус лишь отмахнулся в ответ, словно это была какая-то безделица.

– Это вообще-то меньшая библиотека. Ее называют библиотека-мать, потому что это первая, изначальная, основанная еще Птолемеем Сотером. А есть и еще более обширная, ее называют библиотека-дочь, она при Серапеуме. Как говорят, в обеих хранится более семисот тысяч рукописей.

Мне это казалось невероятным. Я попытался представить себе, как могут выглядеть эти семь сотен тысяч свитков и табличек. Вообразил себе целый легион воинов и еще одну дополнительную когорту вспомогательных войск. Это будет порядка семи тысяч человек. Я представил себе, как такое огромное количество народу грабит Александрию. Вот они выходят из библиотек, и каждый тащит по сто рукописей. Но все равно это никак не соотносилось с реальностью. В этих подсчетах мне не могло помочь даже вино.

Проехав мимо Мусейона, мы миновали еще одни ворота и оказались в царском дворце. Здесь, как и во всей Александрии, налицо было уже знакомое мне теперь стремление царей из диадохов, что наследовали великому Александру, потомков Птолемея Сотера, превзойти своих предшественников во всем. Даже небольшие строения были размерами с обычный дворец, их сады были величиной с городской парк, их усыпальницы превосходили размерами обычные храмы. Этот дворец был словно еще одним городом внутри самой Александрии.

– Неплохая работа для варваров, – заметил я.

Наши носилки опустили на землю перед ступенями лестницы, ведущей на широкую крытую колоннаду, казавшуюся бесконечной, – она шла вдоль всей боковой части этого циклопического здания. Наверху уже появилась толпа дворцовых служителей. В середине этой толпы шел тучный мужчина с приятным лицом, которого я знал по его визитам в Рим, – Птолемей Флейтист. Он начал спускаться по лестнице в тот самый момент, когда Кретик вылез из своих носилок и спустился на землю. Птолемей отлично знал, что ему не следует ждать гостя наверху. Римское официальное лицо поднимается по лестнице, чтобы встретиться с кем-то, только в том случае, когда встречающий – это римское официальное лицо более высокого ранга.

– Старина Птолемей стал еще толще, – заметил я.

– И еще беднее, кстати, – усмехнулся Руфус, пока мы неуверенно продвигались вперед по украшенному мозаикой тротуару.

Тот факт, что царь самой богатой страны мира является одновременно самым выдающимся попрошайкой, всегда был для нас, римлян, постоянным поводом для веселья и насмешек и издевательств.

Птолемеи за предыдущие годы так отлично потрудились, уничтожая друг друга, что чуть не погубили династию, а остальное доделала разъяренная александрийская толпа. И в конечном итоге, чтобы занять опустевший трон, нашли только одного царского бастарда, Филопатора Фидалельфа Неоса Диониса, который, говоря по правде, был всего лишь флейтистом. В течение более чем целого столетия Рим выступал для Египта в роли властного посредника во всех политических делах, и Птолемей обратился к римским властям с просьбой оказать ему поддержку. И Рим пошел ему навстречу. Мой город всегда стремится скорее поддержать слабого царя, нежели иметь дело с сильным.

Оказавшись лицом к лицу, Птолемей и Кретик обнялись. При этом мой родственник скривился – ему не понравились ароматы, исходящие от Флейтиста. По крайней мере, правитель Александрии не облачился в египетские одежды, которые так любили его придворные. Одежда на нем была греческая, а то, что осталось от его волос, было убрано и причесано точно так же, как это делают афинские граждане. Надо сказать, он весьма обильно пользовался косметикой, чтобы скрыть следы пороков и беспощадного времени.

Когда Кретик и царь удалились в сторону зала, где должен был происходить торжественный прием, мы с Руфусом и несколькими другими улизнули в римское посольство, где должны были остановиться. Посольство занимало одно из крыльев дворца, и к нему примыкали жилые помещения, банкетные залы, бани, гимнасий, сады и пруды, а обслуживала его целая толпа рабов, такая огромная, что вполне могла бы составить штат самой крупной плантации в Италии.

Я обнаружил, что отведенное мне помещение оказалось намного просторнее, нежели мой дом в Риме, и в мое личное распоряжение выделено двадцать рабов для всевозможных услуг.

– Двадцать?! – протестующе переспросил я, когда мне представили этот штат. – У меня уже есть Гермес, и даже этому несчастному уроду частенько совершенно нечего делать!

– Нет, не смей отказываться, возьми их всех, Деций, – продолжал настаивать Руфус. – Сам ведь знаешь, что собой представляют рабы: они всегда найдут, чем заняться. Помещение тебя устраивает?

Я еще раз осмотрел роскошные апартаменты.

– В последний раз я видел нечто подобное, когда посетил новый городской дом Лукулла.

– Это уж получше, чем оставаться младшим чиновником в Риме, ага? – удовлетворенно кивнул Руфус.

Было понятно, что сам он уже нашел для себя лучший из возможных постов в своей карьере, которая, кажется, зашла в тупик.

Мы вышли в небольшой внутренний дворик с намерением попробовать кое-какие выдержанные местные вина и обменяться последними политическими новостями. Здесь, под пальмами, было удивительно прохладно. В листве прыгали и играли ручные обезьяны. В бассейне с мраморными бортиками плавали жирные карпы, напрашиваясь на кормежку, они то и дело разевали рты, похожие на клювы птенцов.

– Ты останавливался в Риме по пути сюда? – спросил меня посольский секретарь.

– Нет, мы плыли через Сицилию и Крит. Так что твои новости с Капитолия скорее всего более свежие, чем мои.

– А что насчет Галлии? – спросил Руфус.

– Беда. Гельветы, похоже, настроены воинственно. Им надоело римское присутствие, и они галдят о том, чтобы забрать у нас Провинцию.

– Мы не можем им это позволить! – воскликнул кто-то. – Это же наша единственная сухопутная дорога в Иберию!

– Именно это мы и пытались предотвратить, – сказал я. – Мы посетили некоторых племенных вождей и напомнили им о нашей старинной дружбе и союзе, а также кое-кого подкупили.

– Как ты думаешь, они будут соблюдать мир? – спросил Руфус.

– Ну, с этими галлами никогда нельзя знать точно… – ответил я. – Они люди эмоциональные, вспыхивают от любой искры и любят подраться. Их может понести в любую сторону. Когда мы оттуда уезжали, они по большей части были спокойны и довольны, но завтра может вдруг объявиться какой-нибудь заводила, произнесет гневную речь, обвиняя их в том, что они стали бабами и принимают римское господство, и на следующий день вся Галлия восстанет, просто чтобы доказать, что они мужики.

– Ну, мы их не раз били прежде, – заметил секретарь, проживавший на безопасном расстоянии от Галлии.

– Но и они несколько раз нас били, – напомнил я ему. – Если поднимает мятеж одно или два племени, это не опасно. Но если все галльские племена вдруг решат наброситься на нас, я не вижу способа, как нам с этим справиться. Они превосходят нас численностью, на одного римлянина их приходится по полсотни, к тому же они на родной земле.

– Нам нужен новый Марий – сказал кто-то. – Уж он-то знал, как обращаться с галлами и германцами.

– Он и с римлянами умел управляться, – мрачно добавил я. – В основном вырезая их.

– Только тех, кто имел ранг сенатора, – пропищал несносный маленький секретарь. – Но вы-то, Метеллы, всегда были сторонниками Суллы, не так ли?

– Не обращай на него внимания, – небрежно бросил Руфус. – Он сын вольноотпущенника, а это стадо простолюдинов всегда поддерживало Мария, все как один. А если серьезно, когда они собираются заменить проконсула Трансальпийской Галлии?

– Новым проконсулом будет кто-то из консулов* будущего года, – ответил я. – Это означает, что на этом посту, несомненно, окажется какой-нибудь милый и любезный болван – и как раз тогда, когда галлы, в конце концов, все же поднимутся и начнут вырезать всех подряд римских граждан, до кого только у них дотянутся руки.

Если бы я знал тогда, что в это время происходит в Риме, я был бы еще более встревожен. В Галлии мы оказались лицом к лицу с чем-то гораздо более серьезным, чем просто военная катастрофа. Но я пребывал в этот момент в блаженном неведении, как, впрочем, и весь Рим.

– А теперь как обстоят дела в Египте? – спросил я. – Здесь, видимо, тоже возникли какие-то проблемы, иначе Сенат не направил бы сюда Кретика прямо из Галлии.

– Ситуация здесь – сплошной хаос и разброд, как обычно, – ответил Руфус. – Птолемей – последний еще живой мужской представитель династии. Вопрос о престолонаследии становится все более актуальным, потому что царь скоро допьется до смерти, а нам нужен наследник, чтобы его поддержать, иначе начнется настоящая гражданская война, и, в итоге, именно нам придется с ней разбираться, а на это потребуется немало лет и немало легионов.

– А кто претенденты на трон?

– Только один, ребенок, родившийся несколько месяцев назад, да к тому же весьма болезненный, – ответил секретарь.

– Попробую догадаться. Звать его будут Птолемей, не так ли? Единственное иное имя могло бы быть только Александр.

– Как ты догадался? – удивился Руфус. – Да, еще один маленький Птолемей, и ему еще так долго до совершеннолетия.

– А его дочери? – спросил я. Женщины этой династии обычно были более умными, властными и жесткими, нежели мужчины.

– Их три, – ответил Руфус. – Беренике около двадцати, она любимица царя. Потом идет маленькая Клеопатра, но ей не больше десяти, и Арсиноя, которой восемь или около того.

– Значит, в этом поколении ни единой Селены? – Это было еще одно имя, которое Птолемеи давали своим дочерям.

– Была одна, но умерла, – пояснил Руфус. – Стало быть, если больше дочерей не родится, Клеопатра, видимо, будет той, на ком женится маленький Птолемей, если до этого доживет. При дворе уже образовалась партия, которая поддерживает ее и этот проект. Птолемеи уже очень давно берегут эту добрую египетскую традицию – заключать брак с собственными сестрами.

– С другой стороны, – встрял секретарь, – если царь вскоре протянет ноги, Береника, скорее всего, выйдет замуж за этого младенца и станет править как регентша.

– Разве это такая уж плохая идея? – осведомился я. – В общем и целом все эти Береники и Клеопатры всегда оказывались весьма способными правительницами, при том что мужчины по большей части были просто клоуны при власти.

– Но не эта. Она безмозглая пустышка, – заявил Руфус. – Увлекается всеми этими жуткими и отвратительными новыми или хорошо забытыми старыми религиозными верованиями, что приходят из других стран. В прошлом году это был древний культ вавилонских богов, он вдруг вновь возник из небытия, и она радостно предалась всем этим азиатским ужасам с отрезанными головами орлов, как будто ее собственные египетские боги недостаточно отвратительны. Кажется, теперь она от него отстала, но даже если и так, то наверняка нашла себе что-нибудь новенькое, еще похуже.

При царских дворах всегда такое происходит, но это было уж слишком мрачно.

– А кто поддерживает Беренику?

– Большая часть придворных евнухов, – с готовностью ответил Руфус. – Сатрапы разных номов разделились, и некоторые из них с удовольствием вообще покончили бы с Птолемеями. Вдали от Александрии они превратились в маленьких царьков со своими собственными армиями и всем прочим.

– Значит, нам нужно найти кого-то, чтобы его поддержать, чтобы Сенат проголосовал за это, после чего у нас будет законное основание и право, если придется вмешаться от имени избранного наследника, не так ли? – подытожил я и вздохнул: – Почему бы нам просто не захватить эту страну? Нормальный, разумный римский губернатор пошел бы ей только на пользу.

Вечером состоялся грандиозный банкет, главным блюдом на котором выступал гиппопотам, зажаренный целиком. Я поделился своими соображениями с Кретиком, который немного вправил мне мозги на этот счет.

– Захватить себе Египет? – переспросил он. – Мы могли бы это проделать в любой момент за последнюю сотню лет, но у нас были очень веские причины этого не делать.

– Не понимаю, – настаивал я на своем. – Когда это мы отказывались от удобной оказии, чтобы кого-то ограбить или присоединить очередную новую территорию?

– Ты не продумал всю ситуацию до конца, – возразил Кретик.

Тут раб-прислужник плеснул мне половник супа из слонового уха в тяжеленную миску из чистого золота на хрустальной подставке, вырезанной в виде пьяного Геркулеса. Я сунул в это месиво ложку из слоновой кости и попробовал суп. Что ни говори, по моему мнению, нет в мире ничего лучше куриного бульона.

– Египет – это больше чем военная добыча или территория, – принялся терпеливо объяснять Кретик. – Это богатейшая, самая плодородная страна мира. Птолемеи во все времена только беднели и просили милостыню, потому что скверно, просто отвратительно управляли. Они спускали все свои огромные доходы на роскошь и разврат или на проекты, которые должны были добавить им престижа, но не процветания или могущества стране.

Птолемей-Флейтист уже тихонько похрапывал, сидя рядом с Кретиком, так что возразить моему оппоненту было некому.

– Так тем более, еще больше поводов для полной реорганизации управления в римском стиле, – заявил я.

– И кому бы ты доверил подобную задачу? – спросил Кретик. – Позволь тебе напомнить, что полководец, который завоюет Египет, сразу же превратится в самого богатого человека в мире. Ты можешь себе представить, какая борьба развернется между нашими военными, если Сенат помашет у них перед носом подобным призом?

– Так. Теперь, кажется, понимаю.

– И это еще не все. Объем производства зерна в Египте настолько огромен, что превышает все другие страны на величину столь невероятную, что и представить нельзя. Но это легко объяснить. Нил каждый год, после своего разлива, крайне любезно оставляет на берегах плодородный ил, а здешние крестьяне работают гораздо более продуктивно, чем наши рабы. Здесь почти все время снимают по два урожая в год, а иногда даже и по три. Когда у нас бывают неурожайные, голодные годы, Египет может прокормить всю нашу империю, всего лишь немного уменьшив продуктовые выдачи.

– Стало быть, римский губернатор Египта может запросто удушить империю?

– И будет в состоянии установить здесь собственную власть как независимый правитель, имея в своем распоряжении достаточно средств, чтобы нанять себе армию любого размера, какая ему только потребуется. Тебе хотелось бы видеть, например, Помпея в столь могущественном положении? Или Красса?

– Да, теперь понимаю. Значит, наша политика заключается в том, чтобы все время поддерживать очередного выродка и слабака, носящего корону Египта?

– Именно так. И мы всегда им помогаем – займами, военной силой, советами. Ну, не то, конечно, чтобы они с радостью принимали эти наши советы. Гай Рабирий предпринимает здесь просто героические усилия, чтобы решить финансовые проблемы Птолемея, но пройдут годы, прежде чем он добьется хоть какого-то прогресса. – Рабирий был известным римским банкиром, который ссужал Птолемея огромными денежными суммами, а тот в ответ назначил его египетским министром финансов.

– Ну и кого мы поддерживаем на этот раз? – спросил я.

– Надо полагать, это будет младенец, – ответил Кретик, еще больше понизив голос. – Только не надо пока что об этом распространяться. – Тут он одарил меня заговорщической улыбочкой. – Все другие партии будут нас всячески обхаживать и ублажать, пока считают, что у них есть шанс добиться расположения Рима.

– Дочери Птолемея при этом не в счет? – спросил я. Мне еще предстояло познакомиться с этими юными дамами. В это время года они находились в загородных поместьях.

– Сенат никогда не становился на сторону женщин-правительниц, а этих к тому же окружает слишком много откровенных хищников – родственников и придворных. Надо полагать, этому выродку придется жениться на одной из них, но лишь для того, чтобы успокоить своих египетских подданных. А что до мнения Сената, так он может жениться хоть на одном из их священных крокодилов.

– Ну, раз это все уже решено, – протянул я, – то чем мы тут будем заниматься?

– Тем, чем здесь занимаются все римляне, – ответил мой брат. – Будем развлекаться.

 

Глава 2

В течение двух месяцев я вел удивительно легкую, беззаботную жизнь обычного римского должностного лица, прибывшего в Египет с визитом. Конечно же, я совершил неизбежные поездки по самым знаменитым здешним местам: я обозрел пирамиды и стоящую рядом с ними колоссальную голову, которая, как считается, имеет под собой не менее огромное львиное тело. Я видел статую Мемнона, которая криком приветствует восход солнца. Посетил также несколько очень древних храмов и встречался с очень древними жрецами. И куда бы я ни отправился, царские чиновники в своей рабской услужливости и покорности доходили до полных нелепостей. Я даже начал подозревать, что они скоро начнут воздвигать алтари в мою честь. А может, уже начали.

Как только выезжаешь из Александрии, тут же оказываешься в настоящем Египте, в Египте фараонов. Этот Египет – любопытная и совершенно не меняющаяся страна. В каждом из его номов можно видеть сверкающий новый храм, воздвигнутый Птолемеями в честь одного из здешних древних богов. А в миле или двух от него стоит почти такой же храм, вот только ему уже две тысячи лет. И единственная разница между ними – чуть выцветшая краска на более старых камнях.

В Карнаке, древнем храмовом комплексе размером с целый город, центре торжественных религиозных церемоний, я посетил один из огромных храмов с гигантским перистилем, целым лесом колонн вокруг самого здания, да таких массивных и таких высоких, что ум отказывался воспринять то, что видят глаза. И каждый квадратный дюйм храмовых стен был покрыт картинками-письменами, пиктограммами, которые так любят египтяне. В течение многих веков фараоны и жрецы принуждали население оплачивать и строить эти абсурдные каменные сооружения, кажется, не встречая даже шепота протеста. Кому в таком случае нужны рабы, если крестьяне настолько робки?! Италики уже давно превратили бы все сооружение в кучу щебенки, еще до того, как эти колонны поднялись на половину своей высоты.

Нет более приятного способа путешествовать, чем на барке по Нилу. Вода тут спокойная, нет того угрожающего раскачивания, как на море, а страна занимает настолько узкую полосу на берегу, что ее почти всю видно с реки. Стоит отойти от берега на милю, и ты уже в пустыне. А вот дрейфовать вниз по течению при свете полной луны – это вообще мечта, наслаждение тишиной, которую, правда, изредка нарушают вопли гиппопотамов. В подобные ночи древние храмы сияют в лунном свете, как драгоценные камни, и легко поверить в то, что ты видишь мир таким, каким его когда-то видели боги, когда они еще бродили среди людей.

Я по собственному опыту знаю, что периоды легкости и спокойствия всегда неизбежно сменяются временами хаоса и опасностей, и моя продолжительная идиллия на реке не стала исключением. Для меня время безделья и наслаждений кончилось, едва я вернулся в Александрию.

В Египте как раз начиналась зима. Да, несмотря на утверждения многих, здесь все же имеется зима! Ветер становится холодным и шквалистым, а иногда даже идет дождь. Моя барка достигла нильской дельты, а потом свернула в канал, что соединяет болотистые и плодородные районы со столицей. Это чудесно – путешествовать по стране, где почти не приходится ходить пешком на значительные расстояния и где нет крутых склонов, которые приходится преодолевать.

Я сошел с барки на один из причалов в гавани озера и нанял носилки, чтобы меня отнесли в царский дворец. И хотя они не были столь роскошны, как в мой первый день, их скромно тащили всего четверо, но Александрия – прекрасный город, даже если тебя несут так близко от мостовой.

По дороге мы попали в район казарм македонцев, и я приказал остановиться, так как захотел тут хорошенько осмотреться. В отличие от Рима, в Александрии солдатам находиться не запрещено. Цари, наследники Александра, всегда оставались чужестранными деспотами и никогда не считали лишним всячески напоминать туземцам, кому именно принадлежит здесь власть.

Казармы представляли собой два ряда растянутых вширь трехэтажных зданий, стоящих друг напротив друга и разделенных учебным плацем. Здания были предсказуемо великолепны, а воины, занимавшиеся на плацу, выполняли все упражнения с похвальной четкостью. Но амуниция у них была, на взгляд римлянина, безнадежно устаревшей. На некоторых были цельные бронзовые панцири, какие нынче носят только римские командиры, остальные же были обряжены в толстые рубахи из нескольких слоев полотна, обшитые бронзовыми пластинами. Лучшие римские легионеры уже несколько поколений назад перешли на галльские кольчужные рубахи, а Марий ввел их в своих легионах в качестве стандартного защитного доспеха воина. Некоторые македонцы сохранили у себя свои длинные копья, хотя они уже столетие как расстались со своим прежним боевым построением, плотной фалангой, и перешли на римский развернутый боевой порядок.

В конце поля выполняло различные маневры подразделение конницы. Македонцы в свое время обнаружили, что конница может быть весьма полезна на широких восточных равнинах, что составляли большую часть территорий старой Персидской державы, которую они завоевали. У нас же таких подразделений было совсем мало, и обычно в него входили чужестранные наемники, которых брали на службу в случае необходимости.

В противоположной стороне плаца какие-то механики и инженеры собирали что-то вроде осадной машины, массивное устройство из канатов и деревянных брусьев. Я никогда прежде не видел подобного устройства и приказал носильщикам поднести меня поближе. Вообще-то, любой чужестранец отлично понимает, что к лагерю римского войска или к казармам приближаться не следует, но я уже настолько привык к неизменному раболепию и низкопоклонству египтян, что мне и в голову не пришло, что я лезу не в свое дело.

При нашем приближении человек, оравший на механиков и инженеров, развернулся и направился к нам. Солнечные лучи, сверкая, отражались от его панциря и наголенников. Свой шлем, украшенный плюмажем, он нес под мышкой.

– Что тебе здесь нужно? – требовательным тоном выкрикнул он.

Я знаю эту породу людей: солдат-профессионал, достаточно долго прослуживший ветеран с глазками-щелочками и почти безгубым ртом. Он выглядел как типичный центурион – стоит ли и говорить, что я таких терпеть не могу. Вмятины от стрел и копий на его панцире отлично сочетались со шрамами на его лице и руках, как будто он специально просил оружейника сделать так, чтобы доспехи составили единый ансамбль с его телом.

– Меня зовут Деций Цецилий Метелл-Младший, я член римской дипломатической миссии, – процедил я насколько возможно более высокомерным тоном. – Твоя машина привлекла мое внимание и вызвала интерес, вот я и приказал подойти поближе, чтобы получше ее рассмотреть.

– И что с того? – рявкнул он. – Вали-ка отсюда.

Скверное начало.

– Послушай, – запротестовал я, – как мне представляется, ты плохо представляешь себе, насколько близки отношения между царским дворцом и римским посольством!

– Тащи сюда этого старикашку-флейтиста, тогда и поговорим, – заявил этот солдафон. – А пока что проваливай от казарм и впредь держись от них подальше.

– Ты еще обо мне услышишь, – пообещал я. Такие слова всегда выкрикивают в ответ на угрозы. – Доставьте меня во дворец! – величественно приказал я носильщикам.

Мы тронулись в путь, и я стал мечтать о том, как накажу этого грубияна. Он, конечно, был в своем праве, прогнав со своей территории какого-то штатского, но это его, по моему мнению, вовсе не извиняет. В конце-то концов, я римский посланник, а Египет – почти что римская собственность. Но грубости этого офицера тут же были забыты и выветрились у меня из головы, когда я, достигнув посольства, узнал последние новости.

Кретика я нашел во внутреннем дворике, и он тут же поманил меня к себе.

– Ага, Деций, очень хорошо, что ты вернулся. К нам прибыли посланцы из Рима. Я собирался сам их встретить, но коли ты уже здесь, то можешь это сделать вместо меня.

– Ты сам собирался их встретить? – усомнился я. – И кто там такой важный?

– Раб только что доставил вот это из Царской гавани. – Он протянул мне небольшой свиток. – Кажется, в Александрию прибыли две дамы из высокопоставленных семей в надежде насладиться здешним благоприятным климатом.

– Климатом? – переспросил я, удивленно поднимая бровь.

– Это письмо от Лукулла. Он сообщает, что погода в Риме стоит скверная и вообще в городе неспокойно – политические дрязги, столкновения, драки, кровь на улицах. Вот он и направляет сюда к нам этих дам, которых он опекает – Фаусту Корнелию и ее подругу, тоже не менее знатную даму, и просит меня оказать им всевозможное содействие и помощь.

– Фауста! – воскликнул я. – Дочь Суллы?!

Брат нетерпеливо надулся и недовольно уставился на меня.

– А какая еще высокорожденная дама носит это имя?

– Это я просто от удивления, – уверил я Кретика. – Я встречался с этой дамой, знаком с нею. Она ведь помолвлена с моим другом, Титом Милоном.

– Тем лучше. Возьми с собой нескольких рабов, у путешественниц полно багажа. И позаботься об их размещении. Я поговорю с дворцовыми евнухами насчет устройства приема в их честь.

Римляне обычно не поднимают такой шумихи по случаю прибытия дам, и неважно, какое положение они занимают в Риме. Но при египетском дворе, где доминируют евнухи и дочери царя, порядки иные.

– А кто эта вторая дама? – В этот момент меня ужалила страшная мысль. – Случайно не Клодия? Они довольно близки с Фаустой.

Мой собеседник улыбнулся.

– Нет, но ты не будешь разочарован, когда с нею встретишься. А теперь ступай. Они все еще торчат на причале.

Я громко выкрикнул команду, и тут же рядом, словно ниоткуда, появилась целая толпа рабов. Я приказал принести несколько носилок, и они тут же появились, словно я был посланцем богов, не меньше. Да, это и впрямь чрезвычайно удобное для проживания местечко. Я забрался в носилки, и мы отправились в Царскую гавань. Это было небольшое отгороженное водное пространство в Большой гавани, где у причала стояли царские корабли и барки. Его огораживал каменный волнорез, а вход туда прикрывал островок, где был выстроен похожий на драгоценный камень Островной дворец, защищавший гавань от особо сильных штормов.

Я тут же заметил причаленный рядом с царскими барками маленький римский торговый корабль. Он выглядел крайне убого, но от дам, стоявших возле фальшборта, исходило просто непомерное высокомерие и надменность, словно жар и свет от июльского солнца. И неудивительно, это были не просто римлянки, но патрицианки* с головы до пят, впитывающие эту особую уверенность в себе и чувство превосходства прямо с молоком матери.

Рабы опустили носилки, и я в мгновение ока оказался на земле, а носильщики склонились перед дамами, спускающимися по сходням. Светлые, как у германцев, волосы Фаусты Корнелии трудно не узнать. Она обладала этим прекрасным золотистым ореолом, как у всех Корнелиев, таким роскошным, с каким мог поспорить только ее брат-близнец, Фауст. Вторая была меньше ростом, и ее волосы были заметно темнее, но она ничуть не уступала своей подруге. А на мой придирчивый взгляд, несоизмеримо прекраснее!

– Юлия! – воскликнул я, пораженный.

Это и впрямь была Юлия-младшая, самая юная из дочерей Люция Цезаря. Незадолго до этого мы с нею были официально помолвлены – в честь этого была организована торжественная встреча наших семей. То, что мы с нею сами желали этой помолвки, не имело никакого значения ни для кого из наших многочисленных родственников, но рассматривалось всеми как довольно удачное обстоятельство. В тот период семейство Метеллов лихорадочно налаживало отношения с различными противостоящими друг другу блоками и альянсами, борющимися за власть и влияние. Кретик выдал свою дочь за молодого Марка Красса. Гай Юлий Цезарь уже считался восходящей звездой комиций, народных собраний, так что стало желательным установить более тесные связи с этой старинной, хотя и не слишком заметной семьей. Цезарь уже обещал свою дочь в жены Помпею, а у его брата Люция тоже имелась незамужняя младшая дочь, вот мы и были помолвлены.

– Добро пожаловать в Александрию! – воскликнул я. Потом коротко пожал ручку Фаусты, после чего Юлия подставила мне щечку для поцелуя. Я был только рад.

– А ты набрал вес, Деций, – заметила она.

– Какая же ты ехидная! – ответил я. – Эти египтяне считают, что нарушат волю своих богов, если позволят римлянину сделать хоть один лишний шаг, и кто я такой, чтобы смеяться над их понятием о благочестии и ревностном служении богам? – Я обернулся к подруге моей невесты. – Фауста, твоя красота украсит этот город подобно царской короне. Надеюсь, ваше путешествие было приятным?

– Нас качало и болтало с того самого момента, как мы покинули Остию, – ответила она. – И выворачивало наизнанку.

– Уверяю вас, что здесь для вас готовы такие покои, которые с лихвой возместят вам все страхи и неудобства морского путешествия.

Рабы уже занимались выгрузкой их багажа с корабля. Когда весь он оказался на берегу, корабль приподнялся в воде на добрый фут. С дамами, разумеется, прибыли их личные служанки, а также несколько других рабов. Они наверняка потеряются в многочисленных толпах дворцовых и посольских слуг.

– Александрия и впрямь такой замечательный город, как все утверждают? – спросила Юлия, возбужденная, несмотря на довольно утомленный вид и осунувшееся лицо.

– Ты даже не можешь себе представить, какой он волшебный и замечательный! – уверенно заявил я. – И мне доставит огромнейшее удовольствие вам его показать.

Фауста криво улыбнулась.

– И даже те дешевые притоны и забегаловки, в которых ты, несомненно, развлекаешься?

– В этом нет никакой необходимости, – ответил я. – Нет развлечений ниже и примитивнее, чем те, которым предаются во дворце Птолемея.

При этих словах даже не слишком-то благонравная Фауста пришла в некоторое замешательство.

– Ну а я хочу видеть более красивые вещи, – сообщила Юлия, размещаясь в своих носилках и невольно предоставляя мне возможность полюбоваться белейшим бедром из всех, которые я видел. – Я хочу посмотреть Мусейон и побеседовать с учеными, послушать лекции всех знаменитых и умных людей.

У Юлии была эта довольно утомительная тяга к культуре и образованию, которая частенько поражала римских матрон.

– Я буду только счастлив познакомить тебя с ними, – тут же обещал я и поспешно добавил: – У меня уже сложились с ними близкие отношения.

На самом-то деле я был там только один раз, посетил одного старого друга. Кому охота возиться с этим стадом старых педантов, когда на ипподроме выступают самые лучшие в мире скаковые лошади?

– Правда? – спросила Юлия, в сомнении чуть приподняв бровь. – Тогда ты должен представить меня Эвмену из Карии, знаменитому логику, а также Сосигену, великому астроному, и Ификрату с Хиоса, математику. И я должна осмотреть Библиотеку!

– Библиотеки, – поправил ее я. – Здесь их, знаешь ли, две. – Тут я решил сменить тему разговора и обернулся к Фаусте: – А как поживает мой добрый друг Милон?

– Занят, как обычно, – ответила она. – Все время сражается с Клодием. А знаешь, он получил должность квестора!

– Да, я слышал, – посмеиваясь, ответил я. – Но я как-то не могу себе представить Милона, работающего в казначействе или в продовольственном ведомстве.

Милон был самым успешным проходимцем и бандитом, каких только знал Рим.

– Можешь не беспокоиться. Он, как обычно, действует, не выходя из своей штаб-квартиры. Думаю, он нанял кого-то, чтобы тот за него работал. Кстати, твой друг шлет тебе самые горячие приветы и заявляет, что ты никогда не достигнешь никаких высоких постов, если так и будешь лениво обретаться в чужих странах вместо того, чтобы делать карьеру в Риме.

– Ну, наш милый Тит всегда любил превозносить прелести и достоинства прилежания и трудов. Я же, напротив, всегда полагал эти добродетели достойными лишь рабов и вольноотпущенников. Вот посмотри, как усердно трудятся эти носильщики. И что? Это приносит им какие-то выгоды?

– Я знала, что ты скажешь что-нибудь в этом роде, – заметила Юлия, привставая и вытягивая шею, чтобы впитать то великолепие, сквозь которое мы продвигались.

– Люди, самой судьбой предназначенные для великих свершений, сейчас сражаются в Риме друг с другом, – сообщила Фауста.

– И все они до единого погибнут на этом поле битвы или от яда, или от кинжала убийцы, – решительным тоном заявил я. – Я же, напротив, намерен закончить свой век сенатором старшего ранга.

– Ну, я полагаю, каждый человек имеет право на собственные амбиции и намерения, – фыркнула она в ответ.

– Ох, посмотрите! – воскликнула Юлия. – Это Панеум, да? – Странный искусственный холм с обвивающей его спиралью дорожкой только что возник в отдалении.

– Да, это он, – подтвердил я. – Там внутри стоит совершенно возмутительная статуя. А вот и наше посольство.

– И это все находится при дворце Птолемея? – спросила Юлия, когда я помогал ей выйти из носилок. Мне пришлось отпихнуть в сторону раба, чтобы исполнить эту простую, но приятную обязанность.

– Да. По сути дела, во всем, что касается политики и практических дел, посольство и есть истинный царский двор. Идемте, я покажу вам ваши апартаменты.

Но мне не было позволено сделать даже это. Едва мы вошли в атриум*, туда же ввалилась немалая толпа придворных в сопровождении безумствующих музыкантов, натертых маслами нубийцев, ведущих на поводках дрессированных гепардов и ручного льва, а за ними целая стая бабуинов в придворных ливреях и девушек-подростков в греческих хитонах с корзинами розовых лепестков, которыми они принялись усыпать все вокруг без всякого разбора. А в середине этой толпы к нам двигалась молодая женщина, которой все оказывали знаки особого внимания и уважения.

– Мне сообщили, что к нам прибыли гостьи, – вместо приветствия сообщила эта особа. – Если бы я узнала об этом раньше, то непременно явилась бы на Царскую пристань, чтобы встретить и приветствовать вас там.

Я поклонился так низко, как позволила мне моя римская гордость и чувство собственного достоинства.

– Одно твое присутствие здесь – большая честь для нас, высокородная Береника. Позволь представить тебе Фаусту Корнелию, дочь покойного прославленного диктатора* Луция Корнелия Суллы, и Юлию-младшую, дочь почтенного сенатора Луция Юлия Цезаря.

Береника обняла обеих дам, а придворные защебетали и завопили от восторга.

Дамы-римлянки демонстрировали при этом делающую им честь самоуверенность, принимая эти объятия с должной холодностью и достоинством. Их апломб был сейчас весьма уместен, поскольку Береника была одной из тех Птолемеев, кто предпочитает египетские одежды и фасоны. Верхняя часть ее тела была прикрыта кисейной пелериной, совершенно прозрачной. А то, что она носила ниже, в Риме вызвало бы такое возмущение, что одетую подобным образом танцовщицу выгнали бы из города палками и плетьми. Что же до ее ювелирных украшений, то они своей тяжестью и количеством вполне могли бы сравниться с доспехами легионера.

– Мы оказались в невыгодном положении, – протестующим тоном заявила Фауста. – Мы, сами того не ведая, оказались совершенно не готовы к приему у особы царской крови.

– О, не беспокойтесь, – ответила Береника. – Мне почти никогда не приходится принимать интересных женщин, вокруг одни утомительные и надоедливые мужчины со своими политическими делами и глупыми интригами. – Она махнула рукой, как бы указывая на римское посольство, в том числе и на меня.

– А чужестранные царицы и их дочери, что сюда приезжают, невежественны и неграмотны, это не более чем прилично одетые крестьянки. И вот две настоящие патрицианки – и это все мне одной! Проходите дальше, здесь вы жить не будете. Я отведу покои в моем дворце. – Да, здесь был еще один дворец, и он принадлежал Беренике.

И вот она повела их дальше, словно римлянки были новыми прибавлениями к обитателям ее зверинца. Интересно, а не сочтет ли Береника нужным посадить их также и на поводки, подумалось мне.

Кретик явился в атриум в тот момент, когда вся эта толпа удалилась прочь.

– Что тут произошло? – спросил он.

– Береника утащила наших дам к себе, – сообщил я брату. – Возможно, они уже никогда больше не увидят Рим.

– Ну и хорошо, – сказал он, подходя к случившемуся с чисто практических позиций. – Одной проблемой меньше. Новые игрушки для Береники вместо головной боли для нас. Хотя для походов по городу им потребуется сопровождение и патронаж высокорожденного римлянина. Иначе будет неприлично. Вот тебе и работенка.

– Я буду весьма прилежен и старателен, – пообещал я.

У Береники хватило ума оставить наших двух дам на вечер в покое, чтобы они успели прийти в себя после тяжких невзгод, которые им пришлось перенести в руках Нептуна. После этого дочь Птолемея устроила для них роскошный прием, пригласив на него всех знаменитых ученых из Мусейона, а также самых модных и известных людей Александрии. Как и следовало ожидать, смесь получилась весьма пестрая. Поскольку Мусейоном полностью владел Птолемей и он же его финансировал, приглашение Береники было равнозначно приказу. Посему на приеме оказались все звездочеты, буквоеды, пылеглоты, математики и прочие мудрецы, а также актеры, колесничие, чужестранные послы, ведущие представители разнообразных религиозных культов и половина аристократии Египта, и все они, как один, были самыми нездоровыми во всех смыслах типами, каких только можно себе представить.

Когда все они собрались, я заметил в толпе знакомое лицо. Оно принадлежало Асклепиаду, врачу из гладиаторской школы Статилия Тауруса в Риме. У нас с ним было о чем вспомнить. Это был маленький человечек с чисто выбритыми щеками и узенькой бородкой, окаймлявшей нижнюю челюсть, как это было принято в Греции. На нем была мантия и повязка на волосах, указывающая на его профессию. В этом году он читал курс лекций по анатомии. Я отвел его в сторонку.

– Быстро, Асклепиад, расскажи мне, кто вон те люди? Юлия хотела бы с ними познакомиться. Со всеми!

Он расплылся в улыбке.

– Ах! Значит, я, наконец, смогу познакомиться с прекрасной Юлией? А она что, настолько невежественна и лишена сообразительности, что и тебя считает ученым?

– Она полагает, что я расту над собой. Так кто они?

Асклепиад огляделся вокруг.

– Если начать с самых ярких… – он кивнул в сторону высокого мужчины с острыми чертами лица, – то вот это – знаменитый Амфитрион, главный библиотекарь. Он отвечает за все, что связано с Библиотекой и Мусейоном.

– Хорошее начало, – одобрил я. – Кто следующий?

Мой собеседник кивнул на дородного мужчину со взъерошенными волосами, который озирался вокруг с видом борца, готового вызвать на бой всех присутствующих.

– А это Ификрат из Хиоса, математик, выдающийся представитель школы Архимеда.

– Ага, отлично. Она хочет с ним познакомиться.

– Тогда, возможно, ее женские чары будут иметь успех там, где многим другим ничего не удалось. Он человек очень раздражительный и вспыльчивый. Так, кто у нас тут еще имеется… – Асклепиад выбрал из толпы еще одного старого, насквозь пропитанного пылью грека. – А это Досон, скептик, и Сосиген, астроном… ну, и прочие. – Я постарался запомнить как можно больше имен, достаточно, чтобы притворяться умным и знающим. Как только представилась возможность, я нашел Юлию и познакомил ее с Асклепиадом. Она была вежливой, но держалась прохладно. Подобно многим женщинам с хорошим образованием, она не слишком интересовалась медициной, которая в основном занимается проблемами реального мира.

– Хочешь познакомиться кое с кем из великих ученых? – осведомился я.

– Давай, познакомь, – ответила она с этой своей приводящей в бешенство улыбкой превосходства. И я подвел ее к свирепому на вид математику.

– Юлия, это знаменитый Ификрат Хиосский, выдающийся представитель школы Архимеда.

Лицо ученого тут же приняло льстивое выражение, и он приложился к ручке моей невесты.

– Исключительно рад познакомиться с тобой, прекрасная дама. – Потом он повернулся и уставился на меня, и выражение лица у него было как у разгневанного Юпитера. – Не думаю, что я хоть раз тебя встречал.

– Вероятно, это просто вылетело у тебя из головы. Немудрено при таких серьезных занятиях наукой. Я был на твоей лекции, когда ты рассказывал об обороне и падении Сиракуз.

Я ухватился за первый попавшийся предлог, буквально наобум, воспользовавшись тем, что помнил, что Архимед изобрел и сконструировал все оборонительные машины и орудия Сиракуз. Но, кажется, попал не в бровь, а в глаз.

– А-а! – Математик несколько сконфузился. – Возможно, ты прав. На той лекции было очень много слушателей.

– А я читала твою книгу «О практическом применении геометрии», – заявила Юлия с обожающим, почти молитвенным видом. – Это такое замечательное произведение, оно прямо-таки возбуждает воображение и дает повод подумать над разными противоречиями…

Философ заулыбался и покивал, прямо как один из этих дрессированных бабуинов.

– Да-да! Моя работа кое-кого здесь просто потрясла, могу вам сказать.

Вот несносный бахвал, подумал я. А вот Юлия просто тает в его присутствии, словно это какой-нибудь колесничий-чемпион, победитель гонок или что-то в таком же роде. Я оторвал ее от этого великого человека и повел знакомиться с главным библиотекарем. Амфитрион был настолько же вежлив и любезен, насколько груб был Ификрат, и с ним мне было гораздо проще и легче. А потом Береника уволокла Юлию, чтобы представить каким-то надушенным идиотам, и я остался наедине с библиотекарем.

– Ты там беседовал с Асклепиадом, – заметил Амфитрион. – Ты давно с ним знаком? С Рима?

– Да. Мы знакомы много лет.

Амфитрион кивнул:

– Весьма достойный человек, правда, склонный к эксцентричным поступкам.

– Каким именно?

– Ну… – ученый муж огляделся по сторонам, желая убедиться, что рядом никто не болтается и не подслушивает нас. – По слухам, он практикует хирургические операции. Режет людей ножом, а это строжайше запрещено клятвой Гиппократа!

– И Аполлон запрещал это! – воскликнул я, не скрывая своего возмущения.

– И еще… – ученый книжник еще сильнее понизил голос, – ходят слухи, что он сам, лично зашивает раны, а это даже самый ничтожный врач всегда поручает рабам!

– Не может быть! – вскричал я. – Несомненно, это просто гнусные слухи, распространяемые его врагами!

– Возможно, ты и прав, но мир нынче не такой, каким был прежде. Я заметил, что ты также беседовал с Ификратом. Этот дикий человек тоже верит в практическое применение научных знаний. – Эти слова Амфитрион произнес как нечто противозаконное.

Если говорить честно, я-то отлично знал, что все эти слухи насчет Асклепиада – истинная правда. За прошедшие годы он лично зашил на мне множество ран и порезов – общая длина швов, наверное, составит целую милю, – но всегда делал это втайне, потому что все эти помешанные на теориях Платона древние бездельники из академического мира считают богохульством для профессионального философа (а врачи тоже причисляют себя к философам) вообще делать что-то практическое. Ученый человек может всю свою жизнь провести в пустых размышлениях о возможных способах применения рычага, но взять палку, подсунуть ее под камень, найти ей точку опоры, использовать ее для перемещения этого камня – совершенно невозможная для него вещь. Это будет означать, что он делает нечто практическое. А философы, как считается, должны только размышлять.

Я кое-как отделался от главного библиотекаря, осмотрелся по сторонам и увидел, что Береника, Фауста и Юлия беседуют с человеком, на котором помимо обычных одежд болтался еще и питон гигантских размеров. Пурпурная мантия, усыпанная звездами, и высоченная диадема, увенчанная полумесяцем, показались мне очень знакомыми. Даже в Александрии не во всякий день увидишь подобного типа. Да, это был Атакс, предсказатель будущего, пророк из Малой Азии.

– Деций Цецилий, – позвала меня Береника, – иди сюда. Ты должен познакомиться со святым Атаксом: он земное воплощение Баала-Аримана – Это, насколько я понимаю, было сочетание двоих, если не больше, азиатских божеств. Из Малой Азии вечно притаскивают что-нибудь в этом роде.

– Приветствую тебя, Атакс, от имени Сената и народа Рима, – сказал я.

Он проделал в ответ один из этих азиатских поклонов, требующих еще и большого количества суетливых движений пальцами.

– Весь мир дрожит перед мощью Рима, – пропел пророк. – И весь мир восхищается его мудростью и справедливостью.

С этим я не стал бы спорить.

– Как я понимаю, у тебя здесь, в Александрии, есть что-то вроде… организации? – неуклюже спросил я.

– У святого имеется чудесный новый храм недалеко от Серапеума, – пояснила Береника.

– О, благословенная всеми богами, дочь правителя великой страны – к своей неувядаемой и вечной славе – милостиво одарила Храм Баала-Аримана своим вниманием и материально его обеспечила, – проворковал Атакс, поглаживая свою змею.

Из римских денег, конечно, в этом у меня не было ни малейших сомнений. Скверный знак. Стало быть, Атакс – это последнее религиозное увлечение Береники в длинной цепочке подобных ее выходок, в которые она всегда бросалась с большим энтузиазмом.

– Завтра мы приносим в жертву пятьдесят быков во славу нового храма, – заявила царская дочь. – Ты непременно должен присутствовать при этом.

– Увы, – с легким поклоном возразил я, – никак не получится. Я уже обещал повести Юлию в Мусейон. – Я обернулся к своей невесте, отчаянно надеясь на подтверждение своих слов.

– О да, – кивнула она, к моему огромному облегчению. – Деций близко знаком со многими учеными. И обещал мне все там показать.

– Ну, может быть, вы пойдете туда в другой день, – продолжала настаивать Береника. – Жрицы храма будут исполнять ритуальный танец, они будут сечь себя, возносить молитвы своему божеству, пока не впадут в экстаз.

Это звучало более заманчиво.

– Думаю, мы сможем…

Но тут Юлия наступила мне на ногу.

– Увы, Деций еще обещал мне завтра показать все достопримечательности города: Панеум, Сому, Стадион…

– Ох, какая жалость, – вздохнула Береника. – Это будет такое восхитительное представление!

– А вон и Фауста, – перевела разговор Юлия. – Мне нужно с нею поговорить. Пойдем, Деций. – Она взяла меня за руку и повела прочь. Атакс с сардонической улыбкой посмотрел нам вслед.

– Я что-то не вижу никакой Фаусты, – заметил я.

– И я не вижу. Вот только уж не знаю, сколь долго мне еще удастся отказываться от всех этих приглашений в отвратительный храм этого гнусного мошенника.

– Какие они все-таки дикари! – усмехнулся я. – Пятьдесят быков! Даже Юпитер при каждом жертвоприношении требует всего одного!

– А вот я заметила, что ты вовсе не прочь полюбоваться стадом этих варварских жриц, хлещущих себя кнутами и доходящих таким образом до безумного экстаза. И еще танцующих обнаженными, подобно вакханкам.

– Если ты спрашиваешь, предпочитаю ли я бордель лавке мясника, то должен сознаться: да, предпочитаю. Я же не совсем лишен вкуса.

В течение вечера мы получили приглашения посетить ритуальные представления, посвященные по меньшей мере дюжине разнообразных отвратительных азиатских божеств. Зазывали нас туда по большей части случайные и сомнительные религиозные проходимцы, вроде того же Атакса. Как предсказывал Руфус, я обнаружил, что положение этих религиозных мошенников в Александрии совсем не такое, как у нас. В Риме последователями подобных безумных культов были почти всегда выходцы из рабов и беднейших плебеев. В Александрии же, наоборот, самые богатые и высокопоставленные лица щедро обеспечивали деньгами и награждали вниманием всех этих постыдных и сомнительных плутов и обманщиков. Они следовали за этими проповедниками, принимали их, поскольку это было модно, восторженно увлекались каждым новым давно не мытым, вонючим пророком, превознося его как открывателя нового пути к истинному просветлению. Но продолжалось любое такое увлечение не более чем несколько месяцев. Почти у любого благородного египтянина терпения и внимания было не больше, чем у десятилетнего ребенка.

Ученые были почти такими же надоедливыми. Прежде чем прием закончился, Ификрат Хиосский ухитрился вступить в спор по крайней мере с шестью гостями. Никак не могу понять, зачем кому-то спорить по поводу каких-то абстрактных вопросов? Мы, римляне, частенько любим поспорить, однако темы наших бесед всегда касаются каких-нибудь конкретных и важных вещей, например, прав собственности или власти.

– Вздор! – донесся до меня его гнусный громкий голос. И в самом деле, эти его речи были слышны по всему залу, да еще и в нескольких соседних комнатах. – Истории о том, как огромный кран выхватывал римские корабли из гавани и опускал их внутри города, это полный бред и глупость! – Это он загнал в угол посла Армении. – Противовес в этом случае должен быть таким тяжеленным, что его просто невозможно изготовить! И действовать такая машина будет страшно медленно, так что любой корабль сможет легко от нее уйти! – Ученый муж продолжал орать что-то насчет веса и противовесов, масс и равновесия, а остальные пылеглотатели выглядели весьма смущенно и сконфуженно.

– И как вы его выносите? – спросил я у последнего, кого захватила в свои сети Юлия, редактора и издателя эпосов Гомера по имени Нелий.

– Приходится. Птолемей его очень любит и привечает. Ификрат делает для него разные игрушки: прогулочную барку, которая приводится в движение крутящимися педалями вместо весел, подъемную платформу для тронного зала, на которой царь возносится над толпой, и прочие подобные штучки. В прошлом году он разработал новую систему защиты от солнца на ипподроме: все тенты и навесы там теперь натягиваются, ориентируясь и меняя положение по мере продвижения светила по небу, а потом сворачиваются прямо с земли, так что нет нужды посылать слуг, как матросов, по веревкам наверх, чтобы они все это делали.

– Разумно, – одобрил я.

Если уж царь намерен и впредь финансировать работу Мусейона, то может хоть иногда иметь от этого какую-то реальную пользу.

– Но, Деций, – терпеливым тоном начала учить меня Юлия, – это опускает ученого до уровня простого механика. Это недостойно истинного философа.

Я фыркнул прямо в чашу с прекрасным вином, которую держал в руках.

– Если бы не эти «простые механики», тебе пришлось бы таскать в дом воду из реки вместо того, чтобы она сама к тебе поступала с гор через акведук.

– Римские достижения в области прикладной философии – это истинное чудо света, – поддержал меня Нелий. Да, совершенно верно. Греки могут презирать нас как не достигших их высокого интеллектуального уровня, но вынуждены пресмыкаться перед нами, поскольку мы стали могущественны, а с этим никто спорить не станет, потому что мы этого вполне заслуживаем.

– Кроме того, – добавил я, – мне казалось, что ты восхищена Ификратом.

– Да, это так! Он, несомненно, самый выдающийся математик из всех ныне живущих.

– Однако после встречи с ним твой энтузиазм по отношению к этому высоколобому гению, кажется, несколько уменьшился, не так ли?

– Манеры у него отвратительные, – признала она.

К этому времени сей ученый муж уже беседовал не с кем-то там, а с самим Атаксом, и его беседа, видимо для разнообразия, была гораздо более тихой. Я никак не мог себе представить, о чем эти двое вообще могут говорить, однако я ведь был знаком в Риме с несколькими пифагорейцами, которые умудрялись добиться почти невероятного эффекта, смешивая в научном споре математику с религией. И сейчас задавался вопросом: какие жуткие и чудовищные религиозные течения, подобные культу Минотавра, могут возникнуть из слияния теорий Архимеда с идеями Баала-Аримана?

В конце концов, мы все же нашли Фаусту. Она, естественно, уже стала здесь центром внимания. Все желали познакомиться с дочерью знаменитого диктатора, чье имя по-прежнему заставляло дрожать от страха половину мира. Вокруг Юлии, всего лишь представительницы рода Цезарей, такого обожания не возникало. Если б они только знали!..

Ведь именно в этот год был создан Первый Триумвират*! Там, в Риме, Цезарь, Помпей и Красс решили, что им троим принадлежит и Рим, а значит, и весь остальной мир. Нынче люди пишут, что это было событие, которое потрясло мир. Однако, по сути дела, тогда об этом никто даже не только не слышал, но и не мог предположить – за исключением этих троих непосредственных участников Триумвирата. Вообще-то это было просто неофициальное соглашение между ними соблюдать интересы друг друга, пока один или двое находятся далеко от Рима. Так что пока этот союз лишь предвещал события, которые произошли намного позднее.

Но в тот вечер мы пребывали в блаженном неведении относительно всех этих будущих интриг. Мы были свободны от утомительных политических игрищ, у нас было много свободного времени, и к нашим услугам была вся Александрия, где мы могли свободно развлекаться и наслаждаться жизнью.

 

Глава 3

– Мусейон, – начал я, – был создан в правление Птолемея Первого по прозванию Сотер, Спаситель, двести тридцать пять лет назад. – Я успел подкупить местного гида, чтобы он научил меня всему этому вздору, который я сейчас нес, поражая Юлию своими познаниями, пока мы поднимались по лестнице в главный зал. – Строительством и управлением ведал первый библиотекарь, Деметрий из Фалерона. Теперь это ценнейшее и уникальное собрание известно по всему миру; по сути дела, оно является филиалом Мусейона. Со времен Деметрия ею управляет непрерывная цепочка главных библиотекарей, они же следят за сохранностью и пополнением коллекций и фондов. Его преемниками были Зенодот Эфесский, Каллимах из Кирены, Аполлоний Родосский, Эратосфен из Византиума, Аполлоний-Эйдограф, Аристарх из Самофракии…

– Я и сама умею читать, Деций, – перебила меня Юлия, не дослушав всего списка.

– Но мне еще нужно рассказать о доброй сотне лет деятельности этих ученых мужей, – запротестовал я. Для меня это был настоящий подвиг – запомнить столько всего за столь короткое время, но мы, знатные юные римляне, имели такую привычку механического запоминания всего и вся – ее в нас вбивали с раннего детства.

– Я прочитала о Мусейоне и Библиотеке все, что смогла достать, еще во время нашего морского путешествия. Так можно очень многое узнать – между приступами морской болезни.

Достигнув верха лестницы, мы прошли между двумя огромными обелисками. Позади них располагался внутренний дворик, выложенный полированными мраморными плитами, а над ним возвышались прекрасные статуи Афины, Аполлона и Гермеса. Фасадами в этот дворик выходили самые огромные здания комплекса Мусейона – Библиотека, великолепный обеденный павильон для ученых мужей и сам храм, скромное, но весьма изящное, даже изысканное сооружение, посвященное музам. Позади этих зданий было еще много различных строений – жилые помещения, лекционные залы, обсерватории, колоннады и бесчисленное количество беседок и портиков.

Юлия не переставала восхищенно восклицать, любуясь этими архитектурными чудесами. По правде сказать, в Риме не было ничего подобного. Лишь Капитолий, пожалуй, можно было сравнить с роскошью и великолепием огромных александрийских дворцов. Впрочем, можно было с уверенностью сказать, что наш Большой цирк* был намного больше, чем здешний ипподром. Но ипподром выстроен из мрамора, а Большой цирк по большей части из дерева.

– Это просто потрясающе! – то и дело восхищенно восклицала моя невеста.

– Именно это слово я выбрал и сам, – уверил я Юлию. – Итак, что бы ты хотела увидеть первым?

– Лекционные залы и трапезную, – ответила она. – И я хочу увидеть самих ученых, как они работают, погрузившись в философские размышления.

Видимо, кто-то сообщил наверх о нашем визите, потому что в этот самый момент к нам вышел Амфитрион.

– Я буду крайне счастлив лично сопровождать столь высоких гостей. Весь Мусейон к вашим услугам.

Менее всего мне хотелось, чтобы какой-то пропитанный пылью грек влезал между мною и Юлией, но она захлопала в ладоши и воскликнула, что это с его стороны огромная любезность и одолжение, чем лишила меня возможности вежливо уклониться от его нежелательного присутствия. И я последовал за ними внутрь огромного здания. Оказавшись под колоннадой при входе, Амфитрион указал на ряды имен, высеченных на стенах.

– Вы видите здесь имена всех главных библиотекарей, знаменитых ученых и философов, что украшали собой Мусейон со времени его основания. А вот здесь стоят портретные бюсты некоторых из них.

Позади перистиля, внешней колоннады, имелась еще одна, изящная и великолепная. Она окружала площадку, где архитектор поместил скульптурную группу: Орфей, укрощающий своим пением диких зверей.

– Это колоннада и крытая галерея философов-перипатетиков, – пояснил грек. – Они любили беседовать и излагать свои теории на ходу, прогуливаясь, и эта галерея отлично для этого подходила. Статую Орфея изваял тот же скульптор, что сделал знаменитый круговой рельефный фриз в храме Зевса в Пергаме, так называемую Гигантомахию, запечатлевшую борьбу богов с гигантами.

