Порой я сомневаюсь, что мы способны составить хоть сколько-нибудь достоверное представление о том, что происходило в прошлом. Мертвые молчат, следовательно, историю пишут те, кому удалось выжить. Из этих выживших лишь некоторые являлись непосредственными участниками событий, другие же лишь слышали их рассказы. И каждый, кто берется поведать о каком-либо происшествии, заботится не об исторической точности, а о том, чтобы представить самого себя или же своих предков в наиболее выгодном свете…

Одну из своих многочисленных ссылок мне довелось отбывать на весьма красивом, но чрезвычайно скучном острове Родос. Делать там было абсолютно нечего, кроме как посещать лекции в многочисленных родосских учебных заведениях. Я решил прослушать курс лекций по истории, ибо ничего другого, достойного внимания, в этом сезоне не предлагалось — за исключением философии, к которой я, подобно многим здравомыслящим людям, питаю стойкую неприязнь.

Лекции по истории читал ученый муж по имени Антигон, в ту пору стяжавший весьма громкую репутацию, а ныне почти полностью забытый. Первую свою лекцию он полностью посвятил разговору о том, сколь изменчивой и шаткой опорой являются для историка факты. В качестве примера он привел эпизод, связанный с двумя тираноубийцами, Гармодием и Аристогитоном, жившими в Афинах пять столетий назад. В то время в Афинах правили Гиппий и Гиппарх, сыновья тирана Писистрата. Согласно бытующему ныне взгляду Гармодий и Аристогитон подняли восстание против Писистратидов, но им удалось убить лишь одного из братьев, забыл, какого именно. Уцелевший брат, пылая жаждой мести, приговорил обоих мятежников к смертной казни. Антиправительственная партия, провозгласив казненных мучениками и, что называется, сделав их своим знаменем, вновь подняла восстание, в результате чего тиран был свергнут, и власть в Афинах перешла к просвещенному правителю, не то к Клейсбенесу, не то к кому другому. Вскоре во всей Греции и ее колониях появились статуи, изображающие погибших тираноборцев. Я прекрасно помню, что в саду загородной виллы моего отца стояла великолепная скульптурная композиция работы Аксия, которую один из наших предков привез в качестве военного трофея из разграбленного Коринфа.

Однако же факты, согласно объяснениям Антигона, представляли совсем иную картину событий. Гармодий и Аристогитон отнюдь не являлись молодыми идеалистами, в сердцах которых горела любовь к демократии и ненависть к тирании. Факты подтверждают то, что они были любовниками. Тот Писистратид, что впоследствии был убит, Гиппарх, воспылал страстью к более миловидному из этой парочки. Однако у юнца не было ни малейшего желания покидать своего возлюбленного ради уродливого старого педераста. Убийственный заговор он затеял исключительно для того, чтобы избавиться от домогательств тирана. Лишь после смерти обоих любовников представители антиправительственной партии соорудили легенду о юных тираноборцах и взяли ее на вооружение.

Самое удивительное заключается в том, что в свое время эти обстоятельства были известны всем и каждому. Однако впоследствии во имя пропагандистских целей большинство людей согласились считать достоверной красивую легенду. И постепенно она стала тем, что Антигон называл «политической истиной». По моему разумению, хотя подобная история могла произойти и не только в Греции, только греки способны были изобрести столь двусмысленный термин.

Ознакомив нас с этим примером, Антигон заметил, что лишь непосредственным очевидцам исторических событий известно, что происходило в действительности; от всех прочих историческая реальность скрыта густой пеленой тумана, и, пытаясь воссоздать ее, мы оказываемся в положении слепца, который судит о статуе, ощупывая ее кончиками пальцев. По словам Антигона, некоторые колдуны, подобно Протею в поэме об Улиссе, обладают способностью вызывать тени умерших и заставлять их разговаривать. Только так мы можем составить истинное представление о прошлом.

В ту пору подобная точка зрения представлялась мне весьма убедительной, но со временем я подвергнул ее сомнению. С течением лет, когда знания мои о человеческой натуре обогатились и углубились, предо мной встал вопрос: прекращает ли человек существовать после смерти? Я убежден, что нет. Люди, преисполненные честолюбивых амбиций, чрезвычайно заботятся о том, какую память они оставят о себе; полагаю, едва только оказавшись на берегах Стикса, они, в ожидании лодки, которой предстоит перевезти их через реку, начинают болтать без умолку, воздавая себе хвалу.

Для того чтобы понять, в сколь извращенном свете предстают перед нами истории тираноубийц, нет никакой необходимости забираться в непроходимые дебри отношений афинских педерастов. Возьмем убийство Гая Юлия Цезаря. Существует официальная версия этого события, санкционированная нашим нынешним принцепсом, которого мы величаем «Первым гражданином». Эту версию Антигон мог бы с полным правом назвать «политической истиной». Но мне известна и совсем иная история, которую наш Первый гражданин явно не одобрил бы. Несомненно, существует еще множество и других версий, каждая из которых представляет в самом выгодном свете самого рассказчика либо его предков. Окажись среди нас один из колдунов-некромантов, способных вызвать тень божественного Цезаря, а заодно Кассия, Брута, Каска и, скажем, еще пяти участников тех событий (девять — это число, особо любимое богами), полагаю, мы услышали бы девять мало в чем схожих рассказов о произошедшем в те судьбоносные мартовские иды. Туман, которым окутывает историю человеческое самолюбие, ничуть не менее плотен, чем тот, что создает время.

Признаюсь, что собираюсь когда-нибудь написать о смерти Цезаря, если только возраст, здоровье и Первый гражданин позволят мне это сделать. Пока что я расскажу о событиях, случившихся несколько ранее, если быть точным, за семнадцать лет до знаменитого убийства. Бесспорно, эти события не относятся к разряду громких, тем не менее в свое время они имели немалое значение и заслуживают того, чтобы хранить о них память.

Вы можете всецело доверять моим словам, ибо я собственными глазами видел все, о чем повествую. К тому же я живу на этой земле уже слишком долго и видел предостаточно, чтобы беспокоиться о том, что подумают обо мне другие. Еще меньше меня тревожит, какую память я оставлю после своей кончины.

Я надеялся, что год будет счастливым. Каждый новый год я встречал с оптимизмом, в безосновательности которого впоследствии неизменно убеждался. Но в преддверии Нового года мои надежды оживали вновь. Так было и на этот раз. Я был молод, еще не отпраздновал свой двадцать девятый день рождения, и естественное воодушевление, свойственное юности, било во мне ключом. Впрочем, судьба уже приготовила отменный запас невзгод, способных не оставить от моего оптимизма камня на камне.

