– Что там такое с этим убийством? – спросил Кретик.

Я рассказал ему все, что случилось в Мусейоне, по крайней мере, то немногое, что знал сам. Мы завтракали в тенистом дворике посольства – плоские египетские лепешки, финики, фиги в молоке и мед.

– Внутреннее дело, значит, – заметил он, когда я закончил свой рассказ. – Нам не о чем беспокоиться.

– И, тем не менее, я хотел бы заняться этим делом, – сказал я. – Скверная это штука – убийство в присутствии лиц царской крови и римлян. Особенно римлян. Им неплохо было бы оказывать большее уважение римскому сенатору и двум дамам-патрицианкам, приехавшим к ним в гости.

– Не думаю, чтобы это неуважение было проявлено преднамеренно, – заметил Кретик, намазывая медом кусок лепешки к радости роившихся вокруг мух. – Ну, ладно, если ты так уж хочешь развлечься, не вижу в этом ничего дурного. Все равно это не имеет особого значения. Подумаешь, какой-то там ученый!

– Спасибо. Должен отметить, что эти египтяне очень нервно реагируют, когда дело касается их воображаемых властных полномочий. Если они начнут ставить мне преграды, могу я рассчитывать на твою поддержку?

Кретик пожал плечами:

– В разумных пределах, пока это не будет создавать дополнительных трудностей мне самому.

После завтрака я поспешил в царские покои, где моя тога и сенаторские знаки отличия быстро позволили беспрепятственно получить доступ к царю.

Я обнаружил Птолемея, наслаждающегося гораздо более обильным завтраком, нежели тот, который успел съесть я. На его столе красовались жареные павлины, свежая нильская рыба размером с хорошую свинью, целые ведра устриц и жареная газель. И это были только главные блюда. Как он ухитряется справляться с подобным количеством пищи, оставалось для меня загадкой, особенно при его состоянии здоровья.

Когда я вошел, правитель Александрии оторвал взгляд от своей тарелки и уставился на меня глазами цвета спелой вишни. Нос его выглядел так, словно был вырезан из лучшего порфира и любовно отполирован. Остальная часть лица была не так уж сильно испещрена набухшими венами и выглядела не так пугающе. Когда-то он был красивым мужчиной, но теперь для того, чтобы об этом догадаться, требовался некоторый полет воображения.

– А, сенатор… Метелл, не так ли?

– Деций Цецилий Метелл. Я из состава римского посольства.

– Да-да, конечно. Подходи, садись. Ты уже завтракал?

– Да, пару минут назад.

– Ну, поешь еще. Тут все равно больше, чем я могу съесть. По крайней мере, отведай вина.

Для вина было еще рановато, но ведь не каждый день получаешь возможность попробовать этот напиток из личных царских запасов. Так что я не смог отказаться.

– Весть об убийстве в Мусейоне уже достигла царских покоев? – начал я.

– Да, Береника что-то говорила мне утром, но я еще не до конца проснулся. Так что там произошло?

Я еще раз повторил свой рассказ. Мне не привыкать к подобному повторению. Когда имеешь дело с Сенатом и его комиссиями, то сперва представляешь свой доклад самому младшему руководителю комиссии. Он слушает тебя с серьезным выражением лица, после чего отсылает тебя к следующему по старшинству, и тот, напустив на себя важный вид, опять же выслушивает твой доклад от начала до конца, и так далее, пока тебя не вынесет на полный состав Сената, большая часть членов которого проспит все твое выступление.

– Ификрат Хиосский? – переспросил царь. – Он изобретал краны, водяные колеса и катапульты, не так ли?

– Вообще-то, он говорил, что его не интересуют боевые машины, но в целом работал именно в этой области. Остальные, кажется, считали, что это недостойное дело, заниматься такими нужными и полезными вещами.

– Философы! – презрительно фыркнул Птолемей. – Вот что я тебе должен сказать, сенатор. Моя семья многим обязана Мусейону, и мы его всячески поддерживаем. Если мне, например, нужны костюмы и маски для моих актеров, я посылаю им заказ, и они все это для меня готовят. Если мне нужны новые водяные часы, они изобретают и изготавливают их. Если мне нужна новая барка для путешествий по Нилу, они проектируют ее и строят, а если кто-то из моих командиров возвращается с войны со стрелой в теле, тамошние врачи чертовски здорово извлекают эту стрелу, даже если им приходится в процессе этого запачкать кровью свои философские пальчики.

Весьма познавательное сообщение.

– Стало быть, их философская отдаленность от реального мира – это всего лишь поза?

– В делах, касающихся лично меня и моего двора, – да. Они могут считать себя великими мудрецами вроде Платона, но для меня это просто люди, состоящие у меня на службе.

– Значит, если ты велишь им помогать мне, сотрудничать со мною в расследовании этого убийства, они послушаются?

– Что? А зачем тебе во все это влезать?

Оказывается, старый обжора и пьяница еще не потерял способность быстро соображать. Вот уж не подумал бы…

– Во-первых, я был там, равно как и еще две дамы-патрицианки, стало быть, здесь замешан Рим.

Конечно, эти рассуждения были притянуты за уши, но ничего более достойного в свое оправдание я придумать не мог и поэтому как можно увереннее продолжил:

– К тому же, в Риме я заработал репутацию человека, умеющего разбираться в сути подобных дел.

Птолемей хитро прищурился.