Этим я был готов восхищаться в полной мере. Это был образец той великолепной поздней греческой скульптуры, которую я всегда предпочитал упадочной красоте Афин времен Перикла с ее увядшими, хилыми Аполлонами и не в меру целомудренными Афродитами. Орфей, бренчащий на своей лире, как бы застигнутый на середине песни, был истинным воплощением музыки. Звери же явно были захвачены в тот момент, когда уже готовы были прыгнуть, они были изображены изумительно точно, в мельчайших деталях. Раскрытая клыкастая пасть льва чуть расслабилась после ужасающего рыка, волк прилег, как ластящаяся собака, медведь, поднявшийся на задние лапы, выглядел слегка удивленным. В реальной жизни этакий целый зоопарк никогда ни на кого не нападает одновременно, но это же был миф, так что скульптура была просто прекрасна.

Но Юлия желала видеть самих философов, причем за работой, так что мы отправились на поиски кого-нибудь из них. Проблема заключалась в том, что философы, когда они не беседуют, практически вообще ничего не делают.

По большей части они просто болтаются, или сидят, или – как в случае с перипатетиками – ходят-бродят, что-то обдумывая, напустив на себя чрезвычайно важный и мудрый вид.

Мы нашли Асклепиада в лекционном зале, он выступал перед огромной аудиторией врачей и рассказывал о своих открытиях, касающихся предпочтительности зашивания открытых ран и порезов вместо прижигания их раскаленным железом. Один из слушателей осмелился задать ему вопрос, является ли это и впрямь заботой врачей, и Асклепиад резко его осадил:

– Еще до божественного Гиппократа у нас был бог врачевания, Асклепий. И разве мы не читаем в «Илиаде» о том, что его собственный сын, Махаон, собственными руками излечивал раны греческих героев, к примеру, извлекал наконечники стрел? – Я в тот же момент яростно ему зааплодировал, и среди ученых слушателей раздался ропот одобрения столь достойного аргумента.

Из лекционного зала мы проследовали в большой внутренний двор, заполненный какими-то загадочными предметами из камня: высокими стержнями вроде валов или осей, наклонными плоскостями, градуированными окружностями с насеченными на них линиями. Несколько меньших по размерам инструментов я опознал – они были очень похожи на гномон, который инженеры используют при планировке строительных площадок и при устройстве лагерей для легионов.

– Добро пожаловать в мою обсерваторию, – приветствовал нас человек, в котором я узнал Сосигена, астронома. Он удовлетворенно улыбнулся, когда Юлия пустилась в уже привычные восклицания, полные энтузиазма.

– Я буду счастлив рассказать и объяснить тебе, какими исследованиями я занимаюсь, прекрасная дама, – продолжал астроном. – Только должен сознаться, что здесь имеются некоторые предметы, еще более бесполезные, чем астроном в дневное время.

Что он и начал тут же нам демонстрировать. У Сосигена оказалось подкупающее чувство юмора, которого заметно не хватает большинству философов. Я обнаружил, что с большим вниманием слушаю его объяснения того, для каких целей используются те или иные инструменты, какое важное значение имеет фиксация движений звезд и планет для навигаторов при вычислении положения корабля в море и для определения истинных дат в противовес ненадежным, обманчивым календарям. Мы узнали, что календарь, которым мы теперь пользуемся, – это изобретение Сосигена, хотя Цезарь присвоил себе всю славу, утвердив этот календарь в качестве официального, для чего воспользовался своим положением верховного жреца, понтифика Рима. Я решил еще раз прийти в эту обсерваторию, но уже ночью, когда от астронома можно будет получить более подробные и понятные объяснения тайн, которые скрывают звезды.

В следующем дворе мы обнаружили грозного Ификрата из Хиоса, командующего целой армией плотников и механиков, – те собирали некое сооружение из камня, дерева и тросов. При нашем появлении грек обернулся и нахмурился было, но тут же расплылся в улыбке и поклонился, увидев, что с визитом к нему явился сам Рим.

– А теперь ты над чем работаешь, Ификрат? – осведомился Амфитрион.

– Наш благословенный правитель попросил меня решить давнюю проблему – как бороться с заиливанием Великого канала, что соединяет Средиземное море с Красным, – гордо провозгласил тот.

– Пугающая задача, – заметил я. – Но ее решение здорово поможет расширению торговли между Западом и Индией.

– Приятно видеть человека, который не работает в этих стенах, но имеет представление о географии, – одобрил меня Ификрат.

– Это один из разделов знаний, который мы, римляне, считаем важным, – ответил я. – И какое решение ты придумал?

– Суть этой проблемы состоит в том, что канал находится на уровне моря, и поэтому по нему с запада на восток поступает слишком много воды. Это можно сравнить с тем, как наполняется Средиземное море, питаясь из Мирового океана через Геркулесовы столпы и Геллеспонт.

Когда Ификрат принялся объяснять тонкости своей науки, его голос не только утратил обычную воинственность – ему удалось заразить и нас своим энтузиазмом, с которым ученый пытался решить эту значительную проблему, поставленную самой природой.

– Я разработал систему из нескольких водонепроницаемых ворот и сухих доков, то есть шлюзов, которые будут установлены в начале и конце водного пути. С помощью ворот можно будет заполнять шлюзы, поднимать и опускать корабли до нужного уровня, чтобы они могли ходить на веслах или под парусом, и в конце концов, сажать на буксир. Ворота не только будут удерживать излишнюю воду, но и не пускать ил, так что водный путь придется чистить драгами не чаще, чем раз в четыре или пять лет.

– Совершенно гениальное решение, – должен был признать я. – Вполне достойное последователя Архимеда.

– Благодарю, – процедил Ификрат, но особой доброты в его тоне не наблюдалось. – Но столь уважаемый Архимед не слишком преуспел в руках римлян.

У греков вечно находятся причины поворчать, подумал я и добавил:

– Да, конечно, это был весьма печальный инцидент, но он и сам в нем виноват. Видишь ли, когда римские воины ворвались в ваш город после длительной осады и начали грабить жителей, убивая на своем пути всех, кто оказывал им хоть малейшее сопротивление, Архимед начал задирать римлян. Если бы сей достойный муж держал язык за зубами и тихо сидел дома, его бы никто не тронул. Марцелл был крайне раздосадован его гибелью и приказал соорудить для старичка весьма достойную гробницу.

– И тем не менее, – буркнул изобретатель, скрипнув зубами.

– Однако, достойный Ификрат, – поспешно вступила Юлия, – какими еще научными чудесами ты занимаешься? В своих записях ты говорил, что ты всегда разрабатываешь целый ряд проектов.

– Не угодно ли пройти со мной вот сюда, – ответил ученый, вводя нас в большую комнату, примыкающую к внутреннему дворику, где рабочие собирали придуманные им запорные ворота для шлюзов. Там мы обнаружили множество шкафов, а столы были завалены разнообразными моделями каких-то механизмов на разных этапах сборки. По большей части это были машины: как он нам объяснил, они предназначались для подъема грузов или воды. Я указал ему на одну, оснащенную длинным рычагом с противовесом и с петлей на конце.

– Это катапульта? – спросил я.

– Нет, я никогда не разрабатывал боевых машин. Это улучшенный вариант крана для подъема больших камней. Многие ваши римские инженеры уже проявляют к нему интерес. Он может оказаться весьма полезным при строительстве больших мостов и акведуков.

Пока Ификрат еще что-то рассказывал Юлии и библиотекарю, я отошел в сторону и стал бродить по комнате, восхищаясь удивительно четкими и понятными рисунками, чертежами и диаграммами; все они демонстрировали разные способы использования геометрии и вообще математики для решения конкретных практических задач. Вот такой вид философии я вполне мог оценить по достоинству, даже если его автор – личность весьма одиозная. Полки открытых шкафов были забиты огромным количеством папирусов и каких-то манускриптов. На одном из столов я обнаружил огромный свиток, навернутый на темные стержни из промасленного оливкового дерева с выкрашенными киноварью ручками для удобства чтения. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить, что он написан не на папирусе, а на пергаменте, изготовленном в Пергаме. Я взял в руки массивный свиток и начал его просматривать, но Ификрат тут же издал рыкающий протестующий звук, словно его замучил приступ кашля.

– Извини меня, сенатор, – сказал он, поспешно забирая у меня манускрипт. – Это незаконченная работа одного из моих коллег, он дал ее мне на время при условии, что никто ее не увидит до того, как она будет полностью завершена.

После этих слов ученый грек запер свиток в украшенный резным орнаментом шкаф. А я задался вопросом: кто это из его коллег философов рискнул хоть что-то доверить этому человеку?

– Этот манускрипт напомнил мне о цели нашего прихода, – заявила Юлия, решительно смягчая обстановку. – Я же еще не видела знаменитую Библиотеку! И кто лучше всех может мне там все показать и рассказать, как не сам главный библиотекарь?

Мы раскланялись с мрачным греческим математиком и выслушали в ответ его скупые и нелюбезные слова прощания.

Я уже успел побродить по Библиотеке, а такой гигантский склад книг достаточно увидеть один раз, чтобы понять, что они все из себя представляют, словно видел каждую. Кроме всего прочего, это было к тому же еще и очень шумное место: там сотни ученых читали что-то вслух, да еще и в полный голос. Римляне читают тихо, вежливо бормоча себе под нос, но не греки и тем более не азиаты, которые ведут себя еще хуже. Я оставил Юлию и Амфитриона предаваться сомнительным удовольствиям от осмотра Библиотеки, а сам пошел бесцельно побродить по огромному внутреннему двору, любуясь великолепными статуями. Я пробыл там всего несколько минут, и тут появился мой раб Гермес, являя собой восхитительное зрелище: он тащил раздутый мех с вином и пару чаш. Я оставил его при носилках у входа с четким приказом ждать нас там. Он, естественно, мой приказ проигнорировал. Вообще это был неисправимый юный воришка, но он прекрасно компенсировал все свои недостатки умением с поразительной, просто мистической точностью предвосхищать все мои пожелания.

– Не думаю, что ты тут успел поднабраться культурки, – заявил он, наливая в чашу вино. – А я сбегал в лавку на углу и прикупил кой-чего первосортного. Этот напиток сделан на Лесбосе.

Я с благодарностью принял у него полную чашу.

– Ты потом напомни мне, чтоб я тебя как-нибудь выпорол за непослушание.

После этих слов я поднял чашу, словно в честь статуи Сапфо, что стояла рядом с портиком Храма муз. Это почетное место было выбрано для нее, поскольку в старину греки даже именовали ее Десятой музой. Я сделал хороший глоток и обратился к статуе:

– Теперь я знаю, откуда ты черпала вдохновение, старушка.

Многочисленные посетители, явно оскорбленные моим выступлением и тем, что я посмел выпивать в подобном священном месте, начали издавать недовольные и протестующие звуки. Ну и пусть себе. Римский сенатор может делать все, что ему нравится, к тому же мы давно привыкли, что разные надутые чужестранцы называют нас варварами. Гермес тоже налил себе вина.

– Полагаю, ты принес мне какую-то важную информацию, – сказал я. – Есть все-таки границы наглости, за которые я тебе выходить не позволю.

– Сведения я получил напрямую от одной из личных служанок царицы, – уверил он меня. – Она опять беременна. – Как всегда, Гермес ухитрился мне услужить.

– Так! Еще один царский выродок! – чуть не подпрыгнул я от неожиданности. – Это может здорово осложнить ситуацию, особенно если это будет мальчик. Но если на свет появится еще одна девочка, то это не будет иметь практически никакого значения, у нас и так уже под ногами болтаются три штуки.

– Говорят, что Пофин, Первый евнух, тоже не слишком доволен. – Гермес почему-то всегда имел доступ к самым секретным новостям и знал гораздо больше, чем весь дипломатический корпус.

– А с чего бы ему быть довольным? Это еще больше осложнит ему жизнь. Не говоря уж о том, что евнухи, как правило, не слишком радуются проявлениям способности людей к воспроизводству потомства. Какой у нее срок?

– Три месяца. Береника в ярости. А Клеопатра, кажется, рада. Что до Арсинои, то она еще слишком мала, чтобы этим озаботиться. Насколько мне известно, юному Птолемею об этом еще не сообщали.

– А что сам царь? – спросил я.

– Ну, я же не вращаюсь среди столь высоких персон. Это ты у нас великий римский посланник.

– Много это мне помогает! Нынче я просто высокопоставленный гид.

– По крайней мере, ты пребываешь в приятной компании. Неужели ты предпочел бы торчать сейчас в Риме, прячась от Клодия, и в итоге быть отравленным его сестрицей? Неужто тебе было бы приятнее беспокоиться о том, какую участь уготовил тебе Цезарь? Пользуйся случаем, наслаждайся этим отпуском, вот что я тебе скажу.

– Гермес, – проговорил я, – вот мы стоим тут в этом месте, среди величайших философов мира. А ты тут со своими мирскими проблемами и советами! Да какое мне до них дело?

Раб недовольно засопел.

– Я уже видел множество этих философов с тех пор, как мы сюда приехали. А знаешь, почему все они держат при себе рабов? Чтоб те подтирали им задницы, поскольку они ненормальные и не могут делать это сами!

– Тебе не следует так говорить о тех, кто выше и лучше тебя. – Я бросил Гермесу пустую чашу. – Отнеси все это назад в носилки. И этот мех не должен слишком похудеть к тому моменту, когда мы отсюда отбудем.

Все еще пребывая в смешанных чувствах, я вошел в Храм муз. Я еще никогда его не посещал, так что оказался совершенно не готов к той захватывающей дух красоте, которую увидел. Зал было круглым, давая, таким образом, достойное место каждой из девяти муз, чьи статуи были установлены по его периметру.

В Риме у нас есть свой прекрасный храм Геркулеса и Девяти муз, но там все основное внимание уделено великому герою, любимцу римлян. А изображения там отнюдь не самого высшего качества.

А эти статуи были достойны резца Праксителя. Они были высечены из лучшего белого мрамора и лишь чуть-чуть подкрашены в отличие от многих других скульптур, ярко и безвкусно размалеванных. Это придавало им некий призрачный, почти прозрачный вид, они выглядели как духи из сна. Перед каждой горели и дымились в сосудах ладан и другие благовония, окутывая их дымом и еще более подчеркивая их божественно-прекрасный вид. Лишь их глаза, инкрустированные перламутром и ляпис-лазурью, сияли с такой силой, какая недоступна простым смертным.

Только тут я осознал, сколь мало я знаю о музах. Смею сказать, что помню только трех: Терпсихору – потому что все любят танцы; Полигимнию, потому что все мы поем хвалебные гимны богам; а также Эрато, потому что это муза – покровительница лирической поэзии и эротических стихов, да и имя ее созвучно Эросу. А вот насчет остальных я прямо-таки блуждаю в тумане неведения.

Здание храма было выдержано в идеальных пропорциях. Оно не было огромным и тяжеловесным, как многие постройки в Александрии – скорее, по своим размерам оно походило на римскую архитектуру. Статуи муз были лишь немного выше человеческого роста, и этого было вполне достаточно, чтобы подчеркнуть, что это не простые смертные. Полированный мрамор, из которого он был выстроен, был многих цветов, но все они были не кричаще яркими, а благородно бледными, и это еще больше подчеркивало эстетическую природу и суть этого места.

Вне Рима мне попадалось совсем немного храмов, гробниц или святилищ, которые представлялись мне воистину местами, где могли появиться боги. Но тогда я был уверен, что александрийский Храм муз точно был одним из них. И мне казалось, что сами богини смотрят на меня с небес.

– Тебе нравится наш храм, сенатор?

Я обернулся и увидел перед собой маленького бородатого человечка, одетого в простой хитон дорического стиля, и с головным убором из простого белого полотна.

– Он просто великолепен, – завороженно прошептал я. Говорить здесь в полный голос казалось мне святотатством. – Я хочу сделать жертвоприношение.

Незнакомец мягко улыбнулся.

– Мы здесь не приносим никаких жертв. В посвященные им праздники мы одариваем их пшеничной мукой, которую замешиваем на меде, и совершаем возлияния из молока, меда и воды. Вот и все. И еще в их честь возжигаем благовония. Это не те божества, что любят кровь жертвенных животных, а мы здесь служим во славу муз.

– Ты жрец? – спросил я.

Он чуть склонил голову.

– Меня зовут Агафон, я Верховный жрец Храма муз. Ты что-нибудь знаешь про них?

– Совсем немного. Они не очень известны в Риме.

– Тогда позволь мне рассказать.

После этих слов он повел меня к первой статуе, что стояла справа от входной двери. Пока мы шли, он рассказывал, вернее, напевно повествовал, называя имена, символы, атрибуты и характерные особенности каждой. Музы не слишком отличались друг от друга лицами, фигурами или одеждой, так что были больше известны по своим характерным чертам, символам и атрибутам.

– Вот Клио, муза истории. Ее символы и атрибуты – труба героя и клепсидра. Это Эвтерпа, муза флейты, и ты можешь увидеть в ее руках этот инструмент. А вот и Талия, муза комедии, ее символ – маска комедианта. Мельпомена, муза трагедии. Ее атрибуты – трагическая маска и палица Геркулеса. Терпсихора, она покровительствует танцу, ее символ – кифара. А это Эрато, муза любовной лирики; это единственная из муз, у кого нет ни символа, ни атрибутов, ни особой позы. Полигимния, муза героических гимнов, но также покровительница мимов; она прикасается пальцем к губам, словно призывая нас остановиться и задуматься о высоком. Урания, в ее руках астрономия, ее атрибуты – карта небесного свода и звездного неба и компас. И, наконец, самая великая из всех – Каллиопа. Муза эпической поэзии и красноречия, у нее в руках стило и таблицы для письма.

Все музы были изображены стоящими, за исключением Клио и Урании. До того дня я никогда не обращал на них того внимания, которого они заслуживали, поскольку моя жизнь проходила в основном во времена гражданской войны и вооруженных столкновений, не слишком подходящие для занятий изящными искусствами. Но этот рассказ я помню до сих пор, и когда ноги случайно приводят меня к их храму поблизости от Цирка Фламиния, я не упускаю возможности добавить благовоний в курильницы перед их статуями.

Я поблагодарил жреца, выразив ему свою глубокую признательность за эту исчерпывающую лекцию. Наша встреча была совершенно случайной, но я почему-то был уверен, что не забуду ее до конца своих дней. Когда я уходил из храма, мне даже показалось странным, что вне его стен все оставалось точно таким же, каким я его оставил. Через несколько минут Юлия и Амфитрион вышли из Библиотеки, и моя невеста кинула на меня удивленный и немного странноватый взгляд.

– Ты что, пьян? – спросила она. – Несколько рановато.

– Всего одна чаша, клянусь тебе, – пробормотал я, думая о своем.

– Тогда почему у тебя такой странный вид?

– Сенатор выглядит как человек, только что получивший откровение богов, – очень серьезно заявил Амфитрион. – Так оно и было, не правда ли?

– Нет, – поспешно возразил я. – По крайней мере, я так не думаю. Юлия, поехали обратно в посольство.

– Но я хотела еще тут посмотреть… – начала было она, но быстро добавила: – Пожалуй, ты прав, нам и впрямь лучше как можно быстрее попасть в посольство.

Мы поблагодарили Амфитриона и вернулись к своим носилкам. Я пытался как-то скрыть свое состояние, болтая о чем-то несерьезном, и Юлия вскоре принялась рассказывать о гигантской коллекции книг, чего было бы вполне достаточно, чтобы весь город пропах папирусом. Я пообещал на следующий день показать ей Панеум. Я уже побывал там раньше и не ожидал встретить там никаких странностей и неожиданностей.

– Да, кстати! – вдруг вспомнила что-то Юлия. – Амфитрион пригласил нас на банкет! Он будет дан завтра вечером в Мусейоне. Это ежегодное мероприятие в честь дня его основания.

– Ну, нет! – застонал я. – А отказаться было нельзя? Чего мне меньше всего хочется, так это торчать на банкете среди высокомудрых мужей и с трудом выслушивать возвышенные речи людей, которые не имеют понятия о том, как проводить время и развлекаться.

– Там будет Береника, – с упорством ребенка продолжала настаивать Юлия. – И она непременно захочет, чтобы и мы с Фаустой тоже там присутствовали. А ты можешь поступать, как тебе угодно.

Я отлично понимал, что означает ее тон.

– Да, конечно, моя дорогая, я тоже туда пойду. А где, кстати, Фауста?

– Она отправилась посмотреть, как приносят в жертву быка. Ей нравятся подобные представления.

– Ну еще бы! Гермес уже навел справки об этом храме. Кажется, этих бедных быков кастрируют и из их яиц делают плащ, который набрасывают на плечи бога, как это делается в Эфесе в храме Дианы.

– Ну и истории собирает этот твой парнишка! – Юлия состроила недовольную гримаску. – Не понимаю, как ты его еще терпишь!

– Он забавный малый, чего нельзя сказать о большинстве рабов, да и крадет он у меня не слишком много, принимая во внимание его возможности.

Когда мы вернулись во дворец, я постарался разыскать Кретика. А он, как оказалось, в это время совещался с прочими чинами посольства по поводу только что поступивших новостей. Когда Руфус увидел меня, то подхватил одну из доставленных бумаг и помахал ею.

– Это только что доставили из Рима быстроходным судном. Там прошли выборы. Гай Юлий Цезарь в будущем году будет консулом.

– Ну, в этом мало кто сомневался, – заметил я. – Теперь, вероятно, кое у кого из его кредиторов появилась надежда, что он с ними, наконец, рассчитается. А кто избран вторым?

– Бибул, – с отвращением процедил Кретик. – С таким же успехом они могли бы избрать на этот пост устрицу.

– Значит, это будет консульство одного человека, – подвел итог я. – Ну, хорошо, по крайней мере, Юлия будет счастлива.

Мы еще раз просмотрели результаты выборов, отыскивая в списках избранных друзей и врагов. Как обычно, там было предостаточно и тех, и других. Кретик ткнул пальцем в имя одного из новых народных трибунов.

– Ватиний! – воскликнул он. – Это человек Цезаря. Значит, законы, предлагаемые Цезарем, с большой вероятностью пройдут через комиции.

– А в какие провинции будут назначены новые проконсулы? – спросил я.

Мой брат будто и не расслышал вопроса, продолжая перечислять себе под нос новые имена, скользя пальцем по списку; и в этот момент у него от удивления даже отвалилась челюсть.

– Для них обоих вот какое назначение: следить за состоянием дорог в сельской местности, за скотопрогонными тропами и пастбищами в Италии!

Мы покатились со смеху.

– Да это же смертельное оскорбление! – воскликнул я. – Это означает войну между Цезарем и Сенатом!

Но Кретик только отмахнулся:

– Нет, Гай Юлий найдет выход из этого положения. Он заставит комиции проголосовать за выделение ему какой-нибудь богатой провинции. Трибуны в нынешние времена достаточно легко могут переиграть Сенат. Вспомните, он отказался от права триумфа, чтобы вернуться в Рим и выставить свою кандидатуру в консулы. А такие вещи простой народ ценит высоко. Они будут считать, что его обманули, и встанут на его сторону.

Потрясающий воображение взлет Гая Юлия на римский политический небосклон многие почитали за чудо. Довольно поздно в своей карьере он вышел из тени и неизвестности и тут же проявил себя как опытный и искусный политик, талантливый администратор и губернатор, и к тому же, как он доказал в последнее время в Испании, способный военачальник. Для человека, известного до сих пор лишь по громким скандалам, порочным связям и огромным долгам, это был просто поразительный карьерный взлет. Его правление в Испании было достаточно прибыльным, чтобы выплатить большинство его невероятных долгов. Оказавшись теперь в должности консула, он мог не опасаться дальнейших преследований со стороны оставшихся кредиторов, а если ему удастся впоследствии заполучить в управление богатую провинцию, Гай займет место среди самых богатых и уважаемых людей Рима. Он был человеком, про которого все думали, что знают и понимают его, но в действительности никому не было дано постигнуть все тайны его души.

– Может быть, тебе скоро можно будет вернуться домой, Деций, – задумчиво проговорил Руфус. – Ты же помолвлен с племянницей Цезаря, значит, пока он будет консулом, Клодий будет посажен на короткий поводок.

– Я не боюсь Клодия, – вскинулся я, хотя сам знал, что немного лукавил перед истиной.

– Зрелище вас двоих, сцепившихся на форуме, будет неприятным для всей семьи, – заметил Кретик. – Страх тут ни при чем. Ты отправишься домой, когда семья призовет тебя в Рим.

– Ну, ладно, пусть так, – кивнул я. – Кстати, я только что узнал, что у Птолемея будет еще один наследник. – И я рассказал им, что удалось выяснить Гермесу.

– Патрицию не к лицу слушать сплетни рабов, – фыркнул Кретик.

– Сплетни рабов держат меня в курсе всех дел. К тому же именно они не раз спасали мне жизнь, – резко возразил я. – Думаю, информация вполне надежная.

Мы еще потолковали о значении и возможных последствиях этого события. Как и следовало ожидать, все с опаской относились к возможному появлению на свет еще одного сына царя, что, безусловно, сильно осложнит римско-египетские отношения. В конце концов мы разошлись в весьма кислом настроении.

На следующий день я повел Юлию в Панеум. Это была одна из самых странных и оригинальных достопримечательностей Александрии – искусственный насыпной холм с поднимающейся наверх спиральной дорожкой и самим храмом Пана на вершине. Это был не совсем обычный храм – по правде говоря, это место вообще мало походило на храм. Здесь не совершалось никаких жертвоприношений. Скорее это было святилище, посвященное любимому божеству.

Подъем по спирально закручивающейся дорожке оказался длинным, но вокруг было так красиво, что я невольно залюбовался. По бокам были высажены высокие тополя, между ними можно было заметить небольшие живописные гроты и статуи лесных спутников Пана. Скачущие, как живые, фавны, сатиры, преследующие нимф, забавляющиеся дриады – все это украшало путь на вершину холма.

А наверху располагалось святилище. Оно состояло из крыши, поддерживаемой изящными тонкими колоннами. Да и кому вздумается заключать лесного бога вроде Пана в какое-то закрытое помещение? Под крышей находилась бронзовая статуя высотой в половину человеческого роста, рогатая и с раздвоенными копытами, с покрытыми шерстью ногами, как у козла. Бог замер в одной из поз экстатического танца, держа в одной руке флейту.

– Какая прекрасная статуя! – воскликнула Юлия, когда мы прошли между колоннами и оказались под крышей, и тут же смущенно и удивленно добавила: – О, боги!

Моя невеста рассмотрела знаменитый атрибут Пана – похотливо эрегированный пенис, достигавший в длину не менее локтя взрослого мужчины.

– Ты удивлена? – осведомился я. – Да в любом саду можно увидеть гермы точно с такими же причиндалами.

– Но не с такими же героически-огромными! – возразила Юлия. Глаза у нее стали круглыми от удивления. – Бедные нимфы!

– А вот Фауста наверняка заявила бы, что завидует им!

Упомянутая дама решила провести этот день в компании предающихся самобичеванию жриц Баала-Аримана. У нее были гораздо более живые интересы, чем у Юлии.

– Фауста придает слишком большое значение физической стороне жизни, – заметила Юлия. – Отсюда ее интерес к твоему гнусному приятелю Милону.

– Милон – умный, красноречивый, сильный и предприимчивый человек, и ему уготована значительная роль и место в римских политических делах, – заметил я.

– Подобные качества есть у многих. Но он к тому же любит насилие, он беспринципен и ни перед чем не остановится, лишь бы выдвинуться. Это тоже вполне обычные качества, тут я с тобой согласна. А вот что делает его уникальным человеком и, к тому же, весьма желанным – когда это касается Фаусты, – так это то, что у него лицо и тело настоящего бога.

– Разве он в этом виноват? К тому же, род Корнелиев всегда старался держать высокую марку. Да во всем Риме не найдешь более подходящей пары для Фаусты, нежели Милон!

Моя невеста фыркнула, но чуть слышно, как настоящая патрицианка.

– Да о чем ей беспокоиться? Они ведь вовсе не намерены так уж часто показываться на публике вместе. Римские мужья даже в цирке не садятся вместе со своими женами. Хотя, честно сказать, они составляют просто поразительную парочку. Она такая светлая, красивая и изящная, а он такой темный и до черноты загорелый. И ведет он себя ничуть не менее высокомерно и нахально, чем она, хотя по рождению он намного ниже Фаусты.

Я незаметно улыбнулся. Даже Юлия восхищается Милоном, хотя она никогда в этом не признается. Да практически все женщины в Риме испытывали подобные чувства. Девушки-прислужницы выцарапывали его имя на стенах, словно это какой-нибудь выдающийся гладиатор или чемпион-колесничий. Красавчик Милон, так они его называли, утверждая при этом, что скоро иссохнут и погибнут от страсти к нему, и частенько углубляясь в весьма неприличные подробности. Юлия, конечно, никогда не станет вести себя столь бесстыдно, но она тоже не осталась равнодушной к его чарам.

– Происхождение нынче немного значит в Риме, – заметил я. – Теперь вся власть принадлежит трибунам и комициям. Патриции вроде Клодия переводятся в плебеи, чтобы выставить свою кандидатуру на пост трибуна, и даже твой дядюшка, Гай Юлий, такой же патриций, как сам основатель Рима Ромул, стал народным избранником, потому что власть теперь именно там.

– Мой дядя Гай желает восстановить прежнее достоинство и высокое положение сената. Это, как он говорит, задача, с которой не справился Сулла. Если он должен обратиться к простому народу, чтобы получить соответствующую власть и добиться этой цели, то это всего лишь потому, что нынче настали такие времена, что все в Риме погрязли в коррупции. А дядя стремится восстановить прежнее уважение к власти для вящей пользы государства.

Преданность Юлии семье была поистине трогательной, но направлена она была явно не в нужную сторону. Да самому последнему болвану от политики отлично известно, что Гай Юлий ни в малой степени не заинтересован в восстановлении достоинства и власти сената. Кажется, его больше интересует восстановление единоличной власти, причем, разумеется, за рулем намеревался стоять он сам. Хотя в то время мы не имели никакого понятия, насколько близко он подойдет к этой цели.

– А вид отсюда открывается просто потрясающий, – проговорила Юлия, чтобы сменить тему разговора.

Да, вид был великолепен. Холм Панеум, конечно, не бог весть какая вершина, но Александрия расположена на такой равнинной местности, что не требуется забираться на особую высоту, чтобы увидеть и рассмотреть весь город. Тут я вернулся к своей роли городского гида.

– С дворцовым комплексом ты уже знакома, – начал я. – А вон там, – я указал на юго-восточную часть города, – находится еврейский квартал. Говорят, в Александрии больше евреев, чем в Иерусалиме. – Я указал на западный район города, над которым возвышалось величественное здание Серапеума; один этот храм мог поспорить размерами со всем городским комплексом Мусейона. – Это Ракхот, египетский квартал; он так называется потому, что в то время, когда Александр начал строить здесь свою столицу, там был расположен туземный городок. Ты заметила, что Александрия разделена на абсолютно правильные прямоугольные кварталы, а они в свою очередь формируют более крупные районы, обозначенные буквами греческого алфавита.

– Это такое странное ощущение, – задумчиво проговорила Юлия. – Находиться в городе, состоящем сплошь из прямых углов и линий. Надо думать, это помогает поддерживать общественный порядок.

– У меня схожие ощущения, – признался я. – Как будто оказался в городе, распланированном Платоном.

– Этот греческий философ предпочитал окружности, – поправила меня патрицианка. – Только не думаю, что они подходят для городской планировки. А что там такое, за городской стеной, на западе?

– Это некрополь. Они тут, в Египте, очень любят гробницы. Все кладбища здесь располагаются на западном берегу, и некрополи всегда находятся к западу от любого города. Полагаю, это потому, что там заходит солнце. Люди в Александрии умирают на протяжении вот уже нескольких столетий, так что местное кладбище почти такое же огромное, как и сам город.

– И тем не менее, Александрия по египетским меркам очень молода. Если верить Геродоту, список фараонов уходит в глубь веков почти на три тысячи лет. Наш город по сравнению с ними – сущий младенец. Как ты думаешь, сколько времени будет существовать Рим?

– Вечно, – ответил я, подумав, что последний вопрос был странен даже для Юлии.

Даже самый прекрасный день все равно в конце концов уступает место вечеру, а сегодня после захода солнца должен был состояться прием и банкет в Мусейоне. Мы вернулись во дворец, чтобы сходить в термы и надеть праздничные одежды. У проживающих в Александрии римлян уже выработалась весьма привлекательная традиция оставлять дома тяжелую и неуклюжую тогу, когда выбираешься ужинать в город, и вместо нее надевать поверх туники* лишь легкий палий. Эта традиция оказалась в высшей степени практичной, так что Цезарь несколько лет спустя ввел ее и в Риме. А поскольку к этому времени он уже стал судьей почти во всех вопросах и лично определял, что правильно, а что нет, то эта традиция закрепилась.

Нас пронесли по прохладным вечерним улицам и доставили к Мусейону. Рабы-прислужники сопровождали нас позади носилок, на их плечах было все, что могло потребоваться нам за ужином. А поскольку с нами были Фауста и Береника, то за нами следовала целая толпа. Я велел своим носильщикам идти рядом с носилками, где расположились дамы.

– Ну, как прошло бичевание? – окликнул я Фаусту.

– Потрясающее зрелище! Просто глаз не оторвать! – ответила она. – Там участвовала, по меньшей мере, сотня жриц, они плясали перед статуей Баала-Аримана, и многие из них лишились сознания от боли и потери крови еще до того, как закончилась служба.

– Звучит очень завлекательно. Должно быть, это несравнимо более веселое зрелище, нежели дикие пляски во время сатурналий, – добавил я, не обращая внимания на локоть Юлии, который чуть не сломал мне ребро. – Жаль, что таких празднеств не устраивают в римских храмах.

– Это была весьма пристойная религиозная церемония, – нравоучительным тоном сообщила Береника. – Святой Атакс явил нам истинную высокую сущность великого бога и своими молитвами продемонстрировал нам ценность религиозного экстаза. Он вошел в божественный транс, в таком состоянии человек достигает мистической связи с божеством и общается с ним напрямую. Святой Атакс обещал нам, что когда его последователи достигнут высшей степени посвящения и беззаветной преданности, бог сам заговорит с нами.

– Заговорит?! – переспросил я. – Ты хочешь сказать, он каким-то мистическим образом явит нам себя, как обыкновенно предстают перед нами боги?

Дочь Птолемея отрицательно покачала головой:

– Нет, он будет говорить с нами, своим собственным голосом, и его услышат все!

– Потрясающе! – пробормотал я, пораженный, как обычно, неизмеримыми глубинами человеческой глупости и легковерности. После чего уступил, наконец, увещеваниям локтя Юлии, откинулся на спинку сиденья и замолчал.

– Это нечестно и несправедливо – насмехаться над чужой религией! – прошипела она, когда нас уже никто не мог услышать.

– Да я вовсе и не насмехался, – запротестовал я. – Я просто задал несколько вопросов. Кроме того, это вовсе не истинная религия. Это какой-то выдуманный чужестранный культ. И ни один разумный и образованный человек, из какой бы он страны ни приехал, не должен верить подобному мошенническому вздору.

– Ну и что? Она ведь дочь Птолемея, а персонам царской крови многое прощается. Мы же не в Риме, а этот Атакс вовсе не спорит с Юпитером, добиваясь старшинства.

Вот такую заумную теологическую дискуссию мы и вели, пока носильщики, все в поту от тяжких трудов, тащили нас к Мусейону. Потом носилки немного накренились, когда они начали взбираться вверх по огромной лестнице, после чего нас опустили на пол перед обеденным залом.

Как только ноги коснулись мраморных плит, нас приветствовали все местные знаменитости. По правде говоря, они пресмыкались и подхалимничали перед Береникой, вежливо признав нас лишь частью ее свиты.

Нас провели в залу, подготовленную для трапезы, достойной ученых мужей: все было просто, строго и элегантно. Но присутствие персоны царской крови несколько улучшало положение. Вино было первоклассное, равно как и кухня, правда, всяких показушных соусов и странных, эксцентричных представлений не было. Для развлечения нам был представлен длиннющий отрывок из Гомера – читал его Феаген, великий трагик из александрийского театра. Мы все прослушали его выступление с подобающим терпением и достоинством, чему немало способствовало превосходное вино.

Вообще-то, вся эта спокойная и даже холодно-надменная обстановка сделала меня несколько подозрительным. Чего-то тут явно не хватало. Потом я заметил, что в трапезной отсутствует грек-скандалист. Я повернулся к Амфитриону:

– А где же старина Ификрат? Он же пропускает такой прекрасный ужин! А мог бы тут слегка поднять себе настроение.

Библиотекарь, кажется, был несколько уязвлен.

– Днем он был у себя в кабинете. Наверное, нужно кого-нибудь к нему послать, посмотреть, все ли у него в порядке.

После этих слов он подозвал раба и отправил его к отсутствующему ученому. Да, самое главное, соблюдать приличия, старик ведь не мог мне признаться, что он вне себя от радости, когда обнаружил отсутствие за столом Ификрата.

Но у меня был свой резон. Я отдавал себе отчет, что общий разговор после торжественного ужина будет посвящен исключительно научным дискуссиям, и желал любыми средствами этого избежать. Если не удастся просто сбежать, самое лучшее, на что я мог рассчитывать, будет затеянный ими яростный спор с взаимными нападками и обливанием друг друга грязью. Все это, я был уверен, может обеспечить Ификрат. Когда со стола убрали опустевшие блюда, поднялся на ноги пожилой благообразный мужчина с белой бородой.

– О, прелестнейшая и умнейшая дочь нашего правителя! Высокородные дамы! Уважаемые гости! Меня зовут Теофраст Родосский, я возглавляю факультет философии. Меня попросили начать сегодняшнюю дискуссию. С вашего разрешения, я избрал для обсуждения концепцию, впервые обозначенную и оформленную философом-скептиком Пирроном из Элиды, а именно концепцию акаталепсии, то есть невозможности проникнуть в природу вещей, в их суть, невозможности истинного познания.

Это было еще хуже, даже я не мог предположить, что этот вечер закончится так ужасно. Но в этот момент посланный к Ификрату раб вернулся и прошептал что-то на ухо Амфитриону. Он еще не закончил свой отчет, как лицо Главного библиотекаря исказилось испугом и даже ужасом. Он поспешно поднялся на ноги.

– Господа, боюсь, мне придется прервать наше празднество, – заявил он. – Как я только что узнал, здесь имел место некий… несчастный случай. Что-то случилось с Ификратом, и я должен отправиться к нему и посмотреть, в чем дело.

Я повернулся и щелкнул пальцами:

– Мои сандалии!

Гермес тут же надел их мне на ноги.

– Господин, – начал Амфитрион, – тебе вовсе не обязательно…

– Вздор, – оборвал я старика. – Если произошло несчастье, я желаю оказать любую помощь, какую только могу.

Меня многие поймут, я ведь не мог признать, что мне отчаянно хотелось как можно быстрее отсюда убраться.

– Ну, ладно, хорошо. Почтенный Теофраст, прошу тебя продолжать.

И мы покинули обеденный зал, и заунывный голос этого старикана растворился у нас за спинами. В ночном Мусейоне было темно и тихо, немногочисленные рабы разошлись по своим конурам, если не считать мальчика, чьей единственной обязанностью было подливать масло в лампы и подрезать обгоревшие фитили.

– Так что там произошло? – спросил я у раба, который бегал за Ификратом.

– Тебе бы лучше самому поглядеть, мой господин, – ответил он, оттирая пот со лба нервно дрожащей рукой.

Я, кстати говоря, частенько замечал, что рабы так потеют, когда случается какая-то неприятность. Знают, что, скорее всего, обвинят во всем именно их.

Мы пересекли внутренний двор, где днем раньше я видел рабочих, собирающих ворота для шлюзов, придуманные Ификратом. Раб остановился перед входом в кабинет, где мы с Юлией рассматривали рисунки и чертежи.

– Он там, господин.

Мы вошли внутрь. Шесть горящих ламп давали вполне приличное освещение, достаточное, чтобы рассмотреть Ификрата, лежащего на спине в центре комнаты. Я тут же понял, что он мертв, как Ганнибал. Глубокая вертикальная рана рассекла его высокий лоб практически на две части, от линии волос до переносицы. В кабинете царил жуткий беспорядок, повсюду валялись рассыпанные бумаги, шкафы были распахнуты, и их содержимое вывалено наружу, еще более усилив жуткий беспорядок.

– Клянусь Зевсом! – воскликнул Амфитрион. Философская выдержка явно его покинула. – Что здесь произошло?!

– Во-первых, – сказал я, – это не несчастный случай. Нашего приятеля Ификрата совершенно явно убили, и сделали это на совесть.

– Убили?! Но почему?!

– Ну, он вроде как очень многих здорово раздражал, – заметил я.

– Философы всегда много спорят, – дрожащим от напряжения голосом проговорил Амфитрион, – но они отнюдь не решают свои споры и разногласия с помощью насилия.

Я обернулся к рабу, который по-прежнему стоял за дверью:

– Ступай и приведи сюда врача Асклепиада.

– Мне кажется, его знания и умения тут уже вряд ли помогут, – тут же встрял Амфитрион.

– Нам нужно не его умение лечить, а его опыт в исследовании ран. Мы с ним неоднократно работали вместе в Риме над расследованием подобных случаев.

Я стал осматривать шкафы. Тот, что был заперт, оказался взломан, а содержимое было рассыпано по полу.

– Понимаю. Но я должен немедленно сообщить об этом несчастье царю. Полагаю, он захочет назначить кого-то из своих чиновников провести собственное расследование.

– Птолемей? Он до завтрашнего утра, а скорее, полудня будет не в состоянии ни выслушать сообщения, ни назначить какого-нибудь следователя, и это еще в самом лучшем случае.

Я посмотрел на лампы. Одна почти прогорела, фитиль дымил. Остальные светили ярко.

– Тем не менее, я направлю кого-нибудь во дворец, – заявил Амфитрион.

Тут со двора до нас донеслись голоса множества людей, которые явно направлялись прямо сюда. Я подошел к двери и увидел, что двор пересекает вся толпа, только что сидевшая в банкетном зале.

– Асклепиад, иди сюда, – пришлось взять ситуацию в свои руки. – Остальные, пожалуйста, оставайтесь пока что снаружи.

Маленький грек вошел в кабинет, весь сияя от удовольствия, и заметить это не мешала даже борода. Он очень любил подобные штучки. Врач приблизился к трупу, опустился перед ним на колени, подсунул руки под нижнюю челюсть мертвеца и повернул его голову, рассматривая ее под разными углами.

– Даже самого яркого света ламп недостаточно для действительно полного, исчерпывающего анализа подобного происшествия, – высказал он свое мнение. – Деций Цецилий, будь добр, принеси сюда эти лампы и расставь четыре из них вокруг его головы, дюймах в трех-четырех от нее, не дальше.

Асклепиад поднялся на ноги и начал рыться в разбросанных бумагах. Я сделал, как он просил, и через минуту ученый нашел то, что искал. И вернулся к мертвецу, держа в руках нечто вроде плоской, сильно отполированной серебряной чаши. После этого он повернулся к небольшой группе ученых мужей, которые пялились на нас сквозь раскрытую дверь.

– Ификрат проводил исследования по использованию Архимедом параболических рефлекторов. Вогнутое зеркало обладает способностью концентрировать свет, который оно отражает. – Асклепиад повернул чашу открытым концом в сторону бедного Ификрата, и, конечно же, она отбросила сконцентрированный луч света на жуткую рану. Снаружи донесся ропот восхищения его философской мудростью.

Пока мой знакомый проводил обследование тела, я подошел к двери.

– Ваш коллега Ификрат был злодейски умерщвлен, – объявил я. – Я прошу всех вас подумать, не видели ли вы перед банкетом здесь, возле его кабинета, каких-нибудь странных личностей.

Моя речь была продиктована вовсе не тем, что я рассчитывал на помощь всех этих великомудрых старцев. Вовсе нет! Насколько я знаю, все эти философы вообще ничего никогда не замечают, даже если на них самих загорится туника. Я сказал это прежде всего для того, чтобы чем-то их занять, и тогда, как я надеялся, они не будут вмешиваться в расследование.

Но даже тут я не до конца искренен. По правде говоря, мне мог бы помочь Сосиген. Он единственный из всех, кого можно было бы считать надежным и внимательным наблюдателем. Да еще покойный Ификрат, но, к сожалению, он уже никогда не сможет ничего нам сообщить.

Тут к двери подошла Фауста и заглянула внутрь.

– Убийство! Какое захватывающее происшествие!

– Если ты действительно выйдешь замуж за Милона, – сказал я, – подобные случаи и для тебя станут вполне привычным делом. – Я обернулся обратно к Амфитриону. – У вас тут имеется какой-нибудь список вещей, принадлежавших Ификрату? Это может здорово помочь нам, чтобы выяснить, что пропало, поскольку очевидно, что убийца или убийцы здесь что-то искали.

Главный библиотекарь покачал головой:

– Ификрат был чрезвычайно скрытен. Только он сам знал, что у него здесь хранилось.

– А его ученики? Личные рабы?

– Он проводил все свои исследования в одиночестве, исключая тех рабочих, которых запрашивал. У него был личный слуга – раб, принадлежащий Мусейону и приписанный к нему. Штаты из многочисленных рабов большинству из нас просто не нужны.

– Я бы хотел расспросить этого слугу.

– Сенатор, – произнес Амфитрион, не скрывая раздражения: у него явно иссякало терпение, – должен тебе напомнить, что это дело должны расследовать царские чиновники, египтяне.

– Да ладно, я все это улажу с Птолемеем, – уверенно заявил я. – А теперь, если ты будешь так любезен, назначь сюда кого-нибудь в качестве секретаря, чтобы он составил инвентарный список всех предметов, имеющихся в этой комнате: бумаг, чертежей, рисунков, ценностей, всего-всего, включая мебель. Если что-то, какие-то вещи, о которых известно, что они точно принадлежали Ификрату, не будут обнаружены, это может помочь нам установить личность убийцы.

– Полагаю, это не навредит расследованию, – проворчал Амфитрион. – И назначенный царем следователь тоже наверняка сочтет это нужным и полезным. Это что же, какая-то новая философская школа, о которой я еще не имею представления?

– Это моя собственная школа. Можешь именовать ее «прикладной логикой».

– Как это… очень по-римски! Да, я пришлю тебе компетентных людей.

– Хорошо. Только прикажи им, чтобы они указали в этом списке тематику всех чертежей и рисунков.

– Я непременно так и сделаю, – ответил Амфитрион, уже кипя от злости. – А теперь, сенатор, если ты не возражаешь, нам необходимо начать готовить тело нашего покойного коллеги к похоронам.

– Асклепиад?

– Я уже все осмотрел.

Он поднялся на ноги, и мы с ним отошли в угол комнаты.

– Смерть наступила давно? – первым делом спросил я.

– Не более двух часов назад. Видимо, как раз тогда, когда начался банкет.

– Орудие убийства?

– Все это очень странно. Ификрат был убит топором.

– Топором! – воскликнул я.

Это и впрямь было странно, исключительно странно. Почему же убийца не воспользовался обычным кинжалом? Лишь немногие варварские народы предпочитают орудовать топором в качестве оружия, по большей части восточные.

– Это был топор дровосека или солдатский, долабра?

– Ни то, ни другое. У тех топоров лезвие прямое или чуть выгнутое наружу. А у этого топора лезвие довольно узкое и сильно выгнутое, почти полумесяцем.

– Это что же за топор такой?

– Идем со мной, – сказал Асклепиад.

Мне ничего не оставалось, как последовать за ним вон из комнаты и смирить свое желание получить ответ на свой вопрос немедленно. Насколько мне было известно, мой знакомец оставил всю свою значительную коллекцию оружия в Риме.

Нас встретили философы, сбившиеся в кучу, они приглушенно ворчали и что-то бормотали себе под нос. При нашем появлении толпа колыхнулась. К нам подошла Юлия и, не сводя с меня сердитых и одновременно встревоженных глаз, присоединилась к нам.

– Наконец-то ты, как я вижу, нашел себе достойное занятие, – заявила она.

– Да. Исключительная удача, тебе не кажется? А где Фауста?

– Они с Береникой решили вернуться во дворец. Место убийства – неподходящее место для персоны царской крови.

– Молю богов, чтобы они не стали там болтать. Я надеюсь завтра убедить Птолемея поручить расследование мне.

– Деций, я должна тебе напомнить, что здесь Египет, а не Рим.

– Все мне только об этом и талдычат. Да разве это независимое государство? Всем известно, что именно Рим заказывает здесь всю музыку.

– А ты – член дипломатической миссии. И это не входит в твои задачи – вмешиваться во внутренние дела страны.

– Да, но я считаю, что кое-чем обязан Ификрату. Если бы не он, я бы все еще слушал лекцию об акаталепсии.

– Тебе просто скучно. – Юлия всегда отличалась упорством.

– Ужасно скучно. – И в этот момент меня осенило. – Как ты посмотришь на то, чтобы помочь мне в этом расследовании?

Моя собеседница с удивлением воззрилась на меня.

– Помогать тебе? – с подозрением переспросила она.

– Конечно. Мне же понадобится помощник. Помощник-римлянин. Да и не помешает иметь рядом человека, способного на равных говорить с высокорожденными дамами Александрии и с придворными.

– Ладно, я подумаю над твоим предложением, – холодно ответила она.

Но я уже понял, что зацепил ее. Юлия всегда была готова принять участие в подсматривании и вынюхивании самого сомнительного свойства, но в Риме это отнюдь не считается достойным занятием для дамы из патрицианской семьи. А вот здесь она могла себя вести так, как ей заблагорассудится – в пределах разумного, конечно.

– Хорошо, – согласился я. – Можешь начать с того, что постараешься убедить Беренику повлиять на папочку, чтобы тот поручил расследование этого дела мне.

– Так я и знала, у тебя самые низкие побуждения! А куда мы идем?

Я удивленно огляделся по сторонам, мы находились в том крыле Мусейона, где я до сих пор никогда не был, и сейчас попали в галерею со статуями и картинами, должным образом освещенными горящими лампами.

– Асклепиад хочет мне что-то показать, – сказал я.

– Топоры в нынешние времена редко используются в качестве оружия, – подал голос мой друг. – Хотя в прежние времена они отнюдь не считались неподходящим оружием, даже для благородного воина. В книге тринадцатой «Илиады» рассказывается, как герой Пейсандр вытащил свой топор и вступил в поединок с Менелаем. Только ничего хорошего для него из этого не вышло.

– Я помню этот отрывок, – поддержал я Асклепиада. – Менелай всадил ему меч в переносицу, оба его глазных яблока выскочили наружу и, все в крови, упали в пыль у его ног.

– Да, именно такой отрывок ты, конечно, запомнил, – заметила Юлия.

– Точно, мне страшно нравятся подобные места в великих произведениях. Асклепиад, зачем мы оказались в этой картинной галерее?

– Интересующий нас топор обычно изображают в качестве типичного оружия амазонок.

– Да, несомненно, – согласился я. – Не хочешь ли ты сказать, что Ификрата убила амазонка?

– Скорее всего, нет. Но посмотри вот сюда.

После этих слов он остановился перед внушительной чернофигурной вазой, стоявшей на пьедестале, с надписью, удостоверявшей, что это произведение искусства было расписано знаменитым художником Тимоном. Сюжет был незамысловат и достаточно распространен. Это была битва греков с амазонками, и Асклепиад указал нам на одну из этих женщин-воительниц на коне. На ней была туника и фригийский колпак, амазонка замахнулась топором на длинной рукоятке, готовая сразить грека, на котором был лишь огромный шлем с гребнем, а вооружен он был копьем и щитом.

Юлия принесла лампу, сняв ее со стены, и поднесла ее поближе к вазе, чтобы мы могли получше рассмотреть это оружие. Хотя рукоятка была длинная, сам топор был совсем небольшой, с узким длинным топорищем, расширяющимся в сторону изогнутого полумесяцем рубящего лезвия. Противоположная сторона топора, обушок, была украшена коротким острым шипом.

– Это нечто вроде жертвенного топорика помощника фламина, жреца. Именно такими пользуются, чтобы оглушить жертвенное животное, – заметила Юлия.

– У нашего топора рубящее лезвие не имеет такого изгиба, – заметил я.

– В некоторых странах Востока, – встрял Асклепиад, – топоры именно такой формы используются даже сейчас при религиозных церемониях.

– Ты встречал их здесь, в Александрии? – спросил я.

Асклепиад покачал головой.

– Нет. Но в городе, несомненно, имеется по крайней мере один такой топор.

Больше нам делать в Мусейоне было нечего. Мы расстались с Асклепиадом и вернулись к своим носилкам, где обнаружили, что все наши рабы спят мертвым сном. Но я быстро устранил это недоразумение. Мы забрались в роскошные сиденья, откинувшись на подушки.

– Интересно, зачем кому-то понадобилось убивать Ификрата? – сонным голосом осведомилась Юлия.

– Именно это я и намерен выяснить, – ответил я. – Надеюсь, это не просто обычный убийца, не какой-нибудь ревнивый муж…

– Твоему начальству, знаешь ли, может не понравиться, что ты связался с этим расследованием. Это ведь может осложнить их работу.

– Мне на это наплевать, – заявил я. – Я желаю выяснить, кто это сделал, и убедиться, что он понес наказание.

– Да зачем тебе это? – требовательным тоном осведомилась моя невеста. – Ну, да, я помню, тебе скучно, но от этого нетрудно вылечиться – например, составить мне компанию в путешествии на лодке вверх по Нилу, до острова Элефантина, показать мне по пути все тамошние достопримечательности. Тебя ведь ничто, в сущности, не интересует в самой Александрии, да и Ификрат тебе, конечно, совсем не нравился. Тогда зачем все это?

Мне всегда становилось жутко не по себе, когда она вот таким образом проникала в мои мысли и вообще видела меня насквозь. Я просто ненавидел подобные ситуации.

– Ничего особенного, тебе не стоит об этом беспокоиться, – решительно ответил я.

– Перестань упираться! Лучше расскажи! – Юлия, кажется, здорово заинтересовалась этим делом. – Если я буду твоим помощником, то мне это просто необходимо знать!

– Ну, хорошо, – неохотно согласился я. – Это связано с этим местом. Не столько с Мусейоном или Библиотекой, а с Храмом муз.

– И что дальше? – продолжала напирать она.

– Это плохо, это нечестно – совершать убийства в храмах. А комната, в которой был убит Ификрат, это часть комплекса Храма муз.

У Юлии удивленно поднялись брови.

– Вот уж никогда бы не подумала, что ты настолько благочестив, Деций! – заявила она.

– Этот храм – совсем другое дело, – стоял я на своем.

Моя невеста откинулась на подушки.

– С этим я готова согласиться. Но тогда я хочу, чтобы ты показал мне это место, что так тебя поразило.

Больше она не произнесла ни слова, храня молчание всю обратную дорогу до дворца.

Да и у меня было более чем достаточно забот, чтобы занять мозги.

 

Глава 4

– Что там такое с этим убийством? – спросил Кретик.

Я рассказал ему все, что случилось в Мусейоне, по крайней мере, то немногое, что знал сам. Мы завтракали в тенистом дворике посольства – плоские египетские лепешки, финики, фиги в молоке и мед.

– Внутреннее дело, значит, – заметил он, когда я закончил свой рассказ. – Нам не о чем беспокоиться.

– И, тем не менее, я хотел бы заняться этим делом, – сказал я. – Скверная это штука – убийство в присутствии лиц царской крови и римлян. Особенно римлян. Им неплохо было бы оказывать большее уважение римскому сенатору и двум дамам-патрицианкам, приехавшим к ним в гости.

– Не думаю, чтобы это неуважение было проявлено преднамеренно, – заметил Кретик, намазывая медом кусок лепешки к радости роившихся вокруг мух. – Ну, ладно, если ты так уж хочешь развлечься, не вижу в этом ничего дурного. Все равно это не имеет особого значения. Подумаешь, какой-то там ученый!

– Спасибо. Должен отметить, что эти египтяне очень нервно реагируют, когда дело касается их воображаемых властных полномочий. Если они начнут ставить мне преграды, могу я рассчитывать на твою поддержку?

Кретик пожал плечами:

– В разумных пределах, пока это не будет создавать дополнительных трудностей мне самому.

После завтрака я поспешил в царские покои, где моя тога и сенаторские знаки отличия быстро позволили беспрепятственно получить доступ к царю.

