Призрак в земле

Восемь тысяч лет назад семечко упало в плодородную почву недалеко от побережья на северо-западе Европы. Оно прибыло издалека. Семечко не прилетело ни с ветром, ни в клюве или желудке птицы. Оно попало на берег с лодки. Это семечко было частью ценного груза, но из-за крошечного размера выпало на землю на лесной поляне, и никто даже не заметил.

Семечко начало прорастать. Из него появились побеги и длинные листья. Но окружающие новое растение сорняки оказались сильнее. Чужеземец так и не смог произвести собственные семена. Он вскоре умер. Но в земле остался его призрак. Даже после того, как сапротрофные грибы и бактерии старательно уничтожили последние следы пришельца, несколько молекул экзотического растения уцелело. С каждым годом слой почвы, в котором они находились, уходил все глубже, по мере того как росла лесная подстилка. Затем деревья исчезли, и их место заняли осока и тростник. Они росли, отмирали и постепенно сгнивали. Уровень воды в море поднимался, и тростниковые заросли сменились критмумом и сведой. Прибывающая вода приносила с собой мелкую осадочную породу, образуя слой ила поверх торфа. Еще некоторое время илистый берег затапливало лишь весной, при сильном приливе. Затем вода стала появляться здесь дважды в день. Наконец суша оказалась под водой, и даже сведа больше здесь не росла. Уровень воды все увеличивался, сюда даже доходили волны. Но молекулярный призрак древнего экзотического растения сохранялся в толще торфяных отложений, под метрами морской глины, на дне пролива Те-Солент.

 

Омар совершает археологическое открытие

В 1999 году омар, обитавший на морском дне недалеко от Болднора, к востоку от Ярмута, на северном побережье острова Уайт, совершил невероятное открытие. Омар делал себе убежище в основании затопленного морем утеса, выкапывая песок и гальку из берега.

Двое дайверов заметили омара и канавку, которую он прорыл к своему жилищу. Она проходила вдоль старого ствола упавшего дуба, и внутри были камешки, которые омар выкинул из своего убежища. Дайверы оказались морскими археологами, их интересовал хорошо сохранившийся затопленный лес около утеса Болднор. Ученые взяли образцы камешков, выброшенных омаром, и обнаружили, что к ним когда-то прикасалась рука человека: это был обработанный кремень. Не первый раз в этих краях археологи находили каменные орудия, но из-за эрозии все предыдущие находки течение вынесло из отложений, где они сохранились. Однако по внешнему виду кремней, найденных омаром, можно было предположить, что они проделали лишь небольшой путь с течением и, возможно, изначально были погребены под толщей утеса, как раз там, где решил обосноваться омар.

Морские археологи принялись за работу: каждое погружение они проводили по часу под водой, исследуя и раскапывая участок у основания утеса Болднор. Несмотря на плохую видимость и сильные течения, им удалось добыть богатый археологический материал, что позволило начать воссоздавать картину места в те времена, когда оно еще было частью суши. Исследователи нашли останки древнего леса, где росли сосны, дубы, вязы и лещина. Была там и ольха, которая любит, чтобы ее корни были погружены в воду, возможно, она росла по берегам древней реки. А среди песчаных отложений, которые, вероятно, однажды и были берегами той самой реки, археологи обнаружили следы человеческой деятельности: множество кремней, некоторые даже обожженные, уголь и обугленные ореховые скорлупки, а также самый старый в Великобритании кусок нитки. Радиоуглеродный анализ позволил определить, что люди проживали на этом месте около 6000 года до н.э. Рядом дайверы обнаружили следы ямы с обгорелыми слоями почвы и груду деревянных обломков, возможно остатков приподнятого настила, на котором возводилось жилище эпохи мезолита. Вокруг было множество обломков обработанной древесины, с четкими следами древних орудий. Среди прочего был найден крупный кусок расколотого дубового ствола, вероятно часть примитивной лодки, и деревянный столбик, сохранявший вертикальное положение среди слоев осадочных пород. Степень сохранности предметов потрясла археологов. Стало понятно, что после того, как человек оставил эти места в древности, все здесь, вероятно, очень быстро покрыл слой торфа, закрыв доступ к древним артефактам. Так они и оставались, дожидаясь того момента, когда удачливый омар откопает их спустя 8000 лет.

Подводные раскопки у утеса Болднор продолжались с 2000 по 2012 год. Изучение всего полученного материала продлится еще не один год. Было найдено немало интересного – с археологической и палеоэкологической точки зрения – для дальнейших исследований. Помимо стандартного материала: осколков кремней, кусочков угля и обугленных ореховых скорлупок – исследователи собрали на морском дне ил. Большое количество ила. Эти образцы осадочной породы несомненно содержат еще множество мелких деталей, позволяющих узнать, каким был утес Болднор в доисторические времена, например крошечные кости грызунов, частицы растений и даже пыльцу, которые можно разглядеть только под микроскопом. Однако в 2013 году на остров Уайт прибыла еще одна группа археологов. Им также нужен был ил, только то, что они искали на этот раз, нельзя было бы разглядеть и под самым мощным микроскопом. Искали они молекулы. Длинные, нитеобразные молекулы, наполненные информацией. Исследователи искали ДНК.

При изучении ила из пролива Те-Солент генетики придерживались открытого подхода. Они не строили гипотез о том, что могут найти, чтобы потом подтвердить их или опровергнуть. Исследователи внимательно изучили добытые образцы, в том числе ореховые скорлупки, и использовали секвенирование методом дробовика, то есть, как можно предположить по названию, «беспорядочное» секвенирование. Кажется, что такой подход – полная противоположность исследованию, опирающемуся на гипотезу, которое служит золотым стандартом, к которому должны стремиться все ученые, то есть Научному методу. Однако существует не единственный Научный метод. Порой лучший способ начать понимать что-то – задаться вопросом: с чем мы имеем дело? Затем уже можно собирать данные и пытаться в них разобраться. Возможно, место гипотезе есть даже при таком широком подходе, и именно она определяет направление для сбора данных, однако отсутствует эксперимент как таковой, просто все данные подвергаются тщательному анализу. На данном принципе по большей части основана геномика: ученые собирают огромные объемы данных и ищут закономерности. В нашем же случае гипотеза была, но очень обширная: «в образцах будет найдена древняя ДНК современных организмов». И пусть это прозвучит как ересь, я убеждена, что, именно формулируя максимально широкие гипотезы, избавляясь от предвзятости и ожиданий, мы увеличиваем свои шансы открыть нечто новое и удивительное.

Итак, генетики, изучавшие ил с утеса Болднор, извлекли из него множество фрагментов ДНК разных организмов, населявших его когда-то, а именно 8000 лет назад, примерно в 6000 году до н.э. Были найдены генетические следы дуба, тополя, яблони и бука, а также различных трав, в том числе из семейства злаков. Обнаружились и останки псовых – либо волков, либо собак – и настоящих быков, по всей вероятности туров, предков домашнего скота. Помимо этого, в осадочной породе были спрятаны молекулярные призраки оленей, куропаток и грызунов. Фрагмент за фрагментом генетики собирали мозаику древней экосистемы леса на берегу пролива Те-Солент, где обосновались в эпоху мезолита охотники-собиратели.

Но один из найденных на морском дне фрагментов ДНК очень удивил ученых, это был ясный след Triticum. Пшеницы. Его, однако, не должно было там быть. Ведь речь шла о Британских островах до эпохи земледелия. Более того, ученые уже проверяли образцы на наличие пыльцы, безошибочно указывающей на распространение конкретных растений. Пыльцы пшеницы обнаружено не было. Неужели это ошибка? Открытие было столь неожиданным, что генетикам нужно было добиться полной уверенности в том, что они не ошибались. Тем не менее последовательность ДНК четко указывала на пшеницу. Ученые провели тщательную проверку, чтобы убедиться, что образец ДНК не принадлежит другому, похожему на пшеницу автохтонному злаку с Британских островов, например колосняку песчаному, пырею ползучему или житняку. Но древняя ДНК не походила на ДНК какого-либо из этих видов. Наоборот, самым близким совпадением оказался конкретный вид пшеницы, а именно Triticum monococcum, или пшеница однозернянка. В каждом крошечном вторичном колоске этого растения содержится одно-единственное зерно, заключенное в плотную оболочку. Пшеница однозернянка была одной из первых культур, однако ранее считалось, что она появилась на Британских островах лишь 6000 лет назад (4000 год до н.э.), то есть двумя тысячелетиями позже, чем растение, чьи четкие генетические следы были найдены на утесе Болднор.

Чтобы добраться до Те-Солента, найденная на его дне пшеница однозернянка должна была преодолеть в древности большое расстояние за короткое время. Ведь культурная пшеница появилась за четыре с лишним тысячи километров отсюда, на восточном побережье Средиземного моря. И первым человеком, который взялся за изучение истинной родины пшеницы однозернянки и других видов пшеницы, был ботаник и генетик, родившийся в 1887 году в Москве.

 

Смелые изыскания Вавилова

В 1916 году двадцатидевятилетний Николай Иванович Вавилов отправился из Санкт-Петербурга в экспедицию в Персию, современный Иран. У этого путешествия была одна цель: проследить происхождение наиболее важных мировых культур.

Николай Вавилов учился в Великобритании, под руководством выдающегося биолога Уильяма Бэтсона. Скорее всего, именно от учителя Николай Иванович узнал о законах наследственности Менделя. Уильям Бэтсон способствовал возрождению и распространению трудов монаха-августинца Грегора Менделя, в частности работ, описывающих его известнейшие эксперименты с горохом. Мендель пришел к выводу, что должны быть некие «единицы наследственности», оказывающие влияние на внешние признаки гороха: будет он зеленым или желтым, гладким или морщинистым. Хотя ученый не знал, что это за единицы – сегодня нам известно, что речь идет о генах, – он предсказал их существование. «Опыты над растительными гибридами» были опубликованы Менделем на немецком языке в 1866 году. Более чем 40 лет спустя Бэтсон перевел эту богатую научными идеями книгу на английский, и именно он придумал название научной дисциплине, изучающей наследственность и основанной на наблюдениях и законах Менделя, – генетика.