Все вокруг казалось мне прекрасным, когда я скакал верхом по дороге, ведущей в Рим. Увидев за городскими стенами огромный военный лагерь, где солдаты находились вместе со своими пленниками и награбленной добычей, я еще сильнее воспрянул духом. То был лагерь Помпея, который недавно вернулся из Азии и привез с собой трофеи столь богатые, что навесы и шатры, в которых они хранились, занимали несколько акров земли. Сейчас Помпей ожидал разрешения на триумфальные почести, которое мог предоставить ему только сенат. Не получив этого разрешения, Помпей не имел права войти в город, и именно это обстоятельство служило для меня источником радости. Сенатская фракция, состоявшая к Помпею в оппозиции, делала все, чтобы как можно дольше протомить его за городскими стенами. Если бы это зависело от меня, Помпей ждал бы своего триумфа до тех пор, пока боги не призвали бы его к себе. Впрочем, я понимал, что рассчитывать на подобное развитие событий не приходится.

Я знал, что наступающий год потребует от меня значительного напряжения сил. Отец мой был избран на должность цензора, связанную с огромным количеством обязанностей. Нетрудно было предположить, что весьма скучную и утомительную работу, связанную с переписью населения, он поручит мне, а все свои силы бросит на дела куда более важные: такие, как чистка сената от недостойных членов и заключение публичных контрактов. Первое из этих дел было весьма благотворно для самолюбия, а второе — для его кошелька.

Предстоящие трудовые будни ничуть меня не тревожили. Наконец я вернулся в Рим! Последний год я провел в Галлии, где климат суров, а жители не имеют привычки мыться. Питаются они отвратительно, и даже тысяча лет, проведенных под владычеством Империи, не научила галлов делать приличное вино. Гладиаторы там выступали более чем посредственные, и единственным преимуществом этой дыры были отменные колесницы и скаковые лошади. Цирки, по сравнению с римскими, имели жалкий и убогий вид, но скачки представляли собой захватывающее зрелище. К тому же мои обязанности были связаны главным образом с армией. Признаюсь, с юных лет я питал отнюдь не свойственное римлянину отвращение к военной жизни, которая в мирное время становится не только скучной, но и крайне невыгодной. Обязанности мои сводились к должности казначея, которую я находил для себя унизительной. Солдаты вечно ухмыляются, когда видят, как высший чин, облаченный в парадные доспехи, отсчитывает им жалованье и заставляет их расписываться в конторской книге.

Но теперь этот тоскливый период жизни остался в прошлом. Сердце мое радостно сжалось, когда я подъехал к Остийским воротам. Я мог добраться до города по реке, наняв в порту лодку, но мне казалось, если я въеду в ворота верхом, мое возращение будет более торжественным. Поэтому я нанял лошадь у остийского квестора, до блеска отполировал доспехи и даже разорился на новый плюмаж для шлема. То был великий день, и, въезжая в ворота и отвечая на приветствие часового, я не сомневался, что представляю собой великолепное зрелище.

Теперь город шагнул далеко за священные границы, так называемый померий, и я мог проехать по окраинным кварталам во всем своем воинственном блеске, упиваясь тем восхищением, с которым встречали меня граждане. В ту пору популярность армии была чрезвычайно велика, так как римские войска только что одержали ряд блистательных побед и завоевали богатые трофеи. У старых городских стен, построенных еще Ромулом, я остановился и спешился. Войти в пределы, которые ограничивал померий, не сняв оружия и доспехов, означало обречь себя на смерть.

Я с нарочитой неспешностью снял красный военный плащ, сложил его и привязал к седлу. Шлем тоже привязал к седлу за кожаные ленты, стараясь при этом не повредить новый плюмаж. Прохожие помогли мне снять кирасу, мускульному рельефу которой мог бы позавидовать Геркулес. Что до собственного моего тела, этот мощный рельеф ему ни в малой степени не соответствовал. Я снял перевязь с мечом, спрятал в седельную сумку и остался в военной тунике с золотой каймой и красных кожаных калигах. Подобное одеяние разрешалось носить в старом городе. Взяв лошадь под уздцы, я пересек померий.

Как только я оказался за старыми городскими стенами, с плеч моих словно свалился груз, куда более тяжелый, чем доспехи. Я вновь стал обитателем цивилизованного мира! Мне хотелось петь во весь голос, и лишь мысль о том, что подобное поведение до крайности не подобает моему положению, удерживала меня от этого. Мне казалось, я не иду, а лечу. По крайней мере, подошвы моих калиг, соприкасаясь с мостовой, почти не производили шума.

Мне хотелось как можно скорее оказаться дома, переодеться, отправиться прямиком на Форум и познакомиться с последними городскими новостями. Душа моя жаждала этих новостей так же сильно, как желудок голодного вожделеет пищи. Но долг требовал первым делом нанести визит отцу. Потому я двинулся к его дому, по пути упиваясь не только видом и шумом улиц, но даже и не слишком приятными городскими запахами. Мне казалось, даже сточные канавы в Риме воняют не так отвратительно, как в захолустных городишках.

Я постучал в дверь: и привратник позвал Нарцисса, дворецкого отца. Увидев меня, старый толстяк просиял и ласково погладил мое плечо.

— Добро пожаловать домой, господин Деций! Как хорошо, что ты вернулся.

Он звонко прищелкнул пальцами. На зов прибежал молодой раб.

— Доставь лошадь и вещи господина Деция к нему домой, — распорядился дворецкий. — Он живет в Субуре.

Последнее слово Нарцисс произнес не без некоторого презрения.

Молодой раб побледнел.

— Да ведь там, в этой Субуре, меня прикончат и съедят! — пробормотал он.

— Просто объяви, что сопровождаешь имущество Деция Цецилия Метелла Младшего, — бросил я, — и никто тебя даже пальцем не тронет.

После того как я вернул домой голову Октябрьской лошади, жители Субуры души во мне не чаяли. На лице молодого раба мелькнула тень сомнения, однако он взял лошадь под уздцы и двинулся прочь.

— Входи, господин, — сказал Нарцисс. — Цензор сейчас в перистиле. Уверен, он очень обрадуется, увидев тебя.

— Радость будет взаимной, — со вздохом изрек я.

Выйдя во внутренний двор, мы увидели отца, который сидел за столом, заваленным пергаментными свитками. Блики зимнего солнца играли на его лысой голове, делая особенно заметным огромный горизонтальный шрам, разделивший его лицо почти надвое. Он носил имя Деций Цецилий Метелл Старший, но все звали его Безносый. Завидев меня, отец поднял голову.

— Ну что, вернулся? — спросил он так, словно речь шла о возращении с короткой утренней прогулки.

— Да, но не знаю, надолго ли, — ответил я. — Счастлив видеть тебя в добром здравии, отец.

