Глава 1. Старый плотник

Старик был чужаком, хоть и жил в доме на холме уже много лет. Он ни с кем не общался, гостей не зазывал и сам не хаживал.

Скорее всего, я был его единственным другом. Не то, чтобы жил он, совсем с людьми не общаясь. Нет, он ходил на рынок, часто брал работу в посёлке, отёсывал брёвна и помогал возводить дома. Просто делал он это как то отстранённо, молча, не вступая в пустые разговоры. Поэтому его считали немного… Странным, что ли…

То, что мы сошлись, казалось окружающим противоестественным. Старик и мальчик. Молчаливый отшельник, и такой же неразговорчивый парнишка, избегавший компании своих ровесников. О чём могут говорить два молчуна?

А нам было о чём. Даже без разговоров, в молчании, мы могли сказать друг другу больше, чем другие за день болтовни.

Лишь со мной он мог говорить открыто, слушать и рассказывать, учить и давать советы. Именно он пробудил во мне страсть к странствиям, жажду приключений. Долгими зимними вечерами мы сидели у очага, я помогал ему собирать модель парусника, а он рассказывал о морях, кораблях, о дальних островах и неведомых землях. Мое живое воображение переносило меня далеко за океан, на теплый морской песок, под тень раскидистых пальм. В мир, куда мне никогда не попасть, и оттого ещё более манящий и желанный…

Мы познакомились случайно. Я сбежал от пустых поучений отца на речку, на моё любимое место у каменного моста в тени старого вяза. Там я сидел в тишине и покое, смотрел на резвящихся между камней рыбок, и мечтал обо всём на свете.

И вдруг увидел старика, ковылявшего с тяжёлой ношей. Он нёс продукты с рынка, два тяжелых кошеля, и поминутно останавливался передохнуть, утирая пот. Не знаю, что на меня нашло. Может, я пожалел старого человека, прошедшего такое большое расстояние по солнцепёку. Может, просто хотел сделать доброе дело. Не произнеся ни слова, я подошёл и взялся за один из кошелей. Старик посмотрел на меня и так же молча позволил взять ношу.

Мы поднялись на холм, где в тени могучего дуба стоял дом, построенный руками старика лет десять назад, когда он прибыл в наши края. Небольшое строение из дерева и камня, зато в два этажа, оно отличалось от наших хижин, как галеон от баржи. У нас строили просто и одинаково. Четыре стены, два окна, дверь. Крыши стелили соломой, а не дощечками, как у старика. И пол трамбовали, не стелили из досок.

А здесь всё было сделано с любовью, украшено резьбой и побелено, где надо. Большие окна выходили на запад и на восток, позволяя любоваться рассветами и закатами прямо из одной большой комнаты с камином на первом этаже, или двух комнатушек под кровлей.

Дом старика казался мне волшебным местом из старой сказки. Здесь всё пропахло романтикой далёких стран. Карта мира на стене, расчерчённая линиями, стрелочками и непонятными мне пометками; старый матросский сундук в углу, вечно запертый и манящий меня тайной своего содержимого; коллекции диковинных трубок и витых раковин. Страшная маска из потрескавшегося дерева. Иззубренный палаш, подвешенный над камином. Несомненно, испивший людской крови, и оттого пугающий……

И самое интересное… Модели кораблей с поднятыми парусами! От них я не мог отвести взгляда, боялся дышать рядом, чтоб не потревожить застывшего покоя, не всколыхнуть остановившегося в моменте времени…

С тех пор я стал постоянным гостем в доме на холме.

Старик кормился ремеслом. Он слыл замечательным плотником, одинаково хорошо мог выстрогать рукоять топора и вырезать деревянное распятие.

А лучше всего он делал модели парусников. Он был мастером, и модели кораблей, созданные им, просто завораживали. С надутыми ветром парусами, с красивой фигурой на носу и резной кормой, они выглядели настоящими, и иногда казалось, что вот‑вот на палубе появятся матросы и примутся суетиться среди мачт и такелажа, меняя галс либо убирая перед бурей паруса.

Когда ветер завывал за окнами, а случалось это постоянно, я словно чувствовал себя в кормовой каюте корабля; видел пенный след за кормой, пролетающих низко над волнами чаек, белые облака над далёкой землей. Фантазия переносила меня к таинственным островам, куда несли нас надуваемые ветром паруса. Островам, полным тайн и загадок, опасностей и неожиданных открытий. Лучшие дни своей жизни я провёл не в родительском доме, а в домике на холме, в обществе старого моряка, в окружении моделей кораблей и диковинок из дальних стран.

Время не стоит на месте. Зрение старого плотника ослабело настолько, что он не мог самостоятельно протянуть нить в отверстия маленьких блоков и юферсов, а руки дрожали, и он постоянно ронял мелкие детали. Моя помощь оказалась как нельзя кстати. Долгими вечерами мы вместе корпели над установкой такелажа, парусов, выливали в формы стволы орудий и якоря…

Меж тем, как модель приобретала всё более завершённый вид, я много узнавал о кораблях и плаваниях, звёздах и течениях. Узнавал замысловатые названия и термины, учился вязать узлы и распутывать петли. Старик научил меня читать и писать, мало кто в посёлке мог похвастать этим. И уж точно никто из моих ровесников не мог знать больше о навигации и мореходстве… Старик был хорошим учителем, рассказывал о ходовых качествах корабля, зависящих от обводов его корпуса и глубины посадки; о ветрах и течениях; о лагах, лотах и квадрантах… Обо всём на свете, что связано с морем. И я, в жизни не бывавший у большой воды, видел себя великим мореплавателем. Мой ум будоражили рассказы бывалого моряка, истории о странствиях и походах, битвах и подвигах. Эти рассказы были настолько невероятны, что я зачастую сомневался — правда это, или вымысел.

Я рассматривал кораблики так близко, что представлял себя на палубе. В мечтах переносился далеко‑далеко за океан, на теплые побережья дальних стран населенных дикарями и невиданными животными, о которых столько слышал. Я был отважным капитаном, покорителем этих земель, подобным великому Колумбу или Магеллану. Ветер ласкал моё лицо, бросая солёные брызги, и солнце согревало спину, догоняя корабль в открытом море. А я стоял на баке, высматривая по курсу противника, еретика‑испанца, врага всех честных англичан, дабы наказать его за все прегрешения перед Богом и Англией, захватить галеон и вернуть золото короне, как некогда поступал адмирал Дрейк! И тем самым прославиться на века, чтоб имя моё сохранено было в книгах и рассказах.

Всё это время я отдавался волшебным мечтам. Видел блеск золотого песка на теплом берегу, сверканье изумрудов в морской лазури, янтарные закаты за склонами горных вершин, сверкающих алмазами…

Как и все мальчишки, я грезил поиском сокровищ. Мечтал, что отправлюсь путешествовать, разбогатею; и самая красивая девчонка бросится в мои объятия, а все знакомые будут смотреть с завистью на сильного, загоревшего странника, вернувшегося с большой викторией…

Жизнь моя состояла из скучной работы дома днём, но вечерами она преображалась, и я уже не был сельским пареньком, выпасавшим скот и копавшемся в огороде. Я превращался в бывалого моряка, проводившего длинные часы в компании такого же повидавшего свет морского волка. Старый Хэтч был удивительным человеком.

— Я благодарен судьбе, Билли, что свела нас, мальчишку и старика, таких разных внешне и таких близких по духу. Ты скрашиваешь моё одиночество, и пусть Господь благословит тебя за это!

И я был очень рад и признателен за его доброту и науку. В благодарность я помогал ему по дому, бегал за продуктами в лавку, приносил чистую воду из родника.

Однажды вечером он подозвал меня, и протянул что‑то в сжатой ладони.

— Посмотри, Уилл…

Он раскрыл ладонь и протянул мне тяжелый кругляш. Это была старая монета из желтого металла. Я сразу понял что это, хотя никогда раньше не держал в руках золота. Истёртая, с изломанными краями, она сверкала в свете свечи, словно в ней глубоко внутри тоже горел огонь. Я смотрел, как завороженный.

— Это испанское эскудо. Веришь, мой мальчик, я своими глазами видел россыпь таких монет, столько, что и за всю жизнь не истратить! Всего в нескольких ярдах. А достать не мог! Но я знаю, денежки эти всё ещё там, дожидаются старика Хэтча… Да, Уилл, дожидаются. Да уже не дождутся… А ведь я один знаю то место. Да видать, заберу это знание с собой. В могилу. А вот скинул бы мне Господь десяток годков, видишь… И стало бы сил на дальнюю дорогу…

Старик иногда говорил с трудом, от волнения его мучила одышка.

— Вы не так слабы, как вам кажется, сэр.

— Нет, Билли, я уже стар… Кости мои ломит в сырую погоду. Болят старые раны, мигрень не даёт уснуть. Я уже не тот моряк, который мог простоять три вахты к ряду. А затем ещё погулять на берегу, не думая об отдыхе.

И он умолк, задумчиво уставившись в пустоту, словно видел перед собой потерянную молодость. В такие моменты я никогда не отвлекал старика, а он мог часами предаваться воспоминаниям или размышлениям.

Я же смотрел на монету, думая о власти, что золото имеет над людьми. Владение одним таким кругляшом может обеспечить скромной едой на целый месяц. А ведь это всего лишь металл, пусть и редкий. Как так случилось, что жизненно важные вещи люди научились менять на то, что не согреет и не накормит? Как вышло, что владение куском металла может сделать человека богатым, сытым и одетым?

