Тем же вечером мы приготовились к ритуалам в храме Сатурна. Мои клиенты собрались в своих лучших одеждах, все веселые, приложившиеся к вину перед официальным празднованием, которое не начнется до тех пор, пока не сядет солнце, а полную силу наберет только на следующее утро. Тогда рабы получат полную свободу действий, и вступят в свои права своеобразные требования к одежде и поведению, свойственные только дню Сатурналий.

Я велел своим рабам принести подносы с закусками, чтобы поддержать подходящее настроение, и смешался с клиентами, произнося пустые добрые пожелания, необходимые в таких случаях. Несмотря на охватившую весь город атмосферу веселья, под моей туникой были и кинжал, и цестус. Улицы, забитые шумными, празднующими толпами, даже удобнее для засады, чем те же самые улицы, опустевшие темной ночью.

Оставив мой дом, мы потихоньку двинулись по улице Сабура, а оттуда – к Форуму. Мы продвигались особенно медленно из-за того, что все до последнего обитатели Рима, не лежавшие на смертном одре, находились на улицах, здороваясь, танцуя и шумя. Продавцы вина явно проворачивали крупные сделки, а на большинстве флейт играли люди без музыкального таланта.

Спустя некоторое время мы смешались с толпой, идущей по Священной дороге, потом прошли мимо базилик и портиков – и вот мы все стоим перед громадным храмом Сатурна.

Здесь действовали ликторы и храмовые рабы, проводившие людей на отведенные им места. Тут я оставил своих клиентов и занял место с остальными сенаторами на ступенях храма, где, как самый младший член Сената, встал в заднем ряду. И все-таки отсюда у меня был хороший обзор, и я мог видеть всех самых важных людей государства, в то время находившихся в Риме.

На самых почетных местах, рядом с алтарем перед входом, стояли весталки, в том числе и моя тетя Цецилия, фламины (в том году у нас не было ни одного фламина Диалис), понтифики и все действующие магистраты. Среди эдилов я увидел Кальпурния Бестию и попытался догадаться, который из его коллег – Мурена, но тщетно. Среди трибунов мне на глаза попался Метелл Сципион, а среди избранных, но еще не вступивших в должность трибунов – Клодий. Консул Бибул наконец-то вышел из своего дома ради этого ритуала, в котором должны были участвовать все должностные лица, обладающие империем. У него был вид человека, съевшего слишком много зеленых персиков.

Посмотрев вниз и влево, я разглядел в первых рядах у подножия лестницы патрицианские семьи. Со своего места я поразительно ясно видел, насколько редки эти ряды. Некогда бывшие громадной силой в государстве, патриции сделались теперь такими малочисленными, что в принадлежности к патрицианской семье больше не было особого преимущества, если не считать престижа. В настоящее время осталось около четырнадцати патрицианских семей, и некоторые из них, такие как Юлии, стали совсем крошечными. Возможно, самым многочисленным семейством были Корнелии, но даже их ряды сильно уменьшились.

Среди них я увидел Клодию, Фаусту и Фульвию – они стояли группой. Как только я заметил Юлиев, легко стало найти и мою невесту Юлию. Она перехватила мой взгляд и широко улыбнулась. Я улыбнулся в ответ. Но ведь все вокруг улыбались. Все мы слегка глупеем во время Сатурналий.

Позади патрициев стоял строй эквитов, куда более многочисленного и в целом более важного класса, поскольку эквиты получали статус благодаря имущественному цензу, а не происхождению.

Жесткое разделение по рангам было символическим, потому что к концу церемонии все классы свободно перемешаются в память о Золотом Веке Сатурна, который отмечался этим ежегодным ритуалом. В отличие от остальных церемоний жертвоприношений никто – ни мужчина, ни женщина, ни раб, ни свободный – не носил головного убора: для всех такая торжественность исключалась из самого счастливого ритуала года.

Когда мы все собрались, авгуры вышли вперед и встали рядом с алтарем, наблюдая за небесными знамениями. Среди них был Помпей, одетый, как и остальные, в полосатую мантию – он держал в правой руке посох с крючком на конце. В следующие несколько минут простой люд едва дышал. Вечер был прекрасным, грома не было, и не появилось никаких птиц, говорящих о дурных знамениях. Авгуры объявили, что боги одобряют продолжение церемонии.

Теперь Юлий Цезарь совершил свой величественный выход, зашагав из храма через его огромный проем. У консула не было церемониальных причин появляться на сцене таким образом, но это же был Цезарь. Здесь он играл двойную роль: консула и верховного понтифика – высшего арбитра во всех делах, касающихся государственной религии.

Цезарь остановился рядом с алтарем и сделал полуповорот, царственно жестикулируя, как великий актер, каким он и был.

Через дверной проем мы едва могли рассмотреть огромную, потемневшую от времени статую бога и изогнутый нож в ее руке. Жрец и его помощники церемонно убрали полосы шерстяной ткани, обмотанные вокруг ног Сатурна и нижней части его туловища. В туманном прошлом мы захватили эту скульптуру в соседнем городе, поэтому его ноги были связаны, чтобы помешать Сатурну покинуть территорию Рима. Божество освобождали только на время его праздника. Все люди разом вздохнули, когда упала последняя полоса ткани.

Цезарь следил за горизонтом и садящимся солнцем, как будто лично за него отвечал. Поскольку портик храма был обращен на северо-восток, наблюдать было нелегко. Когда последний отблеск исчез с позолоченного фронтона курии Гостилии, где в древности собирался Сенат, Юлий Цезарь снова сделал жест, и жертвоприношение началось.

Поскольку Сатурн – прежде всего бог подземного мира, его ритуалы проводятся вечером. По той же причине в жертву ему предназначался черный бык вместо белого. Помощники ввели его вверх по ступеням – великолепное животное, черное, как полуночное небо, с вызолоченными рогами, все украшенное гирляндами. Толпа тревожно наблюдала за ним, потому что если б бык заартачился или начал издавать громкие звуки, это стало бы дурным предзнаменованием.