Я обнаружил Птолемея, наслаждающегося гораздо более обильным завтраком, нежели тот, который успел съесть я. На его столе красовались жареные павлины, свежая нильская рыба размером с хорошую свинью, целые ведра устриц и жареная газель. И это были только главные блюда. Как он ухитряется справляться с подобным количеством пищи, оставалось для меня загадкой, особенно при его состоянии здоровья.

Когда я вошел, правитель Александрии оторвал взгляд от своей тарелки и уставился на меня глазами цвета спелой вишни. Нос его выглядел так, словно был вырезан из лучшего порфира и любовно отполирован. Остальная часть лица была не так уж сильно испещрена набухшими венами и выглядела не так пугающе. Когда-то он был красивым мужчиной, но теперь для того, чтобы об этом догадаться, требовался некоторый полет воображения.

– А, сенатор… Метелл, не так ли?

– Деций Цецилий Метелл. Я из состава римского посольства.

– Да-да, конечно. Подходи, садись. Ты уже завтракал?

– Да, пару минут назад.

– Ну, поешь еще. Тут все равно больше, чем я могу съесть. По крайней мере, отведай вина.

Для вина было еще рановато, но ведь не каждый день получаешь возможность попробовать этот напиток из личных царских запасов. Так что я не смог отказаться.

– Весть об убийстве в Мусейоне уже достигла царских покоев? – начал я.

– Да, Береника что-то говорила мне утром, но я еще не до конца проснулся. Так что там произошло?

Я еще раз повторил свой рассказ. Мне не привыкать к подобному повторению. Когда имеешь дело с Сенатом и его комиссиями, то сперва представляешь свой доклад самому младшему руководителю комиссии. Он слушает тебя с серьезным выражением лица, после чего отсылает тебя к следующему по старшинству, и тот, напустив на себя важный вид, опять же выслушивает твой доклад от начала до конца, и так далее, пока тебя не вынесет на полный состав Сената, большая часть членов которого проспит все твое выступление.

– Ификрат Хиосский? – переспросил царь. – Он изобретал краны, водяные колеса и катапульты, не так ли?

– Вообще-то, он говорил, что его не интересуют боевые машины, но в целом работал именно в этой области. Остальные, кажется, считали, что это недостойное дело, заниматься такими нужными и полезными вещами.

– Философы! – презрительно фыркнул Птолемей. – Вот что я тебе должен сказать, сенатор. Моя семья многим обязана Мусейону, и мы его всячески поддерживаем. Если мне, например, нужны костюмы и маски для моих актеров, я посылаю им заказ, и они все это для меня готовят. Если мне нужны новые водяные часы, они изобретают и изготавливают их. Если мне нужна новая барка для путешествий по Нилу, они проектируют ее и строят, а если кто-то из моих командиров возвращается с войны со стрелой в теле, тамошние врачи чертовски здорово извлекают эту стрелу, даже если им приходится в процессе этого запачкать кровью свои философские пальчики.

Весьма познавательное сообщение.

– Стало быть, их философская отдаленность от реального мира – это всего лишь поза?

– В делах, касающихся лично меня и моего двора, – да. Они могут считать себя великими мудрецами вроде Платона, но для меня это просто люди, состоящие у меня на службе.

– Значит, если ты велишь им помогать мне, сотрудничать со мною в расследовании этого убийства, они послушаются?

– Что? А зачем тебе во все это влезать?

Оказывается, старый обжора и пьяница еще не потерял способность быстро соображать. Вот уж не подумал бы…

– Во-первых, я был там, равно как и еще две дамы-патрицианки, стало быть, здесь замешан Рим.

Конечно, эти рассуждения были притянуты за уши, но ничего более достойного в свое оправдание я придумать не мог и поэтому как можно увереннее продолжил:

– К тому же, в Риме я заработал репутацию человека, умеющего разбираться в сути подобных дел.

Птолемей хитро прищурился.

– Ты хочешь сказать, что ты так любишь развлекаться?

– Ну, да, можно сказать и так, – признался я, хотя сам осознавал, насколько неуклюже это звучит.

– Так почему ты это не сказал сразу? Всегда нужно дозволять человеку заниматься тем, что ему нравится. Продолжай.

Я не верил своим ушам.

– Ты хочешь сказать, что даешь мне свое официальное разрешение и полномочия вести это расследование?

– Конечно. Вели своему секретарю подготовить соответствующий документ и направь его моему казначею – тот скрепит его малой царской печатью.

– Благодарю!

– Странные у тебя развлечения – пытаться выяснить, кто кого-то там убил. Ну что ж, человек из всего может извлекать удовольствие… напомни мне как-нибудь, чтобы я рассказал тебе историю про сатрапа Арсинойского нома и его крокодила.

– Как-нибудь непременно напомню, – поспешно пообещал я, приканчивая чашу превосходного вина и поднимаясь на ноги.

– Ты и впрямь не хочешь отведать копченого мяса страуса?

– О, это слишком щедрое предложение, но меня зовет долг.

– Ну, тогда прощай.

Я быстренько вернулся в посольство и жуткими угрозами заставил одного из писцов подготовить документ, удостоверяющий, что я являюсь официальным следователем по поручению самого Птолемея. Это отличная штука – договариваться лично с царем, особенно если он к тебе расположен. Уж он-то никому и ни по какому поводу не обязан давать отчета. Ежели Флейтисту захотелось назначить чиновника из чужестранного посольства расследовать дело об убийстве, он вполне может это себе позволить, и никто не станет возражать.

Я лично отнес документ чиновнику из царского казначейства. Это оказался евнух по имени Пофин. Это был грек, но в азиатских одеждах и в египетском парике – обычное для Александрии сочетание. Он отнесся к этому делу весьма скептически.

– Это крайне необычное нарушение правил! – заявил он.

– Хотел бы я видеть при этом дворе соблюдение хоть каких-то правил, – заметил я. – Будь так добр, скрепи это малой царской печатью. Царь одобрил это решение.

– Это непорядочно – являться к нашему царю так рано поутру. В это время он еще не в состоянии со всей проницательностью во всем разобраться.

– Я нашел правителя в здравом уме и прекрасном расположении духа, он был весьма проницателен и полностью отдавал себе отчет в своих действиях, – ответил я. – А вот ты сейчас клевещешь на своего повелителя.

– Я…я… протестую, сенатор! Ты ошибаешься! Я никогда бы не позволил себе хоть в малой степени выказать неуважение к моему господину!

– Вот и следуй этому правилу, – холодно процедил я.

Никто не умеет преподать фразу с таким ледяным презрением, как римский сенатор. С евнухами вообще надо держаться строго и твердо. И представитель этого обделенного племени не стал больше возражать и поставил на документ печать, после чего я вышел от него, довольный, сжимая бумагу в руке. Теперь я здесь – официальное лицо, царский чиновник.

Юлию и Фаусту я нашел во дворе посольства – они уже ждали меня. Я триумфальным жестом продемонстрировал им документ с царской печатью. Юлия захлопала в ладоши.

– Ты все-таки добился своего! Только не думай, что собственными силами. Я поговорила нынче утром с Береникой, и она отправилась к царю, когда он только встал с постели.

– У старика Птолемея почти ничего не сохранилось в памяти о ее посещении. Но достаточно застряло в мозгах, чтобы помочь мне получить то, что я хотел, – скромно заметил я.

Фауста в совершенно патрицианской манере чуть приподняла одну бровь.

– Неужто ты полагаешь, что если тебе удастся найти убийцу, Птолемей станет считать себя твоим должником?

Такая уж она, эта Фауста, единственное, что она по подобному поводу может предположить, так это то, что я ищу каких-то политических выгод.

– А когда это благодарность Птолемеев приносила кому-то хоть какую-то пользу? – вскинулся я. – Да он едва помнит, кто такой Ификрат, и сомневаюсь, что его заботит, кто его убил.

– Тогда зачем тебе все это? – Фауста была искренне удивлена.

– Только попав в Александрию, я тут же заразился лихорадочной жаждой познания, свойственной одним философам, – начал объяснять я. – И теперь разрабатываю и создаю свою собственную школу логики. Я намерен продемонстрировать ценность моих теорий, вычислив убийцу.

Она обернулась к Юлии:

– Метеллы всегда были тупыми и скучными людьми. Так что это хорошо, что среди них нашелся хоть один сумасшедший – он несколько расцвечивает безрадостную картину.

– Но он же такой занятный и забавный! Он гораздо лучше всех этих типов из свиты Береники!

Да, мне с ними обеими было явно не справиться.

– Ну, как скажете, – буркнул я. – Однако я намерен заняться бесконечно более интересным делом, чем копаться и разбираться в проблемах стада безмозглых и бездарных македонцев, притворяющихся египетской знатью.

После этих слов я ушел от них, гордо и высокомерно задрав голову, и рявкнул погромче, призывая Гермеса. Раб тут же прибежал на зов.

– Вот две вещи, о которых ты просил, – сказал он.

Я забрал у него свой кинжал и кестус* с бронзовыми накладками и шипами и сунул все это себе под тунику. Идиллия с осмотром достопримечательностей закончилась, и я был готов к серьезным делам.

– Куда мы теперь направляемся? – спросил Гермес.

– В Мусейон, – ответил я.

Гермес огляделся по сторонам:

– А где же носилки?

– Мы пойдем пешком.

– Пешком? В этом городе?! Это же будет скандал!

– Я не могу обдумывать серьезные вопросы, когда меня повсюду таскают, словно мешок с провизией. Это неплохо для всяких чужестранных развратников, бездельников и зевак, но римлянин должен демонстрировать гораздо бо́льшую важность и серьезность.

– Если бы меня все время так таскали на носилках, я бы не снашивал сандалии так быстро, – недовольно ответил мой раб.

Вообще-то, я просто хотел повнимательнее осмотреть город. В Риме я часто бродил по улицам и переулкам, это было одно из моих любимых развлечений, а вот в Александрии мне еще не представлялась такая возможность. Служители и охрана дворца уставились на нас с большим удивлением, увидев, что я отправляюсь в город пешком в сопровождении всего одного раба. Я почти ожидал, что они бросятся следом за нами, умоляя вернуться и обещая отнести нас куда угодно.

Это было странное ощущение: я очень скоро понял, что не могу ориентироваться в городе, состоящем сплошь из широких улиц, прямых углов и перекрестков. Пересекая очередной проспект, я почувствовал себя совершенно беззащитным и крайне уязвимым.

– В таком городе трудновато укрыться от ночной стражи, – заметил Гермес.

– Видимо, они это и имели в виду, когда придумали такую ужасную планировку. И для мятежей все это не слишком подходит. Сам видишь, здесь можно выстроить войска в одном из пригородных районов и затем как метлой вычистить все городские кварталы. Вытеснить толпы мятежников в боковые улицы, раздробить их на мелкие группы или, наоборот, направить всю толпу куда тебе нужно.

– Это как-то неестественно, – заявил Гермес.

– Согласен. Но в этой планировке имеются свои преимущества.

– И к тому же, тут все из камня, – добавил мой раб.

– В Египте мало леса. Но это даже успокаивает – помнить, что здесь ты не сгоришь во сне.

Люди, заполнявшие улицы, пожалуй, принадлежали всем народам, что я встречал, ну, конечно, большинство из них составляли египтяне. А среди остальных можно было различить греков, сирийцев, евреев, сабеев, арабов, галатов и еще многих, чьи лица и одежды были мне совершенно неизвестны. Были здесь также нубийцы и эфиопы с кожей всех оттенков черного, по большей части рабы, но также купцы и торговцы. Все разговаривали по-гречески, но другие языки тоже были слышны, словно подводное течение или слабый фон для основного – греческого. И особенно выделялся египетский. Он, по моему мнению, вообще-то звучит точно так, как выглядят эти их иероглифы. На каждой улице, на каждом углу нам встречались фигляры и лекари-шарлатаны – они плясали, кривлялись, исполняли некие магические танцы. Дрессированные животные демонстрировали свои трюки, а уличные жонглеры с необыкновенной ловкостью и мастерством крутили в воздухе самые неожиданные предметы. Гермес хотел было задержаться и поглазеть на все это, но я потянул его за собой. Мои мозги были заняты более значительными проблемами.

Мы могли бы пройти в Мусейон прямо из дворца, через задние ворота, но мне хотелось посмотреть Александрию, почувствовать ее. Человек, выросший в огромном городе, обладает определенным чувством, похожим на то, как крестьянин всегда ощущает тягу к пашне, а моряк – к морю. Я родился в Риме и был типичным горожанином. И хотя эти люди были для меня чужды и непонятны, они тоже были горожанами, и мы все, хоть так и отличались внешне, имели ряд схожих черт и привычек.

Вот и сейчас я чуть ли не печенкой чувствовал, что все это – неплохо питающийся, всем довольный и любезный народ. Даже если здесь и возникали какие-то проблемы и неудобства, все это были мелочи. Если бы здесь зрело недовольство или мятеж, я бы сразу это почувствовал. Жители Александрии, как известно, любят время от времени побунтовать, даже убить, или изгнать какого-нибудь царя или даже парочку, но, в общем и целом, они слишком заняты, делая деньги или иным образом наслаждаясь жизнью, чтобы от них исходила какая-то угроза. Народное недовольство и беспорядки всегда чреваты кризисом, особенно в таких многонациональных городах, как Александрия, где взаимные антипатии разных народов иной раз перехлестывают через край, не считаясь с законами и силой оружия. Не то, чтобы Рим мог чем-то гордиться в этом смысле. Правда, наши народные беспорядки имеют скорее сословный, чем национальный характер.

– Даже не думай об этом, Гермес, – предупредил я своего раба.

– Откуда ты знаешь, о чем я думаю? – спросил он, являя собой прямо-таки воплощение оскорбленной невинности. И то, как он это произнес, подтвердило, что я совершенно прав.

– Ты подумал, что здесь любой приличный на вид человек может просто раствориться в толпе, и никто ничего не заметит. Здесь я могу сойти за свободного человека, и никто не догадается, что я раньше был рабом. Не об этом ли ты сейчас думал?

– Ничего подобного! – с негодованием возразил он.

– Я рад это слышать, Гермес, потому что в этом городе полно грубых и жестоких людей, которые ничем иным не занимаются, а только ловят беглецов и возвращают их обратно хозяевам, конечно, за щедрое вознаграждение. Или продают новым хозяевам. Если ты, скажем, исчезнешь утром, я скажу об этом кому надо, и уже к закату тебя вернут обратно. Это огромный город, однако римский акцент и римские флексии здесь не совсем привычное явление. Так что забудь все подобные фантазии и продолжай служить мне. А я в один прекрасный день тебя отпущу на свободу.

– Ты никогда мне не доверял, – начал жаловаться Гермес.

Его можно было понять, ведь сейчас я просто повторил то, что заявлял ему, – с небольшими вариациями, – почти каждый день. Рабам никогда нельзя полностью доверять, а некоторым, например Гермесу, еще меньше, чем всем другим.

День был отличный, погода стояла прекрасная, как почти всегда в Александрии. Климат здесь отнюдь не идеальный, не такой, как в Италии, но никогда нельзя забывать, что нигде в мире нет такого климата, как у меня на родине. Вокруг сновали веселые и довольные люди, в воздухе стоял аромат благовоний, смешанный со всепроникающими запахами моря. Во многих отношениях Александрия могла похвастаться более приятными ароматами, чем Рим.

Вооруженный документом с царской печатью, я медленно поднялся по ступеням и оказался у входа в Мусейон. Мне хотелось еще раз посетить Храм муз, но нынче утром передо мной стояли более неотложные задачи. Миновав двери, я направился мимо лекционных залов, из которых доносились приглушенные речи философов, прошел под длинной колоннадой философов-перипатетиков, где стояли уже заброшенные великолепные шлюзовые ворота Ификрата, которыми теперь никто больше не занимался. Этот проект, подумалось мне, теперь не скоро будет закончен.

Я проследовал в апартаменты убитого ученого, где уже все было аккуратно убрано. Кровь с пола смыли и соскребли, за столом сидели два секретаря и готовили опись найденных вещей, складывая уже зарегистрированные предметы и чертежи на большом столе. Третий человек бродил по кабинету с удивленным выражением на лице.

– Инвентарный список готов? – осведомился я.

– Почти готов, сенатор, – ответил старший. – Мы скоро закончим с чертежами. – А это, – он указал на папирус, лежащий на столе, – список его сочинений. А вот это, – и он указал на другой папирус, – опись предметов и вещей, обнаруженных в его комнатах.

Я ухватил второй список и начал быстро его просматривать. Конечно, в моем расследовании мне было необходимо знать, что здесь было в наличии до убийства, но и это было лучше, чем совсем ничего.

– А ты что здесь делаешь? – спросил я третьего присутствующего. Это был грек с длинным носом и лысой головой, одетый так же, как все библиотекари, которых я видел раньше.

– Меня зовут Эвмен из Элевсина, я библиотекарь отдела пергамских книг. Я пришел в надежде найти свиток, который покойный Ификрат взял на время из нашего отдела.

– Понятно. Это случайно не был такой большой манускрипт на пергаменте из Пергама, накрученный на стержни из оливкового дерева с ручками, крашенными киноварью?

Грек очень удивился:

– Да, да, сенатор! Ты его видел? Я все утро его ищу!

– Какой теме посвящена эта работа? – спросил я, игнорируя его вопрос.

– Прости меня, сенатор, но Ификрат взял этот свиток на условиях строжайшей конфиденциальности.

– Ификрат мертв. А меня назначили расследовать его убийство. Так что говори…

– А ты кто такой? – перебил меня кто-то за спиной. Я раздраженно обернулся и увидел в дверном проеме двоих мужчин. Тот, кто спросил меня, был мне незнаком, а вот второго, прятавшегося за спиной товарища, я точно где-то встречал.

Я взял себя в руки:

– Я сенатор Деций Цецилий Метелл и расследую убийство Ификрата Хиосского. А вот ты кто такой?

Незнакомец прошел в комнату, второй последовал за ним. Теперь я вспомнил, где я его видел. Это был тот самый командир с резкими чертами лица, который прогнал меня с плаца.

– Я – Ахилла, – представился первый, – командующий царской армией.

На ногах – подкованные сапоги, на плечах – дорогая красная туника. Поверх нее была надета крепкая кожаная сбруя, которую иногда носят воины, чтобы выглядеть, словно они облачены в боевые доспехи, но не таскать на себе их немалый вес. Волосы и борода были коротко подстрижены.

– А меня зовут Мемнон, я комендант македонских казарм, – представился второй. – Мы с тобой уже встречались.

Они были македонцами, и, как всем известно, этот народ всегда пользуется простыми именами, не упоминая при этом, из какого человек рода, что обычно делают греки, которым эта традиция ужасно нравится.

– Да, встречались. А что вы делаете здесь?

– По чьему приказу ты ведешь расследование? – требовательно спросил Ахилла.

Но я уже был к этому готов.

– По царскому приказу, – ответил я, демонстрируя ему свой документ, украшенный печатью. Он изучил его, чуть прищурившись.

– Проклятый пьяный болван, – пробормотал Ахилла и добавил, обращаясь прямо ко мне: – В чем тут твой интерес, римлянин?

– Рим находится в дружественных отношениях с Египтом, – начал я. – И мы всегда рады оказать помощь царю Птолемею, нашему другу и союзнику. – Мне всегда нравилось такое вот дипломатическое ханжество и лицемерие. – Я хорошо известен в Риме как опытный специалист по расследованию уголовных дел, и я более чем счастлив поставить этот опыт на службу царю Египта.

После этих слов я свернул свой документ в трубку и сунул его себе под тунику, но руку из-под нее не вытащил. Мемнон выступил вперед, сверля меня яростным взглядом. На нем был нагрудник и наголенники, но он был без шлема. Меня очень беспокоил короткий меч, висевший у него на боку.

– Ты никому здесь не нужен, римлянин, – прорычал он. – Отправляйся обратно в свое посольство, пей и развлекайся с блудницами, как это делают остальные твои дрянные и ни на что не годные соотечественники. Здесь Египет, а не Рим.

При нашем первом столкновении он находился на своей территории, да к тому же в окружении своих воинов. А теперь совсем другое дело.

– Я нахожусь на службе не только Сената и народа Рима, но и на службе их союзника, вашего царя. И полагаю, что служу ему более верно и более предан ему, чем ты.

У македонцев всегда появляется такой вот взгляд, и я знал, что они тут же потянутся к оружию. Так случилось и на этот раз. Издав приглушенный яростный рык, Мемнон одной рукой ухватился за ножны, а другой – за его рукоятку. Но я и к этому был готов.

Лезвие его меча успело лишь наполовину показаться из ножен, когда моя правая рука выскользнула из-под туники, уже вооруженная кестусом. Я хорошенько ему засадил, и бронзовые шипы моего кестуса врезались македонцу в нижнюю челюсть прямо под ухом. Он пошатнулся, изумленно крякнул. Я тоже был удивлен. Никогда еще со мной такого не случалось, чтобы я ударил человека кестусом, а тот остался на ногах. Так что я врезал ему еще раз, в то же самое место. На сей раз он свалился, грохоча бронзовыми доспехами, прямо как те герои, которых воспевал Гомер.

Оба секретаря и библиотекарь смотрели на это огромными круглыми глазами, пораженные и напуганные. Гермес счастливо улыбался, прямо как кровожадный маленький демон. В сущности, он им и был. Ахилла не сводил с меня мрачного и сурового взгляда.

– Ты слишком далеко заходишь, сенатор, – прошипел он.

– Это я слишком далеко захожу?! Он напал на римского сенатора, на посланника Рима! За такие штучки разрушались великие государства!

Ахилла пожал плечами.

– Может, сто лет назад такое бывало. Но не теперь. – В какой-то мере это было истинной правдой, он с явным усилием взял себя в руки. – Это не тот случай, что способен спровоцировать дипломатические осложнения. Ты должен понять, сенатор, что мы выходим из себя, когда сюда являются римляне и присваивают себе властные полномочия, словно так и должно быть.

– Я вполне это понимаю, – ответил я. – Но я здесь по приказу вашего царя.

Валявшийся на полу Мемнон застонал.

– Кажется, его нужно показать врачу, – проговорил Ахилла.

Смею надеяться, что в его голосе промелькнуло нечто похожее на растерянность.

– Отнеси его к Асклепиаду, – посоветовал я. – Он должен быть где-то здесь, и не забудь сказать ему, что это я тебя к нему направил.

Ахилла кликнул нескольких рабов, и те подняли павшего героя и унесли прочь. А я так и не понял, зачем эти двое здесь оказались. Они не пожелали это сообщить, а сам я счел неблагоразумным на этом настаивать.

Я повернулся к библиотекарю.

– Итак, ты собирался рассказать мне, что это был за свиток, что пропал отсюда, не так ли? – Я стянул кестус с руки и бросил его Гермесу. – Ступай, смой с него кровь.

– Зачем… ах… это же… – Эвмен глубоко вдохнул, словно пытался успокоиться, и продолжил: – Это один из наиболее ценных свитков, хранящихся в Библиотеке, сенатор. Его написал Битон и посвятил его царю Пергама Атталу I, это было больше ста лет назад.

– И как он называется? – спросил я.

– «Боевые машины».

Гермес принес обратно кестус и отдал его мне, когда мы уходили из Мусейона.

– Это было здорово, почти как представление в цирке, – весело заявил он. – А ведь этот грек – здоровый малый!

– Не грек, – поправил я, – а македонец. Они гораздо круче, чем греки.

– Ага, но все равно – чужестранец. Надо было тебе его убить. А теперь он еще вздумает мстить. – Гермес обладал удивительно незамысловатым взглядом на мир.

– Я поговорю с царем. Может, удастся убедить его удалить этого типа куда-нибудь в провинцию, выше по течению реки. А вот Ахилла заботит меня гораздо больше. Он ведь занимает высокий пост в армии. Ты лучше сходи и разузнай о нем все что сможешь.

Мне лучше всего думается на ходу, а поразмышлять было о чем. Итак, я отлично помню, как Ификрат заявил мне, что его никогда не интересовали боевые машины и он никогда ими не занимался. Очевидно, это была чистая ложь. Типичный грек. Интересно, зачем вся эта таинственность? Ведь подобные работы вовсе не являются незаконными. Вот и очередная загадка, явно не последняя.

Прошло совсем немного времени, и мы оказались в еврейском квартале. Это странный народ, и с богами у них как-то бедновато. А во всем остальном они очень похожи на все остальные народы, что обитают на Востоке. Многие полагают странным, что их единственный бог не имеет никакого изображения, но ведь несколько столетий назад не существовало никаких изображений и римских богов. Первые правители из династии Птолемеев покровительствовали евреям, держали их в качестве противовеса египтянам. А между этими двумя народами существовала давнишняя вражда. В результате такой политики евреев здесь становилось все больше и больше.

Улицы здесь были тихие и почти безлюдные – странное явление для Александрии. Я навел справки в одной из открытых лавок и выяснил, что сегодня у евреев день, когда, согласно их странным и загадочным верованиям, они должны находиться дома, а не в молельне. Весьма похвальное благочестие, но не для постороннего наблюдателя.

– А в других районах города пооживленнее будет, – заметил Гермес.

– Несомненно, – согласился я. – Пошли в Ракхот.

Ракхот – это египетский квартал, самый большой в этом космополитичном городе. Он явно превышал размерами греческий, македонский и еврейский кварталы вместе взятые. И выглядел самым странным, особенно на взгляд римлянина.

Египтяне – один из самых древних народов, и, может быть, этим можно объяснить их консерватизм, иногда доходящий до абсурда. По сравнению с ними самый косный римлянин представляется жутко непостоянным и переменчивым. Обычные подданные сегодняшних Птолемеев выглядят точно так, как те, кого можно видеть на изображениях на стенах храмов первых фараонов. Они все небольшого роста, коренастые, темнокожие, но не такие черные, как нубийцы. Обычная одежда мужчин – это что-то вроде юбочки, набедренная повязка из белой льняной ткани, и большинство носит коротко подстриженные черные парики. Они подкрашивают себе глаза черной краской, сурьмой, считая, что это защищает их от злых духов или солнца. Старая египетская аристократия, представители которой еще встречаются изредка то тут, то там, принадлежит к другой расе, они более светлые и более высокого роста, хотя и темнее, чем греки или италики. И говорят они на языке, которого никто нигде не понимает, кроме как в самом Египте.

При взгляде на них сегодня трудно поверить, что именно этот народ построил все эти поразительные пирамиды, но ведь и греки нынче не слишком напоминают титанов древности, героев Гомера или даже более близких к ним предков времен греко-персидских войн. К своей религии египтяне относятся крайне серьезно, несмотря на то, что многие их боги выглядят чрезвычайно смешно и глупо. Все считают, что боги с головами животных просто смешны, а вот лично мне больше всего нравится тот, которого изображают мертвым, завернутым и упакованным как мумия, лицо оставлено открытым, а сам он стоит стоймя, очень прямо, и его эрегированный пенис торчит из-под бинтов и повязок.

В Ракхоте мы окунулись в обычную шумную толпу. Уличные торговцы раскладывали и расхваливали свои товары, на рынок гнали стада животных, повсюду тянулись бесконечные религиозные процессии – неотъемлемая часть повседневной жизни египтян. Здесь я не просто любовался видами и достопримечательностями. У меня была конкретная цель, но мне не хотелось, чтобы это выглядело так, словно я что-то вынюхиваю.

Первую остановку мы сделали в Большом Серапеуме. Это был еще один экземпляр, представляющий ту циклопическую архитектуру, что так нравилась наследникам первого Птолемея. Почти такой же огромный, как храм Дианы в Эфесе, Серапеум был посвящен богу Серапису, который вообще-то являлся чисто александрийским изобретением. Птолемеи считали, что они способны делать все гораздо лучше, чем кто-нибудь другой, включая изобретение новых богов. Александрия была городом нового типа, и они желали изготовить бога для своего города, который мог бы слить воедино греческие и египетские религиозные практики. Вот они и придумали нового бога с величественным и суровым выражением лица, таким, как у Плутона, и сплавили его с египетскими богами Осирисом и Аписом, отсюда произошло и его имя – Серапис. И по каким-то непонятным причинам это новое, довольно грубо сколоченное божество стало популярно, и сегодня ему поклоняются чуть ли не во всем мире.

Серапеум, как и царский дворец, в сущности, являет собой настоящий город внутри города. Здесь имеются пастбища и стойла для жертвенных животных, несколько когорт жрецов и служителей, склады и кладовые, полные сокровищ и всякой прочей дребедени, а также знаменитых произведений искусства. А чтобы все это охранять, имеется даже свой арсенал и стража.

Сам храм был обычным, даже скучным – стандартная греческая постройка, только значительно бо́льших размеров, чем было принято в других странах. Он стоял на высоком искусственном холме, сложенном из камня, верхняя площадка, доступная взгляду, была всегда открыта для публики. Там и находилась статуя бога, имевшая на удивление скромные пропорции. Все здесь было рассчитано на зевак. Поскольку Серапис являл собой, так сказать, агломерацию хтонических богов, сами молебствия и прочие религиозные церемонии происходили в нескольких подземных криптах.

Я немного побродил среди всех этих чудес, пялясь на них подобно всем остальным зевакам и чужестранным посетителям, но на самом деле цели у меня были совсем другие. Все мое внимание было приковано к храму меньших размеров, расположенному через две улицы к югу от Серапеума. Над его крышей поднимался столб дыма, как из небольшого вулкана, и ветерок доносил оттуда завывающие звуки печального песнопения и бряцанье музыкальных инструментов. Я остановил одного из жрецов, мужчину, одетого в греческие священнические одежды, но с накинутой на плечи леопардовой шкурой – на египетский манер.

– Скажи мне, господин, – осведомился я, – какому богу поклоняются вон в том шумном храме?

Он повернулся туда и с надменной высоты Серапиона надменно уставил свой не менее надменный и огромный нос в сторону храма, о котором шла речь.

– Это храм Баала-Аримана, мой господин, однако в старое доброе время он был посвящен Гору. Рекомендую тебе избегать его, сенатор. Этот культ был принесен сюда грязными, вонючими чужестранцами, и посещают его только невежественные, бесстыжие и гнусные выродки. Они поклоняются этому варварскому богу, устраивая отвратительные оргии.

Гермес подергал меня за руку:

– Пошли! Пошли туда!

– Да, мы именно так и поступим, но только потому, что это входит в план моего расследования, – ответил я.

Мы спустились по великолепной лестнице с холма Серапеума и миновали два квартала, отделявшие его от храма Баала-Аримана, в который тянулась толпа молящихся, зевак и бездельников. Кажется, торжества и празднества по случаю его открытия все еще продолжались. Люди плясали под звон цимбал, бряканье колокольчиков, завывание флейт и грохот барабанов. Некоторые валялись неподвижно на земле, до предела вымотанные своими благочестивыми экзерсисами.

По всему храму и во дворах вокруг стояли огромные бронзовые курильницы, в которых дымились благовония. И, как я понял чуть позже, это было необходимо. После того, как в жертву принесли пятьдесят быков, земля и камни мостовой пропитались кровью настолько, что с ней уже не могли справиться канавы и дренажная система храма. Благовония хоть немного, но отгоняли мух и забивали жуткую вонь. Головы и шкуры быков были повешены на столбы, мордами в сторону храма.

Подобно большинству египетских храмов, он был довольно тесен: толстые стены и внутри, как принято у египтян – целый лес мощных колонн. В дальнем его конце возвышалась статуя сидящего бога. Баал-Ариман был настолько уродлив, что я до сих пор не знаю, почему те, кто видел эту статую, не превращались в камни от омерзения. У бога была голова льва, но, видимо, божество страдало какой-то разновидностью страшной проказы. Тело принадлежало истощенному мужчине, но было украшено иссохшими женскими грудями, а на чахлые плечи было накинуто что-то вроде плаща, сделанного из бычьих тестикулов. Мух в этом внутреннем святилище было просто бесчисленное количество.

– Ты пришел сюда, дабы выразить почтение великому Баалу-Ариману?

Я обернулся и увидел перед собой Атакса, по-прежнему украшенного неизменным змеем.

– Римский посланник всегда проявляет должное уважение к богам тех стран, которые посещает, – сообщил ему я.

После этих слов я взял щепотку благовоний из большой чаши и бросил ее в угли, что тлели в курильнице перед этой отвратительной статуей. Поднявшееся над нею облачко дыма лишь самую малость уменьшило ужасный запах.

– Превосходно! Мой господин будет доволен. Он испытывает неизбывную любовь к Риму и хотел бы попасть в число богов, которым поклоняются в этом величайшем городе мира.

– Я поговорю об этом в Сенате, – пообещал я, мысленно поклявшись затеять лучше большую войну, прежде чем позволить этому жуткому демону смерти ступить своей гнусной лапой в ворота Рима.

– Это будет просто отлично, – проговорил Атакс и расплылся в елейной улыбке.

– Следует ли полагать, – осведомился я, – что бог вскоре будет говорить с вашими последователями?

Жрец торжественно покивал.

– Именно так. В последние дни мой господин несколько раз являлся мне и сообщил, что посетит это скоромное место и будет говорить со своими почитателями, причем в этом ему не потребуются никакие посредники.

– Как я понимаю, он будет пророчествовать, подобно оракулу, а ты затем станешь интерпретировать его речи для ушей простого народа?

– О, нет, сенатор. Как я уже говорил, ему не понадобятся никакие посредники. То, что он скажет, будет понятно всем, кто захочет его слушать.

– Поскольку его исходным домом является Азия, – начал я, – можно предположить, что он будет говорить на одном из восточных наречий?

– Мой господин теперь сделал своим домом Александрию, и я уверен, что он будет говорить по-гречески.

– И какой теме будут посвящены его речи?

Атакс пожал плечами:

– Кто может знать волю бога, пока он не проявит ее сам? Я всего лишь его жрец и пророк. Несомненно, мой бог и господин сообщит нам то, что сам считает нужным и что стоит донести до ушей человеческих.

За красиво выспренними фразами спряталась типичная жреческая увертливость.

– Я с нетерпением буду ждать его появления среди людей, – уверил я этого паскудника.

– Я пошлю вестника в посольство, если мой господин уведомит меня, что готов говорить с народом.

– Я буду весьма тебе признателен.

– А сейчас, пожалуйста, будь так добр, пойдем со мной, сенатор. Я уверен, что ты еще не видел бо́льшую часть нашего нового храма.

Ухватив за руку, Атакс провел меня по всему зданию, объясняя, что капители колонн, выполненные в виде соцветия папируса, это символ Нижнего Египта, точно так же, как капители в виде цветка лотоса символизируют Верхний. Мне это было уже известно после путешествия по Нилу, но мне не хотелось сейчас его обижать или портить его благостное настроение.

Миновав заднюю часть храма, мы оказались на заднем дворике, где празднество было в полном разгаре. Огромные бычьи туши, насаженные на колья, вращались над пылающими углями. Подобно всем другим предусмотрительным богам, Баал-Ариман желал только крови жертвенных животных и оставлял их плоть на потребу своим почитателям и последователям.

– Прошу тебя, сенатор, принять участие в празднестве и отведать мяса, – гостеприимно пригласил меня Атакс. – Мое положение запрещает мне употреблять в пищу плоть, но мой господин желает, чтобы его гости насладились пиршеством.

Рядом с вертящимися над углями тушами стояли потные рабы, держа в руках кривые ножи, скорее похожие на сабли. По мере медленного вращения вертелов они отрезали тонкие, как папирус, ломти мяса и складывали их на плоские египетские лепешки. Гермес посмотрел на меня умоляющим взглядом, и я кивнул. Он тут же рванул вперед, чтобы ухватить одну из этих аппетитных лепешек, и, вернувшись через пару секунд, гордо вручил ее мне. Потом бросился туда еще раз, чтобы сцапать такую же для себя. Девушка-рабыня поднесла нам поднос, уставленный чашами с вином, и я взял одну. Очень юная, явно едва достигшая брачного возраста, она была одета в эти прелестные египетские одежки, состоящие всего лишь из узкой полоски ткани, низко опоясывающей бедра, и малюсенького фартучка из шнурков с бусинами. Все остальное – немыслимое количество украшений. Подобному фасону, к сожалению, никогда не удастся пробиться в Рим.

– Прекрасное вино, – заметил я.

– Дар высокородной Береники, – пояснил Атакс.

Со времени завтрака прошло уже немало времени, так что я даже пожалел, что отклонил предложение Птолемея разделить его утреннюю трапезу. И сейчас лепешка с горячим мясом жертвенного быка оказалась очень даже кстати.

– Я так понимаю, ты уже слышал об убийстве Ификрата Хиосского?

Пророк закатил глаза.

– Да, ты совершенно прав. Весьма печальное происшествие. И кому могло понадобиться его убивать?

– И впрямь, кому? Тогда, вечером, на приеме у Береники, я заметил, что вы с ним беседовали. О чем шел разговор?

Атакс бросил на меня быстрый, острый взгляд.

– А почему ты спрашиваешь?

– Царь назначил меня расследовать это убийство. Вот я и подумал, может быть, Ификрат сказал тебе что-то, из чего можно было бы сделать вывод, что у него были враги.

Мой собеседник заметно расслабился.

– Понятно. Нет, мы с ним много встречались на разных царских приемах и обсуждали относительную ценность наших профессий и занятий. Ведь он, будучи греческим философом и математиком архимедовой школы, с большим пренебрежением относился ко всему сверхъестественному и божественному. Все это знают, он не раз говорил об этом на публике. Так что мы каждый раз продолжали наш давний, очень давний спор. Боюсь, он не сообщил мне ничего такого, что могло бы указать на наличие у него врагов, тем более способных на убийство.

Атакс поклонился, и я уже решил, что наш разговор окончен, но жрец, вздохнув, добавил:

– Однажды он сказал, что некоторые люди верят во власть богов, другие полагаются на магию. Но когда цари восточных стран желают бросить вызов Риму, они советуются с ним, потому что именно геометрия дает ответы на все вопросы.

– Весьма любопытное заявление, – заметил я.

– Именно! Я тогда подумал, что это в значительной мере очередное проявление его философского самомнения, но, возможно, это не так, а? – Атакс покачал головой, и его длинные намасленные волосы и кудрявая борода качнулись в воздухе. – Возможно, он был замешан в какие-то дела, которых философу следовало бы избегать. А теперь, сенатор, прошу меня простить – мне нужно подготовиться к вечернему жертвоприношению. Пожалуйста, оставайся здесь и продолжай наслаждаться. Все, что у нас здесь имеется, в полном твоем распоряжении.

После этих слов пророк совершил нечто, что можно назвать вычурным восточным поклоном, состоящее из каких-то волнообразных движений и взмахов руками, и скрылся где-то внутри храма. К этому времени Гермес вернулся и встал возле меня, разрывая очередную лепешку с жертвенным мясом внутри.

– Что ты о нем думаешь? – спросил я у раба.

– Он отлично тут устроился, – ответил Гермес с набитым ртом.

– Ты когда-нибудь раньше пробовал говядину?

– Только обрезки доставались, это на твоей загородной вилле было. Грубое мясо, но вкус мне нравится.

– Возьми еще фруктов и оливок. Слишком много мяса вредно для пищеварения. Так какое впечатление на тебя произвел этот Атакс? Мне показалось, что, пока мы разговаривали, его азиатский акцент куда-то исчез. – Тут возле нас оказалась одна из жриц, она вертелась и изгибалась, позванивая струнами своих маленьких цимбал в такт звучащей музыке. Ее одежда превратилась в лохмотья, а спина была в красных полосах и рубцах после вчерашнего бичевания.

– У этого пророка, небось, все еще следы от кандалов на ногах.

Я так и замер с непрожеванным куском во рту.

– Так он был рабом? Откуда ты знаешь?

Гермес улыбнулся с видом превосходства.

– Ты обратил внимание на огромную серьгу, что он носит в ухе?

– Да, обратил.

– Он ее носит, чтобы скрыть разрез на мочке. В Каппадокии беглого раба метят, разрезая ему левую мочку уха.

Да, нужно признать, что существует целый огромный мир рабов, он не ограничивается границами стран или земель, и большинству из нас он совершенно неизвестен.

 

Глава 5

– Мне это представляется полным вздором, – заявила Юлия.

Мы стояли на ступенях Сомы, гробницы Александра Македонского. Сегодня моя невеста была в прелестных одеждах римской дамы, но уже начала вовсю пользоваться египетской косметикой. Скверный признак.

– Конечно, это вздор, – согласно кивнул я. – Когда все тебе лгут – а это обычное явление, когда расследуешь какое-либо преступление, – искусство следователя заключается в том, чтобы рассортировать весь этот вздор и особенно выделить то, о чем все они не говорят, чтобы в конечном итоге выяснить правду.

– А почему ты так уверен, что Атакс лжет? Просто потому, что он когда-то был рабом? Многие вольноотпущенники отлично устроились в жизни после того, как обрели свободу, и они обычно не слишком распространяются насчет своего прежнего положения.

– Да нет, дело совсем не в этом! Он сказал мне, что они с Ификратом уже давно вели этот спор. Но я ведь видел их вместе, и это был единственный за весь вечер случай, когда Ификрат говорил тихо. И это во время спора! Ты же сама слышала, как он выступал в любой дискуссии! Он же орал во всю силу своего горла в ответ на любое высказанное сомнение в его правоте!

И тут мне пришло на ум кое-что еще, и я сделал себе заметку, что нужно было бы поговорить с еще одним человеком.

– Да, следует признать, что это его утверждение звучит неубедительно, – наконец согласилась Юлия. – А что это за новые сплетни? Все только и говорят о нападении на коменданта македонских казарм! Кто-то уже пожаловался царю. Ты что, совсем не умеешь избегать неприятностей, даже здесь, в Египте?

– Этот малый вел себя нагло, угрожал мне, даже начал вытаскивать меч. Никогда не следует позволять всяким там чужестранцам так себя вести, да еще и безнаказанно!

– Это не самая лучшая идея – заводить себе врагов, особенно в чужой стране, где ты совершенно не заинтересован в сохранении или изменении статус-кво и совсем не разбираешься в местных политических интригах.

– Очень странно слышать подобные разумные призывы к осторожности из уст племянницы Юлия Цезаря.

– Когда мужчина-римлянин ведет себя столь беспечно и рискованно, долг женщины – направить его на разумный, истинный путь. Ладно, пошли внутрь.

Сома, как и множество других чудес Александрии, была не одним зданием, а целым комплексом храмов и гробниц. Здесь также были похоронены все Птолемеи, а еще ряд других знаменитых и прославленных людей. Знамениты они были, конечно, при жизни. Лично я о большинстве этих бедолаг вообще не слыхал. Собственно Сома являла собой центральное здание, великолепное строение в форме ионического храма, которое стояло на высокой мраморной платформе, населенной целой армией вырезанных в камне богов, богинь, македонских особ царской крови, рядовых воинов и врагов. Цари, владения которых завоевал Александр, были изображены стоящими на коленях, в цепях и грубых ошейниках. Крыша была покрыта золотыми пластинами, так же как капители и базы колонн. Все было выстроено из разноцветного мрамора, привезенного из тех стран, что успел завоевать Александр.

При входе мы обнаружили небольшую группу чужестранных посетителей, ожидавших, когда их поведут на осмотр помещения. Гробница была для Птолемеев священным местом, поэтому в нее нельзя было заходить и бродить по ней самостоятельно. Вскоре появился жрец с наголо обритой головой. Он тут же заметил Юлию и поспешно направился к нам.

– Добро пожаловать, сенатор, и ты, высокородная дама. Вы пришли как раз вовремя, осмотр сейчас начнется.

Ну, конечно, подумал я. Тебе бы не следовало держать нас здесь в ожидании. Остальные показали ему свои таблички с указанным на них временем посещения. Нам же, конечно, ничего такого не требовалось. Группа была смешанной: богатый торговец специями из Антиохии, историк из Афин, чрезмерно изукрашенная косметикой пожилая вдова явно аристократического происхождения из Аравии, а также некий жрец или ученый из Эфиопии, мужчина почти семи футов росту. Подобная компания была вполне обычным явлением для Александрии. Мы прошли сквозь массивные, покрытые золотом двери и оказались внутри гробницы.

Первым, что бросилось нам в глаза, была огромная статуя Александра, сидящего на троне. Изображение выглядело весьма похоже на великого полководца, он смотрелся как живой, если не считать одной странной детали: пары бараньих рогов, украшавших его голову. В Египте Александру поклонялись как земному воплощению бога Амона, чьим символическим животным был баран. Царь был изображен юным, лет восемнадцати, его длинные волосы были сплошь изукрашены золотом. Глаза выглядели чрезвычайно синими – эффект, как я выяснил позднее, которого художник добился, выложив радужки несколькими слоями дробленого сапфира, слой на слой.

– Александр Македонский, именуемый Великим, – завывал между тем жрец, и его голос впечатляюще громким эхом отдавался от стен. – Умер в Вавилоне тридцати трех лет от роду, в год 114-й Олимпиады, когда Гегестий был архонтом Афин. – Я попытался припомнить, кто мог в тот год быть консулом в Риме, но не смог. – Прежде чем присоединиться к бессмертным богам, он завоевал больше земель, чем любой другой человек в истории, присоединив к империи своего отца всю Персию и другие многочисленные земли. Когда он умер, его владения простирались от Македонии до Индии и до порогов Нила.

«Помпей, попробуй его переплюнуть!» – подумал я.

– Он умер в середине июня, – продолжал жрец, – и поскольку богоравный Александр не имел наследников мужского пола, его тело целый месяц лежало, выставленное для всеобщего прощания, а его полководцы все это время решали будущую судьбу Македонской империи. Уже потом были призваны искусные египтяне и халдеи, дабы забальзамировать его бренные останки.

– Его оставили там лежать на месяц? В июне?! В Вавилоне?!

Юлия больно ткнула меня локтем в ребра.

– Ш-ш-ш!

– Ну, полагаю, наверняка кто-то подумал о том же и откачал … э-э-э из тела все жидкости, чтобы оно подольше сохранилось, а также уложил его в каком-нибудь прохладном помещении дворца, – пояснил жрец. – В любом случае тело царя Александра, несомненно, было не таким, как у обычного человека. Он присоединился к бессмертным, и, вполне вероятно, как это произошло с Гектором, который волочился за колесницей Ахилла, покровительствовавшие ему боги сохранили его тело в целости и уберегли от разложения.

– Хотелось бы надеяться, что все было именно так, – сказал я. – Иначе во дворце невозможно было бы находиться.

И получил еще один толчок локтем от Юлии.

– Тело царя, – продолжал жрец, – было завернуто в сидонское полотно самого высшего качества, как вы сами вскоре увидите, и затем было заключено в золотые пластины, весьма искусно выкованные, дабы сохранить и потом представить всем точные черты его лица. После его уложили в золотой гроб, а все оставшиеся пустоты были заполнены редкими специями и благовониями. Золотая крышка гроба была выкована так, чтобы в точности повторять черты Александра. Затем была подготовлена погребальная колесница, роскошная, какой не видели ни до, ни после. Она была сделана лучшими мастерами, дабы выдержать долгий и трудный путь через Азию. Ее внешний вид являл собой сочетание греческого изящества и варварского великолепия Персии. На колеснице, устланной тирскими коврами работы знаменитых тамошних мастеров, был установлен саркофаг из пантальского мрамора с вырезанными на нем сценами из героической жизни царя. Саркофаг был защищен снаружи золотым футляром, на его крышку был наброшен пурпурный плащ, весь расшитый золотой нитью. А на него были уложены доспехи и оружие царя.

Усыпальницей царя, местом хранения саркофага стала погребальная камера десяти локтей в ширину и пятнадцати в длину, выполненная в виде ионического храма; ее пропорции идентичны тому месту, в котором мы с вами сейчас находимся. Колонны и потолок в ней изготовлены из золота и усыпаны драгоценными камнями. В каждом углу установлена статуя крылатой богини победы, выполненная опять же из золота. Вместо стен камеру окружает золотая решетка, чтобы подданные царя могли видеть его саркофаг, когда здесь проходила похоронная церемония. На решетке закреплены прекрасные фрески, занимающие место ионического фриза. Изображение на передней стороне камеры показывает царя на его боевой колеснице, рядом с ним телохранители – перс и македонец. Другая фреска демонстрирует боевых слонов, следующих за царем, и его личную свиту, на третьей – конница в боевом строю. И, наконец, на последней изображены боевые корабли, готовые к битве. При входе в погребальную камеру стоят золотые статуи львов.

Я уже начал подозревать, что во всей империи Александра после строительства его гробницы вообще не осталось никакого золота. Но нас ждали еще более захватывающие сведения.

На крыше погребальной колесницы была установлена золотая корона в виде лаврового венка победителя и завоевателя. Когда это огромное сооружение двигалось, солнечные лучи отражались от короны и сверкали, как молнии Зевса. У повозки было две оси и четыре колеса. Колеса были выполнены в персидском стиле и окованы железом, а их спицы и ступицы покрыты золотом. Концы осей были выполнены в виде голов львов, держащих в зубах золотые стрелы.

На этом, решил я, жрец должен закончить. Но этого не произошло.

– Погребальную колесницу везли шестьдесят четыре специально отобранных мула. На их головах были позолоченные украшения в виде короны, с которых на каждую сторону свисало по золотому колокольчику, а их хомуты были изготовлены из драгоценных тканей, украшенных золотом и каменьями. Процессию сопровождал целый штат механиков и дорожных мастеров, а охранял ее отряд отборных воинов. Подготовка к последнему путешествию царя в Александрию продолжалась два года.

Из Вавилона процессия проследовала через всю Месопотамию, затем в Сирию, дошла до Дамаска, а затем до храма Амона в Ливии, где бог мог встретить и лицезреть своего божественного сына. Оттуда процессия должна была проследовать в Эгию в Македонии, где саркофаг должен был быть погребен наравне с прежними македонскими царями. Но когда погребальная колесница пересекала Египет, навстречу процессии выехал Птолемей Сотер, один из сподвижников царя, и он сумел убедить командующего позволить ему провести последние траурные церемонии в Мемфисе.

– Утащил покойника, да? – прошептал я, довольно громко. – Отлично сработано! Я бы на его месте тоже не позволил бы вывезти столько золота из своего царства.

Еще один удар в бок.

– Тело царя пребывало в Мемфисе несколько лет, – продолжал жрец, не обращая на меня внимания, – пока не было закончено строительство этого великолепного мавзолея. После чего была проведена торжественная праздничная церемония, и царь Александр Великий нашел свое последнее пристанище в городе, названном его именем.

Экскурсовод дал нам возможность некоторое время полюбоваться всем этим великолепием, после чего жестом пригласил снова следовать за ним. Мы вошли в помещение, где на всеобщее обозрение были выставлены одежды и оружие Александра, потом в еще одно, где находился мраморный саркофаг, который нам так подробно описал жрец, и внешний гроб-футляр с прекрасно сделанной крышкой из золота. Дав нам время осознать все увиденное, он провел нас в последнее помещение.

Это была комната сравнительно скромных размеров, идеально круглая и с купольным потолком. В центре лежало тело Александра, завернутое в тончайшие, великолепно сделанные золотые одежды, более всего похожие на футляр. Выглядел царь так, словно был готов в любую минуту проснуться и встать. По македонской традиции он был уложен на кровать, вырезанную из алебастра. Я нагнулся к Юлии и прошептал ей на ухо:

– А парнишка-то был совсем маленького росточка!

К сожалению, помещение обладало некоторыми поистине магическими свойствами, в частности, оно усиливало любой звук. Мои произнесенные шепотом слова прозвучали столь громко, словно их выкрикнул глашатай. Жрец и прочие посетители уставились на нас, так что мы, здорово смущенные, были вынуждены поспешно покинуть место скорби, рассыпаясь в словах благодарности и всячески выражая свое восхищение.

– Ты опять с утра пил? – требовательным тоном осведомилась Юлия.

– Клянусь, ни капли!

Я уж думал, что она сейчас набросится на меня с кулаками, но моя невеста не могла долго пребывать в таком недовольном настроении, так что когда мы сели в носилки, то оба уже неудержимо хохотали.

– Должно быть, там, внутри, несравнимо веселее и интереснее, чем это видится отсюда, снаружи, – заметил Гермес.

– А теперь – на стадион! – провозгласил я, и носильщики подняли наши носилки на плечи и тронулись в путь.

– Ты что-нибудь узнала? – спросил я у Юлии, когда мы продвигались по улицам.

– Это трудная задача – заставить александрийских дам разговаривать о чем-то, кроме религии и модной одежды. И вообще, в монархическом государстве не принято вслух обсуждать политику.

– Забудь ты про этих александрийских дам! – посоветовал я. – Лучше побеседуй с женами чужестранных послов, особенно тех пока что независимых стран, которые опасаются стать следующими прибавлениями к Римской империи.

Юлия бросила на меня острый взгляд.

– А ты что успел узнать?

– Очень немногое, – признался я. – Но подозреваю, что Ификрат, несмотря на свои многочисленные возражения, имел неплохие побочные доходы, проектируя и конструируя оружие и боевые машины для наших врагов или для тех, кто рассчитывает вскоре стать нашими врагами. Парфия, к примеру, – отличное место для начала. Теперь, когда мы подчинили себе Ближний Восток, царь Фраат III Парфянский отлично видит, что Помпей, Красс и, прости меня, твой дядюшка уже вовсю рычат у его ворот подобно стае голодных молосских псов. А это последнее действительно богатое царство, еще остающееся независимым.

– Если не считать Египта, – заметила Юлия.

– Египет уже не… ну, ладно, номинально он независим, но это всего лишь шутка.

– Возможно, для египтян это не так уж весело. Они бедны только потому, что последние поколения Птолемеев проводили глупую политику. Когда-то они жили в самом могущественном государстве в мире. Фараоны правили Египтом, когда греки осадили Трою. И какая же страна, лишившись могущества и власти, не мечтает о том, чтобы снова их заполучить?!

– Хороший вопрос. Это может объяснить, почему Ахилла так интересовался работами Ификрата. Но что бы там ни затевала военная аристократия, все равно все дела завязаны на Птолемеях. Весь мир, кроме египтян, считает брак между сестрой и братом омерзительным. Подобные спаривания хорошо работают, кажется, только у лошадей, но не у людей. И они, несомненно, ничуть не улучшили род египетских царей.

– Дегенеративные, выродившиеся династии легко сбрасываются с тронов сильными людьми, за которыми стоит армия, – добавила Юлия. – Оставь Цезарю заниматься прагматическими вопросами власти и политики.

– Но эти египтяне ужасно консервативны! Они превозносят своих царей, даже если те вовсе не египтяне! Восставшая толпа александрийцев сбросила с трона предыдущего Птолемея просто за то, что он убил свою достаточно престарелую супругу, очередную Беренику. Что они станут делать, если к власти придет еще один узурпатор, не являющийся даже членом царской семьи?

– Надо будет повнимательнее изучить его родословную, – предложила Юлия вполне практический подход к проблеме. – Могу поспорить, что у него наверняка найдутся какие-нибудь родственные связи с царской семьей. А традиционный способ для любого узурпатора упрочить и узаконить свою власть – это жениться на ком-то из царской семьи. Сам знаешь, там ведь имеется большой выбор. Кроме того, он может пролезть во власть, выступая в роли регента при юном Птолемее.

Представители семейства Цезарей могут напугать кого угодно. И вот отличный пример: одна из его представительниц успела не только обдумать только что полученную информацию, но и сделать неутешительные выводы, едва узнав о моем столкновении с Ахиллой и Мемноном! Я же все это время пытался что-то разнюхать в Серапеуме, жрал мясо жертвенных быков и строил глазки жрицам с иссеченными до крови спинами. Мои глубокие размышления были прерваны, как только мы оказались на мосту.

– Это самый большой мост в мире, – сообщил я Юлии, когда нас по нему проносили. – Почти с римскую милю.

Мост делил Большую гавань на две части, протянувшись от гавани Эвноста, на запад. Мы специально остановились над его центральной аркой, чтобы полюбоваться кораблями, свободно проходившими под нами из одной гавани в другую, даже не опуская мачт.