В этом была магия. Магия золота, и я принимал её, не понимая. Как принимают любое волшебство.

Иногда после ужина Генри Хетч становился разговорчивым. Тогда он много рассказывал про Панамский поход — самое большое деяние в его никчемной, как он иногда выражался, жизни.

— Морган великий был человек. Хоть и подлец изрядный. Испанцы дрожали от одного упоминания его имени. Англия доказала, что сыны её — славные воины, сильные и беспощадные к врагам, и впервые после Дрейка именно Генри Морган заставил испанцев пожалеть о том, что они вступили в войну против такой великой державы, как наша родина, Билли. И я был с ним рядом, когда мы захватили Пуэрто— Бельо. Девять кораблей и полтысячи смельчаков выступили в поход против всех сил Испании в Новом свете. И мы вернулись с победой. Сто тысяч золотых реалов — вот цена, что заплатили еретики за свои жизни. И ещё на полмиллиона пиастров мы взяли в самом городе. Таковы были трофеи этого похода, невиданные со времён Дрейка.

Никто — ни португальцы с голландцами, ни французы не смели бросать вызов Испании, тогдашней владычице морей. Но Англия! Англия, и её гордые сыны покорили все моря, подвинув испанцев в сторону, потеснили их на всех берегах, и теперь над морями развевается крест Святого Георга!

— А другие страны? Есть ещё морские державы?

— Есть страны, имеющие выход к морю, но и только. У них не хватило ума понять, что лишь тот, кто владеет океанами — владеет миром.

— А как Англия стала Владычицей океанов?

— Благодаря таким людям, как Дрейк, Кавендиш, Морган, Фробишер. И благодаря правителям, строившим корабли. Они то и устанавливали наше знамя на диких берегах, тем самым закрепляя эти земли за Английской короной.

— Но ведь Испания не уступала?

— Конечно же, мой мальчик! Ты ведь знаешь о войне 1587 года? Но Бог тогда был на нашей стороне, и флот герцога Медина потерпел сокрушительное поражение, и большую роль в этом сыграл сэр Френсис Дрейк! Великая и Славнейшая армада сожжена была нашими брандерами и разметана в щепки бурей.

— А что теперь?

— Теперь времена не те. Всё, что могли открыть — открыли, что могли завоевать — завоевали. Может, где в океане и остались ещё неизвестные острова, да только их открытие не сравнить с открытием Нового Света или Южной Земли. Остается только удерживать ранее освоенные территории, а для этого нужен могучий флот.

— И храбрые моряки!

— И храбрые мореплаватели, мой мальчик! — улыбнулся старик.

— Когда‑нибудь я стану великим мореплавателем!

— Обязательно станешь, и имя Уильям Томас прогремит над всеми морями и океанами!

За такими разговорами мы коротали длинные вечера. Больше всего меня захватывали истории о сокровищах затонувших кораблей. При этом глаза Гарри словно оживали, он делался бодрее и разговорчивее, но при всём том словно что‑то не договаривал. Он много рассказывал историй, которые слышал от других, но вдруг становился молчаливым, когда я спрашивал о том, что он видел своими глазами.

 

Глава 2. Путь в неизвестность

И вот пришёл день, изменивший всю мою жизнь.

Старик отец сам подтолкнул меня к этому, заявив снова спьяну, что я сижу на его шее и он может выгнать меня из дому, лишь только пожелает. Я вспылил, терпение моё лопнуло, и я в сердцах заявил, что он может катиться к чертям со своим домом разом, а я проживу и без него.

Хлопнув дверью, я вышел за порог. Куда идти, я даже не задумывался. Ноги сами понесли меня в дом на холме.

Старик был плох, хуже некуда… Он с утра так и не встал с постели, лежал бледный и трудно дышал. Я принёс воды и приоткрыл окно, чтоб впустить свежего воздуху. Запах в комнате стоял тяжёлый.

— Я позову доктора…

— Не стоит, мальчик. Доктора тут не помогут… Бог карает за мои грехи, Уильям… Видишь, пальцы дрожат? Рука болит так, что я не в силах удержать даже ложку. Господь сердится на меня… Кровь невинных на моих руках. Вот и жжёт она, как адский огонь… А всё из‑за проклятого похода против еретиков, куда втянул нас Морган! Губернатор Морган, выешь его печёнку. Ведь он стал губернатором на старости лет. Когда старые товарищи по его вине гнили на каторге. Либо болтались на виселице… Он обманул всех нас, припрятал добычу. Вопреки договору… Я то своё получил, да то не принесло мне счастья.

Он горько усмехнулся.

— Ты, Уилл, мой исповедник, пусть и не носишь сутану. Но может, господь примет моё покаяние, произнесённое вслух? Ты хороший мальчик, не знаю, пригодится ли тебе это знание. Не хочу забирать его с собой на тот свет…

Он умолк, тяжело переводя дух. Я видел, что он хочет сказать нечто важное, но колеблется.

— Боюсь, как бы не вышло хуже… — он словно размышлял вслух, но его слова предназначались и мне в равной степени. — Богатство редко приносит счастье, но бедность несомненно горьше. Уж лучше…

Он протянул мне свёрток в промасленной тряпице.

— Тут вся моя жизнь, Уильям… Возьми за всё добро, что ты сделал для одинокого старика. За то, что скрасил мои дни, и умираю я не в одиночестве. Помолись за меня, когда Бог заберёт мою душу на судилище. Может, он смилуется… Простит грехи мои, что якорем висят на душе, тянут её вниз, влекут в адские бездны…

Он надолго умолк, взгляд его блуждал по небелёному потолку, но я понимал — смотрит он в прошлое, в уходящую жизнь, полную греха и порока. Он уже не замечал меня рядом, иногда вскрикивал что‑то, при особо горестных воспоминаниях, иногда словно обращался к кому то, и умолкал, прислушиваясь к ответу.

Это пугало меня, нагоняло холодный страх. Мне казалось он умрёт, и я увижу его душу, покидающую тело. Мерещилось, что рядом её поджидают, чтобы забрать… И это уж точно не ангелы. Стало жутко. Призрак Смерти витал в этой комнате. Оставаться у постели умирающего было выше моих сил. Ничем помочь я не мог, потому поспешил покинуть комнату и выбежал на улицу.

Свежий воздух приободрил меня. Я размотал тряпицу. В свёртке были только бумаги… Хорошенькое наследство. Конечно, вся жизнь старика была здесь, в записях, и мне интересна его история… Но не сейчас. Другие заботы одолевали меня. Я сунул пакет за пазуху, решив заняться им позже.

Первым делом я сбегал за священником. Тот пришёл после заката. Я оставил их со стариком наедине. Сам же углубился в мрачные мысли… Как мне быть, если Хэтч умрёт?

Мне бы хотелось остаться жить в этом доме, где единственно был искренне счастлив. Но возможно ли это без моего единственного друга?

Оказалось, невозможно.

Когда старик скончался, я взял на себя хлопоты о похоронах. Тех денег, что Хэтч оставил в известном лишь нам двоим месте, как раз хватило, чтоб заплатить священнику и копателям, и сколотить крест. Гроб старик сделал себе сам, уж давно, ещё до нашего с ним знакомства. Он хранил в нём зерно, и дерево за несколько лет пропахло хлебом.

На следующий день после похорон мирской судья прислал приставов, и они перерыли весь дом, словно разбойники в поисках наживы. А меня выставили за дверь, так как завещания старый Генри Хэтч не оставил.

Раньше, чем это случилось, я вынес из дому кое‑какие ценности, и прикопал их под дубом. Денег я не нашёл, но были вещи, возможно, имевшие кое‑какую стоимость, и в будущем могли пригодиться. Ничего особенного — немного посуды, пара статуэток, подсвечники да ещё кое‑что, что не могло испортиться в земле и могло оказаться полезным. Не оставлять же их скрягам— приставам.

На этом моя жизнь здесь закончилась. Пусто стало без старика. Пусто и темно. Жизнь моя в одночасье изменилась, я словно летел в пропасть. В один миг я остался без друга, без дома. Без будущего. Как дальше быть, я не знал.

В последний раз я вошёл в отчий дом. Родной дом, где родился и рос. Сердце моё затрепетало от мысли, что это, быть может, в последний раз.

Старик отец валялся на лежанке, как всегда пьяный. Он не понимал моих слов, водил мутным взглядом и бормотал что‑то невразумительное. Отец так и не понял, что я ухожу из дому, и мы видимся в последний раз.

Я хотел оставить пару монет на столе, но потом решил, что не стоит. В пользу ему они не пойдут, а мне еще как пригодятся.

Я сменил рубаху на выходную, из которой почти вырос. Взял старый отцовский плащ. Одел выходные ботинки.

Весь мой скарб я сумел спрятать под рубаху — пара монет, среди которых и старый дублон, немного еды и подарок старика. Я счёл кощунством оставлять его или выбрасывать. Вес пакет имел небольшой, и я решил взять его, чтоб чтением коротать отдых в дороге. Как бы там ни было, мне была интересна жизнь моего единственного в этом мире друга. А ещё компас да старый нож, в ладонь длиной, с коими покойный Хэтч был неразлучен в своих странствиях. Я надеялся, он принесёт удачу и мне. В любом случае, в дальней дороге лишним не будет. С этими нехитрыми пожитками и покинул отчий дом.