Но животное совершенно спокойно дошло до алтаря и терпеливо стояло, ожидая конца церемонии. Жрец и его помощники с различными эмблемами своей должности выступили вперед и встали рядом с быком. Началась самая главная часть ритуала. Один помощник поднял табличку с написанной на ней молитвой, и жрец начал громко ее читать. Как и все такие старинные молитвы, она была на языке столь архаичном, что никто не знал, о чем на самом деле в ней говорится, но ее следовало прочитать точно – отсюда необходимость таблички. Позади жреца изо всех сил дул в свой инструмент флейтист, чтобы проводящего ритуал не отвлекали неподобающие звуки вроде чихания или кашля. Заставить все население Рима стоять тихо во время длинной молитвы, не издавая никаких звуков, – само по себе чудо.

Все мы стояли, слегка вытянув руки на уровне талии, ладонями вниз, как и полагается, когда обращаешься к божеству подземного мира.

Молитва кончилась, помощник размахнулся огромным молотом, и бык беззвучно рухнул на колени. Он был уже мертв, когда жрец перерезал ему глотку.

Другие помощники поймали хлынувшую кровь в золотые чаши, принесли их к стоку перед алтарем и вылили кровь туда, чтобы она стекла в дыру, уходящую в землю под храмом. Для небесного бога кровь выливают на алтарь.

Теперь вышли вперед гаруспики в своих этрусских мантиях, нараспев произнося что-то на этрусском языке. Они вскрыли брюхо быка, и оттуда вывалились внутренности. Гаруспики исследовали кишки и легкие, а потом некоторое время посовещались над печенью, переворачивая ее и так, и эдак, рассматривая ее изломы, ища бугры, уродства, пятна или другие странности, чтобы интерпретировать их, потому что каждая часть печени имеет особое значение, касающееся воли богов в определенных делах. Они что-то сказали жрецу, а тот поговорил с главой гильдии вестников, стоявшим рядом с ним.

Торжественно и необычайно величественно глава вестников прошагал к передней части портика и встал на верхней ступеньке. Он сделал глубокий-преглубокий вдох. У этого человека был, возможно, самый громкий голос в мире.

– IO SATURNALIA! – взревел он, и его, наверное, услышали в Цизальпийской Галлии.

С этим криком толпа взревела, и начался праздник.

Крики «Io Saturnalia!» раздавались со всех сторон. Каждый гражданин, от консула до вольноотпущенника, сорвал свою тогу – одежду, отличавшую граждан от рабов и чужестранцев. На время праздника все мы равны – во всяком случае, притворяемся, что это так.

Сложив свою тогу и сунув ее под мышку, я спустился по ступеням туда, где патриции быстро смешивались с обычным людом. Среди волнующегося моря голов было трудно найти головку одной маленькой женщины. Но я был выше большинства, и меня не так уж трудно было заметить.

– Io Saturnalia, Деций! – крикнула Юлия, врезавшись в меня, как галера, таранящая другую галеру. Она обхватила меня руками и наградила звучным поцелуем.

В эту пору, когда нарушались правила, дозволялась такая нескромность, немыслимая в другие времена, тем более что мы еще не были женаты.

– Io Saturnalia, Юлия! – сказал я, когда снова смог дышать. – Давай найдем какое-нибудь местечко, где сможем поговорить.

Пока мы протискивались сквозь толпу, я заметил Гермеса и, не подумав, протянул ему свою тогу.

– Отнеси ее домой! – окликнул я его.

– Отнеси ее сам, Деций, – ответил он, отворачиваясь. – Io Saturnalia!

Юлия смеялась так, что слезы потекли по ее лицу. Обнявшись, мы двинулись дальше раскачивающейся походкой, пока не нашли винную палатку перед базиликой Семпронии, где купили две грубые глиняные чаши, полные еще более крепкого вина, и сели у постамента статуи Фабия Кунктатора в углу ступеней базилики. Старина получил этот странный титул – Медлитель – за то, что очень осторожничал во время вступления в бой с Ганнибалом. То был редкий случай, когда римского лидера удостоили титула за демонстрацию явного здравого смысла.

В это время года сумерки не длятся долго. Когда небо потемнело, запылали факелы и вспыхнули жаровни с пучками смолистых веток, от которых люди стали зажигать традиционные тонкие восковые свечи. Есть старая история о том, что в древние времена бог потребовал принести ему в жертву головы. Но кто-то понял, что старое слово «головы», со слегка другим произношением, означает «головни», и с тех пор мы даем друг другу свечи.

– Это всегда, еще с детства, было одним из моих любимых зрелищ, – сказала Юлия, когда мерцающие или пылающие огни разлились по Форуму и остальному городу. – Так я воображала себе Олимп или город из греческих мифов. Как печально, что это продолжается всего день и две ночи.

– Но весь смысл праздников в том, что они отличаются от других дней года, – заметил я.

– Думаю, так и есть, – сказала Юлия, сделав большой глоток.

У меня было смутное ощущение, что, как и все остальные, в этот день она начала пить намного раньше.

– Ладно, Деций, почему ты здесь? – спросила моя невеста. – До меня уже дошли слухи, что вы с Клодием объявили перемирие, а это все равно что услышать, как кто-то обнаружил потерянную книгу «Илиады», в которой Патрокл застукал Гектора и Ахилла в одной постели. Расскажи, зачем ты здесь, и позволь мне тебе помочь.

Что ж, я ей рассказал. Я знал, что бесполезно пытаться иметь от нее секреты, хотя не видел, чем она может помочь мне в данном деле. Правда, что-то удержало меня от того, чтобы полностью изложить события в палатке стриги. Пережитое там все еще нервировало меня. Мне пришлось вернуться и заново наполнить чаши, прежде чем я закончил рассказ.

– Ты многое успел, а ведь ты пробыл в городе меньше трех дней, – заметила Юлия.

– Я сам горжусь своим усердием, – ответил я.

– Клодия!.. Мне бы хотелось, чтобы ты держался подальше от этой женщины. Она вполне способна на отравление, и я уверена, что именно она это и сделала. Ты действительно думаешь, что Клодия может оказаться невиновной?

– Только потому, что множество других людей, похоже, имели такие же, если не бо́льшие, причины покончить с Целером. Теперь я уверен, что его отравили, иначе зачем убивать травницу? Наверное, чтобы покрыть того, кто купил у нее яд. Но почему те марсы мне угрожали? По-моему, они должны были бы хотеть передать убийцу в руки правосудия…

Юлия наморщила лоб в глубоком раздумье. Бывали случаи, когда ей лучше меня удавалось уловить взаимосвязь событий – вероятно, потому, что ей не приходилось иметь дело с насилием, которое непрерывно держало меня в напряжении. Моя невеста всегда заявляла, что это потому, что она гораздо меньше пьет.

