То, что меня хотел убить Целер, представлялось совершенно неправдоподобным. Мы с ним были в добрых отношениях, с моим отцом его связывала давняя дружба. Конечно, нельзя было сбрасывать со счетов его жену. Но с тех пор как Клодия в последний раз пыталась отправить меня в царство мертвых, прошло несколько лет, и я льстил себя надеждой, что у нее нет никаких причин предпринимать новые попытки. Хотя нельзя было исключать, что она решила расправиться с врагом своего брата, к которому питала отнюдь не только сестринскую привязанность.

Ломая себе голову над этой загадкой, я готовился к новому дню. На этот раз я не забыл об оружии, спрятав в складках туники кинжал и цестус. Теперь никакой враг не застал бы меня врасплох. В сопровождении Гермеса я вышел из дома и направился к Целеру. Разумеется, я не собирался устраивать ему допрос, выясняя, действовал ли Нерон по его указке. Пока что я не был уверен, что попытка отравления вообще имела место. Выжидать и наблюдать — таков был мой план действий.

Я завернул к цирюльнику, чтобы побриться, и продолжил свой путь на Палатин. У самого подножия холма я увидал процессию хорошо одетых людей, направлявшихся в сторону Форума. Возглавлял процессию Целер, на лице которого застыло угрюмое выражение. Он не удостоил меня даже взглядом, а я счел за благо не привлекать его внимание. Выражение его лица было слишком хорошо знакомо мне по Галлии и не предвещало ничего хорошего. Я смешался с толпой клиентов. Среди участников процессии я заметил и Цезаря, который шествовал со столь же мрачным видом, что и Целер. Увидав в толпе понтифика Сципиона Назику, который стал моим родственником, поскольку был усыновлен представителями нашего семейства, я протолкался к нему.

— Что случилось? — спросил я вполголоса.

— Не имею понятия, — так же тихо ответил он.

Все вокруг выглядели настолько встревоженными, словно произошло нечто ужасное.

— Мне известно лишь, что во время утренних визитов в дом Целера прибыл гонец, — продолжал Назика. — Он отозвал в сторону Целера и Цезаря и что-то им сообщил. И тот и другой сразу изменились в лице. Целер заявил, что необходимо созвать внеочередное собрание сената. Больше он ничего не сказал.

По спине у меня пробежал холодок. Скорее всего, гонец принес известие о сокрушительном разгроме римской армии. Но где оно могло произойти, спрашивал я себя. Антоний Гибрида уже проиграл несколько сражений в Македонии, и весть о его очередном поражении никого не могла удивить. Возможно, германцы вновь угрожают римским владениям? Мысль эта заставила меня вздрогнуть. В последний раз, когда германцы вторглись в пределы Италии, лишь Гай Марий сумел дать им отпор. Помпей мог сколько угодно воображать себя великим полководцем, но не шел с ним ни в какое сравнение.

На Форуме, как всегда, когда в воздухе носится тревожная новость, царило оживление. Люди, вместо того чтобы чинно прогуливаться туда-сюда, собирались группами и делились слухами, догадками и предположениями. До меня долетали обрывки разговоров о военном поражении, гражданской войне, вторжении чужеземных войск, эпидемии чумы, голоде, землетрясении и даже приходе на землю божественных обитателей Олимпа.

Сенаторы поспешно поднимались по ступенькам курии. Всем не терпелось узнать, что же произошло. Судебные ликторы пребывали в таком же неведении, что и прочие, и всем, кто осаждал их вопросами, не могли сообщить ничего, кроме домыслов. Гай Юлий, дойдя до ступенек, отошел в сторону, чтобы поговорить с почтенной матроной столь мрачного вида, что Цезарь и Целер казались в сравнении с ней весельчаками. Я поинтересовался у окружающих, что это за женщина. Никто не знал точно, но некоторые предположили, что это мать Цезаря. Все это было до крайности странно. Римские женщины, даже самые знатные, не принимают участия в политических делах.

Курия внутри гудела, как взбудораженный улей. Собравшиеся буквально изнемогали под гнетом тревожных предчувствий. В нижних рядах, предназначенных для самых выдающихся граждан, стояли консулы, верховные судьи, понтифики и сам принцепс. Выражение их лиц, как мне показалось, не соответствовало ситуации. Некоторые, в особенности консулы, выглядели так, словно узнали нечто забавное. Вне всякого сомнения, над этой группой витала атмосфера с трудом скрываемого веселья. Но стоило Цезарю присоединиться к ней, все лица словно окаменели. Консулы заняли свои курульные кресла, прочие расселись на скамьях. Когда шум затих, Гортал встал и обратился к сенату.

