Акадийцы были удивительно мирными и законопослушными людьми. У них не было судов, потому что, собственно, не было и преступлений. Правда, англичане считали преступлением контрабанду, но для акадийцев это было не более как способ выживания, на который их толкало безумие тех, кто ими правил. Когда между кем-либо из местных жителей возникал конфликт, дело либо улаживалось по взаимной договоренности, либо передавалось на решение соседям.

Впрочем, если бы даже кто-нибудь попытался апеллировать к властям, например в споре о границах того или иного владения, власти отказывались от вынесения какого-либо вердикта. Говорили, это из-за того, что иначе создался бы правовой прецедент, подтверждающий, что акадийцы действительно имеют какие-то права на землю, которую англичане предназначали для своих переселенцев.

Для того чтобы составлять петиции властям насчет все более жестких условий и правил, которые регулировали жизнь акадийцев, им приходилось обращаться к своим кюре — это были единственные грамотные люди в округе. Но все понимали, что было бы непростительной глупостью полагаться на кюре, когда речь заходила о том, чтобы представить эти петиции властям. Одного вида сутаны было достаточно, чтобы привести в бешенство полковника Лоуренса и его подчиненных: они считали, что именно кюре настраивают население против англичан.

Это было не так или, во всяком случае, не совсем так. Аббат Ле Лутр, который вместе с индейцами нападал на британские поселения, был давно лишен сана. Правда, большинство кюре, верные своей христианской совести, советовали прихожанам воздержаться от подписания присяги на верность британской короне без упоминавшейся нами выше поправки, предусматривавшей, что они не будут обязаны воевать против своих единоверцев-французов или дружественных индейских племен.

Эмиль Сир всерьез верил, что если так долго не было кровопролития, значит, все так или иначе решится — опять же мирно и по взаимному согласию. Акадийцам все равно, кто ими правит. За исключением нескольких горячих голов, никто не собирается выступать против англичан с оружием в руках. Что касается присяги, то какова ей цена, если нет взаимного доверия, а англичане делают все, чтобы его и не было? Надо их как-то убедить, что они сами себе вредят, и все.

Правда, последнее время у Эмиля оставалось все меньше иллюзий. Он уже не возвышал голос, когда за столом ругали англичан, или делал это как-то нехотя, скорее по привычке. Только когда разговор заходил о вооруженном сопротивлении, он держался прежней точки зрения.

— Нарушать закон — это нам не поможет, — повторял он, но эти слова тонули в потоке страстных речей, с которыми выступали его сыновья, причем не только близнецы. Пьер, всегда такой немногословный и рассудительный, тоже начал всерьез сомневаться: стоит ли и дальше оставаться в Гран-Пре. Он по-прежнему мало говорил за столом. "Это расстраивает папу", — объяснял он, но с сестрой и шурином был вполне откровенен на этот счет.

— Если бы не отец с матерью, я бы тоже сделал, как Луи. Не обязательно на Сен-Жан, конечно. Говорят, там с припасами плоховато. Может, врут, конечно, но я не могу рисковать — с ребятишками да еще с… — он не закончил, запнулся.

Это он, конечно, свою будущую жену имел в виду, подумала Солей. Застеснялся, даже покраснел…

— А ведь на западе столько земли, и англичанам она вся не нужна, — продолжал он, загораясь. — Мужчине здоровому там самое место с семьей. Может, как раз там, по Сент-Джону, о чем ты говорил, Реми!

— Там, конечно, безопаснее, чем здесь, — согласился Реми, и Солей вздрогнула. — А ты не пытался уговорить отца двигаться отсюда, пока еще есть время? То, что случилось в Шиньекто, может и здесь случиться — рано или поздно.

— А вот когда? До весны у нас время есть? Папа, по-моему, уже колеблется. За зиму его можно, пожалуй, переубедить. А сейчас… Чтобы он бросил все, пока еще ничего не сжато, пока в саду урожай не снят?..

— Не знаю, Пьер, — Реми неловко переступил с ноги на ногу. — Англичанам надо сюда подбросить пополнение, если они хотят идти дальше, за форт Бозежур. Не думаю, чтобы они до зимы на что-нибудь серьезное решились.

Пьер помолчал, обдумывая его слова, потом спросил:

— А ты, Реми? Ты что думаешь предпринять?

— До снега вернемся на Мадаваску, — не задумываясь, ответил тот. — Построим хижину. Весной, когда ребенок родится, отвезу меха в Квебек, потом расчищу участок, чтобы скот мог пастись, потом, может быть, пристройку сделаю. Там и для тебя места хватит, и для всех наших. Солей, конечно, хотела бы, чтобы мать была с ней в это время, но тогда надо пораньше собираться.

— Как они тебе показались — мама с папой? — обратился Пьер к сестре.

— Постарели, — мягко ответила Солей. — Но еще ничего, да?

— Пока. Но вся эта заваруха на них сильно действует. Я вам одно скажу: на отца давить нельзя — только хуже будет. Мне иногда хочется близнецам замок на рты повесить: он наверняка бы уже все сделал, как надо, если бы не эти крикуны. Но разве их уймешь! Я уж столько раз им говорил!

— Может, мне еще стоит поговорить? — раздумчиво произнес Реми. — Я учту насчет того, чтобы не давить. Надо увлечь его как-то. Незаметно так.