Вернувшись на носилки, мы преодолели оставшуюся часть пути и оказались на острове Фарос, где располагался отдельный городок с несколькими красивыми храмами, включая посвященный Посейдону, и еще один – Изиде. На крайнем восточном выступе острова мы выбрались из носилок и оказались у фундамента маяка. Как ни странно, сперва он не произвел на нас должного впечатления. Но очень скоро мы поняли, что это лишь обман зрения. А все потому, что ступенчатая конструкция скрадывала его невероятную высоту. Мы прошли внутрь и вот тут, наконец, смогли оценить грандиозность конструкции – над нашими головами уходила вверх шахта, и лишь на невообразимой высоте нам с большим трудом удалось разглядеть кусочек голубого неба. От такой высоты начинала кружиться голова, и казалось, что башня вот-вот начнет скрести по нижнему краю солнца. Под громкий металлический скрежет и грохот подъемного механизма рядом с нами опустилась гигантская корзина из брусьев, скрепленных железными скобами, – в нее через определенные интервалы загружали очередную порцию дров, затем их поднимали наверх, чтобы поддерживать огонь. Пепел и зола спускались сверху по специальному желобу и попадали прямо на баржу, а она в свою очередь вывозила все это в открытое море и только там сбрасывала свой груз в воду.

Мы отказались от предложения подняться наверх в деревянной корзине и вместо этого стали подниматься по бесконечной аппарели, что спиралью вилась по внутренней стене основания маяка. Для Юлии, недавно прибывшей с римских холмов, подъем был нетруден. Я же в последнее время вел легкую жизнь, так что вскоре уже потел и пыхтел, еще до того, как мы выбрались на высокую открытую террасу, первую на пути наверх. Даже на этой, самой нижней платформе маяка мы оказались выше любой крыши самого высокого храма города. Каменная башня уходила дальше, далеко вверх над нашими головами, а с ее верхнего конца срывались клубы дыма и улетали в прозрачное небо. Юлия откинулась назад и прикрыла глаза ладонью, стараясь разглядеть верхушку маяка.

– Жаль, что мне не хватит смелости забраться на самый верх, – задумчиво пробормотала она.

– Человеку вовсе не свойственно забираться так высоко. Это неестественно, – попытался я ее утешить. – Но если все же захочешь туда залезть, то вон по этой лестнице. Однако знай, что я подожду тебя здесь.

– Нет уж. – Юлия тут же надулась. – С этого места открывается прекрасный вид. Можно наблюдать за всем городом, от ипподрома до некрополя, видно даже озеро Мареотис. Тут все в таком образцовом порядке, прямо как фреска на стене виллы какого-нибудь богатого римлянина.

– Да, на первый взгляд все так и выглядит, – согласился я. – И поэтому трудно поверить, что посреди всего этого великолепия происходит нечто странное и опасное. Вот Рим, по крайней мере, выглядит именно как место, где то и дело происходят страшные и ужасные вещи.

– Ну, я бы не стала так утверждать.

– Юлия, мне нужно поближе познакомиться с Береникой.

– Зачем? – с подозрением спросила она.

– Ну, мне бы хотелось обсудить с ней пару религиозных и философских вопросов.

В этот вечер мы отправились на гребной барке из Царской гавани в бухточке за мысом Лохиас к похожему на драгоценный камень дворцу, расположенному на острове Антиродос. Это сооружение было еще более великолепным, чем то, в котором обитал последний Птолемей. Обиталище Береники предназначалось исключительно для роскошного времяпрепровождения и удовольствий: здесь не было даже тронного зала или любого другого помещения для проведения каких-нибудь официальных или религиозных церемоний. Царевна Береника устроила очередной из своих бесконечных приемов, куда созвала всех знаменитостей Александрии. Птолемея и Кретика здесь не было, а вот я решил пойти вместе с Юлией, Фаустой и некоторыми посольскими чиновниками. Приемы царской особы уже давно стали настоящей легендой, поскольку на них не действовало вообще никаких, даже самых ничтожных ограничений и сдерживающих начал, которые все же настоятельно соблюдались в Большом дворце.

Когда мы, наконец, оказались под сводами столь радушного дома, вечеринка была в полном разгаре, и заходящее солнце превратило западный небосклон в настоящую императорскую пурпурную мантию, так что в залах затушили все факелы. Громко звучала музыка, превращая вечер в праздник необузданного веселья. Из барки нам помогли выбраться гости, одетые в костюмы менад, если это можно так назвать, в леопардовых шкурах, виноградных листьях и в масках. Мужчины были обряжены сатирами и, согласно своим ролям, преследовали по всему саду обнаженных нимф, а акробаты ходили по канатам, туго натянутым между крыльями дворца.

– Отец никогда бы такого не позволил, – заметила Юлия, широко раскрыв от удивления глаза. – Но его, надо отметить, здесь нет.

– Такой здесь царит дух, – согласился я. – Жаль, что с нами нет Катона, я бы с удовольствием посмотрел, как его хватит удар.

Береника вышла нам навстречу. Она вела на поводках с полдюжины ручных гепардов.

Египтяне любят кошачье семейство всех видов и пород, начиная со львов и до самых маленьких домашних любимцев, и эти животные, похоже, чувствуют себя настоящими хозяевами города. Здешние жители так к ним привязаны, что когда те отходят в мир иной, их оплакивают чуть ли не с большим рвением, чем усопшего члена семьи. Наказание за убийство кошки такое же, как за убийство человека. Мне казалось странным, что людям так нравится, когда по всему дому бегают и скачут маленькие львы, но в последние годы это стало популярным даже в Риме. Говорят, они отлично ловят мышей.

Береника рассыпалась в своих обычных приветствиях и комплиментах и настоятельно посоветовала расслабиться и от души повеселиться, чем я был вполне готов заняться. Вместо столов, за которые гости могли бы улечься, чтобы отведать роскошных блюд, повсюду стояли маленькие низкие тумбочки, уставленные редкими деликатесами. Рабы разносили кувшины с вином, и все гости стояли, ели, пили и разговаривали до тех пор, пока могли сохранять вертикальное положение. Помимо слуг-людей, здесь было еще больше бабуинов и прочих обезьян, одетых в ливреи. Они не слишком успешно исполняли отведенную им роль, но вели себя гораздо лучше, чем многие из гостей.

Мне хотелось поговорить с Береникой, но огромные кошки, которых она держала при себе, заставляли меня нервничать. Я, конечно, понимал, что эти дрессированные гепарды должны вести себя как охотничьи собаки, однако, на мой взгляд, взятые на поводки, они выглядели как-то неестественно. Так что я покинул Юлию и Фаусту и прошел в глубь дворца. Вечер обещал быть длинным, так что спешить было ни к чему: я еще успею загнать Беренику в угол.

До этого я никогда не бывал в Островном дворце и сейчас обнаружил, что он вполне в моем вкусе. Пропорции здания были почти римские, они полностью соответствовали природе обычного человека. Комнаты вовсе не были огромными залами, в которых отовсюду доносится эхо, а их украшение и меблировка устроены с таким расчетом, чтобы скорее усиливать гармонию, нежели подавлять.

А вот о гостях этого сказать было нельзя, да и об их развлечениях тоже. В открытом дворе находился пруд, где мускулистый юноша боролся с крокодилом средних размеров, обдавая гостей брызгами, почти так же, как парочка гиппопотамов, плескавшихся там же. Некоторые гости, вне себя от возбуждения, бросались в этот пруд и развлекались в воде, изображая наяд, ныряли в потоках воды и обливали ничего не подозревающих людей, оказавшихся поблизости. Я некоторое время понаблюдал за всем этим в надежде, что юноша-борец упустит крокодила, тот рванет в сторону и набросится на этих наяд. Это было бы еще более возбуждающим зрелищем. Однако борец сумел обмотать крокодила веревками, связать его и утащить прочь под бурные аплодисменты публики.

В другом дворике давала представление группа изысканно одетых критских танцовщиков. Они с поразительным реализмом имитировали скабрезные похождения олимпийских богов. Я забрался на галерею второго этажа, чтобы лучше это видеть. А внизу, на роскошно украшенной сцене, разыгрывались сцены из легенд о Леде* и лебеде, о Европе и быке, о Ганимеде и орле, о Данае и золотом дожде (в совершенно невероятных костюмах), о Пасифае и ее противоестественной страсти к быку и деревянной корове, изготовленной для нее Дедалом, и еще о каких-то божествах, известных, по-видимому, одним грекам. В конце концов, мне удалось перевести взгляд от этого представления, и тут я с удивлением обнаружил, что на галерее я не один. Невдалеке, опершись на балюстраду, стояла девочка лет десяти и с большим интересом наблюдала за происходящим внизу.

Это было прелестное дитя с белой как алебастр кожей и рыжеватыми волосами, столь обычными среди македонцев. Одежды и украшений на ней были очень богатые. Это была явно дочь какого-то вельможи, удравшая от своих нянек.

– А ты не слишком юна, чтобы смотреть подобные представления? – спросил я. – И где твоя нянька?

Она обернулась и уставилась на меня огромными зелеными глазищами. Это были самые прекрасные глаза, какие я когда-либо видел на женском лице.

– Моя сестра говорит, что я должна знать, как ведут себя благородные люди разных стран. Я уже довольно давно присутствую на приемах, которые она дает.

Ее речь совсем не походила на речь ребенка.

– Как я понимаю, ты – царевна Клеопатра?

Девочка кивнула, а затем отвернулась и продолжила любоваться идущим внизу спектаклем.

– Неужели люди и впрямь так себя ведут? – На сцене в этот момент нечто, напоминающее дракона, только что пыталось влезть на упавшую Андромеду. У бедняжки не было особого выбора, ведь она была прикована цепью к скале. Не знаю, так ли это было на самом деле: я плохо помню легенду о Персее.

– Тебе не стоит занимать свой ум похождениями сверхъестественных существ, – наставительно сказал я. – То, что происходит между мужчиной и женщиной, может легко тебя смутить и сконфузить.

Клеопатра обернулась и окинула меня чрезвычайно расчетливым взглядом. Это здорово выводило из себя и даже беспокоило – видеть подобный взгляд у столь юного существа.

– Ты ведь римлянин, не так ли? – спросила она на безукоризненной латыни.

– Да. Деций Цецилий Метелл-младший, сенатор, к твоим услугам. В настоящее время я в составе нашего посольства. – При этих словах я слегка поклонился – это дозволяется посланникам Рима.

– Никогда прежде не встречала имя Деций в качестве преномена, личного имени. Всегда считала, что это номен, родовое имя.

– Его ввел в обращение мой дед, которому было видение Диоскуров.

– Понятно. Со мной такого никогда не случалось. А вот с моей сестрой такое происходит частенько.

В это я вполне мог поверить.

– Ты прекрасно владеешь латынью. А какие-нибудь другие языки ты знаешь?

– Кроме твоего языка я владею греческим, арамейским, персидским и вполне сносно изъясняюсь на финикийском наречии. А что это означает, быть римлянином?

– Я не вполне понимаю твой вопрос, высокородная.

– Вы правите всем миром. Римские официальные лица, которых я встречала, ведут себя надменно и высокомерно, прямо как цари. Неужто вы и впрямь считаете себя другими, зная, что весь мир лежит у ваших ног?

Никогда еще мне не приходилось слышать подобный вопрос, тем более от десятилетней девочки.

– В действительности мы правим отнюдь не всем миром, просто довольно большой его частью. Что же до высокомерия и надменности, мы высоко ценим dignitas, достоинство и gravitas, серьезное отношение к любому делу. Мы, представители правящего класса, обучаемся этому с ранней юности. Мы не терпим глупости в людях, занимающихся общественными делами.

– Это хорошо. Большинство ведь вполне терпимо относится к поведению знати. Я знаю, что ты вчера уложил Мемнона. Одним ударом.

– Да, слухи разносятся быстро. На самом деле потребовалось два удара, чтобы сбить его с ног.

– Я рада, что так случилось. Он мне не нравится.

– Ох, неужели! – воскликнул я.

– Да. Он и Ахилла слишком самоуверенны и надменны для занимаемых ими постов. Они относятся к моей семье без всякого уважения.

Это было кое-что, над чем следовало подумать. В этот момент кто-то из гостей выскочил на сцену и принялся срывать с танцовщиц костюмы, его поддерживала возбужденными возгласами остальная публика.

– Несмотря на совет твоей сестры, мне кажется, тебе лучше отсюда уйти. Ты слишком юна, чтобы оставаться здесь одной, а некоторые из тех, кто внизу, совсем лишились разума, если он вообще у них когда-нибудь был.

– Но я же здесь не одна, – возразила Клеопатра, чуть кивнув в сторону затененной галереи. И только тут я заметил, что там кто-то стоит, недвижный словно статуя.

– Ты кто? – спросил я.

Юноша лет шестнадцати сделал шаг вперед и встал, сложив руки на груди.

– Я Аполлодор, сенатор.

Это был красивый молодой человек с вьющимися черными волосами и приятными чертами лица, говорящими, что этот «охранник» родом из Сицилии. На нем был короткий хитон, на поясе висел короткий меч, а запястья и колени были обмотаны кожаными ремнями. Он стоял в расслабленной, почти вялой позе, какую можно встретить лишь у хорошо натренированных атлетов, но это был не более чем мальчик-красавчик, кое-чему научившийся в палестре. На нем словно крупными буквами было написано, что это продукт луди, хотя я никогда не видел на этих играх таких молодых.

– Из какой школы? – спросил я.

– Из Амплиата в Капуе, – ответил он.

Это звучало вполне понятно.

– Хороший выбор. Там отлично учат борьбе и кулачному бою, а также искусству владения мечом. Если бы мне понадобился телохранитель для моей дочери, именно туда я бы его и направил для подготовки.

Юноша кивнул:

– Меня туда послали, когда мне было десять лет. Пять месяцев назад царь призвал меня обратно, когда решил перевезти свою младшую дочь в Александрию. – Юный телохранитель повернулся к Клеопатре: – Сенатор прав, сейчас лучше будет пойти во внутренние покои.

Говорил он легко и непринужденно, но в каждом его слове звучало обожание, которое он не мог, да и не хотел скрывать.

– Ну, хорошо, – согласилась Клеопатра. – В любом случае, я так и не смогла понять, почему люди ведут себя таким образом.

Погоди немного, еще успеешь понять, подумал я.

Я попрощался с Клеопатрой и спустился вниз, к веселящимся гостям. В последующие годы Марка Антония всячески ругали и поносили за то, что он так увлекся Клеопатрой, что забыл Рим и все остальное, лишь бы только служить ей. Его стали считать слабаком. Но я-то знал Клеопатру еще в возрасте десяти лет и отлично понимал, что у бедняги Антония не было никаких шансов устоять перед ее чарами.

Тут мне захотелось что-нибудь добавить к вину, чем-то закусить. На широком мраморном столе лежал гигантский круг колбасы, приготовленной из сочного мяса водяной дичи, набитого в слоновью кишку. Пахла она просто потрясающе, но вот внешний вид имела ужасный. Раб предложил мне вертел с насаженными на него жирными тельцами жареной саранчи. В пустынных районах это считается деликатесом, но только не на вкус римлянина. К счастью, мне на глаза попался поднос с жареной свининой на ребрышках под превосходным соусом гарум. Вот этим я и полакомился, утолив голод, после чего ощутил, что готов к продолжению вечеринки.

Со двора, где атлеты демонстрировали образцы борцовского искусства и владения мечом, донеслись звуки лязгающего железа. Это были не настоящие гладиаторы, поскольку в те дни таковых в Египте еще не было. Но это были искусные бойцы, и на них приятно было смотреть; вот только в любом амфитеатре в Италии такие не продержались бы и минуты. Я увидел, что Фауста и Береника наблюдают за их поединками. К моему облегчению, гепардов уже куда-то увели.

– Совершенно великолепное зрелище, – сообщил я Беренике.

– Мы стараемся всячески развлекать и радовать наших гостей. Фауста только что рассказывала мне о гладиаторских боях, которые она вместе с братом устроила на похоронах их отца. Боюсь, наши жрецы и философы и прочие ученые мужи никогда не позволили бы проводить у нас смертельные бои. А это, наверное, очень завлекательно.

– Мунера – неотъемлемая часть наших религиозных обычаев, – пояснил я. – Но некоторые считают бой до смерти слишком неподобающим и жутким зрелищем.

– Мы тогда выставили на арену тысячу пар бойцов, и эти поединки продолжались двадцать дней, – сообщила Фауста. – Не говоря уж о сотнях львов, тигров и носорогов, а также обычных медведей и быков. Сенат счел это слишком экстравагантным зрелищем, но кому нынче дело до Сената?! – Сказано было вполне в духе достойной дочери Суллы. – Конечно, женщинам вообще-то запрещено появляться на мунере, но мы все равно ходим. Я нахожу это зрелище более привлекательным, нежели гонки на колесницах.

– И то, и другое имеет свои прелести, – заметил я. – На гонках, например, можно открыто делать ставки, а вот на гладиаторских боях на это смотрят косо. Кстати, раз уж речь зашла о религиозных вопросах, – умненько вставил я, – мне было бы крайне интересно услышать от Береники ее впечатления о святом человеке Атаксе и его боге Баале-Аримане. – Фауста бросила на меня загадочно-недоуменный взгляд. Она явно не ожидала, что я вдруг подниму эту тему.

– Ах, это было просто замечательно! Знаете, я однажды гуляла по своему саду – это было перед последним разливом Нила, – и мне вдруг явился бог Гор. И он говорил со мной!

– Говорил с тобой?! – воскликнул я, делая значительное усилие, чтобы брови не поползли вверх.

– Да-да, и я поняла все, до единой буквы. Он сказал: «Дочь моя, я предвещаю появление нового бога, который будет править и Красной и Черной Землей. То есть и Верхним, и Нижним Египтом. Его пророк появится при твоем дворе перед разливом реки. Встреть его, как подобает принимать посланников бессмертных богов Египта».

– Это все, что он сказал? – спросил я. – Обычно боги бывают более разговорчивы.

– Этого вполне достаточно, – ответила Береника.

– А рот этого бога, вернее, его клюв при этом двигался? Открывался?

Вероятно, мне следовало объяснить, что Гор – это один из самых отвратительных египетских божеств, к тому же у него на плечах голова сокола.

– Я не заметила. Я пала ниц у его ног в тот момент, когда он начал говорить. Даже дочери царей египетских должны преклоняться перед богами.

– Вполне можно понять, – мне ничего не оставалось, как умерить свой пыл.

– Вы даже представить себе не можете, как я обрадовалась, когда святой Атакс оказался в Александрии и принес весть о пришествии Баала-Аримана! А ведь вел он себя, знаете ли, очень скромно и ненавязчиво! И был просто поражен, когда я сообщила ему о том, что Гор уже объявил мне о его пришествии.

– Да-да, несомненно. И что, он уже успел продемонстрировать свою власть и могущество с тех пор, как здесь очутился?

– Конечно! Он исцелил множество верующих от таких недугов, как глухота и паралич! Он заставляет статуи говорить, и они предрекают Египту блестящее будущее! Но жрец утверждает, что сам не обладает никаким могуществом, что он всего лишь посредник, проводник великой мощи Баала-Аримана.

Когда Береника говорила об Атаксе, ее глаза, как мне показалось, заволокло туманом, словно дочь Птолемея наблюдала что-то такое, что недоступно простым смертным… или вообще потеряла дар зрения.

– Ты сказала «блестящее будущее». А он дал какие-то пояснения насчет природы и сущности этого блестящего будущего?

– Нет, но я верю, что мы узнаем это из божественных речений, которые вскоре услышим из уст самого Баала-Аримана.

У меня было еще много вопросов, но в этот момент возле нас, задыхаясь от спешки, появился дворецкий. Еще один евнух.

– О, владычица и свет Египта, гиппопотам вылез из пруда и напал на критских танцовщиц!

– И они наверняка решили, что это опять явился Зевс в обличье гиппопотама, – встрял я. – И выискивает новую смертную женщину, чтобы ее похитить. Если он найдет среди них добровольцев, на это стоит посмотреть.

– Ой, я непременно должна там быть и все увидеть! – воскликнула Береника. – Сети, позови стражу. Скажи им, чтоб захватили длинные копья. Им, наверное, удастся загнать это животное обратно в пруд. Но ему нельзя причинять вреда! Он посвящен богу Таверету!

– Вот вам и причина, по которой боги с неодобрением смотрят на инцест! – заметил я, когда дочь Птолемея поспешно ушла.

– В Риме тоже полным-полно всяких эксцентричных особ, – оборвала мои рассуждения Фауста. – Хотя в Египте это кажется глупым и смешным.

– Да, наверное. Но если уж Гору вздумалось объявить о пришествии нового бога, то почему он не поведал об этом Птолемею? Почему он избрал для этого его полоумную дочь?

– Как я понимаю, ты считаешь ее рассказ вымыслом, в который нельзя верить?

– Именно так, и никак иначе. Явления богов – обычный сюжет для мифов, но все это по большей части принадлежит давним векам, эпохам богов и героев. Там подобные вещи вполне уместны, даже выглядят правдоподобно. Заметь, моего собственного деда однажды посетили Диоскуры, но это было во сне, к тому же он перед этим здорово выпил.

– Деций, откуда у тебя взялся этот странный и внезапный интерес к религии? Ни за что не поверю, что пребывание в Египте заразило тебя их древними верованиями.

Вот вам истинная дочь Суллы! Фауста не верит ни во что, за исключением, разве что, жадности и жажды власти.

– Религия – мощная и опасная вещь, Фауста. Именно поэтому мы, римляне, еще столетия назад обуздали ее и поставили на службу государству. И именно поэтому сделали жречество частью государственного аппарата. Именно поэтому у нас запрещено пользоваться пророчествами из книг Сивиллы, разве что в самых крайних случаях, да и то только с разрешения Сената.

– И что это должно означать?

– Самый опасный вид религии – это тот, что обычно проповедуют харизматические личности вроде этого Атакса. Эти так называемые пророки слишком эмоциональны и переменчивы в своих видениях. Они как-то умеют делать так, чтобы их краткосрочные предсказания сбывались, заставляя своих фанатичных последователей собственноручно воплощать их в жизнь. Люди в массе своей необычайно доверчивы, их нетрудно убедить. Обрати внимание, Атакс исцеляет глухоту и паралич, а эти недуги нетрудно симулировать. Могу спорить, ему никогда не удавалось восстановить отрубленную руку или ногу.

– Я думаю, ты ни за что не заинтересовался бы этим, если бы не считал, что тут замешано мошенничество, в результате которого Атакс обогащается за счет своих болванов-последователей, – заметила Фауста. – Неужели ты действительно усмотрел в этом некую политическую подоплеку? Очередная игра власть держащих?

– Я просто уверен в этом, хотя пока не понимаю ее истинной природы.

– А почему тебя вообще беспокоят египетские дела? – спросила она.

– А потому что практически все, что здесь происходит, напрямую касается интересов Рима. И что бы ни замышлял этот Атакс, это не принесет нам ничего хорошего. Было бы просто глупо посылать сюда наши легионы, чтобы навести тут порядок, тогда как простое разоблачение, раскрытие заговора может разом решить эту проблему.

Фауста улыбнулась.

– Юлия говорит, что ты хотя и сумасшедший, но очень интересный тип. Кажется, я начинаю понимать, что она хотела этим сказать.

Не успела она закончить эту загадочную фразу, как перед нами возникла та самая упомянутая юная дама.

– Эта толпа, кажется, совсем пошла вразнос, – заявила Юлия. – Деций, я думаю, нам надо возвращаться в посольство.

– Ты так говоришь, как будто вы уже женаты, – заметила Фауста.

– А ты поедешь с нами? – спросила у нее Юлия, даже не удосужившись выяснить, хочу ли я последовать за ней.

– Думаю, мне лучше остаться, – ответила Фауста. – Я много слышала о распутстве и пьянстве при египетском дворе, и вот теперь выпала возможность увидеть все это своими глазами. Езжайте без меня. Здесь достаточно людей из штата римского посольства, чтобы соблюсти должный декорум.

Вообще-то, большинство римлян уже перепились и отключились или были близки к этому. Но я никогда не сомневался в способности Фаусты обеспечить себе полную безопасность.

Мы погрузились обратно на барку и поплыли к дворцу Птолемея.

– Я только что имела интересную беседу с подругой и наложницей парфянского посла, – объявила Юлия.

– Как я понимаю, он явился на прием без жены? – спросил я.

– Да. Жены и дети должны оставаться дома, в Парфии. Вроде как заложниками. Этим обеспечивается должное поведение посла.

– Бедняга. И что же эта утешительница одиноких послов тебе сообщила?

– По счастью, это высокообразованная греческая гетера*. Посол плохо владеет греческим, и она помогает ему читать документы. По большей части это скучные посольские дела, но вот недавно ей достались некие бумаги с чертежами, которые он не только перевел на парфянский язык, но и послал оригиналы царю Фраату в запертом сундучке и под сильной охраной.

Тут я почувствовал знакомый зуд, возникающий у меня всегда, когда удавалось вставить на место важную часть очередной головоломки.

– И что это были за документы?

– Это были чертежи каких-то боевых машин. Моя новая знакомая в этих бумагах почти ничего не поняла, а текст по большей части представлял лишь технические описания, причем таким языком, о котором она не имеет понятия, но это было какое-то устройство, чтобы поджигать корабли, машины, предназначенные для пробивания стен, а также для метания снарядов. Кроме того, там была расписка в получении крупной суммы денег в качестве платы за эти чертежи. Эти деньги были выплачены Ификрату Хиосскому. А еще она добавила, что после этого ученого сразу же убили, и это, как ей кажется, не было простым совпадением.

– Напомни мне потом, что никогда не следует доверять свои тайны болтливым греческим женщинам. Больше она ничего не припомнила?

– Все это она поведала мне, когда здорово разговорилась, рассказывая подробности своей жизни. Я решила, что будет довольно глупо и дальше расспрашивать ее об этих чертежах. Мужчины на Востоке никогда не слушают женщин, а ей до смерти хотелось хоть с кем-нибудь поболтать.

Как оказалось чуть позже, это была самая неудачная тема для беседы.

 

Глава 6

– Этого человека зовут Эвнос, – объяснил Амфитрион. – Он с Родоса и два года служил личным слугой у Ификрата.

– Он грамотен? Читать умеет? – спросил я.

– Конечно. Все рабы в Мусейоне, назначенные личными слугами, должны соответствовать определенным критериям. В конце концов, если ученый посылает слугу из лекционного зала, чтобы принести ему определенный свиток, тот должен быть в состоянии его найти.

– Разумно, – одобрил я. – Скажи-ка, ты случайно не знаешь, Ахилла или кто-то еще из военачальников часто посещали Ификрата?

Амфитрион посмотрел на меня таким взглядом, словно я, по его мнению, совсем лишился ума.

– Не желая выказать никакого неуважения по отношению к благородным слугам царя Птолемея, должен, однако, сказать, что военные – это малограмотный народ с македонских гор, мужланы, деревенщина. С какой стати им общаться с учеными вроде Ификрата?

– Ификрат когда-нибудь уезжал отсюда на достаточно долгое время? – продолжал спрашивать я.

– Да, конечно. Он ежемесячно путешествовал на лодке вверх по реке, делал промеры подъемов и падения уровня воды, изучал воздействие разливов на берега. Он очень интересовался гидростатикой и гидродинамикой. Ты же видел шлюзовые ворота, которые он конструировал.

– Да, видел. Какова была продолжительность таких путешествий?

– Я не вижу, каким образом твои вопросы могут быть связаны с его убийством, однако скажу, что обычно он отсутствовал дней шесть в начале каждого месяца.

– А здесь это обычная практика?

– Наши ученые пользуются полной свободой – в определенных границах, конечно – проводить свои исследования так, как им представляется наиболее удобным. Они даже не обязаны выступать с лекциями, если того не желают. Здесь, в Мусейоне, наша цель – чистое познание.

– Весьма похвально, – пробормотал я.

У меня начали возникать серьезные сомнения в чистоте помыслов и познаний Ификрата. Тут раздался стук в дверь, и в комнату вошел грек средних лет, одетый в ливрейную тунику служащего Мусейона. Он поклонился Амфитриону и мне, после чего остался стоять и ждать с важностью и достоинством, приличествующими рабам, сознающим свое высокое положение в мире рабов.

– Эвнос, – обратился к нему Амфитрион, – сенатор желает задать тебе несколько вопросов касательно покойного Ификрата Хиосского.

– Эвнос, – начал я, – ты был в этой комнате в тот вечер, когда убили ученого?

– Да, сенатор. Я помогал ему одеться, он готовился пойти в тот вечер на банкет. Потом он меня отпустил. Когда я шел по галерее в свою комнату, он снова меня позвал и велел принести несколько дополнительных ламп. Я сделал, как он требовал, и расставил лампы в его кабинете. Я уже хотел было их зажечь, но он велел мне уйти, и я ушел.

– У тебя не возникло никаких мыслей, зачем ему понадобились дополнительные лампы, если он собирался идти на банкет?

– У него был посетитель, хотя я не слышал, как он пришел.

– Ты успел его рассмотреть? – спросил я.

– Когда я вернулся с лампами, этот человек сидел в спальне, это позади кабинета. Освещение было слабое. Мне показалось, что он среднего роста с темными волосами и бородой, подстриженной на греческий манер. Он не смотрел в мою сторону. Это все, что я видел.

– Ты не припомнишь чего-нибудь еще, что могло бы помочь выяснить, кто это был? Или что-то такое, что Ификрат мог делать, и это было для него необычно?

– Извини, господин. Нет, больше мне нечего тебе сообщить.

Я отослал его и уселся на ближайший стул. Некоторое время я обдумывал услышанное. Меня вовсе не удивило, что этот человек не пришел ко мне раньше. Любой умный раб отлично знает, что лучше не лезть на рожон. Только если позовут и спросят. А вот у Амфитриона было меньше оправданий, что он раньше не допросил раба Ификрата, хотя это было понятно. Опрашивать раба – ниже его философского достоинства.

– Я хочу еще раз взглянуть на апартаменты Ификрата, – сообщил я Амфитриону и поднялся со стула.

– Хорошо, будь нашим гостем, сенатор, но мы вскоре должны будем убрать оттуда вещи Ификрата. Скоро к нам сюда должен прибыть выдающийся и знаменитый ученый-музыковед Зенодот из Пергама, поэтому нам понадобятся эти комнаты.

Асклепиада я нашел среди учеников – он заканчивал лекцию по анатомии. Я убедил его последовать за мной. Мы нашли кабинет Ификрата отлично убранным, а на столе лежала полная инвентарная опись принадлежавших ему вещей. Я взял со стола одну из серебряных чаш.

– Ты говорил, что Ификрат занимался исследованием свойств параболических зеркал, – начал я. – Какими именно свойствами они обладают, помимо того, что они могут концентрировать свет?

– Они еще могут концентрировать тепло, – ответил Асклепиад. – Пошли, я тебе сейчас все покажу.

Как только мы очутились во дворе, мой спутник, прищурившись, посмотрел на солнце, пытаясь определить угол его подъема. Пользуясь чашей как отражателем, он направил луч света на боковину лежавших без дела шлюзовых ворот. Потом начал отводить чашу чуть дальше от дерева, и световое пятно стало уменьшаться, пока не превратилось в очень яркую точку размером с медный асс.

– Приложи туда руку и поймешь, что я имел в виду.

Я осторожно провел рукой по деревянной поверхности, пока яркая световая точка не оказалась у меня на ладони. И почувствовал тепло, но отнюдь не жар, причиняющий боль.

– А каким образом эти устройства использовал Архимед? – спросил я.

– Говорят, что с их помощью он поджигал римские корабли.

– Ты считаешь, что такое возможно? Мне кажется, что жар не так уж силен.

– Но это же миниатюрный отражатель. А те, которыми пользовался Архимед, были, вероятно, большего размера, чем обычный щит. И он использовал множество таких зеркал, возможно, целую сотню, и они были установлены на верхней кромке крепостных стен Сиракуз, прикрывавших город со стороны гавани. С таким количеством отражателей, концентрирующих свет, я полагаю, он вполне мог преуспеть в поджигании атакующих город кораблей. А они чрезвычайно легко загораются, сам знаешь.

Итак, мы с ним некоторое время экспериментировали с четырьмя серебряными чашами. С помощью всех четырех, сконцентрировав их свет в одной точке, мы сумели получить несколько тонких струек дыма, поднявшихся с деревянных досок. Потом, вернувшись в кабинет, я стал вновь изучать списки найденных здесь вещей, пытаясь обнаружить хоть что-то, что могло бы дать ключ к пониманию того, чем на самом деле занимался этот проклятый педант, способный кого угодно привести в бешенство.

– Найденные предметы: коробка с разнообразными образцами веревок, каждый образец с ярлычком, – прочитал я. – Как ты думаешь, что это такое?

Мы рылись в вещах Ификрата довольно долго, пока не наткнулись на эту коробку, упрятанную под столом. В ней хранилось множество обрезков веревок. Что меня заинтересовало, так это то, что все они были из разного материала. Каждый образец был с фут длиной, и на каждом болтался ярлычок из папируса с надписью и цепочкой цифр.

Асклепиад взял пригоршню этих образцов.

– Вот эти сделаны из человеческих волос, – объявил он. – Интересно, для чего предназначались такие веревки?

Я читал надписи на ярлычках, пытаясь понять их значение.

– Как считается, человеческие волосы – лучший материал для канатов, которые применяются в катапультах, работающих с использованием энергии скрученных волокон. Женщины Карфагена, к примеру, пожертвовали свои длинные косы для изготовления таких боевых машин во время осады города римлянами. Сципион захватил этот город и обнаружил там сплошь лысых женщин. Эти надписи указывают на то, кому принадлежали эти волосы. У этого бедняги был, видимо, пунктик такой – указывать все мельчайшие подробности.

– А цифры что означают? – Тут даже Асклепиад ничего не мог понять.

Я некоторое время раздумывал над этим.

– Думаю, это данные о весе или усилии, которые могут выдержать эти веревки до того, как лопнут. Как он ухитрился определить эти данные, не имею понятия.

Но если мои догадки относительно надписей на ярлычках соответствовали действительности, то волосы черных африканцев в этом отношении котировались ниже всех остальных, а вот светлые волосы германских женщин были самыми прочными и обладали самой высокой сопротивляемостью прилагаемым к ним усилиям. Никакие другие волокна растительного происхождения или изготовленные из шкур животных не шли ни в какое сравнение с волосами человека. Даже шелк, будучи весьма прочным, имел недостаточную сопротивляемость скручиванию, поскольку оказался, если я правильно расшифровал надпись, «слишком тянущимся». Помимо этого, он был еще и очень дорог.

Я пересказал Асклепиаду то, что сообщил мне раб.

– По крайней мере, теперь у нас имеется описание убийцы, хотя и очень примитивное.

– Среднего роста, темные волосы и греческая борода… это, конечно, сокращает поиск. В Александрии найдется не меньше двадцати или даже тридцати тысяч человек, подходящих под это описание.

– И среди них военачальник Ахилла, – отметил я.

– Связь, притянутая за уши, – и это в лучшем случае.

– Для меня этого вполне достаточно, – уверенно ответил я. – Человек такой наружности находился в апартаментах Ификрата в тот вечер, когда его убили. А на следующий день этот Ахилла является на место преступления без всяких на то причин и без объяснений и возражает против того, чтобы я занимался расследованием этого убийства.

– Убедительный аргумент, но не решающий, – возразил мне Асклепиад.

– Есть и другие. Несколько дней назад я, движимый единственно духом любопытства, забрел на учебный плац перед македонскими казармами. Я увидел там некую боевую машину, которую как раз собирали, и подошел взглянуть поближе. Этот неотесанный мужлан Мемнон прогнал меня оттуда, причем весьма грубо. Могу спорить, что если мы сейчас явимся туда, эту машину там уже не обнаружим.

– Если, как ты, видимо, подозреваешь, Ификрат конструировал боевые машины для Ахиллы, зачем тому было его убивать?

– Это и меня ставит в тупик, – признался я. – Это могло произойти в том случае, если Ификрат предложил свои разработки кому-нибудь другому. А это могло быть нарушением договоренностей между ними. Я узнал, что за некие чертежи этот ученый принял большую сумму денег от Фраата Парфянского.

– И, тем не менее, – продолжал упорствовать Асклепиад, – что касается действий Ахиллы… разве мы знаем, действительно ли они были незаконны? Может быть, это была какая-то провокация?

– Все это могло быть взаимосвязано. Наша внешняя политика – весьма сложное дело. Раз кто-то из союзных нам царей принимает нашу помощь и защиту, мы берем на себя все заботы о военной помощи. Это наше право как самой великой нации воинов во всем мире. И если мы видим, что этот царь предпринимает дополнительные меры обороны, увеличивающие его военную силу, мы обязаны предположить, что это направлено против нас, поскольку при наличии нашей помощи и содействия ему просто некого опасаться.

Асклепиад издал такой звук, словно прочищал глотку, выразив таким образом свое скептическое отношение к моим словам.

– Вполне может случиться и такое, что некоторые цари, бросая вызов здравому смыслу, становятся несколько менее, чем ты, уверенными в своей безопасности, даже находясь под покровительством Рима.

– Ох, да, я могу признать, что иной раз им приходится переживать какую-нибудь массовую резню или грабежи в их городах, прежде чем наши легионы придут им на выручку, но в общем и целом это надежная система помощи и поддержки. Иной раз мы даже принуждаем их снести часть оборонительной стены столицы – в качестве жеста доверия. И тогда, если они начинают восстанавливать эту стену, не предупредив нас сперва об этом, мы сразу понимаем, что они что-то задумали. Соглашение с Египтом не настолько формально, однако этот внезапный интерес к улучшенным системам вооружения крайне подозрителен.

– А разве остались какие-нибудь враги, наличие которых могло бы оправдать подобные приготовления?

– Теперь, когда старик Митридат мертв, а у Тиграна выдернули все зубы, реальных врагов больше нет. А Парфия слишком далеко.

– А если готовится восстание недовольных аристократов? До меня доходили слухи, что некоторые номы вооружаются и готовы бросить вызов Александрии.

– Ну, это работа для пехоты и конницы, – ответил я. – Я проехался по большей части страны, до первого порога. Там нет никаких укреплений, достойных упоминания. Большая часть Египта защищена от любых вторжений пустыней. Единственные города, что окружены стенами, имеются здесь, в дельте Нила, и все они пока что под полным контролем Птолемея.

– Тогда, как мне кажется, у тебя и впрямь есть основательные причины для подозрений. И что же ты намерен делать в этой связи? Твои начальники не из тех людей, кто склонен действовать поспешно.

– Нет, мне сначала нужно собрать больше улик и свидетельств. У меня, к сожалению, имеется совершенно необоснованная репутация нарушителя спокойствия, приносящего одни беды и неприятности, так что мое начальство очень скептически отнесется к тому, какие сведения я им принесу, если только это не будет подтверждено неоспоримыми уликами, а на данный момент ничего такого у меня нет.

– И как ты намерен их добыть?

– Полагаю, придется немного попутешествовать.

Я попрощался с Асклепиадом и отправился в Библиотеку. Ее огромное помещение прямо-таки тонуло в пыли, а воздух был пропитан запахом папируса, к тому же здесь стоял постоянный гул от голосов читающих вслух ученых мужей. Несмотря на размеры и массивность самого здания, в помещении не было темно – свет в изобилии поступал через огромные верхние окна и бесчисленные световые люки в крыше, изготовленные из чистейшего стекла. Все помещение было отделано белым мрамором, что делало его еще светлее. Здесь стояло множество статуй различных богов-покровителей: Аполлона, Афины, египетского Тота с головой ибиса и прочих, а также бюсты великих философов. Стены до самых окон верхнего яруса были уставлены ромбовидными ячейками, в которых лежали свитки, напоминая винные кувшины. Каждая ячейка имела табличку с описанием ее содержимого.

Получив указания служителей, я направился в отдел пергамских свитков, где нашел Эвмена из Элевсина, наблюдавшего за работой писцов, снимавших копии с его драгоценных папирусов.

– Чем могу тебе служить, сенатор? – вежливо осведомился он.

– Надеюсь, ты мне поможешь. Ты говорил, что манускрипт, исчезнувший из кабинета покойного Ификрата, принадлежал Битону и назывался «Боевые машины».

– Да, именно так.

– Могу я взглянуть на его копию?

Ученый мрачно кивнул.

– Да. У нас имеются копии, мы снимаем их со всех книг, хранящихся в Библиотеке. Это помогает нам беречь бесценные оригиналы от чрезмерного использования.

– И тем не менее, Ификрат настоял именно на оригинале?

– Он был крайне настойчив. Заявил, что не желает иметь дело с неизбежными ошибками переписчиков.

– Понимаю. Так могу я взглянуть на копию?

– Конечно, сенатор.

Я последовал за ним в угол, где на полках и ячейках хранились сотни свитков, и с их ручек свешивались ярлычки с надписями. Он окинул свое богатство опытным взглядом и извлек из ячейки нужный свиток. Он был намного меньше, чем массивный оригинал, который я видел в кабинете Ификрата.

– Вся работа на одном свитке?

– Да, это не слишком большой труд. Если желаешь его внимательно изучить, то, пожалуйста, разворачивай свиток поаккуратнее. В него, по-видимому, не заглядывали с момента, когда копия была изготовлена, а это было почти сто лет назад.

– А как получилось, что оригинал оказался в Мусейоне? Работа ведь была посвящена Атталу I, царю Пергама, верно? И, стало быть, должна находиться в пергамской коллекции, не так ли?

Правители Пергама создали собственную библиотеку в подражание александрийской, и в те годы она все же уступала египетской.

– Один из ранних Птолемеев… э-э-э… попросил работу Битона на время, чтобы с нее могли снять копию. И по… недосмотру в Пергам вернули копию, правда, отлично сделанную, но не сам оригинал.

– И часто у вас случаются такие недосмотры? – поинтересовался я.

– Ну, у нас имеется несколько тысяч оригинальных манускриптов из пергамской библиотеки.

Кто бы сомневался. Кого из македонцев ни возьми – хоть царя, хоть простого воина-пехотинца, – все они ворье.

– Есть несколько свободных столов, сенатор, если ты хочешь просмотреть манускрипт прямо сейчас.

– Вообще-то, я бы предпочел забрать его с собой в посольство и почитать неспешно, если это не нарушает ваши правила.

– Мы неохотно выдаем манускрипты на руки, сенатор. А теперь, когда оригинал пропал, это единственный оставшийся у нас экземпляр.

– Если мое расследование закончится успешно, – сказал я, – думаю, весьма вероятно я смогу вернуть вам и оригинал. – И покрепче прижал свиток к себе.

– Ну, хорошо, раз так, да еще и в свете того, что наш правитель желает всемерно угождать Риму любым возможным способом, думаю, мы можем сделать для тебя исключение.

– Я крайне признателен. Благодарю тебя и от имени Сената, и от всего народа Рима, – уверил я ученого.

Вернувшись в посольство, я сразу навестил Кретика. Он был занят – читал сообщения, пришедшие из Рима и с других концов империи.

– Если ты не возражаешь, мой господин, я просил бы предоставить мне отпуск на несколько дней. Хочу поехать поохотиться.

Мой родственник глянул на меня с подозрением.

– С каких это пор ты стал заниматься чем-то, что требует больших усилий, нежели любование гонками колесниц? Что это ты задумал?

– Мне просто нужно немного размяться. В последнее время я веду слишком беззаботную жизнь.

– Ну, ты ведь здесь не так уж и загружен работой. Юлию с собой возьмешь?

– С позволения сказать, не думаю, что такая прогулка будет выглядеть достаточно приличной. Мы ведь еще не женаты.

– Тебя так волнует вопрос респектабельности? Х-мм. Вот теперь я точно знаю, что ты что-то от меня скрываешь! Что тебе уже удалось выяснить в ходе расследования этого убийства?

– Я пока что умолчу об этом. Через несколько дней все тебе расскажу.

– Ну, ладно, тогда отправляйся. Только не вляпайся в какие-нибудь очередные неприятности.

Гермес был ничуть не менее поражен, когда я сообщил ему о своих планах.

– На охоту? – переспросил он. – Ты хочешь сказать, охотиться на диких зверей?!

– А на кого тут еще можно охотиться? Разве что на сбежавших рабов…

– Но ты никогда прежде этим не увлекался.

– Тем больше причин начать сейчас. Ступай, найди все, что потребуется для охоты, Я думаю, что здесь есть все необходимое. Мы отправимся завтра с утра, как только рассветет.

И Гермес отправился выполнять мое поручение, недовольно бормоча что-то себе под нос и покачивая головой.

Я удобно уселся в уголке, прихватив кувшин с вином, и углубился в труд Битона. Снял со свитка жесткий кожаный чехол и начал осторожно разворачивать потрескивающий папирус. Оригинал-то был написан на пергаменте, а вот копию сделали на египетском папирусе – еще одна причина того, что этот свиток оказался гораздо меньшего размера.

Труд Битона начинался с описания истории военной техники и боевых машин. Подобные устройства относительно редко использовались вавилонянами и египтянами, да и были сравнительно простыми по конструкции. Еще меньше они использовались греками на раннем этапе их истории. Войско греков, осаждая Трою, не пользовалось ничем подобным, исключая разве что пресловутого деревянного коня, а это вовсе не то. Но по мере того, как войскам приходилось все больше иметь дело с укрепленными городами, возрастала и потребность в подобных машинах. Сначала это были просто деревянные башни, чтобы с них штурмовать оборонительные стены, потом крытые повозки на колесах, чтобы прикрывать сверху воинов, пробивающих тараном укрепления, а также разнообразные устройства для метания снарядов. Александр Македонский свои сражения проводил по большей части на открытой местности, в поле, он редко прибегал к подобным машинам.

Но потом в дело вступили его наследники, его бывшие полководцы-диадохи. Им не осталось никаких новых земель, которые можно было бы завоевать, вот они и начали непрерывную войну друг с другом за раздел разваливающейся империи, созданной Александром. Эти сражения состояли в основном из захватов портовых городов, крепостей и столиц. И тут-то и понадобились боевые машины, и по этой же причине у всех диадохов возникло маниакальное стремление к гигантизму и сложности, которое они привнесли в строительство своих сооружений.

Самым знаменитым из них был Деметрий, прозванный Полиокретом (эта приставка к имени означает «Осаждающий города»), сын Антигона Одноглазого, диадоха, наместника нескольких стран в Малой Азии, пытавшегося создать из них собственное царство. Деметрий больше всех остальных увлекался военной техникой. Он разработал и сконструировал одни из самых огромных боевых машин, существовавших когда-либо. Он придумал ставить высокие штурмовые башни на два спаренных корабля, чтобы брать стены гаваней. Он строил башни в сто футов высотой, оснащал их десятками катапульт и защищал их железными листами.

Остальные тоже от него не отставали. Дионисий, тиран Сиракуз, создал даже нечто вроде академии военного искусства, в которой трудились лучшие инженеры, придумывая и конструируя боевые машины, боевые корабли и, естественно, новые виды оружия и доспехов.

Но все эти военные эксперименты закончились с возвышением Рима. Мы всех их победили, потому что знали, что самое мощное оружие – это римский легионер и организационное строение римского легиона. Имея это в своем распоряжении, даже не слишком талантливый военачальник способен с монотонной регулярностью одерживать одну победу за другой. А уж талантливый полководец вроде Цезаря (я и сейчас с ненавистью вынужден признать это) может вообще творить чудеса. Что же до диадохов, то они занимались одними только войнами. Это все, на что они были способны. Римляне уважают закон и справедливое правление. Но кое-кто все еще верит, что неизбежное и неотвратимое нашествие Рима можно отбить, повернуть вспять, и надеется, что обладание неким магическим оружием принесет им победу над несокрушимыми римскими легионами.

Потом следовал довольно длинный текст с чертежами различных машин, включая жуткие чудовища Деметрия. В последнем разделе рассказывалось об обороне Сиракуз и о боевых устройствах, придуманных великим Архимедом. Упоминались здесь и зеркала-отражатели для поджигания боевых кораблей, хотя полное описание их отсутствовало. Об огромном кране для вытаскивания кораблей из воды, над которым так издевался Ификрат, вообще не было ни слова. Это, по всей видимости, было изобретением каких-то веселых выдумщиков. Там, правда, упоминался некий краноподобный механизм, предназначенный для того, чтобы переносить через стену порта тяжелые камни и бросать их на вражеские корабли, чтобы эти снаряды пробивали их палубы. Возможно, именно это и послужило отправной точкой для той выдуманной истории.

Когда я закончил изучать манускрипт, дневной свет уже почти угас, а мой кувшин практически опустел. Это было захватывающее чтение, но оно не давало никаких объяснений произошедшим событиям. Я по-прежнему не знал, зачем убийца забрал оригинал этого труда. Он ведь, несомненно, знал, что в Библиотеке хранится копия, да и в других странах они тоже есть. Мог ли Ификрат что-то добавить в оригинальный свиток? Маловероятно. Библиотекари наверняка сочли бы это настоящим святотатством. Этот текст и чертежи могли бы очень пригодиться какому-нибудь начальнику военных инженеров, готовящемуся к осаде крепости или укрепленного города, но я не обнаружил в тексте ничего, что могло бы убедить даже самого легковерного из всех будущих завоевателей в том, что здесь можно найти нечто, способное дать ему хоть какие-то преимущества перед военной мощью и могуществом Рима. Нет, там должно было содержаться что-то еще, в этом исходном тексте Битона, который он более ста лет назад посвятил царю Атталу Пергамскому.

 

Глава 7

Ранним утром, еще до рассвета, я при свете лампы нарядился в охотничьи одежды, которые Гермес раздобыл в огромных запасниках посольства. Туника была ржаво-красного цвета с двумя оливково-зелеными полосами, спускающимися от плеч до подола. Высокие сапоги из красной кожи были изящно отделаны по верху пятнистой шкурой сервала, а его маленькие лапки болтались над моими лодыжками. Одеяние было настолько изысканным и так поражало воображение, что я даже пожалел, что Юлия не будет иметь возможности меня в нем лицезреть.

Гермес ждал меня снаружи и безропотно последовал за мной. Мы покинули посольство. Мой раб тащил все, что было необходимо для охоты: короткие охотничьи копья, два плаща, под моим руководством он их аккуратно свернул, сумку с провизией и, конечно, гигантский мех с вином.

– Я очень надеюсь, что мне не придется слишком далеко тащить все это, а? – проворчал он.

– Гермес, а как бы тебе пришлось в составе легиона? Ты хоть знаешь, сколько должен на себе нести легионер?

– Ну и что с того? – буркнул он. – Легионеры – это римские граждане. И вообще, могу спорить, что тебе вовсе не приходилось таскать на себе такие тяжести. Ты ж был командиром.

– Отвечаю на твой вопрос. Большую часть нашего путешествия мы проделаем на лодке.

Впрочем, нам все равно довольно долго пришлось шагать пешком. Город в этот ранний час был практически безлюден. Мы миновали македонские казармы – было уже достаточно светло, чтобы рассмотреть, что, как я и предсказывал, боевой машины уже нигде не было видно. Мы вышли на Канопскую дорогу и прошли ее почти всю, через весь город, пока не добрались до канала, который пересекает квартал Ракхот с севера на юг, соединяя Большую гавань с Нилом и озером Мареотис.

На мосту через канал мы остановились, и Гермес, тяжело дыша, опустил свою ношу на землю. Я спустился с моста по лестнице на широкую мощеную дорожку, что тянулась по всей длине канала. К ней были причалены лодки и плоты, в основном принадлежащие крестьянам, привозящим продукты на городской рынок. За ними был причал для прогулочных барок. На них расположились лодочники. При нашем приближении ко мне вышел сторож причала, пялясь на мои одежды.

– Хочешь поехать поохотиться, мой господин? Недалеко отсюда можно легко найти львов, газелей, ориксов…

– На кого я буду охотиться, я еще не решил, – ответил я. – Скажи-ка, могу я видеть того лодочника, который каждый месяц возил философа Ификрата Хиосского в его поездки?

Он крайне удивился, но повернулся к лодочникам и что-то у них спросил по-египетски. Один из тех, кто сидел в барках, встал и сошел на причал. Обменялся несколькими словами со сторожем, который затем обернулся ко мне.

– Этот человек три раза возил Ификрата.

– Скажи ему, что я хочу поехать туда, куда он возил этого скандального грека.

Египтяне еще о чем-то переговорили, и, наконец, мы смогли договориться об оплате. Гермес и лодочник перенесли наши вещи на эту посудину, а я поудобнее устроился на ее носу. Лодочник встал на корме и взялся за свой шест. И вскоре мы отплыли, бесшумно продвигаясь вдоль берега и просыпающегося города.

Лодочник оказался типичным египтянином из каких-то прибрежных земель. Он был небольшого роста, с кривыми ногами; по всей вероятности, он редко ступал на твердую землю. Греческим он владел очень слабо, а латыни не знал вообще. Он невозмутимо отталкивался шестом, сохраняя спокойный и суровый вид, и смотрелся точно так, как будто его нарисовали на храмовой стене.

Вскоре мы оказались в тоннеле, что проходил сквозь дамбу, огораживающую озеро. Перекрывающая его огромная и тяжелая двойная опускная решетка уже была поднята, открывая на весь день путь в город. Большая часть лодок и плотов в этот час следовала по каналу именно туда. Лишь очень немногие двигались в обратную сторону. Мы миновали выход в нильский канал и повернули в сторону озера. Я обернулся назад и обратился к лодочнику:

– Разве Ификрат не плавал по Нилу, не измерял уровни воды, не осматривал берега? – Я не был уверен, что египтянин хорошо поймет мой вопрос.

– Нет, он плавал на озеро, – ответил он.

Вскоре мы оказались в спокойных водах Мареотиса. Берега его были низкими и болотистыми, они густо заросли папирусом. Эти заросли кишели водяной дичью, дикими утками, гусями, а также цаплями, чайками; иногда попадались и бродящие по мелководью ибисы. Мы проплыли мимо болотистого разлива, в котором валялись в воде и грязи гиппопотамы, они разевали пасти, как будто улыбались, комично мотали ушами, прикрывая свою изначально враждебную, агрессивную натуру и скверный характер. У Гермеса округлились глаза от ужаса, когда он увидел этих огромных диких животных так близко.

– Они на нас не нападут? – спросил он.

– Раньше они тебя вроде не пугали, – ответил я.

– Мы тогда были на большой лодке. А эти чудища могут проглотить нас одним глотком.

– Если у них будет такое настроение. Но вообще-то они едят травку. И пока мы их не задеваем и держимся подальше, они к нам приставать не станут. А вот этот, – я указал ему на нечто, напоминающее плавающий сук дерева, – наверняка тебя сожрет, если ты свалишься за борт. – И, словно услышав меня, этот плавучий сук повернулся и уставился на нас блестящими глазами. Гермес побледнел еще сильнее.

– И почему они не истребят этих чудовищ? – задал Гермес очередной вопрос.

– Крокодил – священное животное, он посвящен богу Собеку. Они их мумифицируют и хоронят в криптах под храмами.

– Ох уж эти египтяне! Есть на свете хоть что-то, чему они не поклоняются, не молятся и не делают мумии?

– Рабы, – ответил я. – Здесь нет бога, покровительствующего рабам.

– И римлянам тоже, могу поспорить, – усмехнулся Гермес.

Мы плыли на восток, по направлению к дельте, пока солнце не поднялось почти до зенита. Тут мы обогнули низкий мыс и подошли к берегу, где в воду выдавался каменный причал. Лодочник повернул нос нашей лодки прямо к этому пирсу.

– Что это? – спросил я его.

– Сюда ездил тот человек из Мусейона.

На берегу, в некотором отдалении, возвышался большой дом, окруженный возделанными полями.

– Чье это имение?

Лодочник пожал плечами:

– Может, царя, а может, какого-нибудь большого вельможи. – Вполне подходящее объяснение, поскольку здесь все принадлежало либо царю, либо какому-нибудь знатному царедворцу.

– Плыви дальше, – велел я лодочнику. – Я скажу, где пристать к берегу.

Египтянин отвернул лодку от пристани. Я отметил, что на ней никого нет, и, насколько можно судить, нас никто не видел. Это было в любом случае не так уж и важно, поскольку мы были далеко не единственной посудиной, оказавшейся нынче утром на озере. Птицеловы и рыбаки были заняты своими делами, лодки везли продукты с плантаций, расположенных по берегам озера. Барки, подобные нашей, тащили огромные связки стеблей папируса в мастерские Александрии, где из них изготовят материал для письма. Не то чтобы на озере было не протолкнуться, но еще одна лодка не привлекала внимания.

Примерно в миле от причала я заметил небольшой заливчик, выделявшийся среди зарослей камыша.

– Плыви вон туда, – приказал я.

Лодка обогнула песчаную косу, заросшую пальмами, и причалила к берегу. Мы выгрузили свое снаряжение и сложили его под деревьями. Египтянин огляделся вокруг, на его лице было написано большое сомнение.

– Мне кажется, тут не слишком хорошее место для охоты.