— Отцы государства, я вынужден повергнуть вас в глубокую скорбь, — произнес он.

Звучный его голос был так же приятен для слуха, как мед для языка.

— Минувшей ночью здесь, в священном городе Квирина, было совершено святотатство, не знающее себе равных по низости!

Для пущего эффекта Гортал сделал долгую паузу. Сенаторы затаили дыхание. Подобного известия никто не ожидал. Кощунственные деяния совершались в Риме редко и, как правило, были связаны с покушением на девственность той или иной пригожей весталки. Про себя я отметил, что Гортал употребил редкое слово «святотатство». Покушение на весталку, как правило, называлось инцестом.

— Минувшей ночью, во время древнего, священного и торжественного ритуала в честь Доброй Богини, некий злоумышленник мужского пола пренебрег строжайшим запретом и проник в дом, где совершался ритуал. Этим злоумышленником оказался квестор Публий Клодий Пульхр, который проник в дом верховного понтифика обманным путем, переодетый женщиной!

Курия разразилась оглушительным гулом. Одни требовали для преступника суда, другие — немедленной смерти. В большинстве своем сенаторы просто галдели и улюлюкали, и я внес в эту какофонию свою лепту. Не в силах усидеть на месте, я скакал от радости, точно расшалившийся мальчишка, и хлопал в ладоши.

— Наконец-то мы избавимся от мерзавца! — заявил я во всеуслышание. — Теперь ему не избежать какой-нибудь жуткой ритуальной смерти вроде погребения заживо. Может, его даже разорвут на части раскаленными щипцами!

Один из моих соседей несколько остудил мой восторженный пыл:

— Прежде всего его должны допросить. Будь добр, сядь и не мельтеши перед глазами. Посмотрим, что скажут жрецы и законники.

Я послушно сел. Радость моя несколько померкла. Цицерон навлек на себя множество неприятностей, добившись, чтобы сенат без суда и следствия приговорил к смерти Катилину и его сообщников. Памятуя об этом, сенаторы будут предельно осторожны.

Консул Калпурниан встал и вскинул руку, призывая собравшихся к молчанию, которое установилось спустя несколько мгновений.

— Отцы государства, прежде чем мы будем обсуждать преступное деяние, нам необходимо уяснить, о чем именно мы говорим. Почтенный принцепс Квинт Гортензий Гортал, говоря о произошедшем прискорбном событии, употребил слово «святотатство». Я прошу другого выдающегося знатока законов, Марка Тулия Цицерона, растолковать нам, что означает это слово.

Цицерон поднялся:

— В древние времена слово «святотатство» означало похищение даров, поднесенных богам, и других предметов, находящихся в священных местах. В последнее время слово это стало употребляться и в более широком смысле: ныне мы называем так любое оскорбление или же урон, причиненные богам и священным местам. Если отцы государства выразят такое желание, я буду счастлив подготовить краткий обзор судебных процессов, на которых выдвигалось обвинение в святотатстве.

— Гай Юлий Цезарь, — воззвал Калпурниан. — Будучи верховным понтификом, ты согласен с тем, что совершенное злодеяние заслуживает названия «святотатство»?

Глядя на представшего перед сенатом Цезаря, можно было подумать, что он хоронит собственно отца. Мрачный и напыщенный, как трагический актер, он закрыл голову полой тоги.

— Да, я полагаю, что свершившееся преступление нельзя назвать иначе, — провозгласил он. — То, что это отвратительное деяние свершилось в моем доме, навлекло на Цезаря несмываемый позор.

Я впервые слышал, как Цезарь говорит о себе в третьем лице. Вскоре всем нам прошлось слишком хорошо познакомиться с этой его глупейшей привычкой.

— Тогда, с согласия сената, я прошу претора Аула Габиния и его ликторов отправиться в дом Клодия и взять его под арест, — изрек Калпурниан.

— Прошу, погодите! — крикнул сенатор по имени Фуфий, всем известный пособник Клодия. — Публий Клодий занимает в Риме государственный пост, а это значит, что он не может быть арестован или обвинен в каком-либо преступлении!

