II.1

Суббота, 3 июня 1780 года

В этот день Харриет Уэстерман рано принялась за дела.

Она отправилась в узкую комнату, располагавшуюся на верхнем этаже особняка Кейвли, где, как ей стало понятно в момент пробуждения на заре, уже должна была трудиться госпожа Белинда Мортимер. Эта женщина шила для нескольких домов в округе, время от времени проводя в каждом по два-три дня и занимаясь бельем и платьями для дам, а также любой тонкой работой, каковую требовали от знати мода и соображения пользы. Ткани были недешевы, а потому то, что можно было использовать вновь или переделать, заменялось лишь самыми расточительными хозяевами. Однако швея не была сплетницей, и Харриет знала, что не заставит ее поведать о делах и ошибках других заказчиков. В конце концов никому не понравилось бы, что прислуга рассказывает интимные подробности о семействах, которые посещает. Госпожа Уэстерман немного задержалась, раздумывая над этим, а затем толкнула дверь в комнату, отведенную для госпожи Мортимер.

Она вышла оттуда почти час спустя — несмотря на сдержанность Белинды, Харриет теперь знала гораздо больше, чем раньше, и даже обзавелась новым помощником конюха в лице племянника швеи. Свернув платок Краудера, в котором хранились несколько нитей, Харриет снова положила его в карман юбки.

Харриет не торопилась в залу для завтрака, хотя нынче утром она не навещала ни сына, ни малютку дочку. Вместо этого, прогуливаясь по фруктовому саду, который располагался с восточной стороны дома, она размышляла над тем, что ей удалось узнать. Она гордилась, что деревья разрослись в ответ на ее заботу, и прогулки меж ними оказывали на нее успокаивающее действие. Шорох ветра в листве напоминал ей о море, и, закрыв глаза, она могла вызвать в памяти шум ветра и волн, заставлявших шпангоуты прогибаться и постанывать, а также ощутить вкус соленого воздуха. Однако сейчас она была далеко от моря.

Когда госпожа Уэстерман появилась в коридоре, ей сообщили, что Краудер прибыл и уже сидит за столом для завтрака, попивая шоколад вместе с ее сестрой. Харриет обнаружила, что они восседают рядышком, а на столе между ними лежит раскрытый альбом Рейчел. Когда ее сестра вошла в комнату, девушка подняла глаза.

— Харриет, господин Краудер просматривал мои наброски, сделанные с кошки госпожи Хэткот, и считает, что у меня есть талант!

Своей чопорностью она напоминала ту самую кошку, о которой шла речь и которую Харриет так и не смогла полюбить.

— Однако он говорит, что мне должно понимать, коим образом соединяются мышцы животных, чтобы все получалось правильно, как у да Винчи! Когда он в следующий раз станет препарировать мертвую кошку, он разрешит мне присутствовать. Разве это не мило с его стороны?

Харриет вздернула брови.

— Прелестно, мой ненатуральный котенок.

Снова опустив взгляд в альбом, Рейчел принялась быстро перелистывать страницы, а затем пожала плечами.

— Я во всем следую за тобой. Именно ты сказала: «Не нужно бояться знаний».

Харриет взяла стоявшую на серванте чашку кофе и уселась за стол.

— Я кого-то цитировала. Aude sapere. И, насколько я помню, этот человек плохо кончил. Впрочем, есть девизы и похуже.

Краудер вздернул бровь.

— Это сказал Гораций, и, я полагаю, он отошел от более пылкой деятельности, чтобы управлять своим поместьем. Многие сочли бы его счастливчиком.

Казалось, Харриет не слышала гостя.

На мгновение повисло молчание. Поглядев сначала на сестру, затем на Краудера, Рейчел со вздохом поднялась.

— Что ж, думаю, вам есть что обсудить. А потому я покину вас. Харри, сквайр прислал записку. Вон она, рядом с твоей тарелкой.

— Я вижу. Полагаю, в ней сообщается о времени дознания.

Она поглядела в доброе лицо сестры. Из Рейчел получилась бы хорошая управляющая для какого-нибудь богатого дома — в помощи близким она находила самую большую радость. Харриет ощутила, как в ней поднимается волна любви к сестре, и очень расстроилась, обнаружив, что эту привязанность тронуло дыхание зависти. Она невольно играла роль, предназначенную для Рейчел, и чувствовала собственное несоответствие. Да, жизнь порой преподносит дары, но и страдания часто бывают упакованы в красивую бумагу.

Рейчел закрыла за собой дверь, и Харриет заметила, что Краудер следит за ней, глядя поверх газеты. Поймав ее взгляд, он снова сосредоточился на небольших сообщениях об ужасах и забавах, из коих состояла «Дейли эдвертайзер», ожидая, пока госпожа Уэстерман начнет разговор.

— Похоже, вы стали фаворитом, — заметила Харриет.

Краудер бросил на нее быстрый взгляд.

— Я польщен. Но, думаю, обвинив ее возлюбленного в убийстве, я буду исключен из числа друзей.

Харриет замерла.

— Впрочем, — продолжал Краудер с видом человека, распространяющегося о погоде, — он глупый, грубый и неприятный человек. — Анатом свернул газету. — Прошлой ночью он чуть было не вызвал меня на дуэль.

Харриет в удивлении приоткрыла рот и, резко оборотившись к гостю, перевернула свою чашку. Остатки кофе выплеснулись на скатерть.

— Ах, дьявол! Я снова испортила столовое белье коммодора. — Вскочив, госпожа Уэстерман промокнула пятно салфеткой. Казалось, оно еще больше расплылось и потемнело. — Дуэль, Краудер? О чем, черт побери, вы говорите? — Она снова взяла в руки салфетку, чтобы прикрыть пятно, и, аккуратно разложив ее, продолжила: — А что касается чувств, кои Торнли однажды пробудил в моей сестре, уверяю вас…

Анатом поднял руку.

— Госпожа Уэстерман, я вовсе не хотел напугать вас, не стоит отстаивать передо мной репутацию и поведение вашей сестры или ваши собственные. Не сомневаюсь — упрекнуть вас не в чем.

Харриет уловила сухость в тоне гостя, и ей стало не по себе. Она попыталась вспомнить, какими анатом мог видеть их вчера. В памяти всплыл собственный отталкивающий образ: ее худшие черты казались преувеличенно яркими, а побуждения — мелочными и гадкими.

— И теперь вы считаете, что я желаю напасть на Торнли и обитателей замка, чтобы отомстить за обманутую сестру?

Ее голос звенел, словно хрусталь. Краудер с удивлением поглядел на хозяйку дома. Харриет заметила, что шейный платок анатома повязан весьма небрежно, а к рукаву пристали хлебные крошки. Но, увы, от этого легче не стало.

— Нет, мадам, — мягко ответил он. — Я так не думаю, хотя Хью, вероятно, когда-нибудь намекнет на это вашим соседям. — Вздохнув, анатом заерзал на стуле. — Госпожа Уэстерман, нам обоим известно, что обсуждать отношения между вашей сестрой и господином Хью Торнли безнравственно, и я прекрасно понимаю, что я вам не наперсник и не советчик. Однако в этом случае неведение ставит меня в тупик. Прошлым вечером сквайр пытался убедить меня, что я обязан уговорить вас больше не вмешиваться в дела замка Торнли. Это раздражило меня. Однако он пообещал, что дела примут неприятный оборот, а если вы не способны рассказать мне о Хью Торнли, не беспокоясь о собственной репутации, возможно, он прав, и вам следует сосредоточить внимание на ведении домашнего хозяйства.

Говоря это, Краудер слегка повысил голос. Не отводя глаз от салфетки, Харриет подняла руку и кивнула.

— Я действительно доверяю вам, — просто ответила она. — И, по странности, очень ценю ваше доброе мнение. — Ее пальцы принялись пощипывать скатерть. — Я не уверена, что вела себя хорошо. Это нелепо, ведь мне нравится полагать, будто я равнодушна к мнению света. Однако мне неприятно говорить о таких вещах.

— Госпожа Уэстерман, я очень сомневаюсь, что хоть одна ваша фраза способна переменить мое мнение о вас.

Эти слова Краудер произнес почти ласково, и, когда Харриет подняла глаза, он заметил на ее лице улыбку и легкий румянец.

— Бог мой! Это звучит почти как вызов. Что ж, прекрасно. Я проявлю всю откровенность, на какую способна. Сожалею о своей чрезмерной чувствительности.

Харриет возложила локти на стол и подперла щеку ладонью. Она сопровождала свой рассказ неровным ритмом, который пальцы другой ее руки выстукивали на испачканной скатерти.

— Хью прибыл из Америки с израненным лицом и поврежденным глазом, что вы видели. Он уехал еще до того, как мы приобрели Кейвли. В сущности, мы познакомились с леди Торнли всего лишь за два месяца до его приезда. До болезни лорда Торнли это семейство казалось почти незаметным. Полагаю, Хью желал продолжить службу, поскольку ранение не лишило его пригодности, однако, узнав о болезни отца и о том, что местонахождение Александра до сих пор неизвестно, он счел своим долгом вернуться домой. Видите ли, он тогда впервые встретился с мачехой. Прежде чем стать леди Торнли, она работала танцовщицей и была старше Хью всего на год или два. Они не чувствовали расположения друг к другу. И тем не менее я была рада его возвращению, и он стал нашим постоянным гостем.

Харриет поглядела вверх, куда-то влево, а Краудер молчаливо ждал продолжения.

— Хью не был таким, как теперь. Возможно, он любил похвастаться и был несколько криклив, но зато весел, и мне казалось, будто в нем есть великодушие, нуждающееся в поощрении. Он пил не больше прочих мужчин, и, хотя жизнь в замке была несовершенна, казалось, Хью с радостью сиживал здесь с нами, рассказывая мне военные истории и слушая, как декламирует Рейчел. — На губах Харриет мелькнула улыбка. — Видите ли, у нее есть талант. Я должна была отдать ее в театр.

Краудер улыбнулся в ответ, а затем откинулся на спинку кресла и, сложив пальцы домиком, стал ждать продолжения.

— Я хочу сказать, что Хью казался вполне довольным, однако он вел себя беспокойно. Время от времени на него нападала хандра, и дважды он посреди беседы вставал и уходил из нашего дома, не проронив ни слова. Мне до сих пор не понятна причина столь странных уходов. В обоих случаях мы обсуждали скучнейшие дела поместья.

Краудер выпрямил пальцы — казалось, он был поглощен изучением собственных коротких ногтей — и произнес куда-то в пустоту:

— Полагаю, госпожа Уэстерман, вам лучше многих известно, что время, проведенное в боях, способно творить странности с душами даже самых храбрых людей.