– Ничего, мы рискнем, – буркнул я. – Возвращайся за нами сюда завтра в это же время, и я заплачу тебе вдвое больше, чем сегодня.

Египтянину было все равно, и он согласился. Люди во всех землях почему-то считают, что все чужестранцы – сумасшедшие. Так что когда вы попадаете в иноземную страну, вам нетрудно сойти за эксцентричного богача. Лодочник оттолкнулся шестом и погнал лодку от берега. Вскоре его уже не было видно. Мы перетащили свои вещи в местечко, закрытое от всех взоров густыми зарослями кустарника, и устроились отдохнуть в тени пальм.

– Ну, ладно, – нарушил тишину Гермес. – Так зачем мы здесь оказались? Уж конечно, не затем, чтоб охотиться! – При этих словах он вздрогнул, услышав шорох в ближайших кустах. Но когда разглядел, что это всего лишь недовольный нашим вторжением ибис, то успокоился.

– Ификрат имел привычку каждый месяц посещать это место, якобы для того, чтобы измерять уровень воды в реке, его подъемы и спады, а также исследовать берега. А как я теперь понимаю, река его вовсе не интересовала. Он приезжал в это поместье, и я предлагаю выяснить, чем он здесь занимался.

– Если он врал насчет того, куда ездит, значит, у него были на то причины, – заметил Гермес с типично рабской увертливостью. – А это будет опасно?

– Почти наверняка. Именно поэтому я не намерен рисковать больше необходимого. Многие приезжие отправляются поохотиться в подобные дикие места, так что наш отъезд из города не должен был вызвать никаких подозрений. Я намерен обследовать это имение, но очень осторожно. Сейчас еще слишком рано. Мы отправимся, когда солнце опустится пониже.

– Мы? – спросил мой раб.

– Да, мы. Тебе это понравится, Гермес, это будет как раз в твоем духе.

– Ты хочешь сказать, что мне понравится, когда меня схватят и будут пытать как шпиона?

– Нет, Гермес. Тебе понравится то, что тебя не схватят.

Итак, мы устроились поудобнее, насколько это было возможно, и проспали до полудня и добрую часть после него. Когда наступила предвечерняя прохлада, мы разожгли небольшой костерок, и я обжег на огне несколько подгнивших и размягчившихся пальмовых ветвей. После чего мы тут же затоптали костер, чтобы дым от него не выдал наше присутствие.

Несколько лет назад я служил под командой моего родственника, Квинта Цецилия Метелла Пия, в Испании во время восстания Сертория. Тогда не было крупных сражений, вместо этого мы все время вели незначительные боевые операции в горах против местных партизан. Эту кампанию большинство считало скверной войной, поскольку здесь негде было проявить себя блестящим и храбрым командиром в славных битвах, а это считалось необходимым для последующей хорошей политической карьеры у себя дома, в Риме. Но именно там я приобрел кое-какие весьма ценные навыки. Наши проводники и разведчики из иберийских горцев обучили меня основам своего искусства, и этот опыт я и намеревался пустить в ход сейчас, в Египте.

К тому моменту, когда мы закончили свои приготовления, Гермес уже горел нетерпением поскорее взяться за дело. Перед этим он, правда, почти впал в панику. Истинный сын метрополии, типичный горожанин, он был убежден, что любая открытая местность просто кишит дикими голодными зверями, готовыми всех пожрать. Любая рябь на воде казалась ему плывущим крокодилом, готовым выпрыгнуть на берег. Любой едва слышный шорох в кустах представлялся ему ползущей коброй. А громкий треск в зарослях – подкрадывающимся львом. Скорпионы, которыми просто кишела Александрия, по-видимому, были для него гораздо более опасны, однако это было явлением вполне обычным и поэтому нестрашным. По каким-то непонятным причинам большая часть людей боятся погибнуть каким-нибудь необычным, экзотическим образом. То же относится и к рабам.

Я вымазал лицо, руки и ноги сажей от обожженных пальмовых веток и велел Гермесу проделать то же самое. После этого мы поваляли нашу одежду в красноватой глине с берега. Египтяне делят свою страну на Красную и Черную Землю. Красная Земля – это Верхний Египет, на юге, но в любом месте Египта земля относительно красная, исключая сам берег Нила и его дельту. С черными от сажи лицами, руками и ногами и в вымазанных красной глиной туниках мы прекрасно сливались с окружающей средой, особенно в слабеющем предзакатном свете дня.

Я взял одно из наших коротких охотничьих копий и велел Гермесу прихватить второе. Он взял его так, словно это была ядовитая змея, которая может его тяпнуть, но я подумал, что оружие может придать ему решимости. Наконечники мы тоже измазали сажей и глиной, чтобы не слишком блестели, и тронулись в путь.

Первые полмили преодолеть оказалось легко. Камыш и кустарник были такими высокими, что мы могли идти, не пригибаясь. Вокруг так и кипела жизнь, и это скверно сказывалось на нервах моего раба. Мы спугнули семейство диких свиней, потом парочка гиен юркнула в кусты и спряталась там, следя за нами. Шакал наставил торчком свои длинные уши, глядя на нас. Эти небольшие зверьки довольно привлекательны на вид, они чем-то напоминают лис.

– Гермес, – прошептал я, когда он чуть ли не в двадцатый раз испуганно подпрыгнул, – действительно опасные звери по-прежнему еще далеко впереди. Ты сам это поймешь, как только их увидишь – они все вооружены.

Это его немного успокоило.

Пройдя вперед, мы совершенно внезапно выбрались из густых прибрежных зарослей и оказались на краю возделанного поля. Границей зарослей высоченной травы служила земляная насыпь футов десяти в высоту. Она, вероятно, выполняла роль дамбы, защищающей поля от неожиданных разливов озера. Мы взобрались на нее ползком, отталкиваясь ногами и цепляясь руками. Достигнув вершины, я медленно высунулся за край, чтобы рассмотреть, что нас ждет впереди.

По ту сторону насыпи простирались обработанные поля, но они явно были оставлены под пар и заросли травой: похоже было, что уже по крайней мере год или даже два их использовали как пастбище. На этих сочных травах мирно паслись, пережевывая жвачку, пегие египетские коровы с их лирообразными рогами. На дальней стороне поля я с трудом смог разглядеть несколько зданий и еще какие-то странные очертания, включая то, что показалось мне высокой сторожевой вышкой. Нужно было подобраться поближе, но было еще слишком светло, чтобы рискнуть пересечь пастбище, где нас легко могли заметить. В нескольких сотнях шагов слева я увидел фруктовый сад с финиковыми пальмами. Я нырнул обратно за насыпь, Гермес проделал то же самое.

– Мы сейчас не пойдем через это поле, правда? – спросил он. – Там все загажено коровьими лепешками, к тому же у этих животных острые рога.

– Я не вижу тут быков, – ответил я. – Так что не беспокойся. Мы сейчас двинемся вон к тому фруктовому саду и попробуем подобраться поближе под прикрытием деревьев.

Раб возбужденно закивал. Вообще-то, он по своей природе был трусоват и любил действовать исподтишка, но это приключение было явно ему по вкусу, если не считать местную фауну.

Мы двинулись налево, перевалили через насыпь, спустились по противоположному склону и вступили под прохладную и тенистую сень сада. Как и поля, сад оказался заброшенным. На земле валялись фрукты прошлогоднего урожая – обильная пища для свиней и бабуинов. Но обезьяны сновали где-то наверху, жадно пожирая урожай нынешнего года.

– Какая здесь прекрасная, плодородная земля, – заметил я. – Пожалуй, самая плодородная в мире. И как скверно с ней обращаются! Совсем забросили. Очень не похоже на египтян. – И в самом деле, этот вид оскорблял остатки моих римских крестьянских чувств. Гермеса это не трогало, но ведь рабы занимаются только тяжким трудом, а вот землевладельцы, оказываясь на природе, испытывают что-то вроде ностальгии, которую подпитывают легенды о наших добродетельных предках и поэзия пасторальной жизни.

Мы осторожно продвигались вперед через сад, внимательно осматривая окрестности в поисках сторожей. В какой-то момент на нас с воплями и криками набросилась стая бабуинов, швыряя в нас дерьмом и финиками. Эти животные ничем не напоминали ручных, дрессированных слуг при царском дворе: это были гнусные, злобные зверьки, похожие на обросших шерстью карликов с длинными, утыканными клыками пастями.

– Как ты думаешь, этот шум, что они подняли, выдаст нас? – прошептал Гермес, когда мы от них отделались.

– Бабуины все время так орут. Визжат и вопят на любых чужаков, да и друг на друга. Тут наверняка к такому привыкли.

Добравшись до границы сада, мы увидели крыши домов, но трава здесь была такая высокая, что рассмотреть что-то еще было невозможно, разве что чрезвычайно высокую башню, сверкающую ярко-красными стенами в лучах садящегося солнца. Гермес ткнул в нее пальцем.

– Что это такое? – шепотом спросил он.

– Кажется, я знаю, но надо взглянуть поближе, – также шепотом ответил я. – Дальше двигаемся очень тихо и очень медленно. Наблюдай за мной и делай то же, что и я.

После этих слов я опустился на землю, лег на живот и медленно пополз вперед, продвигаясь на четвереньках и таща за собой копье. Ползти таким образом было неудобно и даже больно, но ничего не поделаешь, приходилось с этим мириться. Я отталкивался локтями и ступнями, продираясь сквозь заросли травы и все время осматриваясь на предмет змей, которых в Египте полным-полно. Я не так уж сильно нервничал, как Гермес, но только идиот может не принимать во внимание наличие этих гнусных тварей. В конце концов, когда ползешь на брюхе, подобно рептилии, то, так сказать, вторгаешься в царство змей, и неплохо бы быть готовым к их нападению.

Через несколько минут этого медленного продвижения вперед мы оказались на дальнем краю зарослей высокой травы, и я остановился и подождал, пока Гермес не окажется рядом. Медленно, как актеры в мимическом представлении, мы раздвинули стебли травы и выглянули на лежащее впереди поле.

Перед нами предстали типичные египетские строения из необожженного кирпича, раскинувшиеся вокруг широкого поля, покрытого истоптанной засохшей грязью и напоминающего скорее армейский учебный плац. По сути дела, это и был учебный плац, поскольку обитателями этих сооружений оказались обычные солдаты. Это можно было определить с первого взгляда: хотя ни один из них не был в латах или в шлеме, все они, тем не менее, были обуты в солдатские калиги* и носили на поясе мечи, без чего, видимо, чувствовали бы себя голыми. Это была смешанная толпа, македонцы и египтяне, и все они проходили муштровку и подготовку, упражняясь с самым потрясающим набором боевых машин, когда-либо существовавших со времени осады Сиракуз.

Одна команда работала с неким устройством, которое выглядело как шесть гигантских луков, скрепленных вместе. Сооружение смотрелось очень странно, но оно внезапно с жутким грохотом выпустило шесть тяжелых копий, которые пролетели через все поле и с треском пронзили строй чучел, изготовленных из сплетенных прутьев. Боевая машина при этом подпрыгнула от сильной отдачи, и несколько копий проткнули четыре или больше чучел, прежде чем застрять в последнем.

На другом конце поля воины тренировались в управлении огромной катапультой с тяжелым противовесом, оснащенной длинным, похожим на кран рычагом, на конце которого была закреплена не корзина, как обычно, а праща. Солдаты заложили в эту пращу увесистый камень и отступили назад. По громкому сигналу противовес упал, и длинный рычаг катапульты рванулся вверх, описав крутую дугу. Он ударился о горизонтальный брус со смягчающей веревочной накладкой и замер, а праща пролетела дальше вперед, все ускоряя движение, описала полукруг и выбросила в воздух камень, который взлетел на невероятную высоту и улетел так далеко, что мы не увидели и не услышали, где и как он упал.

Были здесь и другие орудия и машины, выглядевшие более привычно, – передвижные «черепахи», оснащенные подвесными таранами, «баранами» – их оголовки были и впрямь отлиты в форме бараньих голов с закрученными рогами; а еще гигантские «авгуры», установки для сверления стен, небольшие скорострельные баллисты для метания камней и копий и многое другое. Но главным и самым выдающимся здесь была осадная башня, рядом с которой все остальное выглядело мелким и ничтожным.

Она была по меньшей мере двухсот футов в высоту и вся окована ржавыми железными листами. Отсюда и странные красноватые отсветы, которые она отбрасывала. Из ее боков на разной высоте выступали балкончики с установленными на них катапультами, прикрытыми подвижными щитами. Время от времени такой щит поднимался вперед и вверх, и катапульта выбрасывала очередной снаряд, после чего щит тут же падал на прежнее место.

– Вот тебе и ответ на твой вопрос, – заметил я. – Это нечто вроде того мощного изобретения, что использовал Деметрий Полиокрет, но, думаю, эта башня еще больше.

И тут эта колоссальная махина с жутким скрипом и грохотом начала идти. Медленно, с огромным трудом, она рывками продвигалась вперед, каждый раз всего на фут, а воины внутри нее и на верхней площадке радостно вопили и улюлюкали. Конечно, осадные башни должны передвигаться, иначе от них мало проку, но их всегда двигают с помощью быков или даже слонов, в крайнем случае, их толкает целая толпа рабов или военнопленных. Но это чудовищное сооружение передвигалось словно само собой, без каких-либо людей или силовых установок. Кроме того, было нечто неестественное в том, что подобная огромная штука вообще может это делать. Если бы я не был так поражен и не пребывал в столь подавленном настроении, как сейчас, у меня наверняка отвалилась бы нижняя челюсть.

– Колдовство! – завизжал Гермес.

Он попытался подняться, но я ухватил его за плечо и прижал к земле.

– Никакое это не колдовство, болван! Ее двигает какой-то внутренний механизм, лебедка или ворот, некое устройство с шестернями, колесами с зубьями. Я вчера вечером изучал чертежи подобных механизмов.

Вообще-то, я имел самое смутное представление о том, что это может быть. Мне даже обычное водяное колесо казалось чрезвычайно сложным устройством. И тем не менее, я предпочитал считать, что этому феномену имеется какое-то разумное объяснение, что здесь задействована какая-то механика. Я не слишком верил в магию и вообще во все сверхъестественное. Кроме того, если египтяне и впрямь владеют столь мощной магией, то почему мы вертим ими, как хотим?

Прозвучал сигнал трубы, все воины и инженеры побросали свои орудия и покинули боевые машины. День службы для них закончился. Из башни вылезло никак не меньше двадцати человек. После них из ее нутра вывели порядка тридцати волов. Потом появилась толпа рабов с корзинами и лопатами, они начали убирать за волами навоз. Вот вам и колдовство!

– Ну, все увидел? – спросил Гермес.

– Наш лодочник не вернется до завтрашнего утра. А я хочу еще тут кое-что разведать. Пошли обратно в сад. Скоро уже стемнеет.

Мы вернулись по своим следам назад, проскользнули сквозь заросли и оказались в безопасности, под сенью деревьев.

Через два часа мы снова пробрались сквозь траву, на сей раз не ползком, но все же низко пригнувшись. Медленно и с огромными предосторожностями мы добрались до края учебного плаца. Если бы это был римский лагерь, нас бы уже перехватили часовые, но сейчас мы имели дело с варварами, ленивыми и плохо обученными, для которых воинская служба была не более профессиональным занятием, чем обычные межплеменные дрязги и мелкие стычки, привычные в их родных землях. То, что они находились на своей родной земле, а вокруг на тысячи миль не было никаких врагов, их отнюдь не извиняло. Наши легионеры всегда и везде должным образом укрепляют и охраняют свой лагерь, даже если он расположен под самыми стенами Рима. Но в данном случае это было нам на руку.

Боевые машины в мертвенном свете луны были похожи на замерших чудовищ. Мы подошли поближе к ним. Сделаны они были из деревянных брусьев, тщательно обструганных и отполированных песком, иногда окрашенных. Обычно подобные устройства изготавливают прямо на месте осады и собирают из грубо отесанных бревен и брусьев, а потом частенько бросают, когда сражения закончены, сняв с них предварительно кованые железные детали и канаты с веревками.

Даже на мой неопытный взгляд, эти машины были изготовлены гораздо более аккуратно и тщательно. Более того, все их части соединялись с помощью шпилек, шплинтов и клиньев, так что их можно было разобрать для последующей транспортировки. Это, как я догадывался, было новшеством, придуманным Ификратом. В Египте мало дерева, если не считать пальм, но у них мягкое и волокнистое нутро, непригодное для таких дел. Значит, все эти материалы были импортированы, и завезли их сюда не одним грузовым кораблем.

Мы подошли к основанию осадной башни, от которой исходил мощный и крайне неприятный запах.

– Что это так воняет? – спросил Гермес.

– Тут требуется много масла, чтобы уберечь железо от ржавчины, – объяснил я. – А этого железа тут столько, что хватило бы на доспехи для трех легионов. – Я поковырял пальцем лист обшивки, который чуть отошел от деревянной рамы. Это был отличный металл, примерно такой же толщины, как кованый нагрудник. Я обошел башню и осмотрел задний пандус, потом заглянул внутрь, но там было слишком темно, чтобы что-то разглядеть: в оставленные открытыми бойницы проникало лишь немного лунного света. Несмотря на все усилия рабов, внутри здорово попахивало навозом. Эта вонь смешивалась с прогорклым запахом протухшего оливкового масла, и эта смесь в итоге заставила меня быстренько вернуться на свежий воздух.

Осмотрев другие машины, я не узнал почти ничего нового. Они были точно так же искусно и изобретательно задуманы и тщательно, с любовью построены. Я решил, что и более знакомые, обычные устройства включали в себя определенные усовершенствования, придуманные Ификратом. Взять хотя бы возможность их легкой разборки и последующей сборки.

– Что теперь будем делать? – спросил Гермес, когда я спрыгнул с пандуса на землю.

– Можем, к примеру, осмотреть эти здания, – ответил я. – Но это, наверное, просто казармы и склады. Самое главное происходит не здесь, а в Александрии. Здесь же лишь тренировочный полигон и арсенал. – Я немного подумал. – Было бы здорово все это поджечь!

– Так давай подожжем! – по тону Гермеса было легко догадаться, что он улыбается. – Я могу стащить факел, а на складах наверняка полно кувшинов с маслом. Мы можем устроить отличный пожар еще до того, как они поймут, что происходит!

Поджог считается в Риме неслыханным по наглости преступлением, так что ничего подобного у нас дома никому устроить не удастся, никаких шансов.

– Но после они обшарят все окрестности, стараясь обнаружить поджигателей. Они, возможно, не особо выдающиеся вояки, но наверняка хорошо умеют ловить беглых рабов.

– Тогда, наверное, нам лучше ничего такого не делать.

– Кроме того, все это может понадобиться мне в качестве вещественных доказательств.

– Доказательств чего?

Это был хороший вопрос. Рим весьма неодобрительно отнесется к подобным работам, но станет ли Сенат предпринимать какие-то резкие меры? Я в этом сильно сомневался. И какая связь между этими боевыми машинами и смертью Ификрата? Так и не найдя ответов на эти вопросы, мы осторожно вернулись на берег озера.

 

Глава 8

Одно из непременных условий успешной политической карьеры в Риме – это тягостная, но необходимая подготовка и обучение, начиная с низших ступеней гражданской службы. Никому это не нравится, но за это время, по крайней мере, начинаешь понимать, как работает государство. Именно поэтому цари так часто оказываются скверными правителями. Они получают представление об общественной жизни, лишь наблюдая за ней с высоты трона. Им нравятся некоторые ее стороны, которыми можно любоваться и наслаждаться, например, сражения и гибель врагов, возможность командовать и распоряжаться всеми, и вообще стоять выше закона. Но все остальное наводит на них скуку, и они оставляют это людям, иногда евнухам, у которых вполне могут быть свои собственные амбиции и честолюбивые замыслы. Поскольку цари не знают, как ведутся государственные дела и как функционируют государственные учреждения, они не в состоянии понять, когда их подхалимы и лакеи оказываются некомпетентными, воруют у них или подрывают их власть.

Отмывшись от грязи и сажи и снова переодевшись в приличную одежду, я явился в Земельное управление, располагавшееся недалеко от дворца Птолемея. Я знал, что могу выяснить здесь точные границы и имя владельца любого квадратного дюйма земли во всем Египте. Здесь создали и разработали целое искусство топографической съемки и межевания. Это было сделано по необходимости, поскольку здешние земли каждый год затапливаются при разливах Нила и все границы между земельными владениями и межевые знаки частенько смывает водой. Подобно большинству завоевателей, Птолемеи взяли на вооружение все самые полезные практические навыки и опыт покоренного народа, поэтому в данном управлении, за небольшим исключением, служили только египтяне. В первом же помещении, в которое я вошел, ко мне сразу же бросился услужливый раб.

– Как я могу тебе услужить, господин?

– Где я могу найти карты и документы касательно ближайших к Александрии земельных участков?

– Пожалуй вот сюда, следом за мной.

Мы прошли через несколько комнат, где на полу сидели писцы, скрестив по египетскому обычаю ноги и растянув папирусы на коленях, на своих туго натянутых юбочках. В руках у них были тонкие кисточки, а чернильницы стояли рядом на полу. Другие трудились над картами, разложенными на длинных столах.

– Здесь Управление Царского нома, сенатор, а вот это – Сетхотеп, царский землемер Северной инспекции землеустройства и межевания.

Из-за своего стола встал мужчина и подошел к нам. Местный, одет просто, но я к этому времени уже научился различать статус человека по качеству его парика и по тому, из какой ткани изготовлен его передник, эта египетская юбочка. Сетхотеп явно был чиновником высокого ранга, равный по положению в обществе примерно римскому всаднику*. Нас представили друг другу, и я выдал ему заранее придуманную историю.

– Я занимаюсь работой, связанной с географическими данными о Египте. На латыни таких исследований не появлялось уже более пятидесяти лет, а прежние работы всего лишь переводы с греческого, и, само собой, в них полно ошибок. И я полагаю, нам нужно новое исследование, наше собственное.

– Весьма похвальное начинание, – заметил Сетхотеп.

– Я уже приступил к этой работе и начал с Александрии, и теперь мне необходимо изучить карты и описания близлежащих окрестностей. Я хотел бы начать с озера Мареотис и окружающих его территорий. У вас имеются такие карты? Я предпочел бы иметь дело с топографическими планами, в которых были бы указаны все землевладения и их собственники.

– Конечно, сенатор, – ответил Сетхотеп.

Он отступил к стеллажу, такому же, как в Библиотеке, и достал из него большой свиток.

– Конечно, вся земля в Египте принадлежит царю Птолемею, однако, по древней традиции, наш повелитель жалует права владения крупными земельными участками и имениями своим преданным вельможам.

Именно это я и хотел от него услышать.

Он отнес свиток к длинному столу и извлек его из трубчатого кожаного футляра. Расчищая для него место, он собрал несколько листов папируса, заглянул в них и затем швырнул в большой ящик, стоявший сбоку от стола. Он был наполовину заполнен. Египетские бюрократы портят и выбрасывают в десять раз больше папируса, чем их римские коллеги по ремеслу. В Египте этот материал дешев, так что они даже не пробуют использовать его вторично.

– А куда идет весь этот использованный папирус? – полюбопытствовал я.

– Каждый месяц сюда являются гробовщики и все это забирают, – ответил Сетхотеп.

– Гробовщики?! В самом деле? – Еще одна египетская странность.

– О, да. Дерево в Египте стоит очень дорого, и его мало. Лишь самые богатые могут позволить себе деревянные саркофаги для мумий. А гробовщики заливают использованный папирус клеем и формируют из получившейся массы саркофаги для мумий. Они предназначаются для небогатых или нищих. Пока гробница усопшего остается закрытой и запечатанной, такие гробы сохраняются ничуть не хуже, чем деревянные. Во всяком случае, они так утверждают. Лично я предпочел бы дерево. Моя собственная гробница почти готова, и я уже приготовил гробы для себя и для своей жены. Они изготовлены из лучшего ливанского кедра.

Римляне тоже любят заниматься похоронами и подготовкой к погребальным процедурам, но у египтян, которые верят в радости загробной жизни, это настоящая мания. Дай им только возможность, и они будут болтать на эту тему часами.

– Вот озеро, – объяснял между тем Сетхотеп, разложив карту на столе и придавив уголки чем-то тяжелым.

Озеро оказалось весьма неправильной формы, как это обычно и бывает. Пунктирные линии на карте обозначали границы земельных владений и имений, что располагались по его берегам, но надписи были сделаны скорописью, так называемым демотическим письмом, то есть упрощенными иероглифами, воспроизводящими фонетическое звучание слов подобно греческому или латинскому алфавиту. Такое принято только у египтян, они таким образом обеспечивают себе место на службе у Птолемеев. И только они сами могут читать эти надписи на картах или топографических планах.

– Это имена землевладельцев? – спросил я, указывая на совершенно непонятные для меня письмена. – Я вскоре намерен предпринять поездку по озеру, и, вероятно, мне понадобится посетить кое-кого из них.

– Так, сейчас посмотрим. Если плыть от канала на запад…

– Вообще-то я хотел начать с восточной стороны. Кто, к примеру, владелец вот этого надела? – Я ткнул пальцем в место, где побывал этим самым утром.

Сетхотеп изучил надпись на плане.

– Это владение принадлежит вельможе Кассандру. Он его унаследовал напрямую от своего предка, который был сподвижником Птолемея Сотера, первого из Птолемеев и основателя царской династии.

Это было неприятное сообщение. Я никогда не слыхал об этом человеке.

– Стало быть, именно к этому Кассандру мне следует обратиться, если я вознамерюсь посетить его владение?

– Кассандр уже несколько лет проживает в уединении в своем имении в Арсинойском номе, это в Файюмском оазисе, на берегу озера.

– У него, значит, не одно имение? – спросил я.

– Как и многие другие цари, Птолемеи придерживаются такой политики, что наделяют своих крупных вельмож имениями, разбросанными по всему царству, а не в одном месте, чтобы не создавалось одно большое землевладение. Это смягчает ревность, возникающую среди приближенных к царскому трону, и обеспечивает каждого из них и лучшими землями, и средними по плодородию, и бесплодными.

И еще такая политика заставляет их все время разъезжать от имения к имению и лишает их возможности создать для себя целостную и мощную экономическую и властную базу, подумал я.

– Очень мудрая политика. Так к кому мне следует обратиться?

Сетхотеп поправил парик, который съехал набок.

– За этим имением, вероятно, следит управляющий или кто-то из сыновей Кассандра. Старший из них – Филипп, но он сейчас служит управителем царских каменоломен, поэтому большую часть времени проводит в землях у первого порога. А младший – военачальник Ахилла, его нетрудно найти в Александрии. Ты можешь обратиться в македонские казармы или прямо в его дом в городе, но, я уверен, царь с удовольствием пошлет к нему гонца от твоего имени. Наше всегдашнее самое горячее желание – всячески угождать Риму.

За эту информацию я был готов его расцеловать.

– Я немедленно последую твоему совету, мой друг Сетхотеп. А теперь мне пора.

– Но здесь еще много другой информации об этом озере, – начал было он удивленно.

– В другой раз. У меня назначена встреча в царском дворце, так что мне нужно поспешить.

Сетхотеп выглядел совершенно несчастным, когда я уходил. Можно было даже ему посочувствовать. У бюрократа мало возможностей поговорить с кем-то посторонним, если не считать работяг в его собственной конторе. Да, визит получился весьма удачным. Теперь мне уже было что сообщить наверх.

Кретик мрачно поднял на меня взгляд, оторвавшись от бумаг на столе. По всей видимости, я пропустил вчера очередную вечеринку.

– Недолго же ты охотился. Подстрелил кого-нибудь?

– Нет, но я выследил одного очень опасного хищника. У тебя найдется немного времени? И еще одно: здесь вполне безопасно обсуждать некоторые весьма секретные дела?

– Так. Раскрыл какой-то заговор и жутко доволен? Ладно, пошли, прогуляемся по саду. Подозреваю, что некоторые из посольских рабов не так уж скверно понимают латынь, а только притворяются дурачками.

Гуляя по оливковому саду, я рассказал ему о своих открытиях и подозрениях. Кретик мрачно покивал, но лишь следуя своей обычной привычке. Этому искусству обучен любой римский политик. На самом деле, насколько я его знаю, он в это время вполне мог просчитывать вероятные ставки на следующих гонках колесниц.

– Звучит весьма угрожающе, – признал он, когда я закончил свой рассказ. – Только почему ты так доволен, обнаружив, что этим поместьем управляет Ахилла, и что-то не слишком радуешься, что уложил его заместителя, тогда как этому сообщению втихомолку аплодирует большая часть придворных?

– Да потому, что это означает, что это не Птолемеевы тайные делишки.

– И чему тут радоваться?

– Во-первых, это означает, что царь Египта может контролировать и держать в руках своих враждующих аристократов, и Риму незачем предпринимать для этого какие-то слишком уж откровенные меры, оскорбляя тонкие чувства египтян. И, во-вторых, мне просто нравится этот старый фигляр. Он же совершенно безвреден и отличный компаньон за столом, пока не переберет и не отключится. Не думаю, что он враждебно настроен по отношению к Риму.

Кретик покачал головой.

– Деций, у тебя отличный нос, ты умеешь разнюхать всякие гнусные тайные измены и предательства, но твое понимание очевидной реальности оставляет желать много лучшего.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Туда, говоришь, завезли несколько кораблей леса?

– По крайней мере.

– И эта огромная башня полностью окована железом?

– А ты что, решил, что я преувеличиваю? Да, она вся окована… ох, теперь понял!

– Вот именно. Насколько богат этот Ахилла, как ты полагаешь? В Египте нет аристократов, таких же богатых, как, например, Красс, а единовременная покупка такого количества железа может запросто опустошить всю казну какого-нибудь небольшого царства.

Да, мне следовало об этом догадаться! Когда Сетхотеп сообщил, что Ахилла – младший сын Кассандра, можно было сразу понять, что у этого вояки нет ничего, кроме его личного меча и наглой заносчивости. А за этими боевыми машинами прячется чье-то огромное состояние.

– Но Птолемей ведь нищий!

– Что заставляет гадать, куда деваются все денежки, которые мы ему присылаем, не так ли?

У меня мозги пошли вразнос. Почему-то я никак не мог себе представить Птолемея – даже при всей своей прискорбной привязанности к этому старому пьянице – в качестве инициатора и руководителя этой абсурдной попытки усилить и упрочить свою власть с помощью боевых машин, превосходящих все существующие.

– Может быть, Ахилла лишь прикрытие для тех недовольных сатрапов и номархов, о происках которых ходит столько слухов? – рискнул предположить я.

– Это больше похоже на правду. Только не вижу реального способа, как они сумели бы собрать воедино столько средств, сохраняя все это в строжайшей тайне. Поддержать на словах, пообещать помощь и содействие, союз в случае войны – это я еще могу себе представить. Но расстаться с такой огромной суммой денег? Эти мелкие македонские и египетские землевладельцы слишком ревниво и завистливо относятся друг к другу, чтобы пойти на такое. Каждый в подобном случае будет считать, что дал больше, чем положено, что остальные его просто обманывают. Тебе, Деций, следует понять одну вещь по поводу этих крупных заговоров против власти Рима. Обдумай и учти то, что я тебе сейчас говорю, потому что тебе еще не раз придется столкнуться с чем-то подобным, если проживешь достаточно долго.

Вот так старшее поколение рода Метеллов поучает младшее, так что я слушал его внимательно и с должным уважением. При этом я отлично понимал, что это дьявольски хороший совет, потому что старшие члены нашей семьи разбирались во внутренней и внешней политике государства, как немногие другие.

– Если кое-кто из тех, кто обладает не слишком большой властью, вознамерится объединиться против нас, среди них всегда найдутся такие, кто понимает, что их благополучное будущее зависит от того, чтобы явиться к нам и сообщить об этом, да еще и помочь нам разгромить заговорщиков. Многие маленькие царьки именно таким образом превратились в царей, но не забывай о том, что они все еще подчиняются нам. – В более поздние годы я не раз вспоминал эти его слова, особенно когда столкнулся с Антипатром и его злобным и жестоким, но талантливым сыном Иродом. – А про этот заговор никто нам не сообщал и не выказывал желания заменить собой Птолемея на троне в Александрии.

– Тогда что это может быть? – требовательным тоном спросил я. – Кто-то решил, что власти Рима можно бросить вызов, запасшись этими смехотворными устройствами и потратив на это предприятие целое состояние?

– Ну, это секрет того рода, какие ты, насколько я знаю, хорошо умеешь выведывать и выяснять. Вот и займись этим.

С этими словами мой невольный учитель оставил меня пребывать в глубокой задумчивости среди оливковых деревьев. Там меня и нашла Юлия.

– Ты что-то больно мрачен нынче утром, – сказала она.

– Именно таким я всегда выгляжу, когда меня одновременно одолевает бурная радость и терзают душевные страдания, – ответил я. После чего ознакомил ее со своими открытиями, собранными в предыдущий день и сегодня утром.

– А почему ты не взял меня в эту шпионскую вылазку? – строго осведомилась моя невеста. Вот так, вся она в этом!

– Прежде всего, потому, что у тебя нет опыта партизанской войны.

– Тебе просто вздумалось отправиться на эти приключения в одиночку! – резко бросила Юлия.

– Моя вылазка могла скверно обернуться. Поездка была опасная. Не хотелось бы, чтобы ты пострадала. Род Юлиев никогда не простил бы мне такого.

– Как будто тебя очень заботят дела нашего рода! – После чего, закрепив за собой что-то вроде вербальной победы, она продолжила уже более спокойным тоном: – Ты видел городские улицы нынче утром?

– Кажется, там довольно много народу. Это что, сегодня отмечают какой-то религиозный праздник?

– Много людей прибыло из сельской местности. Кажется, у Атакса опять было еще одно видение. И вроде бы Баал-Ариман скоро будет говорить с народом и откроет новую эру для Египта и всего мира. Вот люди и побросали все свои дела и устремились в Александрию.

– Если возле дворца собрались такие толпы, то что творится в Ракхоте?

– Вот это я и хочу выяснить. Береника и ее немаленькая свита почитателей собирается после полудня посетить этот храм. Она пригласила с собой Фаусту и меня. Хочешь тоже поехать с нами?

– Ни на что не променял бы такое мероприятие! – заявил я.

Юлия чуть прищурилась.

– Могу поспорить, ты рассчитываешь, что тамошние жрицы снова будут заниматься самобичеванием.

– Нет, я далек от этого. Эти бедняги наверняка еще не оправились от предыдущей порки. Нет, у меня другое на уме.

Теперь глаза моей собеседницы были похожи на узкие сверкающие полоски:

– И что именно?

– Дай мне немного времени над этим подумать, и в помощь мне вдохновение муз, – ответил я, сперва даже не заметив двойного значения своих слов.

– Музы? А какая муза покровительствует ищейкам, шпионам и следователям?

– Хороший вопрос! Как я подозреваю, скорее всего, Клио. Она – муза истории, а я как раз пытаюсь выяснить правду, скрытую за лживыми историями. Или, возможно, есть и еще какая-то безымянная муза, покровительствующая таким людям вроде меня.

– Твой гений* очень странное создание. Дядя Гай часто говорил это.

Вечно этот дядюшка Гай!

Я собрал нескольких сотрудников посольства, включая Руфуса, и объявил им о предстоящем развлечении. Мы заказали огромные посольские носилки и нагрузили их достаточным количеством вина и закусок, которых хватило бы на небольшой банкет. В итоге нас собралось шесть человек, и каждый прихватил с собой одного личного раба, чтобы тот его обслуживал. После чего остановились у дворцовых ворот, дожидаясь Беренику и ее свиту.

– Если улицы под завязку заполнены людьми, – заметил Руфус, – этим наземным триремам потребуется несколько часов, чтобы добраться хотя бы до Ракхота.

А Рыжему следовало бы знать, что этой проблемой непременно озаботятся и без нашего участия.

Когда у ворот появилась компания Береники, оказалось, что впереди ее носилок движется летучий отряд из сотни македонских воинов, построившихся клином. Они будут обеспечивать нам свободный проход по городу. Все воины были в сверкающих бронзовых доспехах, а шлемы украшены высокими ярко-красными плюмажами – опознавательным знаком дворцовой стражи. За ними двигался массивный паланкин Береники, в котором сидела она в окружении своих любимцев, включая Фаусту и Юлию, а за ними следовала целая орда рабов, карликов и танцовщиков, не считая немереного количества шипящих гепардов и резвящихся бабуинов.

– Я так рада, что ты решил к нам присоединиться! – заорала мне Береника, стараясь перекричать царящий вокруг шум. – Следуй прямо за моим паланкином! Остальные расступятся и освободят тебе место!

Мы выполнили ее указание, и те, кто ехал в двух других носилках, бросали на нас рассерженные и недовольные взгляды – ведь мы стали преградой к их божеству. Я отметил, какой злобный и яростный взгляд бросил на меня Ахилла, который расположился во вторых носилках. После всех этих перестановок мы, наконец, двинулись вперед, сопровождаемые посвистыванием флейт, грохотом барабанов, переливами арф и звоном колокольчиков.

Даже при том, что солдаты расчищали путь, наше продвижение по улицам Александрии было весьма неспешным. Плотная толпа зевак и праздно шатающейся публики не слишком-то быстро освобождала нам проход. От царского дворца мы двинулись по улице Аргея на юг, к Канопской дороге, потом повернули на запад, напоминая при этом кильватерную колонну боевых кораблей, заходящих в гавань в безветренный день. Толпы громко приветствовали нас и распевали хвалебные песни в честь Береники, несмотря на то, что солдаты прогоняли их копьями с дороги. На нас дождем сыпались цветы, мне казалось, что все в городе украсили себя красочными гирляндами. Кстати, в толпе я заметил и тех, кто умудрился прихватить с собой змей, и я был крайне признателен, что и этот, с позволения сказать, вид украшения не летел в нашу сторону.

– Нынче будет отличный денек, – сказал Руфус, перекрикивая невообразимый шум, царивший вокруг, и поправил слегка покосившийся венок из роз, украшавший его голову.

– В храме, видимо, будет весьма жарко и душно, – заметил я, доставая чашу, которую Гермес тотчас наполнил вином.

– Если так и будем тащиться, можем не успеть к моменту, когда статуя бога заговорит, – заметил кто-то из посольских.

– Не беспокойся, – уверил я его. – Бог не начнет вещать, пока туда не прибудет Береника в сопровождении вельмож и самых высокопоставленных городских сановников.

– Если этот бог столь почтительно относится к персонам царской крови, то почему он действует через этого грязного азиатского пророка? – раздраженно спросил Руфус.

– Чужие боги всегда ведут себя странно, не правда ли? – согласно кивнул я. – Вот наши боги дают нам знать о своей воле посредством предзнаменований, которые они ниспосылают авгурам*. Это упорядоченная и разумная система. Азиатские божества – в целом крайне эмоциональны и иррациональны. Они в основном полагаются на энтузиазм верующих, на неясные и невнятные пророчества и на случайные совпадения. Хотя иной раз эти совпадения могут оказаться весьма удобными для некоторых группировок или каких-нибудь влиятельных лиц.

– Да? – с сомнением спросил Руфус. – Ты опять несешь какой-то вздор, Деций.

– А давай заключим пари, – предложил я. – На пятьсот денариев. Спорим, что этот божок будет предрекать внезапную перемену в египетско-римских отношениях.

– Ты что-то знаешь, Деций! – ответил он. – Меня не проведешь! Ты постоянно делаешь ставки на гонках колесниц или на гладиаторских боях, потому что считаешь себя знатоком в этих делах. И ты не стал бы предлагать мне пари, если бы не заполучил какую-то важную информацию. Так в чем там дело? Ты что, виделся с кем-то из этих жриц или принимал участие в их тайном самобичевании?

– Вовсе нет. – Я оскорбленно скривился. – К такому выводу легко прийти, используя дедуктивный метод.

На этих словах в наших носилках поднялся дикий смех, а кто-то из посольских даже начал свистеть, будто я сейчас выступал в Сенате или на сцене.

– Ты слишком много времени болтался среди этих старичков-философов, Метелл, – заявил один из посольских. – Так что и себя начал к ним причислять. Дедукция! Скажешь тоже!

– Вот что, – начал я, не обращая внимания на их издевки. – Я хочу, чтобы вы все засвидетельствовали потом Кретику, что я это предсказал заранее. А иначе он решит, что его непутевый брат все выдумал уже потом, после случившегося.

– Ты выпил слишком много вина, Деций, – продолжал стоять на своем Руфус. Остальные громогласно с ним согласились и закидали меня розовыми бутонами, которых в носилках уже скопилось великое множество.

– В таком случае, – процедил я сквозь зубы, чувствуя, как закипает кровь, – вы все, полагаю, готовы пойти со мной на спор на пятьсот денариев каждый, раз уж считаете, что я заблуждаюсь.

Это заставило моих спутников на некоторое время замолчать, а затем Руфус согласился на это пари, а остальные, не желая выглядеть скрягами, один за другим присоединились к нему. Гермес наклонился вперед и снова наполнил мою чашу.

– Вот только где ты возьмешь две с половиной тысячи денариев? – пробормотал он мне на ухо.

– Можешь не беспокоиться. Я уже предвижу, как ты будешь у меня их красть.

Когда нас проносили мимо Серапеума, мы отметили, что толпа запрудила даже ступени лестницы перед ним, настолько велик был наплыв народа в эту часть города. И все это, подумал я, лишь результат распущенного кем-то не такого уж неожиданного слуха. Чтобы собрать в Александрии именно сегодня такие огромные толпы народу, требовалась хорошая подготовка, проделанная заранее. Здесь собралось практически все многоязыкое народонаселение Александрии, здесь были представители всех населяющих город народов и племен, и они явились сюда, чтобы полюбоваться предстоящим спектаклем; но присутствовало здесь и огромное количество египтян, гораздо больше, чем можно было бы ожидать даже в таком районе города, как Ракхот. Большинство из них смотрелись как крестьяне, пришедшие прямо с поля, но было также полно горожан – купцов, торговцев, ремесленников, писцов. Единственно кого здесь не было видно, так это жрецов традиционных египетских богов. Впрочем, вполне возможно, что кто-то из них посетил действо, замаскировавшись – благо, все, что им для этого требовалось, это снять головной убор из леопардовой шкуры и напялить обычный парик.

При нашем прибытии к храму Баала-Аримана прислужники и жрицы высыпали наружу, оттеснили толпу в стороны и расчистили место для царской процессии, после чего пали ниц на мостовую и стали возносить хвалы Беренике и всей царской семье. Когда мы не совсем уверенно вылезли из носилок, они стали выкрикивать несколько менее восторженные хвалы в адрес Рима в целом и в наш адрес в частности. Мы прошли, утопая по колено в цветах, по мостовой и поднялись по ступеням в храм.

Внутри беспрерывно играли музыканты, разместившиеся на каменной платформе, перед которой крутились и кривлялись танцовщицы, да так активно, что их скупые белые одежки взлетали и разлетались в стороны. Варварская музыка являла собой жуткий шум, от которого резало уши. Мы остановились на верхней ступени, дожидаясь, когда появится Атакс. Я заметил Ахиллу и протолкался поближе к нему.

– Как я вижу, ты решил на время отставить в сторону свои военные обязанности, дабы укрепить свой дух? – спросил я.

– Если служишь царю, – ответил он, – то обязан исполнять капризы его дочери.

– И ничто иное не в силах привести тебя сюда, а? Есть какие-нибудь идеи насчет того, что нам намерен сообщить Баал-Ариман?

Он нахмурился.

– Откуда мне это знать?

– А тебе известно, – сказал я, изображая легкое опьянение, – что человека, по описанию похожего на тебя, видели в апартаментах Ификрата незадолго до его убийства?

– Ты меня в чем-то обвиняешь? – Его кожаная амуниция аж заскрипела, так он вдруг напрягся.

– Да просто делюсь с тобой некоторыми плодами своих расследований.

– Римлянин! – Он шагнул вплотную ко мне и буквально прошипел прямо мне в лицо: – Ты уже многим здесь надоел своей надменностью и тем, что суешь свой любопытный нос в наши дела. Египет вполне может обойтись без таких, как ты. А твое отбытие совсем нетрудно будет организовать.

– Что ты говоришь, Ахилла! – проговорил я. – Эдак тебя можно заподозрить в том, что ты недоволен проримской политикой царя Птолемея!

– Поосторожнее, сенатор! – буркнул он. – Против меня тебе не поможет ни хитрый удар, ни даже кестус.

Но я уже достаточно его подразнил, дальше заходить не следовало.

– Смотри! – сказал я, указывая на Атакса. – Спектакль начинается!

Ахилла отступил назад. Предстоящее зрелище было более важно для него, нежели наша вражда.

Жрец прошествовал из глубины храма как лунатик, привыкший разгуливать во сне. Руки он скрестил на груди, а его длинная кудрявая борода трепетала, словно он заранее пребывал в экстазе от предстоящего явления божества. Зрачки закатились, так что я мог разглядеть только белки, вероятно, именно этим объяснялось то, что шествовал он крайне осторожно и медленно. Наконец, он остановился перед нами, и все умолкли.

– Великий Баал-Ариман сейчас будет говорить с вами! – прокричал он. – Подойдите сюда, входите внутрь, вы, все избранные! – Он повернулся и все таким же неверным шагом удалился внутрь храма. Храмовые прислужники и жрицы быстренько отобрали избранных из толпы. Как ни странно, в храм попали и несколько римлян. Остальные с готовностью затопали следом за ними, и вскоре все внутреннее помещение храма было до отказа забито людьми.

Внутри пахло несколько лучше, чем в прошлый раз, когда я здесь был. К счастью, на голове бога уже не было того гнусного головного убора из бычьих тестикулов, а кровь с пола успели смыть. В воздухе стоял дым от тлеющих благовоний. Единственное слуховое окошко пропускало внутрь узкий луч света, который падал на пол как раз перед идолом. Единственными другими источниками освещения были несколько мигающих свечей да еле тлеющие курильницы.

Атакс остановился перед статуей и начал что-то распевать на незнакомом языке высоким, завывающим голосом. По крайней мере, я полагал, что это какой-то язык. А ведь это вполне могло оказаться бессмысленным набором звуков, выбранных исключительно из-за их странного и жуткого звучания, внушающего суеверный страх. Тут негромко вступили тамбурины и зазвенели колокольчики, и прислужники затянули тихими и низкими голосами, чуть ли не шепотом, какую-то монотонную песнь, состоящую точно из таких же непонятных слов.

– Надо будет повнимательнее приглядеться, будут ли у него двигаться губы, когда он заговорит, – тихонько сказал кто-то из посольских чиновников.

– Да как ты сумеешь это определить? – спросил Руфус. – Судя по его виду, рот у него давно сгнил и отвалился из-за проказы.

– Ш-ш-ш! – Это прошипели по крайней мере сто окружающих.

Нам, группе высокопоставленных римских чиновников, удалось держаться вместе, и теперь мы стояли немного в стороне от остальных, прямо перед Баал-Ариманом. Перед божеством возвышалась курильница, полная пылающих углей, от которой вверх поднималась тоненькая струйка дыма. Один из прислужников, низко кланяясь, протянул Атаксу маленькую серебряную чашу и тут же отошел назад. Жрец высоко поднял этот сосуд над головой и провозгласил, на сей раз по-гречески:

– О великий Баал-Ариман! Внемли молящимся тебе, обрати лицо свое к дрожащим и простершимся перед тобой! Снизойди к ним, как ты обещал! Одари их своим божественным откровением, выведи их на путь, тобой избранный! Великий Баал-Ариман, возвести нам истину!

С этими словами Атакс высыпал содержимое чаши в курильницу, и вверх вознесся столб дыма, резко запахло ладаном и еще какими-то благовониями. А сам жрец упал на колени и низко склонился перед идолом, прижимая чашу к животу. Сейчас луч света из слухового окна падал прямо на сверкающее дно сосуда.

Воцарилась полная тишина. Не думаю, чтобы хоть кто-то посмел дышать. Напряжение нарастало с каждой секундой, пока не стало напоминать натянутую до предела струну лиры, готовую вот-вот лопнуть. Мне казалось, что сейчас один-единственный смешок мог бы разрушить тщательно выстроенную мизансцену. Но тут – с безукоризненно выбранной точностью момента – бог заговорил:

– ЕГИПТЯНЕ! Я, БААЛ-АРИМАН, ОБРАЩАЮСЬ К ВАМ КАК НОВЫЙ ГОЛОС БОГОВ ЕГИПТА! Я ГОВОРЮ С ВАМИ ТАК, КАК ЭТО ДЕЛАЛИ ДРЕВНИЕ БОГИ АМОН, ГОР, ИЗИДА, ОСИРИС, АПИС И СЕХМЕТ, ТОТА, СЕБЕКА, АНУБИС, НУТ И СЕТ! Я ВЕЩАЮ ВАМ ГОЛОСОМ ХАПИ ВЕРХНЕГО НИЛА И ГОЛОСОМ ХАПИ НИЖНЕГО НИЛА, Я ГОВОРЮ ГОЛОСОМ СТОЛПА ДЖЕД И ПЕРА МААТ! Я ГОВОРЮ ГОЛОСОМ БОГОВ ГРЕЦИИ: ЗЕВСА, АПОЛЛОНА, АРЕСА, ДИОНИСА, ГЕРМЕСА, ГАДЕСА, АФРОДИТЫ, ГЕРЫ, АФИНЫ, ГЕФЕСТА, ПАНА. Я ГОВОРЮ ОТ ВСЕХ ФАРАОНОВ ЕГИПТА, ОТ БОГОВ АЛЕКСАНДРИИ, СЕРАПИСА И БОЖЕСТВЕННОГО АЛЕКСАНДРА!

И тут я с ужасом заметил, что губы этого идола и в самом деле начали двигаться! И я был уверен, что тут сработали вовсе не механические петли. Любая подобная грубая придумка сразу была бы замечена. Нет, клыкастый рот действовал как-то иначе, и его движения полностью совпадали с теми фразами, что он произносил. К тому же с каждым словом из его разверстых губ вылетали вспышки, подобные бледным молниям, словно слова бога можно было не только слышать, но и видеть. Я отлично понимал, что нам каким-то образом дурят голову, но волосы на затылке все равно встали дыбом. Я глянул на своих сотоварищей, гадая, неужто и я выгляжу столь же глупо, как они – у всех отвисли челюсти и глаза вылезли из орбит.

Многие из собравшихся в храме простерлись ниц. Береника не отставала от своих подданных, она лежала, уткнувшись в мраморные плиты. Юлия и Фауста стояли возле нее и выглядели озадаченными и пораженными. Ахилла взирал на них с самодовольной улыбкой на губах.

– СЛУШАЙТЕ И ВНИМАЙТЕ! – продолжал громогласно вещать этот жуткий бог. – ВНИМАЙТЕ МНЕ! Я ПРОВОЗГЛАШАЮ ДЛЯ ЕГИПТА ЗАРЮ НОВОЙ ЭРЫ! ГОР, БОГ СОЛНЦА, ВОСХОДИТ НАД ЕГИПТОМ! И ПРЕДВЕЩАЕТ НАСТУПЛЕНИЕ НОЧИ ДЛЯ ВАРВАРОВ!

– Для варваров! – фыркнул Руфус. – Это не мы варвары, а они!

– ЕГИПЕТ ПЕРВЫЙ СРЕДИ ВСЕХ НАРОДОВ МИРА. ЕГИПЕТ – САМАЯ ДРЕВНЯЯ СТРАНА МИРА. В ТЕЧЕНИЕ ТРЕХ ТЫСЯЧ ЛЕТ ЕГИПЕТ БЫЛ ЕДИНСТВЕННЫМ ЦИВИЛИЗОВАННЫМ ГОСУДАРСТВОМ ВО ВСЕМ МИРЕ. И ОН СНОВА СТАНЕТ ПЕРВЫМ НА НЕБОСКЛОНЕ! Я, БААЛ-АРИМАН, ПРОВОЗГЛАШАЮ И ПРЕДВЕЩАЮ ЭТО! И Я СНОВА И СНОВА БУДУ ГОВОРИТЬ СО СВОИМ НАРОДОМ! И ОНИ ДОЛЖНЫ ДОКАЗАТЬ, ЧТО ДОСТОЙНЫ ТОГО, ЧТОБЫ ВНИМАТЬ МОИМ СЛОВАМ!

На этих словах Баал-Ариман замолчал. Я с ужасом смотрел на собравшихся здесь людей. Многих била дрожь, другие так и остались лежать, подвывая и мотая головами. Некоторые выбежали из храма, чтобы сообщить добрую весть о возвышении Египта тем, кто не слышал нового пророчества. Остальные что-то бормотали себе под нос, бросая на нас, римлян, мрачные, враждебные взгляды.

– Думаю, сейчас нам лучше всего вернуться в посольство, – заявил Руфус.

Он, да и все остальные мои соплеменники имели довольно потрясенный вид, но я так и не заметил на их лицах благоговения или страха. Зловещий и угрожающий смысл этого божественного откровения – вот что беспокоило всех нас. Но прежде чем покинуть столь благочестивое место, мне следовало сделать кое-что еще. И проводив глазами римлян, я направился к Ахилле.

– Как ты думаешь, старина Баал-Ариман, когда говорил о варварах, для которых наступит ночь, имел в виду и македонцев? – спросил я.

Он улыбнулся, обнажив длинные острые зубы.

– Македонцы управляют этой благословенной страной со времен Александра. И теперь мы стали настоящими египтянами. Нет, по моему мнению, бог желает, чтобы отсюда прогнали властных римлян. Однако я всего лишь покорный слуга царя, так что разгадывать божественное пророчество должны жрецы, – и кивнул в сторону Атакса.

Сам же жрец валялся на спине, корчась и подергиваясь, изо рта у него шла пена. Серебряная чаша валялась рядом с ним, и падающий сверху луч света отражался от ее полированного блестящего дна.

– А теперь, римлянин, – продолжил Ахилла, – тебе и твоим друзьям лучше всего убраться отсюда. Мы, александрийцы, особенно когда собираемся вместе, очень подвержены эмоциональным взрывам. Если тут сочтут, что бог велел им изгнать римлян, я не поручусь за вашу безопасность.

– У тебя же добрая сотня солдат! И кто им может противостоять – этот сброд, что торчит снаружи?

Ахилла пожал плечами, и его амуниция угрожающе заскрипела.

– Наша обязанность – оберегать Беренику, а вовсе не компанию римских зевак, которые притащились вместе с нею, чтобы поразвлечься.

– В ее свите находятся две дамы-патрицианки, – напомнил я. – И они, несомненно, находятся под покровительством и защитой дочери Птолемея. – Мы оба обернулись в ту сторону, где Фауста и Юлия помогали ей подняться на ноги. Береника выглядела ненамного лучше жреца. Я и понять не мог, как за такое короткое время можно было так измазаться. Единственное, что мне приходило в голову, что храмовые прислужники не так уж усердно моют здесь пол.

– Конечно, я приложу все усилия, чтобы обеспечить безопасность почетных гостей дочери нашего царя, – заявил Ахилла. – Счастливого пути, римлянин.

Я повернулся к нему спиной и направился к Юлии.

– На улицах могут возникнуть беспорядки, – прошептал я ей на ухо. – Это настоящий заговор против Рима. Держись поближе к Беренике. Ахилла обещал, что обеспечит вашу безопасность, но нам, мужчинам, видимо, придется удирать.

Юлия нахмурилась.

– Но про Рим ведь не было сказано ни слова!

– Да. Все было очень невинно. На что ты готова поспорить, что по городу еще не распространились соответствующие слухи? Пока, дорогая. Увидимся во дворце Птолемея.

С этими словами я бросился бежать. Думаю, Юлия и Фауста будут в безопасности. Они одеты подобно гречанкам, и если им хватит ума не раскрывать рот, то в них никто и не заподозрит знатных патрицианок. А вот наши тоги, коротко остриженные волосы и бритые физиономии выдают нас с головой.

Выбравшись наружу, я увидел, что остальные члены нашей группы нетерпеливо машут мне, призывая поскорее забраться в носилки. Люди в толпе что-то бормотали, невнятно переговаривались и уже начали недобро поглядывать в нашу сторону. Конечно, ни один из них еще ничего не знал о содержании пророчества, и нам было это на руку.

– Залезай скорее, Деций! – крикнул мне Руфус.

Как только я устроился на подушках, носильщики начали продираться сквозь толпу.

– Ну, и что это такое было? – спросил кто-то из посольских. – И что это должно означать?