— Прошу тебя, сядь и избавь нас от подобных бессмысленных заявлений, — с досадой процедил Цицерон. — Клодий всего лишь квестор, а этот пост не предполагает неприкосновенности. К тому же он еще не успел вступить в должность, и совершенное им злодеяние не имеет ни малейшего отношения к его государственным обязанностям.

— Не будем забывать, — раздался исполненный вкрадчивой язвительности голос Метелла Непоса, — что после раскрытия заговора Катилины были арестованы многие государственные деятели, включая претора. Разве обвинение в святотатстве менее серьезно, чем обвинение в государственной измене?

Эта тирада, разумеется, не имела никакого отношения к Клодию. Непос пустил отравленную стрелу в Цицерона, который отдавал приказы об аресте.

Должен отметить, что во время этих бурных словопрений большинство сенаторов пребывало в весьма легкомысленном настроении. Оказалось, что переполох, взбудораживший весь город, был поднят вокруг курьезной ситуации, достойной комедии Аристофана. Для полноты эффекта не хватало лишь, чтобы участники нацепили комические маски с хохочущими ртами.

— Благородные сенаторы, прежде чем мы перейдем к вопросам, связанным с арестом и судом, я хочу привлечь ваше внимание к одному важному обстоятельству, — произнес Гортал. — Если Публий Клодий предстанет перед судом, будет проведено публичное расследование. В ходе этого расследования нам, мужчинам, неизбежно придется говорить о ритуале, посвященном Доброй Богине.

В курии воцарилась тишина.

— Это невозможно! — прогрохотал Катон. — Священный обряд не должен стать предметом грязных сплетен, гуляющих среди черни.

— Выйди на улицу и послушай прохожих, Катон, — раздался в ответ чей-то голос. — Ставлю сотню сестерциев, все только и говорят, что об этом священном обряде!

— Разве возможно провести судебный процесс таким образом, чтобы женщины, ставшие свидетельницами святотатства, умолчали о том, что происходило во время ритуала, а мужчины об этом не услышали? — вопросил претор Назон.

Курия вновь загудела. Кто-то требовал устроить судебный процесс во что бы то ни стало, кто-то громогласно возражал. Я уже отчаялся дождаться хоть одного разумного решения. А еще мне пришло в голову, что пока мы тут разглагольствуем, Клодий, возможно, мчится на быстром скакуне в Мессину. Там он сядет на корабль и отправится в Сицилию, где сможет затаиться до того времени, пока не стихнет шум, поднятый его нелепой выходкой.

Около полудня произошло нечто знаменательное. Полагаю, каждый из тех, кто читает эти строки, слыхал ту или иную версию события, о котором сейчас пойдет речь. Однако в бесчисленных рассказах случай этот, как правило, предстает искаженным до неузнаваемости, ибо рассказчики либо не были его свидетелями и судят с чужих слов, либо с течением лет стали слишком осторожны и опасаются говорить правду. Вероятно, из всех, кому довелось дожить до наших дней, лишь я один являюсь очевидцем того памятного заседания сената. К тому же я полон желания воспроизвести произошедшее в точности, не изменяя истине и не повторяя известной римской легенды.

— Гай Юлий, — вопросил консул Мессала Нигер, — можешь ли ты, не переступая границ дозволенного, ответить на следующий вопрос? Как ты полагаешь, среди женщин, собравшихся минувшей ночью в твоем доме для совершения ритуала, есть те, кому известны цели, преследуемые Клодием?

Собравшиеся, затаив дыхание, ждали, что скажет Цезарь.

— Моя мать, благородная Аурелия, сообщила мне, что в большинстве своем женщины уверены — Клодий обманом проник в мой дом, дабы встретиться с моей супругой Помпеей, с которой он состоит в любовной связи.

Произнося эту тираду, Цезарь стоял так прямо и гордо, что казалось, будто на ногах у него актерские котурны.

— Я уже принял решение незамедлительно расторгнуть свой брак с Помпеей.

Услышав это, Целер поднялся со своего места:

— Не спеши, Гай Юлий. Скорее всего, никакой связи между твоей супругой и Клодием не существует, и им двигало всего лишь любопытство. В течение нескольких дней этот болван только и говорил, что о таинственном ритуале.

Тут Цезарь произнес слова, вошедшие в историю. Оглядевшись вокруг с видом горного орла, восседающего на вершине, он провозгласил:

— Возможно, она невиновна, но это ничего не меняет. Жена Цезаря должна быть выше подозрений.