Я вышел ранним утром, когда в лугах стоит туман, и ноги мокнут от росы. Солнце едва окрасило горизонт алыми проблесками зари, обещая ясный день. Было тихо и спокойно, просыпались ранние птахи, наполняя тишину щебетаньем и свистом, в роще за полем пел свои песни соловей, а воздух был свеж и чист. И мне вдруг сделалось так грустно, что сердце сжалось, ком подкатил к горлу, и я не смог удержаться от слёз.

Мой друг умер, и я его никогда не увижу. Мой дом стал чужим, мой привычный мир рухнул. Я стал бездомным. Бродягой.

«Странником, как и мечтал!» — горько подумал я…

Моя жизнь, в которой Завтра было неизменным, превратилась в Грядущую Неизвестность, в одно большое Приключение, где новый день приносит новые неожиданности. И, возможно, не всегда приятные. Что меня ждёт впереди? Слава? Безвестие? Может, даже скорая смерть…Я не знал, и это пугало меня до дрожи в коленках.

Я мог вернуться. Отец, скорее всего не помнил о нашей ссоре. Но я помнил. «Мосты сожжены!», сказал я себе, как говаривал старик.

Я закинул котомку на плечо и, повернувшись спиной к восходящему солнцу, пошёл вслед за своей тенью. Туда, куда несли меня ноги. Ветерок дул в спину, словно подгоняя. И у меня появилось ощущение, что я поступаю правильно.

Я приободрился. К морю! К бурям! К дальним берегам!

К приключениям.

 

Глава 3. Портсмут

Первое время я ночевал на сеновалах либо в хлевах, но после того, как на одной ферме на меня спустили собак, старался проситься на ночлег. Всем я рассказывал одну горькую полуправдивую историю, чтоб не запутаться во вранье — раньше лгать почти не приходилось. Я говорил, что родители умерли, оставив меня совсем одного, дом отобрали ростовщики, и я иду к дяде в Суиндон. В надежде, что он приютит меня. И добрые люди сочувствовали, согревали и кормили меня. Особенно жалели меня женщины. Пару раз крестьяне подвозили меня на телегах, один раз я проехал с десяток миль, ухватившись за подмостки кареты, пока кучер не заметил меня и не попытался стегануть кнутом. Дальше я шёл пешком, не сворачивая с дороги, чтоб не заблудиться.

Суиндон я миновал окольными дорогами. Таким образом, неделю спустя, я добрался до Портсмута…

Я грезил морем с малых лет. Родители никогда не покидали границ нашего графства. Словно деревья, растущие в одном месте и не ведающие о большом мире. Мне же было тесно без простора. Одно и то же, каждый день. Те же люди, те же дома, та же скучная работа. А я мечтал о новом, неизведанном! И вот оно… Ждёт меня за тем холмом, в часе ходьбы.

Ноги несли меня вперед, несмотря на усталость я срывался на бег.

С некоторым трудом я взобрался на холм, который огибала дорога.

И увидел…

Передо мной раскинулся город. Ослепительный в ярком свете полуденного солнца, огромный, по провинциальным меркам город. За красными черепичными крышами высоких, в несколько этажей, домов, виднелись стройные мачты кораблей. От волнения захватило дух. Корабли! Скоро я увижу корабли!

Портсмут встретил меня шумом и суетой. День был редкостно теплый, с легким ветерком. Порт найти было легко — верхушки корабельных мачт виднелись издалека, указывая путь. У меня сильнее застучало сердце — вот уж, скоро. Корабли, доки, океан… Сколько я мечтал об этом? Узкими улочками, сквозь шум и суету портового города, я пробирался к набережной.

Океан открылся мне в проходе меж двух домов, за дорожкой, спускавшейся вниз. Такой, как я и представлял — теплый в сиянии солнечного дня, с кружащими над волнами чайками и белыми барашками, бегущими от горизонта. И такой чистой лазури, что дух замирал от восторга. Чистый, теплый, шепчущий о дальних берегах, от которых начинали бег пенящиеся волны. Что они приносили с тех земель, какие тайны хранили в своей соленой душе? Я замер, закрыл глаза, чтоб сохранить в памяти эту картину, растянуть волнующий миг…

Великолепные парусники покачивались на волнах, чертя верхушками мачт небо, шлюпки сновали от них к берегу и обратно. Некоторые корабли поменьше стояли прямо у причала, и по сходням бегали матросы, загружая или выгружая товар. Шум и суета царили в порту. Торговцы прямо у причалов предлагали морякам свои товары и услуги, мальчишки зазывали в таверну или постоялый двор, неприлично одетые женщины, смеясь, хватали под руку матросов и уводили подальше от суеты.

Я никогда не видел столько людей в одном месте, даже во время ярмарки. Мимо меня прошли два загорелых дочерна моряка, громко болтая, но я не понял ни слова из их разговора. Я впервые слышал чужую речь, и от этого восторг только усиливался. Возможно, очень скоро и я повидаю края, где все говорят на непонятном языке и живут, подчиняясь странным обычаям, едят неизвестные мне блюда и носят смешные одежды.

Я заворожено смотрел на великолепные парусники, на суету матросов и грузчиков, разглядывал резные фигуры на носу или корме и дивные товары на прилавках торговцев.

Я чувствовал дух дальних стран, привезенный на кораблях. Запах смолы и дерева смешивался с сотнями ароматов из чужих земель — ароматом специй, запахом кожи, краски…

Устало я присел на бетонный парапет и смотрел, смотрел, не в силах оторваться. Разомлев на солнышке, усталый, убаюканный ровным шумом портовой суеты, я предался видениям, представляя себя капитаном огромного военного корабля, на корме которого балконы окружали резные фигуры святых, а на носу гордо рвался в путь крылатый ангел.

Ярдах в ста от пирса стоял старый галеон с высокой кормой и мачтой на бушприте. Флаг Британии, огромное белое полотнище с красным крестом, развевался на корме, сквозь открытые порты выглядывали стволы орудий, словно корабль изготовился к стрельбе. Военный галеон! Сколько битв повидал он, во скольких морях побывал?

Корабль был столь огромен, что дух захватывало. На палубе можно было развернуться каретой, мачты — выше любого здания в порту. Я со страхом смотрел на маленькую фигуру на самом верху, выше наших самых высоких сосен. Моряк проворно двигался, что‑то делая, и будто не обращал внимания на качку.

Вдоволь налюбовавшись кораблями, надышавшись портовым воздухом и напёкшись на солнышке, я понял, что ужасно проголодался, и пора заняться поиском пропитания. Лучший способ — найти подработок за еду. В глаза мне бросилась вывеска — «Летучая рыба». Таверна. То, что надо.

Работа нашлась — наколоть дров и сложить у задней стенки. На это ушло полдня, но я заработал замечательнейший, как на меня, ужин. Хозяйка позволила сесть за одним из столиков в углу, видимо, не рискнув оставлять меня на кухне, среди развешанных окороков и ящиков с овощами…

В таверне было шумно. Разношерстная компания выпивала, сдвинув столы. Сразу было ясно, что это моряки, хотя одеты были они кто во что горазд. Рубахи и камзолы, матросские штаны и шаровары, кюлоты, жилеты и тельняшки… Их внешний вид вызывал во мне восторг, хотя иным бы показался безвкусным. Яркие платки, золотое шитьё, сверкающая перевязь, золотые кольца и серьги. Искатели удачи, одним словом. Было в них что‑то от легендарных разбойников, весёлых и бесшабашных. И вели они себя соответственно, шумно и уверенно. Сильные люди, вызывающие восхищение.

Остальные посетители либо благоразумно убрались восвояси, либо тихо жались к углам.

Обнимая девушек, моряки весело врали о дальних странах и весёлых приключениях, и я сам заслушался, до того было интересно.

Я сидел в компании бывалых путешественников, разинув рот слушал их байки, восхищался их простотой и уверенностью, завидовал тому, как легко они общаются с женщинами, запросто усаживая их себе на колени и одаривая поцелуями и шлепками. Я бы никогда не позволил себе с дамой таких вольностей, граничащих с оскорблением. Да видимо, женщины бывают разными — этим такое обращение нравилось. Они смеялись и щебетали, словно пташки.

Стол ломился от кушаний, вместо дешёвого рома на столе были кувшины с хорошим вином. Компания не бедствовала, веселилась, не думая о деньгах…

Заводилой был высокий, широкоплечий моряк в чистой белой рубахе. Он, пожалуй, один во всей компании не выставлял напоказ свою грошовитость — ни дорогой одежды, ни побрякушек. Однако по всему было видно, что к нему прислушиваются — он заказывал вино и еду, он громко шутил и пил больше всех. А когда один из моряков выпил до бузы, этот великан успокоил его медвежьей оплеухой. И никто против слова не сказал.

Я сидел в углу, развесив уши. Внимание моё было столь велико, что не могло остаться незамеченным.

— Эй, парнишка! Давай к нам, подсаживайся!

Здоровяк смотрел на меня, улыбаясь, ободряюще кивая голой.

Неуверенно я приблизился, и матросы потеснились, уступая мне место. Протянули кружку.

— Выпей за здоровье добрых моряков за этим столом!