– Всего лишь то, что вы все должны мне по пятьсот денариев.

– Я протестую! – заявил кто-то. – Этот прокаженный божок вовсе не упоминал Рим!

– О нет, я говорил лишь о том, что пророчество провозгласит о переменах во взаимоотношениях Египта и Рима, – напомнил я. – И вы только что слышали, что Египет станет первым в мире. Это означает, что в стране, где нас совсем недавно осыпали розовыми лепестками, нас будут забрасывать гнилыми финиками!

– Ну, не знаю, этот божок был краток, а его пророчество слишком туманно… – ответил Руфус, пригибаясь, чтобы в него не попал комок верблюжьего навоза. – Я-то ожидал чего-то более существенного.

– Приходится быть кратким, когда устраиваешь подобные ритуальные спектакли и пытаешься обдурить такое количество народа, – сказал я. – Еще пара минут, и мы бы все догадались, в чем состоит трюк с движущимися губами этого идола.

– А действительно, как он это делал? – спросил посольский секретарь. – Зрелище было весьма впечатляющее!

– Вот это действительно представляет интерес. Нам ничего не остается, как это выяснить, – сказал я.

Люди в толпе уже начали тыкать в нас пальцами, а мы еще даже не выбрались на улицу.

– Я что-то не слышал ни единого призыва против Рима, – заметил секретарь.

Нужно отметить, что люди, занимающие подобные посты, давно привыкли слышать такие призывы по всему миру.

– Это потому, что никто из нас не знает египетского, – ответил я. – А храмовые прислужники между тем уже распространяют приукрашенную версию пророчеств Баала-Аримана.

– Кажется, ты подозрительно много знаешь, Деций, – брюзгливо пробурчал Руфус.

– Все, что для этого требуется, это немного ума, – ответил я ему. – И это дело лучше всего предоставить именно мне. Неужели эти носильщики не могут идти быстрее?

На нас еще никто не нападал, но вопли и угрожающие выкрики из толпы, а также град летящих в нас предметов становились все сильнее.

– Полагаю, что могут, – проговорил Руфус и начал что-то искать среди подушек. – Сейчас поглядим, тут где-то должен быть кнут…

При этих словах он вытащил длинный, как хорошая змея, хлыст, сплетенный из кожи носорога, перегнулся через бортик носилок и с силой взмахнул рукой, и хлыст описал в воздухе широкую дугу.

– А ну, пошли быстрее, вы, мерзавцы!

Как оказалось, Рыжий оказался не самым большим специалистом в обращении с хлыстом. При первом же взмахе он вместо рабов ударил себя. У него на спине наливался кровью узкий след, протянувшийся от левой ягодицы до правого плеча. Руфус отвалился назад, на подушки, завывая от боли, а мы так и не смогли удержать взрыв смеха.

– На редкость забавно получилось, – заметил посольский секретарь.

К тому времени толпа становилась все более враждебной. Мы уже выбрались на улицу и почти миновали Серапеум. До людей, скопившихся впереди, еще не донесли божественное откровение, но они, еще ничего не понимая, все равно перекрывали нам дорогу.

– Ну, вот, – услышал я где-то в глубине подушек. – Пора облегчать корабль. Всех рабов – выкинуть.

– Да никогда и ни за что! – взвизгнул Гермес. – Эта толпа готова сожрать любого, у кого римская прическа.

– Наглый ублюдок! – заявил тот же голос. – Надо бы его проучить, Метелл!

– А тебе надо бы протрезветь, – бросил я.

После чего взял кнут, перелез через бортик носилок и спустился по ступенькам лестницы, пока не оказался прямо над плечами носильщиков. Мой хлыст щелкнул в воздухе, его кончик издал громоподобный треск. Владеть кнутом я научился еще в юности у одного колесничего из «красной» команды.

– Мы уже идем так быстро, как только возможно, хозяин! – протестующе закричал тот носильщик, что задавал темп ходьбы.

– Тогда переходите на бег, – прошипел я сквозь зубы и щелкнул кнутом над головой толпы, скопившейся впереди. – Освободить дорогу! – проорал я. – Освободить дорогу величию Рима, вы, безмозглое стадо!

Я щелкал кнутом как ненормальный, и толпа перед нами начала редеть, и, наконец, удача оказалась на нашей стороне. Понятия не имею, куда подевались все горожане. Наверное, нырнули в двери или в окна. Никто так мгновенно не подчиняется сильной руке, как александрийцы, если только у них не закипит кровь.

Носильщики перешли на рысь, потом побежали, а я все продолжал размахивать кнутом, словно каждым взмахом сокрушал очередную гарпию. Римляне в носилках хлопали в ладоши и всячески поощряли меня выкриками. Так что я вскоре пожалел, что рядом с нами нет вторых носилок, с которыми можно было бы посостязаться в скорости. Обратно во дворец мы вернулись за рекордное время. Через какие-то четверть мили перед нами уже была пустая улица, поскольку почти все население города собралось в районе Ракхот, но эта пробежка доставила всем такое удовольствие, что никто не хотел замедлять бег носильщиков.

Когда мы оказались в безопасности, за воротами дворца Птолемея, наше средство передвижения чуть не опрокинулось, потому что носильщики справа разом рухнули на землю, кашляя и задыхаясь. Ну, что же, мы избежали всех возможных бед и теперь, уже в безопасности, спокойно сошли на дворцовые плиты.

– А я и не знал, что ты так здорово управляешься с кнутом, – с нескрываемым неудовольствием заметил Гермес.

– Никогда не забывай об этом, – посоветовал я.

Остальные римляне поздравляли меня и даже похлопали по плечу.

– Вы только не забудьте, что каждый из вас должен мне по пятьсот денариев, – напомнил я и отправился разыскивать Кретика.

 

Глава 9

Главы римской общины Александрии собрались в зале заседаний посольства, чтобы сообщить Кретику и остальным членам нашей миссии свои жалобы и опасения. Их было довольно много – по большей части купцы и торговцы. Раньше мы презирали этих торгашей, но теперь многие в Риме поняли, что это была сила, с которой следовало считаться. Состоятельные торговцы зерном составляли значительную часть самых влиятельных людей империи. Ростовщики были не менее сильны, хотя их, несомненно, не слишком любили. Но кроме купцов зерном, были здесь и люди, занимающиеся экспортом папируса и свитков, ведь ни для кого не секрет, что Египет практически единственный источник папируса, а Библиотека выпускает больше книг, чем любое другое учреждение в мире. Были здесь и торговцы слоновой костью, страусовыми перьями, экзотическими животными и рабами. Был среди них еще и человек, чьим единственным занятием был экспорт тончайшего песка для цирковых арен и амфитеатров всего римского мира.

– Господин мой посол, – начал их представитель – мужчина с огромным носом и лысой головой по имени, если не ошибаюсь, Фунданий, – ситуация в городе стремительно ухудшается, а если честно, становится просто невыносимой. Как только мы появляемся на улицах Александрии, нас, римлян, публично оскорбляют, забрасывают всякой дрянью, а наших жен обижают и обзывают всякими гнусными словами. Неужто вы намерены дожидаться открытых столкновений, не предпринимая никаких ответных мер?

– Каких мер вы ждете от нас? – осведомился Кретик. – Я всего лишь посол, а не проконсул. У меня нет военной власти, а стало быть, и легионов. Я не могу призвать сюда военную силу лишь потому, что вы занервничали. Смею вам напомнить, что Египет – это независимое государство, друг и союзник Рима. Я доведу вашу информацию до сведения царя, но это все, что в моих силах. Я также направлю сообщение в Сенат, в котором опишу создавшееся здесь положение.

– Да какое дело этому ублюдочному царьку до нашего благополучия?! – издевательским тоном возопил Фунданий. – И какую пользу может принести твое сообщение Сенату? Если ты даже отошлешь его сегодня, оно доберется до Рима, когда нас всех тут перережут, прямо в постелях!

– Если тебя это успокоит, массовое убийство римских граждан наверняка побудит Сенат предпринять активные действия, – услужливо добавил я.

– Это неслыханно! – завопил Фунданий. – Нас совершенно перестали здесь уважать, это египетское быдло над нами издевается! Над нами, римскими гражданами!

– Уважаемый, – перебил его крики Кретик, – ты ведь ростовщик, а людей твоей профессии везде ненавидят. Ты еще должен быть благодарен, что тебя за столько лет так и не распяли на кресте!

– Тебе легко говорить! – горестно воскликнул Фунданий. – Вы, патриции, можете пребывать в полной безопасности здесь, во дворце, объедаясь и наслаждаясь жизнью, тогда как мы, те, кто действительно заботится о благе империи, подвергаемся всяким опасностям!

– Для твоего сведения могу сообщить, – проговорил Кретик, – род Цецилиев – плебейский, а не патрицианский. Могу также признать, что мне не доставляет никакой радости тот факт, что мои предки занимались ростовщичеством и сбором налогов.

Тут поднялся еще один купец, поставщик свитков. Это был высокий мужчина весьма величественного вида.

– Господа, это никуда не годится. Нам не следует вновь заниматься столкновениями времен Гракхов, когда опасность грозит нам извне. В любом случае это не конфликт между Египтом и Римом, а, как мне видится, результат зловредных действий религиозного мошенника из Малой Азии. Уважаемый посол, неужели высокоуважаемый Птолемей не в силах ничего сделать с этим человеком? Своими так называемыми божественными откровениями он может настроить против нас толпы темных и невежественных людей, а это невыгодно ни Александрии, ни Риму.

– Вот, по крайней мере, хоть один из вас говорит дело, – проворчал Кретик. – Ситуация в данный момент очень деликатная. Царь Птолемей и хотел бы принять какие-то меры, но опасается, что здешние мятежные настроения распространятся и на провинциальные номы, что приведет к полномасштабной гражданской войне. Луцилий и Помпей годами держали свои легионы в Азии, практически рядом с Египтом. И египтяне вынуждены были вести себя тихо. Но в данный момент все римские военные силы, что сейчас находятся в боевой готовности, направлены в Галлию, где зреет мятеж. Так что пройдет немало времени, прежде чем мы будем в состоянии вмешаться в египетские дела.

Эти слова произвели на делегацию отрезвляющее впечатление. Мы все в этой комнате были римлянами, а это означает, что мы рассматриваем все проблемы в мировом масштабе, а уж только потом думаем о личном.

– А как насчет войск Гибриды Антония в Македонии? – спросил кто-то.

Кретик сердито засопел.

– Прежде всего, македонцы его бьют. Согласно последним сообщениям, его еще не сняли с должности командующего. Сейчас скверное время года для перевозки легионов морем, а дорога по суше слишком длинна.

– Что же нам тогда делать? – спросил все тот же купец.

– Если вас так пугает сложившаяся ситуация, поезжайте отдохнуть, – предложил Кретик. – Сейчас вполне можно позволить себе уехать из Александрии. Например, на Кипр или на Родос, да и Крит ничуть не хуже. Заберите с собой семьи, а дела оставьте на усмотрение своих вольноотпущенников.

– Но мы не можем просто так взять и уехать! – запротестовал Фунданий. – Мы владеем значительными состояниями. А наши дома и склады в наше отсутствие будут разграблены и сожжены. Наши вольноотпущенники по большей части римляне, и их тоже перебьют!

– Господа, – перебил купцов Кретик, – нет никаких причин так тревожиться. Может случиться и так, что обстановка в городе переменится и вскоре все успокоится. Я попробую убедить царя принять меры против этого нелепого культа.

Он встал, и на этой весьма неудовлетворительной ноте собрание закончилось.

– А что, Птолемей действительно предпринимает какие-то меры? – осведомился я, когда мы с братом остались вдвоем.

– Да что может сделать этот флейтист? – вопросом на вопрос ответил Кретик. – Он отказывается верить, что это, так сказать, пророчество может привести к серьезным беспорядкам. Как я слышал, он приказал Беренике прекратить всякое общение с Атаксом, но я сильно сомневаюсь, что эта безмозглая дура с должным вниманием относится к распоряжениям старого пьяницы.

– Ты сообщил ему об этом арсенале боевых машин на озере?

– Да, я сделал это. И я тут же выяснил, что он вообще ничего об этом не знает и настаивает на том, что Ахилла – самый преданный из всех его слуг. Есть тут и еще одна странность…

– Какая?

– Ну, всякий раз, когда речь заходит об Ахилле, у него сразу же становится такой вид, словно он говорит о человеке, который его страшно пугает.

– Ахилла крайне амбициозен и самоуверен. Даже юная Клеопатра говорит, что и он, и Мемнон ведут себя нагло, а ей ведь всего десять лет. Как ты считаешь, у Ахиллы есть шансы совершить государственный переворот?

Кретик некоторое время раздумывал.

– Египтяне крайне не любят перемен. Сам подсчитай, сколько лет ими правят Птолемеи, хотя они терпеть не могут, когда ими управляют чужестранцы. Но куда им деваться? До македонцев ими правили персы и даже нубийцы. Завоевание Египта Александром стало для них не таким уж плохим решением проблемы, поскольку они считали его богом. В любом случае они теперь уже свыклись с Птолемеями и вряд ли захотят видеть на египетском троне кого-то другого. А Ахилла для них – еще один македонский выскочка. Даже если он женится на одной из дочерей царя, они не признают его в качестве законного правителя.

– А поскольку в номах зреет мятеж, то страна легко может развалиться на части в результате гражданской войны.

– И все это свидетельствует против того, что этот солдафон планирует захватить власть, не так ли? – спросил Кретик.

– Если бы Ахилла сумел создать себе репутацию великого полководца, – продолжал я рассуждать, – то стал бы для египтян более приемлемой кандидатурой на царский трон. И в этом случае он пойдет войной на Рим, больше не на кого. Вспомни, сколько наших последних войн началось с того, что местное население восстало против нас!

– Ты прав, с этого начиналось большинство наших войн, – признал Кретик.

– Так было с Митридатом и со многими другими. Такое положение может ускорить войну в Галлии. Какой-нибудь местный царек, или вождь, или кто угодно еще начнет рассылать по стране своих подстрекателей, чтобы возбуждать ненависть в отношении местных римлян – а это не трудно сделать, даже тогда, когда население сыто и всем довольно. И что за этим последует? Мятеж и массовая резня. И к тому моменту, когда люди, наконец, придут в себя и начнут соображать, будет поздно – они уже ведут войну против Рима, и у них нет иного выбора, кроме как поддерживать того лидера, который сам же затеял всю эту глупость.

– Весьма эффективный прием, – согласился Кретик. – Римская публика всегда выступает за войну, когда какие-нибудь варвары вырезают римских граждан. Если бы Египет не был столь богат и привлекателен, я бы и сам был не против быстрой войны и его завоевания. Но сейчас для этого неподходящее время. В Македонии мы потерпели фиаско, да еще готовимся к войне в Галлии. Даже римские легионы нельзя пополнять до бесконечности, к тому же после войны у нас будет слишком много ветеранов, которых придется наделять землей.

– Тогда тебе ничего не остается, как переубеждать Птолемея, – посоветовал я. – Если он боится Ахиллы, то, возможно, не слишком расстроится, если этот человек исчезнет со сцены.

– Что это ты такое предлагаешь? – требовательным тоном осведомился Кретик.

– Всего лишь ликвидацию одного солдафона, доставляющего сплошные хлопоты и ведущего какие-то тайные делишки. Это же гораздо предпочтительнее, чем беспорядки, гражданская война и вторжение извне.

– Что ты такое говоришь, Деций! Вот уж никогда бы не стал считать тебя способным на убийство! – в его голосе звучало нечто, что здорово напоминало семейную гордость.

– Тут не будет никаких тайных игр, – ответил я. – Теперь между мной и Ахиллой открытая война, и победит в ней сильнейший.

– Сказано в лучших традициях истинного римлянина, – посмеиваясь, заметил Кретик.

Вернувшись к себе, я приготовился к вылазке в город. Прежде всего выложил оружие: кестус, кинжал и меч. Я решил не брать с собой довольно длинный гладиус*, обычный для легионера, который я всегда носил в строю. Вместо него я выбрал очень хороший короткий меч, каким предпочитают пользоваться некоторые гладиаторы. Он был на четверть короче легионерского, легкий, с сужающимся к рукояти клинком и отлично подходил для колющего удара, а лезвия были так остры, что можно было лишиться глаз, лишь взглянув на них.

– Ты никак и впрямь решился выйти на улицы города, да? – спросил Гермес.

Это было очень трогательно с его стороны – так заботиться о сохранности моего тела.

– Это будет вполне безопасно, – я усмехнулся. – Пока я не в римской тоге и не произнес ни слова на латыни, никто не обратит на меня внимания.

Во время предыдущих путешествий по реке я приобрел кое-какую очень приличную одежду для пустыни, она отлично защищала от солнечных лучей. У меня был прекрасный полосатый плащ с капюшоном, который закроет мою короткую стрижку. Я сбросил римские сандалии и сунул ноги в легкие сапоги из верблюжьей кожи, в каких предпочитают ходить караванщики.

– А завещание составил? – спросил Гермес. – Где в случае твоей смерти ты даешь мне свободу?

– Если я когда-нибудь составлю такое завещание, то до конца жизни не смогу спокойно заснуть и буду доживать в вечном страхе. Не беспокойся, я вернусь целым и невредимым.

Вообще-то я уже давно составил это самое завещание и даже зарегистрировал его в храме Весты, предусмотрев в нем вольную всем своим рабам и завещав им кое-какие деньги. Только вот никогда не следует демонстрировать прислуге, что вы хоть немного смягчились характером.

Спрятав оружие под одеждой, я накинул сверху длинный плащ жителя пустыни. Я поборол искушение затемнить себе кожу. Подобные ухищрения редко срабатывают, ими мало кого можно обмануть, скорее, наоборот, с ними мое инкогнито легче будет раскрыть. Говоря по правде, люди со светлой кожей не так уж редко встречаются на Востоке, особенно если вспомнить греческих и прочих наемников, что раздвигали границы Персидской империи, или неукротимые армии Александра и такие же многонациональные армии диадохов, в которых в последние двести лет сражались, например, даже галлы из Галатии. Мое лицо с его типично римскими чертами вряд ли привлечет чье-то внимание, пока я буду хранить молчание. К тому же, на греческом я переговорю даже тех, кто родился на этой земле.

– Ну, тогда желаю удачи, – сказал Гермес.

– К вину не прикасайся, – предупредил я его напоследок.

Выйдя на улицу, я сделал над собой усилие, чтобы хоть немного изменить гордую походку истинного римлянина. Это было не особенно трудно, так как люди пустыни тоже держатся очень прямо, но двигаются они гораздо медленнее. Мы-то привыкли к бодрому и быстрому солдатскому шагу легионера, тогда как они выбирают темп ходьбы, более удобный при жаре. Конечно, оставалась опасность встречи с настоящими жителями пустыни, которым вдруг захотелось бы заговорить со мною, но и такая вероятность оставалась не слишком большой. В этих засушливых районах мира говорят на многих разных языках, и я всегда могу притвориться, что владею каким-нибудь другим диалектом. В любом случае, люди пустыни обычно весьма надменны и кичливы, они редко снисходят до того, чтобы приветствовать кого-то из другого племени.

Я шел медленно и осторожно, словно торговец, уже распродавший все товары и теперь решивший немного поглазеть на городские достопримечательности, прежде чем снова оседлать верблюда и двинуться с караваном домой. В таком городе, как Александрия, подобные субъекты практически незаметны, а именно этого я и добивался.

Сейчас на городских улицах по большей части было спокойно, разве что, может быть, немного неуютно. Из всех встреченных лишь немногие были египтяне, да они и не выглядели подходящим материалом для буйствующих толп.

А вот в Ракхоте все было иначе. Здесь так и чувствовалось страшное напряжение. Люди разговаривали приглушенными голосами, вместо обычной веселой и громкой болтовни слышалось приглушенное бормотание. Мне казалось, что достаточно лишь одного язычка пламени, чтобы все вокруг вспыхнуло. Местные жители старались обходить чужестранцев, и вообще было похоже, что в любой момент здесь могла вспыхнуть драка. Я уже не раз видел подобное в других странах. Точно такие же настроения я наблюдал в Галлии, хотя нам и удалось хотя бы на время навести там порядок и восстановить спокойствие.

Сейчас я лишь присматривался, пробовал обстановку на вкус, но не забывал, что передо мной стоит совершенно иная цель, а ее воплощение связано с определенным риском. Чувство опасности приятно будоражило кровь. Очень скоро я уже стоял на ступенях храма Баала-Аримана.

Его двор был запружен людьми, которые словно чего-то ждали. Притворяясь простым зевакой, я, особо никем не замеченный, поднялся по храмовой лестнице и нырнул внутрь.

Как я и ожидал, во внутреннем святилище никого не было. Здесь вообще не принято без дела шляться по храмам. Когда приходит время очередных религиозных ритуалов, сюда являются жрецы, а в остальное время помещение пустует. Поэтому столпотворение народа во время пророчества было исключением из правил.

Луч света по-прежнему освещал маленькую площадку перед уродливым идолом. Стараясь не выходить на свет, я обошел вокруг и только после этого приблизился к статуе на расстояние вытянутой руки. Огляделся по сторонам, убедился, что за мной никто не наблюдает. Протянул руку и ухватил идола за нижнюю челюсть. Она не поддалась, и неудивительно: она была вырезана из камня. Но, несмотря на свое маленькое открытие, я все же почувствовал нечто странное. Наклонившись поближе, я прищурился, стараясь рассмотреть то, что так привлекло мое внимание.

Возле отвратительных, казавшихся сгнившими губ идола тянулись какие-то выступающие каменные рубцы. Создавалось впечатление, что скульптор был излишне задумчив и решил сделать рот в двух местах, но потом передумал, а свои, так сказать, «наброски» так и оставил на месте. Я провел пальцами по львиным зубам и обнаружил, что заботливый творец вырезал их по два ряда с каждой стороны. Причем те, что могли видеть поклонники этого божка, были гораздо длиннее. А перед ними торчали более короткие зубы, установленные сомкнутыми рядами, словно легионеры в боевом порядке. Я ощупал внутренность рта. Язык оказался странным образом собранным в складки, а нёбо было выкрашено в черный цвет. Почему в черный? Чтобы свет от него не отражался?

Я посмотрел на пятно света – как я понял, именно в этом месте Атакс стоял на коленях, сложив руки на животе. И что он при этом делал? Держал в руке серебряную чашу. Почти такую же чашу, какие я видел в кабинете Ификрата.

Я опять обошел статую и прямо за ней обнаружил стол, на котором стояли ящики с благовониями и серебряная чаша. Я взял ее и вернулся обратно к пятну света. Еще раз быстро огляделся в поисках соглядатаев, опустил чашу пониже и направил отраженный ею луч света на лицо Баала-Аримана. И очень медленно начал менять положение луча, так, чтобы он двигался по каменным губам идола. И тут я оценил искусство резчика: рот божка начал беззвучно шевелиться, как ни странно, не издавая ни звука. Но откуда брались те вспышки света, которые, как нам всем казалось, исходили прямо изо рта? И в этот момент перед лицом статуи поднялась белесая струйка дыма от горящих благовоний, отразив луч света. В серебряной чаше тоже были благовония, и Атакс высыпал их в курильницу, прежде чем опуститься на колени. Вот так, все элементы этого представления были тщательно спланированы, все эффекты заранее предусмотрены.

– Что ты здесь делаешь?

Я чуть не выронил чашу и резко повернулся. Это был Атакс в сопровождении парочки темнокожих храмовых прислужников. Никогда не следует слишком увлекаться своей работой, какими бы потрясающими ни были ее результаты.

– Да я тут восхищаюсь твоими трудами. Отличная работа, прими мои поздравления.

– Не имею представления, о чем ты толкуешь. Но ты оскверняешь своим присутствием святое место! И почему это ты, римлянин, одет как какой-то простой караванщик?

Интересно, почему восточный акцент Атакса каждый раз пропадает, когда он начинает заметно нервничать?

– На улицах нынче небезопасно, особенно для римлян. – Я незаметно оглянулся, ища путь скорейшего бегства. – Это результат предсказаний твоего бога.

Брови Атакса взлетели вверх в притворном удивлении.

– Но мой бог не упоминал римлян!

– В этом не было никакой нужды. Твое обращение все и так прекрасно поняли.

– Ты говоришь загадками. И тебе не следует здесь оставаться. Ступай отсюда, пока еще жив.

– Ты что это, угрожаешь мне, мошенник с Востока? – угрожающим тоном осведомился я.

Атакс улыбнулся, положил руку на грудь, расставив пальцы, и поклонился.

– Да как может убогий жрец из Малой Азии представлять угрозу для посланца могущественной Римской республики?

– Сарказм оставь тем, у кого имеются мозги и способность ими пользоваться.

Он повернулся к своим сопровождающим:

– Дети мои, изгоните его отсюда.

И те двое двинулись ко мне, широко расставив руки.

Я никогда бы не стал считать себя воином, профессионально владеющим клинком, однако всегда гордился навыками, приобретенными в уличных драках. Когда тот, что подходил справа, приблизился, я уложил его хорошим ударом левой, дополнительную силу которому придал мой кестус. Храмовый служка рухнул на пол с раздробленной челюстью.

Второй, видимо, считал себя отличным борцом и изобразил классический прием, пытаясь бросить меня через бедро. Но я упредил его, всадив острие кинжала в его левую подмышку. Он отскочил назад, завывая от боли. Я не хотел осложнять и без того ухудшающуюся ситуацию еще и убийством, что, как я полагаю, явилось демонстрацией удивительной сдержанности с моей стороны. Я вполне мог бы выхватить меч и без труда прикончить их обоих.

А Атакс уже начал орать, призывая стражу, и храмовых служек, и жриц, а еще и легионы преданных верующих, прийти и изрубить на куски наглого римлянина. Я понял намек и, почтя за благо немедленно исчезнуть, как на крыльях понесся вон из храма Баала-Аримана, на ходу пряча свое оружие под плащ. Атакс бросился за мной в погоню, но его длинные, тяжелые одежды не позволили ему меня догнать. Я успел скатиться по ступеням и рвануть в сторону боковой улочки, прежде чем он выбрался из святилища. Люди, мимо которых я пробегал, находились слишком далеко от развернувшихся событий, чтобы расслышать вопли своего пророка, и лишь моргали, провожая меня удивленными взглядами. Но, тем не менее, я уже слышал за спиной шум погони.

Александрия, как я успел убедиться, не самое лучшее место, чтобы легко отделаться от преследователей. Тут везде и повсюду прямые и широкие улицы. В моем любимом Риме все иначе. Это же не город, а настоящий муравейник! В Риме столько кривых улочек и узких переулков, что достаточно всего нескольких шагов, чтобы убраться с глаз тех, кто жаждет твоей крови. Я в свое время не раз убегал от разъяренной толпы, от наемных убийц и даже от парочки ревнивых мужей, так что отлично знал, что лучший способ сбросить с хвоста преследователей – это пропасть из виду самому. В конце концов, если сам не знаешь, где очутился, то откуда они узнают, где тебя искать?

Но в Александрии все иначе. К счастью, я с самого начала далеко вырвался вперед. Я постоянно сворачивал на боковые улицы и ни разу не пробежал больше одного квартала по прямой. К моему огромному облегчению, мой беспорядочный путь привел меня на Соляной рынок. В этой части мира торговля солью – монополия караванщиков, доставляющих ее брусьями на верблюдах из Мертвого моря в Иудее. Среди таких же, как у меня, длинных плащей с капюшонами я буквально растворился в толпе. Конечно, моя одежда была намного чище, чем у жителей пустыни, но заметить это можно было только с близкого расстояния.

Я нырнул в густую толпу, перешел на шаг и начал притворяться, что интересуюсь ценами на соль. Покупателей было много, рынок был битком забит, так что когда свора, посланная Атаксом – по большей части бритоголовые храмовые прислужники, – оказалась здесь, они упустили даже малый шанс меня найти. Один из них схватил какого-то кочевника и рывком стащил у него с головы капюшон, и только тогда понял, какую страшную совершил ошибку. Кочевники – народ гордый и весьма чувствительный, они считают смертельным оскорблением, когда к ним прикасается какой-нибудь чужестранец. Вот и этот возмутился, выхватил из-за пояса короткий кривой нож и полоснул прислужника по физиономии.

Люди пустыни решили, что на них напали, и я не могу их за это корить, поскольку и до моей вылазки обстановка была напряжена до предела. И, конечно же, свора, спущенная Атаксом на мою поимку, понятия не имела, кого им ловить. Скорее всего, они решили, что жрец велел им нападать на всех встречных, одетых в плащи людей пустыни. Именно подобные недоразумения, такие вот, как это, и оживляют повседневную жизнь города, так что очень скоро на Соляном рынке бушевала полномасштабная драка. Так обычно и начинаются городские беспорядки. Приверженцев Атакса было больше, но лишь немногие из них были чем-то вооружены, если не считать посохов, тогда как ни один взрослый мужчина-кочевник никогда не входит в город без оружия. У всех имеются кинжалы, у некоторых мечи или сабли, а многие носят с собой даже копья, опираясь на них, как на посохи.

Запахло хорошим кровопролитием, и я решил, что мое присутствие здесь будет излишне, хотя до этого никогда не упускал шанса полюбоваться подобным зрелищем. Я тихонько проскользнул на боковую улицу и направился обратно во дворец. Мне пришлось заставить себя шагать медленно и спокойно. Теперь меня уже никто не преследовал, и я не хотел привлекать внимание окружающих. Проходя мимо македонских казарм, я заметил, что солдаты поспешно строятся, на ходу напяливая доспехи. До меня донеслось несколько громких, лающих команд, и стражи быстрым шагом направились в сторону Ракхота. По всей видимости, к ним уже примчался гонец, сообщивший о беспорядках на Соляном рынке.

Уже приближаясь ко дворцу, я зашел в маленький парк и стащил с себя плащ. Закатал в него свое оружие и засунул все свое барахло под мышку. Таким образом, я прошел через ворота, одетый лишь в тунику, ответив на приветствие стражи, и направился прямо в посольство. Добравшись до своих апартаментов, я убрал плащ вместе с оружием и постарался придать себе невинный вид.

Приказ Кретика явиться к нему не заставил себя долго ждать.

– Деций, тебя видели, когда ты утром выходил из дворца, одетый почему-то как кочевник из пустыни. А только что я получил сообщение, что караванщики, привозящие сюда соль, и толпа египтян затеяли жуткую драку и что туда направили войска, чтобы восстановить порядок. Это не может оказаться простым совпадением. Что ты там натворил?

– Мне нужно было кое-что разузнать и проверить некоторые мои догадки. – И я рассказал ему обо всем, что мне удалось обнаружить.

– Значит, ты хочешь сказать, – начал Кретик с тем страдальческим выражением лица и таким же голосом, каким вышестоящие начальники устраивают выволочку подчиненным, – что затеял эти детские игры с переодеванием, выбрался в город и устроил там сущее безобразие, вылившееся в общественные беспорядки, только для того, чтобы доказать самому себе, что какой-то чужестранец, продувной фигляр, проделал дешевый трюк?

Нет таких слов, хоть написанных на табличке, хоть произнесенных вслух, чтобы должным и точным образом описать его речь, которая началась почти шепотом, но с каждым словом обретала все большую и большую громкость, пока почти не дошла до визгливого крика.

– Тут дело не только в этом, – продолжал я настаивать на своем. – Во-первых, я вовсе не понуждал этих идиотов нападать на кочевников. В любом случае, я уверен, что говорящего идола придумал и изготовил вовсе не Атакс. Это сделал Ификрат Хиосский. Он как раз исследовал свойства отраженного света, работая с вогнутыми зеркалами, точно такими, как та чаша, из которой Атакс высыпал благовония. Я бы нипочем не удивился, узнав, что это он сконструировал систему трубок или чего-то там еще, которая транслировала и усиливала голос этого бога.

– Да что ты так зациклился на этом ученом греке?! И это тогда, когда на нас свалилась куча проблем, когда римско-египетские отношения катятся в пропасть, а нас в ближайшее время ожидают мятежи, ты все еще занимаешься убийством этого греческого математика?!

– Дело теперь уже не только в нем, – ответил я, – а в том, над чем он работал, что у него было на уме! Все, что сейчас здесь происходит, каким-то образом связано с Ификратом, и именно из-за этого его и убили!

– Деций, твои фантазии год от года становятся все более и более дикими! Мы-то надеялись, что в Александрии ты не угодишь ни в какие неприятности, но ты умеешь их находить везде и повсюду, даже если бы тебя заперли в храме Марса!

Подобно большинству моих знакомых, он не обладал способностью собирать улики и свидетельства в единую доказательную базу и не умел представить себе ход происшедших событий. По сути дела, я единственный во всем моем окружении, у кого такая способность имеется.

– Деций, – продолжал Кретик, – я хочу, чтобы ты забыл про этого грека. И сосредоточился на содействии мне, а это означает утихомирить римскую общину в Александрии, ты должен их успокоить, загасить их страхи и опасения. И еще ты обязан вести себя более уважительно по отношению к Птолемею и его семейству. Ты не должен заниматься расследованием убийств. Ты не должен приближаться к Атаксу и к его храму. Ты должен избегать любых контактов с Ахиллой. Тебе все понятно?

– Абсолютно все, мой господин, – кивнул я.

– Ты согласен придерживаться моих правил?

– Полностью согласен.

Он долго смотрел на меня изучающим взглядом.

– И все равно я тебе не верю.

– Ты меня обижаешь, господин.

– Убирайся, Деций. Как бы мне хотелось подольше ничего про тебя не слышать!

Я вышел, довольный, что так легко отделался. Вернувшись в свои апартаменты, я обнаружил, что мои приключения еще не закончились. Гермес вышел ко мне с маленьким запечатанным свитком в руке.

– Девушка-рабыня приходила к нам еще утром и принесла вот это. Сказала, что это чрезвычайно важно и что ты должен немедленно это прочесть.

– Ты знаешь эту девушку?

Гермес пожал плечами:

– Да это просто еще одна маленькая гречанка.

– Она сказала, кто ее хозяин?

– Она вообще ничего не сказала, кроме того, что я тебе уже передал. Отдала мне письмо и убежала.

– Я учил тебя вести себя несколько по-другому!

– Она была хорошо одета, но ведь все рабы и рабыни во дворце носят хорошую одежду. Она была маленького роста, темноволосая и темноглазая, как большинство греков. Думаю, у нее афинский акцент, но я не так уж хорошо владею греческим.

Ну, конечно, все преподаватели ораторского искусства и дикции обучают своих подопечных говорить с афинским произношением, но, если так говорит рабыня, значит, она, видимо, и впрямь из Афин. Информации слишком мало, чтобы делать выводы, ведь рабы всегда и везде всего лишь сброд, собранный из всех стран мира.

– Ну, ты намерен прочитать это проклятое письмо? – нетерпеливо осведомился Гермес.

– Подобные вещи требуют спокойствия, собранности и хорошего чувства времени, – проинформировал я раба, ломая печать и разворачивая маленькое послание. Невесомый тонкий папирус, прекрасный почерк, – скорее всего автор этого свитка пользовался тростниковым стилом с расщепленным кончиком или же египетской кисточкой. Все это было интересно, но сейчас меня интересовало нечто иное. А вот само послание, наоборот, было интригующее. Оно гласило:

«Децию Цецилию Метеллу-младшему шлет привет Гипатия, подруга благородного Орода, посла царя Фраата III Парфянского. Мы никогда с тобой не встречались, но у меня имеется для тебя важная информация касательно Парфии, Рима и Ификрата Хиосского. Жди меня сегодня вечером в Некрополе, возле могилы Хопшефа-Ра. Это самая большая гробница в южной части некрополя, а над нею возвышается Обелиск Сфинкса. Я приду туда, когда взойдет луна, и буду ждать тебя один час».

– Надо полагать, ты туда пойдешь, – пробурчал Гермес. Естественно, раб, торчал у меня за плечом и прочитал все до последнего слова. – Это самая большая глупость, которую ты можешь совершить, поэтому я не сомневаюсь, что ты там будешь.

– Думаешь, это ловушка? – спросил я.

Он разинул рот:

– Думаешь, это может быть что-то кроме ловушки?

– Вполне возможно. Эта женщина уже сообщила Юлии, что имеет доступ к переписке между Ификратом и парфянским царским двором. И я смею надеяться, что у нее имеется еще что-то, что она считает ценным.

– А зачем ей предавать Парфию?

– Она же гречанка, а они всегда готовы предать кого угодно. Кроме того, она гетера, компаньонка, временная подруга, нанятая исключительно для того, чтобы развлекать посла. Он в любой момент может вернуться домой, к своей жене, а ей придется искать себе другого покровителя, но в этот раз она будет на несколько лет старше, чем теперь. Это не тот тип отношений, который подразумевает безоговорочную преданность.

– Тебе просто нужен предлог, чтобы отправиться на эту встречу и опять попасть в беду, – заявил Гермес.

– Должен признать, отчасти это верно. Кретик запретил мне и дальше заниматься этим делом, а это, по моему глубокому убеждению, скорее напоминает работу бестиария в цирке, который дразнит быка красной тряпкой.

– Этим платком, – заметил Гермес, – машут для того, чтобы выманить глупого быка и подвести его под удар копья.

– Не шути с моими метафорами. Или это было сравнение? Ладно, я пошел.

И вот, получив выговор от римского чиновника и предупреждение от раба, я отправился на интригующее свидание с высококлассной греческой проституткой.

 

Глава 10

На этот раз никаких полосатых плащей караванщиков из пустынь. В темное время суток вполне достаточно простого плаща, какими пользуются путешественники. С моря дул прохладный ветерок, отчего пламя освещавших улицы факелов трепетало и мигало. Подобное уличное освещение не помешало бы и Риму, где на улицах темным-темно, где человек, едва выйдя из дому, сразу слепнет и до самого утра ничего не видит. А здесь факелы, установленные на высоких, футов в десять, столбах через каждые полсотни шагов, горели ярким пламенем. Они были изготовлены из пеньки или пакли, пропитанной маслом, и за ними всю ночь напролет присматривали рабы, занятые на городских общественных работах. При этом дрожащем свете и неверном отблеске луны любой человек мог разгуливать по улицам ночной Александрии так же уверенно, как днем. К тому же сейчас передвигаться можно было гораздо быстрее, поскольку на улицах заметно поубавилось народу.

Конечно, на моем пути попадались и небольшие компании, и запоздавшие граждане, возвращающиеся с вечеринок, научных симпозиумов, из гостей, с тайных любовных свиданий. Как я приметил, александрийцы не всегда ложатся спать с заходом солнца, как это принято у моих соотечественников.

Большую часть пути я проделал по улице, тянувшейся параллельно гавани. Справа от меня возвышался Фаросский маяк, освещая ночное небо. Зрелище было весьма впечатляющее. Я миновал храм Посейдона и северную границу македонских казарм, два огромных обелиска, прошел несколько рядов складов, от которых исходил сильный запах папируса. У Лунных ворот я повернул на юг и двинулся дальше по улице Сомы, а потом вышел на Канопскую дорогу. А по ней, уже никуда не сворачивая, я добрался до ворот Некрополя.

Тут мне пришлось заплатить стражнику, чтоб он открыл мне калитку. Да, этот человек занял очень выгодную должность, ведь Некрополь был популярным местом тайных встреч и любовных свиданий.

– Как мне пройти к Обелиску Сфинкса? – спросил я у него.

– Прямо через ворота, там будет улица Сета. После иди на запад, пройдешь три квартала и сворачивай налево, на улицу Анубиса. И через два квартала увидишь Обелиск. Не заблудишься.

Я поблагодарил его и пошел, куда было указано.

Кому-то кладбище может показаться не самым подходящим местом для любовных свиданий, но Некрополь Александрии – это нечто совершенно иное, не похожее ни на что из того, что я видел до тех пор. Своей планировкой он напоминает обычный город – широкие и прямые улицы, только на них стоят не дома, а усыпальницы. И еще не стоит забывать об устройстве египетских гробниц. Они подобны миниатюрным жилым домам. И если украшения усыпальницы могут быть выполнены в любом из стилей – персидском, греческом, или в любом другом, то их планировка осталась неизменной со времен фараонов. Сперва вы оказываетесь в небольшом помещении, похожем, как ни странно, на римский атриум. Обычно именно там оставляют подношения умершим. В задней стене этой комнатки имеется маленькое окошко, позволяющее посетителям заглянуть в соседнее помещение, где находится портретная статуя покойника: в ней, по египетским верованиям, сохраняется одна из душ усопшего или, по крайней мере, имеется для нее место. Кроме того, это еще и убежище для души на случай, если мумия будет уничтожена или повреждена.

Именно такая планировка и делала усыпальницы александрийского Некрополя привлекательным местом свиданий и превращала печальное кладбище в одно из самых романтичных мест в Александрии. Идя по улицам этого города мертвых, я то и дело слышал страстные стоны, какие обычно сопровождают любовные встречи.

Здесь никаких факелов не было, но полная луна давала вполне достаточно света. В Некрополе кишмя кишели неизбывные и вездесущие египетские кошки. Мне говорили, что здесь полно мышей, которые приходят сюда, чтобы поживиться едой, оставляемой в дар покойникам, а кошки, в свою очередь, охотятся на этих мышей. Насколько можно судить, это было весьма справедливое распределение ролей.

Следуя инструкциям, я без труда обнаружил Обелиск. Это оказался высокий гранитный столб, установленный на мощном основании, на вершине которого красовался вырезанный из белого мрамора лев с лицом человека. Голову этого чудища украшали бараньи рога, торчащие по бокам – это свидетельствовало о том, что передо мной был очередной портрет Александра, выполненный в соответствии с египетскими вкусами и традициями.

Я осмотрел южный конец небольшой площадки перед Обелиском и увидел впечатляющую гробницу в стиле древней мастабы, которая, как говорят, гораздо старше пирамид. Самая старая пирамида из еще сохранившихся – это просто несколько мастаб, установленных одна на другую, чем выше, тем меньшего размера. Старые традиции всегда почитались и почитаются в Египте, точно так же, как в последнее время в Риме, где сейчас наблюдается возрождение этрусского искусства. Я приблизился к этой гробнице и остановился перед дверным проемом.

– Гипатия? – позвал я тихим голосом.

– Заходи внутрь, – ответили мне шепотом.

Я, конечно, был готов к любым безрассудным поступкам и часто попадал во всякие идиотские ситуации, но при этом я никогда не делал подобных глупостей.

– Ну уж нет, лучше это сделать тебе, – ответил я так же тихо. – Если тут рядом кто-нибудь торчит, значит, ты привела за собой хвост.

Я положил руку на рукоятку меча, готовый выхватить его при малейших признаках опасности. Неверный свет луны меня не смущал. Для человека, привычного к коротким полуночным схваткам в римских переулках, здесь было светло, как на Форуме в полдень.

Раздался звук шуршащей матери, и наружу выскользнула тоненькая женская фигурка. На ней был длинный плащ какого-то бледного оттенка и темная палла, длинное верхнее платье. Конец плаща женщина накинула на голову. Выйдя наружу, она откинула плащ с головы и открыла лицо, исполненное классической красоты. Прямые ровные брови, нос с высокой переносицей – то, чем всегда восхищались старые греческие скульпторы. Огромные глаза, роскошные полные губы, хотя и сжатые в жесткую, прямую линию. Как только незнакомка покинула мастабу, она начала нервно осматриваться.

– За мной никто не следил, – попытался я ее успокоить, – я хорошо умею это определять.

– Да, Юлия мне так и говорила. Она еще сказала, что ты преследуешь тех, кто плетет заговоры против Рима, так же неустанно, как это делают духи-хранители, – гречанка воспользовалась этим эвфемизмом для обозначения слуг бога подземного мира, ведь ни при каких обстоятельствах нельзя говорить их имена вслух, иначе можно навлечь на себя беду.

– Она мне льстит, но я и впрямь в прошлом оказывал некоторые услуги своей стране. Итак, что ты хочешь мне предложить?

– Большой пергаментный свиток с ручками, выкрашенными киноварью.

– Я читал снятую с него копию, но полагаю, что хранитель книг Пергамского отдела будет благодарен за возврат подлинника.

– Но ты увидишь, что оригинал намного интереснее, а еще там больше текста и рисунков, чем в копии.

– И какие же страшные тайны скрывает твой свиток?

– Прежде договоримся о цене.

Я ожидал подобного оборота.

– Сколько?

Гетера рассмеялась.

– У меня и так полно денег. Но ты ведь из знаменитой семьи, из Цецилиев Метеллов.

– Да, у них не оказалось иного выбора, кроме как признать меня одним из своих.

– Плебейское семейство, но его представители были и консулами, и военачальниками, и великими магистратами чуть ли не со времен основания республики.

– Ты неплохо образована.

– Значит, ты обладаешь немалым влиянием. Я хочу уехать в Рим. Женщина, не имеющая покровителя, это не более чем рабыня в любой части света, исключая Вечный город. Там женщина с состоянием пользуется защитой закона, даже если она не римская гражданка. В Риме, даже чужестранка, но под покровительством одного из Цецилиев Метеллов, я буду в полной безопасности, даже когда моя красота увянет.

– Весьма похвальная предусмотрительность, – заметил я. – Ты поступишь еще умнее, если заключишь брак по расчету с каким-нибудь безденежным римским гражданином. В Риме полно мужчин, которые делают это регулярно, естественно, за деньги. Таким образом, даже если он с тобой разведется, ты будешь иметь все права гражданки, за исключением тех, что зарезервированы только за мужчинами, – это право голоса, право занимать государственный пост и другие мелочи. А твои дети будут полноправными гражданами.

– Может, я так и сделаю. Но сперва я должна попасть в Рим. Осталось только сесть на корабль, однако я не желаю, чтобы меня изгнали оттуда, если твои консулы вдруг решат, что аморальные чужестранки развращают добрых римских граждан.

– Это вполне можно устроить, – согласился я. – А если кто-то из моей семьи или из наших союзников занимает сейчас должность претора* перегрина, сделать это будет еще легче. Выборы проводятся ежегодно, и кто-нибудь подходящий может оказаться на таком посту в самом скором времени. Я не смогу защитить тебя от судебного преследования, если тебе вздумается открыть публичный дом, но во всех других отношениях ты будешь в безопасности. При условии, конечно, что в этом свитке и впрямь содержится важная информация.

– Да-да, она там есть!

– Ты его принесла? – спросил я.

– Нет. Он слишком тяжелый, чтобы тащить его через город. Но я могу принести его к тебе. Завтра вечером ты будешь в своем посольстве?

– Насколько мне известно, да.

– Завтра во дворце намечается прием в честь нового посла Армении. Ород тоже там будет, равно как и большинство чиновников парфянского посольства. Я могу захватить свиток с собой и передать его тебе.

– Так и сделай. Ты об этом не пожалеешь.

Гипатия подошла ко мне ближе, и я почувствовал запах ее духов. Кажется, жасмин.

– Скажи, какие обязательства требуются от меня, чтобы получить покровительство римлянина?

– Ничего такого, что мужчина не мог бы сделать публично.

Моя новая знакомая захихикала.

– Ну, тогда, – тут она сделала приглашающий жест в сторону темного входа в гробницу, – мы могли бы скрепить нашу сделку вон там, даже если это не требуется по закону. Кажется, это древняя александрийская традиция.

Я не то чтобы чрезмерно разборчив или привередлив, однако сексуальная связь на скорую руку, да еще и на жестких и холодных камнях почему-то показалась мне малопривлекательным развлечением. А если учитывать, что Юлия находится в Александрии, и у нее просто сверхъестественное чутье на все, что касается других женщин… Я, конечно, и не думал, что моя невеста натравит на меня своего дядюшку Гая Юлия, но рисковать все же не имело смысла.

– Наша сделка зависит от того, насколько твои сведения соответствуют тому, что ты про них утверждаешь, – сказал я, – и мне бы не хотелось пользоваться своими нынешними преимуществами.

– Когда это римлянин отказывался воспользоваться своими преимуществами?! Впрочем, как тебе угодно, но ты многое теряешь. Могу спорить, ты никогда в жизни не был с настоящей афинской гетерой!

Это было истинной правдой, однако на меня никогда не производили впечатления рассказы об их образованности, красноречии и остроумии. Такого рода похвала наводила на мысль, что в ней упущено самое важное.

– В другой раз, может быть, – пообещал я. – Пошли, пора возвращаться в город.

И мы направились назад, прямо как очередная парочка, возвращающаяся после визита к своим покойникам. Я обнял Гипатию за плечи, а она обхватила меня рукой за пояс. Страж у ворот открыл нам калитку и получил за это еще одну монету.

– Если бы они устроили здесь платный проход, – заметил я, – Птолемей не был бы таким бедным.

До меня донесся музыкальный смех гетеры – и, видимо, это было еще одним из ее достоинств.

– Тебе нравится здесь, в Александрии? Ты доволен, что сюда приехал? – спросила она.

– Если не считать убийства греческого ученого и покушений на мою жизнь, да, нравится. Если у человека нет возможности поселиться в Риме, здесь ему самое место. А ты как здесь оказалась?

– Приехала в поисках новых возможностей. Я выросла и воспитывалась в доме Хризотемы, самой знаменитой афинской гетеры. Это была чудесная жизнь, насколько это возможно для жизни женщины в Афинах, но это мало о чем говорит. Наши мужчины не в состоянии должным образом оценить даже благородную женщину, они считают, что женщины ничуть не лучше рабынь, и это не доставляет ни удовольствия, ни удовлетворения – развлекать мужчин, которым хочется всего лишь некоторого разнообразия после привычных им мальчиков. Вот я и собрала кое-какие деньги и приехала в Александрию. А здесь, среди чужестранных послов, настоящая греческая гетера имеет весьма высокий статус, это марка высшей пробы, особенно если она афинянка. Я служила у ливийского, армянского, вифинийского и понтийского послов; у последнего я пребывала, еще когда Митридат был царем. А теперь вот служу послу Парфии.

– Никогда в жизни не встречал женщины со столь впечатляющими дипломатическими заслугами и верительными грамотами, – пробормотал я. – Но не могу тебя винить в том, что ты считаешь Рим более подходящим и более благоприятным для тебя местом.

– Да уж. У меня неблагодарная профессия. Женщина остается привлекательной, только пока она юна и красива. А когда красота увяла, она начинает катиться вниз все быстрее и быстрее. Я знавала женщин, которые всего за пару лет из высокооплачиваемой гетеры превращались в уличную порну, шлюху.

– Мир жесток, – согласно кивнул я.

– Но сейчас он выглядит получше, – заявила Гипатия. – Скажи-ка, ты уже бывал в «Дафне Александрийской»?

– Должен признаться, что придворные развлечения оказались для меня слишком утомительными, чтобы искать еще более утонченных или более энергичных в городе.

– Этот сад не такой знаменитый, как в той же Антиохии, но там всегда весело. Ты пока что наслаждался только светской жизнью в высшем обществе, римлянин. Так почему теперь не отправиться со мною и не отведать низкопробных удовольствий?

– Прямо сейчас? – удивился я, глядя на полную луну. – Теперь, должно быть, уже около полуночи!

– В это время там как раз все и начинается, – возразила Гипатия.

Я никогда не принадлежал к тем людям, которые могут долго сопротивляться искушениям.

– Веди! – сказал я.

Пребывая в Риме, довольно легко забыть, что ночная жизнь имеется и в некоторых других городах. Когда римлянин впадает в такое настроение, что ему хочется немного подебоширить, он затевает вечеринку и начинает ее достаточно рано, чтобы все его гости пришли в состояние полных паралитиков еще до того, как на улице станет слишком темно, чтобы их рабы успели разнести своих хозяев по домам. В других же городах просто зажигают факелы и продолжают веселье.

«Дафна Александрийская», названная так в честь знаменитого сада развлечений в Антиохии, располагалась в греческом квартале города, в чудесной роще недалеко от Панеума. К его входу вела дорожка, с обеих сторон освещаемая горящими факелами, а по ее краям с комфортом расположились уличные торговцы-лоточники, продававшие все, что нужно для веселого вечернего времяпрепровождения. К моему изумлению, здесь требовалось надеть маски. Они были искусно изготовлены из прессованного папируса и изысканно раскрашены, чтобы соответствовать облику различных мифологических и поэтических персонажей, походя на театральные маски. Они оставляли открытыми глаза и рот. Я взял себе маску сатира; Гипатия же выбрала маску беспутной нимфы.

Потом нас заставили надеть венки. Наши шеи украсили лавром и виноградными листьями, а гетера еще и навертела на свои прекрасные черные волосы гирлянду из мирта. Я выбрал для себя богатый венец из дубовых листьев, усыпанных желудями, чтобы скрыть свою римскую стрижку. Не то чтобы я чего-то опасался, толпа здесь состояла в основном из греков и прочих чужестранцев. Египтян было мало, если они тут вообще имелись.

У входа нас приветствовал толстый малый, одетый Силеном. На нем был белый хитон, в руках он нес чашу с вином, а на голове у него красовался венок из виноградных листьев со свисающими гроздьями ягод. При этом он нараспев читал стихи на грубом деревенском греческом, распространенном в Беотии.

Я щедро одарил его, и мы прошли внутрь. Роща состояла из нескольких связанных друг с другом аллей, густо обсаженных деревьями, чьи кроны смыкались над головой, образуя настоящий лабиринт. Везде горели факелы, тлеющие благовония источали тонкие ароматы. Света здесь только-только хватало, чтобы не споткнуться и не упасть на землю. Но если захотелось еще большей интимности, то один шаг в сторону – и ты оказывался в полной темноте. Повсюду стояли небольшие столики, на них горели маленькие светильники, и в их неярком свете люди в масках казались мифическими существами, заглянувшими к нам из другого мира. Между столами порхали женщины в сильно укороченных туниках нимф или в леопардовых шкурах вакханок, мужчины, обряженные сатирами, мальчики с торчащими вверх рожками и хвостами фавнов. Все щедро наливали себе вино из многочисленных амфор, брали с подносов различные деликатесы, танцевали и играли на кифарах, флейтах и тамбуринах. Все это на взгляд римлянина выглядело совершеннейшим беспутством, зато это бьющее через край веселье было абсолютно лишено того истерического фанатизма, которым отличались, скажем, ритуальные действа в храме Баала-Аримана.

– Пошли быстрей, надо найти свободный столик, – проговорила Гипатия.

Мы ускорили шаг и проделали столько поворотов, что я отчаялся когда-либо найти путь назад. Но в том-то и состоит основное достоинство подобных заведений, что тебе и не хочется отсюда выходить. В конце концов мы нашли свободный столик, размером не больше кожаного верха тамбурина. Ясноглазая девица поставила на столик чаши и наполнила их вином. Когда она наклонилась, ее грудь почти вывалилась наружу из выреза короткой туники. Гипатия проследила за ней взглядом, когда та уходила танцующей походкой.

– Жаль, что нынче так прохладно, – промурлыкала она. – Большую часть года на них куда меньше одежды, чем сейчас.

Мы соприкоснулись чашами. Они были из прекрасно отполированного оливкового дерева – это помогало поддерживать здесь дух деревенской простоты и безыскусственности. Вино было греческое, с резким смолистым привкусом. Мальчик, одетый фавном, притащил нам блюдо с фруктами и сырами. После роскошных и замысловатых блюд, подаваемых у Птолемея, которые так радовали глаз и язык, но были сущим кошмаром для моего желудка, один вид этой простой пищи вызвал у меня чувство огромного облегчения.

Перед нами появилась группа аргосских юношей и девушек, исполнявших очень древний танец журавля. За ними появился огромный дюжий богатырь, обряженный подобно Геркулесу в львиную шкуру, и начал развлекать публику разными силовыми упражнениями. После него появились певцы, исполнившие эротические песенки и гимны, восхваляющие богов природы. Никто не читал эпических поэм и не воспевал подвиги героев прошлого. Такое впечатление, что подобные не слишком увлекательные сюжеты здесь были не в чести.

Я обнаружил, что, надев маску, становишься совсем другим человеком. В таком облачении человека уже ничуть не заботят и не связывают жесткие установки, привитые воспитанием, – вместо них он вполне способен вести себя так, как та персона, чью маску он на себя нацепил, или вообще забыть о всякой сдержанности и смотреть на мир сверху вниз глазами бога, проплывающего в вышине на летучем облаке. Именно так ведет себя гладиатор: натянув на голову шлем и получив таким образом полную анонимность, он перестает быть осужденным преступником или жалким разорившимся бедолагой, запродавшим себя в лудус-школу, и превращается в прекрасного бесстрашного воина, каким и должен быть, выходя на песок цирковой арены. Отрешившись от своих привычных манер космополита и циника, я мог теперь наблюдать за этими веселящимися, радующимися жизни, танцующими и поющими людьми как за реальными персонажами пасторальной поэзии, коими притворялись.