– Во всем этом постоянно обнаруживается один общий фактор, если тебе удастся достаточно долго не обращать внимания на ведьм, – сказала она наконец.

– На них довольно трудно не обращать внимания, – ответил я. – Какой же фактор?

– Галлия. Не так давно там заправляли Мурена и его брат. Целер должен был взять в качестве проконсульской провинции Трансальпийскую Галлию, но Флавий отобрал ее у него, и Целер умер, прежде чем смог добраться до судов и Сената, чтобы ее вернуть. Все свое время на посту консула он провел, борясь с Помпеем, а тот хотел получить командование над Галлией.

– А вместо этого, – сказал я, прокручивая в уме возможности, – твой дядя Гай Юлий получил всю Галлию на пять лет.

– Мой дядя не имеет никакого отношения к убийству Целера! – заявила Юлия.

Она все еще питала слабость к Цезарю, хотя к тому времени его амбиции стали ясны уже всем.

– Галлия… Не знаю, Юлия. Мы захватили эти земли, колонизовали их и сражались там так долго, что вряд ли кто-нибудь из важных государственных людей не имеет связи с Галлией. Я сам бывал там не раз по военным или дипломатическим делам.

– Но сколько из этих людей связаны с убийствами, к тому же совершенными так недавно? Сейчас Галлия – самый лакомый кусочек, какой только можно заполучить. Я удивляюсь, что не пытались отравить моего дядю. Ты же знаешь – Помпей хочет Галлию.

– Цезарь слишком умен для того, чтоб его отравили, – сказал я с той ясностью восприятия, которую иногда дарует мне вино. – Он наконец-то дал ветеранам Помпея земли для поселения. Когда за Помпеем стояли его раздраженные солдаты, он был силой, которую следовало учитывать. Теперь, даже если на носу добрая война, их будет трудно оторвать от тучных ферм в Кампании.

А ведь если подумать, то был изящный маневр – так Цезарь защитил себя от возможного предательства со стороны Помпея.

– Кроме того, – продолжал я, – Лисий сказал, что война может перейти в схватку с германцами, а не только с галлами. В схватках с германцами должно быть ничтожно мало добычи.

– Германцы? – быстро переспросила моя собеседница. – Кто это?

Тут мне пришлось довольно подробно изложить, о чем мы разговаривали с Лисием. Юлия внимательно следила за моим рассказом – у нее была способность Цезаря быстро схватывать политические и военные нюансы.

– Ты думаешь, этому интригану-египтянину можно доверять? – спросила она.

– Не вижу, какая ему корысть выдумывать такое, – ответил я. – Это может обернуться для твоего дяди катастрофой. Война будет не той, на которую он рассчитывает.

– Не смеши меня. Он способен справиться с чем угодно, включая большие армии еще более диких варваров. Когда он вернется из Галлии, то отпразднует самый большой триумф, который когда-либо видели в Риме.

Я сомневался, что у него есть такой шанс, что доказывает, как много я об этом знал.

– Деций, ради праздника я вольна ходить по городу, где хочу, без надзора бабушки, – сообщила моя невеста.

Бабушка Юлии была ужасной Аурелией, матерью Гая Юлия Цезаря. Она не погнушалась бы потребовать для меня публичной порки или казни за нарушение по отношению к ее внучке правил приличия, как уже делала это не один раз.

– И все равно я не понимаю, что это тебе даст? – засомневался я.

– А что еще делать в данном случае, кроме как собирать слухи, сплетни и злоехидные инсинуации? И я точно так же способна заниматься этим, как и ты!

– Ну, вообще-то да, но…

– Значит, договорились.

На том мы и порешили.

К тому времени нам понадобилось еще вина, и когда я протянул Юлии ее чашу, она заметила, что у меня перевязана ладонь.

– Что случилось с твоей рукой?

Девушка поставила свою чашу и взяла мою раненую ладонь в свои изящные пальцы патрицианки, как будто могла исцелить ее прикосновением.

– Во время морского путешествия на нас напали пираты, – сказал я. – Я получил эту рану, когда оттеснил врагов обратно на их корабль и прирезал их капитана.

Юлия уронила мою руку.

– Наверное, ты порезался, когда брился.

Остаток вечера мы бродили между палатками, восхищаясь множеством фигляров, демонстрирующих разнообразное мастерство, и вообще проникаясь настроением праздника. Мы видели выступающих животных, мальчиков, танцующих на туго натянутых канатах, труппы красивых юношей и девиц, исполняющих старинные танцы греческих островов, нубийцев, выдыхающих огонь, египетских фокусников и других, слишком многочисленных, чтобы всех их припомнить.

Персидский маг сделал букет из белых цветов, вдруг возникших из платья Юлии, а когда она восхищенно вскрикнула и попыталась взять их в руки, цветы превратились в белого голубя и улетели.

Благожелательная с виду старая крестьянка, глядя слезящимися глазами на наши ладони, предсказала нам будущее – мы будем наслаждаться долгими годами счастливого брака, множеством детей, процветанием и известностью. Она предсказывала то же самое всем, кто к ней подходил. Длинные очереди стояли возле палаток многих более профессиональных провидцев: люди ожидали, когда им предскажут, что их ждет в грядущем году. Я высматривал палатку Фурии, но не видел ее.

Повсюду люди кидали кости на складные столы, подножия памятников или просто на мостовые. Во время Сатурналий разрешено открыто играть в азартные игры. Весь остальной год можно заключать пари только в цирках.

Вечер начал сходить на нет, и факелы стали гореть неярко, дымить и мерцать. После этого только самые твердолобые игроки остались за столами, бросая кости и бабки при свете сатурнальских свечей.

Когда приблизилась полночь, люди потянулись к своим домам, чтобы отдохнуть перед еще более грандиозной пирушкой следующего дня. Я довел Юлию до дверей огромного дома Цезаря на Форуме – особняка верховного понтифика, примыкающего к Дому весталок. У дверей нас встретила грозная Аурелия, которую в кои-то веки обычай вынудил не бранить меня. Мы с Юлией пообещали друг другу встретиться на следующий день, но не осмелились даже обменяться поцелуями, пока за нами наблюдала ее бабушка. Аурелия была вполне способна натравить на меня своих рабов с палками и кнутами.