Николай Вавилов был также знаком с дарвиновской теорией эволюции посредством естественного отбора. Когда он жил в Англии, то много времени проводил, изучая труды и записки из личной библиотеки Дарвина, которая хранится в Кембриджском университете, где сын Дарвина Фрэнсис был профессором физиологии растений. Николай Иванович самостоятельно убедился в том, насколько тщательно и подробно Чарлз Дарвин изучил работы своих предшественников, включая важные труды немецкого ботаника Альфонса Декандоля, посвятившего истории происхождения культурных растений два объемных тома, опубликованные в 1855 году. Несомненно, Николаю Ивановичу было любопытно проследить за развитием идей Дарвина, записанных на полях и в конце книг. Русскому ученому импонировали обширные познания Дарвина, его манера вникать в суть идей и четкое понимание биологических процессов. «Никогда до Дарвина эта идея изменчивости и огромной творческой роли отбора не выдвигалась с такой ясностью, определенностью и обоснованностью», – писал Н. И. Вавилов.

Он был убежден, что идеи Дарвина имеют решающее значение для определения районов, где впервые появились виды, включая те, что были одомашнены человеком. Позиция Дарвина по вопросу географии происхождения видов, представленная в книге «О происхождении видов», была, по сути, очень проста. Местом происхождения любого вида практически наверняка можно считать то место, где сохраняется крайне высокая изменчивость внутри конкретного вида. Данный принцип по-прежнему применяется в современной науке: до сих пор ученые полагают, что в районе с наибольшим генетическим – и фенотипическим – разнообразием определенный вид существует дольше всего. Это полезный принцип, однако он не дает абсолютно верного ответа, поскольку со временем растения и животные перемещаются по планете. Тем не менее Николай Вавилов полагал, что изменчивость у близкородственных диких видов может служить важным признаком, поэтому он расширил рамки своего исследования, анализируя как интересовавшие его культурные растения, так и их диких родственников.

Николай Вавилов был ботаником на службе государства, и в его обязанности, в частности, входило изучение культурных разновидностей растений для последующей передачи информации российским агрономам и растениеводам. Но ученого также интересовали исторический и археологический аспекты его работы. Николай Иванович был убежден, что определение точного места происхождения одомашненных видов будет иметь большое значение для «выяснения исторических судеб народов». Он также пришел к выводу, что открытие источника происхождения культурной пшеницы позволит понять многие ключевые моменты истории человечества, когда наши предки перешли от простого сбора дикорастущей пищи к ее выращиванию, иными словами, превратились из охотников-собирателей в земледельцев. Николай Вавилов понимал, что предмет его исследований – история до истории. Он писал: «История происхождения человеческой культуры и земледелия, очевидно, более стара, чем об этом говорят дошедшие до нас документы в виде пирамид, надписей, барельефов, могил».

Поиск источника происхождения одомашненных видов долгое время считался исключительно делом археологов, историков и лингвистов, однако Николай Вавилов верил, что ботаника и новая наука генетика могут сделать ценный вклад в общее дело. Он считал, что традиционных методов – исторического, лингвистического и археологического – недостаточно для установления происхождения видов. «Современный уровень ботанических знаний требует расчленения культурных пшениц на 13 видов, овса на 6 видов, резко различимых…»

Помимо прочего, Николай Иванович осознавал, что он имеет дело не с «кабинетной» наукой. Ему нужно было работать в поле. Разбираться в ландшафтах и обитающих в них растениях. И прежде всего ему нужны были образцы. «Каждый образчик семян… – утверждал ученый, – горсть семян, пучок зрелых колосьев представляют значительный научный интерес».

Из экспедиции в Персию Николай Иванович вернулся с обширным объемом информации по богатому разнообразию культурной пшеницы. Он разделил все виды этого растения на три группы, каждая из которых отличалась определенным числом хромосом. У видов мягкой пшеницы, включая пшеницу обыкновенную, или летнюю (Triticum vulgare), двадцать одна пара хромосом. У твердой пшеницы, например у пшеницы двузернянки, или полбы (Triticum dicoccoides), хромосомных пар четырнадцать, а у пшеницы однозернянки (Triticum monococcum) – всего семь пар. В России в те времена культивировалось всего шесть-семь сортов мягкой пшеницы. В Персии, в Бухаре (современный Узбекистан) и в Афганистане Николай Вавилов насчитал шестьдесят различных разновидностей. В связи с этим он однозначно определял Юго-Восточную Азию как прародину данной формы культурной пшеницы. Картина распределения твердой пшеницы несколько отличалась: наибольшее разнообразие наблюдалось в Средиземноморском регионе. То же самое касалось и пшеницы однозернянки, дикие виды которой встречались по всей Греции и Малой Азии, а также на территории Палестины, Сирии и Месопотамии. «По-видимому, центром формообразования однозернянок является область Малой Азии и примыкающих к ней районов».

По мнению Николая Вавилова, эти отдельные центры окультуривания каждого типа пшеницы оказали влияние на характеристики различных видов, интересных для ученого-агронома, который стремится улучшить культуры. Твердая пшеница, например полба, родом со Средиземноморского побережья, где весной и осенью часты осадки, а лето сухое. Этому виду для прорастания и развития требуется влага, при этом взрослые растения достаточно устойчивы к засухе. Николай Иванович считал пшеницу двузернянку самым ранним культурным видом пшеницы и называл ее «хлебным злаком древних земледельческих народов». Помимо этого, российский ученый предложил интереснейшую теорию о более позднем происхождении пшеницы однозернянки.

Когда первые земледельцы занялись выращиванием пшеницы, они обратили внимание на то, что некоторые другие растения хорошо росли рядом с посевами. Так они впервые столкнулись с сорняками. И некоторые из этих сорняков в конце концов также были введены в культуру. Дикие рожь и овес росли как сорная трава на полях, засеянных пшеницей и ячменем. Николай Вавилов предположил, что рожь стали выращивать как культуру, позволив этому сорняку занять место пшеницы на полях в зимний период, а также на бедных почвах и в неблагоприятных климатических условиях, где рожь оказывалась более стойкой, чем оригинальная культура. Во время путешествий по Персии Николай Вавилов увидел поля пшеницы двузернянки, сильно заросшие сорной разновидностью овса. Как предположил ученый, при попытке выращивания полбы в более северных широтах фермеры столкнулись с тем, что посевы быстро зарастали овсом. В результате люди были вынуждены окультурить овес.

Николай Вавилов приводил множество других примеров культурных растений, история которых, как он утверждал, начиналась с роли сорной травы в посевах культуры; лишь позже они приобрели статус отдельных культур. Так, лен, выращиваемый для получения льняных волокон, когда-то был лишь сорняком среди посадок льна, из которого отжимали льняное масло. В свою очередь руккола некогда засоряла посевы первого вида льна. Николай Вавилов отмечал также, что дикая морковь часто встречалась как сорняк в виноградниках Афганистана, где она, по словам ученого «как бы сама напросилась земледельцу в культуру». Точно так же культурные вика, горох и кориандр, скорее всего, ведут свое происхождение от сорных трав. И Николай Иванович высказал предположение о том, что один из злаков-сорняков среди посевов полбы в Анатолии позже сам превратился в одну из ключевых культур; этим растением и была пшеница однозернянка.

Однако на родине идеи Николая Вавилова не были оценены по достоинству. В сталинскую эпоху теории Дарвина и генетика Менделя в Советском Союзе не поддерживались. Вскоре и на Николая Вавилова стали смотреть с опаской. Ученик Вавилова, Трофим Лысенко, которого сам ученый описывал как «злобный вид», нанес учителю удар в спину. Во время экспедиции на территории Украины Николай Иванович был арестован и заключен в Саратовскую тюрьму. Из тюрьмы он так и не вышел: умер от голода в 1943 году.

 

Полумесяц и серп

Благодаря смелым и новаторским исследованиям происхождения культур, проведенным Николаем Ивановичем Вавиловым и накопившимся впоследствии ботаническим и археологическим данным большую часть территории Ближнего Востока стали величать «колыбелью земледелия». Этот Плодородный полумесяц, включающий в себя земли в Междуречье и вдоль берегов Тигра и Евфрата и протянувшийся через всю долину реки Иордан, стал известен как место рождения евразийского неолита, один из первых очагов возникновения земледелия на планете. Именно здесь человек впервые стал выращивать пшеницу, ячмень, горох, чечевицу, вику чечевицевидную, нут и лен – растения, которые считаются «базовыми культурами» евразийского неолита. Согласно недавним исследованиям, в данный список также можно добавить конские бобы и инжир.

Археологические данные подтверждают существование очень ранних земледельческих сообществ на территории современных Турции и Северной Сирии, примерно 11 600-10 500 лет назад. Тем не менее некоторые сведения указывают на то, что ближневосточные народы употребляли в пищу дикие злаки задолго до того, как они были введены в культуру. Следы окультуренных злаков, включая ячмень, полбу и пшеницу однозернянку, часто обнаруживаются в более поверхностных, более молодых археологических слоях, непосредственно над более глубокими и древними отложениями, в которых кроются следы их диких аналогов: первые пшеница, ячмень, рожь и овес, присутствие которых зафиксировано археологами, представляют собой собираемые человеком дикие злаки.

Так, в Гилгале в долине реки Иордан были найдены тысячи зерен дикого ячменя и овса возрастом от 11 400 до 11 200 лет. А в Абу-Хурейра, на Евфрате, были обнаружены следы присутствия дикой ржи с первыми признаками окультуривания: утолщенные зерна, вероятно прошедшие через обмолот. Более того, в некоторых местах археологические находки позволяют сделать интересные предположения относительно того, как охотники-собиратели обрабатывали собранные ими дикие злаки.

Несколько десятилетий археологи ломали голову над тем, для чего могли служить выдолбленные в камне небольшие углубления, которые встречались по всему Южному Леванту. Некоторые думали, что эти ямки размером с чашку могли остаться после состязаний древних камнетесов в мастерстве. Другие же полагали, что эти отверстия символизируют человеческие гениталии. (Я, конечно, признаю, что некоторые артефакты действительно представляют собой отображение важных анатомических особенностей человека, было бы удивительно, если бы этого не происходило. Однако невозможно не отметить, что толкование бугорков и отверстий как имеющих сексуальное значение скорее позволяет нам понять образ мыслей археолога, чем древнего создателя подобного артефакта.) В любом случае именно этим таинственным углублениям есть и более прозаическое объяснение: это могли быть ступы для готовки, в частности для перемалывания зерен в муку.