– Ты хочешь сказать, что ты так любишь развлекаться?

– Ну, да, можно сказать и так, – признался я, хотя сам осознавал, насколько неуклюже это звучит.

– Так почему ты это не сказал сразу? Всегда нужно дозволять человеку заниматься тем, что ему нравится. Продолжай.

Я не верил своим ушам.

– Ты хочешь сказать, что даешь мне свое официальное разрешение и полномочия вести это расследование?

– Конечно. Вели своему секретарю подготовить соответствующий документ и направь его моему казначею – тот скрепит его малой царской печатью.

– Благодарю!

– Странные у тебя развлечения – пытаться выяснить, кто кого-то там убил. Ну что ж, человек из всего может извлекать удовольствие… напомни мне как-нибудь, чтобы я рассказал тебе историю про сатрапа Арсинойского нома и его крокодила.

– Как-нибудь непременно напомню, – поспешно пообещал я, приканчивая чашу превосходного вина и поднимаясь на ноги.

– Ты и впрямь не хочешь отведать копченого мяса страуса?

– О, это слишком щедрое предложение, но меня зовет долг.

– Ну, тогда прощай.

Я быстренько вернулся в посольство и жуткими угрозами заставил одного из писцов подготовить документ, удостоверяющий, что я являюсь официальным следователем по поручению самого Птолемея. Это отличная штука – договариваться лично с царем, особенно если он к тебе расположен. Уж он-то никому и ни по какому поводу не обязан давать отчета. Ежели Флейтисту захотелось назначить чиновника из чужестранного посольства расследовать дело об убийстве, он вполне может это себе позволить, и никто не станет возражать.

Я лично отнес документ чиновнику из царского казначейства. Это оказался евнух по имени Пофин. Это был грек, но в азиатских одеждах и в египетском парике – обычное для Александрии сочетание. Он отнесся к этому делу весьма скептически.

– Это крайне необычное нарушение правил! – заявил он.

– Хотел бы я видеть при этом дворе соблюдение хоть каких-то правил, – заметил я. – Будь так добр, скрепи это малой царской печатью. Царь одобрил это решение.

– Это непорядочно – являться к нашему царю так рано поутру. В это время он еще не в состоянии со всей проницательностью во всем разобраться.

– Я нашел правителя в здравом уме и прекрасном расположении духа, он был весьма проницателен и полностью отдавал себе отчет в своих действиях, – ответил я. – А вот ты сейчас клевещешь на своего повелителя.

– Я…я… протестую, сенатор! Ты ошибаешься! Я никогда бы не позволил себе хоть в малой степени выказать неуважение к моему господину!

– Вот и следуй этому правилу, – холодно процедил я.

Никто не умеет преподать фразу с таким ледяным презрением, как римский сенатор. С евнухами вообще надо держаться строго и твердо. И представитель этого обделенного племени не стал больше возражать и поставил на документ печать, после чего я вышел от него, довольный, сжимая бумагу в руке. Теперь я здесь – официальное лицо, царский чиновник.

Юлию и Фаусту я нашел во дворе посольства – они уже ждали меня. Я триумфальным жестом продемонстрировал им документ с царской печатью. Юлия захлопала в ладоши.

– Ты все-таки добился своего! Только не думай, что собственными силами. Я поговорила нынче утром с Береникой, и она отправилась к царю, когда он только встал с постели.

– У старика Птолемея почти ничего не сохранилось в памяти о ее посещении. Но достаточно застряло в мозгах, чтобы помочь мне получить то, что я хотел, – скромно заметил я.

Фауста в совершенно патрицианской манере чуть приподняла одну бровь.

– Неужто ты полагаешь, что если тебе удастся найти убийцу, Птолемей станет считать себя твоим должником?

Такая уж она, эта Фауста, единственное, что она по подобному поводу может предположить, так это то, что я ищу каких-то политических выгод.

– А когда это благодарность Птолемеев приносила кому-то хоть какую-то пользу? – вскинулся я. – Да он едва помнит, кто такой Ификрат, и сомневаюсь, что его заботит, кто его убил.

– Тогда зачем тебе все это? – Фауста была искренне удивлена.

– Только попав в Александрию, я тут же заразился лихорадочной жаждой познания, свойственной одним философам, – начал объяснять я. – И теперь разрабатываю и создаю свою собственную школу логики. Я намерен продемонстрировать ценность моих теорий, вычислив убийцу.

Она обернулась к Юлии:

– Метеллы всегда были тупыми и скучными людьми. Так что это хорошо, что среди них нашелся хоть один сумасшедший – он несколько расцвечивает безрадостную картину.

– Но он же такой занятный и забавный! Он гораздо лучше всех этих типов из свиты Береники!

Да, мне с ними обеими было явно не справиться.

– Ну, как скажете, – буркнул я. – Однако я намерен заняться бесконечно более интересным делом, чем копаться и разбираться в проблемах стада безмозглых и бездарных македонцев, притворяющихся египетской знатью.

После этих слов я ушел от них, гордо и высокомерно задрав голову, и рявкнул погромче, призывая Гермеса. Раб тут же прибежал на зов.

– Вот две вещи, о которых ты просил, – сказал он.

Я забрал у него свой кинжал и кестус* с бронзовыми накладками и шипами и сунул все это себе под тунику. Идиллия с осмотром достопримечательностей закончилась, и я был готов к серьезным делам.