— А почему ты решил, что я в добром здравии? — нахмурился отец. — Только потому, что кровь не хлещет из меня ручьями? Да будет тебе известно, существует множество способов умирать незаметно для окружающих.

Подобное заявление не могло меня не встревожить.

— Ты болен? — спросил я.

— Здоров, как Трациан, — буркнул отец. — Садись.

Он указал узловатым пальцем на скамью напротив себя. Я послушно сел.

— Давай лучше подумаем о том, какое занятие тебе подобрать, — изрек отец. — Надо найти такое, что убережет тебя от неприятностей, в которые ты так умело впутываешься.

— Уверен, будучи цензором, ты с легкостью найдешь для меня работу, — заметил я.

— Нет, помощников у меня более чем достаточно. У большинства моих коллег имеются сыновья, которым необходим опыт публичной деятельности. Правда, даже самое ерундовое поручение оказывается за пределами их более чем скромных способностей.

— Рад, что ты понимаешь — я достоин большего, — проронил я.

— Случилось так, что твои услуги уже востребованы. Целер намерен в следующем году баллотироваться на должность консула. Он хочет, чтобы ты помог ему в подготовке к выборам. Вряд ли я смогу ему отказать.

Сердце мое радостно сжалось. Передо мной открывалось поле деятельности куда более захватывающее, чем рутинные обязанности цензора. Квинт Цецилий Метелл Целер приходился нам родственником, а в Галлии я служил под его началом. Он вернулся в Рим раньше меня, чтобы начать подготовку к выборам, а мирную провинцию оставил на попечение своего легата.

— Буду счастлив, если смогу принести Целеру пользу, — заявил я. — Что касается того, чтобы уберечься от неприятностей, не думаю, что они угрожают мне теперь, когда мой заклятый враг Клодий покинул Рим.

— Публий Клодий по-прежнему здесь, — возразил отец.

— Неужели? — не веря своим ушам, переспросил я. — Несколько месяцев назад до меня дошел слух, что он избран квестором и получил назначение в Сицилию. Почему же он до сих пор здесь?

По сравнению с ненавистью, которую мы с Клодием испытывали друг к другу, взаимную неприязнь Помпея и Красса можно было считать братской любовью.

— Причины, по которым он откладывает свой отъезд, мне неизвестны, — по-прежнему хмуря лоб, ответил отец. Он был большой мастер хмуриться, и делал это постоянно. — Но каковы бы они ни были, тебе стоит держаться от него подальше. Здесь, в Риме, он обладает реальной властью. Что, бесспорно, говорит о том, что времена настали скверные.

Сетование по поводу скверности нынешних времен было излюбленным занятием отца. Что касается меня, я полагал, что они не так уж и плохи. Предлагать мне составить ему компанию за обедом отец явно не собирался, поэтому я встал.

— С твоего разрешения я пойду. Загляну домой, переоденусь, а потом отправлюсь к Целеру.

— Погоди минуту, — остановил меня отец. — Помнится, я хотел что-то отдать тебе. Вот только что?.. Ах, да.

Он сделал знак, и на зов незамедлительно явился раб.

— В том шкафу, что стоит в атрии, в ящике под посмертными масками ты найдешь пакет, — повернулся к нему отец. — Принеси его.

Раб бегом бросился исполнять поручение и через несколько минут возвратился с пакетом в руках.

— Возьми это, — распорядился отец.

Чрезвычайно заинтригованный, я принял пакет из рук раба и, сняв обертку из тонкой бумаги, увидел какую-то свернутую одежду. То была белоснежная туника, очень простая и скромная. Единственным ее украшением служила широкая пурпурная полоса, идущая от горловины к подолу. Подобные туники носили все римские граждане, однако украшать их пурпурными полосами дозволялось только сенаторам.

— Когда-то я подарил тебе первый в жизни меч, — тожественно изрек отец. — Теперь пришло время для другого подарка. В прошлом месяце мы с Горталом записали тебя в сенаторы. Сочли, что нет никаких причин, по которым нам стоило бы воздержаться от подобного шага.

К собственному ужасу, я почувствовал, как глаза мои наполняются слезами. Отец пришел ко мне на помощь и в своей особой манере спас меня от позора.

— Только, прошу, не воображай о себе слишком много, — проворчал он. — Сенатором может быть любой недоумок. Вскоре ты выяснишь, что многие твои товарищи-сенаторы — или дураки, или негодяи, или и то и другое вместе. А теперь слушай меня внимательно, — отец наставительно поднял палец. — В сенате ты будешь скромно сидеть где-нибудь в задних рядах. До тех пор пока не достигнешь определенного положения, не вздумай произносить речей. Голосовать будешь всегда заодно с остальными членами нашей семьи. Открывать рот тебе надлежит с одной только целью — выразить поддержку мнению, высказанному членом семьи или одним из наших сторонников. А главное, вне зависимости от того, есть в Риме Клодий или нет, не ввязывайся ни в какие опасные переделки. Теперь можешь идти.

И словно забыв о моем существовании, он снова уткнулся взглядом в свои свитки.

Я повернулся и вышел прочь. Отец неизменно добавлял ложку дегтя в любую бочку меда, такой уж у него был обычай. Тем не менее, стоило мне взглянуть на новую тунику, сердце мое счастливо сжималось. В предвкушении своего скорого сенаторства я уже заказал несколько туник с пурпурной полосой, но получить такой подарок от отца дорогого стоило. Что касается его суровых наставлений, я ожидал услышать что-то в этом роде. Только варвары считают римских сенаторов земными богами, нам же хорошо известно истинное положение вещей. В тунике с пурпурной полосой или без нее, я прежде всего оставался сыном своего отца. Двигаясь в полуденной толчее римских улиц, я вскоре оказался перед дверью своего дома. Прежде чем я успел постучать, дверь распахнулась. На пороге стояли мой старый раб, Катон, и его жена, такая же старая Кассандра.

— Добро пожаловать домой, сенатор! — закричал Катон так громко, что все прохожие повернули к нам головы.

Кассандра всхлипывала, словно только что получила известие о моей смерти. Но не наказывать же рабыню за излишнюю чувствительность. До меня дошло, что ко мне впервые обратились, употребив мой новый титул. Должен признать, мне нравилось, как он звучит.

Я обнял Кассандру, и ее всхлипывания плавно перешли в бурные рыдания.

— Мне так стыдно, хозяин! — пробормотала она. — Мальчишка с твоими вещами и лошадью явился менее часа назад, и я не успела привести дом в порядок. Мне нет оправдания.

— Уверен, все в полном порядке, — возразил я, поскольку знал, что Катон и Кассандра всегда поддерживают в доме безукоризненную чистоту. Для всех иных занятий они оба были слишком стары. — Лошадь, кстати, не моя. Где она?

— Я велел мальчику отвести ее в конюшню в дальнем конце улицы, ту, что содержит вольноотпущенник, — ответил Катон.