Многие из таких предполагаемых ступок были найдены в памятниках натуфийской культуры, которая 12 500 лет назад, то есть 800 годами раньше первых проявлений неолита в регионе, уже полностью сформировалась. Свое название она получила по Вади-эн-Натуф на территории Западного берега реки Иордан, где в 1920-е годы проводила раскопки в пещере исследовательница Дороти Гаррод. Археологический период, совпадающий со временем существования натуфийской культуры, носит название позднего эпипалеолита. Это означает что-то вроде «периферийного палеолита» – данный термин указывает на ожидание перемен. Развитие общества и культуры в тот момент четко прослеживается по археологическим данным, но это еще не чистый неолит.

Натуфийская культура появилась в Южном Леванте около 14 500 лет назад, и с ее распространением связаны важные перемены, а именно переход от бесконечного кочевничества к оседлости. Натуфийцы все еще относились к охотникам-собирателям, однако не перемещались с места на место. Эти люди строили постоянные, круглогодичные поселения, а не временные стоянки. И уже 12 500 лет назад они умели выдалбливать в камне отверстия, напоминающие ступки. Единственным крупнозерновым злаком, который рос в регионе в эту эпоху, был дикий ячмень. Интересно, что не так давно одна группа археологов решила протестировать эти каменные ступы: насколько удобны они были для перемалывания зерен в муку?

Ученые постарались сделать опыт максимально аутентичным. Пусть они и не были одеты как древние натуфийцы, зато использовали орудия, подобные тем, что изготавливали древние люди. Для начала нужно было собрать ячмень с помощью каменного серпа: предыдущие опыты доказали, что срезание стеблей растения с помощью точных копий кремневых серпов приводило к появлению такого же блеска, как на обнаруженных при раскопках кремневых орудиях, которые и приняли за серпы. Затем колосья помещали в корзину. Используя изогнутую палку, нужно было обмолотить ячмень, отделив ости – длинные волоски – от вторичных колосков. Последние далее истирались в ступе конической формы деревянным пестом для удаления оснований остей и шелухи. После этого мякину отвеивали, слегка дуя на нее. Очищенные зерна снова помещали в ступку и превращали в муку, измельчая и растирая деревянным пестом. В конце эксперимента археологи даже сделали из полученной муки тесто и испекли пресные плоские лепешки, напоминающие питу, на древесных углях в костре. После этого исследователи съели экспериментальный хлеб и, вероятно, пошли пропустить по стаканчику пива.

Для опыта была использована настоящая древняя ступа, выдолбленная в камне, со стоянки в Хузук Муса. В этом памятнике археологи обнаружили тридцать одну узкую ступку конической формы, а также четыре площадки для обмолота неподалеку. Опираясь на результаты эксперимента, ученые высказали предположение, что 12 500 лет назад натуфийцы, обитавшие в Хузук Муса, могли без труда обрабатывать таким методом достаточно ячменя, чтобы его хватало примерно сотне человек в качестве основного продукта питания. Важно отметить удобство использования конических ступ для отделения зерен злаков от шелухи. Неочищенный ячмень мог использоваться в качестве крупы, для каши или муки грубого помола. А вот из очищенного от шелухи ячменя получалась мука более тонкого помола, которая могла использоваться только с одной целью – для выпекания хлеба. Удивительно, что древние жители Хузук Муса, вероятно, собирали ячмень, обмолачивали его и смалывали в муку, чтобы печь хлеб по крайней мере за тысячу лет до того, как злаки стали выращиваться как культура.

Предположение о том, что хлеб стал основным продуктом питания народов Ближнего Востока за сотни лет до появления земледелия, позволяет лучше понять, что такое неолитическая революция. Ведь как только люди стали собирать и обрабатывать дикие злаки, введение в культуру этих растений – не только ячменя, но и пшеницы и других зерновых – стало неизбежным. Если определенный продукт приобретает настолько важное значение в рационе, то становится неблагоразумно полагаться на естественный урожай диких злаков. Надежнее выращивать их самостоятельно. Однако в этом случае приходится предположить, что наши предки начали намеренно выращивать дикие растения. При этом зарождение земледелия было скорее счастливой случайностью, чем результатом тщательно разработанного плана.

По крайней мере, некоторые характерные отличия культурных злаков от их диких предков появились по воле случая или же были непредвиденными последствиями действий человека. Основное различие между дикими и культурными злаками заключается в прочности центральной оси (стержня), к которой прикрепляются зерна, образуя колос пшеницы. У диких разновидностей эта ось хрупкая, она легко ломается: отдельные вторичные колоски, содержащие зерна, отделяются от стержня по мере вызревания, рассеиваясь по ветру. А вот колос культурной пшеницы остается нетронутым и после того, как поспеет. У нее жесткая, но далеко не хрупкая ось. Такая особенность определенно была бы серьезным недостатком для дикорастущего растения, поскольку семена не разносятся свободно ветром и не сеются. В дикой природе подобная мутация оказалась бы вредной и исчезла бы в ходе естественного отбора. Зато в культурной форме злаков твердая и прочная ось превращается в преимущество.

Если сбор урожая производился только после вызревания большинства колосьев, то на растениях с хрупкой центральной осью практически не осталось бы зерен, а вот у мутировавших форм с прочной осью зерна оставались бы в своих колосках. И все хорошо прикрепленные зерна подверглись бы обмолоту, некоторые пошли бы в пищу, остальные – на новый посев. Таким образом, доля растений с прочной осью и их семян увеличивалась бы с каждым поколением. Это очередной пример фактически «самоотбора» определенного признака. Земледельцам не приходилось выбирать растения, сохранявшие до конца все свои зерна. Им просто нужно было подождать вызревания большей части пшеницы, и тогда в собранном урожае оказывалось значительное количество зерен от растений с прочной осью, так, распространение данного признака вполне могло являться непредвиденным результатом ранних методов земледелия.

На самом деле возможно, что отбор злаков по прочности оси начался еще до перехода к земледелию. Представьте, что вы – охотник-собиратель и возвращаетесь в поселение с полными руками диких злаков на обработку. По пути множество зерен осыпается. Но если у собранной вами пшеницы прочные оси колосьев, то их зерна остаются на месте. Вернувшись домой, вы принимаетесь за обмолот, и здесь, очевидно, часть зерен также упадет на землю, они прорастут и взойдут. Может, первые поля зерновых появились именно вокруг площадок для обмолота, еще до начала земледелия? Такую возможность, несомненно, стоит рассматривать, но, в конце концов, пшеницу с прочной осью нужно было посеять. Вероятно, данный признак развился непреднамеренно, как результат применения древних техник сбора и обработки урожая, но, как только это привело к формированию конкретных разновидностей злака, они оказались в полной зависимости от человека: эти растения не смогли бы выжить без нашей помощи. Ведь они вырастали лишь по краям площадок для обмолота или в полях, где их сеял человек.

В течение приблизительно трех тысяч лет такой признак, как прочная ось, медленно, но верно распространялся в популяции древней пшеницы, по мере того как люди стали сильнее зависеть от урожая зерновых и перешли к их выращиванию. В Леванте находили небольшое количество неосыпающейся пшеницы однозернянки и полбы возрастом до 11 000 лет. Но уже к 7-му тысячелетию до н.э. (9000 лет назад) во многих местах доля неосыпающейся пшеницы составляла 100 %: определенно данный признак стал нормой – как говорят генетики, «закрепился» – в популяциях древних культурных злаков.

Превращение пшеницы из дикого в культурный злак затянулось надолго. Параллельно с этим медленным преобразованием также медленно менялись и орудия охотников-собирателей, ставших земледельцами. При археологических раскопках в более поздних слоях находят все больше и больше серпов. В отличие от более современных серпов с изогнутым металлическим лезвием древние орудия были сделаны из кремня или кремнистого сланца – в конце концов, речь идет о каменном веке. Длинные каменные лезвия закреплялись на деревянной рукоятке (археологам это достоверно известно, поскольку несколько найденных серпов сохранились полностью). Своеобразный «серпяной блеск» по краю указывал на то, что серпы полировались в результате многократного срезания богатых кремнием травяных стеблей. Появился этот инструмент не просто так, скорее всего, довольно долго его использовали для срезания тростника и осоки, а потом уже приспособили для срезания колосьев диких злаков. Около 12 000 лет назад серпы получили большое распространение: их часто находят в археологических памятниках этого возраста, в основном в Леванте, на западной оконечности Плодородного полумесяца. Ученые объясняют растущую популярность серпов развитием зависимости от зерновых, ведь кажется маловероятным, что обитатели Леванта просто стали упорно резать все больше и больше тростника.

Около 9000 лет назад серпы становятся распространенным орудием на территории Плодородного полумесяца. При этом нельзя сказать, что их используют повсеместно, в связи с чем некоторые археологи предполагают, что использование этого орудия скорее зависит от культурных предпочтений, а не представляет собой необходимое условие для сбора урожая злаков. Данная идея далеко не так удивительна, как кажется: по имеющимся данным, сбор колосьев пшеницы и ячменя вручную – так, как это до сих пор делают бедуины племени бедул, живущие в долине в районе Петры, – почти настолько же эффективен, как и использование каменного или даже металлического инструмента. Вероятно, распространение серпов на Ближнем Востоке 9000–6000 лет назад было связано скорее с вопросом культурной идентичности – служило «знаком» земледельцев, – чем способом повышения эффективности сбора урожая. Тем не менее нельзя утверждать, что рост числа серпов сугубо символичен, поскольку он свидетельствует о растущей потребности человека в злаках, которые изначально представляли лишь небольшую долю всех собираемых растений, как ясно из некоторых археологических раскопок. Но к 7000 году до н.э. в большинстве мест, где были обнаружены следы растений, уже преобладают зерновые. И пшеница, которую тогда собирали и использовали в пищу, не только не осыпалась, ее зерна были более крупными, чем у диких предков растения. Еще один пример того, как новый признак, который стал бы недостатком в дикой природе – слишком крупные семена труднее рассеиваются ветром, – оказался важным преимуществом для земледельцев.

