Теперь, когда Луи все рассказал, Мадлен уже не скрывала своих слез. Все ей сочувствовали. Барби перестала ее беспокоить домашними делами, Марка чуть не затискали ласками. К Луи, наоборот, отношение стало каким-то двойственным. Солей однажды была свидетелем того, как мать протянула было руку к плечу сына, сидевшего рядом за столом, и поспешно отдернула, закусив губу. По ночам долго слышались приглушенные рыдания Мадлен и увещевающий шепот Луи. По утрам десяток пар глаз неизменно встречал их немым вопросом: может, он все-таки послушался жену, переменил свое решение?
Но нет, судя по всему, решение окончательное. Еще неделя-другая, страда кончится, и они уедут. Тяжело. Только Луи внешне ничем не изменил обычного поведения: такой же серьезный, собранный, деловой. Но и у него, видно, на душе скребли кошки.
У Солей в эти дни было и нечто иное: счастливо-радостное. Реми… Теперь уж ни у кого не осталось сомнений: он за ней ухаживает, причем по-настоящему.
На воскресную мессу он пришел с детьми Гийома. Их мать в ее положении, естественно, осталась дома и Гийом при ней, так что Реми пришлось взять на себя роль родителя: вытирать детские носы, выводить малышей наружу по нужде и тому подобное. При этом он не упускал случая бросить взгляд в сторону Солей — такой красноречивый, что она каждый раз заливалась густой краской. Она была в своей лучшей юбке — коричневой в полоску, новенькая беленькая блузка с наброшенным поверх платком ярко обрисовывала фигуру; грудь вздымалась и опускалась так, будто девушка запыхалась от долгого бега.
Какой он все-таки чуткий и внимательный: она, случайно переступив ногами, стукнула по полу своими деревянными сабо, и он тут же, чтобы отвлечь от нее внимание, шумно задвигался и двинулся к выходу; на нем в отличие от большинства прихожан были мокасины, и походка его была бесшумной, но все равно все негодующие взгляды устремились на него, а не на Солей.
Впрочем, негодование негодованием, а многие последовали его примеру. Так было всегда: где-то к середине проповеди отца Кастэна его голос начинал заглушаться шумом шаркающих ног; сначала уходили неисправимые курильщики, потом любители всевозможных пари и вообще всяческих развлечений. Вот прошлый раз даже конные скачки во время мессы устроили; Барби просто слов не могла найти от возмущения. Бедный кюре даже потерял нить речи и вынужден был начать все сначала! Наверняка он потом попеняет нарушителям, да и жены тоже привыкли все время быть при деле, им тяжело сидеть в праздности; если уж не работать — так хотя бы покурить вдоволь да перекинуться с соседями парой слов насчет видов на урожай, погоды и всего такого прочего.
Правда, такая вольность — только для мужчин. Как и прочие вольности. Глядя на близнецов, которые пропадали порой из дому на несколько дней, а потом возвращались довольные, посвежевшие, с добычей — тушками кроликов или даже освежеванной тушей оленя, Солей завидовала им: почему она не родилась мужчиной! Но сегодня, когда Реми Мишо был совсем рядом, она была так счастлива, что родилась женщиной. "Сегодня я приглашу его на обед!" — окончательно решила она про себя, и от этой мысли ее снова бросило в жар, она уже не слышала ни слова из того, что там вещал отец Кастэн. Вот он и закончил. Она встала вместе с другими, что-то пропела в общем хоре, вышла в проход и затем на залитую солнцем площадь. Прихожане разбились на группки, переговариваются; детишки, радуясь долгожданному освобождению, носятся как оглашенные. Солей без всякой ложной скромности направилась к нему.
Он ее ждал. Она не замечала любопытных, а порой и осуждающих взглядов односельчан, а если бы и заметила — это не остановило бы ее.
— Невероятно! — этим коротким восклицанием приветствовал ее Реми.
— Простите, месье? — несколько смущенно отреагировала Солей.
— На танцах тогда я подумал: вы самая красивая девушка из тех, кого я когда-либо видел. Днем вы были очаровательны. А сейчас…
— А что сейчас?
— Да это нечто божественное!
С такими словами к ней в их Гран-Пре еще никто не обращался. Красоткой, милашкой — да, называли, но так… Если он хотел смутить ее, то, пожалуй, ему это удалось. Но, впрочем, Солей всегда отличал острый язычок, и этот дар быстро вернулся к ней.
— Умеете высказаться, месье Мишо. На многих женщинах, видать, отработано, а?
— Да уж! — он заразительно засмеялся, и она тоже не могла удержаться. — Я все в лесах, совсем одичал, не знаю даже, что прилично, что нет. Луисбург не в счет: там никто друг друга не знает, никаких общих правил. Вот если я спрошу, можно ли вас проводить до дому, не обидитесь?
— А вы, если я вас приглашу пообедать у нас?
— Ничуть!
Обед проходил как обычно. Шутки, смех — правда, поменьше, чем обычно, но скорее не из-за того, что все помнили — это один из последних случаев, когда вся семья в полном сборе. Луи и Мадлен скоро здесь не будет.
Естественно, разговор как-то сам собой перешел на эту тему. Реми отнесся к планам Луи со всей серьезностью.