Подсев, я неуверенно хлебнул пива. Что за счастье нежданно свалилось на мою голову? Попасть в компанию весёлых людей, выпить с ними на равных. Я впервые почувствовал себя человеком, с которым считаются. И мне это понравилось. Мне нравилась компания тех, кого уважали и даже боялись, и я втайне мечтал стать одним из них.

— Как тебя зовут, парень?

— Билли, сэр…

— Сэр Билли? — здоровяк расхохотался собственной шутке. — Что же, сэр, пейте на здоровье, угощайтесь, платить не надо. Сегодня у Длинного Джона именины, Джон угощает.

— За Джона! — хором прокричали моряки, поднимая кружки. Высокий моряк поклонился, и я понял, что он и есть тот Джон, о котором он сам отозвался в третьем лице.

Я поднял кружку и присоединился к тосту.

Я смотрел, слушал, впитывал в себя общество этих людей, как морская губка впитывает воду. Вот они, живущие настоящей, насыщенной жизнью под солнцем, на семи ветрах в четырех океанах! Я бы бесконечно слушал их рассказы о том, как достались им те или иные интересные вещицы, украшавшие их одежду и тела, рассказы о битвах и боях с чужеземцами и чудесах, встречавшихся в пути.

Они рассказывали. Со смехом, с шутками, иногда с руганью, не стесняясь женщин. Они вели себя так, словно были хозяевами здесь, и в любом месте, где бы ни находились. Это был самый яркий день в моей жизни.

Но и он подошёл к концу. Разговоры постепенно затихали, превращались в бормотание или раздумья. Некоторые потихоньку стали удаляться с девушками под руку, другие упились до сонной одури и сопели прямо за столом, головой среди разносов.

Я уж и сам не вникал в суть разговоров. Лишь склонил голову и старался не двигаться, ибо каждое движение вызывало головокружение и тошноту.

Оставшаяся компания стала расходиться в темноте. Высокий бородатый моряк, которого называли Гарри, взял подмышки двух товарищей, поволок их на улицу, едва не вывалив своими дружками дверной косяк.

Джон поднял меня под руку.

— Э, парнишка, эдак тебя развезло… Ты где живешь?

— Нигде, сэр…

— Ясно! — он осмотрел меня пристальным взглядом. — Ты славный малый, как я погляжу. Не дело бросать товарища… Пойдёшь со мной!

Не помню, что было дальше. Джон вёл меня под руку, и я покорно шёл с ним, не открывая глаз — так меньше кружилась голова. Помню лишь, что меня уложили на солому. Поворачиваясь на бок, я увидел, Джона и Гарри, продолжавших уничтожать остатки вина. Закрыв глаза, я не столь уснул, как провалился в беспамятство.

Пробуждение оказалось неприятным. Я вдруг провалился в пустоту и полетел в бездну. Со сна я ухватился за что‑то, уцепился пальцами, но непреодолимая сила продолжала тянуть меня вниз, держа за ногу. Я закричал, и от этого окончательно проснулся. Так, за ногу, меня волокли по трапу.

— Капитан, я крысу поймал! — закричал кто‑то, и громкий смех подтвердил, что шутка удалась.

Меня бесцеремонно вытащили на палубу, я полуослеп от яркого солнечного света.

— Что за бездельник? Бросьте его за борт!

 

Глава 4. Юнга

Капитан Скиннер оказался человеком деловым, но недалёким. Я сразу распознал в нём глупца и пьяницу. При первом же знакомстве бросались в глаза его неуклюжие манеры и желание казаться джентльменом в то время, когда во всём его виде угадывался кокни. Этот человек не был мне неприятен, но и уважения не сыскал.

Он даже не поинтересовался, как меня зовут.

— И зачем нам на корабле лишний рот и дармоед?

Я промолчал. Что было сказать? Я так растерялся и перепугался, что не мог произнести ни слова. Один, в окружении чужих, по сути незнакомых мне людей, на что я мог рассчитывать? К горлу подкатывал комок, на глаза просились слёзы. Слёзы жалости к себе, глупцу. Сейчас отправлюсь за борт, и только рыбы обрадуются этому событию.

— Ко всему ещё и глухонемой!

На кой ляд мне понадобилось пробираться на судно? Сидел бы на берегу, мечтал о море…

Помощь пришла неожиданно.

— Капитан, он славный малый, пригодится для мелких работ. — Джон, высокий моряк, чьи именины отмечали вчера… Или не вчера? — Я думаю, сэр, он заменит Хэнки. Хэнки уже готов к серьёзной работе, и я бы попросил его в свою команду марсовых.

— Да? Ты думаешь, он готов? — Капитан сделал вид, что задумался, решая мою судьбу. Затем произнёс — Ну что же, я доверяю твоему чутью, Джон. Пусть будет так. Только запомни, Как‑тебя‑там, юнгам плата не полагается, станет с тебя и дармовых харчей. Если согласен на такое, добро пожаловать на «Кадоган».

Хвала небесам! О другом я и мечтать не мог! Да и какой стоял выбор? За борт или юнгой в этой весёлой компании!

Джон первым протянул мне руку:

— Добро пожаловать в команду! Кстати, мы так и не познакомились! Я Джон Хэнли!

— Уильям Бонни…

Так я стал моряком. Но мечты и реальность оказались настолько далеки друг от друга, что я очень скоро пожалел о своём выборе.

Не все в нашей жизни складывается так, как мы предполагаем.

Произошло несколько событий, повлиявших на всю мою дальнейшую жизнь. Расскажу о некоторых подробнее.

Мы вышли в море, миновали Бискайский залив, проскочили мимо Лиссабона и, попав в Канарское течение, вскоре достигли Мадейры.

Первые несколько дней я умирал от морской болезни. Мой слабый желудок бунтовал, я не мог есть. Стоило мне сгрызть сухарь, как он просился обратно. Моряки насмехались надо мной, один лишь Джон сочувствовал мне и часто вступался, если шутки их делались слишком грубыми.

— Ничего, Билл, не обращай внимания на этих остолопов — почти каждый из них прошел через то же, да теперь никто в этом не сознается! А я не стесняюсь, говорю, как есть, и чту честность. Мы с тобой одного теста Билл, и ты можешь рассчитывать на мою поддержку!

И действительно, в дальнейшем он всегда поддерживал меня и заступался, если кто уж слишком наседал. И что интересно, никто наперекор ему и слова не говорил. Джон умел внушить уважение.

Моё первое плавание запомнилось не только мукой морской болезни, но и ощущением новизны, романтикой морских странствий. Поначалу я не мог насмотреться на океан, на разрезаемые форштевнем волны, на чаек, круживших над парусами. Но бездельничать мне не давали, и работа стала занимать всё больше времени. Я работал по шестнадцать часов в сутки, и не единожды жалел о покинутом доме. Усталость брала свое, первый восторг проходил, и скоро я привык к кораблю и окружавшей его воде, и больше не находил в них ничего нового.

Приходилось много работать, много больше, чем дома. Джон говорил мне, что я сам позволяю команде ездить у меня на спине, но как я мог перечить капитану или старшим матросам? Я пробовал отлынивать от работы, но все попытки бунта заканчивались хорошей трёпкой либо потерянным ужином, и приходилось покориться. Не раз в такие минуты я сожалел о такой лёгкой, как казалось по сравнению с нынешним моим положением, домашней работе. Я помогал на камбузе, драил кастрюли, качал помпой вонючую воду из трюма, прислуживал капитану, принося ему в каюту то одно, то другое. Капитан давал мне ключи и гонял в трюм то за едой, то за выпивкой, в то время как штурман Дэвис вёл судно и управлялся с командой один. Капитан был скорее пассажиром. Являясь владельцем судна, он мог позволить себе не напрягаться работой. Лишь в редкие дни капитан от скуки становился на вахту, да и то ненадолго — он посылал меня за шкипером или боцманом и, жалуясь на мигрень, просил сменить его.

Став моряком, я выполнял ту же работу, что и дома. Мне приходилось доить коз, убирать за ними и кормить, ощипывать кур и чистить рыбу.

Три козы были заперты в большом загоне, где можно было разместить маленькое стадо. Я удивлялся крепости клетки, не зная ещё тогда, для чего на самом деле она предназначалась.

Был на корабле кот, прозвали его Проглотом. Это дикое существо обитало в трюме и питалось крысами. Не удивлюсь, если некоторые из матросов даже не догадывались о его существовании. В руки Проглот никому не давался, при виде людей давал дёру и прятался так, что нипочём не сыскать. Зато крыс давил исправно, и когда не был голоден — складывал добычу у трапа. Мне приходилось выносить дохлых тварей и выбрасывать за борт.

Я очень любил кошек. Мне стало жаль трюмного жильца, и по возможности я старался приберечь немного молока и угостить кота. И ещё я приносил ему пресную воду.

Первое время он не прикасался к молоку, пока я оставался в трюме. Но затем, понемногу, стал ко мне привыкать и уже не прятался при моём появлении, а ждал угощения.

И лишь спустя долгое время я смог его словить и удержать в руках. Тварь оцарапала мне грудь и едва не искусала лицо, но я держал его крепко и гладил, говоря успокаивающие слова.

Таким образом мне удалось приручить пушистое животное, и я стал единственным человеком на борту, кому Проглот давался в руки…

 

Глава 5. Плавание

Ещё много неприятностей доставлял мне бывший юнга Хэнк Манки. Проворный юноша с копной нечёсаных волос, длинными руками и скверным характером. Ещё вчера его гоняли по палубе, заставляя выполнять грязную работу. Теперь появился я, и Хэнки Манки получил превосходство. В сравнении со мной он выглядел бывалым моряком.