Гипатия, профессионалка с твердым характером и жесткой линией рта, вдруг превратилась в экзотическое создание с украшенной цветами прической. Ее пальчики на чаше оливкового дерева казались ожившими лепестками лилии. Я всегда считал эти пасторальные стишки глупейшей стихотворной формой, но сейчас внезапно начал понимать, в чем заключается их очарование.

Что до меня самого, то я быстро пьянел. Окружающий меня антураж и эта веселая компания одарили меня непривычной легкостью и даже развязностью, какой я никогда прежде не испытывал. Дома, в Риме, я всегда должен был просчитывать возможные политические последствия даже самых невинных и тайных опрометчивых и неблагоразумных поступков. А в таких местах, как дворец Птолемея, я должен был все время следить за тем, кто оказался у меня за спиной – просто в целях самосохранения. Но здесь и сейчас у меня за спиной не было никого. И, в любом случае, я уже перестал быть Децием Цецилием Метеллом-младшим, несколько беспутным и имеющим сомнительную репутацию отпрыском известного римского семейства. Сейчас я был персонажем одной из тех пасторальных поэм, в которых все женщины носят имя Филлис и Феба, а мужчины – это «веселые пастушки», и все они именуются Дафнисами или как-то еще в том же роде.

Короче говоря, я полностью утратил всякую осторожность. Я понимаю, что это выглядит как абсолютная глупость, но жизнь, прожитая осторожно, – это сплошная серая скука и тоска. Все действительно осторожные и предусмотрительные люди, каких я только встречал, это сплошь жалкие, тухлые и убогие ничтожества, тогда как те, кто не признавал никакой осторожности и сдержанности, прожили интересную жизнь, пусть даже и короткую.

Прошло немного времени, и девица, которая нас обслуживала – или другая, но очень похожая, – уже сидела у меня на коленях, а одетый фавном юноша занимал место рядом с Гипатией. Они пели, кидали нам в рты виноградины, поскольку подобные вольности были здесь вполне уместны. Я научился пить за чье-то здоровье многими новыми для меня способами, узнал бесконечное количество новых греческих тостов, о существовании которых никогда не подозревал. Универсальный язык этот греческий.

В какой-то момент в ходе этой ночи я обнаружил, что стою позади Гипатии, положив ладони на ее совершенные бедра, а кто-то другой держит за бедра меня. Это могло бы меня встревожить, но тут выяснилось, что мы все танцуем танец журавля под управлением аргосских юношей и девушек. Подобно птице, чьим именем он назван, этот танец – некая смесь грациозных и неуклюжих движений. Гипатия делала одно движение, грациозное, я другое, неуклюжее. Я ведь никогда раньше не танцевал. Римляне никогда не танцуют, если не принадлежат к числу жрецов, исполняющих религиозные пляски и обряды. Мне уже начинало казаться, что эти греки придумали очень славное развлечение.

Луна уже почти опустилась, когда веселящаяся толпа вывалилась из «Дафны» и начала взбираться вверх по спиральной дорожке Панеума. Живые существа мелькали среди бронзовых статуй, прыгали, скакали и исполняли прочие освященные временем ритуалы. В самый разгар этих утомительных кульбитов многие расставались со своими одеждами вместе с моральными запретами и чувством приличия.

Добравшись до святилища, мы принялись петь традиционные гимны Пану на аркадском диалекте. Моргающий свет факелов играл отблесками на бронзовой статуе бога – и мне даже показалось, что он улыбается, и это настоящая улыбка, а не та фальшивая гримаса, что мы видели у Баала-Аримана. Женщины навешивали свои гирлянды на шею статуи и на его огромный фаллос, а несколько дам в масках просили его помочь им зачать ребенка. И если пыл их страстных молитв мог и впрямь помочь, они все непременно после этой ночи будут вынашивать двойняшек.

Возвращаться с Панеума во дворец было легко, однако мне было грустно снова там оказаться. Я устал от заговоров и интриг, и дворец, несмотря на всю его роскошь, казался мне мрачным местом после этой волшебной ночи, проведенной в «Дафне».

– Я должна покинуть тебя здесь, – проговорила Гипатия, когда мы подошли к воротам. – Мой покровитель устроил меня в доме неподалеку отсюда. В палатах парфянского посольства женщинам пребывать запрещено.

– Как ты найдешь меня завтра? – спросил я, не желая с нею расставаться, наплевав на все свои инстинкты.

Она сдвинула назад маску и бросилась в мои объятия, мы стали целоваться. Мне казалось, что в моих руках мешок, заполненный крутящимися угрями, и сейчас я был готов пронести ее в ворота и воспользоваться ее предложением, которое отклонил в Некрополе. Но Гипатия вдруг отстранилась, положив палец на мои губы.

– Уже слишком поздно, наше время истекло. Но разыщи меня завтра вечером. Человек, имеющий много друзей, может свободно передвигаться по дворцу, а друзей у меня великое множество. Я принесу свиток, а ты поможешь мне устроиться в Риме.

– Я уже дал тебе слово, – сказал я.

– Тогда спокойной ночи. До завтра. – После этих слов афинянка повернулась и исчезла в ночи.

Вздохнув, я зашаркал к воротам. Тут я вспомнил, что надо бы снять маску, стащил ее с лица и сунул под тунику. Стражник у ворот сонно отдал мне честь в ответ на мое сонное же приветствие. Дворец выглядел столь же безжизненно, как Некрополь. Я с трудом пробирался по его искусно выложенным мостовым.

Посольство больше походило на заброшенное кладбище. Здесь я не обнаружил вообще никаких признаков жизни, не видать было даже полусонных рабов. Меня это несказанно обрадовало. Я был уверен, что сейчас о моем уходе уже стало известно, и это наверняка подтвердило самые скверные опасения Кретика. Я бесшумно пробрался в свои комнаты, сбросил плащ на пол, со звоном швырнул оружие на стол, но потом передумал и запер все это в свой сундучок. Маску я повесил на стену.

Тунику я оставил валяться там, где она упала, вычесал из волос виноградные листья, прежде чем рухнуть в постель. Это был один из самых насыщенных и полных событий дней в моей жизни. Неужели все началось с моего посещения храма Баала-Аримана? Сейчас мне казалось, что это произошло несколько недель назад. Мне еще удалось разгадать замысловатый трюк, устроенный Атаксом, я невредимый выбрался из Ракхота, хотя это привело к беспорядкам на Соляном рынке.

Потом были вечер и ночь, они начались в городе мертвых и завершились в настоящем, как в Аркадии, празднике плодородия. Даже при своем крайне склонном к авантюрам характере, я отнюдь не привык к столь быстрым и многочисленным переменам мест и обстоятельств. Да, здесь смерть принимала множество разных обличий и таилась во многих местах, но, по крайней мере, смерть от скуки в этом городе мне не грозила.

Воспоминания о Гипатии так и крутились у меня в голове, лишая спокойствия и уверенности в себе, но я помнил, что увижу ее снова завтра вечером. Возможно, в городе найдутся еще какие-нибудь другие виды экзотических и даже порочных развлечений, в которых мы с нею могли бы принять участие. И, возможно, то, что она намеревалась принести, поможет мне выяснить все тайны, окружающие смерть Ификрата.

Я был очень доволен прошедшим днем и будущими перспективами. Поэтому, как только моя голова коснулась подушки, я провалился в сладостный сон. И это было только к лучшему, ведь когда я открыл глаза, рядом со мной лежала мертвая женщина.

 

Глава 11

Я никак не мог понять, почему мне в ухо кукарекает целый легион петухов. Не может ведь быть, чтобы эти псевдоегипетские македонцы со всеми их странными вкусами и привычками держали во дворце целый птичник! Потом в голове начало проясняться, и я осознал, что это подняли жуткий шум посольские рабы. Помимо рабов тут были и евнухи, и их писклявые завывания будто застревали у меня в голове острыми пиками. Да что такое случилось, что они так разорались?!

Я с трудом уселся на кровати, протирая глаза и пытаясь сфокусировать взгляд. Я понимал, что у меня тяжкое похмелье, которое заставляет думать, что пока я спал, боги отняли у меня юность. Во рту был жуткий вкус жженого вара. Это все смола, содержащаяся в греческом вине, она привнесла дополнительный элемент портовой мерзости в головную боль, мучающую меня, и сейчас мне казалось, что мой рот полон ошметками конопли и тягучего дегтя.

Я тупо уставился на раба, что стоял в дверях, тыкая в меня пальцем и что-то вереща по-египетски. Остальные спрятались за его спиной и пялились на меня, выкатив глаза.

– Что это с тобой? – осведомился я. Мне хотелось, чтобы это прозвучало достаточно сердито. Но из горла вырвалось какое-то карканье. – Вы что, все с ума тут посходили?!

Но тут я понял, что его палец указывает вовсе не на меня, а на что-то, лежащее рядом. Борясь со звоном в ушах, я повернулся и вынужден был тут же крепко зажмуриться. Но это не помогло. Когда я снова смог смотреть на мир, ничего не изменилось. Это была Гипатия, и она была мертва. Если бы я был поэтом, я бы сказал, что в ее открытых глазах читался горький упрек, но на самом деле они ничего не выражали. Глаза мертвых абсолютно бессмысленны и никогда ничего не говорят живым.

Она лежала совершенно обнаженная, и под ее левой грудью торчала костяная рукоять кинжала. Под левым ухом виднелась небольшая ранка, и ее прекрасные черные волосы слиплись от крови. Ее заляпанная кровью одежда валялась на полу рядом с моей.

– Что это такое? – В дверь стремительно ворвался Кретик и тут же побледнел, когда увидел эту картину. За ним появились Руфус и остальные.

– Это не… – тут я проклял свой опухший язык.

Кретик ткнул в меня пальцем:

– Деций Цецилий Метелл! Ты арестован! Связать его и бросить в подземелье!

Вперед выступили два мощных бритоголовых мордоворота и схватили меня. Это были Вязальщик и Кнутобой, посольские рабы, обязанные следить за соблюдением дисциплины и приводить в исполнение наказания. Им редко выпадает шанс использовать свои навыки и попрактиковаться на свободном человеке, так что они по максимуму воспользовались представившейся возможностью: заломили мне руки за спину и крепко их связали, после чего рывком подняли меня на ноги.

– Да дайте ж мне хотя бы одеться! – прошипел я.

– Деций, ты не просто выродок, ты еще и безумец! – выкрикнул Кретик. – Я сейчас пойду к царю и поговорю с ним. Поскольку ты входишь в состав миссии, я не могу требовать твою голову, но можешь быть уверен, я отправлю тебя на суд Сената, и тебя изгонят из Рима, отправят на самый маленький, самый пустынный остров во всем море!

– Я ни в чем не виноват! – прокаркал я. – Позовите сюда Асклепиада!

– Что?! – переспросил Кретик. – Кого?!

– Асклепиада, врача! Я хочу, чтобы он осмотрел тело, прежде чем греки ее кремируют! Я могу доказать, что невиновен!

Вообще-то, я ни в чем подобном не был уверен, но в столь отчаянном положении хватался за любую возможность.

– Руфус! Ступай в Мусейон и приведи его!

Рыжий чуть кивнул. Как по мне, то наш дорогой родственничек пребывал в глубоком шоке, и я сомневался, что он хорошо понял мою просьбу.

Кнутобой и Вязальщик протащили меня по коридорам мимо вылупивших глаза рабов, потом вниз по лестнице, в подвал. Здесь они нацепили мне железный ошейник и пристегнули цепью к стене. При этом они весело болтали друг с другом на своем варварском наречии, а их усаженные бронзовыми шипами пояса скребли мою и без того израненную шкуру. Эти типы с их толстыми животами и кожаными налокотниками на огромных, мощных руках напоминали скорее гигантских обезьян, нежели людей. Что же, кандидатов на такую службу выбирают отнюдь не за их нежную душу и изысканные манеры. Затем, в последний раз испытав мои кости на прочность, меня, наконец, оставили наедине с моими думами, которые в данный момент были отнюдь не так приятны, как хотелось.

Каким образом меня смогли обвести вокруг пальца и так подставить? Я понятия не имею, как им это удалось, но кажется, я сильно помог своим врагам и даже поучаствовал в этом. И теперь меня все считают убийцей. Жертва – свободная женщина, жительница Александрии, пусть и иноземного происхождения. В самом лучшем случае Птолемей позволит тихонько увезти меня в Рим. У меня не было сомнений, что Кретик выполнит свою угрозу и отдаст меня на суд Сената. Римским официалам, пребывающим в других странах, даются немалые права и свободы, однако это немыслимо, чтобы член дипломатической миссии, так опорочивший республику, вышел бы сухим из воды.

И как мне теперь из этого выбраться? Все произошло так неожиданно, а мои мозги по-прежнему пребывали в несколько затуманенном состоянии, так что я не мог полностью осмыслить свое положение, не говоря уж о том, чтобы выработать линию защиты. Я знал лишь основные факты: убитая женщина – это Гипатия, она оказалась в моей постели и была, несомненно, мертва. И что в таком случае может мне помочь, и вообще, имеются ли хоть какие-то доказательства моей невиновности?

Нож, торчащий у нее из груди, мне не принадлежал. Я с облегчением вспомнил, что запер в сундук все свое оружие, прежде чем рухнуть в постель. Возможно, это первая зацепка, и ее нужно будет как-то использовать. У меня, безусловно, не было никаких причин лишать жизни эту греческую гетеру, но я имел достаточный опыт расследования судебных дел об убийстве, чтобы понимать, что мотив преступления рассматривался в самую последнюю очередь, особенно когда полно улик, доказывающих вину подозреваемого в этом тяжком преступлении. А улики в данном случае весьма серьезны.

Интересно, как все это было проделано? Да очень легко и просто! Весь дворец спал мертвым сном, а я был настолько проспиртован, что не услышал бы даже топот мародерствующих галлов. Бедную Гипатию просто затащили ко мне в постель, после чего убийцы или их слуги спокойно ушли, и все это было проделано так же просто, как торговец доставляет вам заказанный на дом товар.

Но почему они не убили меня? Если Ахилла и Атакс решили положить конец моему расследованию, то, как мне казалось, было бы логичнее всадить кинжал в грудь именно мне, а не этой ни в чем не повинной женщине. Ну, не то чтобы Гипатия была уж совсем безгрешна. И ее профессия, и ее замыслы, направленные против заговорщиков, заставляли предполагать обратное.

Подземная тюрьма – превосходное место, чтобы обдумывать подобные вопросы, здесь тебя ничто не отвлекает. Я, правда, не рекомендую регулярно использовать такую практику.

Жаль, что я не могу сейчас посоветоваться со своими друзьями, с Цицероном и Милоном. Сведенные вместе, юридические таланты и опыт Цицерона и криминальный гений Милона способны в минуту решить все возникшие проблемы. Цицерон как-то говорил мне, что многие люди, попавшие в серьезную переделку, не в состоянии полностью оценить сложившуюся ситуацию, поскольку всегда считают себя центром проблемы и главной жертвой. Каждый человек существует в центре своего собственного мирка и уверен, что именно он представляет собой основную заботу и интерес для всех богов и людей. Этого печального заблуждения следует всеми силами избегать.

Я подозревал, что за всем этим стоит Ахилла. А Атакс – его сообщник и орудие в его руках. Милон рассказывал мне, как ему удавалось побеждать главарей уголовных банд – он просто старался думать так, как думают они. Таким образом он мог предвидеть, что предпримет его враг. Он утверждал, что самым трудным для него было дублировать мыслительный процесс человека, гораздо более тупого, чем он сам, а такие ему обычно и попадались.

Ахилла хотел избавиться от меня, убрать меня с дороги, но разве я представляю такую уж важную фигуру для человека, который жаждет захватить египетский трон? Мои расследования вызывают у него определенное беспокойство, раздражают его, угрожают расстроить его планы, но разве это не мелочи по сравнению с его великими замыслами? Уже более ста лет считается, что правителем Египта может быть только тот, к кому благожелательно относится Рим, а Рим сейчас – из соображений стабильности и постоянства – избрал тактику поддержки слабого, глуповатого, но привычного Птолемея.

Нет, это не я был проблемой для Ахиллы. Проблемой для него был Рим.

А я весьма заботливо вложил ему в руки великолепное оружие, которое он может использовать против Рима. Я, римский дипломат, убил свободную женщину, жительницу Александрии. И совершил это не просто в его родном городе, но в самом царском дворце. Здесь и так уже готово все взорваться, достаточно одной искры, чтобы начался антиримский мятеж, а я еще и подлил масла в горячие уголья.

Есть такая галльская поговорка насчет того, чтоб сбить двух птиц одной стрелой – или что-то в этом роде. Так, все же вернемся к моим недругам. От предательницы Гипатии в любом случае нужно было избавиться, так почему бы не представить ее моей жертвой, несчастной и беззащитной? Тут мои мысли рванули в другом направлении. Разве ее предательство было обнаружено? Или же подобный оборот дела Ахилла спланировал в самом начале? Ей могли просто поручить роль, которую она и сыграла, не понимая, конечно, что ей заплатят ударом кинжала в грудь. Афинская гетера получает прекрасное образование, его вполне можно сравнить с актерской школой, она отлично знала, как поддерживать меня в состоянии неведения и беспечности, жаждущим попеременно заполучить то таинственный свиток, то ее роскошное тело. Она отлично знала, что красивой женщине ничего не стоит заполучить полную власть над молодым человеком, дав ему понять, что считает его неотразимым. Или над немолодым человеком, коли на то пошло.

От этих мыслей меня отвлек шум, раздавшийся наверху, на лестнице. Сначала скрежет двери, и на меня сверху упал отблеск тусклого света.

– Кто бы ты ни был, надеюсь, ты пришел, чтобы меня освободить. Я ни в чем не виноват.

– Это Юлия.

– Как ты сюда попала? – спросил я.

– Ножками пришла, идиот!

– Ох! Так, Юлия, это, наверное, будет не самое лучшее решение – подносить лампу так близко ко мне. Меня вытащили прямо из постели и даже не дали возможности одеться. Так что… э-э-э… единственный способ описать мое нынешнее состояние – это заявить, что я совершенно голый.

Но она продолжала неумолимо приближаться.

– Если уж мы собираемся пожениться, то мне рано или поздно следует узнать всю правду. Кроме того, я знаю, в каком виде нашли эту бедную женщину в твоей постели. Ох, Деций, что ты теперь натворил? Я знала, что ты человек безрассудный, но ты же никого прежде не убивал!

– Ты тоже веришь, что это я ее убил? – Если уж моя невеста считает меня виновным в таком страшном преступлении, значит, я и впрямь вляпался по самые уши.

– Я понимаю, что такого просто не может быть, но обстоятельства сложились именно так! Все улики против тебя, и все только об этом и говорят!

– Могу спорить, я знаю, кто распространяет эти сплетни. Асклепиад должен обследовать тело этой женщины, пока оно еще в моей комнате. Если его, конечно, еще не убрали. Я просил Руфуса привести его сюда, но не уверен, что он выполнил эту просьбу.

– Я позабочусь об этом, – пообещала Юлия. – А теперь рассказывай. Обо всем, что вчера произошло.

И я все рассказал. Она не на шутку нахмурилась, когда я дошел до того, как мы отправились в «Дафну».

– Значит, ты повел проститутку в самое отвратительное заведение порока в Александрии?

– Юлия! – запротестовал я. – Она же была для меня источником информации! Мне нужно было поддерживать ее в хорошем настроении, чтобы она была всем довольна!

– Очень убедительный аргумент! Я никогда не поверю, что ты обращался бы с ней так же и чувствовал себя столь же обязанным, если бы она была старой уродиной!

– Не говори глупостей! Неужто парфянский посол стал бы держать у себя старую и уродливую наложницу?

– Вот что, Деций. Я сделаю все, чтобы вытащить тебя отсюда живым, но я начинаю сомневаться в твоем здравомыслии. Мужчина, сподобившийся угодить в столь чудовищную ситуацию, представляет из себя весьма сомнительную кандидатуру на роль мужа, даже если он не был замечен в общении с проститутками.

– Мне было необходимо заполучить тот свиток, Юлия, – настаивал я на своем. – Именно он – ключ ко всем загадкам! Если бы эта рукопись была у меня в руках, я смог бы доказать существование заговора и заслужить благодарность Птолемея. Я буду спасителем Рима, и мне все будет прощено!

– Ты возлагаешь слишком много надежд на эту ничтожную вероятность. Эта женщина могла тебе соврать.

– Не думаю. Мне кажется, что это такой случай, когда правда – лучшая приманка.

– Ты все равно не в состоянии завладеть этим свитком.

– Увы. Я не только прикован к стене, как непокорный раб, но охрана в парфянском посольстве наверняка более серьезна, чем в нашем. – Тут меня вдруг осенило: – Юлия, ведь, кажется, парфянский посол пользовался услугами Гипатии и в качестве переводчицы, она ведь готовила для него всю корреспонденцию?

– По ее словам, да.

– Так! В палатах парфянского посольства женщинам пребывать запрещено! Так где же они трудились?

– Будет лучше, если ты сам это скажешь.

– Он поместил Гипатию в отдельном доме где-то неподалеку от дворца Птолемея. И именно там, наиболее вероятно, они работали с этим свитком, взятым из Библиотеки. И, значит, он может по-прежнему находиться там!

– Нет. Ахилла к данному моменту, несомненно, уже забрал его оттуда, раз уж это такой компрометирующий его документ.

– Необязательно. Ахилла наверняка полагает, что уже решил все свои проблемы. Ему уже не нужно никуда спешить. А мне необходимо заполучить этот свиток!

– Каким образом? – спросила Юлия, переходя на деловой тон.

– Если бы это было в Риме, я мог бы попросить Милона, и он предоставил бы в мое распоряжение хоть дюжину искусных взломщиков и грабителей.

– Ты уже мог бы заметить, что находишься не в Риме.

– Это означает, что мне придется проделать это самому.

Между тем моя собеседница рассеянно перебирала звенья цепи, которой я был прикован к стене.

– Да, я понимаю, что тут возникают большие сложности. Мне прежде всего необходимо освободиться. На этом сейчас и сосредоточимся. Тебе просто нужно выяснить, где находится дом, в котором жила Гипатия. Женщины при дворе любят посплетничать; кто-то из них может это знать. Она говорила, что у нее здесь много друзей.

– Сделаю все, что смогу, но у меня такое чувство, что самое безопасное для тебя – это быстренько уплыть на корабле в Рим и предстать перед судом Сената. Мой дядя имеет влияние…

– Я не желаю быть обязанным Гаю Юлию, – резко перебил я ее. – Кроме того, какое значение может иметь влияние одного из консулов, если мое собственное семейство желает моего изгнания за то, что я их, видите ли, опозорил? Тебе нужно выяснить, где находится дом Гипатии, а я подкуплю какого-нибудь раба, и он перепилит эту цепь, если это будет нужно. А теперь ступай. И приведи сюда Асклепиада.

Юлия наклонилась и поцеловала меня, потом резко повернулась и ушла. Все же она очень милая и храбрая девочка, но я отдавал себе отчет в том, что эта ночь в «Дафне» будет отравлять мне всю оставшуюся жизнь.

Она оставила у меня лампу, и через некоторое время, когда глаза немного привыкли к ее слабому свету, я смог обозреть свое новое пристанище. Это был винный погреб. Через всю комнату проходил открытый желоб с водой, куда были погружены амфоры, чтобы вино пребывало в прохладе. Гениально устроенная система подземных каналов соединяла Александрию с Нилом, и вода протекала через подвалы большинства жилых домов и общественных зданий города, снабжая живительной влагой и обеспечивая сброс отходов в канализацию.

Использование этой комнаты в качестве тюрьмы имело некоторый дьявольски гнусный и изобретательный смысл, поскольку длина цепи, удерживающей меня за шею у стены, никак не позволяла мне дотянуться до вина, что приносило мне поистине танталовы муки. К счастью, о вине я стал бы думать в последнюю очередь. Но запах речной воды только усиливал уже одолевающую меня жажду.

Через некоторое время дверь опять отворилась, и по лестнице ко мне спустилось несколько человек. Некоторые из них были вооружены. Среди них был и Кретик. По его знаку Кнутобой и Вязальщик расстегнули запоры моих оков и подняли меня на ноги.

– Деций, – начал Кретик, – я договорился, что тебя допросят и выслушают в присутствии царя Птолемея, пока эта ситуация окончательно не вышла из-под контроля. Он обещал нам право беспрепятственного передвижения до тронного зала и обратно.

– Воды! – захрипел я.

Раб зачерпнул чашей речной воды и принес ее мне. Надеясь, что не схвачу какую-нибудь смертельную болезнь, я выпил ее всю и после этого уже, кажется, мог говорить, не давясь и не задыхаясь.

– Может, будет безопаснее попросить его прийти сюда? – спросил я. – Это же все-таки римская территория.

– Цари не ходят к своим подданным и не оказывают им услуг, а уж тем более не станут посещать выродка и убийцу, пусть он даже и римлянин. Можешь считать, что тебе крупно повезло.

– За всем этим стоит Ахилла, – сказал я.

Кретик повернулся к остальным:

– Вымойте его и оденьте, да побыстрее. И не спускайте с него глаз!

Он пошел обратно вверх по лестнице, а меня потащили следом за ним. В бане меня вымыли и побрили, а еще я выпил огромное количество воды. Чистый и одетый в свежую одежду, я почувствовал себя намного лучше. Даже преступник неплохо выглядит, накинув на себя тогу. Группа римских официалов уже собралась в атриуме. Руфуса среди них я не заметил.

– Пошли, – резко бросил Кретик. – И ведите себя как подобает римлянам!

Мы спустились по лестнице во двор посольства. Внизу, там, где заканчивалась римская юрисдикция, стоял двойной ряд македонских воинов, охраняя весь путь от посольства до царских покоев. И обычные зеваки были тут как тут: разинув рты, они пялились на нашу торжественную процессию.

В тронном зале мы обнаружили Птолемея, разодетого в парадное облачение монарха. Это была типичная смесь в духе Александра. На нем был македонский плащ-гиматий из тирского пурпура, щедро расшитый золотом и очень похожий на плащ римского триумфатора. Голову украшала корона Верхнего и Нижнего Египта. Этот головной убор смахивал на две пирамиды, соединенные вместе при помощи головы кобры и какой-то хищной птицы, – кажется, это был ястреб. В этой стране всегда всякой твари по паре, они символизируют Верхний и Нижний Египет. В руках царь держал крюк и цеп, а к его подбородку была прицеплена маленькая идиотская бороденка, которая символизировала власть фараонов. Как ни странно, он, кажется, был трезв.

Ахилла тоже находился здесь, а также группа людей в парфянских одеждах. И Береника сюда явилась, но, к счастью, оставив где-то своих гепардов вместе с бабуинами и карликами. Подальше толпилось огромное стадо придворных бездельников, и среди них я разглядел Юлию, она разговаривала с какими-то дамами. Фауста не отходила от Береники, и на лице ее, как обычно, царила сардоническая улыбка.

– Квинт Цецилий Метелл Кретик, – начал Птолемей. – Против твоего родственника Деция Цецилия Метелла-младшего выдвинуты серьезные обвинения. В его постели нынче утром была обнаружена убитой свободная женщина, чужестранка, проживающая в Александрии. Все улики и свидетельства говорят о его вине. Что ты можешь на это сказать?

– Мой родственник Деций известен как человек смелый и безрассудный до глупости, но я никогда не считал его способным на хладнокровное убийство. Однако, как бы то ни было, согласно древней традиции, посольство является римской территорией, и посему он должен предстать перед римским судом.

Но тут моего брата перебил Ахилла:

– Ха! Этот вопрос так легко не решается! В деле замешано еще одно посольство. Женщина Гипатия, убитая молодым Метеллом, являлась связанной договором подругой и наложницей моего хорошего друга, достопочтенного Орода, посла царя Парфии Фраата III.

Птолемей повернулся в сторону группы парфян:

– Это правда?

Из их группы выступил один.

– Да, истинная правда, – ответил он, разворачивая свиток, и показывая его царю. – Вот контракт на конкубинат*. Ты можешь видеть, что срок его действия продлен до следующего года, и этот человек, – тут он ткнул своим длинным пальцем в меня, – обязан возместить мне стоимость оставшегося срока.

– Понятно, – пробормотал Птолемей. – В таком случае, посол Метелл, поскольку в деле замешано еще одно посольство, я должен провести более тщательное расследование. Деций продолжает настаивать на своей невиновности?

– Продолжаю, – заявил я, не дожидаясь ответа Кретика.

– Мой господин и повелитель, – встрял Ахилла, – дело в том, что не только женщину обнаружили в его постели, но рядом были также найдены маска и гирлянды, обычно продаваемые в саду развлечений «Дафна». Если ты пожелаешь, я могу представить свидетелей, и они подтвердят, что убийцу и эту женщину видели вчера вечером в этом саду, где они веселились.

Лицо Кретика приобрело багровый оттенок и начало распухать, как у лягушки-вола. Теперь целью его гневных диатриб вместо меня стал Ахилла.

– Могу я узнать, какое лично тебе дело до всего этого?! И как это случилось, что тебе стало известно, что именно обнаружили в комнате Деция?! Это римская территория!

– Что касается моего вмешательства в это дело, то я преданный слуга царя Птолемея и не желаю, чтобы поблизости от него находились подозрительные чужестранцы, склонные к насилию. Что же до того, откуда я узнал о том, что было обнаружено в его комнате нынче утром, то к данному моменту это известно всем обитателям дворца. Твои слуги весьма разговорчивы.

– Скорее, платные шпионы, – буркнул Кретик.

В этот момент открылась дверь, и в тронный зал вошел Руфус, а следом за ним Амфитрион и Асклепиад. Я чуть не потерял сознание от облегчения. Асклепиад улыбнулся мне, проходя мимо. Спасай меня, старый дружище, думал я. Руфус присоединился к группе римлян и нагнулся ко мне.

– Я больше не должен тебе те пять сотен денариев, – прошептал он.

– Да ладно тебе, я уже забыл про это! – с жаром ответил я, отлично зная, что все равно получу с него эти денежки. Он бездарно делал ставки и на лошадей, и на колесничих.

– А что вам, господа, здесь угодно? – осведомился Птолемей.

– Мой повелитель, – отвечал Амфитрион, – это знаменитый врач Асклепиад, он находится у нас проездом и читает курс лекций в медицинской школе Мусейона.

– Да, я его помню, – согласился Птолемей.

– Государь, Асклепиад считается одним из самых сведущих специалистов в вопросах ранений, нанесенных любым оружием. Мы только что закончили обследование тела убитой женщины, и у него имеется информация, весьма важная для данного судебного разбирательства.

– Мой господин! – воскликнул Ахилла. – Нужно ли нам выслушивать все эти философские разглагольствования?

– Государь, – вмешался Кретик, – благородный Амфитрион абсолютно прав. Асклепиад – признанный авторитет в этой области, в прошлом он не раз выступал экспертом в римских судах.

– Тогда пусть говорит, – наконец разрешил Птолемей.

Асклепиад вышел на середину зала, театральным жестом запахнул свой гиматий и только после этого начал свою речь.

– Государь, господа послы, благородные господа и дамы, то, что я намерен вам сейчас сообщить, я сообщу вам под клятвой Аполлону Целителю и Стреловержцу, Гермесу Трисмегисту* и Гиппократу, основателю врачебного искусства.

– Умеет же он высокопарно выражаться! – шепнул мне на ухо Руфус.

– Ш-ш-ш! – прошипел я.

– Женщина, именуемая Гипатией, гетера из Афин, умерла сегодня в ранние часы утра. В ее груди был обнаружен нож, вонзенный между ребрами под левой молочной железой, но этот удар был нанесен уже после того, как она умерла. Смертельной же раной была другая, небольшой разрез под ее левым ухом, именно он повредил ее сонную артерию.

Все так и сгрудились поближе к знаменитому врачу, чтобы не потерять ни крупицы того, что он говорит. Что это была за речь! Она была достойна римского сенатора: громкий и глубокий голос, сопровождаемый изысканными и утонченными жестами. Да что уж там, это невозможно описать словами.

– В теле почти не осталось крови, как это нередко случается при подобных ранениях. И, тем не менее, ни в комнате, ни в постели этой жидкости почти не обнаружено, разве что было немного красных капель на одежде жертвы, которая валялась на полу; еще небольшая часть пропитала волосы женщины, но это вовсе не доказывает того, что она была убита в комнате подозреваемого.

– И что это означает? – спросил Птолемей.

– Это означает, что женщину убили где-то в другом месте, а затем принесли в посольство и засунули в постель обвиняемому. – По залу пронесся общий протяжный вздох.

Ахилла пожал плечами.

– Значит, он убил ее в другом месте, а потом притащил к себе в постель. Римляне же известные труположцы, я всегда это говорил.

– А вот это, – продолжал Асклепиад, – нож, который всадили в тело несчастной женщины. – И он продемонстрировал всем, высоко подняв, чуть искривленный клинок примерно восьми дюймов в длину и костяной рукояткой. Теперь дружно охнула вся группа римлян.

– Это имеет какое-то значение? – спросил Птолемей.

– Государь, – вступил Кретик, – это совершенно меняет дело! Теперь я склонен поддержать заявление моего беспокойного молодого родственника о его полной невиновности!

Птолемей рассматривал нож, выкатив налитые кровью глазки.

– Самый обычный нож, как мне кажется, – пробормотал он.

– В Александрии, возможно, он и впрямь самый обычный, – возразил Кретик, у которого явно взыграла кровь и проснулись привычки юриста. – Но не в Риме, государь! У нас такое оружие называется сика*. Ты видишь, у него искривленное лезвие, и заточен он только с одной стороны. По римским законам, это оружие считается низким и подлым, его используют обычные головорезы и гладиаторы фракийского происхождения. Благородное оружие римлянина – это пугио* и гладиус, оба с обоюдоострым клинком. Только это оружие честного свободного человека!

– Ты хочешь сказать, что форма лезвия сама по себе делает одно оружие честным, а другое бесчестным?

– Именно так, государь, – подтвердил Кретик. – Я с трудом могу поверить, что мой родственник мог совершить трусливое убийство. Но если бы он на это решился, то наверняка использовал бы пугио или гладиус, или даже сделал это голыми руками, но никогда не опустился бы до того, чтобы убить кого-то сикой!

– Верно! Верно! – закричали все римляне, что находились в зале, включая и меня самого.

– Мой повелитель, – заявил тут Ахилла, – мы что же, должны верить на слово каким-то софистам, да еще и считаться с непонятными тонкостями римских законов? Этот человек опозорил весь царский двор Египта и точно так же выказал презрение, с каким Рим относится к нашей стране!

– Ахилла, – перебил его Птолемей, – что-то ты поднимаешь слишком много шума из-за какой-то шлюхи. Прекрати немедленно.

Было приятно видеть, что старый пьяница иной раз может показать хоть какой-то характер. Ахилла мрачно поклонился. Птолемей повернулся к нам.

– Господин посол, я уже готов поверить в невиновность твоего родственника, хотя дело весьма загадочное. Ваши юридические традиции представляются нам странными, но у меня нет сомнений, что для вас они совершенно разумны. Господин Ород, – обратился царь к парфянскому послу, – если это способно уладить дело, я выкуплю у тебя оставшийся срок контракта погибшей женщины. Поскольку ее тело находится в моем дворце, хотя, возможно, убили ее и не здесь, я позабочусь о ее похоронах. Тебя удовлетворит такое решение?

– Вполне, – ответил парфянский посол, хотя на его лице читалось явное неудовольствие таким вердиктом.

А Птолемей снова повернулся к нам.

– Скажи-ка мне, Деций, как это получилось, что ты в компании этой женщины оказался в «Дафне»?

– Вообще-то, государь, – ответил я, понимая, что далеко не все еще кончено, – мы с нею встретились в Некрополе.

При этих словах весь двор взорвался жутким хохотом.

– Государь, – осторожно осведомился пораженный Кретик, – чем можно объяснить столь неуместное веселье?

Птолемей вытер слезы с глаз.

– Видишь ли, господин посол, Некрополь не только служит упокоению наших чтимых покойников, но это еще и самое популярное место разврата и блуда. Что же, в молодые годы я… ладно, неважно. Продолжай, Деций. Для этого стоило так рано встать с постели.

– Государь, я занимался расследованием, которое ты мне сам поручил.

– Я помню об этом.

– Эта женщина назначила мне встречу, пообещав сообщить нечто важное. Я решил, что дело стоит того, и отправился туда. Она желала перебраться в Рим и устроиться там на жительство, но ей был нужен покровитель, чтобы обеспечить соответствующую юридическую поддержку. Я согласился на это, но только с тем условием, что ее информация окажется действительно важной.

– И какова суть этой информации? – спросил царь.

– Предполагалось, что она доставит ее мне нынче вечером, но она не дожила до этого. Мне неизвестно, что она хотела мне сообщить.

Это была не совсем ложь. Сам свиток компрометирующей уликой отнюдь не являлся. Я ведь недаром занимался юриспруденцией.

– И как вышло, что вы в итоге оказались в «Дафне»? – спросил Птолемей.

– Она выразила желание туда пойти, – ответил я.

– И что?

– Ночь только начиналась. Почему бы и нет? – Тут все снова взорвались хохотом, кроме Ахиллы, Орода и, конечно, Юлии.

– Квинт Цецилий Метелл Кретик!

– Да, государь?

– Я вижу основательные причины сомневаться в виновности твоего родственника. Я освобождаю его и передаю под твою ответственность. Суд окончен.

Дворецкий стукнул своим окованным железом посохом по мраморному полу, и все склонились перед царем – римляне чуть-чуть, остальные чужестранцы низко, а египтяне распростерлись на полу.

Мы повернулись и вышли из тронного зала, соблюдая достоинство. Асклепиад шел сразу позади меня.

– Великолепное представление получилось, даже на мой вкус, – заметил он.

– Я этого никогда не забуду. Интересно, там было еще что-то, о чем ты не сообщил царю?

– Я сказал ему все, что могло подтвердить твою невиновность в убийстве. Но там и впрямь было кое-что еще. На ее теле было много синяков и царапин. Женщину убили очень жестоко, с применением насилия.

– И пыток?

– Нет, следов пыток я не обнаружил. А вот это я нашел у нее во рту. – Друг протянул мне нечто, по виду напоминавшее кусочек мокрой кожи, коричневатой с одной стороны и розоватой с другой.

– И что это такое? – спросил я.

– Человеческая плоть. Если только покойная не была каннибалом, это кусок кожи ее убийцы. Или, в любом случае, одного из ее убийц. Это человек лет сорока-пятидесяти, принадлежит к одной из светлокожих народностей, но значительную часть жизни провел на солнце.

– Асклепиад, ты превзошел самого себя! Есть идеи, откуда этот кусок кожи?

– С любой части тела, постоянно пребывающей на солнце. Кусочек слишком маленький, этого недостаточно, чтобы что-то точно сказать. Он не с лица, не с рук, не с ног или с пениса. Полагаю, с плеча или с предплечья, но даже мои познания и опыт не дают полной уверенности в этом.

– Этого вполне достаточно, – уверил я его. – Я их всех найду, и эта улика мне в том поможет.

– Нет уж, не выйдет! – заявил Кретик. – Никуда ты не пойдешь, кроме как в свои апартаменты! А оттуда ты отправишься на первый же корабль, отплывающий в Рим. Видимо, ты и впрямь не убийца, но неприятностей от тебя больше, чем от целой когорты сицилийских наемников. Я не желаю больше о тебе слышать, разве что не прочь узнать приятную новость, что ты убрался отсюда и уже находишься в море, миновав Фаросский маяк. Все, желаю доброго дня!

С этими словами Кретик буквально взлетел по ступеням, ведущим в наше посольство. Я последовал за ним, следом шли и остальные, и все одобрительно хлопали меня по плечу.

– Я никогда не думал, что это сделал ты, Деций, – повторял каждый, проходя мимо меня.

Асклепиад последовал за мной. Тело Гипатии и ее окровавленную одежду уже унесли. Я отдавал себе отчет, что никогда в жизни не лягу снова в эту постель. И позвал рабов.

– Унесите эту кровать и сожгите ее! – приказал я. – И не забудьте принести мне другую. – В Египте подобные приказы выполняются немедленно. Потом я вспомнил, что ничего еще сегодня не ел, и велел принести мне чего-нибудь съедобного.

– Ты что-нибудь еще разузнал по поводу смерти Ификрата? – спросил Асклепиад. Пока нам накрывали на стол, за трапезой я рассказал ему обо всех произошедших событиях, делая паузу всякий раз, когда нас могли слышать рабы. Некоторые из них наверняка шпионили для Ахиллы. Асклепиад слушал меня, похмыкивая, а один раз даже похлопал по плечу в знак одобрения моих действий.

– Блестящая задумка с этими чашами и идолом, – заметил он. – Ификрат занимался более глубокими и обширными исследованиями, чем нам представлялось. Интересно, что ему мог наобещать Ахилла…

– Что? Полагаю, кучу денег.

– Возможно, но Ификрат никогда не казался мне человеком, стремящимся к богатству. Вот престиж, высокое положение и почитание волнуют многих философов. Если бы Ахилле удалось стать царем Египта, он получил бы возможность возвысить Ификрата, сделать его главой Мусейона. И у того оказалось бы в распоряжении гораздо больше средств, ресурсов и возможностей для осуществления своих грандиозных проектов. Для ученого того типа, что предпочитают делать что-то реальное, видеть осуществление своих планов на практике, превращение чертежей на папирусе в осязаемые вещи – это поистине блестящая перспектива.

– Асклепиад, – заметил я, – я встречал множество людей, готовых сражаться, планировать и осуществлять любые предательства ради обогащения или из-за мести. Я видел людей, всю свою жизнь посвятивших войнам и политике, способных даже на измену, чтобы заполучить власть над своими соотечественниками. Но, признаюсь, мне никогда не приходила в голову мысль, что кто-то может пойти на такое… ради интеллектуального превосходства.

В ответ мой друг лишь кротко улыбнулся:

– Тебе крупно повезло, что никогда не приходилось иметь дело с профессиональными философами.

 

Глава 12

Я терпеливо дожидался ночи, демонстрируя при этом весьма похвальную сдержанность и выдержку. После ухода Асклепиада ко мне заявилось еще немало посетителей. К моему удивлению, одной из них оказалась Фауста. Эта женщина меня всегда пугала. Род Корнелиев исстари полагал себя привилегированным даже среди патрициев, а ко всему прочему она была еще и дочерью Суллы, самого страшного диктатора в истории Рима. Но и это было еще не все. У нее был брат-близнец, практически неотличимый от нее внешне. И эта зеркальная похожесть брата и сестры была столь необычна и зловеща, что Фаусту не просто уважали, а искренне боялись. Несмотря на свое огромное богатство, она оставалась незамужней вплоть до неожиданного сватовства Тита Анния Милона, вероятно единственного знакомого мне человека, который был совершенно лишен чувства страха.

Я был уверен, что в свое время он еще пожалеет об этом союзе. Несмотря на все свое обаяние и потрясающий интеллект, бедняга Милон не имел никакого опыта обращения с женщинами. Его целью, как и у множества других людей, была власть. В погоне за ней он совершенно пренебрегал тем, что, по его мнению, не имело практического значения, например, необходимым, хотя иной раз заводящим в тупик опытом взаимоотношений между мужчиной и женщиной. Милон никогда не считался с тем, что когда-нибудь может зайти в тупик.

Но факт остается фактом: для Милона Фауста была ценным приобретением. Он ведь был никем и ничем, выскочка из Остии, который явился в Рим с целью завоевать этот город. Он начал с нуля, а стал выдающимся предводителем бандитов, а теперь еще и начал взбираться по иерархической лестнице государственной службы. Ему была нужна жена, и эта женщина должна была происходить из знатного рода, предпочтительно патрицианского. Не помешала бы также и ее внешняя привлекательность. Фауста оказалась идеальным выбором, конечно, если исходить из требований Милона. Но он не абсолютно игнорировал тот факт, кем на самом деле была Фауста. Он поступал как тот невежда, который на рынке покупал коня, глядя лишь на его внешность и хорошую родословную, забыв о том, что животное может в любой момент сбросить тебя или затоптать копытами. Но это история событий будущих, а не настоящего.

– Я, кажется, начинаю понимать, Деций, что привлекательного в тебе нашла Юлия, – заявила Фауста вместо приветствия.

– А именно то, что меня засунули в подземелье и выставили на суд, угрожая смертным приговором? – спросил я.

Она уселась на рахитичный египетский стульчик.

– Какие это вызывает ощущения, когда сидишь голым и прикованным цепью к стене? Возбуждает?

– Если тебе угодно, – ответил, – можно вызвать Вязальщика и Кнутобоя. Они оттащат тебя в подземелье и быстренько прикуют к стене. Каких услуг ты хотела бы потребовать в первую очередь?

– Ох, это же так скучно, когда это происходит с тобой по собственной воле…

– Фауста, ты ведь, несомненно, явилась сюда не для того, чтобы обсуждать свои изысканные вкусы в том, что касается развлечений, а?

– Да, конечно. Я пришла, чтобы передать тебе вот это. – И она протянула мне сложенный листок папируса. – Это от Юлии. Ты опять намерен сделать какую-нибудь глупость?

– При первой же возможности. – Я взял у нее листок папируса и развернул его. – А почему Юлия сама его не принесла?

– Береника настояла на том, чтобы Юлия помогла ей подготовиться к сегодняшнему вечернему приему. А у нее несколько сотен нарядов, так что не следует ожидать, что ты увидишь Юлию в ближайшее время. И, совсем забыла, моя подруга сказала, что ей очень понравилось, как ты выглядишь без одежды.

– У нее прекрасный вкус, – буркнул я, уткнувшись носом в записку.

«Дом, в котором жила Гипатия, находится на улице Плотников, напротив восточного угла театра. У него красный фасад, а наличники входной двери украшены резными листьями аканта. Не делай никаких глупостей!»

– Ты это прочитала? – спросил я.

– Конечно. Я же не рабыня-посыльная! А зачем тебе знать, где находится дом этой несчастной женщины?

– У меня имеется на то достаточно причин. И с чего это вдруг тебе стала интересна вся эта история?

– Если тебя так ненавидят люди, облеченные властью, значит, в тебе есть что-то такое, о чем я раньше не подозревала.

– Как это прекрасно – войти, наконец, в очаровательный кружок тебе подобных! Да, я тоже желанная цель для многих убийц.

– Думаю, это всегда делает мужчину интересным и привлекательным. Но не для бедной Юлии. Она ведь действительно беспокоится о тебе. – Тут, к моему облегчению, Фауста встала. – Мне пора идти, Деций. Думаю, что если ты уцелеешь, то станешь очень интересным мужчиной. – И с этими словами она меня покинула.

Потом явился Руфус и сообщил, что Кретик наводит справки о кораблях, отплывающих в Рим. А если не в Рим, то куда угодно еще. У меня, значит, и впрямь почти не оставалось времени, чтобы закончить все свои дела в Александрии. К счастью, Кретику не пришло в голову поставить у моих дверей вооруженную стражу. Вероятно, потому, что в посольстве ее просто не было. Конечно, в его распоряжении всегда имелись Вязальщик и Кнутобой, но теперь, раз уж с меня сняли все обвинения в убийстве, было бы неуместно напускать на меня этих рабов.

Так что когда полностью стемнело и все отправились спать, я просто накинул плащ и покинул посольство.

И вот я снова оказался ночью на улицах Александрии. Театр был одной из достопримечательностей города, и я направился прямо к нему. В Греции театральные постройки обычно врезаны в склон какой-нибудь горы или холма, используя природные условия территории. Но поскольку Александрия стоит на равнине, здесь театр стоит отдельно и, кстати, очень похож на то, что строит Помпей на Марсовом поле* в Риме. Заблудиться здесь практически невозможно, и я увидел театр, как только покинул дворец Птолемея.

Подойдя поближе, я обнаружил, что здесь, как и в Большом цирке в Риме, полно проституток, причем обоих полов. Были среди них и такие, что совмещали в себе два начала – мужское и женское. Видимо, есть что-то в этих темных арочных проемах весьма подходящее для этого старейшего ремесла.

Я сделал вид, что прогуливаюсь, рассматривая товар, который намерен купить, изучаю и сравниваю внешний вид, цены и специализацию (на самом деле все это меня ничуть не интересовало), при этом не спуская глаз с дома с красным фасадом и резными наличниками. В свете факелов нетрудно было рассмотреть все детали. Пришлось даже признать, что листья, вырезанные на наличниках, и впрямь листья аканта. Я-то не отличаю аканта от тополя. Некая личность огромных размеров и неопределенного пола заметила мою заинтересованность и придвинулась ко мне поближе.

– Тебе это будет не по карману, – заявила она.

Я пользуюсь местоимением «она», поскольку ничего более подходящего просто не могу придумать.

– Откуда ты знаешь?

– Она на содержании очень богатых людей, и достаточно щедрых. Так что сомневаюсь, чтобы им понравилось бы, если она начнет распродавать себя направо и налево.

– Богатые люди, говоришь? Ее содержит не один мужчина?

– О, да! Их по крайней мере трое, и они приходят к ней по очереди; а иногда и все трое разом. Она, должно быть, знает какие-то очень замысловатые трюки, чтобы развлекать и радовать всех троих одновременно.

– А кто они такие? – спросил я.

– А почему тебя это так интересует? – с подозрением спросила проститутка.

В этот момент я чуть ей все не выложил об убийстве, но вовремя придержал свой болтливый язык. Если бы она об этом услышала, то я вряд ли бы добился от нее хоть слова. Да и кому хочется выступать свидетелем в деле расследования убийства?

– У меня есть основания полагать, что это рабыня из Сиракуз, сбежавшая от своего хозяина.

– Значит, рассчитываешь получить за нее денежное вознаграждение.

– Я готов заплатить за информацию.

– Я уже кое-что тебе рассказала, – недовольно заявила она.

– Это твой просчет. – Я достал два серебряных денария и опустил их в ее мягкую ладонь. – Опиши этих регулярных посетителей.

– Один – чужестранец, с Востока, сириец или парфянин, как мне кажется. Это тот, кто бывает тут почти каждый вечер. Второй – здоровенный мужик, симпатичный, он любит одеваться на военный лад. А третий – маленький грек. Но не из Греции, не думаю, скорее из восточных греческих колоний.

– Откуда это тебе известно?

– Он покупал здесь услуги мальчиков. Я слышала его голос. Он старается говорить как афинянин, но у него это плохо получается. Но у него отличная речь, он говорит как хорошо подготовленный оратор.

– А кто-нибудь из этих мальчиков нынче здесь?

– Не думаю. Это случайные мальчишки, по большей части беглые, правда, среди них попадаются и свободные. Такие здесь подолгу не задерживаются.

Я бросил ей еще один денарий и направился к дому. Я ожидал услышать про Орода и Ахиллу, но кто был этот маленький грек? Женщина, подобная Гипатии, могла держать при себе любое количество любовников, но это педерастическое создание утверждало, что они все трое иной раз бывали здесь одновременно. Ладно, неважно. Моя цель – свиток, находящийся в этом доме.

Окна были темны, но выводы делать пока рано. Единственные два окна, выходившие на улицу, были маленькие, и к тому же на втором этаже. Мне пришлось обойти весь квартал. На противоположной стороне улицы располагался ряд небольших лавок. Они, по большей части, были уже закрыты на ночь, но в середине квартала горел тусклый огонек, там продавали вино. Насколько я мог судить, это заведение располагалось как раз напротив дома Гипатии. Я вошел внутрь и обнаружил, что лавка весьма напоминает римские, вот только тут было получше с вентиляцией воздуха и освещением. От улицы ее отделяла невысокая стенка, по верху которой были установлены ставни, сейчас они были подняты, видимо, чтобы хорошенько проветрить помещение.

Когда я оказался внутри, то прямо передо мной обнаружился длинный прилавок, а по бокам тесного помещения были втиснуты несколько столиков, за которыми сидело с дюжину посетителей, они выпивали и тихонько разговаривали. Никто из них не обратил на мое появление никакого внимания. Я подошел к прилавку и заказал чашу хиосского вина. На прилавке стояли блюда с закуской, и я вспомнил, что прошло уже немало времени с тех пор, как я в последний раз ел, а это всегда большая ошибка – совершать ограбление на голодный желудок. Так что я нагрузил в тарелку хлеба, сыра, фиг и колбасы.

Уничтожая всю эту снедь, я обдумывал свои следующие действия. Мне нужно было забраться в дом, и самый легкий способ туда проникнуть был, как мне казалось, через заднюю дверь этого заведения.

Я взял свою пустую тарелку и вернулся к прилавку.

– Еще, мой господин? – спросил виноторговец, одноглазый мужчина в грязной тунике.

– Не сейчас, попозже. Тут имеется уборная?

– Нет. Но есть недалеко, вниз по улице.

– Нет, это не подходит, – разочарованно протянул я. – Мне нужно обязательно попасть на ваш задний двор. Говоря по правде, мне нужно пробраться в дом одной дамы, и я бы не хотел, чтобы меня заметили, когда я буду туда входить.

Вообще-то, это была истинная правда.

Лавочник криво усмехнулся и взял серебряный денарий, который я ему протянул.

– Иди за мной, господин.

И повел меня через занавеску в заднюю часть своей лавки. Я очутился в чулане, где хранились амфоры для вина, на полках были сложены какие-то товары и продукты. Здесь же была лестница, ведущая на второй этаж, где, несомненно, располагалось жилище хозяина лавки. Он отодвинул засов на двери, ведущей на задний двор, и пропустил меня вперед.

– Ты вернешься этим же путем? – спросил он.

– Вероятно, нет, но не стоит загадывать наперед.

– Я не могу оставить дверь открытой, но ты постучи погромче. Я приду и открою тебе.

– Это принесет тебе еще один денарий за беспокойство, – уверил я его.

– Доброй тебе ночи, мой господин.

У меня сложилось впечатление, что он такую услугу оказывает не впервые.

Позади винной лавки располагался широкий задний двор, которым пользовались большинство обитателей этого квартала. Как и в Риме, в Александрии немногие дома выходили своими фасадами прямо на улицу. Внутренние дворы были отгорожены друг от друга стенами высотой в рост человека и имели ворота. Я взобрался на стену и осмотрел окрестности. Во дворах вроде бы никого не было, на балконах второго этажа тоже. Вокруг было тихо и спокойно. По низким стенам, словно духи ночи, беззвучно бродили кошки.

В доме, который я считал обителью Гипатии, не было ни огонька. Я прошел по стене и спрыгнул во двор. Он был весь заставлен цветочными кадками. В центре был мраморный стол, окруженный бронзовыми стульями. Днем это, несомненно, было весьма уютное и приятное местечко. Бедная Гипатия, должно быть, с удовольствием проводила здесь время.

Я прошел мимо цветов и слегка толкнул входную дверь. Она, как ни странно, была не заперта. Я осторожно прошел внутрь, опасаясь, что сейчас разбужу рабов и они поднимут страшный шум. Я не мог зажечь свет до тех пор, пока не буду уверен, что в доме я один, поэтому следующий час или даже больше я провел, бродя на цыпочках по дому и передвигаясь на ощупь. И никого не обнаружил ни на первом, ни на втором этажах. Тогда я взял лампу и начал спускаться по лестнице, поздравляя себя с собственной находчивостью и везением. И тут услышал шум у входной двери – кто-то ковырял в ней ключом. Я на цыпочках вернулся обратно на второй этаж и притаился в самой большой комнате. Это была спальня, вот я и забрался под кровать, прямо как молодой любовник скучающей жены старого богача. Все это походило на какой-то фарс.

Внизу послышались мужские голоса, потом я заметил слабый свет, мелькающие отсветы на стенах лестничной клетки. Потом голоса добрались до спальни. Как оказалось, наблюдать из-под кровати было не так уж удобно. Перед моими глазами были три пары ног, одна в мягких туфлях-шлепанцах, вторая в греческих сандалиях, а третья в военных сапогах-калигах.

– Он вон в том шкафу, – произнес голос с сильным акцентом. – Я бы и сам мог его забрать.

– На свете есть много вещей, которые все мы могли бы проделать поодиночке, если бы доверяли друг другу. Но такой роскоши мы себе позволить не можем.