– Куда мы теперь направляемся? – спросил Гермес.

– В Мусейон, – ответил я.

Гермес огляделся по сторонам:

– А где же носилки?

– Мы пойдем пешком.

– Пешком? В этом городе?! Это же будет скандал!

– Я не могу обдумывать серьезные вопросы, когда меня повсюду таскают, словно мешок с провизией. Это неплохо для всяких чужестранных развратников, бездельников и зевак, но римлянин должен демонстрировать гораздо бо́льшую важность и серьезность.

– Если бы меня все время так таскали на носилках, я бы не снашивал сандалии так быстро, – недовольно ответил мой раб.

Вообще-то, я просто хотел повнимательнее осмотреть город. В Риме я часто бродил по улицам и переулкам, это было одно из моих любимых развлечений, а вот в Александрии мне еще не представлялась такая возможность. Служители и охрана дворца уставились на нас с большим удивлением, увидев, что я отправляюсь в город пешком в сопровождении всего одного раба. Я почти ожидал, что они бросятся следом за нами, умоляя вернуться и обещая отнести нас куда угодно.

Это было странное ощущение: я очень скоро понял, что не могу ориентироваться в городе, состоящем сплошь из широких улиц, прямых углов и перекрестков. Пересекая очередной проспект, я почувствовал себя совершенно беззащитным и крайне уязвимым.

– В таком городе трудновато укрыться от ночной стражи, – заметил Гермес.

– Видимо, они это и имели в виду, когда придумали такую ужасную планировку. И для мятежей все это не слишком подходит. Сам видишь, здесь можно выстроить войска в одном из пригородных районов и затем как метлой вычистить все городские кварталы. Вытеснить толпы мятежников в боковые улицы, раздробить их на мелкие группы или, наоборот, направить всю толпу куда тебе нужно.

– Это как-то неестественно, – заявил Гермес.

– Согласен. Но в этой планировке имеются свои преимущества.

– И к тому же, тут все из камня, – добавил мой раб.

– В Египте мало леса. Но это даже успокаивает – помнить, что здесь ты не сгоришь во сне.

Люди, заполнявшие улицы, пожалуй, принадлежали всем народам, что я встречал, ну, конечно, большинство из них составляли египтяне. А среди остальных можно было различить греков, сирийцев, евреев, сабеев, арабов, галатов и еще многих, чьи лица и одежды были мне совершенно неизвестны. Были здесь также нубийцы и эфиопы с кожей всех оттенков черного, по большей части рабы, но также купцы и торговцы. Все разговаривали по-гречески, но другие языки тоже были слышны, словно подводное течение или слабый фон для основного – греческого. И особенно выделялся египетский. Он, по моему мнению, вообще-то звучит точно так, как выглядят эти их иероглифы. На каждой улице, на каждом углу нам встречались фигляры и лекари-шарлатаны – они плясали, кривлялись, исполняли некие магические танцы. Дрессированные животные демонстрировали свои трюки, а уличные жонглеры с необыкновенной ловкостью и мастерством крутили в воздухе самые неожиданные предметы. Гермес хотел было задержаться и поглазеть на все это, но я потянул его за собой. Мои мозги были заняты более значительными проблемами.

Мы могли бы пройти в Мусейон прямо из дворца, через задние ворота, но мне хотелось посмотреть Александрию, почувствовать ее. Человек, выросший в огромном городе, обладает определенным чувством, похожим на то, как крестьянин всегда ощущает тягу к пашне, а моряк – к морю. Я родился в Риме и был типичным горожанином. И хотя эти люди были для меня чужды и непонятны, они тоже были горожанами, и мы все, хоть так и отличались внешне, имели ряд схожих черт и привычек.

Вот и сейчас я чуть ли не печенкой чувствовал, что все это – неплохо питающийся, всем довольный и любезный народ. Даже если здесь и возникали какие-то проблемы и неудобства, все это были мелочи. Если бы здесь зрело недовольство или мятеж, я бы сразу это почувствовал. Жители Александрии, как известно, любят время от времени побунтовать, даже убить, или изгнать какого-нибудь царя или даже парочку, но, в общем и целом, они слишком заняты, делая деньги или иным образом наслаждаясь жизнью, чтобы от них исходила какая-то угроза. Народное недовольство и беспорядки всегда чреваты кризисом, особенно в таких многонациональных городах, как Александрия, где взаимные антипатии разных народов иной раз перехлестывают через край, не считаясь с законами и силой оружия. Не то, чтобы Рим мог чем-то гордиться в этом смысле. Правда, наши народные беспорядки имеют скорее сословный, чем национальный характер.

– Даже не думай об этом, Гермес, – предупредил я своего раба.

– Откуда ты знаешь, о чем я думаю? – спросил он, являя собой прямо-таки воплощение оскорбленной невинности. И то, как он это произнес, подтвердило, что я совершенно прав.

– Ты подумал, что здесь любой приличный на вид человек может просто раствориться в толпе, и никто ничего не заметит. Здесь я могу сойти за свободного человека, и никто не догадается, что я раньше был рабом. Не об этом ли ты сейчас думал?

– Ничего подобного! – с негодованием возразил он.