Напрямую он ко мне не приставал, нет. Но когда команда бралась за дело, ставя меня на подхвате, он демонстративно командовал мной больше всех. Знал, что в драку я не полезу, так как напрямую он меня не оскорблял. Он подтрунивал надо мной, выставлял недотёпой, тем самым поднимая свой авторитет перед командой. По правде говоря, он вёл себя не хуже и не лучше других, но если от бывалых моряков обидные слова я терпел, то вчерашний мальчик для битья раздражал меня до безумия.

Так у меня появился первый враг.

Товарищами на борту «Кадогана» я мог назвать лишь двоих — Джона и штурмана Дэвиса.

Штурман был похож на морского льва. Невысокий, лысоватый, но с крепкими ногами и зычным голосом, которым он пользовался лишь для того, чтоб отдавать команды. Он курил трубку и любил напевать песни, когда скучал на вахте. Образования не имел, читал с трудом, но опыта в вождении судов ему было не занимать. И он очень любил море. По его собственным словам выходило, что родился он на корабле, а на суше он бывал лишь затем, чтоб наделать отпрысков и замолить новые грехи в церкви.

Дэвис был энергичным человеком. Несмотря на некоторую замкнутость в обычном общении, он становился неумолкаемым, если разговор заходил на интересную ему тему. Он был из тех людей, кто поддаётся крайностям.

Я с интересом наблюдал, как штурман управляет кораблем. Как определяет место с помощью астролябии и, сверяясь с компасом и картой; как выправляет курс, поворачивая руль или приказывая взять тот или иной галс. Он замечал мой интерес. Со мной он делался разговорчивым, и за раз говорил больше, чем с другими за день. Но никогда не нагонял и не ругал, если я неправильно выполнял команду. Во многом он напоминал покойного Хетча. Возможно, именно потому мы сошлись.

Дэвис часто говаривал, что из меня выйдет толк. Очень ему нравилось то, что я умел читать и кое‑как писал. Может, поэтому он и выделял меня из всей команды. И очень часто, занимаясь делом, он подзывал меня и объяснял, что делает. С удовольствием разъяснял он тонкости своего дела, благо основы учения, заложенные стариком, крепко засели в моей голове. Как пользоваться квадрантом, как определять при помощи лага скорость корабля и отмечать пройденный путь на карте. Другие моряки не проявляли к подобным занятиям никакого интереса, предпочитая поваляться в холодке или сыграть в кости на баке, благо капитан позволял подобные развлечения. Я же впитывал в себя новое с радостью и воодушевлением молодости. Где еще я пройду такую школу, если хочу стать капитаном в будущем? Штурман Дэвис поощрял мой интерес. Ему нравилось быть учителем, нравилось моё внимание.

— Мы как рак отшельник и актиния, — говорил он, — разные, но приносим пользу друг другу.

Не имею понятия, какую пользу приносил ему я. Но знания, подаренные мне опытным штурманом, поистине являлись бесценными.

— Возможно, Билли, у меня где‑то есть сын, я достаточно погулял в молодости! Я вот уверен, что он похож на тебя. Да и годами подходит… Будь он со мной, я бы сделал из него человека. Ну а пока сделаю моряка из тебя, если ты не против!

— Спасибо, сэр!

— Сэр! — он словно посмаковал это слово, причмокнул губами. — Может, на старости, когда не смогу держаться на ногах, я осяду где‑нибудь на берегу, у моря, я стану называться «Сэром». Да только не сейчас.

Он улыбнулся. Странная улыбка на лице человека, не привыкшего к щуткам. Мы никогда не видели, чтоб штурман смеялся. Всегда серьезный, он неодобрительно относился ко всем проявлениям веселья, не переносил шума. К моему сожалению, с Джоном он никак не мог найти общий язык, называл того «хитрой бестией», причём без тени симпатии.

«От таких балагуров всегда жди беды! — говорил он. — Никогда не знаешь, что у них на уме, и что они выкинут в следующий момент». Я не разделял его мнения, но предпочитал не спорить.

Жизнь на корабле можно сравнить разве что с острогом. Та же теснота, та же скверная кормёжка. Уже на вторую неделю плавания свежие продукты закончились, и команда перешла на сухари и солонину. Кур съели довольно скоро, овощи быстро испортились, да и провоняли трюмом так, что принимать их в пищу было возможно лишь зажав прищепкой нос. Свежими были только молоко и козий сыр, да и это продолжалось недолго — пока капитан не захотел свежего мяса… Уж слишком много пресной воды требовали козы, как он говорил.

В трюме ещё оставалось некоторое разнообразие продуктов, но капитан приберегал его для себя. В редких случаях — для «офицеров», как он называл своих помощников. Иногда от скуки он закатывал «банкет», и мне приходилось прислуживать за столом. Однако своровать еду я не мог, капитан иногда спускался в трюм для ревизии. В этом он был очень щепетилен и всегда знал, что где и сколько, хотя записей особых не вёл. Скудная еда была непривычна мне, выросшему на сытной сельской пище, и я постоянно чувствовал голод. Но приходилось терпеть. Те крохи, что оставались после трапезы капитана, не могли бы насытить и младенца, а от сухарей мне болели дёсны.

Чего было с избытком — так это солонины и сухарей. Однажды я занялся подсчётами, и выходило, что на двадцать человек команды при нынешних нормах выдачи провианта должно хватить на год. Капитан Скиннер же сказал, что в плавании мы проведём максимум пять месяцев. Зачем же столько еды, если за полгода она всё равно испортится? Эта загадка не имела разгадки, и я решил отложить её решение на потом.

Жизнь на корабле текла размеренно, но некоторые события нарушили наш покой и обыденность.

Первым таким событием было происшествие с висельником.

Любимчиком капитана был старший матрос по имени Том. Хилый, тщедушный человечишка, ни на что не годный в работе с такелажем и парусами, зато незаменимый в других делах. Первым из которых, по общему мнению, было наушничанье… Тома избегали, так как давно заметили — что известно ему, тотчас неведомыми путями становится известно капитану… Том смотрел за хозяйством, но не боцманским, а настоящим — до моего прихода он кормил коз и кур, крутился на камбузе и делал вид, что помогает справляться с такелажем, хотя никогда ему в руки не давали самого захудалого шкота, зная, что не удержит. Всё, что он мог — завязать нехитрый узел либо подать конец…

Тома я уважал только за одно — он ни разу не сказал мне дурного слова.

И вот однажды перед рассветом вахтенные нашли его подвешенным к фока рею. Никогда не забуду его вытаращенных незрячих глаз и разбухшего языка… Как часто приходил он ко мне в ночных кошмарах, тянул худые свои руки, пытался сказать что то почерневшим этим языком! Несколько недель по ночам я боялся оставаться один и ложился под палубой, ближе к храпящим и бормочущим во сне морякам…

Тома зашили в мешок, положив в ноги камней из трюма, и по доске спустили в море. Тело с плеском ушло в воду, и земное существование моряка Тома прекратилось. Пока все следили за тем, как мешок уходит на глубину, я отвернулся и вдруг заметил Гарри, стоявшего немного в стороне. Облокотившись на планширь, он следил за погружающимся телом, и вдруг сплюнул в воду! Ни тени сострадания не заметил я на его лице. Это казалось странным. Ведь Том и Гарри открыто не враждовали, с чего вдруг столько злобы?

Капитан был в бешенстве. Он не сомневался, что Тому помогли покончить с собой. Но подозревать было некого, все относились к покойнику с мрачным равнодушием, не проявляя открытой ненависти или презрения. Все, кроме Гарри, подумал я.

Страсти понемногу улеглись. Но я не успокаивался. Легче всего поверить в самоубийство, чем в злую волю поселившегося среди нас убийцы. Но я не верил, что Том удавился. Он бы скорее прыгнул за борт. Поэтому оставалось одно — на борту убийца.

В каждом втором матросе мне мерещился сумасшедший, для которого лишить человека жизни не являлось грехом. От таких мыслей я еще больше замкнулся в себе; ещё больше отдалился от команды. И теснее сдружился с Джоном. Он казался единственным открытым человеком на корабле, за исключением, разве что мистера Дэвиса…

Джон во всём видел хорошее, парой слов он мог рассеять любые сомнения. Он утверждал, что Том болел, и боль его была так сильна, что он не в силах был терпеть. Рассуждения его были трезвы, слова убедительны. И я верил.

Но ночами я вспоминал, как прощались с бедным Томом. Сомнения возвращались ко мне. Гарри проявил презрительное неуважение к покойнику. И это последнее кощунство, пробуждало во мне подозрения.

Гарри был силён и глуп — два сочетания, радушно уживающиеся в одном человеке, порождают либо крайнюю душевную доброту, либо злобу. Гари был склонен ко второму. Сила его не была врождённой. Сильным он стал благодаря трём годам на испанских галерах. И это ожесточило его душу. Гарри стал угрюмым и раздражительным, и срывался по любому поводу. Чаще всего ему под руку попадал я. Он меня не бил, но смотрел так грозно и так грубо ругался, что я предпочитал обходить его стороной. У Гарри были дикие глаза, когда он злился. Глаза, не выражавшие ничего, кроме сдерживаемого безумия.

