Джек наметил себе список полезных дел и потратил на них все утро. Он помылся и побрился. Позавтракал в городе и купил немного фруктов и консервов. Занес грязное в прачечную и сидел, наблюдая, как барабан машины крутит одежду, пока та не станет чистой и сухой. От Андреа пришло письмо: «Известие от нашего общего друга: пока ничего. Дело займет как минимум несколько дней». Приближался полдень. Форстер вернулся в комнату и сделал сэндвич. Впереди ожидались пустые и скучные дневные часы. Больше не осталось причин откладывать встречу с отцом.
Улица, где прошло детство Джека, показалась ему на удивление тесной. Чередой лепились разноцветные дома из пластика – жуткий ряд воплотившихся в явь воспоминаний. За тридцать лет здесь не изменилось ничего.
«Надеюсь, твой папочка, не в пример Андреа, окажется живехоньким, – хихикнул Фист. – Два жмурика за неделю – это уже чересчур».
Паяц сдавленно и злобно взвизгнул, когда Джек бесцеремонно запихал его в глубину подсознания, за все барьеры, какие смог быстро поставить. Создание барьеров отвлекло, и когда Форстер снова обратил внимание на окружающее, то оказалось, что он стоит уже около родительского дома.
Тот – маленький доходный куб из красного пластика – остался в точности таким, каким Джек помнил его. Желтые веселенькие рамы и притолока, немного царапин снаружи – дань времени, хотя и совсем небольшая. На ярком пластике – грязноватые зеленые пятна, будто наросты плесени. Окна на втором этаже темные, светится лишь кухня. Послышался звон сковородок, и знакомый голос спросил:
– Ты что, хочешь сказать, они у меня сгорят?
Этот голос, будто стальной багор, зацепил нервы, выуживая из памяти и радость, и страх. Джек не слышал его уже пять лет. Голос постарел, но остался практически прежним.
– Ты всякий раз это говоришь! И всякий раз… О черт!
Снова что-то лязгнуло, потом раздалось шипение. Из окна вы рвались клубы дыма, густо приправленные руганью. Интерес но, что отец сжег на этот раз? Он всегда был никудышным поваром. Несколько месяцев после получения его короткого, подавленного письма, сообщавшего о смерти матери, Джек часто представлял отца, глядящего в унылом замешательстве на кухонные полки. Каждый вечер жена что-то доставала с них, колдовала и сооружала вкуснейший обед. А теперь и сетевые, и настоящие ингредиенты блюд выстроились, будто слова языка, который ему не приходило в голову выучить. Конечно, фетч жены в конце концов пришел на помощь, но шестимесячное ожидание сборки и наладки наверняка оказалось мучительным.
– Ну, я уверен, вкус у них нормальный. По крайней мере, у большинства.
Во время войны Джеку довелось пару раз поговорить с отцом. Хотя трудно назвать разговором ожидание череды запинающихся слов, перенесшихся с одного края Солнечной системы на другой. Потом Джек сдался Тотальности и с тех пор говорил с отцом лишь однажды. В тот раз отец сказал: «Когда вернется твоя мать, я скажу ей, что ты погиб. Так будет лучше». Затем – тишина, оглушающая, будто неистовый рев.
– Я сейчас отскребу подгоревшие кусочки, и все!
Мертвая женщина управляет мужем, неловко снующим по кухне. Хм, пять лет – слишком долгий срок, чтобы остаться все таким же безнадежным поваром. Интересно, отчего отец по-прежнему настолько неуклюж? Может, его упорное нежелание учиться у фетча – это дань памяти живому оригиналу, решимость не менять ничего в отношениях, несмотря на смерть?
Из подсознания донеслось сдавленное всхлипыванье. То ли Фист хихикал, то ли ворчал, стараясь протолкнуться в центр разума. Джек вырастил еще несколько барьеров – гораздо больше, чем в нормальных обстоятельствах. За это придется потом заплатить болезненным умственным истощением. Но с отцом ему надо поговорить одному – и без помех.
Джек шагнул за ворота, в маленький сад, прошел по дорожке из позвякивающих под ногами плит к входу и постучал в дверь.
– Любовь моя, нет, я не знаю, кто это.
На подоконнике показались руки, затем в окне появилось лицо.
– Ох!.. – только и выговорил отец и затем инстинктивно оглянулся.
Джек шагнул вперед, но отец, напуганный и растерянный, выставил ладони, будто желая оттолкнуть незваного гостя. Затем беззвучно прошептал: «Нет». И скрылся.
– Любимая, я сейчас отправлю тебя назад, на Драйвы. Совсем забыл, что придет Дайсуко, а ты же знаешь, как он с фетчами… Да, прости, я понимаю, что так внезапно… Конечно, я по мню о своем обещании… Мы поговорим потом… До свидания, любовь моя.
Тишина.
Джек подошел. Заглянул. Отец стоял спиной к окну. С руки свешивалось кухонное полотенце. На столешнице – гора немытых тарелок и мисок. В раковине – сковорода. На тарелке дымилось что-то черное.