Взяв со стола чайную ложку, Харриет принялась крутить ее в руке.

— Я думала о том же. А потому особенно не беспокоилась. Когда же заметила, что между господином Торнли и моей сестрой развивается привязанность, решила, что, вероятно, это поможет Хью. — Ее улыбка немного скривилась. — Более того, я радовалась, что Рейчел будет так скоро и так хорошо устроена. Я полагала, что все уже определено и что Хью ожидает лишь очередного увольнения коммодора, дабы испросить позволения ухаживать.

— А после?

— А после начались перемены. Это произошло два года назад, то есть через два года после его возвращения в замок Торнли. Он начал больше пить, настроение его стало мрачнее. Порой он казался совершенным сумасбродом. — Краудер ощутил, как от Харриет исходят сожаление и сочувствие к этому человеку. — А затем однажды вечером он прибыл сюда очень пьяным. Почти в бреду. — Рот госпожи Уэстерман сузился. — Я велела Дэвиду и Уильяму спустить его с лестницы. Звучали бранные слова.

— А ваша сестра?

— Подозреваю, она пыталась поговорить с ним вскоре после этого, а Хью сказал ей… что-то неприятное. Некоторое время она казалась крайне несчастливой.

Харриет уткнулась лбом в ладонь и положила ложку обратно на стол — та глухо звякнула.

— Я была глупа. Мне не следовало позволять ей вести себя столь приветливо, однако общество здесь ограниченно, и я искренне полагала, что он ее любит. Мой супруг называет меня наивной, и, возможно, порой я вовсе не оказывала должной поддержки в его занятиях.

— Альянс с такой знатной семьей принес бы свои преимущества.

— Джеймс — великолепный капитан. А что до господина Хью Торнли… да, безусловно, но кроме того… — Харриет снова принялась крутить в руках ложку, наблюдая за тем, как она отражает попадавший в комнату солнечный свет и отбрасывает его на стены. — Краудер, я радовалась его обществу. Мне казалось, мы оба полагаем себя существами, вырванными из естественной среды. — С безропотным видом она позволила солнечному зайчику застыть над пейзажем в итальянском стиле, что висел над холодным камином. — Полагаю, эта история несколько навредила репутации нашего семейства. Однако летом мой супруг, прибыв домой на несколько месяцев, заставил нас посещать все торжества и сборища, проходившие в пределах пяти миль отсюда. Рейчел настолько мила, что, познакомившись с ней, никто не мог счесть ее интриганкой, мой супруг — джентльмен до мозга костей, а Хью продолжал вести себя по-прежнему… Ну и тогда люди начали говорить о счастливом избавлении Рейчел. А я радовалась. Он выставил нас в чрезвычайно дурном свете.

Подождав, пока Харриет поднимет взгляд и их глаза встретятся, Краудер кротко спросил:

— Считаете ли вы, что существует некая связь между переменой в его поведении и вчерашними событиями?

Госпожа Уэстерман склонила голову набок.

— Рейчел опасается, что поступила неправильно и поэтому Хью разлюбил ее, а я хочу, чтобы она перестала беспокоиться из-за этого. Она несчастна с тех самых пор.

— А вы, госпожа Уэстерман? Вам тоже хотелось бы не беспокоиться из-за этого?

Не ответив, она лишь печально кивнула. Краудер снова уставился на кончики своих пальцев.

— Что еще значительного происходило в то время?

— Прибыл Уикстид, его новый эконом. Я расскажу о нем все, что мне известно.

Краудер прекратил разглядывать ногти и, наконец-то заметив крошки, смахнул их с рукава.

— Великолепно. Я рад, что вы с сестрой — не ведьмы-интриганки. Но, прежде чем вы расскажете мне об экономе, позвольте я сообщу вам о своей вчерашней беседе со сквайром и встрече с господином Хью Торнли.

Харриет удивленно усмехнулась, пытаясь сделать глоток кофе из своей чашки, но слегка поперхнулась, а потому жестом попросила гостя продолжить.

— Прекрасно, я обо всем доложу. Но при одном условии — если вы прекратите играть с этой ложкой.

Госпожа Уэстерман аккуратно положила прибор на стол и выпрямилась. Прямо-таки образец внимательного слушателя.

 

II.2

Александра должны были похоронить на кладбище святой Анны, которое располагалось в полумиле от его дома. Нашлись бы и более приличествующие места упокоения, однако именно там лежала его супруга, а господин Грейвс полагал, что Александр не пожелал бы оказаться вдали от нее. Однако первым делом юноша должен был добраться до мирового судьи прихода и узнать, каким образом закон может преследовать убийцу его друга. Утро начало овладевать городом лишь незадолго до того, как Грейвс пустился в путь, оставив детей на попечении мисс Чейз. Сьюзан по-прежнему молчала, но теперь казалась скорее настороженной, чем потрясенной, а Джонатана несколько раз настигали приступы скорби — точно волны, они сотрясали его маленькое тельце.

Прошло достаточно времени, прежде чем Грейвс набрел на следы ночных деяний. Разрушенная католическая церковь на Золотой площади поразила его. Владения собора были усеяны страницами из гимнов и молитвенников — опаленные, раненые слова трепетали на ветру. Тлеющие останки костра сгрудились посреди площади, в окружении сконфуженных домов. Грейвс увидел перекладины скамей и другие детали церковного убранства, что торчали из костра, словно почерневшие ребра животного, погибшего во время лесного пожара. Грейвс задержался на секунду, рядом остановился бедняк, переходивший площадь.

— Это ужасно, верно, сэр? Неужели им неизвестно, что мы читаем ту же самую Библию? — Потерев свой щетинистый подбородок, он понадежней устроил на плече льняную котомку с вещами. — Можно ли называть себя защитником истинной веры и при этом сжигать церковь? Вот что хотелось бы понять.

Грейвс печально кивнул, а затем, слегка встревожась, отступил. По всей видимости, из черного липкого пепла костра восстал еще один человек; он походил на дьявола, явившегося из руин церкви, чтобы забрать двоих зевак. Человек двинулся к ним нетвердой походкой; с его шляпы свисала влажная синяя кокарда, а одежду дочерна закоптил костер, возле которого он, судя по всему, спал. Грейвс и его спутник продолжали стоять, пока человек плелся им навстречу — видимо, он посчитал, что эти двое любуются работой толпы. Человек поглядел на обоих, затем наклонился к Грейвсу, скосил глаза и, подмигнув, провозгласил:

— Долой папизм!

Грейвс с отвращением ощутил вонь застарелой выпивки, вырывавшуюся из его рта, и оттолкнул пьянчугу. Протестантский герой по-прежнему был не в себе, а потому не смог удержаться на ногах, отшатнулся, споткнувшись об останки сожженного креста, и тяжело приземлился на пятую точку.

Бедняк от души расхохотался, указывая на него пальцем. Не обращая внимания на смех, пьяница злобно поглядел на Грейвса.

— Ты еще получишь от меня, католический ублюдок! Я узнаю тебя в следующий раз, и ты получишь!

Однако протестант даже не попытался подняться. Грейвс, не утруждаясь ответом, развернулся и пошел своей дорогой. Впрочем, путь он проделал напрасный. Суд окружили мятежники, и протиснуться сквозь толпу было невозможно. Некоторых бунтовщиков, бушевавших прошлой ночью, арестовали, допросили и бросили в Ньюгейтскую тюрьму до судебного разбирательства. Сквозь толпу Грейвсу удалось разглядеть красные мундиры — на ступенях, охраняя вход, стояли солдаты.

— У меня дело об убийстве! — заявил он. — Мне нужно поговорить с судьей!

Те, кто стоял поблизости, повернулись, чтобы оглядеть его с головы до ног.

— Убийство будет, если они осудят заключенных. Истинных протестантских героев, всех до одного.

Грейвс попытался шагнуть дальше, однако злобный человек, в два раза превосходивший его ростом, оттолкнул юношу назад.

— Убирайся отсюда, мальчишка. Твое дело подождет.

Грейвс снова попытался пройти, но тот же самый человек со всей силы завел его руку за спину и с ужасающей интимностью прошептал на ухо:

— Поможет ли твоему делу, если толпа разорвет тебя на мелкие кусочки? Говорю же — убирайся!

Юноша крадучись выбрался из толпы, утешая себя лишь одним — тем, что прошлой ночью сказал ему господин Чейз, и отправился договариваться со священником кладбища святой Анны. Тот оказался жалостливым, добрым человеком и поддержал мудрое решение сначала похоронить Александра, а затем, когда волнения в городе улягутся, обратиться к коронеру.

Грейвс ненадолго заглянул в собственное жилище, комнату в одном из наименее сомнительных домов поблизости от Семи Циферблатов, чтобы переодеться — на вчерашней одежде (во всяком случае так казалось юноше) была заметна кровь его друга. Надевая свежее, юноша задержался у рябого запыленного зеркала. И решил, что больше не выглядит таким уж молодым человеком. Конечно, багровая рана на лице по-прежнему была свежей, однако меньше всего он узнавал свои глаза — в них поселилась подавленность.

Оуэну Грейвсу шел всего двадцать второй год. Три года назад он приехал из провинции, из Костуолда, где находился дом его отца, твердо решив, что сможет зарабатывать в Лондоне собственным пером. Это повлекло за собой разрыв с семьей, изо всех сил старавшейся вести аристократический образ жизни на доходы священника и надеявшейся, что Оуэн сможет достигнуть успехов в правоведении. Однако он оказался романтиком. Эти три года юноша с трудом кормился и одевался на то, что зарабатывал своим пером, и пусть его статьями часто восхищались, большого дохода они не приносили.

Лучше всего он писал о музыке и предлагал свои краткие сообщения газетам, которые развлекали столицу и уведомляли читателей о новостях, однако издатели часто бывали недовольны, что, несмотря на прекрасный слог, юноша писал о самой музыке и о том, насколько она его поразила, вместо того чтобы привести список светских персон, присутствовавших на концерте, и описать их манеру держаться и одеваться. Часто он пытался объединить то, что от него требовалось, и то, что считал важным сам, сообщая, например, что один из любимцев haut ton был особенно пленен такой-то мелодией из такого-то произведения. Этот трюк сослужил ему хорошую службу, а поскольку те, кого он наделял собственной восприимчивостью к музыке, редко ему противоречили, он умудрялся жить за счет своих статей. Правда, едва сводя концы с концами.