И я понимал, кто отправил беднягу Тома на суд Божий.

 

Глава 6. Бумаги старого моряка

Второе событие было менее заметным, но более значимым, и заняло все мои мысли в последующие пару месяцев.

Занят я был больше других, свободного времени оставалось мало. В такие минуты я брал тетрадь Генри Хетча и взбирался на фокамарс, чтоб меня не отвлекали. Уже давно привыкнув к качке, я не обращал внимания на вензеля, выписываемые мачтой. Обняв рукой стеньгу, я открывал тетрадь и пытался разобраться в каракулях и скорописи, в непонятных цифрах и схемах, изображённых нетвёрдой рукой, мало привыкшей к письму.

Несколько карт, сложенных в плотный потрёпанный конверт, были изучены мной ещё по пути в Бристоль. Там была не очень подробная карта Британии 1694 года, копия карты мира, довольно подробная карта Испанского моря и несколько крупномасштабных рисунков фарватеров с промерами глубины и углами поворота.

Особое внимание моё привлек лист, сложенный вчетверо и замотанный в отдельную бумагу. Это был рисунок острова, маленького островка, почти правильных круглых очертаний, окружённого рифами, со скалой в западной его части.

Карта была нарисована более профессионально, и сразу становилось ясно, что рисовал её не плотник, а человек, более привычный к перу. В нижнем левом углу красовалась тщательно изображённая Роза Ветров в окружении двух русалок и надувающих щёки бородатых повелителей бурь. Изображение корабля на извивающейся пунктирной линии указывало морской путь или проход между рифов, кои напоминали более острые зубы Левиафана. Пенные волны окружали остров, и разломанный надвое корабль со сломанными мачтами, нанизанный на два клыкастых рифа, служил предупреждением неосторожным мореходам.

Бросалось в глаза и отсутствие координат острова. Место, где из Розы Ветров исходили лучи широты и долготы, было тщательно заштриховано чернилами, и разобрать что— либо было невозможно. Не было сомнений, что сделано это было специально. Для чего? Что такого нахлодилось на том островке, чтоб скрывать его местоположение?

С обратной стороны карты были начертаны каракули, и я узнавал почерк Хэтча — он всегда вначале пытался вырисовывать вензеля, но далее уставал, и в итоге невозможно было разобрать каракулей. Так случилось и здесь — первую строку я прочёл без труда:

«Год 1655 от Рождества Христова, Око Посейдона.»

Начинать с даты было странным знаком, но надпись была именно таковой. Далее, более простым почерком, значилось:

«Nuestra Senora de la purа у limpia Conception». Испанский язык. Что значила эта надпись? Первые слова вызвали у меня мысли о любовных письмах донов идальго своим испанским красавицам, вот только какое отношение могли они иметь к карте небольшого атолла в неизвестном море? Я не мог понять.

Третья строчка состояла из нескольких цифр — «35 000 ф.» и «182 к. с.» и обозначения испанского креста с одинаковой длины лучами. Совсем непонятно, к чему всё это.

Последняя строка более напоминала рисунок мудрёного морского узла. Как я не старался, я смог разобрать лишь слова «песок», «отлив» и«полнолуние», но связать их воедино не представлялось возможным. Более походило на бред сумасшедшего, чем на связную запись.

В купе с картой лежал сложенный листок, исписанный на испанском. Он был до такой степени истёрт и замаслен, что будь даже надписи на английском, я вряд ли бы смог что‑либо разобрать. Ясно было одно — этот лист был много более старым, и зачитан не один десяток раз. А множество подчеркиваний и сносок говорили о том, что бумагу пытались расшифровать или перевести. Ни слова не понимая, я не мог судить о том, что это — письмо или страница из корабельного журнала. Более всего я склонялся к последнему, так как наличие большого числа цифр наводило на мысль о расчетах и координатах. Но точно сказать не мог, а прочесть и понять написанное без переводчика мне казалось невозможным.

Старик не вёл дневника или других записей. Да и писем не получал. Зато среди бумаг я нашёл лист с печатью и витиеватой подписью. В бумаге говорилось, что грехи его велики, однако за верное служение королю и отчизне все обвинения с именуемого Генри Хэтчем, уроженца Девоншира, корабельного плотника «Вайда», сняты и прощены властью и именем короля.

Это было помилование. Гром среди ясного неба! Так вот о каких грехах говорил он тогда. «Вайда». Я слышал о ней, и о Чёрном Сэме. Неужели Хэтч ходил под его флагом?

Что ж такого натворил старый плотник, чем искупил свою вину, что ему даровано было высочайшее прощение? Ещё одна загадка, которую я вряд ли смогу разгадать.

Чтение этих бумаг занимало меня, порождая множество вопросов, ответы на которые я хотел найти. Более всего желал я перевести загадочную страницу на испанском. Дошло до того, что я потихоньку украл из каюты капитана немного чернил и лист бумаги, выдрал из куриного крыла подходящее перо и однажды засел за копирование и восстановление этого документа.

Лист был затёрт так, что многих букв нельзя было разобрать, некоторые были размыты — возможно, бумага побывала в морской воде. Я никак не мог сложить буквы в слова, но когда я стал их тщательно копировать и выписывать, пробелы из едва различимых знаков заменять чёткими и твёрдыми буковками, надписи стали обретать более осмысленный вид. Там, где сомневался, я ставил троеточие, чтоб вписать букву позже. И вот однажды, когда работа перешла да вторую сторону листа, я вдруг сделал открытие, заставившее затрепетать моё сердце.

Новое словосочетание показалось мне знакомым, но лишь вписав третье слово, я вдруг понял, что уже видел его. «Nuestra Senora de …». Не на обратной странице, я проверил это. Так где? На карте! Но не только. Мне казалось, что ещё где‑то.

Остальные бумаги оставались в моём сундучке, и сломя голову я бросился в трюм за ними, чтобы убедиться, что не ошибаюсь.

Среди многих бумаг затерялась одна, неприметная, ничем не интересная, отброшенная мной в сторону за ненадобностью, но, к счастью, не выброшенная. Теперь я смотрел на неё по иному, осознавал новый смысл её присутствия в общей папке. Это была черновая записка на клочке бумаги, по видимому вырванном из книги, и я узнал почерк Хэтча.

«Nuestra Senora de la purа у limpia Conception», 600‑тонный 36‑пушечный корабль. Длина по ватерлинии 140 футов, экипаж 250 моряков и солдат. Спущен на воду в 1620 г. в Гаване как нао, а в 1639 г. прошел переделку в галеон, оснащен дополнительно более мощными орудиями и отправлен в Испанское море с целью охранения торгових и представительських судов Испанской короны, а тако же для перевозки ценных грузов.

Галеоп «Nuestra Senora de la purа у limpia Conception» продолжал службу в Америке до 1651 г, когда корабль погиб во время урагана».

Корабль! И не просто корабль, а галеон, охранявший и перевозивший сокровища Испанской короны!

Значит, старый плотник занимался поисками пропавшего золотого галеона?

И он знал, где искать.

На маленьком островке, затерянном в океане. Их тысячи, этих островков, да ведь нет нужды рыскать по всей Океании. Достаточно лишь взять в руки карту с указанием маршрутов, которыми когда — то ходили золотые караваны. И пройти тем же путём, осматривая все мелкие островки, подходящие под описание!

Дублон я просверлил и носил на шее, на бечёвке. Как память, как талисман, твёрдо поклявшись себе не расставаться с ним ни за что на свете. Я достал его, полюбовавшись золотым блеском на гладкой чеканке. И впервые я поверил, что у меня есть шанс найти еще сотню, тысячу таких же, ждущих где‑то на необитаемом клочке суши. Стоит только найти остров, названный Оком Посейдона.

У меня появилась Цель. Нужно было лишь найти средства для её достижения.

 

Глава 7. «Чёрное дерево»

Вскоре мы достигли цели путешествия… Гвинейский залив. Равнинный берег, покрытый густыми джунглями, приближался к кораблю.

Африка. Жаркая земля, которую я представлял в виде пустыни, открывалась буйством зелени. В голубом небе носились массы птиц. Устье широкой реки сливалось с морем, и на пологом берегу бродили странные, невиданные звери. Полоса белого песка плавно сливалась с плоской зелёной равниной, уходившей за горизонт, к вершинам далеких гор. Помню, увидев этот берег, я задержал дыхание в предчувствии встречи с ии чудесами этого, такого не похожего на родную Англию, мира.

Мы бросили якорь в устье реки, в самом глубоком месте. Рио де Падрау — так, по словам шкипера, называлась эта река. Тому подтверждением был высокий каменный столб, вкопанный на берегу лет двести назад португальцами, открывшими эти земли.

Команда высыпала на палубу. Сосредоточенные, к чему‑то готовые матросы возбуждённо переговаривались. Из их разговоров я наконец узнал о цели путешествия.

Охота за рабами!

Так вот что такое «Чёрное дерево»! Так называли людей, ставших товаром. Несчастных дикарей, чья судьба — работать с рассвета до заката и умереть ради того, чтоб белые могли покупать красивые вещи и хорошую еду.

Команда почти всем составом высадилась на берег, прихватив с собой провизию, мушкеты и кандалы. Шлюпка отчалила, возбужденные разговоры и гогот уставших от долгого плавания моряков еще долго разносились над водой.