По дороге домой я совсем не чувствовал усталости, несмотря на все выпитое вино и поглощенную еду. Пока я шел через быстро пустеющий Форум, полный густого дыма от догорающих жаровен, меня поразило, насколько это странное время. Несколько игроков сидели на корточках над своими свечами, словно подземные духи, мучающие какого-нибудь несчастного смертного, которому боги назначили особое наказание. Очертания величественных зданий стали мягкими и размытыми, скорее похожими на нечто, воплощенное волей Юпитера, чем на работу человеческих рук. То был Форум, каким мы видим его во снах.

Высоко на склоне Капитолия, сразу под храмом Юпитера Лучшего Величайшего, я мог разглядеть темную, грозную Тарпейскую скалу, с которой сбрасывали навстречу гибели предателей и убийц. Безумное веселье, царившее ранним вечером, превратилось в зловещее уныние.

Вот с такими мыслями я шагал по узким извилистым улочкам к своему дому, отвечая на приветствия и добрые пожелания покачивающихся пьяных, перешагивая через тела тех, кто слишком налегал на выпивку и не добрался до своих дверей. От мыслей о мраке и демонах я неизбежно перешел к мыслям о ведьмах. Чем они занимаются этой ночью на Ватиканском поле?

Я сам впустил себя в дом, поскольку мои рабы не собирались отвечать на стук в дверь, отправился в спальню и, в конце концов, избавился от тоги, из-за которой у меня весь вечер потела рука. Начал раздеваться, чтобы лечь в постель, но потом остановился, сел на край кровати и задумался. Мне совершенно не хотелось спать. Если я лягу, то лишь для того, чтобы таращиться в потолок, пока не встанет солнце. И с этим ничего нельзя было поделать. Я пробыл в Риме три дня, ведя себя осторожно, пытаясь не раскрываться и ограничить свое расследование беседами с людьми. Это просто неестественно. Я не мог выбросить из головы стриг и их завораживающие ритуалы за городскими стенами. Хватит с меня осмотрительности и осторожности! Пора сделать что-нибудь глупое, опасное и самоубийственное!

Я встал, снял сандалии и надел пару охотничьих сапог, туго зашнуровав их над лодыжками. Сменив тогу сенатора на другую, темно-синюю, набросил темный плащ с капюшоном, прикрывающий меня до колен. У меня не было шлема-невидимки, но, может, сойдет и это. Я снова взял кинжал и цестус и подумал, не прицепить ли к поясу меч. Нет, это было бы уже чересчур. Дни, когда я воевал в Испании, где шла гражданская война, научили меня тому, что в разведке на вражеской территории пара быстрых ног – более надежная защита, чем любое оружие.

Несколько минут спустя я снова очутился на улице и поспешил к реке так быстро, как только позволял неверный свет. Из моего дома быстрее всего попасть на другой берег можно было, обогнув северный край скотного рынка и пройдя по мосту Эмилия. Этот путь в город редко перекрывали на ночь, потому что фермеры из округи всю ночь гнали свои повозки в Рим, чтобы поучаствовать в утренних рынках. Ворота моста закрывались лишь в крайних случаях. По легенде, когда-то понадобился всего один римский герой, чтобы защитить этот мост.

Едва перейдя через реку, я очутился на Аврелиевой дороге, в местности, которая была частью древней Тускии. Меня беспокоил шум поскрипывающих фермерских повозок, поэтому, чтобы убраться от них, я свернул на боковую дорогу, ведущую на север. Вскоре до меня уже доносилось только редкое уханье совы, потому что погода была слишком прохладной, чтобы жужжало множество насекомых.

Ватиканское поле очень большое, и я начал чувствовать себя довольно глупо из-за того, что последовал своему порыву. Как я собираюсь найти нескольких празднующих ведьм на этой обширной плодородной земле? И все-таки было спокойно и довольно приятно идти под мягким светом луны по такой цивилизованной римской дороге – всего лишь сельской дорожке, но все-таки мощеной. В воздухе славно пахло свежевскопанной землей, потому что пришла пора зимнего сева. Здесь и там виднелись гермы, большинство из них – старого образца: квадратная колонна, увенчанная бюстом благожелательного бородатого мужчины, а посередине колонны – торчащий фаллос, чтобы даровать земле плодородие и отогнать злых духов. Возле дороги стояли красивые семейные гробницы, потому что мертвых нельзя хоронить в пределах стен старого Города.

То было лицо природы, которую любим мы, римляне: природы укрощенной и подчиненной целям плодородия или религии. Мы всегда предпочитаем возделанные поля пустыне, плоскую пахотную землю – холмам и горам, сады – лесам. Дикая природа нас не привлекает. Пасторальные поэты поют хвалы природе, но их мечтательные идиллии на самом деле говорят о прирученной природе, с нимфами и пастушками, резвящимися среди шерстистых ягнят, миртовых рощ и величественных тополей. Только галлы и германцы любят настоящую дикую природу.

Я решил махнуть рукой на свою миссию и просто наслаждаться красивой, благоухающей ночью, так близко от города, однако так далеко от его толп и суеты. А потом вдруг у меня похолодела спина – я услышал таинственный вопль малой ушастой совы и вспомнил, что этих сов называют тем же словом, что и ведьм: «стрига».

Пусть этруски занимаются внутренностями животных. Мы, римляне, знаем, что самые могущественные знамения являют молнии, гром и птицы. Я не суеверен, но мой скептицизм слабеет ночью и возвращается при свете дня.

Звук раздался слева от меня, и я шел до тех пор, пока не наткнулся на тропу, идущую в том направлении, не мощеную, зато хорошо утоптанную: эта земляная дорожка была настолько старой, что почти вся сделалась на два-три фута ниже окружающих полей. Требуется много, очень много поколений, чтобы ноги – босые или обутые в сандалии – утрамбовали тропу до такой глубины, ведь для фермерских повозок на ней не хватило бы места. Наверное, тропа появилась здесь задолго до Ромула, может, даже раньше этрусков, в ту пору, когда наши земли населяли только коренные жители.