В курии стало так тихо, что, пролети муха, все бы это услышали. Если бы перед сенаторами предстал сейчас Юпитер собственной персоной, и то не произвело бы на них более сильного впечатления.

Одним из проклятий всей моей жизни является смех, резкий, пронзительный и громкий. Признаюсь, мне не раз доводилось слышать, как мой смех сравнивают с воплями дикого осла. К великому моему сожалению, порой сдержать этот злополучный смех бывает невозможно. Я прилагал отчаянные усилия, едва не перегибаясь пополам, но упорный смех вырвался-таки на свободу. Поначалу я лишь приглушенно фыркал, раздувая крылья своего аристократического носа. Но звук неумолимо нарастал и несколько мгновений спустя уже напоминал ржание целого табуна лошадей, требующих овса.

И тут сенат словно прорвало. Угрюмые государственные мужи, давно забывшие, что такое смех, сотрясались от хохота так, что их толстые шеи побагровели. Слезы текли по морщинистым щекам старых понтификов. Сенаторы буквально катались по лавкам со смеху. Знай они, что на смех, как на проявление чувств, свойственное лишь плебеям, наложено вето, они вряд ли смогли остановиться. Клянусь, даже Катон позволил себе улыбнуться.

Сейчас Гай Юлий Цезарь признан чуть ли не богом, и многие полагают, что он с юности внушал людям благоговение. Однако это весьма далеко от истины. В те времена, о которых я рассказываю, Цезарю исполнилось сорок лет, и он был самым что ни на есть заурядным политиком и полководцем. Почетом он был окружен только в народных собраниях, так как вечно заискивал перед чернью. В сенате его считали пустым местом. Должность верховного понтифика он получил путем взяток и подкупов. Если в то время Цезарь и был чем-нибудь знаменит, то лишь своей неуемной расточительностью и распутством. Слава его основывалась на двух столпах. Во-первых, он не знал себе равных по количеству долгов. Во-вторых, Никомед, царь Вифании, искусил его в мужеложестве.

Неудивительно, что столь напыщенная фраза, произнесенная человеком с сомнительной репутацией, повергла сенат в смеховые конвульсии. Посреди безудержного разгула веселья Цезарь стоял неподвижно, словно собственное каменное изваяние. На лице его застыло непроницаемое выражение. Позднее я провел немало ночей без сна, думая о том, помнит ли он, что именно я в тот день засмеялся первым.

Сенат разошелся, так и не приняв решения. В короткое время слухи о злополучном изречении Цезаря облетели весь город. Несколько месяцев подряд крылатая его фраза звучала чуть ли не во всех представляемых в городе комедиях, а любители выводить каракули на стенах постоянно украшали ею городские дома. Всякий раз, когда дружеский разговор иссякал или гости на пиру начинали зевать со скуки, какой-нибудь шутник непременно становился в гордую позу, провозглашал «Но жена Цезаря должна быть выше подозрений», и все начинали завывать от смеха, точно гиены.

Я спустился по ступенькам курии, смахивая выступившие от смеха слезы полой тоги. Кто бы мог подумать, что сегодняшнее заседание сената окажется таким забавным. Гермес вприпрыжку подбежал ко мне, и конечно, я должен был рассказать ему о случившемся. Толпа вокруг обменивалась слухами так громко, что можно было оглохнуть. Вслед за Клодием Цезарь стал настоящим героем дня.

Я отправился в бани, где люди, не бывшие в тот день на Форуме, окружили меня плотной стеной, требуя рассказать о случившемся. Я в подробностях поведал все, чему был очевидцем, с особым удовольствием остановившись на том, как сенат требовал немедленного ареста Публия Клодия и суда над ним. Все складывалось для меня на редкость удачно. Порой я сам не верил, что заклятый мой враг погубил себя без моего участия.

— Надеюсь, суд состоится, — изрек один из сенаторов. — Любопытно будет послушать показания свидетельниц. Меня давно интересует, чем моя жена и прочие женщины занимаются во время этого ритуала.

Многие высокопоставленные мужья разделяли его любопытство. Люди, занимающие более скромное положение, опасались вызвать гнев богов.

— Тут не обошлось без этой скверной бабы, Клодии, — заметил богатый ростовщик. — Наверняка она была пособницей своего ненаглядного братца. Всем известно, она способна на любую мерзость.