– Я рад это слышать, Гермес, потому что в этом городе полно грубых и жестоких людей, которые ничем иным не занимаются, а только ловят беглецов и возвращают их обратно хозяевам, конечно, за щедрое вознаграждение. Или продают новым хозяевам. Если ты, скажем, исчезнешь утром, я скажу об этом кому надо, и уже к закату тебя вернут обратно. Это огромный город, однако римский акцент и римские флексии здесь не совсем привычное явление. Так что забудь все подобные фантазии и продолжай служить мне. А я в один прекрасный день тебя отпущу на свободу.

– Ты никогда мне не доверял, – начал жаловаться Гермес.

Его можно было понять, ведь сейчас я просто повторил то, что заявлял ему, – с небольшими вариациями, – почти каждый день. Рабам никогда нельзя полностью доверять, а некоторым, например Гермесу, еще меньше, чем всем другим.

День был отличный, погода стояла прекрасная, как почти всегда в Александрии. Климат здесь отнюдь не идеальный, не такой, как в Италии, но никогда нельзя забывать, что нигде в мире нет такого климата, как у меня на родине. Вокруг сновали веселые и довольные люди, в воздухе стоял аромат благовоний, смешанный со всепроникающими запахами моря. Во многих отношениях Александрия могла похвастаться более приятными ароматами, чем Рим.

Вооруженный документом с царской печатью, я медленно поднялся по ступеням и оказался у входа в Мусейон. Мне хотелось еще раз посетить Храм муз, но нынче утром передо мной стояли более неотложные задачи. Миновав двери, я направился мимо лекционных залов, из которых доносились приглушенные речи философов, прошел под длинной колоннадой философов-перипатетиков, где стояли уже заброшенные великолепные шлюзовые ворота Ификрата, которыми теперь никто больше не занимался. Этот проект, подумалось мне, теперь не скоро будет закончен.

Я проследовал в апартаменты убитого ученого, где уже все было аккуратно убрано. Кровь с пола смыли и соскребли, за столом сидели два секретаря и готовили опись найденных вещей, складывая уже зарегистрированные предметы и чертежи на большом столе. Третий человек бродил по кабинету с удивленным выражением на лице.

– Инвентарный список готов? – осведомился я.

– Почти готов, сенатор, – ответил старший. – Мы скоро закончим с чертежами. – А это, – он указал на папирус, лежащий на столе, – список его сочинений. А вот это, – и он указал на другой папирус, – опись предметов и вещей, обнаруженных в его комнатах.

Я ухватил второй список и начал быстро его просматривать. Конечно, в моем расследовании мне было необходимо знать, что здесь было в наличии до убийства, но и это было лучше, чем совсем ничего.

– А ты что здесь делаешь? – спросил я третьего присутствующего. Это был грек с длинным носом и лысой головой, одетый так же, как все библиотекари, которых я видел раньше.

– Меня зовут Эвмен из Элевсина, я библиотекарь отдела пергамских книг. Я пришел в надежде найти свиток, который покойный Ификрат взял на время из нашего отдела.

– Понятно. Это случайно не был такой большой манускрипт на пергаменте из Пергама, накрученный на стержни из оливкового дерева с ручками, крашенными киноварью?

Грек очень удивился:

– Да, да, сенатор! Ты его видел? Я все утро его ищу!

– Какой теме посвящена эта работа? – спросил я, игнорируя его вопрос.

– Прости меня, сенатор, но Ификрат взял этот свиток на условиях строжайшей конфиденциальности.

– Ификрат мертв. А меня назначили расследовать его убийство. Так что говори…

– А ты кто такой? – перебил меня кто-то за спиной. Я раздраженно обернулся и увидел в дверном проеме двоих мужчин. Тот, кто спросил меня, был мне незнаком, а вот второго, прятавшегося за спиной товарища, я точно где-то встречал.

Я взял себя в руки:

– Я сенатор Деций Цецилий Метелл и расследую убийство Ификрата Хиосского. А вот ты кто такой?

Незнакомец прошел в комнату, второй последовал за ним. Теперь я вспомнил, где я его видел. Это был тот самый командир с резкими чертами лица, который прогнал меня с плаца.

– Я – Ахилла, – представился первый, – командующий царской армией.

На ногах – подкованные сапоги, на плечах – дорогая красная туника. Поверх нее была надета крепкая кожаная сбруя, которую иногда носят воины, чтобы выглядеть, словно они облачены в боевые доспехи, но не таскать на себе их немалый вес. Волосы и борода были коротко подстрижены.

– А меня зовут Мемнон, я комендант македонских казарм, – представился второй. – Мы с тобой уже встречались.

Они были македонцами, и, как всем известно, этот народ всегда пользуется простыми именами, не упоминая при этом, из какого человек рода, что обычно делают греки, которым эта традиция ужасно нравится.

– Да, встречались. А что вы делаете здесь?

– По чьему приказу ты ведешь расследование? – требовательно спросил Ахилла.

Но я уже был к этому готов.

– По царскому приказу, – ответил я, демонстрируя ему свой документ, украшенный печатью. Он изучил его, чуть прищурившись.

– Проклятый пьяный болван, – пробормотал Ахилла и добавил, обращаясь прямо ко мне: – В чем тут твой интерес, римлянин?

– Рим находится в дружественных отношениях с Египтом, – начал я. – И мы всегда рады оказать помощь царю Птолемею, нашему другу и союзнику. – Мне всегда нравилось такое вот дипломатическое ханжество и лицемерие. – Я хорошо известен в Риме как опытный специалист по расследованию уголовных дел, и я более чем счастлив поставить этот опыт на службу царю Египта.