Небольшое увеличение размера зерна наблюдается у диких видов пшеницы еще до появления прочной оси колоса. Затем в течение трех-четырех тысяч лет зерна постепенно укрупняются. Частично данный признак вызван генетическими изменениями, но он также в большой степени обусловлен условиями окружающей среды, ведь зерновым проще расти на возделанной почве, где не приходится соперничать с сорняками и можно даже рассчитывать на обильный полив.

Зерно современной культурной пшеницы содержит три важных компонента. Первый из них – эмбрион нового растения, или зародыш: в конце концов, речь идет о семени. Второй – оболочки (околоплодник, или плодовая оболочка, и семенная оболочка), составляющие около 12 % веса зерна и известные нам также в виде отрубей. Но самая крупная часть – это эндосперм, на который приходится 86 % веса зерна. Как желток в яйце, эндосперм создает среду для развития эмбриона пшеницы. В этой части зерна содержится крахмал – в очень большом количестве, – а также масла́ и белки. И именно несоразмерное изменение объема эндосперма приводит к росту размеров зерна, позволяя помещать все больше и больше питательных веществ в каждое семя. При этом изменяются и пропорции самого зародыша, пусть и не так кардинально, как доля эндосперма, но все же значительно. Более того, у злаков с крупными зернами есть еще одна важная характеристика, связанная с прорастанием и ранней стадией роста: их всходы гораздо более мощные, чем у видов с мелкими зернами.

Логично предположить, что увеличение размера зерна явилось результатом строгого, тщательного отбора, производимого древними земледельцами. Но опять же, возможно, данный признак был отобран ненамеренно. Первые земледельцы были, вероятно, заинтересованы в увеличении площади и урожайности полей, а не отдельных зерен. Разновидности пшеницы с крупными зернами и с более живучими всходами, скорее всего, имели естественное преимущество по сравнению с разновидностями, семена которых более мелкие. Конкуренция между всходами – вероятно, не достигавшая такой остроты среди диких растений, чьи семена разносил ветер, – на густо засеянных культивируемых полях могла быть весьма ожесточенной. Медленно, от лета к лету, поля занимала пшеница с более крупными зернами, к большой радости земледельцев.

Эти два важных признака – прочная ось, с которой не осыпаются зерна, и больший размер самих зерен – не развивались одновременно у всех видов. Совершенно очевидно, что это не взаимозависимые черты, как, например, цвет шерсти и послушание у собак. Каждый признак, таким образом, формировался с определенной скоростью и в силу определенных причин. И вероятно, как первые попытки приручения волков, преследовавших охотников-собирателей ледникового периода, процесс окультуривания растений был гораздо менее осознанным со стороны человека, чем принято считать. Но даже в отсутствие конкретного намерения действия людей привели к значительным изменениям зерновых, повысивших, пусть и почти случайно, их урожайность. По мере распространения и закрепления культурных признаков приобретающие их растения становились все более ценными для человека. Доля пшеницы в рационах древних людей постоянно возрастала, что обеспечило ее будущую роль одного из базовых пищевых продуктов.

Продолжительная и запутанная история окультуривания пшеницы больше похожа на сюжет любовного романа. Двое потенциальных партнеров – в данном случае вид Homo и вид Triticum – встречаются. Судьба свела их вместе, хотя знакомство могло бы никогда не состояться. Но это столкновение пробудило нечто, дремавшее в каждом из партнеров. И вот они начинают танец. Они растут вместе. Человеческая культура изменяется, подстраиваясь под существование Triticum; пшеница эволюционирует, чтобы стать еще более привлекательной для людей.

Однако на деле история этого союза чуть более сложна. Прежде всего речь идет не об одном типе пшеницы. В современной ботанике до сих пор различают три крупные группы, которые когда-то выделил Николай Вавилов на основе различия в количестве хромосом. Более того, современная генетика помогла человеку понять сложные взаимоотношения между этими группами.

Так, пшеница однозернянка, как дикорастущая, так и культурная, принадлежит к видам с простым двойным набором хромосом: их всего семь пар. На языке генетики такой организм именуется диплоидным (кстати, и мы с вами тоже диплоидные). В определенный момент в далеком прошлом у одной из разновидностей однозернянки набор хромосом удвоился. Это происходит время от времени, в основном в результате ошибки при делении клетки. Клетка удваивает набор хромосом, но по какой-то причине не делится на две самостоятельные клетки и так и существует одна с двойным набором хромосом. В результате такого удвоения хромосомного набора в древности появилась тетраплоидная пшеница, обладающая четырнадцатью парами хромосом (или семью парами хромосомных пар). Тетраплоидные древние дикорастущие предшественники пшеницы двузернянки и твердой пшеницы появились приблизительно 500 000–150 000 лет назад, задолго до неолитической революции.

Затем произошло скрещивание культурной пшеницы двузернянки (тетраплоидной) и дикого эгилопса (диплоидного), плодом которого стала разновидность пшеницы с двадцать одной парой хромосом, то есть с тройным набором хромосомных пар – гексаплоидный организм. По оценкам, гибридизация произошла около 10 000 лет назад, и ее плодом стал вид Triticum aestivum – пшеница мягкая, или летняя.

Зачем одному растению удвоенный набор хромосом? Ведь большинство организмов прекрасно обходятся двумя наборами. Кажется, что четыре это уже слишком. А шесть наборов – это просто расточительство. Но полиплоидность, то есть присутствие нескольких наборов хромосом, наблюдается у многих растений, и ни одно из них не страдает из-за этой особенности. На самом деле она даже дает некоторые преимущества. Наличие дополнительных генов означает, что если один из генов подвергнется мутации, то другой сможет «занять его место» и выполнить соответствующую функцию. Более того, мутировавший ген может получить новую, необычную роль в рамках генома. Сочетание генетического материала из различных источников – как это произошло при скрещивании пшеницы двузернянки и эгилопса – может способствовать укреплению гибрида благодаря совместной работе новых комбинаций генов, даже без новых мутаций. Помимо этого, полиплоидность часто связана с увеличением размера клеток растений, что, в свою очередь, приводит к росту размера семян и улучшению урожайности. Однако не все так прекрасно, и полиплоидные организмы тоже сталкиваются с проблемами. Так, например, усложняется процесс размножения, ведь приходится распределять все многочисленные хромосомы. Это может создать проблемы для развития зародыша, иногда даже приводящие к его гибели. Но, по крайней мере, у мягкой пшеницы развитие гексаплоидности в конце концов определенно пошло растению на пользу.

В частности, урожайность мягкой пшеницы повысилась благодаря одной мутации, придавшей необычную форму пшеничному колосу. У древних предшественников этого вида колосья плоские, а вторичные колоски расположены последовательно по сторонам от центральной оси. Но у мягкой пшеницы одна-единственная полезная мутация вызвала изменение формы: колос имеет квадратную форму с расположенными плотно друг к другу вторичными колосками – эта классическая форма колоса делает пшеницу легко узнаваемой среди остальных злаков. Вероятно, гибрид полбы и эгилопса, известный нам как мягкая пшеница, Triticum aestivum, сразу же показал свою урожайность, чем привлек внимание ранних земледельцев.

Итак, пшеница и человек заключили союз, который длится уже многие тысячелетия и со временем лишь крепнет. Но с чего все началось? В какой точке на бескрайних просторах Плодородного полумесяца впервые появился каждый из этих злаков, а именно пшеница однозернянка, пшеница двузернянка и мягкая пшеница?

В течение двух столетий Ближний Восток оставался Меккой для археологов, и одной из целей экспедиций было установление географической родины базовых культур неолита. Но даже с появлением новой дисциплины археоботаники, с ее особым подходом к отдельным видам растений (который Николай Вавилов, несомненно, одобрил бы), точный источник происхождения культур был не совсем точно и ясно определен, по крайней мере до недавнего времени.

 

Здесь, там или повсюду

Плодородный полумесяц представляет собой обширную область, охватывающую часть территории современных Израиля, Иордании, Ливана, Сирии, Турции, Ирана и Ирака. Как мы уже видели, во время археологических раскопок в данном регионе находят семена злаков, первоначально дикорастущих, а позже замещенных культурными разновидностями. Помимо этого, здесь пересекаются зоны распространения отдельных видов дикорастущих пшеницы, ячменя и ржи. Однако речь идет о действительно огромной территории. В свое время Николай Вавилов уделял внимание каждому виду, тщательно записывая и собирая образцы культурных и дикорастущих разновидностей и используя данные для определения родины каждого из них. Какое-то время генетика и археология, казалось, шли нога в ногу.

Великий австралийский археолог Гордон Чайлд, светило Лондонского института археологии, рассматривал возникновение земледелия как важное качественное изменение в истории человечества. В 1923 году ученый ввел термин «неолитическая революция». Переход от охоты и собирательства к земледелию был подобен смене политического режима. Старые порядки были свергнуты. Новая волна прокатилась по Месопотамии и Леванту, сметая все на своем пути. Все получилось великолепно: как из творческого центра распространяются идеи, так из центров одомашнивания появлялись новые виды. Комплекс характерных признаков неолита, выделяемых археологами, включая все базовые культуры, точно совпадал с вавиловскими «Центрами происхождения». По всей видимости, на северной дуге Плодородного полумесяца и находился очаг революции, полностью изменившей мир. Элитная группа протоземледельцев на Ближнем Востоке осмелилась приручить природу, а затем их быстро растущее население заняло окружающие земли, распространив, таким образом, новые идеи.