На мой взгляд, это говорил какой-то хорошо образованный грек, голос его был хорошо поставлен, но я уловил легкий акцент. Ага, тот самый таинственный грек.

– Мне не хочется здесь провести всю ночь, – произнес резкий голос человека, привыкшего отдавать приказы на плацу. – Давайте поскорее покончим с этим.

А это наверняка Ахилла, подумал я, хотя голос его звучал как-то глухо, словно он боролся с собой, не желая показать, насколько он раздражен. Ну, что же, заговорщики едва ли способны ладить друг с другом. Послышалось шарканье ног и скрип мебели. Потом громкий хруст и шорох дали мне знать, что они разворачивают пергаментный свиток.

– Весьма интересная работа, – заявил грек. – Но только первая ее часть, знаете ли, это трактат Битона о боевых машинах, она написана его собственной рукой. И как я вижу, здесь еще приведена работа Энея Тактика и уникальный труд некоего Атенея, посвященный деятельности механической школы, основанной сиракузским тираном Дионисием Первым с целью развития военно-инженерного дела. Весь этот труд щедро иллюстрирован.

– Я читал все это много лет назад, – заявили Калиги. – Ценные работы, но не это самое важное.

– Да уж, – согласились с ним Греческие Сандалии. – Однако… – снова раздался шорох и хруст, – вот здесь имеются оригиналы чертежей Ификрата, это его новые разработки боевых машин, включая метательные системы для большой башни, отражательные зеркала для поджигания вражеских кораблей… заметьте, они действуют только в солнечные дни… И почему царь Фраат так страстно желает ее заполучить?

– Парфяне – конные лучники, – ответили Калиги. – Это дает им преимущество перед римлянами на открытой местности. А римляне – это тяжелая пехота. Зато они настоящие мастера осадного дела и хорошо умеют защищать крепости и укрепленные позиции, а крепости нельзя взять конницей и лучниками. Война между Парфией и Римом непременно кончится кровавой ничьей, Парфия будет побеждать в открытом бою на равнинах, а Рим будет брать и удерживать крепости, города и порты. А с этими машинами, чертежи которых мы им перешлем, и с подготовленными военными инженерами Парфии уже не придется бояться Рима.

– Понятно. Ага, а это первые наброски договора, и поскольку мы теперь лишены услуг покойной Гипатии…

– Неужели было необходимо ее убивать? – прошипели Азиатские шлепанцы.

– Да, у нас не было другого выхода, – ответили Греческие сандалии. – Она уже была готова продать нас этому римлянину.

– Предательства мы не прощаем, – заявили Калиги. – И никаких исключений, ни для этой афинской шлюхи, ни для хиосского философа.

– Да уж. Надо полагать, ему следовало умереть, – встряли Азиатские шлепанцы. – Его тайные сделки с царями Нумидии и Армении можно было бы проигнорировать, но только не шантаж. И все же, – на этих словах он тяжко вздохнул, – это был уникальный ученый, и нам его будет не хватать.

– Я сейчас зачитаю весь договор, статью за статьей, – сообщили Греческие Сандалии. – Ты потом можешь перевести их на парфянский. Поскольку мы лишились твоей горько оплакиваемой наложницы, тебе придется полагаться на точность моего прочтения.

– На данном этапе, – заявили Азиатские Шлепанцы, – я не опасаюсь никакого двурушничества. Однако вы должны понимать, что все это зависит от того, станет ли господин наш Ахилла царем Египта.

– Можешь в этом не сомневаться, – проговорили Греческие Сандалии. – Мы, греки, придумали концепцию самосбывающегося пророчества. Очень скоро бог Баал-Ариман выдаст новое откровение, что господин наш Ахилла на самом деле истинный сын покойного царя Птолемея и настоящий наследник двойной короны Египта. И он отстранит от власти узурпатора, фальшивого Птолемея. И женится на его дочери Беренике, а также, возможно, и на Клеопатре и Арсиное. А затем вернет Египту его великое положение в мире и его древнюю славу.

– Если только не будет вторгаться на парфянские территории, – заметили Азиатские шлепанцы.

– Именно этому и посвящен данный договор, – ответили Калиги. – Давайте заканчивать. Мне хочется убраться из этого дома еще до утренней зари.

И они занялись этим договором, обсуждая статью за статьей. Он предусматривал альянс Египта с Парфией, направленный против Рима. Ификрат и Ахилла сумели убедить царя Фраата в том, что с этими боевыми машинами он вполне может противостоять римским легионам. И это еще не все. Этот договор становился основой политического союза Египта и Парфии, а также плана совместных военных действий. В момент, который будет согласован позднее, Египет вторгнется на Синайский полуостров, затем в Иудею и в Сирию и захватит территории до самого Евфрата. Фраат пошлет своих конных лучников (вместе с этими великолепными боевыми машинами) на запад, в Понтийское царство, Вифинию и в Малую Азию до самого Геллеспонта, и они совместными усилиями полностью вытеснят Рим со всех этих земель. План был амбициозным и на первый взгляд представлялся мне неосуществимым, если не принимать во внимание одной простой вещи. Мы-то в данный момент готовились к войне в Галлии. С тех пор, как погиб Митридат, мы привыкли убаюкивать себя мыслью, что Восток теперь усмирен. И единственное, о чем я сейчас мог думать, это о том, что у них все может получиться.

Допустить такое никак нельзя. Я все слышал. Я оказался в нужное время в нужном месте, все нужные документы и сами заговорщики находились рядом со мной, только руку протяни. И помимо всего прочего мне жутко хотелось помочиться.

Часами торчать под кроватью само по себе достаточно трудное дело, а еще я должен был лежать неподвижно, не чесаться и не чихать. Но гораздо труднее делать это, если перед этим хорошенько угостился хиосским вином.

– Надо полагать, это завершает все наши труды, – заявили Калиги. Его голос по-прежнему звучал странно напряженно. – Уже светает.

– Я перешлю свиток и все прилагающиеся к нему документы царю Фраату, – сообщили Азиатские шлепанцы.

– А я возвращаюсь в храм, – добавили Греческие Сандалии. – Желаю вам доброго дня, господа, и пусть он станет началом новой прекрасной эры!

– Не так быстро! – громко сказал я, выбираясь из-под кровати, и это хрупкое египетское изделие грохнулось о стену и развалилось на части, когда я выхватил меч. – Вы у меня тут все сейчас… – Все трое отскочили назад, выкатив в удивлении глаза.

В этот момент я заметил, что Калиги – это вовсе не Ахилла. Это был Мемнон, и у него была перевязана челюсть, – последствия моего удара кестусом. Ничего удивительного, что его голос звучал так глухо и напряженно. Он тоже выхватил меч.

Ород оказался именно тем, кем я его считал, но третьего мужчину я не знал, хотя он показался мне знакомым. Это был грек с коротко подстриженной бородой и короткой стрижкой – волосы едва прикрывали уши. Его рука скользнула под тунику и вытащила топорик странной формы, с сильно выгнутым острием и коротким шипом с противоположной стороны. Топорище оказалось грубо обработанной деревяшкой в фут длиной. Я широко ему улыбнулся.

– А ты гораздо лучше выглядишь без этого идиотского парика и фальшивой бороденки, Атакс, – сообщил я ему. – Только зачем тебе топор? Это тот, которым ты убиваешь быков? Надо полагать, что раб вроде тебя вообще не способен научиться пользоваться оружием свободного человека.

– Это тот самый римлянин! – вскрикнул Мемнон и улыбнулся мне такой улыбочкой, которая, пожалуй, могла бы и рану нанести. – А ведь я поклялся отомстить тебе за тот удар!

Ород рванулся к свитку. Они его уже скатали, а рядом с ним лежала стопка листов папируса – несомненно, черновик договора. Парфянский посол протянул руку к свитку, а я сделал выпад гладиусом и распорол ему руку от запястья до локтя. Он вскрикнул и отскочил назад.

– Ну, нет! – прошипел я. – Этот свиток принадлежит мне. И очень скоро мы станем свидетелями суда по обвинению в измене, и некоторые из вас будут распяты, когда я представлю это царю Птолемею, а затем и Сенату.

Мемнон засмеялся.

– Римлянин, ты, кажется, уже решил, что сможешь уйти отсюда живым? Ты ошибаешься.

После этих слов он бросился на меня, чуть присев и шаркая по полу. Судя по всему, судьба свела меня с опытным бойцом. Я двинулся ему навстречу, как меня учили, в стиле, принятом у гладиаторов, твердо упираясь пятками в пол. По пути я прихватил хилый египетский стул, чтоб использовать его в качестве щита. Мемнон – с той же целью – навернул на левую руку плащ.

Мой противник сделал выпад, целясь мне в лицо, но меч у него был греческий, длиннее моего и с клинком, расширяющимся к острию. Выпад был какой-то замедленный, так что я просто отступил в сторону и нанес встречный удар. Когда делаешь выпад гладиусом, твоя рука сама становится мишенью. Поэтому гладиаторы всегда надевают доспех на правую, рабочую руку. Поэтому моя рука метнулась вперед и сразу же назад, быстро, как выпад змеи. Я хотел попасть Мемнону прямо в горло, но он отскочил назад и отклонил голову вбок, так что я всего лишь зацепил его острием за подбородок. Руку я отвел назад так быстро, что у него не было возможности нанести рубящий удар, но он тут же сделал колющий выпад, целясь мне в живот. Я отпрыгнул, немного неуклюже, поскольку ноги несколько затекли, пока я валялся под кроватью, и ударил стулом по его клинку. Этот удар мне, безусловно, удался, после этого я отвел свой импровизированный щит вбок, шагнул вперед и ударил Мемнона в грудь. Ни один фракийский гладиатор в цирке не мог бы нанести такой удар столь же точно.

Но македонец оказался опытным фехтовальщиком. Он ударил по моему клинку завернутой в плащ левой рукой и отбросил его к своему левому плечу, а сам скользнул вперед, снова целясь мне мечом в живот. Я опять резко опустил стул, и его клинок впился в одну из ножек, расколол ее и застрял там. Я отбросил стул в сторону вместе с застрявшим в нем мечом, сделал шаг вперед и вонзил свой гладиус в живот противника, прямо под нагрудник его доспеха, а потом направил его вверх, к сердцу. И, чтобы закончить дело должным образом, провернул клинок в ране, прежде чем его выдернуть, отчего следом выплеснулся целый поток крови.

Мемнон с грохотом рухнул поперек стола, сбросив с него лампу. Тут я с удивлением заметил, что взошло солнце, его лучи пробились через единственное узкое окошко. И я в первый раз с того момента, когда Мемнон бросился на меня, получил возможность рассмотреть, чем занимаются остальные мои противники.

Ород исчез. Я не слышал, как он сбегал по лестнице, но я же был здорово занят. Бой не на жизнь, а на смерть сильно ограничивает способность воспринимать окружающее. Я высунул голову в окно и увидел лишь спину парфянского посла, он бежал в сторону дворца Птолемея, прижимая раненую руку к телу. И в этот же момент входная дверь резко распахнулась, из нее выскочил Атакс и стремительно рванул в сторону Ракхота. В руках он держал что-то громоздкое. Я взглянул на разбитый стол. Свитка там не было.

Надо было бежать вдогонку, но прежде нужно было проделать кое-что более срочное. Я уже хотел было помочиться на Мемнона, но быстро передумал. Не так уж это и хорошо – оскорблять тело мертвеца. Я никогда не был суеверен, не страдал излишними предрассудками, но осторожность не помешает. Вспомните только, что случилось с героем Ахиллом после того, как он прицепил тело Гектора к своей колеснице и тащил его по полю. Так что сейчас мне вполне подошла какая-то ваза. Я вложил меч в ножны, даже не удосужившись его вытереть. Еще одна работа для Гермеса.

Я вовремя выскочил на улицу, чтобы успеть заметить, как маленькая фигурка Атакса исчезла за углом театра. Я бросился за ним, вызвав немалое удивление горожан, уже начавших появляться на улицах.

Это была очень интересная погоня. У каждого из нас имелись свои преимущества и недостатки. А ставки-то были очень высоки! Жрецу мешал тяжеленный свиток, но он успел далеко вырваться вперед. Он был бывший раб, который, по всей вероятности, никогда ни часу не тренировался в палестре, не говоря уж о выступлениях на стадионе, тогда как я прошел нашу обычную военную подготовку, хотя сейчас и пребывал не в лучшей форме. Если Атакс успеет добраться до своего храма, то окажется в безопасности. Я ведь римлянин и нахожусь в городе, где на нас точат зуб многие, и недалек тот день, когда мы станем объектом прямой, ничем не скрываемой ненависти.

Сейчас улицы Александрии играли в мою пользу. Широкие, длинные и прямые, они не давали Атаксу практически никаких возможностей скрыться от меня больше чем на несколько секунд. Я нагонял его, горя нетерпением схватить, но тем не менее не делая никаких мощных рывков вперед, чтобы не свалиться, задыхаясь, на мостовую, прежде чем мы доберемся хотя бы до Ракхота.

Мы миновали рыночные лотки, пробежали мимо скрипучих и грохочущих крестьянских повозок, ревущих, дурно пахнущих верблюдов и даже парочки слонов, направлявшихся на какие-то церемониальные мероприятия на Ипподроме. Перед нами бросались врассыпную курицы, а кошки провожали осторожными, испуганными взглядами. Люди смотрели на нас с интересом, но тут же возвращались к собственным делам. В Александрии часто случаются всякие происшествия, а наш спектакль, скорее всего, не был таким уж интересным.

Я заметил, что в толпе преобладают более темнокожие люди, чем раньше. Белых передников и черных париков стало значительно больше. Мы были уже в Ракхоте. И теперь я остро почувствовал, как мне мешает моя римская стрижка и мое типичное для римлянина лицо. Если бы я гнался за египтянином, меня бы, вероятно, тут же растерзала бы толпа. Нужно было догнать и схватить Атакса и убраться отсюда, пока они не решились на что-то подобное.

Я настиг его в самом конце улицы, в том месте, где она выливалась в широкую площадь, окружающую Серапеум. Меня так и подмывало ткнуть его мечом в спину, но подобное возмутительное деяние на глазах у публики, несомненно, кончилось бы моей смертью, вероятно, на алтаре какого-нибудь отвратительного местного божка с головой бородавочника. Так что вместо этого я просто ухватил жреца за плечо и развернул лицом к себе.

Он был красный как рак, тяжело дышал и к тому же дрожал от усталости и напряжения погони. Я втолкнул его в узкий переулок между двумя зданиями. Парочка кошек зашипела на нас, прекратив свою схватку за бренные останки какой-то рыбки. Торжествуя победу, я резким движением вырвал заветный свиток. Атакс неловко потянулся за своим коротким топором, но я пнул его ногой в пах, и наглый жрец тут же забыл о своем намерении.

– Не вздумай меня путать с каким-нибудь безруким математиком, Атакс! – проговорил я. А он уже корчился от боли, упав на камни мостовой. – Никакому жалкому беглому рабу никогда в жизни не справиться с Цецилием Метеллом!

– Сколько ты хочешь, римлянин? – задыхаясь, выговорил он. – Я сделаю тебя таким богатым, каким ты и мечтать не мог! Перед нами целая страна, готовая для разграбления!

– Я очень хочу увидеть, что с тобой сделает Птолемей. Или, возможно, твои собственные последователи, когда они узнают, что божественный Атакс на самом деле беглый греческий раб в парике и с фальшивой бородой. Царская стража нагрянет в твой храм и вдребезги расколотит твою хитроумную статую фальшивого бога, а потом вскроет полы и вытащит оттуда все трубки, которыми ты пользовался, чтобы дурачить публику. Тебя, по всей вероятности, разорвут на части эти бедные жрицы с исполосованными кнутом спинами, а потом еще и сожрут твои останки. Такой будет их месть.

– Ты слишком веришь в Птолемея, римлянин, – заявил в ответ Атакс. – А его время уже истекло, точно так же, как владычество Рима в Египте. – Фальшивый пророк уже сумел подняться с колен.

– Никогда и никоим образом, особенно после того, как я принесу в царский дворец вот это. – И я потряс свитком перед его лицом.

– Это может оказаться не так просто, как тебе кажется, римлянин, – заявил Атакс, что и впрямь было недалеко от истины. Я находился в Ракхоте, а нынче в этой части города настали скверные времена для римлян.

– Прощай, я непременно приду полюбоваться на твою казнь, если, конечно, ты доживешь до смертного приговора.

После этих слов я повернулся и пошел к выходу из этого переулка. Прежде чем выйти на улицу, я остановился и огляделся. Улица заполнялась народом, но никто не обращал на меня никакого внимания. Но как только я покинул заветный тупик, за моей спиной раздался ужасающий вопль, который тут же оборвался. Я мог только вообразить, что это Атакс заорал от бессильной ярости. Но тут что-то мягкое ударило меня прямо в спину и затем упало на мостовую. Я обернулся, пораженный. У моих ног неподвижно лежало нечто серое и пушистое. Все произошло столь неожиданно, что я сперва даже не понял, что это такое. Но тут Атакс промчался мимо, выскочил на улицу и, указывая на меня, заорал, выкатив в ужасе глаза:

– Римлянин убил кошку! – и еще раз, еще более истеричным голосом: – ЭТОТ РИМЛЯНИН УБИЛ КОШКУ!!!

Все обернулись в мою сторону, в ужасе раскрыв рты. Они долго смотрели на меня, потом вниз, на несчастное животное, словно никак не могли понять, свидетелями какого чудовищного святотатства они стали.

– Он убил кошку! – поднялся ропот в толпе, на греческом и на египетском. – Римлянин убил кошку! – Им не потребовалось много времени, чтобы оправиться от шока, но я уже отошел в сторону от трупика. И тут над толпой разнеслось:

– БЕЙ РИМЛЯНИНА! БЕЙ КОТОУБИЙЦУ!

Я бросился бежать в ту сторону, откуда пришел. Но теперь я был обременен тяжелым свитком, и сейчас мне пришлось это делать еще раз, хотя я до сих пор чувствовал усталость от первого забега. Я вспомнил того грека с непроизносимым именем, который мчался из Марафона в Спарту, потом обратно в Марафон, а затем еще и в Афины, где и упал мертвым. Кто же сомневался в том, что так именно и должно было случиться. Туда ему и дорога. В конце концов, за ним по пятам не гналась разъяренная толпа александрийцев.

Всякий раз, когда я оглядывался назад, я видел, что толпа становится все многочисленнее. Новость о том преступлении, которое я якобы совершил, распространялась быстрее, чем можно было ожидать. И все они кричали и визжали, требуя смерти не только мне, но и всем римлянам. Однако начать они желали именно с меня.

Мне казалось диким и странным, что разъяренная толпа хочет разорвать меня на части всего-то за то, что я убил кошку. Но я никак не мог допустить подобного: погибнуть за убийство кошки, тем более, что я его не совершал – эта мысль была просто невыносима. Я никогда особенно не любил этих изящных зверьков, да мне никогда и в голову не пришло бы убивать одного из них.

Я выбежал за пределы Ракхота с такой скоростью, словно обзавелся крылатыми сандалиями Меркурия, но до безопасности было еще далеко. Мои преследователи вломились в греческий квартал, но и там они нашли своих сторонников. Египтян можно обнаружить в любом месте Александрии, да и в любом городе всегда найдутся любители устроить смуту или мятеж по любому поводу. Я такое и сам проделывал, когда мятеж был во имя правого дела.

Я бежал мимо македонских казарм и кричал:

– Мятеж! Мятеж! Все к оружию! Город в огне! – Воины на плацу смотрели на меня с недоумением, но командиры уже выкрикивали команды, барабаны уже начали греметь, затрубили и трубы.

Я снова оглянулся и заметил, что военные уже вывалились на улицу и атакуют преследующую меня толпу. Но многие прорвались сквозь их заслон и продолжали за мной бежать. Я попытался свернуть на улицу, ведущую на север, ко дворцу Птолемея, но кое-кто из преследователей успел туда раньше меня и перекрыл мне дорогу. Это было вполне в духе проклятого Атакса. И почему я не пришиб этого негодяя, когда он был полностью в моей власти?!

Так что мне не оставалось ничего другого, кроме как продолжать нестись в восточную сторону, хоть до самой дельты, если потребуется. К этому времени я уже начал задыхаться, легкие разрывались от кашля, а во рту скопилась вязкая горькая слюна. И в этот момент я краем глаза заметил мужчин в длинных одеждах и островерхих шапочках, с длинными, до плеч волосами. Это означало, что я оказался в еврейском квартале. Здесь жили иудеи, соблюдающие все свои многочисленные традиции, тогда как большая их часть одевались и причесывались на греческий манер, а многие из них вообще не владели никакими языками, кроме греческого.

Сделав последний рывок и прибавив скорости, я еще больше оторвался от этих добровольных мстителей за убитую кошку и бросился дальше по переулку. Его пересекал еще один переулок, и я свернул туда. Это было уже получше, почти как в Риме. Я забарабанил в первую попавшуюся дверь.

– Пустите меня! – умоляюще закричал я.

– В чем дело? – голос раздался откуда-то сверху. Он принадлежал мужчине с тонкими чертами лица, одетому в какую-то бело-красную хламиду. Меня немного испугали его бегающие глазки. Но делать было нечего.

– За мной гонятся египтяне! – крикнул я.

– Не люблю я этих египтян, – заметил мужчина. – Они держали мой народ в рабстве бесчисленное число поколений.

– Тогда спаси меня от них! Они думают, что я убил кошку!

– Египтяне – это необрезанные идолопоклонники, – заявил он. – Они молятся животным и богам с головами животных.

Это, несомненно, было истинной правдой, хотя я не имел ни малейшего понятия, каким образом состояние их пенисов могло иметь какое-то значение.

– Македонские войска уже вышли на улицы, чтобы подавить беспорядки, – крикнул я. – Но некоторые прорвались сквозь их заслон и теперь гонятся за мной. Пустите меня к себе!

– Я и македонцев не люблю, – сообщили мне сверху. – Царь Антиох Эпифан казнил наших священников и осквернил наши святыни!

Меня уже снедало нетерпение.

– Послушай, я римский сенатор, вхожу в состав дипломатической миссии. Рим щедро тебя наградит, если ты меня спасешь!

– Я и римлян тоже не люблю! – завизжал хозяин дома. – Ваш Помпей взял штурмом Храмовую гору, осквернил Святая Святых и разграбил сокровища Храма!

И надо же мне было нарваться на такого типа, который затаил злобу на Рим! Тут кто-то тронул меня за плечо, я обернулся и увидел перед собой человека в греческой одежде.

– Идем со мной, – успокаивающе предложил он. – Они уже совсем рядом, через улицу.

Я последовал за своим спасителем дальше по переулку и вошел в дом через низкую дверь. Комната, в которой мы оказались, была скромной, а скорее даже бедной.

– Амос не тот человек, которого можно просить о помощи. Он немного не в себе. А меня зовут Симеон, сын Симеона.

– А я – Деций, сын Деция, – ответил я. – Рад с тобой познакомиться. – Дыхание у меня почти пришло в норму. – Это все довольно трудно объяснить, но эта погоня всего лишь малая часть заговора, цель которого рассорить Египет с Римом. Мне нужно побыстрее попасть во дворец, но это невозможно, пока на улицах безумствует такая толпа.

– Я сейчас выйду наружу, – предложил Симеон, – и пущу там слух, что видели, как ты бежал в сторону Канопской дороги и мимо Ипподрома. В нашем квартале эта толпа совсем не нужна.

– Весьма разумно с вашей стороны, – одобрил я. – Позволь мне немного передохнуть, восстановить дыхание. Потом я, вероятно, смогу взять у тебя взаймы какую-нибудь одежду. Тебя за это вознаградят.

Он пожал плечами.

– Нет смысла думать о наградах, когда твоя жизнь все еще в опасности. Потом об этом будешь беспокоиться.

С этими словами он вышел на улицу.

Впервые за все последние часы, показавшиеся мне целой вечностью, мне совершенно нечем было заняться. Так что я поднялся по лестнице на второй этаж. Здесь все было точно так же, как и внизу. Человек, спасший меня, жил один. Я немного огляделся и поднялся на крышу. Держась подальше от бортика, я стал прислушиваться. Рев толпы и бряцание оружия слышались, казалось, со всех сторон. В любом другом городе за беспорядками подобного размаха непременно последовали бы клубы дыма от загорающихся один за другим домов, и в мгновение ока город запылал бы. Как известно, в пожарах обычно гибнет гораздо больше людей, чем от рук мятежников.

Но в Александрии все было не так, этот город подпалить практически невозможно. Поэтому я лишь пытался понять, куда двинулась толпа, по доносившемуся до меня шуму. Кажется, они и впрямь устремились в сторону Канопской дороги. Мои предположения вскоре подтвердились – именно в той стороне слышался лязг оружия и выкрики стражников. Через пару часов все повторилось сначала: видимо, мои преследователи вернулись, но потом передумали и двинулись на запад. По всей видимости, солдаты выстроились поперек улиц, сомкнув щиты, и начали выдавливать мятежников обратно в Ракхот.

Интересно, что произошло бы в этом городе, если бы кто-то убил двух кошек…

Было уже далеко за полдень, когда город, кажется, вернулся, наконец, обратно в спокойное состояние. Но это вовсе не означало, что я избежал опасности. Даже при отсутствии мятежников где-то в городе по-прежнему обретался Ахилла. Тут я услыхал голос снизу:

– Эй, римлянин! Сенатор Деций! Ты там, наверху?

– Симеон? – спросил я. – Улицы очистили?

Мой спаситель поднялся на крышу.

– Толпу отогнали назад. Улицы патрулируют крупные подразделения солдат. Но было много крови. Когда толпа набрасывается на одного чужестранца, она очень скоро переключается на всех, кто ей не нравится. Мы вот живем здесь с тех пор, как Александрия появилась на свет, но египтяне по-прежнему считают нас чужаками.

– Им не хватает просвещенного римского управления, здесь нет даже такого понятия, что существует в Риме, – гражданства, – сказал я. – А теперь мне надо пробираться во дворец. Можешь одолжить мне какую-нибудь одежду?

– Это нетрудно, вот только ни один приличный иудей не бреется и не стрижется так коротко, как ты. Ладно, сейчас поглядим, что можно с этим сделать.

Мы спустились в дом, и он начал рыться в своих сундуках, пока не вытащил плащ из грубой шерсти и какой-то египетский шарф, что повязывают на голову поверх парика.

– Это вещи одного раба, которого я отпустил на свободу после семи лет службы, – объяснил Симеон. – Ну-ка, посмотрим, как ты будешь выглядеть в этом облачении.

– После семи лет службы? – переспросил я, натягивая на себя колкий до неприличия плащ и этот смешной шарф.

– Моя религия запрещает вечное рабство, – ответил он. – Мы допускаем долговое рабство, но только на семь лет, после этого человеку должна быть возвращена свобода.

– Мы тоже могли бы принять у себя такой обычай, – заметил я. – Это наверняка помогло бы нам избавиться от немыслимого количества проблем. Только вот мне никогда не удастся убедить Сенат сделать это.

Он дал мне также мешок из грубой ткани, чтобы упрятать в него свиток, и я решил, что при сложившейся ситуации достаточно неплохо замаскировался. Мне также пришло в голову, что на улицах будет полно людей Ахиллы, у которых наверняка будет приказ доставить меня во дворец разрезанным на мелкие кусочки.

– Как отсюда добраться до моря самым коротким путем? – спросил я.

– Нужно пойти к городской стене, потом повернуть на север, и довольно скоро ты доберешься до Рыбачьих ворот.

– Да, наверное, это будет лучше, чем идти через город. До свидания, Симеон. Можешь быть уверен, что скоро получишь весьма существенное свидетельство моей благодарности.

– Ты просто позаботься о том, чтобы остановить всю это истерию против чужестранцев. Ведь совсем недавно это был такой прекрасный город!

Я вышел наружу через входную дверь и обнаружил, что переулок пуст. Всего через несколько шагов я достиг улицы, идущей с востока на запад, и свернул на восток. Район почти опустел, его обитатели попрятались за запертыми дверьми. Меня это устраивало. Я без всяких приключений добрался до городской крепостной стены и повстречал там усиленный отряд стражи. Солдаты ходили патрулем по верху стены, высматривая внизу малейшие проявления беспорядка. Свернув на север, я без проблем достаточно скоро добрался до маленькой калитки. Она была открыта в дневное время суток, и вокруг не нашлось никого, кто бросил бы лишний взгляд на какого-то раба, который тащит на плече что-то тяжелое.

По другую сторону калитки я обнаружил мощеную набережную, от которой отходили несколько небольших каменных причалов, стоящих на мелководье, в зеленоватой воде. Рыбачьи лодки по большей части уже вышли на дневной промысел, но на пирсе сидели несколько ночных рыбаков, осматривая свои сети. Это были египтяне, так что я приближался к ним с большой осторожностью.

– Мне нужно добраться до Большой гавани, – обратился я к парочке рыбаков, весьма предприимчивых на вид парней, сидевших в хорошей крепкой лодке. – Я хорошо заплачу.

Они с любопытством уставились на меня.

– И чем ты нам заплатишь? – спросил один без всякой враждебности. Он вполне сносно владел греческим. Я достал кошель и дал им возможность послушать, как позванивает серебро. Это их убедило. Они свернули свою сеть и уложили ее в лодку. Через пару минут мы уже шли на веслах, огибая полуостров и мыс Лохиас.

Немного поговорив с ними, я узнал, что они не александрийцы, а живут в маленьком рыбацком селении, расположенном у воды к востоку от городской стены. Их совершенно не интересовали городские беспорядки, разве только то, что могло повлиять на работу рыбного рынка. Ну, коли так, то я стянул с себя дурацкий шарф и снял плащ. Мои манипуляции были им абсолютно безразличны: скорее всего они просто отличали римлянина от араба.

Мы проплыли под стенами крепости Акролохиас, потом обогнули мыс, прошли проливом, отделяющим его от мелких островков, каждый из которых был украшен маленьким святилищем, посвященным Посейдону. Справа возвышался Фаросский маяк, исторгая из себя бесконечные клубы черного дыма, и тут мы свернули в сторону берега. Рыбаки хотели было направиться к причалу, но я остановил их.

– Высадите меня прямо здесь, – сказал я, указывая на узкий пролив между основанием мыса Лохиас и островом Антиродос.

– Но это же Царская гавань! – сказал один из них. – Нас казнят, если мы туда зайдем!

– Я римский сенатор и состою в римской дипломатической миссии, – гордо сообщил им я. – Вас никто не станет наказывать.

– Я тебе не верю, – заявил один из рыбаков.

Я вытащил меч, весь покрытый засохшей кровью.

– Тогда я тебя убью!

И они свернули в Царскую гавань.

Причал здесь охраняли всего двое стражей в позолоченных доспехах. Они неспешно подошли к тому месту, где мы причалили, издавая возмущенное сопение, пока я расплачивался с рыбаками.

– Я сенатор Деций Цецилий Метелл из римского посольства, – крикнул я им. – Только попробуйте меня тронуть! Мне необходимо срочно попасть к царю!

– Мы не можем тебя пропустить и не имеем права покидать свой пост, сенатор, – проговорил один из стражей. – Мы должны сообщить о тебе начальнику стражи.

А это наверняка один из людей Ахиллы, никаких сомнений!

– Это почему же? – осведомился я, оглядывая гавань, прямо как раб из комедийного представления. – Я что-то не вижу никакого неприятельского флота, огибающего Фарос. Пропустите меня.

– Извини, господин. Такой у нас приказ.

– Глупый приказ, и вы тупицы, что следуете ему, – продолжал я стоять на своем.

– А ты спустил бы римскому солдату, если бы он нарушил приказ, а, сенатор? – спросил более молодой. Да, тут он был прав.

– Значит, вы не можете покинуть свой пост, так? – спросил я.

– Извини, господин. Не можем.

– Ну, тогда попробуйте меня догнать! – И я бросился наутек, проскочив между ними, и рванул ко дворцу. Пока они орали, призывая на помощь других стражников, я уже был достаточно далеко. Может, мне и впрямь стоит заняться бегом всерьез? За этот день мне приходилось это делать уже третий раз, и сейчас мне было труднее всего. Скорее всего, сказался отдых в доме Симеона – ноги стали как деревянные, мышцы болели. Меня шатало и бросало из стороны в сторону, как моряка, сошедшего на берег после долгого морского плаванья.

Я промчался мимо царского зоопарка, перепугав львов и каких-то других хищников поменьше. При виде меня животные подняли невообразимый шум, видимо, посчитав меня отличным обедом. Рабы отпрыгивали в сторону, освобождая мне дорогу, перепуганные привидением с выпученными глазами и какой-то непонятной, таинственной ношей. Потом я разглядел впереди лестницу, ведущую к тронному залу. Птолемей, должно быть, находится где-то поблизости, и я мысленно пообещал Вакху жирного тельца в жертву, если он устроит так, чтобы царь был сейчас трезв.

Я стремительно взлетел вверх по ступеням лестницы и замер – стражники встали передо мной плечом к плечу и опустили свои копья. Но на их лицах замерло неизбежное выражение неуверенности, какое обычно появляется у солдат, которые оказываются в неожиданной ситуации.

– Сенатор Метелл из римского посольства требует немедленной аудиенции у царя Птолемея! – выкрикнул я.

Они что-то забормотали и начали переминаться с ноги на ногу; потом из тени портика позади них кто-то вышел. Но это был не Птолемей. Это был Ахилла.

– Взять этого безумца! – холодно приказал он. – И тащите его внутрь.

Ну, ладно. Все же попытаться стоило. К счастью для меня, даже парадные доспехи достаточно тяжелы. Весь путь до помещений римского посольства я держался на несколько шагов впереди бряцающих оружием и доспехами стражей. Если перед этим рабы, слуги и зеваки и прочие прихлебатели разбегались передо мной, когда я бежал к тронному залу, то сейчас они проделывали это с удвоенной быстротой, видя остроконечные стальные копья, наклоненные и направленные мне в спину.

Посольство уже виднелось впереди. Но это было не то уютное и спокойное место, каким я привык его видеть. Ступени были запружены мужчинами женщинами и детьми в традиционных римских одеждах, а перед ними – шеренга мрачных солдат, вооруженных копьями, выставленными наружу. В этот момент я был почти уверен, что обречен, но тут распознал форму их щитов – больших и старомодных овальных самнитских щитов. Это были римские солдаты, но не легионеры, а морские пехотинцы.

– Помогите! – закричал я. – Я римский сенатор!

Их копья даже не пошевелились.

– Арестовать его! – выкрикнул Кретик с верхней ступени. – Связать! И тащите его сюда! – Шеренга солдат раздалась в стороны, совсем чуть-чуть, только чтобы пропустить меня, и тут же сомкнулась обратно. Бежавшие позади меня царские стражники остановились, скрипя подкованными сапогами по мостовой. Меня схватили чьи-то руки и втащили по лестнице наверх. Вот вам, пожалуйста! Я только что удрал от смертельной опасности, поджидавшей меня в городе, но только для того, чтобы мои соотечественники взяли меня под арест! Меня швырнули на ступени, к ногам Кретика. Но свиток я по-прежнему крепко прижимал к себе.

– Заковать его в цепи! – взвизгнул Кретик. – Выпороть его! И надо бы найти жреца, чтобы он очистил этого гнусного мерзавца от скверны! – Он совершенно вышел из себя.

– Если ты попробуешь взять себя в руки…

– Взять в руки?! – закричал он, и лицо у него сделалось пурпурным. – Взять в руки! Деций, ты хоть имеешь представление о том, что ты натворил?! В городе нападают на римских граждан! Их дома уничтожают, их имущество разграблено! И все почему? Потому что ты ухитрился тайно удрать из посольства, нарушив мой приказ, и убил кошку! Кошку!!! – Я был уверен, что у него сейчас начнется сердечный приступ.

– Я спас Рим! – заорал я. – В любом случае, огромную, богатейшую часть империи!

– Хватит этих фантастических измышлений! Несите сюда цепи!

– Одну минутку. – Юлия оттерла его в сторону и вышла вперед. Лицо у нее было бледное и осунувшееся. Она опустилась передо мной на колени и вытерла мне потное лицо концом своего шарфа.

– Деций, ты действительно убил кошку?

– Нет, конечно! – ответил я. – Я же люблю этих мерзких зверьков! Это сделал Атакс. Убил и свалил вину на меня. Это он виноват в том, что горожане взбунтовались, а у меня вот тут есть улики, чтобы предать суду этих заговорщиков!

Она поднялась на ноги и повернулась лицом к Кретику:

– Так почему бы тебе не выслушать его, может, узнаешь что-то новое?

– Выслушать его! Это же именно он устроил все беспорядки! Я уже слышал его! И с меня хватит! Я отдам его под суд за измену, и его сбросят с Тарпейской скалы*! А потом тело этого предателя протащат по улицам, подцепив крюком, и выкинут в воды Тибра!

Она и глазом не моргнула. Просто стояла прямо перед ним, ее лицо было всего в трех дюймах от его налившейся кровью физиономии, и голос ее не дрогнул.

– Квинт Цецилий Метелл Кретик, если ты не выслушаешь его, у моего дяди, избранного консулом Гая Юлия Цезаря, будет с тобой серьезный разговор, когда ты вернешься в Рим.

Кретик замер и, похоже, на пару минут забыл, как дышать. Краска сошла с его лица, и он рявкнул:

– Ведите его внутрь! – и, когда мы вошли в атриум, добавил: – Излагай! Быстро и кратко! И смотри, чтобы это было убедительно!

– Это война, – выдохнул я, теряя последние силы. Тут внезапно рядом появился Гермес с полной чашей вина, да благословят его боги! Я осушил ее одним глотком. – Война с Парфией. Переворот в Египте. А это – украденный свиток.

– Свиток! – заорал Кретик. – Ты устроил мятеж и смуту из-за кошки, а теперь хочешь устроить войну из-за какого-то свитка?!

Мне все это уже надоело. Встало поперек горла. Я ухватил свиток за один конец и раскатал его по полу. Он развернулся на всю длину, заняв атриум и даже кусок коридора, явив миру прекрасный греческий почерк, четкие и изящные чертежи. Рядом рассыпались остальные документы. Я поднял чашу, и Гермес взял ее и через секунду вернул, уже наполненную. Я потянулся к рассыпавшимся документам, собрал их и вручил Кретику.

– Это тайный договор между Ахиллой и Фраатом Парфянским. Они захотели свергнуть царя Птолемея и разделить между собой восточные римские провинции. Здесь не только окончательный текст договора, но и более ранние его наброски и черновики. – Пока Кретик изучал бумаги, я злобно оглянулся на остальных посольских чиновников, в напряженном молчании стоявших рядом. – А вы, подхалимы и прихлебатели, не думайте, что так легко избавитесь от долга в пять сотен денариев!

Кретик по мере чтения все больше и больше бледнел.

– Объяснись, – сказал он, наконец.

И я все рассказал и объяснил, быстро и вкратце, начиная с убийства Ификрата и кончая моим появлением здесь, у лестницы посольства.

К концу моего повествования кто-то подставил мне стул, а сам я быстренько опрокинул уже третью чашу вина.

– Ну, хорошо, – мрачно заявил Кретик. – Я, пожалуй, предоставлю тебе отсрочку. Несмотря на все твои безумства, ты, кажется, и впрямь сослужил нашей стране кое-какую службу. Пошли отсюда.

К этому моменту весь двор был уже заполнен огромным количеством дворцовых стражей, но мы чувствовали себя в безопасности позади шеренги римских морских пехотинцев. Я, пошатываясь, поднялся на ноги и встал рядом с Кретиком. Юлия не отходила от меня ни на шаг. В толпе римлян я усмотрел Фаусту. У нее был совершенно счастливый вид, как будто весь этот спектакль разыгрывался исключительно для ее удовольствия. Ахилла протиснулся сквозь строй своих солдат. Я ожидал, что он начнет шуметь, неистовствовать и угрожать, но я его недооценил. Он явно старался выиграть время, молчал и выжидал, решая, что делать дальше.

– Как ты думаешь, Деций, он пойдет на штурм посольства? – тихонько спросил Кретик, сохраняя при этом высокомерный и гордый вид, свойственный всем римским официалам.

– Не осмелится, – прошептал я в ответ, тоже держась надменно. – Это немедленно повлечет за собой войну, а он к ней не готов. Ему нужен союз с Парфией, а договор еще не доставили царю Фраату.

В задних рядах стражников возникло какое-то движение. У меня создалось впечатление, что в сторону посольства плывет корабль.

– А вот и Птолемей, – прошептал сквозь зубы Кретик. – Будем надеяться, он трезв.

Ахилла и его воины склонились перед правителем Александрии, когда огромные носилки были опущены на отмостку двора. С них спустили лесенку, и рабы раскатали длинный ковер, выкрашенный за чудовищные деньги тирским пурпуром. Когда Птолемей спустился на землю, оказалось, что он трезв и к тому же не один. Позади него шла его теперь уже беременная царица, за которой следовала нянька, тащившая на руках малыша Птолемея. А позади шли его дочери: Береника, Клеопатра с серьезным и торжественным видом и, последней, маленькая Арсиноя, держась за руку какой-то придворной дамы. Морские пехотинцы расступились, пропуская их, затем сомкнулись обратно, по-прежнему держа копья наперевес.

Все было ясно: Птолемей ставит себя и свою семью под защиту Рима. Когда он поднялся по ступеням наверх, Кретик молча вручил ему договор. Царь принялся его читать, а его семейство проследовало внутрь посольства. Прочитав текст, Птолемей повернулся к толпе.

– Ахилла, подойди сюда, – приказал он.

Мне следовало бы отдать должное этому человеку: никогда в жизни я не видел такого холодно-бесстыжего выражения лица. Он поднялся по ступеням походкой полностью уверенного в себе человека и низко поклонился.

– Что мой повелитель желал бы мне приказать? – осведомился он.

– Я требую от тебя объяснений, – проговорил Птолемей и развернул договор перед Ахиллой. – Ты хотел арестовать сенатора Метелла, когда он пытался доставить мне вот это. Можешь объяснить, почему?

– Конечно, мой господин. Он явно сошел с ума и представлял опасность и для самого себя, и для населения города. В Александрии сейчас неспокойно, и это опасно для римлян, вот я и хотел взять его под стражу – для его же безопасности.

– А как насчет этого документика? – Мягкости в голосе у правителя не прибавилось.

– Эти бумаги я вижу первый раз в жизни, – заявил он и в этот момент не кривил душой.

Птолемей глянул в мою сторону, приподняв бровь.

– Это его приспешник Мемнон готовил окончательный вариант договора вместе с парфянским послом Ородом и этим фальшивым святым пророком, Атаксом, который служил им писцом.

– Мемнона нашли убитым сегодня утром, – заявил Ахилла. – Что об этом известно сенатору?

– Это была честная схватка. Он затевал заговор против царя Птолемея и Рима. Он заслуживал смерти. Но действовал он от твоего имени, Ахилла!

Он изучил документ с издевательской серьезностью.

– Значит, он делал это без моего ведома. Я не вижу здесь ни моей подписи, ни моей печати, что свидетельствовало бы о моем участии в этом заговоре. Я буду протестовать, если кто-то сочтет мое имя, написанное чужой рукой, компрометирующей меня уликой.

– Приведите сюда парфянского посла! – приказал Птолемей.

– К сожалению, – заявил Ахилла, – господин Ород был обнаружен нынче утром мертвым поблизости от дворца. Как представляется, он истек кровью от небольшой раны на руке.

– Вздор! – заявил я. – Не такую уж глубокую рану я ему нанес! Тогда на полу осталось бы гораздо больше крови!

– А ты, оказывается, даром времени не терял и был здорово занят, прямо как гладиатор на мунера сине миссионе, – прокомментировал Кретик.

– А что ты ответишь, – спросил Птолемей, – если твой царь прикажет привести жреца Атакса?

– Мне сообщили, что он был убит во время утренних беспорядков. Ты же знаешь, мой господин, как такое происходит. Сперва толпа желает убивать римлян, а потом ей годится любой чужестранец. Как мне доложили, он был одет и побрит, как грек из Малой Азии, и никто не узнал в нем божественного Атакса. Эта большая трагедия.

Птолемей вздохнул.

– Ахилла, в южных номах возле первого порога восстание. Рынки на острове Элефанттина могут вспыхнуть в любой момент. Ты сегодня же, еще до наступления ночи, соберешь свои войска и выступишь на юг. Тебе запрещено будет возвращаться, пока я сам тебя не вызову.

Ахилла поклонился.

– Правитель! – протестующе вскричал я, когда Ахилла спускался по ступеням и уже начал лающим голосом отдавать распоряжения своим солдатам. – Этот человек представляет для тебя смертельную угрозу! Он затеял заговор против тебя и Рима! Он велел убить Ификрата, когда узнал, что тот в сговоре с другими правителями! Он заставил замолчать Орода и Атакса, прежде чем их арестовали и заставили говорить. Его следует за такое распять!

– У него очень влиятельная семья, мой юный Деций, – ответил мне Птолемей. – Сейчас я не могу принять против него должных мер.

– Я умоляю пересмотреть это решение, – продолжал настаивать я. – Вспомни, как поступали в подобных случаях твои предки! Они были жестоки и свирепы, они убили бы его на месте, а потом вырезали бы всю его семью, после чего отправились бы в эту далекую Македонию, нашли бы его родное селение и сровняли бы его с землей!

– Да, конечно, мир тогда был моложе и проще, чем сегодня. А теперь у меня и других проблем хватает. Я благодарен тебе за твою службу, но оставь вопросы управления государством мне. – Потом он повернулся к Кретику: – Господин посол, нам следует обсудить несколько весьма важных вопросов, и неплохо было бы сделать это наедине. Мне необходимо покровительство Рима. Я полностью выплачу возмещение всем римлянам Александрии, кто понес ущерб.

И они удалились во внутренние помещения посольства, и остальные члены миссии последовали за ними. Я остался стоять в одиночестве на верхней ступени крыльца, над толпой римлян, сбежавших из города и укрывшихся здесь. Ахилла закончил отдавать приказы и поднялся по ступеням ко мне, широко улыбаясь. Мне страшно хотелось выхватить меч, просто руки чесались, но я так вымотался, что он бы с легкостью отнял бы его у меня и им же меня и проткнул. Он остановился в шаге от меня со странным выражением на лице: это была пугающая меня смесь ненависти, удивления и мрачного уважения.

– Зачем ты все это сделал, римлянин? – спросил он.

Ну, ответить на это было просто.

– Тебе не следовало совершать убийство в священных пределах Храма муз, – ответил я ему. – Такие поступки злят богов.

Он все еще не сводил с меня пристального взгляда, словно и впрямь считал меня безумцем, потом резко развернулся на месте и пошел к своим солдатам. Вымотанный до предела, я повернулся и потащился в посольство. Они налетели на меня, едва я туда вошел.

Хохоча и улюлюкая, посольские чиновники свалили меня на пол и связали меня по рукам и ногам, словно я был подарком на какой-то зловещий праздник.

– Не думайте, что таким образом вам удастся избежать долга! – выдохнул я, слишком обессиленный, чтобы пытаться предпринять что-то еще.

– Не забудьте сунуть ему в рот кляп! – посоветовал Кретик.

В этот же момент у меня во рту оказалась какая-то вонючая тряпка, еще одной мне обмотали голову. Кретик подошел ближе и ткнул мне в бок носком сандалии.

– Деций, на тот случай, если ты гадаешь, откуда здесь взялись наши морские пехотинцы, сообщаю, что в порту отшвартовались наши боевые галеры «Нептун», «Лебедь» и «Тритон». Я послал туда приказ, чтобы «Лебедь» перешел в Царскую гавань, и вот туда-то ты сейчас и отправишься. Морские пехотинцы сейчас выйдут в город, им дан приказ устроить небольшой пожар в известном тебе имении Ахиллы; после чего наши триремы выйдут в море и отправятся на Родос. Именно туда они тебя отвезут.

– Прекрасное место, этот Родос! – проговорил Птолемей. – Только, пожалуй, немного скучное. Никаких войск, никакой политики. По сути дела, ничего, кроме школ и ученых.

– Может, станешь посещать там какие-нибудь занятия, Деций, – весело заметил Кретик, снова ткнув меня носком сандалии в бок. – Поучишься немного философии, а? – И они оба стали смеяться, да так, что у них выступили на глазах слезы.

Меня отнесли в гавань и забросили на корабль. Юлия, вся в слезах, провожала меня, держась за мои связанные руки, которые уже начали неметь. Всю дорогу она уверяла меня, что при первой же возможности приедет ко мне. Я не слишком радовался на сей счет, скорее всего, она желала познакомиться с тамошними учеными. Как я мог предположить, за ней тащился Гермес, нагруженный оружием и кувшином с вином. Он что-то бормотал себе под нос и ругался – раб уже страдал, лишившись сладкой и безмятежной жизни в Александрии.

Когда корабль начал отдавать швартовы, Кретик вышел на край пирса и прокричал мне напоследок:

– Если мы услышим, что Родос пошел ко дну, я буду знать, чьих рук это дело! Капитан, не развязывай его, пока вы не минуете Фарос!

К тому моменту, когда мы обогнули дымящий маяк, к востоку от города поднялись клубы дыма. Я так и знал – такое количество сухого дерева будет отлично гореть. И порадовался, что мы уже успели достаточно далеко отойти, чтобы не почувствовать вонь от горящих канатов из человеческих волос.

И вскоре Александрия скрылась из виду. Теперь я не увижу ее еще целых двенадцать лет, но когда вернусь сюда, то буду сопровождать Цезаря, а Клеопатра к тому времени уже станет царицей, и все эти события затмят это небольшое приключение, сделают его малоинтересным, а время сотрет краски этого долгого дня. И вот тогда я, наконец, смогу свести свои старые счеты с Ахиллой.

Все описанные выше события произошли в Александрии в 692 год от основания Рима, когда консулами были Метелл Целер и Луций Афраний.

 

Глоссарий

Авгуры – римские жрецы, предсказатели будущего, ведали гаданиями по полету и крикам птиц.

Атриум – некогда этот термин обозначал дом, в республиканское время это было помещение при входе, куда входили с улицы. Использовалось в качестве зала для приемов посетителей.

Всадники – сословие римских граждан, первоначально воины из знати, служившие в коннице, позднее – второе после патрициев привилегированное сословие, превратившееся в основном в денежную аристократию.

Гетеры (букв. Спутницы) – свободные женщины, обычно хорошо образованные и воспитанные, ведущие независимый образ жизни. Знали музыку, философию, литературу, умели играть на музыкальных инструментах. Играли заметную роль в обществе, становясь подругами известных людей.

Гельветы – кельтское племя, в I веке до н. э. осели между Женевским и Боденским озерами, регулярно нападали на римские провинции.

Гений – дух-покровитель человека или места.

Гладиус – меч римского воина, короткий (длина клинка 40–45 см) обоюдоострый, с закругленным концом, пригодный в основном для рубящего удара.

Диадохи (букв. Последователи) – бывшие полководцы Александра Македонского, после его смерти разделившие между собой его империю, в результате чего возникли совершенно новые государственные образования.

Диктатор – в Римской республике должностное лицо с абсолютными полномочиями, избранное Сенатом и консулами для руководства страной в чрезвычайных ситуациях на срок не более 6 месяцев, каковую власть он обязан был с себя сложить по окончании чрезвычайного положения. Диктатуры Суллы и, позднее, Цезаря были нарушением всех прежних законов.

Калиги – римские военные сапоги; нечто вроде тяжелых сандалий с подкованными гвоздями подошвами.

Капитолий – один из семи холмов Рима, политический и культовый центр города; на одной его вершине находилась римская крепость, на другой – храмы Юпитера Капитолийского, Юноны и Минервы.

Кестус – нечто вроде кастетов. Кожаные ремни, которыми обматывали ладони и пальцы, усаженные бронзовыми пластинками и пряжками с шипами.

Конкубинат – временное сожительство женщины с мужчиной при невозможности или нежелании вступать в законный брак, например, с гетерой, вольноотпущенницей или актрисой. Признавался условно законным.

Консулы – два высших должностных лица (магистрата) Римской республики; избирались народным собранием на один год. Они председательствовали в Сенате, а затем следили за выполнением принятых решений. В военное время командовали войсками. После освобождения от консульской должности назначались проконсулами в какую-либо римскую провинцию.

Леда (и далее в тексте – Ганимед, Даная, Европа, Пасифая) – жертвы не в меру любвеобильного Зевса. К Леде он явился в виде лебедя (отчего у нее родилась дочь Елена и близнецы Диоскуры – Кастор и Поллукс); к Данае он проник в виде золотого дождя, и она родила от него героя Персея; Ганимеда, прекраснейшего юношу, он похитил, прилетев за ним в виде орла, вознес его на Олимп и сделал виночерпием на пиршествах богов, а также своим любовником; Европу он украл, явившись к ней в виде ручного белого быка, и увез на Крит, где она родила ему Миноса, будущего могущественного царя этого острова; Пасифая, жена Миноса, воспылавшая противоестественной страстью к быку, упросила Дедала, прославленного художника, механика и строителя, изготовить для нее деревянную корову, после чего у нее родилось чудовище Минотавр – человек с головой быка.

Марсово поле – поле за городскими стенами Рима, вначале место собраний, затем плац для учений и муштровки войска.

Патриции – потомки «отцов» (patres), основателей Рима, когда-то составлявших Сенат; привилегированное аристократическое сословие Рима.

Плебеи – все остальные римские граждане, не принадлежавшие к патрицианским родам. В более позднюю эпоху – вообще представители низших слоев населения и республики, и империи.

Претор – судья и магистрат, избираемый на год вместе с консулами. Упоминаемый в книге претор перегрин – судья, ведущий дела между римскими гражданами и чужестранцами или между самими чужеземцами.

Префект – титул высших должностных лиц республики из сословия всадников и из сенаторов в гражданской и военной службе – командир подразделения, комендант лагеря легиона, командующий флотом, наместник подвластной Риму территории, высший финансовый инспектор, полицейский чин и т. д.

Пугио – римский кинжал, короткий, прямой и обоюдоострый.

Сенат – изначально – совет старейшин; позднее вместе с народным собранием и избранными магистратами осуществлял законодательную и исполнительную власть, утверждал законы, контролировал деятельность магистратов, решал вопросы внешней и внутренней политики, контролировал финансовые органы, следил за исполнением религиозных ритуалов.

Сика – короткий однолезвийный кинжал, оружие воров и грабителей, использовался также фракийскими гладиаторами и поэтому считался нечестным, подлым оружием.

Тарпейская скала в Риме – скала, расположенная ниже Капитолия, с которой сбрасывали предателей и прочих преступников, осужденных на смерть. Названа так в честь легендарной римлянки Тарпеи, которая открыла ворота Рима осаждавшим его сабинянам, италийскому племени, враждовавшему с римлянами.

Тога – верхняя одежда римского гражданина, накидка из белой шерсти размером 5х2 метра. Носилась только в мирное время; тога высших должностных лиц украшалась пурпурной каймой. Полководцы-триумфаторы, а позднее императоры носили пурпурную тогу, расшитую золотыми пальмовыми листьями.

Трибун, народный трибун – должностное лицо из плебеев, охранявшее права плебеев от патрициев. Обладали правом законодательной инициативы и правом вето на предлагаемые законы.

Трирема (триера) – боевой корабль с тремя рядами весел.

Трисмегист (греч. – Трижды Великий) – эпитет греческого бога Гермеса, в Египте отождествлявшегося с богом мудрости Тотом.

Триумвират (букв. Союз троих мужей) – В состав 1-го Триумвирата входили Цезарь, Помпей и Красс. 2-й Триумвират объединял Марка Антония, Октавиана и Лепида.

Триумф – торжественная церемония в Риме в честь полководца-победителя; устраивалась только с разрешения Сената и за победы, в которых было уничтожено не менее 5 тысяч врагов.

Туника – нижнее платье, мужское и женское. Свободная рубаха без рукавов или с короткими рукавами.

Храм Юпитера Капитолийского – самый важный храм государственной религии Рима. Все триумфальные процессии заканчивались жертвоприношениями в этом храме.

Центурион – буквально «начальник сотни», то есть центурии, которая на самом деле обычно состояла из 30–60 воинов.

Цирк – в Риме это прежде всего ипподром, скаковой круг и арена, где устраивались бои гладиаторов, гонки на колесницах и прочие состязания. Самым крупным в описываемый период был Большой цирк, вмещавший до 60 тысяч зрителей. Упоминаемый в книге Цирк Фламиния был несколько меньших размеров.