После этих слов я свернул свой документ в трубку и сунул его себе под тунику, но руку из-под нее не вытащил. Мемнон выступил вперед, сверля меня яростным взглядом. На нем был нагрудник и наголенники, но он был без шлема. Меня очень беспокоил короткий меч, висевший у него на боку.

– Ты никому здесь не нужен, римлянин, – прорычал он. – Отправляйся обратно в свое посольство, пей и развлекайся с блудницами, как это делают остальные твои дрянные и ни на что не годные соотечественники. Здесь Египет, а не Рим.

При нашем первом столкновении он находился на своей территории, да к тому же в окружении своих воинов. А теперь совсем другое дело.

– Я нахожусь на службе не только Сената и народа Рима, но и на службе их союзника, вашего царя. И полагаю, что служу ему более верно и более предан ему, чем ты.

У македонцев всегда появляется такой вот взгляд, и я знал, что они тут же потянутся к оружию. Так случилось и на этот раз. Издав приглушенный яростный рык, Мемнон одной рукой ухватился за ножны, а другой – за его рукоятку. Но я и к этому был готов.

Лезвие его меча успело лишь наполовину показаться из ножен, когда моя правая рука выскользнула из-под туники, уже вооруженная кестусом. Я хорошенько ему засадил, и бронзовые шипы моего кестуса врезались македонцу в нижнюю челюсть прямо под ухом. Он пошатнулся, изумленно крякнул. Я тоже был удивлен. Никогда еще со мной такого не случалось, чтобы я ударил человека кестусом, а тот остался на ногах. Так что я врезал ему еще раз, в то же самое место. На сей раз он свалился, грохоча бронзовыми доспехами, прямо как те герои, которых воспевал Гомер.

Оба секретаря и библиотекарь смотрели на это огромными круглыми глазами, пораженные и напуганные. Гермес счастливо улыбался, прямо как кровожадный маленький демон. В сущности, он им и был. Ахилла не сводил с меня мрачного и сурового взгляда.

– Ты слишком далеко заходишь, сенатор, – прошипел он.

– Это я слишком далеко захожу?! Он напал на римского сенатора, на посланника Рима! За такие штучки разрушались великие государства!

Ахилла пожал плечами.

– Может, сто лет назад такое бывало. Но не теперь. – В какой-то мере это было истинной правдой, он с явным усилием взял себя в руки. – Это не тот случай, что способен спровоцировать дипломатические осложнения. Ты должен понять, сенатор, что мы выходим из себя, когда сюда являются римляне и присваивают себе властные полномочия, словно так и должно быть.

– Я вполне это понимаю, – ответил я. – Но я здесь по приказу вашего царя.

Валявшийся на полу Мемнон застонал.

– Кажется, его нужно показать врачу, – проговорил Ахилла.

Смею надеяться, что в его голосе промелькнуло нечто похожее на растерянность.

– Отнеси его к Асклепиаду, – посоветовал я. – Он должен быть где-то здесь, и не забудь сказать ему, что это я тебя к нему направил.

Ахилла кликнул нескольких рабов, и те подняли павшего героя и унесли прочь. А я так и не понял, зачем эти двое здесь оказались. Они не пожелали это сообщить, а сам я счел неблагоразумным на этом настаивать.

Я повернулся к библиотекарю.

– Итак, ты собирался рассказать мне, что это был за свиток, что пропал отсюда, не так ли? – Я стянул кестус с руки и бросил его Гермесу. – Ступай, смой с него кровь.

– Зачем… ах… это же… – Эвмен глубоко вдохнул, словно пытался успокоиться, и продолжил: – Это один из наиболее ценных свитков, хранящихся в Библиотеке, сенатор. Его написал Битон и посвятил его царю Пергама Атталу I, это было больше ста лет назад.

– И как он называется? – спросил я.

– «Боевые машины».

Гермес принес обратно кестус и отдал его мне, когда мы уходили из Мусейона.

– Это было здорово, почти как представление в цирке, – весело заявил он. – А ведь этот грек – здоровый малый!

– Не грек, – поправил я, – а македонец. Они гораздо круче, чем греки.

– Ага, но все равно – чужестранец. Надо было тебе его убить. А теперь он еще вздумает мстить. – Гермес обладал удивительно незамысловатым взглядом на мир.

– Я поговорю с царем. Может, удастся убедить его удалить этого типа куда-нибудь в провинцию, выше по течению реки. А вот Ахилла заботит меня гораздо больше. Он ведь занимает высокий пост в армии. Ты лучше сходи и разузнай о нем все что сможешь.

Мне лучше всего думается на ходу, а поразмышлять было о чем. Итак, я отлично помню, как Ификрат заявил мне, что его никогда не интересовали боевые машины и он никогда ими не занимался. Очевидно, это была чистая ложь. Типичный грек. Интересно, зачем вся эта таинственность? Ведь подобные работы вовсе не являются незаконными. Вот и очередная загадка, явно не последняя.

Прошло совсем немного времени, и мы оказались в еврейском квартале. Это странный народ, и с богами у них как-то бедновато. А во всем остальном они очень похожи на все остальные народы, что обитают на Востоке. Многие полагают странным, что их единственный бог не имеет никакого изображения, но ведь несколько столетий назад не существовало никаких изображений и римских богов. Первые правители из династии Птолемеев покровительствовали евреям, держали их в качестве противовеса египтянам. А между этими двумя народами существовала давнишняя вражда. В результате такой политики евреев здесь становилось все больше и больше.