— Отлично, — кивнул я.

В этой конюшне можно было оставить на какое-то время лошадь или мула, а также нанять носилки с рабами-носильщиками. Позже я намеревался заглянуть туда и распорядиться, чтобы лошадь отправили в Остию.

— Вскоре прибудет вся прочая моя поклажа, — сказал я. — Я отправил ее по воде.

Тут взгляд мой упал на кого-то в тени, тревожно переминавшегося с ноги на ногу в глубине атрия.

— Кто это? — спросил я.

— Твой отец прислал этого парня несколько дней назад, — ответил Катон. — Он решил, теперь, когда ты стал сенатором, потребуется особый раб, который будет всюду тебя сопровождать. Прежде мальчишка принадлежал твоему дядюшке Луцию.

Мне оставалось лишь вздохнуть. В нашей семье не принято покупать рабов на рынке. Это считается недопустимо вульгарным. Зато у нас происходит постоянный внутрисемейный обмен рабами. Может быть, это обычай очень хорошего тона, но он связан с немалыми неудобствами. Вместо того чтобы попросту выбрать на рынке раба, обладающего всеми необходимыми тебе умениями и навыками, ты получаешь то, что подсовывают тебе твои родственники. Я не сомневался, что в самом скором времени я волей-неволей выясню, по какой причине дядя Луций пожелал сбыть с рук этого юнца.

— Подойди-ка сюда, парень, дай на тебя посмотреть, — распорядился я.

Юноша повиновался. На вид ему было лет семнадцать, роста он был среднего, при этом тонок, как ивовый прут. В вытянутом его лице было что-то лисье — нос длинный, тонкий, небольшие глаза посажены намного ближе, чем следует. Их ярко-зеленый оттенок показался мне настораживающим. Густые кудрявые волосы шапкой нависали надо лбом. Взгляд у него был до крайности хитрый, к тому же с примесью угрюмой надменности. Внезапно я ощутил к нему симпатию.

— Как твое имя?

— Гермес, господин.

Я не имею понятия, почему у нас принято давать рабам имена богов, королей и героев. По моему мнению, тому, кто достиг истинного величия, не слишком приятно знать, что имя его будут носить тысячи рабов.

— Ну что ж, Гермес, я — твой новый хозяин, и, полагаю, вскоре ты поймешь, что с хозяином тебе повезло. По крайней мере, я никогда не использую плеть, если на то нет веских оснований. А уж если такие основания имеются, я плети не жалею. Согласись, это разумный подход?

— Весьма разумный, господин! — заверил он на удивление искренним тоном.

— Вот и славно. Первое поручение, которое ты должен выполнить у меня на службе, — проводить меня в бани. Собери все необходимое, возьми пару сандалий и одну из моих лучших тог. Сегодня я должен встретиться с одним чрезвычайно влиятельным человеком.

Мальчишка бросился выполнять поручение, но я остановил его:

— Погоди. Пожалуй, тогу я выберу сам.

В сопровождении рабов я направился в спальню, намереваясь осмотреть свой гардероб. Кассандра проветрила комнату и поставила в вазы свежие цветы. Подобная забота меня тронула. Для того чтобы достать цветы в это время года, да еще так быстро — ведь о моем приезде дома узнали совсем недавно, — Кассандре и ее мужу наверняка пришлось подкупить рабов моего соседа, у которого была оранжерея.

Я лично выбрал тогу — не самую лучшую, но лишь немного ей уступавшую — и пару сандалий. Зима стояла мягкая, так что я решил обойтись без обмоток. Они любому способны придать удручающе плебейский вид; в холодном галльском климате я вынужден был носить их волей-неволей, а в Риме с удовольствием от них отказался.

— Вернусь поздно, — сообщил я рабам. — Если кто-нибудь пожелает меня увидеть, скажите, что сначала я отправлюсь в бани, потом на Форум, затем в дом Метелла Целера. Впрочем, не думаю, что ко мне пожалуют гости, ведь никто в Риме еще не знает, что я вернулся в город.

Говоря это, я расхаживал по комнате, а старые мои рабы следовали за мной по пятам, ловя каждое мое слово и едва не сдувая с меня пылинки.

— К твоему приходу все будет готово, господин, — заверил Като.

— Я приготовлю обед — на случай, если никто из твоих друзей не пригласит тебя, — заявила Кассандра.

Я знал, что рвения их хватит ненадолго. Через несколько дней пожилые супруги, по своему обыкновению, примутся брюзжать и проводить время во взаимных препирательствах.

Я вышел на улицу в сопровождении Гермеса, который нес мою тогу, полотенца, бутыли с благовонными маслами и бронзовый стригил — скребок изысканной кампанианской работы, подарок друга, полученный мной в дни легкомысленной юности. Ручка скребка была украшена непристойными изображениями, которые молодой раб так и пожирал глазами.

— Ты хорошо знаком с городом? — спросил я его.

— Я никогда не покидал Рима, — ответил Гермес.

— Тем лучше. Возможно, я буду использовать тебя не только как сопровождающего, но и как посланника.

Рим — на редкость хаотичный город, и отыскать здесь что-нибудь, за исключением Капитолия, Форума, главных храмов и цирка, способен только тот, кто прожил в городе достаточно долго.

— Дядя Луций часто посылал тебя с поручениями? — осведомился я.

— Нет, но я часто убегал и потому хорошо изучил город.

Я остановился и принялся разглядывать лоб юнца. Он был чист и гладок — ни малейших следов не только выжженной буквы «Б», но даже подростковых прыщей.

— Почему тогда тебе не выжгли клеймо беглого? — спросил я.

Гермес придал своему лицу выражение лицемерного смущения:

— Ну, я был тогда еще мальчишкой. К тому же каждый раз я возвращался сам.

— Повернись, — приказал я, оттянул тунику у него на шее и осмотрел спину. Клейма не было. Отпустив раба, я продолжил путь.

— Я не так снисходителен, как дядя Луций. Попробуй только убежать от меня, и спина твоя станет полосатой, как одеяние авгура, — пообещал я. — Убежишь во второй раз — надену на тебя ошейник. Если рискнешь убежать в третий раз, между твоими хитрыми косыми глазенками будет красоваться большая буква «Б». Ты все понял?

— О да, господин. Но судя по тому, что я о тебе слышал, ты не любишь сидеть дома. Если позволишь мне сопровождать тебя, я вдоволь нагуляюсь по городу, и у меня не будет никакой надобности убегать, — выпалил Гермес.

— Посмотрим, — буркнул я.