Оуэн с малолетства любил музыку. У его матушки было красивое сопрано, однако она рассталась с профессией певицы, чтобы выйти замуж за человека, которого любила, и жить в спокойной бедности. Семейная легенда гласила, что сам господин Гендель назвал ее уход со сцены потерей и чертовски досадным событием. Отец каждый раз с гордостью рассказывал эту историю новым знакомым, однако Грейвс замечал, что матушка всегда будто бы содрогалась при упоминании об этом.

Три года назад Грейвс прибыл в город и повстречался с Александром на одном из первых столичных концертов в своей жизни. Исполнение захватило его настолько, что он не смог удержаться и в перерыве поделился радостью с джентльменом, сидевшим рядом. Он принялся расхваливать произведение, которое любил его сосед, а потому оценку Грейвса выслушали с пониманием.

Александр был гораздо старше Оуэна и в первые месяцы заменял ему отца, ободряя юношу и давая советы, даже несмотря на то, что рана, нанесенная потерей супруги Элизабет, была еще свежа. Взамен Грейвс подарил другу свою любовь, преданность, воодушевление и энергию. Жилище Александра стало для него вторым домом. А дети друга заменили младших брата и сестру, коих у него никогда не было. Их болтовня помогала юноше забыть о собственных страхах и неудачах, а в Александре он обрел наставника, вознаграждавшего его доверием и верностью. Теперь пришла пора отработать то, что ему так щедро дарилось.

Лишь большим усилием воли Грейвс заставил себя снова покинуть свое жилище. Прежде чем уйти, он немного подвигал разбросанные страницы своих сочинений по рабочей поверхности стола, как ребенок, окунающий в пруд купальницы, и, сам не зная почему, задумался о том, когда он сможет вернуться сюда и каким человеком снова поднимет щеколду на этой двери.

Харриет не испытала ни малейшего удовольствия при мысли о том, что нынче утром ей придется посетить леди Торнли. Этот визит покажется хозяйке замка необычным, и Харриет стало немного не по себе оттого, что подобное предприятие может вызвать сомнение в ее поступках.

Цель визита была неясна даже ей самой. Она знала, что хочет показать замок Торнли Краудеру и понять, почувствует ли он ауру распада, ту, что ощущает она сама, однако подобное начало всестороннего расследования обстоятельств, приведших покойника в рощицу на холме, казалось ей неосновательным. Она так и сказала Краудеру, предлагая нанести этот визит, но, услышав, что он считает подобное поведение правильным, успокоилась.

— В моей работе, госпожа Уэстерман, часто приходится начинать с широкого рассмотрения вопроса, — сказал он, — до тех пор, пока не отыщутся особенности, а за них уже можно ухватиться. У вас есть подозрения, не подлежащие словесному выражению. Нам должно осмотреться, имея в виду эти ощущения, и понять, сможем ли мы нарастить мясо на кости наших доводов. Что же до самого визита, возможно, местная знать просто-напросто предположит следующее: вы гордитесь тем, что выманили меня из уединения и теперь водите тут и там, словно леопарда на цепи.

Харриет не представляла себе, как можно сравнить худощавого и сухопарого Краудера с леопардом, однако эта метафора рассмешила ее и придала смелости.

Два семейства давным-давно свели общение к обмену любезностями через слуг. Рейчел посчитала своим долгом присоединиться к сестре и Краудеру, а Харриет, хоть и была рада этому с точки зрения приличий, чувствовала себя почти жесткосердной, рассказывая анатому о том, что ей удалось выспросить нынче утром у маленькой швеи. Они ехали в экипаже к главным воротам замка Торнли, и Харриет, рассказывая, то и дело поглядывала на бледный профиль сестры, однако Рейчел казалась непреклонной: она упорно разглядывала проносящиеся мимо пейзажи и делала вид (во всяком случае в тот самый момент), что ничего не слышит.

— Под конец госпожа Мортимер кое-что разъяснила о главных персонах замка. Прежнего эконома Торнли считали жестким, но дельным человеком. Обитатели замка его не любили, однако у хозяина он ходил в фаворитах. Затем, чуть больше двух лет назад, появился Клейвер Уикстид; казалось, он возник из ниоткуда, и Хью объявил о своем решении сделать его экономом. Бывшего управляющего выпроводили из замка с суммой, достаточной для покупки небольшой лавки, и он уехал в ту же неделю под сердитый шепот домашних.

Краудер повернулся лицом к собеседнице, вцепившись одной рукой в край сиденья, так как экипаж слегка подпрыгивал на засохшей дороге.

— Уикстида любят больше?

— Нет, вовсе нет, и госпожа Мортимер даже намекнула, что его влияние на хозяина кажется… нездоровым.

Краудер смотрел на нее, приподняв брови. От них обоих не ускользнул тот факт, что время появления Уикстида совпало с переменой в поведении Хью.

— А ничего более конкретного она не сказала? Например, что он взял на себя больше обязанностей, нежели обычный эконом? — спросил Краудер.

Харриет пожала плечами. В женщинах этот жест всегда казался Краудеру несколько вульгарным, однако он почти усвоил, что госпоже Уэстерман позволены любые вольности.

— Нет, но, разумеется, в поместье таких размеров обязанностей предостаточно. Он управляет рентой и ремонтом, и Хью больше не занимается делами поместья. Был момент, когда он принимал более деятельное участие в управлении имением, однако это время, похоже, прошло. Все идет к Уикстиду и через Уикстида, а господину Торнли, видимо, нет до этого никакого дела.

— Удивительно, что при всем том он не предпочел жизнь в Лондоне.

Харриет кивнула.

— Я удивилась, что он не уехал снова. Не знаю — Торнли кажется неугомонным, однако в столице он не бывал с тех пор, как прибыл Уикстид. Госпожа Мортимер дала понять, что перевес в их отношениях — на стороне Уикстида. Полагаю, это идет вразрез с ее представлениями о правильном порядке вещей. Во всем городке о Уикстиде хорошо отзываются лишь девицы, с коими у него не было никаких дел.

Краудер вопросительно посмотрел на собеседницу.

— Нет, я не имею в виду ничего постыдного. Никто не замечал с его стороны попыток соблазнить какую-либо местную девицу. Он сумел завоевать друзей внешней привлекательностью, однако его манеру вести дела скорее можно назвать жестокой. Уикстид знает, какие преимущества приносят сделки, заключенные от имени такого поместья, а потому выжимает всю возможную выгоду. Думаю, он получает от этого удовольствие.

Судя по виду Краудера, он о чем-то задумался.

— Значит, мы допускаем, что Уикстид и господин Торнли знали друг друга раньше?

— Да. Вскоре после приезда Уикстида Хью говорил нам, что они вместе служили в первые дни Американской революции, однако, когда Хью рассказывал о своей жизни до восстания, он никогда не упоминал этого имени, а ведь на основании его рассказов мы, я полагаю, могли бы назвать каждого состоявшего в его полку, вплоть до того месяца, когда Хью прибыл домой.

Отвернувшись от окна, Рейчел поглядела на анатома.

— Мне кажется, американцы совершенно справедливо требуют независимости. Вы так не считаете, господин Краудер? Почему им нельзя править самим? По-моему, невероятно досадно, что мой брат Джеймс вынужден участвовать в такой войне.

Лицо старшей сестры приобрело раздраженное выражение, она выпрямилась.

— Мой муж выполняет свой долг, Рейчел.

Вытянув руку, девушка погладила сестру по колену, словно мать, ободряющая свое дитя.

— Разумеется, Харри. Я очень горжусь им, а он делает большие успехи в сборе призовых денег за корабли, что он захватывает. Однако мне не нравятся сами приказы.

Обе женщины излучали спокойную уверенность, казавшуюся Краудеру забавной. Пусть это по-разному выражалось, заметил про себя анатом, однако они обладают одной общей чертой — сильной волей. Анатому стало интересно, каким был их отец.

— А вы защитница свободы, мисс Тренч.

Рейчел наградила Краудера улыбкой.

— Да. Однако, Харри, если ты хочешь рассказать еще какие-нибудь неприятности о семействе Торнли, сделай это сейчас, ибо мы уже въехали в парк.

Начало строительству замка двести лет назад положил второй граф Торнли, однако последующие поколения во всю мочь улучшали здание, которое в итоге стало изысканным и внушительным. Его широкий белокаменный фасад изобиловал высокими симметричными окнами, в которых отражалась открытая зеленая территория раскинувшегося вокруг парка. Западное и восточное крылья, по высоте равные фасаду, выгибались назад, создавая ощущение внутреннего простора. Дом строился, для того чтобы поражать, а не для того чтобы создавать впечатление уюта, именно так он и действовал. От просторных лужаек до декоративных прудиков, обрамлявших въезд, от колоссальных ворот, способных без труда заглотить любой экипаж, до бесчисленных дымоходов, по количеству годящихся скорее для города, чем для одного-единственного семейства, от резного герба над дверью до замысловатых каменных завитушек под каждым окном, — всем этим дом объявлял о богатстве и власти так уверенно, что становилось ясно: ему и дела нет до такой мелочи, как человек, переступающий порог.

Они еще из экипажа со слугой послали поклон леди Торнли, и приглашение войти последовало на удивление быстро. Войдя в аванзал, сестры и сопровождавшая гостей служанка словно бы непроизвольно замедлили шаг, чтобы Краудер смог проникнуться величием помещения. Перед ними возвышалась главная лестница. Она выгибала спину над их головами и достигала парадных комнат первого этажа. По обе стороны от нее висели огромные масляные полотна. Картины изображали библейские сцены битв и жертвоприношений, до смешного идеальных героев, убивающих мистических животных, а также видных членов семейства, запечатленных во весь рост и окруженных символами богатства, цивилизации и власти.

С основания лестницы Краудер мог поглядеть вверх, на свод крыши, — расположенный там выпуклый световой люк пропускал достаточно света, чтобы можно было полюбоваться замечательными фресками, украшавшими потолок. Рай, ад и семейство Торнли сгрудились вокруг Младенца Христа, который сидел на руках у Богородицы и с этого места, расположенного в самом сердце замка Торнли, выносил приговор всему живому. Без сомнения, владельцы дома полагали, что для Суда Он выберет именно это место.

Заметив, на чем сосредоточилось внимание Краудера, Харриет пробормотала:

— Потолок расписали вскоре после того, как нынешний граф унаследовал имение от своего отца. Вон там, рядом с архангелом Михаилом, изображен нынешний лорд Торнли.

Краудер поглядел туда, куда указывала госпожа Уэстерман. Красивый человек с продолговатым лицом, одетый в мех горностая, не обращал внимания ни на ангела, ни на его пылающий меч. Молитвенно протягивая руки к Младенцу Христу, лорд Торнли глядел назад, на муки проклятых, и делал это если не с удовольствием, то по крайней мере с удовлетворением. Изображение произвело на Краудера неприятное впечатление.