Дорожка вела меня через возделанные поля прочь от дороги, прочь от гробниц и герм. Земля становилась более неровной, с кучами камней, наваленными там, где их вывернул плуг. Только некоторые груды как будто свалили через более равные промежутки, чем другие, а кое-где виднелись одиночные, похожие на торчащий из земли огромный кинжал камни – такие встречаются на некоторых островах и в более отдаленных частях империи, где древние народы поклоняются богам с неизвестными нам именами. Я и не думал, что нечто подобное можно найти так близко от Города. Но, с другой стороны, подумалось мне, может, я позволяю лунному свету и воображению меня обманывать. Может, это всего лишь большие камни, слишком огромные для того, чтобы пахарь смог оттащить их, и вместо этого он поставил их торчком, чтобы они занимали меньше земли.

Я подошел к низкому холму с густой рощей на вершине – и на пределе слышимости вроде бы уловил странные ритмичные звуки, похожие на стук маленьких барабанов, и, кажется, распевные человеческие голоса. Я подумал, что теперь самое подходящее время вернуться в Город, но вместо этого, избрав путь безрассудства и опасности, сделал глубокий вдох, шагнул с утоптанной тропы и пустился к лесистому холму.

Недавно вспаханная земля под моими сапогами была мягкой, и вскоре я заметил еще кое-что: рядом с обычными бороздами виднелось множество углублений. Я присел, чтобы посмотреть, что это такое, и лунный свет озарил цепочки следов, не считая моих, – они тянулись от тропы и сходились в одном месте на маленьком холме. Я выпрямился, проверил, легко ли вынимается из ножен кинжал, под рукой ли цестус, и зашагал туда.

У подножия холма звуки слышались гораздо яснее. Стук барабанов теперь смешивался с воплями флейт, а речитативы прерывались громкими, похоже, непроизвольными криками. Если это и были слова, то на незнакомом мне языке. Ритм музыки, примитивный и возбуждающий, затрагивал ту часть меня, что пряталась под оболочкой римской культуры, так же, как меня затронул вид стоящих камней.

Дойдя до края рощи, я увидел в ней слабый красноватый отблеск. Деревья здесь не были культурными, садовыми – никаких яблонь или олив не росло на этом священном участке. По большей части тут росли древние, узловатые дубы с грубой корой. Их стволы служили домом для сов, их корни – жилищем для змей. Сухие листья с резными краями слегка потрескивали под моими сапогами, как пергамент или рассыпавшиеся останки египетских мумий.

Я увидел, что на ветвях болтаются странные предметы, сделанные из перьев, ленточек и других материалов – каких именно, я мог только гадать. Эолова арфа издавала тихие музыкальные звуки, еле слышные за шумом, раздававшимся в центре рощи.

Я прошел между деревьями, очень осторожно переставляя ноги, едва осмеливаясь дышать и напрягая зрение, чтобы разглядеть скрывающихся во мраке часовых. Испанцы всегда слишком ленивы, чтобы выставлять часовых, но италийские ведьмы могли быть более осторожны. Мне вспомнились слова Ургула: на священной земле ведьм есть мундус. Такие входы в подземный мир редки и необычайно почитаемы, потому что через них мы общаемся с мертвыми и с обитающими внизу богами. Один мундус имелся в Риме, а остальные были разбросаны по нашему полуострову. О здешнем я никогда не слышал.

Я начал различать тени, словно между мной и источником света двигались люди. Теперь я шел еще осторожнее, от дерева к дереву, пытаясь подобраться ближе, но при этом остаться незамеченным. Я видел, что приближаюсь к поляне и что поляна эта полна людей – кружащихся, танцующих, хлопающих в ладоши, напевающих в ритм со свирелью и барабаном. Деревья начали редеть, но я увидел густую группу лавров на самом краю поляны между двумя дубами и стал пробираться туда.

Я скользил от дерева к дереву, и мои нервы были на пределе, хотя празднующие в своем исступлении как будто не обращали ни малейшего внимания на то, что происходит за пределами поляны. Я не мог как следует рассмотреть их, лишь время от времени мельком видел светлые тела, но доносившиеся до меня голоса, вроде, были по большей части женскими.

Возле группы лавров я присел на корточки. Я находился в нескольких шагах от поляны, но ветки и зелень кустов были настолько густыми, что мне удавалось рассмотреть немногое. Тогда я лег плашмя и пополз вперед. Оружие больно впилось мне в живот, но это беспокоило меня меньше всего. Люди совершали свои ритуалы в отдаленном тайном месте именно потому, что не желали, чтобы за ними наблюдали глаза непосвященных. Они наказали бы любого, кто подсмотрел бы за ними. Мне вспомнились истории о менадах, диких поклонницах Диониса, которые имели обыкновение разрывать на куски и пожирать любого мужчину, имевшего несчастье наткнуться на их лесные ритуалы. А эти празднующие, кем бы они ни были, похоже, впали в исступление менад.

Когда перед моими глазами осталась лишь последняя низко нависшая ветка, я очень осторожно отвел ее в сторону и впервые ясно увидел тех, кто веселился на поляне.

Посреди нее горел большой костер, взметая высоко в черное ночное небо пламя и искры. Кроме пылающих стволов и связок хвороста я увидел в центре огня то, что, надеюсь, было жертвенными животными, и уловил в воздухе тяжелый запах горящего мяса. Но не костер и его жертвы приковали мое внимание. А женщины.

Единственные мужчины, которых я тут увидел, играли на инструментах и, в отличие от женщин, носили маски, полностью скрывавшие их лица. Все прочие были женщинами: их было около сотни, и танцевали они с безумной страстью. Ни одна не оделась как следует, хотя многие накинули небольшие звериные шкуры, и все в изобилии украсились венками и гирляндами. Никаких детей – младшая из присутствующих, по меньшей мере, достигла брачного возраста. Было тут и несколько старых ведьм, но бо́льшую часть составляли женщины в расцвете лет. Однако самым большим потрясением для меня стало то, что не все здесь были крестьянками.

Когда мимо меня промелькнула первая патрицианка, я подумал, что меня подводит зрение. Потом я начал различать все больше таких женщин. Некоторые могли происходить из благородных плебейских семейств, но нескольких я узнал, и все они были из древних патрицианских фамилий. Первой закружилась перед моими глазами Фауста Корнелия, дочь Суллы, помолвленная с моим другом Милоном. Потом я увидел Фульвию – похоже, здесь она чувствовала себя в своей стихии. И, как я мог бы догадаться, здесь была Клодия, ухитрявшаяся выглядеть спокойной и томной даже посреди такого празднества.