Мы подошли к старым баням, расположенным поблизости от храма Сатурна, чуть в стороне от Форума. В уличном павильоне я воспользовался услугами брадобрея, который побрил меня и выстриг мне тонзуру, и вошел внутрь. В те дни термы были куда скромнее, чем нынче, но то были самые большие общественные бани в Риме, и внутреннее их убранство отличалось богатством и изысканностью.

Я разделся и, оставив Гермеса в вестибюле сторожить вещи, вошел в холодный бассейн. Обхватил себя за плечи, сжал зубы и окунулся в ледяную воду. Существует множество теорий о том, что холодная вода чрезвычайно полезна для здоровья, и я знаю, что некоторые последователи стоицизма пользуются только холодными бассейнами. По моему разумению, все эти теории — полная чушь. Причина, по которой мы неизменно начинаем посещение бань с холодного омовения, заключается в том, что среди римлян весьма распространено предубеждение против любых удовольствий. Мы уверены, все, что приятно, свидетельствует об изнеженности и развращенности. И только намерзшись в холодном бассейне, мы чувствуем, что заслужили право понежиться в теплой воде.

Сделав уступку римской добродетели, я, содрогаясь всем телом, вылез из бассейна и поспешил в калдарий, предаться блаженным объятиям тепла. Там я встретил множество старых знакомых и наговорил множество небылиц о своей трудной и опасной службе в Галлии. Изрядно наскучив своим слушателям, я позвал Гермеса и приказал ему натереть мое тело благовонным маслом. После этого вышел во двор, предназначенный для физических упражнений, и валялся в борцовской яме до тех пор, пока тело мое не покрылось коркой песка. Тогда Гермес взял в руки стригил и принялся соскребать с меня песок, масло, а заодно и кожу. Эта утомительная, но необходимая процедура — еще одна пытка, которая, наряду с холодным бассейном, позволяет нам с чистой совестью предаться телесным удовольствиям.

Когда Гермес завершил свою работу, я вернулся в парные. Несколько бородатых стоиков плескались в холодном бассейне и при этом пытались вести беседу, непринужденности которой изрядно мешали их выбивающие дробь зубы. Впрочем, это еще не самое худшее из издевательств над собственной плотью. Марк Порций Катон, без устали пытавшийся стяжать звание самого добродетельного человека в Риме, круглый год купался в Тибре, утверждая при этом, что следует традициям наших предков. Мысль о том, что в эпоху отцов-основателей Тибр не был загрязнен сточными водами, по всей видимости, просто не приходила ему в голову.

Выйдя из бань, я буквально ощутил себя новым человеком. Одежду солдата я заменил на тогу римского гражданина и тунику сенатора. Ноги мои, привыкшие к тяжелым калигам, не ощущали веса легких сандалий. Отослав Гермеса домой, отнести грязную одежду и обувь, я направился на Форум.

В Риме несколько форумов, но лишь один из них, так называемый Римский Форум, был, есть и будет главным средоточием городской жизни. Наша жизнь так тесно с ним связана, что, говоря о нем, мы обычно опускаем слово Римский — за исключением тех случаев, когда необходимо подчеркнуть, что речь идет не о Бычьем форуме или же каком-то другом. Для нас это просто Форум, который мы считаем почти центром мироздания.

Дабы доказать всем и каждому, что это именно так, посреди Форума (точнее, не совсем посреди, но это не имеет значения) установлен золотой дорожный столб, от которого ведется отсчет расстояний во все стороны света. Ни в каком варварском государстве вы не встретите ничего подобного — как правило, в одном и том же месте там вершат суд, казнят преступников и торгуют рабами, а заодно — овощами и фруктами. А здесь и в самом деле ощущаешь себя в центре мироздания.

По неровной булыжной мостовой я приблизился к впечатляющему скоплению монументов, которые в большинстве своем были посвящены давным-давно позабытым героям и событиям. Форум окружало множество прилавков, и к великой собственной досаде, я заметил, что за некоторыми из них восседают гадальщики. Цензоры и эдилы периодически высылают этих мерзких колдунов из города, но они неизменно ухитряются вернуться назад. То, что их нелепые предсказания оказывают влияние на политику, само по себе достаточно скверно, но эти пройдохи приносят еще больший вред, исподтишка торгуя ядами и помогая женщинам вытравить плод. По всей видимости, отец мой сейчас был слишком занят борьбой со своими врагами в сенате и потому оставил этих проходимцев без внимания. Но я не сомневался, что в самом скором времени он доберется и до этих продувных бестий.

На Форуме яблоку было негде упасть, причем среди римских граждан во множестве встречались чужестранцы, изумленно глазевшие на величественные храмы и общественные сооружения вокруг. Погода выдалась прекрасная, поэтому судебные заседания проводились на открытом воздухе. Надо сказать, судебные разбирательства являются для римских граждан излюбленным развлечением, и каждый подметальщик улиц в мечтах наверняка воображает себя непревзойденным знатоком законов. Выступление, которое нравится слушателям, сопровождается одобрительными возгласами, а в косноязычного оратора летит град гнилых овощей.

Так же как в банях, я встретил здесь множество знакомых. Поздравления с новым статусом, которые я принимал с непроницаемым лицом, сыпались на меня со всех сторон. Я получил огромное количество приглашений на обед, из которых принял лишь некоторые, ободрил одного из своих молодых родственников, который был практически одновременно избран квестором и обвинен в государственной измене. Иными словами, вел себя как человек, достигший достаточно высокого положения. Меня печалило лишь то, что сегодня не предполагалось собрания сената, в котором я мог бы принять участие в качестве полноправного члена, с важным видом расхаживая среди своих собратьев.

Пресытившись наконец встречами и разговорами на Форуме, я отправился в дом Метелла Целера. В ту пору он был одним из самых выдающихся граждан Рима. Надо сказать, старшие члены нашей семьи были уверены, что по рождению имеют непоколебимое право занимать должность консула, на которую ныне претендовал Целер. Предвыборная борьба, в которую ему предстояло вступить, была заранее обречена на успех, поэтому я не представлял, какого рода содействия он от меня ожидает. Провинция, которой он управлял, обычно предназначалась бывшим консулам, но престиж Метелла Целера был столь высок, что его направили в эту провинцию, едва истек срок его полномочий в должности претора. Кстати, уезжая в Галлию, он любезно предложил мне присоединиться к нему и на время оставить Рим, где я, по обыкновению, оказался втянутым в крупные неприятности.

Дойдя до ворот его городского дома, я назвал свое имя открывшему мне рабу, и тот провел меня в атрий, где собралось множество посетителей, в том числе и весьма почтенных сенаторов. Среди них я заметил человека, которого никак не ожидал здесь увидеть: Гая Юлия Цезаря. В минувшем году он исполнял должность претора, после чего был направлен в одну из отдаленных испанских провинций. «Почему же он до сих пор в Риме?» — спрашивал я себя. Цезарь был плотно опутан паутиной долгов, размеры которых поражали даже привыкший ко всему Рим; ему оставался один лишь выход — уехать в Испанию и поживиться там щедрыми военными трофеями. Поймав мой взгляд, он направился ко мне с распростертыми объятиями:

— Как я рад вновь видеть тебя в Риме, Деций Цецилий! Я вижу, ты вступил в ряды сенаторов. Прими мои поздравления.