Тем временем служанка, видимо, сочла, что они слишком долго задержались на лестнице.

— Сюда, мадам.

Пока гости поднимались вверх вслед за прислугой, Краудер от нечего делать начал считать ливрейных лакеев, стоявших по стойке смирно возле наиболее ценных произведений искусства, мимо которых лежал путь, но, досчитав до пяти, заскучал совсем и, ускорив шаг, принялся догонять дам.

Салон, куда их проводила служанка, оказался таким невыносимым для глаз, что Краудер опасался серьезно повредить зрение. Комната была исключительно и всепоглощающе золотой. Обои представляли собой золотые fleur de lys, тисненые на бархате более светлого тона, занавеси отделаны и перевязаны тяжелой золотой парчой, а спинку каждого кресла (разумеется, золотую) в избытке украшали резные херувимы, облака и рога изобилия; висевшие на стенах портреты были вставлены в тяжелые золотые рамы; полку над пустым камином заставили золотыми безделушками, посреди которых громоздились часы (примерно двух футов высотой) — они являли собой компанию из золотых пастухов и пастушек, устроившихся на золотых холмах и каждую четверть часа бивших золотыми молоточками по золотым колокольчикам.

Дама, ожидавшая их посреди всего этого великолепия, казалась одинокой лилией на инкрустированном драгоценными камнями алтаре. Она была примерно одного возраста с Харриет, но немного превосходила ее ростом. Когда гости вошли, дама стояла между занавесками, склонившись к одному из длинных окон, что смотрели на парадный вход. Когда служанка объявила об их приходе, дама обернулась и некоторое время молча оглядывала визитеров. А она действительно красива, подумал про себя Краудер.

У леди Торнли были темные волосы, большие глаза и пухлые губы, а силуэт ее тела, подчеркнутый тесно зашнурованным платьем, выдавал достойные поклонения формы. Любой художник мечтал бы рисовать Магдалину именно с такой натурщицы. Исходившая от нее чувственность заглушала даже невыносимое золото.

Краудер ощутил, как у него слегка пересохло во рту, и подумал: неужели леди Торнли всегда приветствует гостей стоя и начинает любой прием гостей с минуты тишины, позволяя прибывшим восхититься и привыкнуть к ее присутствию?

— Вы поднимались наверх целую вечность, госпожа Уэстерман! Я точно видела, что вы покинули экипаж десять минут назад.

Харриет прошла в глубь комнаты.

— Мы не смогли удержаться, миледи, и остановились, чтобы господин Краудер рассмотрел картины.

— Ах! — содрогнулась леди Торнли. — Они отвратительны. Каждый день, спускаясь по лестнице, приходится смотреть на всю эту кровь. Я хотела, чтобы их сняли, однако мой сын Хью не желает об этом слышать. Он называет их нашим наследием. Некоторой частью наследия. Но я предпочла бы что-нибудь более радостное. Теперь я пью кофе в верхнем салоне, чтобы не видеть эти картины до завтрака.

Повернувшись, хозяйка дома посмотрела на Краудера. Она смерила его взглядом своих прекрасных глаз, и он ощутил себя нагим и беспомощным, точно наказанный ребенок.

— Леди Торнли, разрешите мне представить вам господина Гэбриела Краудера, — проговорила Харриет. — Он живет в городке, в доме Лараби.

Краудер поклонился, и леди Торнли присела в неглубоком реверансе. Ее движения были невероятно грациозными, но и при этом не стоили ей никаких усилий. Краудер припомнил, что она работала танцовщицей. И ему захотелось увидеть ее выступление.

— Да, я узнаю вас. Мы передавали приветствия, когда вы прибыли в городок.

— Все это время я был рабом своих исследований, леди Торнли.

Она снова смерила гостя долгим взглядом; в ее улыбке промелькнула насмешка. Похоже, слово «раб» позабавило ее. Хозяйка дома шорохом юбок прервала тишину.

— Что ж, давайте присядем. Мисс Тренч, я всегда рада вам, это правда.

Когда леди Торнли снисходила до банальных любезностей, ей так плохо удавалось скрывать скуку, что Краудеру хотелось рассмеяться. Как только все уселись, она запрокинула свою красивую головку и крикнула лакею (на такой громкости уличные торговки обычно нахваливают свою макрель):

— Дункан!

Золотая дверь снова открылась, и в нее просунулась голова лакея в тщательно напудренном парике.

— Чаю. — Кивнув, голова исчезла. Леди Торнли некоторое время просто смотрела на гостей. — Господин Краудер, вам нравится моя гостиная? Граф сделал ее мне в подарок, когда мы поженились. Он говорил, она мне подходит. Раньше я принимала это как знак большой привязанности, но теперь сомневаюсь: а вдруг он хотел пошутить?

Леди Торнли едва заметно зевнула, прикрывая рот рукой. Краудеру она очень напоминала кошку. Характер улыбки, украшавшей ее алые губы, заставлял лишь надеяться, что он никогда не окажется птичкой, с которой решит поиграть эта женщина. Анатом слегка поклонился. Устроившись в кресле, Харриет поправила юбки.

— Надеюсь, лорд Торнли чувствует себя сносно, миледи?

— О, как обычно, — ответила миледи, запрокинув голову, чтобы полюбоваться золотым потолком. — Это так безрадостно — ты выходишь замуж за человека, восхищаясь его умом, а потом он его теряет. — Медленно моргая, она обвела взглядом всех гостей. — Знаете, до того как мы поженились, меня забавляло его общество. Он всегда делал умные замечания по поводу своих друзей и соседей. Как жаль, что до болезни он так и не познакомился с дамами из Кейвли-Парка. — Леди Торнли позволила этой фразе повиснуть в воздухе, а затем перевела взгляд на Краудера. — Знаете, сначала мы жили в Лондоне. Он часто прогуливался со мной по лондонским паркам, и вдовствующие герцогини всегда пытались избегать нас. Конечно же, он заставлял их вести себя любезно. Тогда его все боялись. А теперь всего лишь жалеют.

Никто не придумал, как ответить на эту фразу. Если леди Торнли сочла тишину неприятной, она этого не показала. И переключила внимание на Рейчел.

— Мисс Тренч, я должна поблагодарить вас за то лекарство, что вы нам прислали. Нельзя не признать, запах у него отвратительный, однако сиделка говорит, что оно облегчило кожные воспаления, к коим предрасположен лорд Торнли.

— Оно помогало папеньке во время его последней болезни, — тихо ответила Рейчел.

Харриет с изумлением поглядела на сестру. Заметив это, леди Торнли склонила голову набок и округлила глаза.

— Разве вы не знали, госпожа Уэстерман, что ваша сестра стала аптекарем? Вы еще услышите, что пол-Хартсвуда души не чает в ее кожных мазях. — Снова повернувшись к Рейчел, миледи подняла руку и пригрозила девушке пальцем. — Однако вам нужно назначить цену в целый шиллинг, дорогуша, вы сделали ошибку, продавая ее всего за шесть пенсов. Люди ценят вещи сообразно тому, сколько за них уплачено. Назначьте цену в шиллинг, и они расскажут всем, что мазь — настоящее чудо, ибо кому угодно выглядеть дураком и тратить деньги на всякий вздор?

Завершив этот не длинный, весьма игривый пассаж, леди Торнли снова откинулась на спинку кресла и с удовольствием посмотрела на Харриет, которая все еще не оправилась от удивления. Затем она опять отвела взгляд, уставившись вдаль, в золотое пространство комнаты.

— Удивительно, как мало некоторые знают о том, что творится в их собственном доме. — Подняв руку к лицу, она на секунду прикусила пухлую нижнюю губу и оттянула темный завиток волос. — А ведь дом не такой уж и большой.

Краудер кашлянул.

Последовал ритуал сервировки чая. Анатом заметил, что в присутствии графской супруги Харриет чувствует себя несколько неуверенно. Ему показалось, что тему покойника в лесу она начала достаточно неловко.

— Разве это не странно, леди Торнли, что на теле обнаружили перстень виконта Хардью?

Миледи зевнула. Когда, перед тем как ответить, она поднесла ладонь ко рту, Краудер подумал, что даже руки у этой женщины исключительно хорошо сложены. Все дело в пропорциях — в длине пальцев по сравнению с костями, образующими ладонь, соотношении жира и мышц и, конечно же, в качестве и свойствах кожи.

— Не сомневаюсь, он нашел его в Лондоне, узнал герб и приехал сюда в надежде получить от Хью награду, — пожав плечами, сказала она. — Я бы именно так и поступила.

На мгновение нахмурившись, Харриет выдавила из себя продолжение:

— Также странно, что от виконта Хардью давно не было вестей, а теперь это кольцо. Я полагаю, он уехал из дома еще до того, как мы прибыли в Кейвли. Не припомню, чтобы до меня доходили подробности этой истории.

— Неужели? Что же, я полагала, будто вы не интересуетесь подобными романтическими преданиями. Думаю, мы можем потратить время и снова поговорить об этом. Если вдуматься, этот мой рассказ может даже показаться смешным.

Леди Торнли умолкла, потянулась за одним из изящных пирожных, которые ей подали вместе с чаем, и своими маленькими белыми зубками откусила от него кусочек. Пирожное ей не понравилось, поэтому миледи, изобразив гримасу отвращения, положила его назад и взяла попробовать еще одно. Судя по всему, оно оказалось лучше, потому что, снова заговорив, хозяйка дома продолжала держать его в своих точеных белых пальцах.

— Александр влюбился в женщину из дома, где он жил. Семейство из Чисвика с какой-то забавной фамилией. Ах да, Аристон-Грей. Мне кажется, звучит немного на французский манер. Они были музыканты. Вдовый отец и его дщерь. Мне говорили, будто Александр помешан на музыке. Старик до самой смерти играл на скрипке, дабы прокормить семью, хотя я уверена, что все эти годы мой супруг достаточно платил ему за содержание Александра, и ему не было нужды увеселять публику мелодиями.

— Возможно, он делал это из любви к музыке, леди Торнли, — предположила Рейчел.