Улицы здесь были тихие и почти безлюдные – странное явление для Александрии. Я навел справки в одной из открытых лавок и выяснил, что сегодня у евреев день, когда, согласно их странным и загадочным верованиям, они должны находиться дома, а не в молельне. Весьма похвальное благочестие, но не для постороннего наблюдателя.

– А в других районах города пооживленнее будет, – заметил Гермес.

– Несомненно, – согласился я. – Пошли в Ракхот.

Ракхот – это египетский квартал, самый большой в этом космополитичном городе. Он явно превышал размерами греческий, македонский и еврейский кварталы вместе взятые. И выглядел самым странным, особенно на взгляд римлянина.

Египтяне – один из самых древних народов, и, может быть, этим можно объяснить их консерватизм, иногда доходящий до абсурда. По сравнению с ними самый косный римлянин представляется жутко непостоянным и переменчивым. Обычные подданные сегодняшних Птолемеев выглядят точно так, как те, кого можно видеть на изображениях на стенах храмов первых фараонов. Они все небольшого роста, коренастые, темнокожие, но не такие черные, как нубийцы. Обычная одежда мужчин – это что-то вроде юбочки, набедренная повязка из белой льняной ткани, и большинство носит коротко подстриженные черные парики. Они подкрашивают себе глаза черной краской, сурьмой, считая, что это защищает их от злых духов или солнца. Старая египетская аристократия, представители которой еще встречаются изредка то тут, то там, принадлежит к другой расе, они более светлые и более высокого роста, хотя и темнее, чем греки или италики. И говорят они на языке, которого никто нигде не понимает, кроме как в самом Египте.

При взгляде на них сегодня трудно поверить, что именно этот народ построил все эти поразительные пирамиды, но ведь и греки нынче не слишком напоминают титанов древности, героев Гомера или даже более близких к ним предков времен греко-персидских войн. К своей религии египтяне относятся крайне серьезно, несмотря на то, что многие их боги выглядят чрезвычайно смешно и глупо. Все считают, что боги с головами животных просто смешны, а вот лично мне больше всего нравится тот, которого изображают мертвым, завернутым и упакованным как мумия, лицо оставлено открытым, а сам он стоит стоймя, очень прямо, и его эрегированный пенис торчит из-под бинтов и повязок.

В Ракхоте мы окунулись в обычную шумную толпу. Уличные торговцы раскладывали и расхваливали свои товары, на рынок гнали стада животных, повсюду тянулись бесконечные религиозные процессии – неотъемлемая часть повседневной жизни египтян. Здесь я не просто любовался видами и достопримечательностями. У меня была конкретная цель, но мне не хотелось, чтобы это выглядело так, словно я что-то вынюхиваю.

Первую остановку мы сделали в Большом Серапеуме. Это был еще один экземпляр, представляющий ту циклопическую архитектуру, что так нравилась наследникам первого Птолемея. Почти такой же огромный, как храм Дианы в Эфесе, Серапеум был посвящен богу Серапису, который вообще-то являлся чисто александрийским изобретением. Птолемеи считали, что они способны делать все гораздо лучше, чем кто-нибудь другой, включая изобретение новых богов. Александрия была городом нового типа, и они желали изготовить бога для своего города, который мог бы слить воедино греческие и египетские религиозные практики. Вот они и придумали нового бога с величественным и суровым выражением лица, таким, как у Плутона, и сплавили его с египетскими богами Осирисом и Аписом, отсюда произошло и его имя – Серапис. И по каким-то непонятным причинам это новое, довольно грубо сколоченное божество стало популярно, и сегодня ему поклоняются чуть ли не во всем мире.

Серапеум, как и царский дворец, в сущности, являет собой настоящий город внутри города. Здесь имеются пастбища и стойла для жертвенных животных, несколько когорт жрецов и служителей, склады и кладовые, полные сокровищ и всякой прочей дребедени, а также знаменитых произведений искусства. А чтобы все это охранять, имеется даже свой арсенал и стража.

Сам храм был обычным, даже скучным – стандартная греческая постройка, только значительно бо́льших размеров, чем было принято в других странах. Он стоял на высоком искусственном холме, сложенном из камня, верхняя площадка, доступная взгляду, была всегда открыта для публики. Там и находилась статуя бога, имевшая на удивление скромные пропорции. Все здесь было рассчитано на зевак. Поскольку Серапис являл собой, так сказать, агломерацию хтонических богов, сами молебствия и прочие религиозные церемонии происходили в нескольких подземных криптах.

Я немного побродил среди всех этих чудес, пялясь на них подобно всем остальным зевакам и чужестранным посетителям, но на самом деле цели у меня были совсем другие. Все мое внимание было приковано к храму меньших размеров, расположенному через две улицы к югу от Серапеума. Над его крышей поднимался столб дыма, как из небольшого вулкана, и ветерок доносил оттуда завывающие звуки печального песнопения и бряцанье музыкальных инструментов. Я остановил одного из жрецов, мужчину, одетого в греческие священнические одежды, но с накинутой на плечи леопардовой шкурой – на египетский манер.

– Скажи мне, господин, – осведомился я, – какому богу поклоняются вон в том шумном храме?