По пятам за Цезарем следовала целая толпа его сторонников, которые при этих словах засияли улыбками, словно сенаторами стали они, а не я.

— Благодарю тебя, Гай Юлий, — ответил я. — Не скрою, я удивлен, увидев тебя здесь. Я был уверен, что ты давно в Испании.

Цезарь махнул рукой, словно речь шла о каких-то не стоящих внимания пустяках:

— О, кое-какие дела, в основном религиозные, задерживают меня здесь.

Самым беззастенчивым образом используя взятки и собственные связи, Цезарь несколько лет назад добился избрания на должность верховного понтифика, и, таким образом, в его обязанность теперь входило совершение всех принятых в государстве религиозных обрядов.

— В Испании, насколько я понимаю, сейчас идет война? — спросил я.

— Даже когда там мир, война может вспыхнуть в любую минуту, — ответил Цезарь. — К стыду своему, я обладаю весьма скромным опытом военачальника. Но полагаю, сумею справиться с возложенной на меня задачей.

— В этом не может быть никаких сомнений, — заверил я. — Но скажи мне, разве возможно примирить суровую военную действительность с теми требованиями, что предъявляются к верховному понтифику?

Напомню, что верховный понтифик никогда и ни при каких обстоятельствах не должен видеть человеческой крови.

— Я изучил множество священных книг, — важно изрек Цезарь. — И выяснил, что все требования, связанные с моей должностью, строго обязательны лишь в переделах Рима. Оказавшись за городскими стенами, я имею полное право не соблюдать их столь строго.

«Да, этот хитрец истолковал священные тексты весьма удобным для себя способом», — подумал я. Наши религиозные книги написаны таким архаичным языком, что поддаются самым разным толкованиям.

— Что ж, если ты свободен в своих действиях, тем лучше для тебя, — заметил я. — Уверен, ты вернешься из Испании во всем блеске военной славы.

«А также во всем блеске награбленного золота», — добавил я про себя.

— Благодарю за добрые пожелания, — улыбнулся мой собеседник.

Вполне возможно, он говорил вполне искренне. Понять, что творится на уме у Гая Юлия Цезаря, не представлялось мне возможным.

В этот момент в атрий, поочередно приветствуя всех своих посетителей, вошел Целер. Начал он, конечно, с наиболее именитых, но быстро приблизился ко мне:

— Рад, что ты вернулся, Деций. Путь домой был не слишком утомительным?

— Путь был безопасным, но достаточно тяжелым, — ответил я. — Я по несколько раз на дню приносил жертвы Нептуну.

Подобным изысканным выражением среди сухопутных жителей принято обозначать морскую болезнь.

— Да, море — это стихия греков, а не римлян, — произнес Целер.

Он был невысок ростом и приземист, выпученные глаза и большой рот придавали его лицу что-то лягушачье, однако никто не счел бы его наружность забавной. Он обладал богатым опытом государственной деятельности и был одним из самых состоятельных людей в Риме. При этом богатство ему досталось вполне законными способами: несколько раз он получил изрядное наследство и завоевал богатые военные трофеи.

— Твое новое одеяние весьма тебе к лицу, — заметил Целер. — Подожди здесь, пока я буду беседовать с гостями. Мне надо поговорить с тобой с глазу на глаз.

Я повиновался и довольно долго прохаживался по атрию взад-вперед, перебрасываясь словами с другими посетителями. Наконец атрий опустел, и мы с Целером вышли в сад. Сейчас, зимой, деревья стояли голые, и это делало даже более заметной изысканную планировку сада.

— Ты уже принес Юпитеру благодарственную жертву за благополучное возвращение? — осведомился Целер, пока мы с ним шли по садовой дорожке.

— Нет, но в храме Остии я принес настоящую жертву Нептуну, — ответил я.

— Непременно принеси жертву Юпитеру, — посоветовал Целер. — Тому, кто собирается поступить на государственную службу, неплохо лишний раз продемонстрировать свою набожность. Римлянам нравится, когда их государственные деятели проявляют религиозное рвение.

— Я последую твоему совету. Отец сказал, ты хочешь, чтобы я помог тебе в борьбе за должность консула. Полагаю, нет нужды говорить о том, что я счастлив быть тебе полезным.

— Превосходно. Я рассчитываю на победу, но желаю избежать любых неприятных неожиданностей. Ты знаешь не хуже моего, что быть избранным на высокую должность — это далеко еще не все. Дело не пойдет, если рядом не окажется коллеги, с которым ты сможешь сотрудничать.

— Да, конечно. Ты уже решил, кого хочешь видеть рядом с собой?

— Пока нет. Кандидатур в этом году больше чем достаточно. Некоторые из тех, кто собирает голоса в Собрании центурий, уже пытались подкупить меня. Ни у кого не вызывает сомнений, что в следующем году я буду одним из консулов, и многие думают, что моим коллегой станет тот, кому я окажу поддержку. Но, повторяю: я еще ничего не решил. Когда я наконец приму решение, ты будешь работать не только на меня, но и на моего коллегу.

— Понятно, — кивнул я. — А как вы с ним разделите обязанности, ты уже знаешь?

В нашей консульской системе, кстати сказать, безнадежно устаревшей, существует несколько способов разделения власти, которые необходимо согласовать, прежде чем консулы займут свою должность. Помпей и Красс, которые терпеть не могли друг друга и не желали уступать друг другу ни на йоту, избрали наиболее архаичный и неуклюжий способ, чередуя дни своего правления. Бывает так, что старший из двух коллег получает большую власть. Иногда в ведении одного консула находятся внутренние дела Рима, а в ведении другого — внешние.

— Размышлять о разделении обязанностей я смогу лишь после того, как узнаю, кто будет моим коллегой, — ответил Целер. — Скажу откровенно, по-моему, все это не так уж важно. Времена, когда римские консулы обладали реальной властью, остались в прошлом.

Это утверждение соответствовало истине. На протяжении веков преторы постепенно узурпировали у консулов судебную власть. Что касается военного командования, нашей разросшейся империи с каждым годом требовалось все больше военачальников, и постепенно армией стали руководить люди, которые, подобно Помпею, посвятили военной службе всю свою жизнь. Последний раз консулы командовали войсками во время восстания Спартака и доказали свою несостоятельность.

— Отец уже объяснил тебе, какие обязанности ты будешь исполнять в сенате? — спросил Целер.