Команда охотников скрылась в джунглях. Долгое время их продвижение сопровождалось стаями птиц, взмывавшими в небо над зелёным густым покровом. И мне почему‑то казалось, что эта недружелюбная земля поглотит их, растворит и не оставит даже памяти от чужаков, вторгшихся в её непроходимые дебри…

На корабле остались капитан, боцман, старый плотник, два матроса, кок и я. Несколько дней я наслаждался заслуженным отдыхом — мне нужно было лишь помочь приготовить еду на семерых. Боцман иногда подстреливал птиц на берегу, плотник удил рыбу, капитан пьянствовал на пару с коком, а я наслаждался отдыхом, любуясь красотой берега и неба над ним.

Однажды я сошёл на берег, за ракушками. Забредать далеко не рискнул — уж очень опасные твари водились в глубине этого континента. Я их не видел, но слышал, как рычали джунгли.

Вскоре я добрался до покосившейся стелы на холме. От отёсанного камня веяло временем. Он потемнел, стал пористым от постоянных ветров и частых ливней, но всё же сохранял форму четырёхгранного шпиля. Я пытался найти стершиеся от времени надписи, оставленные португальскими первооткрывателями Золотого Берега. Но это было бесполезно — даже камню не устоять перед натиском ветров и времени…

Что такое наша жизнь для череды веков? Лишь краткий миг. Сколько поколений назад здесь были люди, оставившие знак о своём пребывании. Где они теперь? Уж их потомки превратились в прах. А камень стоит. Но придёт час, когда и он расколется, рассыплется, станет пылью под ногами тех, кто придёт нам на смену.

Я положил ракушку к подножию. Как знать, может, через несколько лет такой же как я мечтатель приблизится к этому камню, найдёт ракушку и поймёт, что она здесь не случайно. И примет мой привет, привет из прошлого…

Вечерами мы по очереди несли вахту. Погода стояла спокойная, тихая, и работы на корабле практически не было — смотри за якорем да прячься в тени натянутого над палубой тента. На солнце доски палубы нагревались так, что невозможно было устоять на них босыми ногами.

Тень была удивительно коротка, солнце стояло над самой головой. Сумерек не было. Только что был ясный день, как вдруг наступала ночь.

Мы с плотником сидели на корме под фонарём. С земли доносились дикие визги, рычание, крики… Ночь была оживлённее дня.

— Ночь — время жертв, Билли, — говорил старый плотник, затягиваясь трубкой. — Это время, когда нечисть выходит на охоту, за свежей кровью. Здесь, в чёрных землях, рай для дьявола, ибо нет Бога в этих широтах, нет ни святой церкви, ни христова покровительства… Поверь моему слову, никто из команды не вернется, всех сожрёт дьявол… Все отправятся в его кровавую огненную пасть.

Он затягивался дымом, и табак в трубке раскалялся, подтверждая его слова.

От таких речей кровь стыла в жилах. К стыду моему признаться, я боялся ложиться спать в одиночку. Так и спал на палубе у кормового фонаря, под надзором вахтенного, с головой укрывшись парусиной. Спал некрепко, то и дело просыпаясь от дикого воя, доносившегося с берега. Во сне я видел наших матросов, окровавленных, безумных, молящих о помощи с тёмного побережья, и мне становилось жутко… Слышал ли я их крики, или то было рычание неведомых ночных тварей, я не мог разобрать. По утрам, с первыми лучами солнца, я вглядывался в песчаный берег, с трепетом ожидая увидеть страшное зрелище — разорванные тела моряков, не дождавшихся шлюпки и погибших на берегу. В двух шагах от дома, коим в этих чужих землях был наш корабль.

Несколько раз мы слышали дикий хохот, гвалт бесовской стаи, и плотник становился бледнее пены морской. У меня самого волосы становились дыбом, кровь до того стыла, что я не мог с места двинуться…

— Дьявол получил новую душу!!! — крестился плотник, а на выстругиваемом им нагеле появлялась зарубка в виде креста.

Он набожно целовал нательный крестик и осенял себя крестным знаменем. Более набожного человека, казалось, не сыскать во всём белом свете.

Боцман лишь презрительно сплёвывал, твердил что‑то о гиенах, но мы не слушали его бреда… Недалёкий человек, не видящий дальше корабельного бушприта, что он может знать о демонах и проклятиях? Если даже не знает о геенне огненной, путая её с земными тварями.

Дни шли за днями, не принося ничего нового. Я понемногу привык к странным и страшным звукам с побережья, и уже начинал верить боцману, утверждавшему, что крики то обезьяньи, не имеют никакого отношения к врагу рода человеческого…

Всё же эта странная земля была так непохожа на ту, что я оставил совсем недавно… Всё здесь было иное. Растения, погода, животные. Я видел летучих мышей размером с кошку, и кошек величиной с пони. В устье реки плавали ящеры, способные проглотить быка. Однажды, вдалеке, я увидал толстого единорога, бредущего к водопою. И огромных слонов с ушами‑крыльями и хвостом вместо рта. И длинноногих животных с огромными шеями, срывавших ветки с верхушек деревьев… Какие же чудеса видели мои товарищи в глубине континента? Временами я жалел, что не смог отправиться с ними.

Время шло. Чтоб я не бездельничал, боцман находил мне работу, за что я был ему благодарен… Устав за день, я имел больше шансов крепко уснуть ночью…

Иногда по ночам мне снилась мать. Узнав, что я работорговец, она отворачивалась от меня, и уходила, а я не в силах был её догнать, остановить, объясниться. Я был недвижим и безмолвен, скован по рукам и ногам, и, проснувшись, долго не мог придти в себя…

Команда вернулась спустя две недели. Длинная вереница связанных по трое чёрных, спотыкаясь, брела под охраной вооружённых матросов. Оборванных, таких же измученных. Но не павших духом, а наоборот, радостных и возбуждённых, предвкушавших уже близкий отдых.

Спотыкаясь, опустив головы, чернокожие покорно спускались в трюм, в подготовленный для них скотский загон… Неисповедимы пути Господни, говорил плотник, и Бог создал этих дикарей иными, чтоб разделить господ и рабов. Я удивлялся черноте этих людей, они казались мне обретшими плоть ифритами, духами из восточных сказок. Тёмные, как сама ночь, лишь ладони светлели да зубы сверкали жемчужным блеском. У меня мелькнула глупая мысль — если ударить негра, останется ли синяк?

Как всегда практичный штурман нагрузил плененных едой — фруктами, подстреленной дичью, странного вида кореньями или овощами. Капитан был более чем доволен трофеями. Вечером нас ожидал банкет.

Я смотрел на пленных, к стыду своему не в силах оторвать взгляд от девичьих фигурок, нагих, как греческие нимфы на картинках в книге. В нашем поселке женщины не позволяли себе никакой откровенности в одежде. Здесь же наоборот, жаркий климат не способствовал излишней стеснительности, и одежда туземцам была ни к чему.

Увидев мою растерянность и стыд, моряки тут же стали шутить и подтрунивать, выдавая скабрезные шуточки, чем еще более смутили меня. Покраснев и не найдясь, что ответить, я поспешил скрыться на юте.

Мистер Дэвис рассказал, что поход был не совсем удачным — вернулись не все. Двое были убиты неграми, один умер от лихорадки. Чернокожие оказали неожиданное сопротивление.

Оно и неудивительно, подумал я. Видимо, мы не первые — сколько ещё таких охотников за живым товаром побывало в здешних местах?

Вечером на берегу разложили огромные костры, жарили дичь и пили грог. Дикое, буйное веселье, в котором я не принимал участия, так как был оставлен на вахте… Что‑ж, никогда не жалел, что не принимал участвия в том разврате.

Еще два дня по возвращении отряда мы отдыхали и праздновали удачу на берегу. Специально для этого капитан выбрал двух негритянок постарше, и отдал их на потеху команде. Остальных запер под замок, и ключ носил при себе. Как он говаривал, нетронутый товар ценится в разы дороже. Я тогда не понял, о чём он.

На третий день мы снялись с якоря. Гвинейское течение относило подхватило нас, относя на юг. За Экватором мы должны были оседлать Южное Пассатное течение и сменить курс на Норд‑Вест.

Мы везли наш товар на плантации, где этих людей ждала тяжкая, но короткая жизнь. Из шеститидесяти двух пленных по пути умерло десять человек, и капитан, выбрасывая очередное тело за борт, винил нас в плохом уходе за рабами и сердито подсчитывал убытки. Часть из которых он обещал высчитать из премиальных команды. Негров он за людей не держал, и не ставил выше скотины. Но вот по цене…

Дикое ремесло — продавать живых людей. И я стал к этому причастен.

 

Глава 8. «Попутного ветра Билли Бонсу»

Следующее событие, изменившее меня и сделавшее тем, кем я есть, случилось спустя два месяца после начала нашего плавания.

Хэнки Манки перегнул палку. Стараясь выслужиться перед товарищами, показать, какой он рубаха парень, после очередной издевательской шутки надо мной он разошёлся и плюнул мне в спину.