— Как вам угодно, мисс Тренч. — Леди Торнли с легким удивлением воззрилась на гостью. — Мне приходилось иметь дело с музыкой только по роду моих занятий. Ни один мясник не забивает скотину под конец дня ради собственного увеселения. Зачем же скрипачу играть для удовольствия? — Рейчел не нашлась что ответить, и леди Торнли продолжила: — Самое забавное в том, что эта дама оказалась до ужаса целомудренной, и Александр мог получить ее только после свадьбы. Мой супруг страшно разозлился. Счел Александра нелепым дурнем и сказал: раз он не смог добиться благосклонности подобной девицы без женитьбы, значит, уж наверняка не сумеет управлять поместьем — его будут грабить на каждом шагу. По всем отзывам, Александр обладал невероятно честным характером, а потому никто не успел и глазом моргнуть, как он уехал из дома и приготовился жениться на этой девице с жалким приданым, оставшимся от скрипача. С тех пор ни о ком из них вестей не приходило.

Леди Торнли откусила еще кусочек пирожного.

— Я называю это забавным, потому что, конечно, лорда Торнли тоже считали дерзким за его брак со мной, но, думаю, причиной разрыва стали педантичность Александра и нытье о добродетелях его суженой, а вовсе не то, что она была ему не ровня.

Смахнув крошки с губ, миледи улыбнулась своей кошачьей улыбкой.

— У нас столько денег, что мужчины Торнли еще пять поколений могут жениться на нищенках, но здесь по-прежнему будут чистокровные жеребцы и фруктовый лед в июле. — Она перевела взгляд на Рейчел. — Конечно, если они в самом деле хотят жениться.

Оставшееся время визита ушло на неуклюжие банальности, а попытка обсудить погоду вызвала у леди Торнли такой зевок, что Краудер даже испугался: вдруг она свернет свою изящную челюсть? Замечания хозяйки дома были настолько неприятными, что анатом не удивился бы, если бы Рейчел и Харриет уехали из замка очень рассерженными, однако они проявили удивительное великодушие. Их благородство поразило Краудера.

— Из-за всех этих разговоров о напуганных герцогинях в городе ее никто не принимал, даже когда лорд Торнли был здоров, — заметила Харриет, после того как тронулся экипаж.

— Но почему она не завела друзей, когда ее супруг заболел? — удивился Краудер. — Думаю, спустя год после свадьбы осталось достаточно знакомых, желающих потратить деньги ее мужа.

Отвернувшись от окна и обратив взгляд на попутчиков, Рейчел расправила юбки.

— В действительности, собственных денег у нее немного. И, чтобы получать их, ей необходимо постоянно жить с лордом Торнли. Эти статьи брачного договора составлены очень строго. Когда лорд Торнли умрет, она станет опекуншей их мальчика и будет управлять его деньгами, однако ему завещано не все. Он может получить полное наследство лишь по усмотрению нового графа, Александра, если его удастся найти. Наследство Хью тоже будет небольшим. На ее месте я бы завернула те ужасные часы в одеяло и сбежала в Лондон, но она, возможно, чересчур ленива для этого.

Мисс Тренч внезапно поняла, что и Краудер, и Харриет смотрят на нее, открыв рот.

— Господин Торнли рассказал мне об этом, — словно бы с вызовом пояснила она. — Кстати, Харри, я ведь говорила тебе, что делаю кожные мази по старым рецептам маменьки. Ты просто не слушала. — Она слегка надула губки. — Ты бы заметила это тогда, когда стала бы делать расчеты за следующий квартал, ибо, как оказалось, я заработала четыре фунта.

Харриет была потрясена.

— Вы так удивили сестру, мисс Тренч, что она лишилась дара речи. Полагаю, это настоящий успех.

Рейчел поймала взгляд Краудера и счастливо улыбнулась. Анатом сощурил глаза.

— Раз уж вы интересуетесь кожными воспалениями, я могу одолжить вам несколько книг на эту тему. В обычных обстоятельствах я не стал рекомендовать бы подобное чтение женскому полу, однако, если вы находите это интересным…

Судя по виду, Рейчел обрадовалась. Некоторое время Краудер смотрел в окно, пытаясь избежать воздействия девичьей улыбки — своей жизнерадостностью она грозила растопить и размягчить его. И тут взгляд анатома остановился на фигуре, стоявшей под большой галереей замка. Это был мужчина — стройный и хорошо сложенный, во всяком случае так Краудеру показалось издалека. Не Хью Торнли, но, судя по всему, и не слуга. Он был темноволос. И провожал взглядом их экипаж. В его позе чувствовалось спокойствие, которое до странности встревожило Краудера.

 

II.3

— Пропустите даму, пожалуйста. Эй, Джо, шевелись, раздобудь стул для госпожи Уэстерман, хорошо? Говорю же, шевели гузном, ради бога! Прошу прощения, госпожа Уэстерман!

За утро тело мертвеца успели перевезти из конюшни Кейвли-Парка в конюшню постоялого двора. У пятнадцати присяжных, отобранных констеблем из числа посетителей «Медведя и короны» накануне вечером, было время поахать над покойником и пристально вглядеться в его мертвые глаза, и теперь все они в сопровождении коронера, свидетелей и любопытных наблюдателей протискивались в низкую убогую комнату задней части постоялого двора.

Майклс, хозяин заведения, с настойчивостью утверждал, что вот-вот устроит в этом помещении серию музыкальных концертов и частных танцевальных вечеров, однако Харриет подозревала: ему настолько удобно хранить здесь в зимнее время соленую свинину и мешки с картофелем, что он навряд ли затеет нечто подобное. Однако красивые слухи о том, что прославленные музыканты вот-вот предпримут путешествие из Лондона в Хартсвуд ради увеселения здешних жителей, упорно ходили по округе, поскольку все были согласны: даже молва способна улучшить репутацию местности.

Майклс был исполином, начавшим свою жизнь на лондонских улицах, однако благодаря любви к лошадям, удаче и светлой голове к сорока годам он разбогател и стал владельцем процветающего дела. Никто не знал ни его имени, ни того, существовало ли оно вообще; дети, друзья и даже жена всегда обращались к нему по фамилии. Каждое утро его можно было застать в компании галдящего семейства — к собственным отпрыскам Майклса часто добавлялись кузены и племянники, якобы нуждавшиеся в щедрости и суровой любви хозяина; они читали газеты и пили его легкое пиво. Ходили слухи, будто к нему часто обращаются с просьбой выступить третейским судьей в городских спорах и что обычно он справедлив и до невероятности неподкупен. Некоторые местные жители опасались, что сквайр не одобрит подобного отношения к собственной судебной власти, однако Харриет давно поняла, что у Бриджеса и Майклса на сей счет существует особая договоренность.

Теперь, когда Майклс, протиснувшись сквозь толпу, обеспечил госпоже Уэстерман место неподалеку от стола, за которым сидели присяжные, Харриет радовалась его содействию. В помещении собралась львиная доля местных жителей, хотя провинциальная аристократия, похоже, посчитала это дело ниже своего достоинства или вовсе не слышала о нем, решила Харриет, оглядывая зал и понимая, что почти все лавки городка нынче вечером наверняка закрыты по желанию приказчиков, владельцев и покупателей. Пробравшись в зал вслед за госпожой Уэстерман, Краудер занял место у нее за спиной. Когда его узнали, несколько человек в толпе что-то пробормотали — впрочем, если анатом ожидал неприязненного отношения, он явно ошибался. Человек, в котором Краудер, как ему показалось, узнал отца своей служанки, что-то буркнул, и анатом вдруг понял, что ему принесли персональный стул и одарили далеко не враждебным кивком.

Он огляделся. В другом конце помещения (его обустройство немного напоминало церковь, где присяжные исполняли роль невесты, угол — роль жениха, а зрители, сидевшие или стоявшие на всем остальном пространстве, заменяли семейство и друзей) Краудер заметил Хью. Как обычно, Торнли выглядел несколько всклокоченным и нервным. Анатом обратил внимание на то, как он расположился: большая часть помещения была не видна ему из-за слепого правого глаза. Слева от него, откинувшись на спинку стула, сидел тот самый стройный человек, которого Краудер видел под галереей замка Торнли. Волосы его были очень темными, а черты лица — выраженными. Краудеру внешность этого человека показалась слишком утрированной, и он подумал, что женщины вряд ли считают его настоящим красавцем. Скулы мужчины располагались несколько выше, чем нужно, а подбородок слишком выпирал. Судя по всему, ему было тридцать с небольшим, примерно столько же, сколько господину Торнли, однако сохранился он значительно лучше. Брюнет напомнил анатому карикатурные портреты великих актеров, виденные им в «Иллюстрейтед ньюс». Даже Краудеру, человеку, умевшему сдерживать свои движения, мужчина, сидевший рядом с Хью, казался до странности смирным. Впрочем, его губы двигались — он говорил что-то своему спутнику, и, судя по наклону шеи, господин Торнли слушал его.

Краудер бросил на свою спутницу вопросительный взгляд. Она поймала его и быстро кивнула. Значит, это действительно Клейвер Уикстид. В нем чувствовалось столько лоска, словно его отполировали. Краудер даже задумался: а вдруг у него белые зрачки и светло-коричневая радужка — глаза, сделанные из клена и тонкого слоя перламутра? Это был изящно выполненный мужчина, напоминавший броский предмет мебели из дамских покоев, однако мастерство авторов вызывало у Краудера сомнения. На лице Хью застыло хмурое выражение; он пристально смотрел на запыленный пол под своими скрещенными лодыжками.

Поглядев на людей, сидевших за спиной у Торнли, анатом заметил осторожную улыбку и кивок сквайра, беседовавшего с несколькими мужчинами среднего возраста, которые походили на фермеров. Снова бросив взгляд в первые ряды, Краудер заметил Джошуа Картрайта — тот печально стоял у окна. Он ни с кем не разговаривал, без конца ощипывая пушок со своего рукава, — у Краудера даже появилось опасение, что к концу заседания его манжеты окончательно облысеют.

Оглядевшись, коронер встал и призвал собравшихся к тишине. Просьбу замолчать подхватили и донесли до задних дверей, где она была усилена рыком Майклса. Воздух будто бы застыл — казалось, коронер доволен эффектом.

Затем вызвали свидетелей и стали задавать вопросы. Харриет рассказала, как обнаружила тело во время утренней прогулки и как решила вызвать не только сквайра, но и Краудера, а затем послала за Хью, который постановил, что тело не принадлежало его брату. Упомянутый джентльмен изменил положение, повернувшись на целую четверть оборота, чтобы видеть, как говорит Харриет. Выражение его лица по-прежнему оставалось угрюмым.