— Он достаточно жестко указал мне мое место, — ответил я.

— В течение многих лет ты прилагал все усилия, чтобы попасть в сенат. И теперь, когда твое желание наконец осуществилось, тебе придется вновь начинать восхождение с нижней ступени. Тут ничего нельзя изменить. Власть приходит с годами.

— Какие дела обсуждаются теперь в сенате? — поинтересовался я.

— Прежде всего и главным образом все заняты Помпеем. Партия оптиматов ненавидит и боится его, делая все возможное, чтобы он не получил разрешения на триумфальные почести. Что самое худшее, они пытаются оспорить право легионеров Помпея на получение земель.

— Прости мою непонятливость, но я всегда полагал, что мы тоже принадлежим к оптиматам, — вставил я.

— Тебе известно, что наша семья всегда избегает крайностей. Оптиматы пребывают у власти со времен Суллы, но постепенно они утратили представления о политической реальности.

Я слушал, затаив дыхание. То был взгляд человека, которому современный расклад политических сил был известен досконально.

— Ты можешь относиться к Помпею как угодно, но он заслужил свой триумф, и это не подлежит сомнению, — продолжал Целер. — Чиня ему препятствия, мы проявляем себя неблагодарными глупцами. А если мы откажем его солдатам в землях, которые были им обещаны и за которые они сражались, не жалея себя, Италию наводнят банды профессиональных убийц, хорошо организованных, вооруженных и ненавидящих знать. Мне вовсе не хочется повторения последней гражданской войны. Не хочется стать свидетелем того, как солдаты враждующих армий сражаются прямо на улицах Рима.

— Насколько я могу судить по твоим словам, ты склоняешься к тому, что нам следует поддержать сторонников Помпея?

— Да, но лишь по двум вопросам. Если мы откажем римским солдатам в награде, которую они честно заслужили, никто не назовет это справедливостью. Нашей семье удалось наладить отношения с Крассом, но это не означает, что нам нужен такой могущественный враг, как Помпей. В сенате Помпея защищает Цезарь, человек, который в самом скором времени будет иметь в Риме большую власть.

— Цезарь? — удивленно переспросил я. — Но он даже армией никогда не командовал.

— Цицерон тоже не стяжал военных лавров, но посмотри, как высоко он поднялся, — заметил Целер.

— Тебе лучше знать, — кивнул я. — Но признаюсь, я уже успел изрядно испортить отношения с Помпеем.

— Ты не столь значительная фигура, чтобы стычка с тобой могла его встревожить, — возразил Целер. Это было чистой правдой. — К тому же люди, подобные Помпею и Крассу, прощают былые обиды, когда это совпадает с их политическими целями. Тому, кто наделен здравым смыслом, не следует быть злопамятным.

— А какие еще важные вопросы решает сенат? — спросил я.

— Есть один вопрос, который вряд ли можно счесть важным, однако он напрямую касается нашей семьи. Мой зять до сих пор не оставил своих попыток превратиться в плебея, а мы не оставили попыток помешать ему.

— А, Публий Клодий, — кивнул я. — Вот человек, который не умеет ни забывать, ни прощать, сколь бы политически целесообразно это ни было.

Клодий, представитель старинного патрицианского рода, хотел стать народным трибуном, то есть занять должность, предназначенную исключительно для плебеев. Исполнить свое намерение он мог лишь в том случае, если бы какая-то плебейская семья согласилась его усыновить: однако устроить это при упорном сопротивлении сената было не так-то просто.

— В прошлом году, когда Катон был трибуном, он помешал этому усыновлению, просто-напросто наложив на него вето. В этом году против нашего новоиспеченного плебея яростно восстал Цицерон. Клодий и так опасен, а став трибуном, превратится в настоящее бедствие.

В ту пору в Риме именно должность трибуна во многих отношениях давала самую значительную власть. Трибуны сумели вернуть себе большинство полномочий, в свое время отнятых у них Суллой. Они имели право вводить законопроекты и накладывать вето на все решения сената. При мысли, что Клодий обретет подобное могущество, я невольно содрогнулся.

— Для того чтобы расстроить планы Клодия, я готов из кожи вон лезть, — заверил я.

— Сейчас тебе лучше не стоять у него на пути, — предостерег Целер. — Не знаю, из каких соображений он остается в Риме, в то время как долг службы призывает его в Сицилию. Но я уверен, на уме у него какая-то новая гнусность.

Да уж, в гнусных намерениях Клодия можно не сомневаться.

Как это ни печально для всех нас. Так вот, мы, старшие члены семьи, недавно обсуждали, как нам следует поступить, когда Клодий все-таки начнет борьбу за должность трибуна. А он это сделает, если только ему не помешает внезапная смерть.

— И что же вы решили?

— Решили, что в этом году борьбу за должность трибуна начнешь и ты.

Я ощутил себя жертвенным быком, которому помощник верховного жреца наносит сокрушительный удар по голове.

— Я? Но в нашей семье есть люди куда более опытные и искушенные в политических делах.

— Ерунда. Лучшей кандидатуры, чем ты, нам не найти. Твоя родословная безупречна. Отец недавно избран цензором. К тому же ты обладаешь способностями, достаточными для исполнения любой государственной должности. Впрочем, это не так важно, ибо трибуном может быть избран любой гражданин, который не является патрицием, а ты таковым не являешься. Конечно, ты — плебейский аристократ, но простонародье тебе симпатизирует после твоей славной битвы с октябрьским конем.

При этих словах он ухмыльнулся, а я недовольно поморщился.

— Итак, — продолжал Целер, — я предполагаю, что Цицерон готовит для роли трибуна твоего закадычного друга Тита Анния Милона. Хотя мне отвратительна мысль о том, что предводитель банды головорезов, подобный Милону, станет трибуном, приходится признать — даже такой поворот событий нас устраивает больше, чем избрание Клодия.

— По-моему, Милон — отличный выбор, — кивнул я. — Что до меня, я никогда и думать не думал о должности трибуна. Хотя, конечно, мне лестно, что старшие члены семьи сочли меня достойным такой ответственности.

— Не слишком обольщайся на свой счет, — покачал головой Целер. — Главная причина, по которой мы хотим видеть трибуном именно тебя, — ненависть, которую питает к тебе Клодий. Узнав, что его соперником являешься ты, он придет в ярость, которая изрядно притупит его изобретательность.

— Понятно, — кивнул я.

Мысли бродили в моей голове, как молодое вино.

— Если мы с Милоном станем трибунами одновременно, то сможем объединить усилия и обезвредить Клодия.

— Ты все схватываешь на лету, — улыбнулся Целер. — Уверен, в политике тебя ожидает большое будущее. Впрочем, вполне возможно, пройдет несколько лет до того, как ты станешь трибуном. Тем не менее тебе надлежит обдумать такую возможность.