Контраст между госпожами-патрицианками и крестьянскими женщинами оказался намного больше, чем я мог бы себе вообразить. И то, что они сняли одежду, не стерло различий, а сделало их еще более яркими. Крестьянки распустили волосы, чтобы те дико развевались во время танца. Даже самая белокожая из них была смуглее благородных женщин, а их руки и лица были еще темнее тел из-за долгого пребывания на солнце. Их руки и ноги покрывал легкий пушок, а под мышками и между ног у них росли густые волосы.

Сложные прически патрицианок оставались в порядке даже во время самых диких кружений, а кожа, которую они всю жизнь прикрывали от солнца, белела ярче жемчуга. Кроме того, они накрасились дорогой косметикой. По сравнению с большинством крестьянок, широкобедрыми и коренастыми, патрицианки были тонкими и стройными. Но больше всего ошеломляло то, что у них начисто отсутствовали волосы, не считая волос на голове – их удаляли щипчиками, воском и пемзой. Рядом с пылкими сельскими ведьмами с их полуживотными повадками римские Цирцеи выглядели, как полированные статуи из паросского мрамора.

Не прижимайся я так крепко к земле, у меня отвисла бы челюсть. Танцующие передо мной женщины казались представителями разных видов: не похожие друг на друга, как кони не похожи на оленей, связанные лишь увлечением этим разнузданным празднеством. Что сказала мне Клодия всего лишь прошлой ночью? «Я участвую в религиозных обрядах, не разрешенных государством…» Она явно преуменьшала положение дел.

Я почувствовал, что у меня нет причин для удивления или потрясения. Государственная религия была именно такой: культом для широкой публики, с помощью которого можно умилостивить богов и укрепить общество, объединив его с помощью коллективного участия. По всему миру существовали и другие религии и загадочные культы. Время от времени, обычно во время кризиса, мы сверялись с «Книгами Сивилл», и иногда они повелевали нам привезти чужеземного бога, вместе с его культом и ритуалами. Но это происходило лишь после долгих обсуждений с понтификами, и сюда никогда не ввозилось выродившееся азиатское божество. В Риме были разрешены многие религии, при условии, что они благопристойны и не включают в себя запрещенные жертвоприношения или красочные увечья, как при поклонении Кибеле, когда мужчины в религиозном исступлении кастрируют себя и швыряют свои отрезанные гениталии в святилище богини. Нет, у меня по спине поползли мурашки не от природы этого праздника, а от того, что он был местным, а не каким-нибудь экзотическим, вывезенным с эгейского острова или из дальних пределов мира. Священная роща культа находилась не далее чем в часе ходьбы от Рима, и, вероятно, он отправлялся тут бессчетное множество веков. То была религия столь же древняя, сколь поклонение Юпитеру, на собственной земле Юпитера, но не известная огромной массе римского народа, не считая слухов, шепотом передававшихся среди простого люда.

И участие патрицианок… Это, по крайней мере, было не столь удивительно. Богатые, не отказывающие себе в удовольствиях, но закрытые от общественной жизни или любой значительной деятельности, они обычно скучали и всегда первыми подхватывали любую новую религиозную практику, появляющуюся в Риме. А три женщины, которых я узнал, были именно из тех, что стремятся поучаствовать в любом странном культе просто потому, что он достаточно возбуждающий и вырождающийся.

Одна женщина вырвалась из кружащих колец танцовщиц и встала рядом с костром, что-то крича. Она повторяла свой крик до тех пор, пока остальные не замедлили танец и, в конце концов, не замерли. Инструменты смолкли, и эта женщина нараспев произнесла что-то на языке, которого я не понимал, с модуляцией, какая бывает во время молитвы. Ее лицо так исказилось в экстатическом порыве, что я не сразу понял – это Фурия. Ее длинные волосы переплелись с густолиственными виноградными лозами, а на плечи у нее была наброшена освежеванная шкура недавно принесенной в жертву козы. Кровь так же обильно забрызгала ее тело, как недавно украшала мое. В руке она держала жезл с вырезанной на нем извивающейся змеей – один конец этого жезла заканчивался сосновой шишкой, другой – фаллосом.

Я увидел, как гадалка встала между костром и кольцом камней около полутора локтей в поперечнике. Наверное, это и был мундус, через который ведьмы общались с подземными богами.

Празднующие начали передавать друг другу чаши – древние сосуды были разукрашены в смутно знакомом мне стиле, и внезапно я вспомнил старый бронзовый поднос, на который Фурия швыряла свои разнообразные пророческие штуковины. Обильно потеющие, с дикими глазами, поклонницы этой религии как будто не замечали прохлады декабрьской ночи. Какой бы в их чашах ни находился настой, патрицианки поглощали его так же жадно, как и их деревенские сестры.

Мужчины не принимали в этом участия. Теперь я заметил на них, кроме гротескных масок, туго обмотанную вокруг талий ткань, словно призванную скрыть их принадлежность к мужскому полу, временно представив их скопцами ради этого женского ритуала.

Тут вперед вышла одна из крестьянок – она была старше Фурии, и на плечи у нее была наброшена леопардовая шкура, а на руках то ли нарисованы, то ли вытатуированы свернувшиеся кольцами змеи. В одной руке она держала привязь, ведя на ней молодого человека, на котором не было ничего, кроме гирлянды цветов. Этот хорошо сложенный, крепкий и красивый юноша имел идеальную кожу без шрамов и родинок, и я с беспокойством вспомнил быка, которого мы принесли в жертву нынче вечером. Если в юноше и имелся какой-то изъян, то это был его пустой взгляд. Он был то ли законченным фаталистом, то ли слабоумным, то ли его чем-то опоили.

Двое мужчин вышли вперед и схватили юношу за руки сзади. Они подвели его к краю мундуса и заставили встать на колени рядом с дырой, а Фурия протянула что-то женщине в пятнистой шкуре. То был нож, такой же архаичный, как и сам ритуал, почти такой же первобытный, как тела женщин, и даже древнее бронзового кинжала, который я использовал на своем столе в качестве пресс-папье. Рукоять ножа представляла собой потемневший от времени рог какой-то невиданной твари – наверняка такая не бродила по италийскому полуострову со времен аборигенов. Широкое, в форме листа лезвие, было сделано из кремня, края которого были сколотыми волнистыми гранями. Оно было красивым и безжалостно острым.