От подсчета числа хромосом, как это делал Николай Вавилов, генетики перешли к декодированию ДНК. К началу 1990-х годов технология развилась настолько, что ученые могли исследовать несколько сходных сегментов ДНК различных растений и сравнивать последовательность нуклеотидов в них. Данная методика более эффективна, чем изучение отдельной небольшой области генома. Итак, ученые исследовали ДНК дикорастущих и культурных разновидностей пшеницы однозернянки и обнаружили, что все культурные сорта этого вида пшеницы располагаются на стройном генеалогическом древе с единственным корнем. Создавалось впечатление, что все разновидности пшеницы однозернянки произошли от одной конкретной популяции растений. ДНК культурной однозернянки наиболее полно совпадала с ДНК ее дикорастущих разновидностей, что встречаются у подножия Караджадага на юго-востоке Турции. По результатам этого анализа, казалось, было установлено значительное сходство видов пшеницы, обладающих двумя наборами хромосом, к которым относится и пшеница двузернянка. У этих растений также прослеживался общий источник, который тоже, вероятно, располагался у склонов Караджадага. Общая родина обнаружилась и у разновидностей ячменя, на этот раз – в долине реки Иордан. Молекулярная генетика, молодая наука, вступила в спор об источнике происхождения окультуренных растений – и разрешила его. Результаты исследований (в ходе которых изучали молекулы, а не кучи мусора), дававшие некую уверенность, которую никогда не могла подарить археология, и достойные публикации в научных журналах с наиболее обширной аудиторией, казалось, поставили точку в этом вопросе.

Получается, Вавилов и Чайлд были правы: злаковые были введены в культуру за короткий срок, в изолированных центрах, откуда они потом распространились на волне бурного развития земледелия. Старая теория о неолитической революции подтвердилась. Действительно, существовали очаги и единственный источник происхождения для каждой злаковой культуры. Даже казалось, что избранная культурная группа на юго-востоке Турции придумала и воплотила в жизнь восхитительный замысел, поднявший их до уровня древней элиты и позволивший населению расти и осваивать соседние территории.

Такая красивая история – если бы только она оказалась правдой! Однако к началу XXI века в фундаменте данной научной теории появились первые трещины. Археологи и археоботаники в один голос заявляли, что введение в культуру растений, скорее всего, представляло собой продолжительный и сложный процесс. Так, археоботанические данные из долины Евфрата свидетельствовали, что для формирования у пшеницы однозернянки прочной оси – стержня пшеничного колоса, не дающего зернам осыпаться до обмолота, – потребовалось около тысячи лет. Это не противоречит результатам генетического анализа только в том случае, если ранние культуры с самого момента их появления были строго изолированы от диких сородичей для предотвращения гибридизации. Однако такая ситуация маловероятна.

Археологи, ведущие поиски истоков земледелия, многократно предлагали на роль колыбели неолитической революции различные участки на территории Плодородного полумесяца. Результаты раскопок неолитических слоев, проводившихся Кэтлин Кеньон в Иерихоне в 1950-х годах, навели на мысль о том, что земледелие зародилось в Южном Леванте. В то же время другие ученые указывали на северные и восточные окраины Плодородного полумесяца, а именно на холмы в преддверии Тавра и Загроса. Затем основным кандидатом стал «Золотой треугольник» между реками Тигр и Евфрат и горами Тавр, где также пересекались зоны произрастания многих «базовых культур». Тем не менее по мере накопления археологических данных имеющиеся сведения все четче указывали на вероятность одновременного окультуривания злаков на значительно более обширной территории. Более того, оказалось, что история раннего земледелия полна ложных путей и тупиков. Приблизиться к разгадке по-прежнему не удавалось. На Ближнем Востоке следы неолита были неравномерно и хаотично разбросаны по огромной территории и нескольким тысячелетиям истории.

Факты – результаты археологических раскопок и данные генетического анализа – подтверждали противоположные точки зрения на процесс окультуривания.

Компьютерное моделирование свидетельствовало о том, что результаты генетических исследований могут оказаться недостоверными, поскольку с помощью методик генетического анализа нельзя установить наверняка, происходит ли злаковая культура из единого источника или же из разных, с большим числом последующих скрещиваний. Однако идея быстрого и локального введения в культуру большого числа растений по-прежнему преобладала, пока внутри самого лагеря генетиков не начались разногласия. По мере расширения области исследований сложность открываемых отношений все возрастала.

Первые признаки того, что теория о едином, очаговом происхождении культур могла быть артефактом выбранного метода исследования, а не реальным и доказуемым открытием, появились при более глубоком анализе ячменя. У растений помимо хромосомной ДНК имеется дополнительный «комплект» ДНК в хлоропластах – миниатюрных фабриках растительных клеток, где проходит процесс фотосинтеза. Результаты секвенирования специфических фрагментов ДНК хлоропластов ячменя свидетельствуют, что родиной этого злака были по меньшей мере две разные области. Анализ участка хромосомы, непосредственно связанного с мутацией, которая привела к появлению неосыпающегося колоса у ячменя, подтверждает эту теорию. В результате дополнительных исследований ученые пришли к выводу, что ячмень был введен в культуру не только в долине реки Иордан, но и у подножия Заргоса. Чем более подробный анализ проводили генетики, тем больше нового они открывали. В ходе последних исследований всего генома ячменя обнаружилось, что разные сорта культурного растения генетически связаны с растущими по соседству разновидностями дикого ячменя. По всей видимости, речь идет не об одном общем предшественнике, а о нескольких. В частности, одно исследование приводит информацию из неожиданно лирического источника: «Поэтс и коллеги недавно продемонстрировали, что характер генетического разнообразия ячменя полностью опровергает представления о моноцентрическом происхождении».

Стоит сразу отметить, что Ана Поэтс – генетик (хотя, кто знает, возможно, она еще и поэтесса, в конце концов, редко встречаются ученые, обделенные художественным талантом) и руководитель недавнего исследования, посвященного одинаковым мутациям у культурных и диких разновидностей ячменя. Вместе с коллегами Ана Поэтс доказала, что культурный ячмень не имеет единственного источника происхождения, напротив, история этого растения – настоящая мозаика: у него целый ряд дикорастущих предков, следы существования которых разбросаны в геномах современных растений. Конечно, очевидные связи с дикорастущими разновидностями могут быть результатом более поздней гибридизации, но эту вероятность исследователи также отвергли. Генетическая мозаика ячменя имеет гораздо более древние корни, чем предполагалось ранее.

При изучении пшеницы двузернянки генетикам также пришлось признать, что ее родословная более запутанная, чем кажется. Следы культурной полбы возрастом более 10 000 лет находят при археологических раскопках на всей территории Плодородного полумесяца. Однако результаты самых первых генетических исследований показывали, что весь вид культурной полбы ведет свое начало от отдельной популяции дикой пшеницы двузернянки на юго-востоке Турции. Казалось, это свидетельствует о том, что первый крошечный центр земледелия появился на территории Плодородного полумесяца около 11 000 лет назад. Но потом история изменилась: более поздние исследования показали, что и у полбы богатая родословная, с тесными связями с многими дикорастущими разновидностями этого растения, встречающимися на просторах Ближнего Востока.

Похожая гипотеза подтвердилась и для пшеницы однозернянки. Первичный генетический анализ указывал на единственный изолированный источник развития культуры. Но к 2007 году, благодаря детальным исследованиям, появились доказательства того, что история и этой культуры вовсе не так проста: не было сокращения генетического разнообразия – прохождения популяции через «бутылочное горлышко» доместикации. Наоборот, генетическая изменчивость культуры подтверждает ее происхождение от целого ряда дикорастущих предков, произраставших по всей северной дуге Плодородного полумесяца.

Поскольку истории ячменя, полбы и пшеницы однозернянки похожи друг на друга, можно предположить, что наличие многочисленных центров доместикации злаков – скорее правило, а не исключение. Существование небольшого «очага» на юго-востоке Турции сегодня больше не подтверждается имеющимися данными. Генетика и археология сошлись во мнениях: существовало множество связанных центров доместикации растений на территории Плодородного полумесяца. Такое «рассеянное» происхождение злаковых культур могло сыграть ключевую роль в выживании окультуренных разновидностей, поскольку адаптации к местной среде передавались от дикорастущих растений к культурным. Теперь все кажется логичным, ведь местные дикорастущие виды уже приспособлены к местным условиям существования. Если бы земледелец собрал семена злака, произрастающего в прохладном и влажном климате у подножия Караджадага, и попытался бы посеять их на жарких засушливых равнинах Южного Леванта, то он вряд ли бы добился успеха.

Тем не менее некоторые адаптации были бы полезны и вне изначальных условий произрастания. У многих культурных разновидностей ячменя, произрастающих в Европе и Азии, был обнаружен определенный фрагмент генома дикого ячменя, растущего в Сирийской пустыне. Этот участок ДНК распространился среди культурных видов растения и сохранился в их геноме, вероятно, он обеспечивает важное физиологическое преимущество, например устойчивость к засухе. Тот факт, что несколько обособленных популяций древних культурных растений обладают одинаковыми генами, указывает на скрещивание между ними. Кроме того, по-видимому, такое родство отражает не просто рассеивание семян по региону ветром и птицами. Сообщества людей, населявших Ближний Восток, также постоянно поддерживали связь друг с другом: сходство материальной культуры свидетельствует о распространении идей. Помимо прочего, люди обменивались товарами: большим спросом пользовался обсидиан, или вулканическое стекло, который переходил от одного сообщества к другому – можно бы даже назвать такой обмен торговлей. Разумно предположить, что подобным же образом передавались как знания о земледелии, так и сами семена растений. Но даже с учетом обмена посевным зерном изначальные культуры, выращиваемые в разных районах Ближнего Востока на заре неолита, были выведены от местных дикорастущих видов, а не занесены издалека.