Я всецело разделял его уверенность.

Из бань я направился в школу гладиаторов, где мне вновь пришлось повторить свой рассказ, на этот раз для Асклепиода. Цезаря он почти не знал, потому не мог в полной мере оценить комизм ситуации. Подобно всем грекам, он испытывал благоговение перед всякого рода таинственными культами, и поступок Клодия привел его в ужас.

— Ваши римские боги слишком уж снисходительны, раз оставляют безнаказанными подобные кощунства, — заявил он, и добавил не без гордости: — Наши греческие боги мигом наслали бы на него гарпий.

Представив себе, как эти крылатые, покрытые змеиной кожей создания с кроваво-красными глазами преследуют Клодия, который тщетно пытается спастись от их острых смертоносных когтей, я невольно улыбнулся.

— Да, жаль, что в подчинении у наших богов нет гарпий, — кивнул я. — В отличие от нас, вы, греки, наделяете своих богов различными качествами характера, даете им слуг и фаворитов. А мы, римляне, даже и не представляем, как выглядят некоторые наши боги.

— Это говорит о том, насколько бедна и убога ваша религия, — заметил Асклепиод. — Должность жреца у вас ничем не отличается от прочих государственных должностей, своих жрецов вы выбираете и назначаете. А уж то, что вы назначаете авгуров и выдаете им книги, при помощи которых они должны толковать приметы и предзнаменования, кажется мне полной нелепицей. Никому из вас и в голову не приходит, что даром предвидеть будущее наделяют человека боги!

— Это происходит потому, что мы — разумный народ, наделенный чувством собственного достоинства, — заступился я за римлян. — Нам представляется диким решать государственные вопросы, исходя из горячечного бреда каких-то вдохновенных безумцев. Порой, в тяжелые времена, мы обращаемся за помощью к сивиллам, но я не припомню, чтобы из их пророчеств вышел хоть какой-то толк.

— Просто вы, римляне, не способны вступить в общение с богами, — надменно отрезал Асклепиод.

— Что-то я не слыхал, чтобы вам, грекам, такое общение пошло сильно на пользу, — не сдавался я. — Может, вашим пророкам и открыто будущее, но вы неверно толкуете их предсказания, и зачастую это приводит к неисчислимым бедствиям!

Асклепиод попытался взглянуть на меня сверху вниз, что оказалось не так-то легко, учитывая, что он был ниже меня ростом.

— По злой иронии именно судьбы тех, кто не сумел должным образом истолковать предсказание, становятся легендами. Но всякий, кто приходит к оракулу, исполнившись божественного трепета, может полагаться на его слова.

— Хорошо, я готов тебе поверить на слово, что греческие гадальщики лучше римских, — прекратил я затянувшийся спор.

— Да, нам пора перейти к менее возвышенным вопросам, — кивнул Асклепиод. — Боюсь, тебе придется отплатить мне стоимость свиньи. Точнее, маленького поросенка, предназначавшегося на обед гладиаторам.

Сердце мое томительно сжалось:

— Значит, печенье и в самом деле было отравлено?

— Совершенно здоровый поросенок, которому я скормил твое печенье, околел через час. Если не предполагать, что его поразил гнев богов, значит, причина — яд.

— Ты говоришь, поросенок умирал целый час? Так долго? Судя по всему, это очень слабый яд.

— Не обязательно. Все эти слухи о ядах, которые действуют мгновенно, не имеют ничего общего с реальностью. Я никогда еще не сталкивался с ядом, который убивал бы взрослого мужчину меньше чем за час. А в большинстве своем они действуют гораздо дольше, вызывая нестерпимую боль и конвульсии. Вынужден сказать тебе, друг мой, что кто-то желает твоей смерти.

— У тебя есть предположения относительно того, какой это яд? — спросил я.

— Я уже говорил тебе, что определить это чрезвычайно трудно. Околевшего поросенка я вскрыл, но не нашел никаких признаков внутреннего кровоизлияния. Конвульсий тоже не наблюдалось. Возможно, отравитель использовал вытяжку из ядовитых грибов. Не исключено также, мы имеем дело с ядом египетской кобры, к которому было добавлено некое неизвестное нам вещество, превратившее его в порошок.

— Яд египетской кобры? Очень экзотично. Кстати, я своими глазами видел, как зеленый юнец, подсыпавший в печенье отраву, выходил из шатра знахарки-травницы. Как ты думаешь, можно там купить нечто подобное?