— Можешь не сомневаться, ни о чем другом я и думать не смогу, — заверил я.

Я почувствовал, что попал в серьезную переделку. Несмотря на то что я не имел никакого политического веса, Клодий ненавидел меня и считал первейшим врагом. Если я стану его соперником, он пойдет на все, чтобы со мной разделаться. Согласно закону личность трибуна неприкосновенна, и покушение на его жизнь расценивается как величайшее злодеяние. Проблема состояла в том, что Клодий имел богатейший опыт по части всякого рода нарушений закона и злодеяний.

— Какой же политический заговор вы двое здесь замышляете?

Голос, раздавшийся со стороны колоннады, заставил нас с Целером одновременно обернуться. Разумеется, я мгновенно узнал, кому принадлежит этот голос.

Клодия по-прежнему оставалась одной из первых красавиц Рима, но в последние годы она пользовалась дурной славой. Если раньше она была известна как женщина редкого ума и обаяния, покровительница художников и поэтов, то ныне даже ее имя вызывало у многих страх. По слухам, Клодия была замешана в нескольких убийствах, и я точно знал, что до определенной степени эти слухи соответствуют истине. Тем не менее она являлась супругой Целера, и в отношениях с ней нужно было соблюдать вежливость.

— Сегодня ты еще прекраснее, чем всегда, Клодия, — нашелся я. — Такой проницательной женщине, как ты, наверняка известно, что ни я, ни твой супруг не имеем способностей к заговорам.

— Очень жаль, — бросила она и величественным жестом протянула мне руку.

Я склонился над холодными узкими пальцами и, словно по ошибке, поцеловал собственную ладонь. Предосторожность, скорее всего, была излишней, но поговаривали, что Клодия иногда помещает яд под свои позолоченные ногти.

— Когда мы виделись с тобой в последний раз, Деций? — спросила Клодия. — Не в ту ли пору, когда наш дорогой Квинт затеял борьбу с Катилиной? Вскоре после этого ты покинул Рим вместе с моим супругом, верно?

Излишне говорить, что Клодия не сопровождала мужа в такую глухомань, как Гаддия, — к моему великому облегчению, и уверен, не к меньшему облегчению Целера. Их никак нельзя было назвать любящей парой, но в то время представители видных семей, как правило, заключали браки исключительно из политических соображений. Когда они обручились, Клодия была маленькой девочкой, а ее брат, Клодий — просто скверным мальчишкой.

— Я слишком долго был вдали от Рима и от тебя, Клодия, — заметил я.

Надо признать, в прошлом между мной и Клодией существовала любовная связь, о которой я ныне не мог вспомнить без жгучего смущения. Что касается этой женщины, то ее ничто не могло смутить.

— В последнее время меня одолевает невыносимая скука, — пожаловалась она. — Возможно, теперь, вернувшись в Рим, ты внесешь в мою жизнь некоторое оживление.

Последняя фраза прозвучала до крайности зловеще.

— Дорогая, молодой Деций будет помогать мне в борьбе за должность консула, — произнес Целер.

На лице его мелькнуло страдальческое выражение, свойственное всем мужчинам, обреченным терпеть подобных жен.

— О какой борьбе ты говоришь? — усмехнулась Клодия. — Ты станешь консулом, даже если другие партии в качестве твоих соперников выдвинут богов и героев. Впрочем, я рада, что ты обратился к помощи молодого Деция — ведь это означает, что он станет частым гостем в нашем доме.

В этот момент в сад вошел раб и доложил госпоже о приходе посетительницы. Клодия поспешно удалилась.

— Что ж, хорошо, что вы ладите с Клодией, — промолвил Целер. — И это несмотря на то, что ее брат спит и видит, как перерезать тебе глотку.

— Я чрезвычайно высокого мнения о Клодии, — заверил я.

— С завтрашнего дня мы с тобой приступаем к работе. Вместо утреннего визита к отцу ты должен будешь явиться сюда.

Я кивнул, и мы с Целером направились к дверям.

— Мне привести с собой своих клиентов? — спросил я.

— Они понадобятся лишь тогда, когда я буду произносить важную речь. До той поры тебе лучше избавляться от них, направляясь сюда.

— Нет требования, которое я выполню с большей радостью.

Мне никогда не нравился обычай, согласно которому знатного римлянина постоянно должна окружать толпа клиентов. Даже чрезмерная преданность и верность может раздражать.

В атрии мы нашли Клодию и ее гостью, которая приходилась родственницей и мне. Все называли ее уменьшительным именем Фелиция, но на самом деле ее звали Цецилия Метелла, и она состояла в браке с молодым Марком Крассом, сыном великого Красса. Меня она приветствовала со своим обычным дружелюбием.

— И какие же интриги плетете вы с Клодией сейчас? — шутливо спросил я и тут же спохватился, что вопрос прозвучал слишком грубо.

— Да вот, замышляем устроить грандиозный скандал и покрыть позором своих мужей, — как ни в чем не бывало ответила Фелиция.

— Но ведь ты же теперь почтенная матрона? — вскинул бровь я. — Уверен, дома тебя ожидает целый выводок маленьких Крассов.

— Ой, какой ты скучный, — протянула Фелиция. — Плодиться и размножаться — удел рабов и скотины. А ты сам, насколько я знаю, не спешишь окружить себя выводком наследников.

— Ни одной женщине не удалось надолго пришить Деция к своему подолу, — с многозначительной улыбкой заметила Клодия. — Он имеет привычку досаждать сильным мира сего и покидать Рим, спасаясь от их гнева.

— Благородные матроны, простите, но я должен похитить у вас Деция, — заявил Целер. — Его ждут неотложные дела.

Целер проводил меня до дверей.

— Любой мужчина, если у него сохранилась хоть капля разума, должен держаться подальше от этих двух штучек, — пробормотал он себе под нос.

К своему удивлению, я обнаружил, что Гермес поджидает меня на улице. Следуя правилам этикета, я не обратил на него ни малейшего внимания, простился со своим именитым родственником и пообещал завтрашним утром засвидетельствовать ему свое почтение.

После этого я направился к Форуму. Гермес следовал за мной по пятам.

— Значит, это и есть тот самый Метелл Целер? — подал он наконец голос. — Ростом он не слишком-то вышел.

— Что отнюдь не умаляет его достоинства, — отрезал я. — А я, напротив, пока что являюсь одним из самых ничтожных Метеллов. Однако по сравнению с тобой меня можно счесть весьма значительной особой. А это означает, что в моем обществе ты должен придержать свой дерзкий язык.

— Как скажешь, господин.

День, когда я вернулся домой, был на редкость богат событиями. И в то же время его с полным правом можно назвать одним из самых безмятежных дней моей жизни.