Он повернулся туда и с надменной высоты Серапиона надменно уставил свой не менее надменный и огромный нос в сторону храма, о котором шла речь.

– Это храм Баала-Аримана, мой господин, однако в старое доброе время он был посвящен Гору. Рекомендую тебе избегать его, сенатор. Этот культ был принесен сюда грязными, вонючими чужестранцами, и посещают его только невежественные, бесстыжие и гнусные выродки. Они поклоняются этому варварскому богу, устраивая отвратительные оргии.

Гермес подергал меня за руку:

– Пошли! Пошли туда!

– Да, мы именно так и поступим, но только потому, что это входит в план моего расследования, – ответил я.

Мы спустились по великолепной лестнице с холма Серапеума и миновали два квартала, отделявшие его от храма Баала-Аримана, в который тянулась толпа молящихся, зевак и бездельников. Кажется, торжества и празднества по случаю его открытия все еще продолжались. Люди плясали под звон цимбал, бряканье колокольчиков, завывание флейт и грохот барабанов. Некоторые валялись неподвижно на земле, до предела вымотанные своими благочестивыми экзерсисами.

По всему храму и во дворах вокруг стояли огромные бронзовые курильницы, в которых дымились благовония. И, как я понял чуть позже, это было необходимо. После того, как в жертву принесли пятьдесят быков, земля и камни мостовой пропитались кровью настолько, что с ней уже не могли справиться канавы и дренажная система храма. Благовония хоть немного, но отгоняли мух и забивали жуткую вонь. Головы и шкуры быков были повешены на столбы, мордами в сторону храма.

Подобно большинству египетских храмов, он был довольно тесен: толстые стены и внутри, как принято у египтян – целый лес мощных колонн. В дальнем его конце возвышалась статуя сидящего бога. Баал-Ариман был настолько уродлив, что я до сих пор не знаю, почему те, кто видел эту статую, не превращались в камни от омерзения. У бога была голова льва, но, видимо, божество страдало какой-то разновидностью страшной проказы. Тело принадлежало истощенному мужчине, но было украшено иссохшими женскими грудями, а на чахлые плечи было накинуто что-то вроде плаща, сделанного из бычьих тестикулов. Мух в этом внутреннем святилище было просто бесчисленное количество.

– Ты пришел сюда, дабы выразить почтение великому Баалу-Ариману?

Я обернулся и увидел перед собой Атакса, по-прежнему украшенного неизменным змеем.

– Римский посланник всегда проявляет должное уважение к богам тех стран, которые посещает, – сообщил ему я.

После этих слов я взял щепотку благовоний из большой чаши и бросил ее в угли, что тлели в курильнице перед этой отвратительной статуей. Поднявшееся над нею облачко дыма лишь самую малость уменьшило ужасный запах.

– Превосходно! Мой господин будет доволен. Он испытывает неизбывную любовь к Риму и хотел бы попасть в число богов, которым поклоняются в этом величайшем городе мира.

– Я поговорю об этом в Сенате, – пообещал я, мысленно поклявшись затеять лучше большую войну, прежде чем позволить этому жуткому демону смерти ступить своей гнусной лапой в ворота Рима.

– Это будет просто отлично, – проговорил Атакс и расплылся в елейной улыбке.

– Следует ли полагать, – осведомился я, – что бог вскоре будет говорить с вашими последователями?

Жрец торжественно покивал.

– Именно так. В последние дни мой господин несколько раз являлся мне и сообщил, что посетит это скоромное место и будет говорить со своими почитателями, причем в этом ему не потребуются никакие посредники.

– Как я понимаю, он будет пророчествовать, подобно оракулу, а ты затем станешь интерпретировать его речи для ушей простого народа?

– О, нет, сенатор. Как я уже говорил, ему не понадобятся никакие посредники. То, что он скажет, будет понятно всем, кто захочет его слушать.

– Поскольку его исходным домом является Азия, – начал я, – можно предположить, что он будет говорить на одном из восточных наречий?

– Мой господин теперь сделал своим домом Александрию, и я уверен, что он будет говорить по-гречески.

– И какой теме будут посвящены его речи?

Атакс пожал плечами:

– Кто может знать волю бога, пока он не проявит ее сам? Я всего лишь его жрец и пророк. Несомненно, мой бог и господин сообщит нам то, что сам считает нужным и что стоит донести до ушей человеческих.

За красиво выспренними фразами спряталась типичная жреческая увертливость.

– Я с нетерпением буду ждать его появления среди людей, – уверил я этого паскудника.

– Я пошлю вестника в посольство, если мой господин уведомит меня, что готов говорить с народом.

– Я буду весьма тебе признателен.

– А сейчас, пожалуйста, будь так добр, пойдем со мной, сенатор. Я уверен, что ты еще не видел бо́льшую часть нашего нового храма.

Ухватив за руку, Атакс провел меня по всему зданию, объясняя, что капители колонн, выполненные в виде соцветия папируса, это символ Нижнего Египта, точно так же, как капители в виде цветка лотоса символизируют Верхний. Мне это было уже известно после путешествия по Нилу, но мне не хотелось сейчас его обижать или портить его благостное настроение.

Миновав заднюю часть храма, мы оказались на заднем дворике, где празднество было в полном разгаре. Огромные бычьи туши, насаженные на колья, вращались над пылающими углями. Подобно всем другим предусмотрительным богам, Баал-Ариман желал только крови жертвенных животных и оставлял их плоть на потребу своим почитателям и последователям.