"Господи, — молилась про себя Солей, — помоги им в этом!" И впрямь, как было бы здорово, если бы мама была при ней во время первых родов — страшновато все-таки! А еще лучше бы, если бы вся семья там собралась, на Мадаваске, и Луи с Мадлен тоже — подальше от этих ненавистных англичан!

* * *

Утренние приступы тошноты у Солей быстро прошли. Она никогда в жизни так хорошо не чувствовала себя. Все время хотелось есть: Реми даже начал по этому поводу над ней подшучивать. Даниэль поведала ей о своих личных делах: Базиль Лизотт еще не сделал ей предложения, но сделает, никуда не денется.

— Весной уж точно, — заверила она сестру, которую немало позабавила такая самоуверенность этой пигалицы. — Он как-то сказал, что они с отцом пристройку к дому собираются делать.

— А почему ты решила, что это для вас с Базилем?

— Ну а для кого же? Сестры все замужем, у них свои дома, у брата с невесткой своя комната. Я бы не стала спать в углу кухни, как Пьер с Авророй. Ну ладно, когда давно женаты, куда ни шло, а представляешь, в первую брачную ночь кто-нибудь через вас перешагивает, когда на двор захочет?

— Ну, В первую-то уж потерпят, — утешила ее Солей. — Как думаешь, мама не против будет, если я сбегаю к Селест? Я уже не могу!

— Давай, давай, беги! — Барби как раз открывала дверь и слышала последние слова. — Сама помню, как такой была: не терпелось поделиться с подругой всякими секретами!

Она радостно улыбалась, и теперь особенно ясно были видны новые морщинки на ее лице. Бедная мама! Впрочем, к тому времени, когда Солей подошла к усадьбе Дюбеи, эти грустные мысли куда-то ушли.

Подружки кинулись друг дружке в объятия. Смех, слезы…

— Мам, — бросила Селест через плечо, — мы скоро придем. Давай, Солей, на нашу дамбу!

Первый вопрос, который Солей задала, как только они оказались одни, был о том, как у них с Антуаном. Селест как-то виновато улыбнулась.

— Все хорошо, только он говорит, в такое время не до свадеб. Ему, мол, скорее всего, с ружьишком придется подружиться, свой мушкет он никому не отдаст. Какой из него муж?!

— Да-а-а. У вас-то оружие забрали?

— Все, кроме того, что в сарае было, под сеном.

— Припрятали заранее?

— Да нет. Отец, когда там коров доил, два раза волков видел, так решил мушкет оставить, чтобы под рукой был. А сено случайно на него свалилось. Потом отец жалел, что все туда не отнес.

— Не знаю, что с отцом было бы, если бы у нас оружие стали забирать, — пробормотала Солей.

— Главное, приперлись как лучшие друзья, вроде с утра на рыбачку пойдут, рыбы обещали нам на ужин принести! В карты вечером играли, песни пели, двое за мной ухаживать начали, все долдонили, что мне надо за англичанина выйти — в культурную страну попаду, мол. А сами в это время об обыске думали! Представляешь: просыпаешься, а на тебя мушкет наставлен и орут что-то!

— Реми беспокоится, что они что-то замышляют, — прервала ее Солей. — И даже Пьер думает подаваться отсюда побыстрее, а то всех заодно — и правых, и виноватых…

— Кстати, о виноватых. Антуан-то знаешь чем занимается? — Селест покраснела. — Я его тут прижала насчет этих его таинственных отлучек, и он во всем признался! Он, Франсуа и братья Лизотты…

— Базиль?! — воскликнула Солей. "Бедная Даниэль", — пронеслось у нее в голове.

— Ха! У Базиля храбрости как у кролика. Клод и Ален, кто бы мог подумать, а? Ну, Клод всегда был идиотом, но Ален? Они, оказывается, давно уже нападают на английские поселения и контрабандой промышляют — и никто ничего не знал!

Значит, Реми был прав. Близнецы в это дело глубоко влезли. Солей поежилась как от холода — даром что на солнцепеке сидят.

— Что же с нами будет? — проговорила она.

— Ой, не знаю, не знаю. Я сказала Антуану, что все равно за него выйду. Пока холостой, ему вообще никто не указ, а так я, может, образумлю его как-нибудь… — Селест вдруг замолчала, на глазах ее появились слезы. — Да глупости это все! Мне его не переделать. Антуан есть Антуан. Пока англичане так себя ведут, он будет с ними бороться, как может.

"Голыми руками? — подумала Солей. — Нет, конечно, у Сиров еще сохранились мушкеты, но надолго ли? Хоть бы Реми с Пьером удалось убедить отца уйти отсюда!" Она встала, осмотрелась: с одной стороны — поля, отвоеванные у моря, такие ухоженные, родные, с другой — красные от глины воды океана. Вот чего ей будет не хватать там, в долине Мадаваски, — этих могучих приливов, этих пляжей, этих волн… Может, случится чудо, и они с Реми когда-нибудь вернутся сюда, к своим старикам. Или это такая же глупость, как Селест насчет Антуана придумала?

Какое-то время подруги стояли молча, взявшись за руки, словно надеясь поднабраться храбрости и силы друг от дружки. Потом, не сговариваясь, повернулись и пошли к дому. Радость от встречи и тревога от дум о будущем — все смешалось в их душе.