Я мог пропустить мимо ушей оскорбительные слова; мне приходилось терпеть даже оплеухи от старших матросов. Но такого я вынести не мог. Плюют на падаль, на гниль, на нечто отвратительное, мерзкое и недостойное внимания. Я же был человеком, пусть тихим, но гордым. И я никогда не был трусом. Не стоит путать кротость с трусостью. Терпение моё лопнуло. Бросив ведро с морской водой, набранной для мытья котелка, я развернулся и влепил ему пощёчину. Смех матросов мгновенно стих. Хэнки замер, побагровевший, с пылающей щекой и испуганными, непонимающими глазами. А я стоял, опустив руки, но кипя от негодования и злости.

И тут все, кто был свидетелем происшедшего, засвистали, заулюлюкали, созывая остальных товарищей на потеху.

Мы же стояли друг против друга, молча, ничего не предпринимая. После удара я не знал, как быть дальше; а Хэнки был слишком потрясен, чтоб предпринять что либо.

Нас стали подталкивать в спину, как бойцовских петухов, подбадривая окриками и, видимо, принимая пари на победителя.

Я ударил.

Сильно, с размаху, кулаком. Раньше я никогда не поднимал руку на человека, даже не представлял себе, как это. А теперь, доведённый постоянными издёвками, всю накопленную тихую ярость выплеснул в этот удар. И Хэнки свалился на палубу, зажимая разбитый, кровоточащий нос дрожащими ладонями. Из глаз его хлынули слёзы, кровь смешалась с соплями.

Он заплакал.

Это было так неожиданно, что вся моя злость мгновенно улетучилась. Я знал, когда‑нибудь наступит момент, когда стану драться, чтоб защитить себя от унижений. И я представлял себе, как буду пинать ногами гада, поднявшего на меня руку. Но представшая моему взору жалкая картина охладила мой пыл. Я даже почувствовал уколы совести.

Я отвернулся, поднял ведро, снова набрал воды и молча пошёл на камбуз.

А утром всё изменилось. Униженный Хэнки драил палубу, смывая следы собственной крови. А меня команда приветствовала весёлыми окриками и необидным подшучиванием. Джон скалил зубы и подмигивал, показывая на опустившего голову Хэнка. Тогда я понял, что завоевал уважение этих жёстких, как кремень, людей.

Я выучил один урок, пригодившийся мне в жизни больше, чем все остальные, вместе взятые: миром правит сила. Сильный всегда на высоте, а слабому место у помойной ямы. Хищники и жертвы.

С тех пор Хэнки снова стал мальчиком для битья, а я — младшим матросом. Иногда Хэнки так смотрел на меня, что казалось, прожжёт дыру в спине. Я кожей чувствовал его взгляд. Я поминутно ждал подлянки, а то и ножа в спину — с него убудет… Я знал, что позора своего мне не простит.

Спал я крепко, хоть не всегда чутко. Потому перебрался поближе к матросам, под палубу. Так надёжней. Место моё было под рустерным люком, и перед сном я имел возможность любоваться звёздами меж рей и парусов. У экватора звёзды особенные, очень яркие. Они похожи на драгоценные камни, сверкающие цветными бликами в ночной тьме. И Луна здесь была другой, перевёрнутой, словно смотришь на неё, вися вверх ногами. И огромной, не в пример нашей. Всё в других странах не так, как дома. Иногда такие мысли нагоняли тоску.

Однажды ночью я спал крепче обычного. Не помню, что мне снилось, наверное, ничего, так как за день я страшно устал и уснул, лишь ввалившись в гамак.

Проснулся от шума и встряски, не понимая со сна, что происходит вокруг. Кто — то бесцеремонно перевернул мой гамак, и я шмякнулся на палубу, не соображая, где я и что происходит. Потому почти не сопротивлялся, когда меня схватили, связали и вынесли на палубу. Лишь тогда я стал вырываться, сообразив от боли в ушибленном при палении колене, что это не сон, а какая‑то дикая действительность.

Полуголые матросы, обвешанные страшными амулетами и раскрашенные, как черти, бросили меня к подножию трона, в котором я узнал капитанское кресло. Детали порою представляются яснее цельной картины. Где я и что происходит, я не представлял, а вот кресло узнал отчётливо.

В нём восседал полуголый великан в зубчатой короне, с треножным подсвечником в руке, на котором висело нечто, похожее на засушенную голову папуаса. Лунный свет освещал великана призрачным сиянием, играя бликами в звеньях толстой серебряной цепи на его шее и отражаясь в десятке медных зеркалец на плечах и животе. От этого всё тело великана сверкало в лунном свете, слепя отражёнными лучами. Сияло великолепием, вот как я сказал бы, не будь в тот момент так ошарашен и шокирован непонятным нападением.

Лицо сидящего на троне скрывалось в тени.

— Тот ли это человек? — спросил он знакомым голосом.

Я сомневался в том, что всё это наяву. Уж очень походило на сон, яркий сон, навеянный чужими звёздами. И в этом сне мне отведена роль жертвы.

Сон, или не сон, предстояло разобраться сию же минуту, так как меня начинала бить дрожь. Глубоко вдохнув, чтоб лучше проснуться и скрыть волнение в голосе, я спросил:

— Джон, что всё это значит?

От ответа веяло безумием:

— Молчи, несчастный, не тебе вопрос! На колени его!

Я не мог прийти в себя. Что происходит? Бунт? Сумасшествие? Спектакль?

— Парни…

— Ты ли тот несчастный, прозванный Уильямом Бонсом? Сухопутная крыса, пресмыкающееся из глухой норы?

Определённо, сумасшествие. Джон спятил от жары и повлёк за собой команду.

— Джон…

— Здесь нет никакого Джона! Ты стоишь перед Владыкой Морей!

Он поднялся во весь рост и навис надо мной, как скала над берегом.

— Что ты скажешь в своё оправдание, земляной грызун?

— Скажи сначала, в чём меня обвиняют…

— Разве ты не слышал обвинений? Ты виновен в том, что посмел считать себя морским волком, хотя на самом деле ты лишь береговая шавка. Ты виновен в том, что не чтишь морских обычаев! Ты виновен в том, что посмел посетить мои воды без жертвоприношения! Этого достаточно?!

Он поднялся во весь рост, расправив плечи и указывая на меня жезлом. Вокруг зашумели, зароптали, затопали ногами, ухая и сотрясая железками.

Тут я окончательно проснулся. Мысль обрела ясность, я начал понимать, что происходит. От сердца отлегло.

Джон выжидающе молчал. В команде стали раздаваться сдерживаемые смешки. Я перевёл дыхание. Хвала небесам, это не сумасшествие. Хотя весь этот фарс можно назвать и так. Уже уверенней я поднял голову. Осмотрелся, глубоко вздохнул свежий воздух, успокаивая стучащее от потрясения сердце. Луна склонялась к горизонту, проглядывала в паучью сеть вант правого борта. В её свете всё вокруг казалось нереальным, сказочным, волшебным. Покрытым серебром, как море. Лунная дорожка убегала вслед луне, бликами играя на спокойных волнах. И мне вдруг на миг померещилось, что это не команда «Кадогана», а действительно, Нептуново воинство поднялось на борт, чтоб убедиться — все ли достойны бродить по морям?

Наконец успокоившись, я произнёс:

— Готов искупить свою вину.

— Готов ли ты принять крещение? Готов стать Бродягой Морей?!

— Готов, о великий Нептун!

— Готов забыть о суше и отдать жизнь морю?

— Да.

— Готов обвенчаться с пеной морской, побрататься с волнами?

— Готов.

— Тогда прими в объятья море, как оно принимает тебя!

Ночь взорвалась улюлюканьем, свистом, смехом и приветственными криками. Меня подхватили на руки и, не дав опомниться, поволокли к борту. Серебристая поверхность вдруг понеслась мне навстречу, и я бухнулся о воду.

Верх и низ перемешались, я забарахтался, изрядно глотнув воды. Едва не захлебнулся. Безумие вернулось, на миг я попрощался с жизнью. Но неведомая сила, обхватив меня за пояс, повлекла наверх, к воздуху и свету.

Матросы вытащили меня за конец, обвязанный вокруг пояса. Волокомый линем, как рыба лесой, я был возвращён на палубу.

Когда я отплевался и пришёл в себя, «Нептун» возложил мне на плечо свой жезл:

— Нарекаю тебя Морским Волком, крещённый в пене и волнах экватора матрос Уильям Томас. Отныне и навек имя твоё — Билли «Косточка», и под этим именем о тебе узнает свет, от полюса до полюса, от океана к океану. Ходи по волнам с поднятой головой, как все честные моряки, заслужившие это звание.

Поздравления посыпались со всех сторон, меня хлопали по плечам и весело толкали. Джон дал хлебнуть обжигающего напитка. Так лунной ночью на экваторе, я впервые испробовал рому.

— Удачи Билли Бонсу, приятель! — сказал Джон, и крепко пожал мою руку.

Пртащили скрипку, устроили импровизированные барабаны из котелков и медных тарелок, и алеющий рассвет встретили музыкой и танцами. Капитан расщедрился на грог, пудинг, хорощий кусок козлятины и вяленую рыбу. Которую, кстати, ловили и сушили мы сами.

Редкий праздник у моряка в плавании, и уж тут мы повеселились вволю. Я так налакался ромом, что голова ходила оборотом, словно морская болезнь вернулась вывернуть наизнанку мои внутренности. Веселье завершилось после восхода солнца.

Я даже не помню, как набивали мне татуировку — трезубец Нептуна с подписью: «Попутного ветра». Данное свидетельство о морском крещении навсегда осталось на предплечье.