– Прошу тебя, сенатор, принять участие в празднестве и отведать мяса, – гостеприимно пригласил меня Атакс. – Мое положение запрещает мне употреблять в пищу плоть, но мой господин желает, чтобы его гости насладились пиршеством.

Рядом с вертящимися над углями тушами стояли потные рабы, держа в руках кривые ножи, скорее похожие на сабли. По мере медленного вращения вертелов они отрезали тонкие, как папирус, ломти мяса и складывали их на плоские египетские лепешки. Гермес посмотрел на меня умоляющим взглядом, и я кивнул. Он тут же рванул вперед, чтобы ухватить одну из этих аппетитных лепешек, и, вернувшись через пару секунд, гордо вручил ее мне. Потом бросился туда еще раз, чтобы сцапать такую же для себя. Девушка-рабыня поднесла нам поднос, уставленный чашами с вином, и я взял одну. Очень юная, явно едва достигшая брачного возраста, она была одета в эти прелестные египетские одежки, состоящие всего лишь из узкой полоски ткани, низко опоясывающей бедра, и малюсенького фартучка из шнурков с бусинами. Все остальное – немыслимое количество украшений. Подобному фасону, к сожалению, никогда не удастся пробиться в Рим.

– Прекрасное вино, – заметил я.

– Дар высокородной Береники, – пояснил Атакс.

Со времени завтрака прошло уже немало времени, так что я даже пожалел, что отклонил предложение Птолемея разделить его утреннюю трапезу. И сейчас лепешка с горячим мясом жертвенного быка оказалась очень даже кстати.

– Я так понимаю, ты уже слышал об убийстве Ификрата Хиосского?

Пророк закатил глаза.

– Да, ты совершенно прав. Весьма печальное происшествие. И кому могло понадобиться его убивать?

– И впрямь, кому? Тогда, вечером, на приеме у Береники, я заметил, что вы с ним беседовали. О чем шел разговор?

Атакс бросил на меня быстрый, острый взгляд.

– А почему ты спрашиваешь?

– Царь назначил меня расследовать это убийство. Вот я и подумал, может быть, Ификрат сказал тебе что-то, из чего можно было бы сделать вывод, что у него были враги.

Мой собеседник заметно расслабился.

– Понятно. Нет, мы с ним много встречались на разных царских приемах и обсуждали относительную ценность наших профессий и занятий. Ведь он, будучи греческим философом и математиком архимедовой школы, с большим пренебрежением относился ко всему сверхъестественному и божественному. Все это знают, он не раз говорил об этом на публике. Так что мы каждый раз продолжали наш давний, очень давний спор. Боюсь, он не сообщил мне ничего такого, что могло бы указать на наличие у него врагов, тем более способных на убийство.

Атакс поклонился, и я уже решил, что наш разговор окончен, но жрец, вздохнув, добавил:

– Однажды он сказал, что некоторые люди верят во власть богов, другие полагаются на магию. Но когда цари восточных стран желают бросить вызов Риму, они советуются с ним, потому что именно геометрия дает ответы на все вопросы.

– Весьма любопытное заявление, – заметил я.

– Именно! Я тогда подумал, что это в значительной мере очередное проявление его философского самомнения, но, возможно, это не так, а? – Атакс покачал головой, и его длинные намасленные волосы и кудрявая борода качнулись в воздухе. – Возможно, он был замешан в какие-то дела, которых философу следовало бы избегать. А теперь, сенатор, прошу меня простить – мне нужно подготовиться к вечернему жертвоприношению. Пожалуйста, оставайся здесь и продолжай наслаждаться. Все, что у нас здесь имеется, в полном твоем распоряжении.

После этих слов пророк совершил нечто, что можно назвать вычурным восточным поклоном, состоящее из каких-то волнообразных движений и взмахов руками, и скрылся где-то внутри храма. К этому времени Гермес вернулся и встал возле меня, разрывая очередную лепешку с жертвенным мясом внутри.

– Что ты о нем думаешь? – спросил я у раба.

– Он отлично тут устроился, – ответил Гермес с набитым ртом.

– Ты когда-нибудь раньше пробовал говядину?

– Только обрезки доставались, это на твоей загородной вилле было. Грубое мясо, но вкус мне нравится.

– Возьми еще фруктов и оливок. Слишком много мяса вредно для пищеварения. Так какое впечатление на тебя произвел этот Атакс? Мне показалось, что, пока мы разговаривали, его азиатский акцент куда-то исчез. – Тут возле нас оказалась одна из жриц, она вертелась и изгибалась, позванивая струнами своих маленьких цимбал в такт звучащей музыке. Ее одежда превратилась в лохмотья, а спина была в красных полосах и рубцах после вчерашнего бичевания.

– У этого пророка, небось, все еще следы от кандалов на ногах.

Я так и замер с непрожеванным куском во рту.

– Так он был рабом? Откуда ты знаешь?

Гермес улыбнулся с видом превосходства.

– Ты обратил внимание на огромную серьгу, что он носит в ухе?

– Да, обратил.

– Он ее носит, чтобы скрыть разрез на мочке. В Каппадокии беглого раба метят, разрезая ему левую мочку уха.

Да, нужно признать, что существует целый огромный мир рабов, он не ограничивается границами стран или земель, и большинству из нас он совершенно неизвестен.