— Остров Сен-Жан — красивое место, — обратился он к Луи. — Но зимы там жестокие, ветра… Вы же не сейчас собираетесь? Туда столько провианта надо запасти…
Воцарилось всеобщее молчание.
— Вы там бывали? — спросил Луи, насторожившись.
— Один раз. Со своим другом из микмаков. Молодой Бобер его зовут. Песок, приливы высокие — как по ту сторону залива…
— Ведь там же есть дичь, правда? И рыбы наловить можно. Вы-то чем там питались?
— Верно, но нас было двое мужчин, а у вас же на руках жена, ребенок… На вашем месте я двинулся бы туда по весне…
В лице Мадлен плеснулась надежда, но, кроме Барби и Солей, никто этого не заметил. Все взоры были устремлены на Реми.
— Весной может быть слишком поздно. Англичане себя все хуже ведут. Они презирают нас, наши обычаи, нашу веру, завидуют нашим богатствам… Здесь нам не выжить…
Солей с трудом проглотила комок в горле. Зачем этот разговор? Так хорошо начался день, а сейчас все наперекосяк пойдет! Господи, да Реми еще и соглашается с Луи!
— Возможно, вы правы. В Луисбурге об этом говорят, у меня было достаточно времени послушать. Некоторые считают, что англичане успокоились и не будут требовать большего, но я так не думаю. Они запретили торговлю между Луисбургом и Акадией, но никто на этот запрет не обращает внимания, торгуют вовсю. Англичане это долго терпеть не будут, скорее всего, они опять попытаются взять фортч…
Он, казалось, не заметил воцарившегося напряженного молчания, не увидел, что складки на лице у Эмиля стали глубже…
— Я встретил одного из Чибукту, или Галифакса, как его англичане называют, он считает, что красномундирники все больше наглеют. Я их вообще на дух не переношу… — он рассеянно потрогал себя за мочку уха. — Но если бы я решил уходить, то, пожалуй, не на Сен-Жан. Дичи там скоро уже будет мало — туда все больше народу тянется, а пролив замерзнет — вообще поток хлынет.
Только бы Эмиль не понял все это так, что Реми тоже хочет уехать! Тогда он будет против их брака! Испуг пронизал все существо Солей.
— Ну, а куда же тогда? — нарушил молчание Пьер.
Брат вообще после смерти жены стал немногословным, замкнулся. Неужели и он тоже? Беспокойство Солей все росло.
— Через Ченекто, в сторону Квебека, — не задумываясь, ответил Реми. — На материке полно дичи, всю Европу прокормить можно. У французов там прочные позиции, река большая, да еще по пути полно индейских племен, и все на нашей стороне. В прошлом году из Бобассена многие туда двинулись, подальше от этих псов-англичан. Англичанам туда не добраться. В этих долинах, которые выходят к руслу Сент-Джона, можно и пахать, и сеять, в лесах всего полно. Особенно долина Мадаваски — это приток Сент-Джона — хороша: если бы я решил осесть на земле, а не мотаться по лесам за зверьем, это было бы лучшее место.
Солей прошиб холодный пот. А она-то уже все за него решила! Ведь он не пахарь и не рыбак, не такой, как они все… Но он же ее любит! Неужели нельзя как-то убедить его, что если он женится, то надо переменить образ жизни, заняться землей?
— Да, вы побродили по свету побольше моего, — произнес Луи. — Послушали людей. И как вы все-таки думаете, оставят англичане нас в покое или нет?
Все замерли. Только колечки дыма из дедушкиной трубки оживляли картину. Реми вздохнул и развел руками.
— Я только простой траппер. Откуда мне знать, что они замышляют? Во всяком случае, на договоры надежда слабая — в случае чего они их порвут и не поморщатся. Да и боятся они нас. Этот чертов аббат Ле Лутр нагнал на них страха со своими индейцами-выкрестами…
Впервые в разговор вступил дедушка:
— Это нехорошо, когда аббат натравливает дикарей на белых, чтобы скальпы с них снимать. Пусть это даже англичане. Он нас всех подводит. Если бы не он, чего бы англичанам нас бояться? Мы же мирные люди…
Реми пожал плечами:
— Епископ в Квебеке тоже так говорит, но у аббата своя правда. А англичане никак не могут решить, что делать: если выгнать нас отсюда и отдать наши земли своим поселенцам, то мы тогда объединимся с французами и индейцами, а это для них опасно. Так что решаться надо нам…
Солей окинула взглядом всех за столом: как-то они восприняли то, что сказал Реми? Лица Луи и Пьера выражали явный интерес. Лицо отца оставалось непроницаемым, на дедушкином появилось тревожное выражение. Франсуа с Антуаном переглянулись, и Солей не могла понять, что это значит. Близнецы явно что-то замышляли — и вовсе не очередную шутку или розыгрыш.
И как раз в этот момент сын Пьера Венсан врезался лбом в угол стола. Крик! Слезы! Даниэль вскочила, чтобы приложить к шишке мокрую тряпку, Барби начала утешать малыша, Пьер забурчал, что сейчас все пройдет, что плакать недостойно мужчины.
Все отвлеклись от мрачных мыслей, и остаток дня прошел достаточно ровно, но беспокойство осталось.