И пусть все рассказанное выше кажется вам лишь древней историей (хотя это действительно так, и история эта весьма занимательна), данные догадки относительно процесса окультуривания и генетических основ конкретных признаков растений могут иметь большое значение для нас с вами. Если бы ученым удалось установить, какой именно признак закодирован в том участке ДНК дикорастущего сирийского ячменя, в будущем мы могли бы использовать эти знания для улучшения зерновых культур. Не стоит полагать, что окультуривание растений относится к событиям слишком далекого прошлого и не имеет никакого отношения к нашей жизни в настоящем. Несомненно, приблизительно 8000-10 000 лет назад растительные культуры переживали период интенсивных изменений, и именно тогда у злаков появились крупные зерна и прочные оси колосьев. Но культурные растения также не перестают изменяться и развиваться, и человек по-прежнему влияет на их эволюцию, вероятно, даже более осознанно, чем раньше. Николай Вавилов прекрасно понимал, что изучение далекого прошлого культурных растений поможет создать полезные инструменты для современного сельского хозяйства. Почти век спустя это утверждение все еще остается верным и сотрудничество генетики и археоботаники позволяет выявить множество разных генов (и других участков генома), которые целесообразно распространить или даже модифицировать в культурных растениях. Работа современных ученых по улучшению злаковых культур – это лишь последние достижения на долгом пути, начавшемся еще до того, как человек стал сеять и выращивать культурные растения, когда он только собирал, обмолачивал и смалывал в муку зерна дикорастущих злаков, чтобы выпекать хлеб.

Что ж, тогда все, кажется, складывается должным образом. Генетика, археология и археоботаника пришли к согласию. Теперь нам известна связная история: 12 500 лет назад человек уже всерьез взялся за возделывание злаков и, вероятно, даже пек лепешки из муки тонкого помола; примерно 11 000 лет назад в отдельных, но связанных между собой центрах постепенно появляются первые злаковые культуры. Уже 8000 лет назад большая часть пшеницы и ячменя, выращиваемых на Ближнем Востоке, имели неосыпающиеся колосья с крупными зернами.

Однако знания человека не абсолютны. Современной науке – на момент написания этой книги – еще многое предстоит узнать о процессе окультуривания пшеницы. Рассказанная здесь история неизбежно изменится, хотя бы немного, по мере появления и анализа новых данных. Тем не менее маловероятно, чтобы вся система уже представленных на сегодня доказательств полностью обрушилась. По всей видимости, ученые раскрыли саму суть истории, и она вряд ли изменится. На настоящий момент нам достоверно известно, когда, где и как происходило окультуривание пшеницы. Но мы по-прежнему еще не выяснили – по крайней мере, в ходе нашего повествования – причины этого процесса.

А ведь это, вероятно, самый любопытный вопрос. Ведь пшеница, в конце концов, – трава. Скромная травка. Несомненно, не самый очевидный продукт питания. Коль скоро из семян травы начали изготавливать муку тонкого помола для выпекания хлеба, как, вероятно, поступали с ячменем древние натуфийцы, тогда да, привлекательность этого растения становится понятной. Но как догадались о том, что злаки можно использовать таким способом? Мелкие семена дикорастущих злаков кажутся совершенно непривлекательными для употребления в пищу. Более того, существует столько других семян, орехов и плодов, которые выглядят более аппетитно: лакомые кусочки, не требующие такого упорного труда, чтобы превратиться в съедобные. Что же происходило тогда, двенадцать с половиной тысяч лет назад, что заставило людей обратить внимание на такой неприглядный и неаппетитный продукт, как злаки? Что заставило наших предков зависеть от такого странного источника пропитания? И почему это произошло именно тогда?

 

О холоде и храмах

Первые свидетельства существования дикорастущей пшеницы, найденные при археологических раскопках (возрастом около 19 000 лет), и самые ранние обнаруженные следы морфологически отличных культурных разновидностей пшеницы (возрастом около 8000 лет) разделяет огромная временная пропасть.

В Абу-Хурейра в Сирии примерно 11 000-10 500 лет назад культурные злаки постепенно вытеснили дикорастущих родственников. Среди культурных зерновых были пшеница однозернянка, полба и рожь. Установить, который из них первым стал культурным, практически невозможно. Метод радиоуглеродного датирования достаточно точен, но он всегда указывает на некий временной период, а не на конкретный год. Тем не менее было выдвинуто предположение о том, что именно пшеница однозернянка, обладающая более простым набором хромосомных пар, была первым окультуренным видом пшеницы, а вовсе не сорняком, позднее превратившимся в культурный злак, как предполагал Николай Вавилов.

Но почему все эти злаки были введены в культуру с 9-го тысячелетия до н.э., не раньше и не позже? Датировка начала окультуривания зерновых заставляет задуматься о роли внешних сил.

Около 20 000 лет назад, после пика ледникового периода, планета начала согреваться. Привыкшим к холоду животным и растениям приходилось нелегко, поскольку их среда обитания стремительно сокращалась в объемах, зато для видов, предпочитающих умеренный и теплый климат, включая людей, наступила благодатная эпоха. Около 13 000 лет назад ледниковый покров в Северном полушарии отступил, оставив после себя осколки древнего льда в виде ледников, застрявших высоко в горных вершинах, а также на территории Гренландии и на Северном полюсе. Климат на планете становился все мягче. Растениям нравились не только тепло и более частые и обильные дожди: в атмосфере также происходили важные изменения. К концу ледникового периода, 15 000-12 000 лет назад, содержание углекислого газа в атмосфере повысилось с 0,018 до 0,027 %. Опытным путем было доказано, что это событие привело к ускорению роста большинства растений до 50 %, и даже у самых «упрямых» видов продуктивность увеличилась на 15 %. Тем не менее рост концентрации углекислого газа в атмосфере в конце ледникового периода не привел к развитию земледелия, поскольку существовали другие факторы. Но – и это очень важное но – вероятно, это событие стало необходимым условием для появления земледелия, более того, возможно, именно здесь кроется объяснение того, почему данный этап развития цивилизации не начался ранее, еще в ледниковом периоде.

На Земле теплело, буйно развивалась растительность, и злаки превратились в надежный источник пропитания. По мере увеличения концентрации углекислого газа в атмосфере росло число зерен на одно растение, а также площадь и густота травостоя из дикорастущих злаков – естественные поля предлагали богатый урожай. Именно поэтому выбор дикорастущих злаков в качестве пищи кажется не таким уж неожиданным: это был стабильный, надежный и обильный источник пропитания. Земля пока щедро делилась своими богатствами.

А потом произошел сбой. И последствия его были нешуточными – наступила зима, затянувшаяся более чем на тысячелетие. Этот климатический кризис планетного масштаба получил название позднего дриаса. Непонятное наименование на самом деле позаимствовали у цветка – дриады восьмилепестковой, Dryas octopetala. Этот очаровательный вечнозеленый карликовый кустарник с незатейливыми, напоминающими розы белыми цветками обожает холод. Если в какой-либо толще осадочной породы тысячелетней давности, обнаруженной на дне озера, в нескольких слоях сохранилось множество листьев дриады восьмилепестковой, то можно с уверенность сказать, что эти слои сформировались в эпоху, когда земля вокруг напоминала горную тундру. На дне скандинавских озер находят более глубокие, а значит, более древние слои, содержащие листья дриады, оставшиеся с более раннего и непродолжительного оледенения, имевшего место около 14 000 лет назад и известного как древний дриас. Но наша планета помнит еще одно, более позднее и затянувшееся оледенение, около 12 900-11 700 лет назад, а именно – поздний дриас.

Из-за внезапно сковавшего планету холода на Ближнем Востоке уменьшилось количество выпадающих осадков, а зимой температура стала опускаться настолько, что землю покрывала изморозь. Пищевые ресурсы были серьезно ограничены. Возможно, именно тогда, в период относительной засухи и холода, отчаявшиеся люди попытались контролировать свои источники продовольствия и стали выращивать зерновые, от которых они начинали зависеть, а не просто собирать урожай.

Да, возможно, оледенение позднего дриаса подтолкнуло людей выращивать злаки, но также вероятно, что именно теплый и благоприятный климат предыдущего тысячелетия привел к изменениям, усилившим страдания человека после наступления холода. Когда планета начала согреваться после последнего ледникового максимума, численность человеческого населения взлетела. И произошло это еще до появления земледелия. Возможно, что рост населения неким образом способствовал переходу от охоты и собирательства к земледелию, а не наоборот. И резкое увеличение численности человечества, скорее всего, привело к нехватке ресурсов еще до наступления позднего дриаса.

Постледниковый беби-бум стал не единственным изменением среди популяций Homo sapiens на Ближнем Востоке: эволюционировало и само общество. Наиболее явные доказательства этих перемен были обнаружены при археологических раскопках на юге Турции в потрясающем месте под названием Гёбекли-Тепе, на плато Джезире (Верхняя Месопотамия), где мне посчастливилось побывать в 2008 году. Тогда я описала это место как «самые живописные археологические раскопки в моей жизни», и его по-прежнему ничего не затмило. Экскурсию для меня провел руководитель раскопок, немецкий археолог Клаус Шмидт, который скончался в 2014 году в возрасте шестидесяти лет. Поэтому теперь воспоминания о поездке на Гёбекли-Тепе в компании с этим добрейшей души человеком проникнуты для меня грустью. Он полностью отдавал себя этому месту и истории, которую оно скрывало, и мечтал поделиться с другими этой историей.

Открытие Клаус совершил в 1994 году, когда исследовал местность в поисках археологических памятников эпохи палеолита. «С первого взгляда у меня появились подозрения: ни одна природная сила не способна возвести такой земляной холм в этом месте», – рассказал мне археолог. И его подозрения оказались обоснованными: холм представлял собой телль, образовавшийся в результате скопления остатков сооружений каменного века, высотой около 15 м над поверхностью известнякового плато. Начав исследование, Клаус обнаружил большие прямоугольные каменные глыбы, которые было невозможно сдвинуть. Дальнейшие раскопки показали, что эти глыбы представляли собой всего лишь вершины гигантских Т-образных камней, вертикально поставленных в круг. К моему приезду археологу уже удалось раскопать четыре подобных круга, но, по его словам, еще больше оставались погребенными под поверхностью холма.

Когда Клаус провел меня на вершину холма, чтобы посмотреть на один из каменных кругов в траншее под нами, меня поразил вид этих сооружений. Стоящие вертикально валуны и правда были громадными, помимо этого, их украшали узоры. Боковые поверхности некоторых глыб покрывали рельефные изображения зверей, похожих на лис, кабанов, леопардов, а также птиц, скорпионов и пауков. Кроме того, встречались и объемные скульптуры, составлявшие со стоящими камнями одно целое: например, на короткой стороне одного из столбов примостился волк, а другая скульптура представляла собой голову свирепого и клыкастого зверя. На некоторых камнях присутствовали и более абстрактные изображения с повторяющимися геометрическими узорами. Клауса интересовало значение этих рельефов: возможно, различные фигуры животных олицетворяют различные кланы или элементы забытой мифологии? А может быть, они – стражники мегалитических кругов? Клаус полагал, что рисунки – вид доиероглифического письма, ведь для своих создателей они определенно имели смысл, пусть и утраченный теперь.