— Деревенские знахари отлично разбираются в ядовитых грибах. Быть может, на вид эта женщина и показалась тебе простоватой, Деций, но это не говорит о ее невежестве. Лекций ученых врачевателей она, разумеется, не посещала, но в свойствах местных трав и растений разбирается отменно. Мне доводилось слышать, что в окрестностях Рима произрастает некая трава, из корня которой делают яд, причем значительно более сильный, чем те, что известны ученикам Гиппократа.

— В любом случае, добыть яд в Риме не слишком трудно, — заметил я.

— Разумеется, твой враг мог купить отраву где угодно. Но если ты задашься целью, то сумеешь это выяснить. Проницательности тебе не занимать. Ты не из тех, кто довольствуется только лишь очевидным ответом на вопрос.

— Благодаря этому мне порой удается добиться успеха, — согласился я. — Моя интуиция отказывается верить в то, что лежит на поверхности. Если объяснение представляется слишком простым и ясным, это возбуждает мое подозрение. Или, если меня слишком настойчиво пытаются в чем-то убедить, я начинаю искать, какова причина подобной настойчивости.

— Да, в разумных пределах подозрительность способна принести немалую пользу. Но беда, когда она начинает болезненно разрастаться. Сильные мира сего особенно подвержены этому недугу. Они везде видят интриги и заговоры и испытывают наслаждение, обрекая на смерть своих подлинных и мнимых врагов.

— И все-таки я думаю, тому, кто служит сенату и народу Рима, не следует быть слишком доверчивым, — возразил я. — Особенно в случае, когда наличие злодейского замысла не вызывает сомнений, и смерть злополучного поросенка является тому веским подтверждением. Кстати, сколько я тебе за него должен?

— Двенадцать сестерциев.

— Двенадцать? Немалая цена за несостоявшееся жаркое. А ты уверен, что мясо не годится в пищу? Наверняка яд поразил только жизненно важные органы, а в мясо не проник.

— Когда речь идет о пище для гладиаторов, я предпочитаю не рисковать. Не забывай, Деций, именно на мне лежит ответственность за их здоровье. Так что все-таки тебе придется заплатить двенадцать сестерциев.

Я нехотя извлек из складок туники кошелек и принялся отсчитывать монеты.

— Полагаю, гадалка не солгала, когда сказала, что мальчишка не покупал у нее яд, а всего лишь просил предсказать будущее, — размышлял я вслух. — Пожав его руку, я заметил, что он носит перстень с отравой. Мой раб Гермес проследил за ним и сообщил, что по пути домой юнца два раза вырвало. Все это говорит, что он не имеет никакого опыта по части заговоров и еще не приобрел привычку убивать. Что ж, ему придется пожалеть, что для первой попытки он выбрал именно меня.

— И все же, зачем он направился к предсказательнице? — уточнил Асклепиод.

— Вероятно, хотел узнать что-нибудь о благоприятных знаках и тому подобной ерунде. Не думаю, что он стал открывать ей, какого рода дело ему предстоит. Очевидно, мальчишка сильно волновался, иначе не стал бы носить с собой перстень с отравой. А у гадалки он наверняка хотел узнать, в какой день боги благоволят к опасным авантюрам. А может, надеялся получить подтверждение того, что впереди у него еще много лет жизни.

— До того дня вы с ним не были знакомы. Ты догадываешься, по чьей указке он действовал?

— Список подозреваемых пока не слишком длинен, но в ближайшее время он может вырасти. Разумеется, возглавляет его Клодий. Правда, думаю, он предпочел бы разделаться со мной лично.

— С возрастом даже Публий Клодий мог стать осмотрительнее и благоразумнее, — заметил Асклепиод. — Я своими ушами слышал, о нем говорили, как о человеке, способном оказать на жизнь города немалое влияние.

— О, не сомневаюсь, многие его таковым и считают. Но это означает лишь, что он состоит во главе одной из самых сильных городских банд.

— О твоем лучшем друге Тите Аннии Милоне говорят в точности то же самое, — усмехнулся Асклепиод.

— Ну да, они же с Клодием соперники. Но Милон — мой друг, а Клодий — мой злейший враг!

Иногда эти греки не понимают самых элементарных вещей.

— Ты просил меня осмотреть труп Эмилия Капитона, — напомнил Асклепиод.