– Здравствуй, папа, – произнес Джек тихо.
– Она уже ушла, – сказал отец, поворачиваясь. – Потом будет несладко. Она ненавидит, когда ее отсылают прочь.
– Папа…
– Разумеется, я не мог позволить ей увидеть тебя, – сказал отец, судорожно наматывая полотенце на руку.
Ткань врезалась в тело, заставила вздуться, побелеть.
– Не стоило тебе возвращаться. Серьезно. Ты же знаешь, что я сказал ей. Я и сам привык думать так.
– Папа, я хотел поговорить с тобой. И не уйду, пока не поговорю.
– Тебя могут увидеть соседи. – В голосе отца слышалась растерянность. – Она, конечно, почти не разговаривает с ними, но мало ли…
Джек промолчал.
– Я знаю, ты всегда был упрямым.
Там, где на стенах когда-то висели дипломы и грамоты Джека, остались светлые пятна. На стенах висели и его фотографии, почти все школьные, до тринадцати лет. В тринадцать Джек ушел из дому. Там было фото Джека на Луне, испуганного и одновременно счастливого тем, что покинул Станцию. И еще одно, где он стоял рядом с мамой: оба гордо красуются в форме с эмблемой Сандала. Тогда еще мать работала в доках на Хребте. А Джек ходил в скаутах Сандала, изучал жизнь и деяния маминого покровителя. Фото сделали как раз перед первым большим горем ее жизни, когда в Джеке распознали математический талант и забрали мальчика от родителей и их покровителя. Сумрак предложил себя в качестве нового патрона и потребовал перевести мальчика в школу-интернат Дома, где тот смог бы выучить секреты бухгалтерского дела и корпоративной стратегии.
Джек хорошо помнил мамины письма, приходившие ему в интернат в первые несколько недель. Школа не поощряла прямых разговоров, потому мать слала записи. Сообщала, что очень рада его новой жизни, новым перспективам. Сумрак призвал ее сына к новым высотам, какие Сандал не мог и обещать. А Джеку мамина радость, что сына забрали из дому, была тяжела и неприятна. Повзрослев, он понял, что если бы она призналась в том, как скучает и тоскует, то не смогла бы подбадривать его и радоваться его успехам. Наверняка мама держалась с огромным трудом. А сын ее не понимал и обижался.
В записях отец всегда стоял рядом, положив маме руку на плечо. Иногда он говорил, запинаясь, что-нибудь простое, обыденное, но большей частью молчал. Вот и теперь, заваривая чай, он молчал. Лишь покачивал чашки, пока растворялись кубики концентрата, испуская пахучие облачка. Затем отец осторожно раскрошил молоко, чтобы не осталось слипшихся крошек.
– Пойдем в другую комнату, – предложил он, вручая сыну кружку. – А то еще кто-нибудь заглянет ненароком.
Гостиная выходила окнами в сад. На ветру качались пластиковые цветы с интернет-символами. Джек уселся по одну сторону стола, отец – по другую.
– Значит, вернулся, – выговорил отец осторожно.
– Да. Война ведь окончилась. Но я здесь ненадолго.
– Сколько пробудешь?
– До конца.
– А эта… кукла твоя здесь?
– Нет.
– Хорошо. То, что я хочу сказать, – оно только для тебя.
– Папа, я хочу побыть с тобой. Сказать «спасибо» маминому фетчу. Это последнее, что мне осталось сделать.
– И с друзьями увидеться не хочешь?
Джек не ответил, глядя в пол.
– Ты же говорил при мне пару раз про Андреа. Как насчет нее?
Джек старался не говорить про свою связь родителям. Но иногда все-таки проговаривался. А те хорошо знали сына и понимали, как дорога ему та, кто носит это имя.
– Она умерла.
– Извини.
– Я повидался с ее фетчем.
– Надеюсь, все было в порядке? Фетчи могут утешить.
На улице засмеялся некстати ребенок.
– Джек, ты же такое натворил… Я не могу позволить тебе встретиться с мамой. И не позволю тебе оставаться здесь. Она может увидеть.
– Папа…
Тот посмотрел сыну в лицо. Джек видел, что отец собирается с силами – и ему трудно.
– Ей было бы очень нелегко пережить твое предательство. Ты не представляешь, как ей было тяжело, когда астероид ударил в Луну. Мама так разозлилась на Тотальность за обман Сандала.
– Папа, это не имеет отношения к делу.
– Мама никогда не могла понять, отчего ты несчастлив, воюя с этими негодяями, отчего не примешь с радостью волю Сумрака. И если бы она обнаружила, что ты убежал от борьбы, предал все, что было ей дорого…
– Папа, ты говоришь о фетче как о живом человеке. Но фетч – не мама. Он всего лишь воспоминания. Самые лучшие, какие есть. Но ведь они – не мама.
Произнося это, Джек вспомнил свои чувства при встрече с фетчем Андреа. И подумал, что не верит своим словам.