Краткий рассказ Харриет был выслушан с почтением. Старшина присяжных от имени всей коллегии поблагодарил ее за то, что было сделано, а также за любезность, которую она оказала, придя сюда и поговорив с ними. Наблюдая за тем, как она говорила, Краудер отметил нехарактерную застенчивость в ее поведении: стремление глядеть на коронера и старшину из-под длинных ресниц, скрывая молнии зеленых глаз, словно в немой просьбе о доброжелательном отношении. Джентльмены с радостью ответили на эту просьбу — когда Харриет села, в помещении воцарилась атмосфера мужского внимания. Казалось, только Хью и Уикстид, глядя на нее, не испытывали собственнического восторга.

Усевшись, Харриет бросила на Краудера извиняющийся взгляд. Он почувствовал, что выступление госпожи Уэстерман впечатлило его, и понял, какими преимуществами и маской могла обеспечить ее в подобном окружении женственная сдержанность, однако ему нравилось то, что Харриет терпеть не могла скрывать свое настоящее лицо, и жалел ее, коль скоро это было необходимо. Краудер задумался, смогут ли дамы, прибегающие к подобным трюкам, хоть когда-нибудь стать самими собой, однако, не имея понятия о том, какие опасности подстерегают искренних женщин, он потерял охоту осуждать их. Размышления анатома прервал коронер, назвавший его по имени.

Краудера также выслушали с уважением, хотя ему не удалось завоевать расположение зала. Он говорил о ране, вероятном времени смерти и о том, как он обследовал нижние конечности мертвеца, чтобы установить, здоровыми ли они были. То и дело ему приходилось прерываться, чтобы преобразовать латынь и прочий научный язык в слова, более доступные пониманию присяжных. Когда анатом передавал замечание Хью о том, что из-за юношеской травмы Александр повредил ногу, он с некоторым удивлением услышал подтверждающие выкрики собравшихся: «Верно, верно!», «В самом деле — с семи лет!», «Его лошадь споткнулась и угодила в кроличью нору на Блэкаморском холме!» А густой бас, донесшийся от двери, уточнил: «Она упала на него!» Казалось, городок решил играть в суде хор, и у Краудера возникло неуютное ощущение симпатии к актерам Друри-Лейн.

По тону вопросов и ответов можно было заключить, что мнение, царившее в зале, соответствовало соображениям леди Торнли: мол, незнакомец прибыл сюда, надеясь получить вознаграждение за обнаружение перстня, и пал жертвой некоего дела, увязавшегося за ним из города. Поэтому неудивительно, что, вызывая Джошуа Картрайта, коронер произнес его имя с таким видом, будто был чародеем, достающим из-под рубахи необычайно большого и внушительного кролика.

Джошуа и вправду вел себя, словно пугливый кролик, и собравшимся то и дело приходилось подбадривать его, чтобы лавочник говорил громче. Картрайт подтвердил, что знал человека, которому принадлежало тело, и что от имени господина Торнли просил Картера Брука отыскать следы старшего брата Хью, виконта Хардью.

Собравшиеся были потрясены, и шепот в зале сначала усилился, а потом затих, словно мимолетный ливень. Последовали вопросы о семействе и положении Брука, и Джошуа сообщил присяжным и всем собравшимся, что, насколько ему известно, у Брука не было семьи. Словно в качестве извинения за то, что привел в здешние места такую сомнительную личность, он взял на себя обязательство написать хозяйке Брука, поведать ей обо всем случившемся и сообщить, что она вправе удалить вещи покойного и сдать его комнату кому-нибудь другому. Коронер признал это решение разумным и предложил Картрайту переписать выводы, которые он сделает после рассмотрения этого дела, и вставить в свое письмо любые отрывки, подходящие для корреспонденции.

Хор собравшихся выразил удовлетворение целой чередой бормотаний и кивков, разносившихся от наблюдателей до присяжных и обратно, словно рябь на маленьком прудике. Все больше и больше людей устремляли свои взгляды на затылок Хью, задерживая их там, и, когда тот, оттолкнув свой стул, наконец поднялся, зал вздохнул с облегчением. Торнли обращался к одному лишь коронеру, однако по его раскрасневшемуся профилю Краудер мог заключить: Хью полностью отдавал себе отчет, что на него смотрит весь зал.

— Я хотел узнать, где мой брат, и заверить, невзирая на его нынешнее положение, что буду рад снова знаться с ним.

По залу разнеслось благосклонное бормотание.

— Правильно, правильно, — одобрил стоявший у двери бас.

— Вот он, наш добрый капитан, — похвалил еще кто-то.

Коронер окинул наблюдателей серьезным взглядом, и они умолкли. Краудер продолжал смотреть на Хью, а потому заметил, как вспышка боли исказила его лицо, когда он услышал свое военное звание.

— Картер Брук написал, что у него есть сведения для меня и что ему удобнее доставить их лично. Я попросил Брука принести какое-либо свидетельство его встречи с братом, поскольку в прошлом мне не раз приходилось испытывать разочарование из-за ложных следов.

Несмотря на проступки, совершенные Хью, жители городка, казалось, по-прежнему одобряли его, и какие-то голоса тут же подхватили:

— Верно, верно!

— Ужасно, как же ужасно потерять брата!

А кто-то писклявый из задних рядов проговорил:

— Но потерять сына — чертовское легкомыслие!

Покрасневший еще больше Хью по-прежнему не оборачивался, а Майклс качнул своей мощной головой в сторону обладателя тонкого голоска.

— Я же говорил тебе, Бейкер, покуда не пьешь, держи свой рот на замке. — Все засмеялись. — И думай, что говоришь, здесь присутствует дама.

Зал ответил всеобщим согласием.

Коронер, воплощенное достоинство, подождал, пока зал снова сосредоточит внимание на выступающем, и жестом попросил Хью продолжить.

— Я не смог встретиться с Бруком в назначенный час, поскольку юный Торп выразил желание видеть меня, и некоторое время мы с ним беседовали о том, что он планирует изменить на взятой у меня внаем земле.

Публика начала бормотать и смеяться, и Краудер заметил раскрасневшегося молодого человека — уставившись на свои ноги, он прижимался к боковой стене так, словно мечтал стать бестелесным и провалиться сквозь нее.

— Он умный юноша, и в его голове полно мыслей о том, как усовершенствовать землю, — прошептала Харриет, склонившись к анатому. — Но он не понимает, что длительные беседы с ним способны утомлять. Думаю, некоторые его идеи увеличили мой доход на десять фунтов в год, однако я избегаю встреч с ним, если ощущаю в себе недостаток терпения.

Хью подождал, пока шум утихнет.

— Так что я пришел на встречу с Бруком почти часом позже.

— Вы легко отделались! — раздался голос из глубины зала.

Судя по виду юного Торпа, эта фраза сильно задела его.

— Могу я напомнить вам, джентльмены, — обратился коронер к залу, — что мы обсуждаем убийство?

Немного пошаркав, собравшиеся опять посерьезнели. Коронер снова сосредоточил внимание на Хью.

— Мне бы хотелось знать, сэр, почему вы не пригласили этого человека явиться в ваш дом.

Хью слегка смутился, и Краудер заметил, что Уикстид немигающим взглядом смотрит ему в спину.

— Я опасался, что его сведения могут быть деликатного свойства. Что они потребуют осторожного обращения. — Хью откашлялся. — Я очень доверяю своим домашним, однако мне не хотелось привлекать их внимание ни к поискам, ни к тому, что я мог бы узнать, пока у меня не появилось возможности самостоятельно обдумать смысл этих сведений.

Забавно, что после этого заявления в зале не раздалось ни одобрительного, ни скептического бормотания; публика твердо хранила молчание, что говорило о неоднозначности суждений.

— А когда вы прибыли на место предполагаемой встречи?..

— Там никого не было. Я прождал столько, сколько смог, выкурил сигару, а затем поехал домой. На следующий же день мне сообщили, что обнаружено тело.

И коронер, и присяжные помрачнели. Хью огляделся, видимо, собираясь сесть. Коронер поднял руку.

— Еще один вопрос, сэр. Очень ли ценным был привезенный Бруком перстень?

Судя по виду, Хью немного удивился.

— Не могу сказать, сэр. Он золотой и, я полагаю, достаточно тяжелый. Я принес его с собой.

Торнли ощупал свой карман и кинул кольцо старшине присяжных. Тот поймал его, и вся коллегия, склонившись, принялась крайне внимательно осматривать украшение.

— Что скажешь, Уилтон? — выкрикнул Майклс из середины зала. — У твоего дядюшки в Пулборо есть ювелирная мастерская, верно?

— По крайней мере два фунта, — с абсолютной уверенностью заявил Уилтон. — Даже если соскоблить герб.

Кивнув со знанием дела, присяжные передали перстень коронеру, а тот со всей учтивостью вернул его Хью.

У присяжных не было совещательной комнаты, куда можно было бы удалиться, так что они сгрудились в самом дальнему углу помещения, а все прочие согласились не смотреть на них, пока коллегия не примет решение. Многие из собравшихся повернулись к присяжным спинами, стараясь как можно громче говорить друг с другом. Маленький мальчик — Краудер принял его за одного из отпрысков Майклса, — протиснувшись сквозь толпу, принес госпоже Уэстерман бокал лимонада. Она широко улыбнулась ребенку, и мальчик зарделся. Толпа вокруг них задвигалась, Харриет, вытянув руку, умудрилась дотронуться до рукава юного Торпа. Он обернулся к ней; вид у молодого человека по-прежнему был виноватый и довольно сконфуженный.

— Торп, а я рассказывала господину Краудеру, что в прошлом году поместье заработало десять фунтов на твоих идеях.

Юноша вспыхнул от удовольствия и выпрямился.

— Спасибо вам, госпожа Уэстерман. Я сожалею, что задержал господина Торнли, но Уикстид, — он словно выплюнул это имя, — сказал: лучше всего будет застать его в тот самый момент. Знаю, я мог бы поторопиться, но я хотел разъяснить господину Хью…

Краудер уже начал опасаться, что юноша собирается пуститься в очень длинные объяснения, однако Харриет прижала пальцы к губам.

— Думаю, присяжные приняли решение, Торп. Смотри-ка — коронер говорит со старшиной.

Кивнув и снова улыбнувшись, юноша двинулся прочь, а Харриет повернулась к столу присяжных. Краудер наклонился к ней.

— Вы ведь говорили, что с господином Торнли никто не обсуждает дела поместья.

— Говорила, — согласилась она, — однако юный Торп может быть очень настойчивым.

Краудер смотрел на Харриет, размышляя, как можно описать выражение ее лица. Он остановился на слове «чопорное», а затем переключил внимание на заговорившего коронера.