— Да, конечно. Я совсем забыл. Когда выясняется, что ты едва не стал жертвой убийства, забываешь о тех, кому повезло меньше. Что тебе удалось выяснить?

— Довольно странную вещь.

— Вот как? — насторожился я. — А мне казалось, это самое обычное убийство. За исключением того, что преступник нанес жертве два удара.

— В этом-то и заключается странность. Я сумел добиться, чтобы работники морга позволили мне тщательно осмотреть раны. Кстати, это стоило мне десять сестерциев, которые я рассчитываю получить с тебя.

— Десять сестерциев за то, чтобы посмотреть на труп! — возмутился я. — Некрофилы, которые вечно рыщут вокруг амфитеатров, платят всего пять.

— При чем тут некрофилы! — с оскорбленным видом процедил Асклепиод. — К твоему сведению, я не просто посмотрел на труп. Я исследовал его. И уж конечно, всякому ясно, что с сенатора в таких обстоятельствах возьмут цену выше, чем с какого-то бедолаги и извращенца.

— Надеюсь, то, что ты сумел выяснить, того стоит, — проворчал я, отсчитывая еще десять монет.

— В этом можешь не сомневаться. Во-первых, разрез, а точнее, прокол на шее убитого нанесен умелой и опытной рукой. Клинок обоюдоострый, при этом очень узкий. Вне всякого сомнения, это не сика и не пугио. Все, что я могу сказать об оружии — у него плоская рукоять и короткое острие. — Асклепиод жестом указал на клинки, висевшие на стенах комнаты. — В моей коллекции ничего подобного нет. Полагаю, больше всего это оружие походит на ножи, которыми работают забойщики животных.

— Да, все это странно, — согласился я. — Никогда не слышал, чтобы римские наемные убийцы действовали подобным образом. Наверное, он ударил беднягу Мамерция по голове для того, чтобы тот упал. Столь виртуозный смертельный удар проще нанести, когда жертва лежит.

— А теперь я перейду к наиболее странному обстоятельству, — молвил Асклепиод, не без удовольствия наблюдавший, как я изнываю от любопытства, и сделал паузу.

— Ну, не томи, — взмолился я.

— Определить оружие, которым убийца ударил свою жертву по голове, не составило труда. Это был молоток, плоский молоток шириной примерно с мой мизинец. Круглая рана, которую он нанес, расположена прямо над переносицей. В нижней своей части она примерно в два раза глубже, чем в верхней.

— Не понимаю, почему это обстоятельство показалось тебе странным? — вставил я.

— Сейчас поймешь. Все это означает, что удар молотком был вовсе не первым. Если бы убийца нанес его, когда жертва еще стояла на ногах, рана была бы глубже в верхней части. Но убийца ударил Капитона по голове, когда тот уже был повержен. При этом он стоял сзади, примерно в шаге от головы жертвы, и бил сверху вниз, под довольно острым углом.

— Значит, сначала он перерезал Капитону горло, а потом огрел молотком по лбу, — задумчиво повторил я. — Но зачем ему понадобилось наносить второй удар? Ведь Капитон был уже мертв?

— Вне всякого сомнения. Человек, у которого перерезана сонная артерия, умирает в течение нескольких секунд. У него нет ни малейшего шанса выжить. Удар молотком был нанесен не для того, чтобы добить Капитона, а с какой-то иной целью.

С этими словами он подошел к окну и принялся смотреть во двор, где тренировались гладиаторы.

— Знаешь, мне кажется, что в прошлом я уже сталкивался с чем-то подобным, — произнес он, не оборачиваясь. — Но когда и где это произошло, никак не могу вспомнить. Увы, я не обладаю твоей способностью держать в памяти все факты и складывать из них стройную картину.

Я подавил тяжкий вздох. Приходилось мириться с особенностями памяти моего друга, ухитрившегося позабыть нечто столь важное и значительное. Впрочем, неудавшееся покушение на мою жизнь занимало меня сейчас гораздо сильнее, чем смерть несчастного Капитона.

— Если вспомнишь что-нибудь, немедленно сообщи мне, — попросил я.

— Разумеется. А если произойдет новое убийство, можешь без всякого стеснения обращаться ко мне за консультацией. — Асклепиод похлопал меня по плечу и добавил: — Зная твою способность ввязываться в опасные передряги, предполагаю, что очередное убийство не заставит себя ждать.