Хоть Гёбекли-Тепе и уникальный памятник, в других местах также находят следы архитектуры и изображения. Так, в древнем поселении Невали-Чори и еще в трех местах неподалеку археологи обнаружили Т-образные столбы. А похожие изображения, включая образы змей, скорпионов и птиц, можно увидеть на выпрямителях стрел, найденных в Джерф-эль-Ахмар и Телль-Карамель, а также на каменных пиалах из раскопок в Чайёню, Невали-Чори и Джерф-эль-Ахмар. Совершенно очевидно, что в этой части Месопотамии людей объединяла сложная система ритуалов и мифов.

Несколько каменных глыб украшал рельеф, состоящий из длинных «рук», которые оканчивались на передней части столба сцепленными ладонями с переплетенными пальцами. Какие-либо другие человеческие черты отсутствовали, были лишь эти руки и кисти. «Что это за существа, выточенные из камня?» – задал мне риторический вопрос Клаус. И сам же ответил, вероятно правильно: «Это первые в истории изображения богов».

По данным геофизической съемки, позволяющей заглянуть за пределы выкопанных археологами траншей, в верхней части холма в Гёбекли-Тепе скрыты еще около двадцати монументальных кругов из мегалитов. Однако какие-либо признаки обитания людей, например следы очагов, отсутствуют. По всей видимости, здесь люди собирались, чтобы строить храмы, праздновать и поклоняться богам, однако жили они в другом месте.

Что делает Гёбекли-Тепе настолько неповторимым местом, так это его возраст. Этому памятнику 12 000 лет. И построили его охотники-собиратели, а не земледельцы. И данный факт, несомненно, вносит разлад в теории развития человеческого общества на заре неолита. В классическом варианте история звучит следующим образом:

– численно растущему человечеству требуется больше еды;

– для удовлетворения своих потребностей люди начинают заниматься земледелием;

– земледелие способствует накоплению избытков продовольствия;

– избытки продовольствия оказываются в руках нескольких самых влиятельных людей – так образуются общества со сложной иерархией;

– новая иерархическая структура дополнительно укрепляется за счет организации религиозного культа.

Очевидно, памятник в Гёбекли-Тепе выпадает из этого привычного ряда. По крайней мере, в этой части Верхней Месопотамии сложная общественная структура развилась еще во времена охотников-собирателей. Клаус был убежден, что памятник в Гёбекли-Тепе предоставляет неоспоримые доказательства существования принципа разделения труда. «Нам совершенно точно нужно изменить свой подход к вопросу», – объяснил мне археолог. «Охотники-собиратели обычно понимали работу совсем иначе, нежели мы». Но в Гёбекли-Тепе все происходило иначе. «Они начали работу в каменоломнях. Появились инженеры, которые придумывали, как перевозить и поднимать валуны. Также были специалисты по обработке камня, создававшие скульптуры и столбы из камня». Для Клауса Гёбекли-Тепе – реальное доказательство того, что в человеческом обществе были свои сильные и предусмотрительные вожди, которые могли управлять рабочей силой и поддерживать начинания художников. Очень трудно увидеть в этих массивных, богато украшенных каменных кругах что-либо, кроме проявления организованного религиозного культа. Более того, высокоразвитого культа, наделенного могущественными символами, обширной мифологической базой и значениями, понятными строителям храмового сооружения. До открытия Гёбекли-Тепе невозможно было даже представить, что первые организованные религиозные культы предшествовали возникновению земледелия. На вершине этого холма разбиваются предубеждения и предвзятые мнения. Даже Клаус полагал, что Гёбекли-Тепе трудно отнести к какой-либо конкретной категории. Речь шла о памятнике донеолитического периода, однако он разительно отличался и от последнего этапа палеолита. И даже от эпипалеолита. У Клауса мелькнула было мысль назвать этот памятник мезолитическим, но он совершенно не походил на мезолитические стоянки Северной Европы, где этот термин употребляется по отношению к сообществам охотников-собирателей, которые ведут полуоседлый образ жизни, однако все еще относятся к кочующим племенам. Можно ли говорить здесь о раннем неолите? Традиционные представления о комплексе характерных признаков неолита – оседлость, керамика и земледелие – относительны, что уже доказано благодаря исследованиям на Ближнем Востоке, где стоянки со следами оседлой жизни и одомашнивания животных и растений, но в которых отсутствуют изделия из керамики, относят к «докерамическому неолиту». Так что же такое Гёбекли-Тепе: доземледельческий, докерамический неолит? И, если так, почему вообще «неолит»? Сталкиваясь с такими неожиданностями и переходами, привычные для нас категории – как и сами представления о комплексе характерных признаков – рушатся, и есть в этом некоторое наслаждение. История, и даже доисторический период, не подходит для того, чтобы раскладывать ее по полочкам так же аккуратно, как нам бы этого хотелось.

Монументальные сооружения в Гёбекли-Тепе, несомненно, потребовали совместного труда, в котором принимали участие не просто несколько местных общин. Вероятно, существует связь между таким сотрудничеством и еще одним социальным явлением, которое можно проследить по археологическим данным той эпохи, а именно – проведением масштабных пиршеств. В Халлан Чеми, поселении X века до н.э., есть все признаки места, оборудованного для торжеств: жилища расположены вокруг общей площадки, на которой находят множество следов костров и костей животных. Да и в самом Гёбекли-Тепе целая гора обломков костей различных животных – от газелей и туров до африканского дикого осла. Кажется, здесь люди регулярно сходились и пировали. Следов растений в этом месте не много, и они достаточно сильно разбросаны, тем не менее ученым удалось обнаружить остатки дикорастущей пшеницы однозернянки, пшеницы и ячменя. Возможно, помимо мяса пирующие ели кашу и хлеб. Предположительно, последующей доместикации злаков в этих местах способствовала культура, основанная не столько на выпекании хлеба, сколько на пивоварении: вероятно, на древних празднествах пиво лилось рекой, смазывая механизмы общественных отношений. Известно, что значительно позже строителям пирамид оплачивали работу пивом. Может быть, подобное вознаграждение труда существовало и в Гёбекли-Тепе?

Широко признается, что в бронзовом и железном веках пиршества играли важную роль и служили связующим элементом общества, поскольку именно так древняя элита могла продемонстрировать и повысить свой статус. Но, возможно, традиция проведения пиров еще более древняя, уходящая корнями к началу неолита. Улучшение климата после окончания ледникового периода позволило людям накапливать богатства – в форме избытков продовольствия и усиливать свое влияние – за счет проведения щедрых празднеств. Все способствовало появлению социальной иерархии. Таким образом, по мнению Клауса Шмидта и его коллег, пиршества, с пивом ли или без него, могли послужить основным толчком для развития земледелия.

Все приведенные выше факторы так тесно переплетены, что не представляется возможным отделить один из них в качестве единственной причины, по которой около десяти тысяч лет назад люди стали возделывать поля на всей территории Плодородного полумесяца и за его пределами. По всей видимости, появление земледелия было невозможно, пока не повысилась концентрация углекислого газа в атмосфере в самом конце ледникового периода и не увеличилась урожайность растений. А потом растущее население столкнулось с проблемой нехватки продовольствия, особенно во время климатического кризиса позднего дриаса. Однако рост численности людей приводил к изменениям и в самом обществе, еще до того, как появилось земледелие. Похоже, начало неолита на территории Плодородного полумесяца тесно связано с формированием сложной общественной иерархии, появлением могущественных людей и религиозных культов, а также, вероятно, с пристрастием к празднествам.

 

От Леванта до Те-Солента

Признание того, что сложная система человеческого общества развилась еще до появления земледелия, до появления цивилизации в ее сегодняшнем понимании, позволяет нам лучше представить, как идеи – и материалы – распространялись, а затем навсегда исчезали.

Археология позволяет многое узнать о существовавших связях между древними сообществами. Сходство иконографии Гёбекли-Тепе и других археологических памятников до самого Чайёню в Юго-Восточной Анатолии и Телль-Карамель на северо-востоке Сирии демонстрирует протяженность связей, протянувшихся через весь Ближний Восток: более 320 км разделяют Чайёню и Телль-Карамель. Наличие множественных центров происхождения культурных растений на землях Восточного Средиземноморья опровергает гипотезу о существовании единого «очага окультуривания» и, кроме того, подтверждает развитие культурных связей и систем обмена, позволявших идеям – а вместе с ними и посевному зерну – путешествовать на большие расстояния. Неолит начался не в одной точке в юго-восточной части Турции. Родина неолита – множество соединенных между собой центров, рассеянных по Ближнему Востоку и за его пределами: окультуренная пшеница однозернянка была обнаружена на Кипре на стоянке, датируемой 6500 годом до н.э. (8500 лет назад), – настолько же древней, как и археологические памятники в старых «очагах окультуривания» на севере Месопотамии.

Не забудем и про следы пшеницы однозернянки, оказавшейся всего 500 лет спустя в затопленном археологическом памятнике эпохи мезолита на дне Те-Солента. Каким образом несколько тысяч лет назад это растение попало из Восточного Средиземноморья на окраину Северо-Восточной Европы? Нам известны торговые пути, пересекавшие территорию Римской империи две тысячи лет назад. Однако археологические исследования показали, что торговля процветала и раньше, в железном и даже в бронзовом веке и предшествующей ему эпохе неолита. Но представьте себе длинные торговые пути между отдельными группками с трудом выживающих охотников-собирателей времен мезолита или эпипалеолита. Такое предположение звучит несколько натянуто.