— Я благодарю всех выступавших, а также самих присяжных. Мы полагаем, этот человек был убит тем, кто хотел украсть кольцо. Возможно, он следовал за Бруком из Лондона, воспользовавшись тем обстоятельством, что тот направился в уединенное место. Мы считаем, господин Хью Торнли расстроил его планы, и убийце пришлось сбежать, так и не получив кольца. Коллегия желает выразить сожаление, что господин Торнли так и не получил от Брука новостей о своем брате.

По залу пронеслись одобрительные возгласы; присяжные сохраняли серьезный вид.

— Вот они, наши выводы, и, если все согласятся, я должным образом оформлю их, и вы, джентльмены, сможете поставить свои подписи. Я не стану в очередной раз зачитывать клятву — вы все расслышали ее в первый раз, верно?

Вразнобой кивнув, члены коллегии отказались от прослушивания клятвы. Коронер огляделся и, поняв, что внимание зала сосредоточено на нем, взял со стола документ. Чтобы как следует видеть написанное, ему пришлось сначала поднести руки поближе, затем снова вытянуть их; когда подходящее положение было найдено, коронер зачитал:

— «Мы, коллегия присяжных, установили следующее: неизвестная особа, не имея страха Божьего перед глазами, искушенная и побуждаемая дьяволом, в ночь на первое июня года от Рождества Христова тысяча семьсот восьмидесятого, в лесах Кейвли-Парка, нанесла Картеру Бруку, происходившему не из нашего прихода, ожесточенный и смертельный удар в шею неким острым орудием. Означенный Картер Брук тотчас скончался, а упомянутые присяжные, принесшие вышеназванную клятву, установили, что указанная неизвестная особа, совершив означенное злодеяние и убийство вышеупомянутым способом, сбежала в ночь, противу общественного порядка, установленного королем, его короной и достоинством».

Присяжные, напустившие на себя важный вид, кивнули, и в зале прозвучал удовлетворенный вздох, выражавший согласие.

— Праведные слова, — одобрил бас, обладатель которого стоял у двери.

— Почти такие же, как в церкви, — согласился другой наблюдатель.

Немного взволнованный коронер, отложив бумагу и не вставая со стула, улыбнулся Майклсу, который, словно башня, маячил позади собравшихся.

— Эта работа вызывает жажду, Майклс. Открыта ли пивная?

— У меня всегда найдется доброе питье для слуг короля, приятель. Присяжных мы тоже угощаем. Остальные платят сами.

Помещение быстро начало пустеть.

 

II.4

Вокруг открытой могилы собралась изрядная толпа. Судя по разнообразию лиц, весть о смерти Александра донеслась из одного конца города в другой. Даже в дни мятежа и разлада сосед говорил с соседом, легкий ветерок взвивал эти вести в небо, а потом люди просто вдыхали их из воздуха. За время, проведенное в Лондоне, Александр Адамс сумел завести и сохранить добрых друзей. На похороны пришли почти все актеры театра Друри-Лейн. Грейвс смотрел, что они сбиваются в кучку в нескольких шагах от него, так, словно длительная близость, возникшая за сценой театра, привила им привычку постоянно держаться вместе, даже в том случае, если преграды снимались.

Пришли сюда и композиторы, доверявшие Александру гравировку и печать своих произведений. Господин Пакстон, приблизившись к Сьюзан, попытался заговорить с ней, но слова застряли у него в горле, и он сумел лишь ненадолго положить руку девочке на плечо, а затем быстро двинулся прочь, обходя надгробия и стуча своей отполированной, поблескивавшей на солнце тростью.

День выдался жарким и мрачным. Повсюду виднелись следы бунта, оставшиеся после вчерашней ночи; пусть улицы и казались тихими, в воздухе разлилось напряжение, делавшее город беспокойным. Прибыв на церковное кладбище, они увидели человека, спавшего в водосточном желобе, так что носильщикам пришлось обходить его. На нем была шляпа, обмотанная подризником, а к своей груди, так, словно в нем заключалась его единственная любовь и отрада, пьяный прижимал оборванный кусок меха. Старый неряшливый констебль прихода, старательно избегавший внимания тех, кто мог потребовать его помощи в защите собственности от толпы, пробрался в центр сборища. Он едва слышно беспрерывно бормотал: «Бедный господин Адамс, бедный господин Адамс. В какие времена мы живем!», — пока Грейвс, опасаясь, что это лишь усугубит напряжение Сьюзан, не зыркнул на него, нахмурив брови, из-за чего старик смутился и умолк.

Сьюзан по-прежнему хранила молчание, однако Грейвс надеялся, что она понемногу начала приходить в себя. Не раздумывая, он протянул ей руку, когда они встречали тело у двери лавки, и она, также не раздумывая, приняла ее. Джонатан держал сестру за другую руку, однако мальчик не сделал бы и шагу, не ощущая присутствия мисс Чейз. Вот так неуклюже и неловко четверка близких усопшего двигалась за гробом по узким улицам города.

Коллективный рассудок сборища уже ответил на все вопросы, касавшиеся смерти Александра, и Грейвс ощущал на себе взгляды людей, рассматривающих его рану в те моменты, когда молодой человек, как полагали скорбящие, не замечал этого. Он раздумывал о том, останется ли у него шрам. Рана оказалась неглубокой, и мисс Чейз со всей осторожностью промывала ее, хотя Грейвс порой сомневался, что лондонская вода имеет хоть что-нибудь общее с чистотой.

У могилы их ждал священник. Солнце даже сейчас стояло высоко, и было заметно, как он страдает от жары. Священнослужитель напудрил щеки, и пот из-под его парика стекал по глубоким впадинам на лице; однако, перед тем как занять свое место у могилы и откашляться, он улыбнулся Сьюзан и, согнув старческие колени, чтобы его слышал Джонатан, шепотом сказал детям, что их папеньке хорошо в раю, а затем объяснил, как будет проходить церемония.

Как только он заговорил, к воротам кладбища подъехали два экипажа с разными гербами — они принадлежали графу Камберленду и виконту Карнатли. Люди заметили их, в толпе послышалось бормотание. Сьюзан не подняла глаз. Оба пэра были страстными любителями музыки, и Грейвс знал, что Александр переписывался с обоими и регулярно отсылал им экземпляры своих работ. Они оказали большую честь, прислав свои экипажи к воротам.

Грейвс заметил, что Сьюзан все-таки обернулась и равнодушно поглядела на них. Джонатан же, округлив глаза, смотрел на лошадей. Это были красивые животные. Грейвс надеялся, что экипажи постоят подольше и у мальчика будет возможность подойти ближе и поговорить с кучерами. Он бы отдал что угодно, чтобы вместо картин вчерашнего дня наполнить этот нежный формирующийся разум чем-нибудь более приятным. У Грейвса создавалось ощущение, будто он наблюдает за всем этим с большого расстояния и с высоты. За тем, как собравшиеся мужчины и женщины мрачно и торжественно слушают заупокойную службу, и за тем, как Сьюзан сжала его руку, когда первая горсть земли легко упала на крышку гроба. Он заметил, что в дальней части толпы прячется его знакомый, наемный писака с Граб-стрит, поставлявший новости в «Дейли эдвертайзер». Судя по его виду, он чувствовал себя таким же голодным и усталым, как Грейвс, поэтому молодой человек не мог осуждать приятеля за то, что он расспрашивает одного из соседей Александра. Нужно подкармливать газеты новостями и удовлетворять людское любопытство. Подняв взгляд, писака вопросительно посмотрел на Грейвса, но тот покачал головой, и знакомый, кивнув, снова отступил назад.

Священник добрался до завершающего «аминь», и толпа начала расходиться, предоставив закапывание ямы могильщику. Грейвс не двинулся с места, позволяя Сьюзан проследить за этим. Он понял, что мысли мисс Чейз приняли похожий оборот, но уже в отношении Джонатана. Когда толпа начала таять, она тихонько подвела ребенка к лошадям. Грейвс видел, как кучеры здороваются с мальчиком. Малыша подняли на козлы и позволили подержаться за поводья, затем снова сняли, чтобы он мог погладить лошадей из передней пары экипажа графа Камберленда. Грейвс бросил взгляд на Сьюзан и увидел, что она тоже наблюдает за братом. Глаза и щеки девочки были влажными от слез. Не устояв, юноша легонько привлек ее к себе. Сьюзан еще немного поплакала в его кафтан, а затем, тяжело и прерывисто вздохнув, разомкнула губы.

— Господин Грейвс?

— Да, Сьюзан?

— В лавке лежит шкатулка. Папенька велел мне найти ее и держать при себе. Боюсь, я на некоторое время позабыла об этом. — Ее голос звучал так безжизненно и тихо, что Грейвс едва разбирал слова. — Мы можем сходить за ней? Я помню, где она спрятана. Папенька сказал мне.

— Конечно, Сьюзан.

Они миновали еще не успевшую разойтись публику (люди провожали их тихими соболезнованиями, а при виде девочки снимали шляпы) и приблизились к мисс Чейз. Пока Грейвс рассказывал ей о предстоящем деле, Сьюзан направилась к брату. Взрослые смотрели за тем, как договариваются дети. Джонатана встревожила предстоящая разлука, и его глаза округлились, однако через некоторое время он немного успокоился — видимо, под влиянием ласкового шепота сестры. Девочка умолкла, словно ожидая ответа, и молодые люди увидели, что Джонатан медленно кивнул. Развернувшись, Сьюзан снова подошла к ним и со спокойствием, заставившим дрогнуть их сердца, проговорила:

— Я готова, господин Грейвс. Идемте?

Поклонившись, он подал ей руку.

 

II.5

На похороны Картера Брука пришли только госпожа Уэстерман, Краудер и Рейчел. Когда они прибыли на кладбище, церковный сторож и его люди уже опускали гроб в открытую могилу. Пока дамы и анатом сворачивали с тропы, ведущей к входу в церковь, и приближались к могиле, между могильщиками состоялся краткий разговор, и самый молодой из них, всего-навсего мальчишка, отложил заступ и помчался в ризницу. Юнец вернулся всего через мгновение, вызвав у Краудера нехорошую улыбку, потому что за ним следовал викарий, по дороге надевая воротник и стараясь выглядеть так, будто собирался присутствовать с самого начала.

Краудер бросил взгляд на мисс Тренч. Именно Рейчел настояла на том, чтобы они пришли сюда. Извилистая дорожка, по коей известия попадали в местные дома, сворачивала сначала к юному помощнику церковного сторожа и мяснику, а затем новости вместе с говяжьими голенями доставлялись в Кейвли-Парк. Это и помогло Рейчел узнать о том, что похороны состоятся нынче вечером, еще до того, как мысль о погребении пришла в головы Харриет и Краудера. Когда анатом и хозяйка дома вернулись с дознания, стол уже был накрыт для их позднего обеда, а Рейчел — убеждена, что им необходимо поторопиться и в течение часа снова вернуться в городок.