– Думаешь, я не понимаю? – вздохнул отец. – Я встретился с ней тридцать два года назад. Мы поженились тридцать лет назад и с тех пор проводили вместе почти каждый день вплоть до ее кончины.
– Прости, папа, я не хотел…
– Я просыпаюсь, зову ее, мы разговариваем, я в сети смотрю какое-нибудь шоу Зари, потом мы обсуждаем его. Или я вожусь на кухне, как сейчас, и она со мной, и я понимаю, что это не она. Джек, я очень хорошо понимаю. Но это то, что было лучшим в ней. Поэтому я хорошо обращаюсь с ней, позволяю свободу, не загоняю в такой возраст, какой мне нравится больше. Я забочусь о ней, как заботился о живой.
– Это однобокий взгляд. Папа, послушай…
– Хорошо, ты увидишься с ней. И что потом? Через два-три месяца паяц заберет твое тело. То есть ее сын воскрес, вернулся – и умрет снова. И на этот раз ты ведь умрешь совсем, так?
– Да. Фист получит полные права на все функции моего сознания. Он завладеет моими знаниями и воспоминаниями. В общем, всем тем, что копируют на Гробовые Драйвы, чтобы делать фетч. Потому ничего и не скопируют. И я умру.
– И маме придется снова оплакивать тебя? В тот раз ей было так плохо. Пусть она всего лишь программа. Но ей было тяжело. Я видел, как она мучилась. Тогда я полюбил ее снова. Пусть она не твоя мать, но она любит тебя, как мать. Она потеряла тебя однажды – как героя. Второй раз она потеряет тебя как…
– Давай, папа, не стесняйся, говори.
– Ты думаешь, я скажу «как труса»? Нет, трусом я никогда тебя не назову. Я хорошо знаю тебя. Не сомневаюсь, у тебя были свои причины. Но ты не подумал ни о нас, ни о своем долге перед Пантеоном. Ты подвел меня, свою мать и богов. Прости, сын. Но уже слишком поздно. Ты свой выбор уже сделал.
– В Пантеоне – преступники! Кто-то из богов поставлял контрабандой «пот» через «Царь-пантеру»! А его прислужники убивали, чтобы замести следы.
– Кажется, мы про это уже говорили. Ты уверял меня, что тебя из-за этого и услали на войну, а вовсе не из-за того, что у тебя светлая голова. Не из-за того, что кому-то надо жертвовать собой ради всех. Я знаю все про твою паранойю. Но даже если ты и прав – посмотри, сколько добра сделал Пантеон! Боги видят намного дальше нас. Они нужны нам.
– Ты ошибаешься. Я видел, как живет Тотальность. Насколько там свободнее. Господи боже, папа, там люди могут по-настоящему владеть вещами! Там не нужны лицензии на все подряд! Папа, Тотальность – наше будущее.
– Что за чушь! Тотальность сбросила астероид на Луну, убила там ребятишек! И посмотри, что эти мерзавцы сделали с Сандалом! Беда сломала его. Да и Королевство тоже. Он старается не показывать, но ведь он стал тенью себя прежнего. Враги захватили все его добро от Марса до Луны. Скоро они придут и за остальным. И все погубят тоже.
– Папа, это все пропаганда. Тотальность утверждает, что она непричастна к трагедии на Луне. И это не ложь. Все системы безопасности и заводы Королевства, транспортная инфраструктура Сандала, фабрики еды и лекарств, которыми заправляли Близнецы, войска Розы – Тотальность не захватила, а освободила их! Тотальность сделала их эффективнее и свободнее.
– Чушь! Нам необходима власть Пантеона. Только глянь на Землю, на то, что от нее осталось, и вспомни, сколько глупостей мы натворили, прежде чем отдали богам власть над нами. А посмотрел бы ты, что делается на прежней штаб-квартире Сумрака! Да уж, освобождение. Но я больше не хочу про это. Я пригласил тебя в дом, говорил с тобой. Больше я ничего не должен тебе.
– Мне жаль, что я расстроил тебя.
– Жаль? Тебе?! Да ты и не думал жалеть. Когда я потерял твою мать, у меня остался ее фетч, чтобы утешить меня. После тебя у меня не останется ничего. Ничего.
– Папа, я поступил правильно!
– А я сказал, что не верю тебе. Пожалуйста, уйди.
– Папа…
– Ты явился сюда, расстроил меня, и я даже не могу поделиться с твоей матерью! Уходи!
Джек вышел. Охваченный воспоминаниями, он задержался в коридоре. А на кухне заплакал отец. Страшно было слышать эти тихие, одинокие рыдания… Джек осторожно притворил за собой дверь, словно уходя с похорон. Лампы Хребта лили равнодушный свет. Примирения уже не будет. И прошлое изменилось. Старые воспоминания ушли навсегда. Вместо памяти об уютном, спокойном детстве осталась мертвая безразличная пустота. Джеку захотелось, чтобы вместо сердца у него был комок молчаливых холодных чисел, составляющих сердцевину злобной мелкой душонки паяца.