Так и казалось бы, если бы не примеры из более поздней истории. Так, американские индейцы с северо-западного побережья континента поддерживали торговые отношения на значительных расстояниях, до нескольких сотен миль, обмениваясь товарами, подарками, женихами и невестами. Эти связи составляли основу власти и престижа в обществе. Еще один пример: в Австралии, до европейской колонизации, системы путей для обмена товарами между сообществами аборигенов пересекали весь материк, от одного побережья до другого. В самой Европе археологи находят все больше исторических свидетельств того, что сырье и готовые изделия в эпоху мезолита преодолевали значительные расстояния. Например, в Бретани кремень с побережья перевозили на 50 км в глубь материка; в Швеции находят топоры из норвежского долерита; кремневые лезвия, изготовленные в Литве, оказываются в 600 км от места производства – в Финляндии, так же как и янтарь с восточного побережья Балтики; в погребениях эпохи позднего мезолита на кладбище в датской деревушке Ведбек находят подвески из клыков лося и тура, несмотря на то что оба вида в этом регионе на тот момент вымерли. Конечно, по пути предметы могли множество раз менять владельца. Такое широкое распространение изделий указывает на то, что люди передвигались как по суше, так и по морю. По предположениям археологов, люди эпохи мезолита совершали путешествия на расстояния до 100 км, по всей видимости, на выдолбленных из дерева лодках с выносными уключинами. Вероятно, существует связь между доступом к экзотическим материалам и эволюцией общества в Северной Европе, где прежде равных друг другу охотников-собирателей стало интересовать повышение своего социального статуса. Общество разделяется на страты – начинает формироваться старейшая в мире классовая система. Пока классовое неравенство еще не так очевидно, тем не менее археологические данные указывают на существование различий между людьми с высшей и низшей ступеней иерархии – богатыми и бедными. В некоторых сложных мезолитических захоронениях на берегах Балтики были найдены предметы из экзотических материалов, вероятно символизировавшие социальный статус погребенного.

Стратификация общества могла способствовать развитию земледелия на Ближнем Востоке, а также – переходу к этой практике на севере и востоке. Те, кому необходимы лишь базовые материалы, способны жить в относительной изоляции. Однако те, кого интересуют экзотические товары и приобретаемый с ними статус, вынуждены поддерживать сообщение с внешним миром. И похоже, связи между людьми на территории Европы в эпоху мезолита были гораздо теснее, чем принято считать.

Мезолитические системы обмена – материалами, идеями и людьми – позволили охотникам и собирателям вступить в общение с первыми земледельцами, появившимися на востоке. Уже 6500 лет назад в долине Дуная образовались земледельческие поселения. Северные соседи, охотники-собиратели, по-прежнему ведущие образ жизни, характерный для мезолита, заимствовали у южан гончарную продукцию, Т-образные топоры из оленьего рога, костяные кольца и гребни. Эти предметы, вероятно, обменивались на меха и янтарь. И тем не менее 8000 лет назад – еще слишком рано для появления пшеницы однозернянки в мезолитическом поселении на северо-западном краю Европы. Ведь тогда в северных широтах еще только-только ослабла хватка ледника.

Потепление климата к концу ледникового периода повлияло на природные условия Ближнего Востока, но в еще большей степени – на среду обитания в Северо-Западной Европе. Именно сюда отступил ледник и тысячелетиями сжимал север континента в холодных тисках. К югу от границы ледника простиралась голая тундра. Там, где господствовали лед и тундра, местные популяции привыкших к теплу видов, включая людей, медведей и дубы, вымерли. Их родственники на юге сумели выжить в рефугиумах на юге Франции, Пиренейского (Иберийского) полуострова и Италии. После возвращения тепла и таяния ледника большая часть Северной Европы осталась покрыта песчаными отложениями из рек, уносивших в моря талые ледниковые воды, и более мелкими ледниковыми отложениями, оставленными самим ледником. Новую среду обитания заселили тростники, злаки, карликовые березы и ивы, превратив ее в тундростепь. Около 11 600 лет назад, когда холодному периоду позднего дриаса пришел конец, береза, орешник и сосна снова начали наступление на север.

Уже 8000 лет назад ландшафт Северной Европы – включая полуостров, который позже превратится в Британские острова, – представлял собой лесистую местность, где произрастали липа, вяз, бук и дуб. Леса были полны жизнью: здесь обитали туры и лоси, дикие кабаны, косули и благородные олени, лесные куницы, выдры, белки, волки и разнообразная пернатая дичь. Прибрежные воды кишели моллюсками, рыбой; здесь встречались тюлени, морские свиньи и киты. Люди эпохи мезолита умело пользовались богатыми природными ресурсами и добывали себе пропитание охотой и собирательством. Вооружившись луком и стрелами, в сопровождении собак, они охотились на животных на земле. Выходя на лодках с сетями, гарпунами, удочками и ловушками, люди ловили в море и в реках рыбу.

Повторная колонизация человеком северной части Европейского материка началась в самом конце позднего дриаса; к 9600 году до н.э. люди добрались до Британии. Первым завоевателям даже не пришлось мочить ноги. Во время ледникового периода уровень воды в океане был на 120 м ниже современного. По мере таяния ледника вода прибывала, но первые растения и животные вернулись на территорию Британских островов еще до их отделения от Европейского континента.

Традиционно археология представляет данный процесс как частое переселение небольших и подвижных групп охотников-собирателей, почти не оставивших после себя следов. Мезолитические стоянки, как правило, весьма скромного размера и связаны с кратким периодом проживания людей в определенном месте. Но во время недавних раскопок в Стар-Карре в Йоркшире обнаружились следы существования удивительно крупного мезолитического поселения. Настил из обработанной древесины протянулся приблизительно на 30 м от берега озера; возраст памятника составляет 9000 лет. Общая площадь поверхности – почти два гектара, или 20 000 м 2. Когда речь идет о таком крупном оседлом сообществе, высока вероятность существования определенной иерархии между членами общества.

Получается, даже если признавать существование небольших и подвижных групп охотников-собирателей, кочевавших по Северо-Западной Европе в период мезолита, по крайней мере кое-где человеческое общество уже приобрело более сложную структуру. В таком случае – при условии наличия более сложных, более тесно сплетенных и более склонных к оседлости сообществ, чем признавалось ранее, – открытие, совершенное на утесе Болднор, уже не кажется таким уж неожиданным.

Археологические памятники Стар-Карр и Болднор-Клифф, расположенные на противоположных концах Англии, позволяют предположить, что мы все это время недооценивали сложность устройства общества эпохи раннего мезолита на Британских островах. Более того, как и на Ближнем Востоке, общество приобрело более сложную структуру еще до появления земледелия, а не впоследствии. Образ жизни человека периода мезолита отличался разнообразием: некоторые сообщества стали относительно оседлыми, в то время как другие занялись мореплаванием, о чем свидетельствует торговля обсидианом в Средиземноморье, а также, само собой, глубоководная рыбалка.

И все же появление ДНК пшеницы однозернянки возрастом 8000 лет на утесе Болднор потрясло научное сообщество. Традиционные методы исследования – археология и ботаника – демонстрируют, что культурная пшеница однозернянка появилась на территории всей Месопотамии, откуда 9000-10 000 лет назад распространилась на Кипр. Неолит постепенно охватил всю Европу, продвигаясь с востока на запад, до самой Ирландии, где его признаки появляются около 6000 лет назад. Уже 7500 лет назад пшеницу однозернянку выращивали в долине Дуная в среднем течении реки. В Германию и Швейцарию этот вид пшеницы пришел более 5000 лет назад. Но по побережью Средиземного моря неолит распространялся еще быстрее. Недавно при раскопках обнаружились следы земледельцев эпохи неолита, которые к 5600 году до н.э. (7600 лет назад) достигли южного побережья Франции. Эти первые французские земледельцы были знакомы с гончарным делом, разводили овец, выращивали полбу и пшеницу однозернянку. Похоже, появление определенных видов керамики, распространявшейся по побережью, – один из главных признаков неолита на ранних стоянках в Западной Европе. Поскольку существуют точные доказательства присутствия во Франции пшеницы однозернянки всего на 400 лет раньше, чем этот злак появился на утесе Болднор, сомнений, кажется, не остается. Никто не утверждает, что обитатели утеса Болднор относились к ранним земледельцам, но у них была связь с окружающим миром. Еще до появления самого земледелия на Британских островах уже были известны сельскохозяйственные продукты с континента.

История пшеницы однозернянки со дна моря открывает нам дорогу к новым открытиям и, несомненно, напоминает о том, что в вопросах о прошлом стоит стремиться к непредвзятости. Найти самый ранний пример какого-либо явления в том или ином месте очень трудно, если не сказать невозможно. Генетика пополнила арсенал инструментов археологического исследования, подарив нам возможность отыскивать самые незначительные, мельчайшие признаки. Датировки постоянно сдвигаются в прошлое. Вкус пшеницы, возможно, даже вкус хлеба – вкус новой жизни – обитатели южного побережья Англии узнали раньше, чем можно было бы себе представить.

Вообразите, что вы – один из охотников-собирателей периода мезолита, вставших лагерем на утесе Болднор. Однажды на ваш берег причаливают путешественники, прибывшие из далекого племени, с которым вы поддерживаете связь. Вы гостеприимно приветствуете путников, разделяя с ними трапезу – жареную оленину. Гости тоже прибыли не с пустыми руками: они привезли диковинные продукты – мелкие твердые зерна. Они показывают вам, как их нужно растирать, смешивать с водой, раскатывать и мять руками, чтобы затем выпекать на плоских камнях в очаге. Тогда вы впервые пробуете нечто новое и вкусное – хлеб. И, как рассказывают мореходы, люди на том берегу бескрайнего моря постоянно едят такую пищу. К ним эти зерна попали от шумеров, из широких степей, где восходит солнце.

Вероятно, мы так никогда и не узнаем, каким образом пшеница попала на утес Болднор и действительно ли местные жители варили из нее кашу или пекли хлеб. Но любопытно поразмышлять о том, знали ли охотники-собиратели эпохи мезолита об этом другом образе жизни, который все ближе подбирался к ним по берегам Европейского континента. Могли ли они представить себе, что эти зерна люди выращивали, а не просто собирали? Как бы то ни было, через несколько веков настанет пора, когда леса Британских островов уступят место полям.