Я знал, что должен что-то предпринять, но меня парализовало чувство безнадежности. Это были не те женщины, которые с визгом разбежались бы при виде одного-единственного размахивающего кинжалом человека. А мужчины могли держать под рукой оружие. И если одурманенный юноша не собирался бежать, было бы верхом глупости пытаться его унести. Возможно, будь это маленький ребенок, я мог бы добавить к совершенным нынче ночью глупостям попытку спасти его. Мне хотелось бы так думать.

Фурия вытянула руки ладонями вниз над головой юноши и затянула медленную немелодичную песню. Остальные подхватили ее, все, кроме мужчин – те, держа руки перед глазами, медленно подались прочь от огня, во тьму под деревьями.

Песня кончилась. Теперь молодого человека держала только жрица постарше – ее левая рука вцепилась в его волосы. Он как будто полностью смирился с ожидающей его участью. Хотелось бы мне знать – жертвенного быка одурманивали? Фурия трижды хлопнула в ладоши и трижды выкрикнула имя, которое я даже не буду пытаться воспроизвести. Некоторые вещи нельзя записывать.

Кончиком своего жезла Фурия коснулась шеи юноши сбоку – и тут же вторая жрица вонзила кремневый нож в указанное место. Он вошел в тело несчастного легче, чем я мог бы вообразить, по самую роговую рукоять. Потом крестьянка вытащила нож, и у верующих вырвался общий глубокий вздох, когда яркая артериальная кровь фонтаном хлынула в мундус. Это произошло в зловещей тишине – я не слышал ни звука, никакого плеска на камни внизу. Может, дыра и вправду тянулась до самого подземного мира. А может, кто-то пил кровь так же быстро, как она лилась внутрь…

Казалось, кровь била из шеи юноши невозможно долгое время, пока его сердце не перестало биться и он не упал вперед, бледный и уже похожий на бесплотный дух. Тогда несколько женщин ринулись вперед, схватили труп и с какой-то противоестественной силой швырнули его в пылающий костер.

Я замерз и вспотел одновременно, и знал, что наверняка выгляжу таким же бледным, как и несчастная жертва. Я видел множество смертей, но сейчас было нечто совсем другое. Банальная поножовщина на улицах, поле боя и арена – там полностью отсутствует тот уникальный ужас, каким сопровождается человеческое жертвоприношение. Ярость, вспышка гнева и жестокость, даже хладнокровный расчет – ерунда в сравнении с убийством, в котором призывают участвовать богов.

Я был так ошеломлен происходившим у меня перед глазами, что забыл обращать внимание на то, что творится сзади, и чуть не потерял сознание, когда меня схватили за лодыжки. На одно безумное мгновение я подумал, что одно из подземных божеств, вызванное кровавым жертвоприношением, собирается утащить меня под землю. Тут меня схватили другие руки; я крутнулся, выхватил кинжал и сделал выпад. Лавровые листья захлестали меня по лицу, когда меня рванули вверх, и я услышал низкий мужской крик – мой клинок попал в цель. Потом обе мои руки зажали в борцовском блоке, и у меня выхватили кинжал.

Как и того юношу (только я сопротивлялся), меня вывели на поляну, скрутив мне руки за спиной, и женщины, изумленные и полные ярости, отпрянули от моего оскверняющего присутствия. Потом, визгливо вопя, они напали. Меня несколько раз оцарапали ногтями, но Фурия оттолкнула их, и они утихли.

– Посмотри, кого мы нашли, жрица! – сказал один из державших меня мужчин, с теперь уже знакомым мне марсийским акцентом.

– Думаю, он хочет, чтобы его принесли в жертву, – сказал другой мужчина. – Отвести его к мундусу?

Этот был римлянином, и, судя по выговору, из аристократов. Фурия ударила по его маске своим жезлом, и он взвизгнул.

– Дурак! Он уродлив и весь в шрамах, как гладиатор! Боги смертельно оскорбились бы, предложи мы им такого!

Я подумал, что она чересчур строга ко мне. Ни один художник никогда не просил меня послужить моделью для Аполлона, но я не считал себя таким уж омерзительным. А вот насчет шрамов она сказала правду. Для мирного, по сути, человека, я многовато их накопил. Но я не собирался с ней спорить.

Гадалка похлопала меня по щеке кончиком жезла.

– Я же велела тебе не соваться в эти дела, римлянин, и двое моих помощников тоже предупреждали тебя. Если б ты послушался, нам бы сейчас не пришлось тебя убивать.

– Ты ведь сказала, что я проживу очень долго! – запротестовал я. – Значит, ты никудышная пророчица, знаешь ли!

Как ни странно, Фурия засмеялась.

– Человек всегда может захотеть своей погибели, даже если боги милостиво к нему расположены. Ты сам навлек на себя все это.

Ее волосы напоминали лохматое гнездо, а глаза были дикими. Покрытая кровью и по́том, она отвратительно воняла освежеванной козьей шкурой, но в тот момент я испытывал к ней могучее вожделение, далеко превосходящее все, что я мог бы чувствовать к безупречной женщине благородных кровей. Кое-что попросту превыше моего понимания.

Гадалка заметила это. Шагнув ко мне, она негромко сказала:

– Мы празднуем здесь, чтобы умилостивить наших богов и принести мир нашим мертвым. Если б это был ритуал плодородия, я могла бы тобой попользоваться.

Рядом со мной встала Клодия.

– Ты всегда был человеком специфических вкусов, Деций, но ты не умеешь правильно выбирать время. Во время вечерних ритуалов есть некоторый спрос на похотливых козлов вроде тебя.

– Он на священной земле в присутствии богов, патрицианка, – сказала Фурия. – В такие времена во всех нас велики силы жизни и смерти. – Она повернулась к державшим меня мужчинам. – Его кровь нельзя пролить на этой священной земле. Уведите его из рощи и убейте.

– Подожди, – сказала Клодия. – Все знают, что он эксцентричен, но его семья – одна из самых могущественных в Риме. Его смерть не останется без внимания.

– Он – один из них! – сказал мужчина-марс. – Мы никогда не должны были допускать высокородных римлян в наши ритуалы! Видите, как они держатся друг за друга?

– Только не я, – сказал культурный римлянин, сжимавший мою руку. Я был уверен, что его голос мне знаком. Этот человек поднял вверх мой кинжал. – Я буду более чем счастлив перерезать ему глотку, жрица.

Мгновение Фурия помолчала, раздумывая.

– Римлянин, я видела, что тебя ждет долгая жизнь, и в этом я не буду противиться воле богов, – заявила она, а потом обратилась к мужчинам: – Уведите его из рощи и выколите ему глаза. Он никогда не сможет никого сюда привести.

После этого гадалка повернулась к Клодии.

– Это удовлетворит тебя, патрицианка?

Та пожала плечами.

– Полагаю, да. Он вечно мутит воду, а если появится ослепленным, никто не придаст значения его бредням. – Потом Клодия посмотрела на меня. – Деций, ты как какое-то животное из басен Эзопа. Живое воплощение человеческой глупости.

Я подумал, что ее глаза пытаются сообщить мне еще что-то, но тон ее был беспечным, как всегда. Почему-то ее забрызганная кровью нагота не казалась мне такой увлекательной, как нагота Фурии. Но я ведь и раньше видел Клодию голой. Кроме того, мне собирались выколоть глаза моим же собственным кинжалом.

– Уведите его, – приказала Фурия.

Когда меня потащили прочь, мы прошли совсем рядом с Фаустой.

– Подожди, пока об этом услышит Милон! – прошипел я ей.

Она громко рассмеялась. Типичная представительница рода Корнелиев.

Мы очутились среди деревьев, и римлянин помахал клинком кинжала перед моим лицом.

– Ты всегда совал свой длинный метелловский нос куда не следует, – сказал он. – Думаю, я его отрежу – после того, как выколю тебе глаза.

Этот человек просто не проникся духом Сатурналий. Свободной от кинжала рукой он держал меня за правую руку, а в левую мне вцепился один из марсов. Я не мог определить, сколько еще человек стоит за моей спиной, но, по крайней мере, одного из них я слышал. Мне хотелось сказать что-то едкое и саркастическое, но я делал все, что мог, чтобы выглядеть ошеломленным и смирившимся с судьбой.

– Мы уже достаточно далеко, – сказал римлянин, когда мы вышли из-под деревьев.

– Не знаю, – отозвался марс. – По-моему, лучше довести его до дороги. Здесь слишком близко от мундуса.

– А, прекрасно.

Римлянину не терпелось пустить мне кровь. Мы зашагали по вспаханной земле. Это вполне меня устраивало, поскольку свежие борозды затрудняют ходьбу. Я должен был сделать свой ход прежде, чем мы доберемся до дороги.

Марс, державший меня за левую руку, слегка споткнулся о гребень вспаханной земли, и я притворился, что падаю. Римлянин выругался, шире расставил ноги, и в тот же миг я врезался в него плечом и резким движением освободился.

– Это тебя не спасет! – воскликнул он, двинувшись ко мне с моим кинжалом в низко опущенной руке.

Большинство мужчин, забрав у меня оружие, воображали, будто я не вооружен. То была одна из причин, по которой я обычно держал что-нибудь в резерве. Моя рука скользнула под тунику и снова появилась – уже́ в цестусе. Я замахнулся на римлянина, пытаясь раздробить ему челюсть, но ощетинившаяся шипами бронзовая пластина скользнула по его скуле. Удар уложил его, и я крутнулся влево. Марс, дурак, попытался сжать мою руку еще крепче вместо того, чтобы ее отпустить, отпрыгнуть и достать свой нож. Шипы цестуса погрузились в его висок, и он рухнул, мертвый, как бык под ударом молота помощника фламинов. Я вскочил и увидел, что мой кинжал поблескивает в безвольной руке распростертого римлянина. Нырнув за своим оружием, я подхватил его, прокатившись по земле, и снова встал лицом к роще. Я собирался перерезать римлянину глотку, но еще трое мужчин в масках готовы были навалиться на меня. Одного я ухитрился полоснуть по руке, после чего повернулся и побежал.

Я слышал, как ноги моих преследователей топают сзади по мягкой земле – не так энергично, как мои. Ужас подарил мне крылатые сандалии Меркурия, к тому же я тренировался в беге, какую бы сильную антипатию ни испытывал к физическим упражнениям. Люди позади меня – медлительные крестьяне – не привыкли к спринту. Кроме того, на мне была пара хороших сапог, а они были босыми или в сандалиях. И все равно я обливался ледяным по́том при мысли о том, что легко могу упасть на неровной земле в тусклом свете низко висящей луны.

И тут я очутился на глубоко утоптанной тропе и смог побежать во всю прыть. Я все еще слышал тех, кто держался позади меня, но они бежали все медленнее. К тому времени, как я добрался до мощеной дороги, я вообще перестал их слышать. Остаток пути до Аврелиевой дороги я одолел ровным темпом, а потом перешел на шаг. Если преследователи все еще позади меня, к тому времени как они меня догонят, они полностью вымотаются, и мне хотелось перевести дыхание, прежде чем придется драться.

Однако я добрался до города без дальнейших стычек. Это было хорошо, потому что я не чувствовал себя в состоянии участвовать в по-настоящему эпической драке. Порезанная ладонь пульсировала болью в том месте, где прилегающая к ней пластина впечаталась в нее после нанесенных мной ударов. Я был весь в царапинах, синяках и ссадинах – и ужасно устал.

Продолжая идти, я думал о кошмарной сцене, свидетелем которой только что стал. Мы считали человеческие жертвоприношения нецивилизованными, и государство прибегало к ним только при самых экстраординарных обстоятельствах. Легкомысленное применение людей, пусть даже бесполезных, в качестве жертвенных животных мы расценивали как варварство – такое впору галлам и карфагенянам, но не цивилизованным людям. Однако сейчас мне подумалось – давно ли нашими жертвоприношениями на Сатурналии были настоящие головы вместо так называемых «головней»? Я подумал о тридцати соломенных куклах, брошенных в Тибр со Свайного моста в майские иды. Давно ли туда бросали тридцать пленников, захваченных на войне?

Идя через Форум, я вспомнил о мужчине и женщине, которых сожгли здесь живьем, чтобы освятить его основание. Их кости все еще лежали где-то здесь.

То была последняя связная мысль, пришедшая мне в голову той ночью. Я не помню, как добрался домой, разделся и упал на кровать. Луна все еще не зашла, когда я шагал через Форум, и небо на востоке оставалось совершенно темным. То был один из самых длинных дней в моей жизни.