— Рейчел, нам нужен покой! И время, чтобы обсудить происшедшее, — возразила Харриет. Она опустилась на маленький диванчик и посмотрела на сестру широко раскрытыми глазами. — Лучшая услуга господину Бруку — это, несомненно, наша попытка узнать, почему он погиб и от чьей руки. Ты ведь не считаешь, что это сделал неудачливый вор, верно?

От тоненькой фигурки сестры Харриет исходила такая сила морального убеждения, какую может придать человеку лишь восемнадцатилетний возраст — он и только он.

— Нет. Мне хотелось бы так считать, но нет. Однако обдумать все это ты можешь и позже, Харриет, или вовсе завтра. И вы тоже, господин Краудер. Этого беднягу похоронят всего лишь однажды, и мне кажется, при этом должен кто-нибудь присутствовать. Понравилось бы тебе, если бы тебя положили в землю в полном одиночестве и никто тебя не оплакал?

— Очень сомневаюсь, что в тот момент меня что-нибудь беспокоило бы. — Харриет поняла, что проиграла спор, а потому перестала изображать разумную кротость. Она скрестила руки и опустила подбородок на грудь. — В любом случае — разве мы в состоянии его оплакивать? Я познакомилась с этим человеком лишь после того, как он стал хладным трупом.

Рейчел сжала руки в кулаки — казалось, девушка вот-вот начнет топать ногами.

— Харри, нужно поступить именно так, и ты сама это знаешь. Ты свидетельствуешь о его смерти — прекрасно, так засвидетельствуй же и его похороны. Каким бы человеком он ни был, он входил в число Божьих созданий, а потому заслужил эту любезность от всех нас.

Харриет не двинулась с места — Краудер заметил лишь, как она поморщила нос, когда ее сестра упомянула о Боге. Рейчел сузила глаза.

— Если ты не пойдешь, я попрошу господина Краудера сопроводить меня. В самом деле, Харри, если ты собралась весь вечер думать о смерти, ты можешь заняться этим и в тиши церковного кладбища.

Эта фраза во всяком случае рассмешила Харриет, и она согласилась. Не успел обед осесть в их желудках, как они снова двинулись в городок, на этот раз пешком, так как Харриет полагала, что экипаж не подходит для столь тихого визита — ведь, кроме них, карета привезет с собой и свою слишком заметную пышность.

Увидев, как священник заторопился к могиле, Харриет обрадовалась, что сестра силой заставила ее прийти сюда, это и в самом деле было подходящее место для размышлений о смерти. Вердикт коронера не удивил Харриет, хотя она не переставая размышляла о том, много ли местных жителей в действительности поддерживают его. Чрезвычайно удобное заключение — весьма правдоподобное, если, конечно, принять на веру, что воры ради одного-единственного перстня станут неспешно преследовать друг друга на протяжении целого дня пути. На мгновение Харриет задумалась: а может ли она сама поверить в это? Если да, тогда ей стоит примерить самодовольную улыбку деревенской матроны, заняться младенцем и видеть лишь то, что у нее перед носом, так же, как Рейчел. Она на секунду нахмурилась, понимая, что неверно и несправедливо охарактеризовала сестру, и разозлилась на себя за это. Священник заметил выражение ее лица и, слегка смутившись, заглянул в свой молитвенник, чтобы убедиться, не поймала ли его на ошибке вспыльчивая госпожа Уэстерман. Успокоившись, он продолжил.

Харриет бросила взгляд на сестру. Она вовсе не казалась самодовольной и куда больше Харриет знала о тайнах и тягостях деревенской жизни. Главная сложность с Рейчел состояла в том, что она в самом деле была добра. И поэтому обладала терпением и душевной стойкостью, которые порой вызывали у ее сестры зависть, а порой казались Харриет почти невыносимыми. Когда молебен закончился, Рейчел с улыбкой протянула руку священнику, и его лицо приняло до смешного гордое выражение. Харриет и Краудер поклонились, и их маленькая компания, в которой каждый размышлял о своем, двинулась назад, к дороге на Кейвли.

Пройдя совсем немного, они заметили впереди мужскую фигуру. Вечер был еще светлым, и путники, даже оставаясь на значительном расстоянии, увидели, что это Хью Торнли. Краудер скорее почувствовал, чем заметил легкую нерешительность в походке Рейчел, а уголком глаза уловил движение упрямо вздернувшегося подбородка. Какая же это, должно быть, пытка, подумал анатом, жить, постоянно ощущая присутствие неразделенной любви. Он стал размышлять о том, почему Харриет не увезла сестру прочь отсюда. Возможно, Рейчел сама решила ежедневно сталкиваться с собственными страданиями. По мнению Краудера, подобное решение было несовместимо с душевным покоем, несмотря на облегчение, которое приносили девушке склонность к усердию и религии.

Ощутив их присутствие, Хью обернулся. Все обменялись поклонами.

— Я приходил на похороны Брука, — объяснил он. — Решил, что кто-нибудь должен это сделать, а Картрайт не явится. В нынешних обстоятельствах он не рад, что люди связывают его с подобными типажами. А затем я увидел вас и решил не докучать. С вашей стороны очень мило было прийти. Похоже на вас. Что ж, доброго вечера.

Никто не сомневался, что эти слова предназначались Рейчел, однако Харриет и Краудер учтиво притворились, будто замечание относилось ко всем. Госпожа Уэстерман откашлялась, словно собираясь что-то сказать, хотя ей никак не приходило в голову, что можно произнести в подобной ситуации, и тут подоспела помощь — со склона высокого холма, располагавшегося на границе владений замка Торнли и находившегося сейчас у них за спиной, послышался крик. Вниз по склону прямо к ним бежал какой-то мальчишка; полы невзрачной куртки развевались за его спиной, а ноги легко ступали по длинной траве.

— Господин Торнли! Господин Торнли, скорее сюда, сэр!

— Что такое?

Споткнувшись, мальчишка остановился рядом с ними. Он был очень бледен.

— Сиделка Брэй! В ведьмовской хижине.

Развернувшись, он побежал обратно по тому же пути. Краудер поглядел на Харриет. Она уже подхватывала юбки, собираясь пойти за ребенком.

— Это хижина старого лесника, — кратко пояснила она, — у кромки леса.

Госпожа Уэстерман двинулась вверх по склону; Краудер, Рейчел и Хью последовали за ней. За деревьями, на самой вершине холма, Краудер впервые увидел маленький полуразвалившийся домик. Он и вправду подходил для ведьм, если, конечно, ваше воображение склонно к подобным образам. Его стены и потолок пробили и замаскировали деревья, а сохранившуюся каменную кладку увивал плющ. Широкая дверь, с невероятным упрямством державшаяся на последних петлях, была приоткрыта. Мальчишка показал в дверной проем. Из-за бледности на его лице была особенно заметна грязь. Он воплощал колоритный образ сентиментального пастушка. Под предводительством Хью все двинулись внутрь, силясь различить узоры света и тени. Внезапно вскрикнув, Рейчел уткнулась сестре в грудь. Та обняла девушку, но даже поверх ее головы, округлив глаза, продолжала смотреть в глубь помещения. Мужчины замерли так, будто на них только что обрушилась гигантская волна.

На одной из низких балок, до коих почти доставали их головы, висело женское тело. Лицо трупа потемнело, а высунутый язык торчал между зубами. Ступни покойницы почти касались каменного пола, и под скрип древесины и шорох пеньки ее тело продолжало тихонько колыхаться на легком вечернем ветерке. Как раз ветерок и повернул труп лицом к Харриет. Даже в таком искаженном виде она узнала эту женщину. Сиделка Брэй, прислуга из замка Торнли, возникла точно дар Божий вскоре после того, как лорд заболел, и заботилась о нем с того самого момента. Харриет отвернулась, продолжая прикрывать Рейчел. Затем зажмурила глаза, очень крепко зажмурила, и стала ждать, когда успокоится сердцебиение.

— Нужно снять ее, — прозвучал голос Краудера. — Вон та бочка выдержит?

Послышались глухие удары — это мужской сапог, испытывая бочку, пинал ее, затем скрип от соприкосновения дерева и камня — кто-то потащил ее по полу.

— Господин Торнли, есть ли у вас нож?

Через некоторое время раздался щелчок обнажаемого лезвия, а затем ужасный звук распиливаемой веревки. Харриет вспомнила звуки больничной палаты во время сражения: казалось, за проклятиями, стонами и взрывами всегда можно было расслышать срежет пилы — это врач распиливал кость. Раздался треск — видимо, веревка поддалась. Хью крякнул, приняв вес, а затем вздохнул, опустив тело на пол.

— Она мертва? — раздался голос господина Торнли.

— О да, — сухо ответил Краудер.

Харриет открыла глаза. Краудер опустился на колени рядом с телом, Хью стоял чуть поодаль.

— Черт побери!

Ругательство Хью отразилось от стен пустых развалин и, словно ружейный выстрел, встревожило ворон, устроившихся на ночлег в лесу. Вспорхнув из своих гнезд, они огласили округу эхом сердитых криков. Рейчел поморщилась и высвободилась из объятий сестры. Всеми силами стараясь не глядеть на то место, где лежало тело, девушка распрямила спину и направилась к двери. Обернувшись, Харриет увидела, что она говорит с мальчиком.

— Как тебя зовут?

— Джек.

— Нам лучше побыть на улице, Джек.

Она вытянула руку, мальчишка вложил свои грязные пальчики в ее ладонь, обтянутую черной перчаткой, и позволил вывести себя наружу, на свет угасающего дня.

Опершись спиной на неровно обмазанную стену и пытаясь успокоиться, Харриет наблюдала за Краудером. Он рассматривал тело так, словно водил взглядом по тексту. Затем, подняв руку, отодвинул складки плаща и веревку, свисавшую с шеи сиделки, и поглядел на Харриет. Она поняла его.

— Господин Торнли, может быть, вам стоит пойти и позвать своих людей? Как бы то ни было, а это тело, вне всяких сомнений, — ваша забота.

Бросив на нее сердитый взгляд, Хью спешной походкой двинулся к выходу. Как только стих звук его шагов, доносившийся с улицы, Харриет миновала открытое пространство хижины и опустилась на корточки напротив Краудера. Анантом взглянул на нее.

— Разумеется, разозлившись, он ушел отсюда скорее. Однако я боюсь, что он пойдет слишком быстро.

В ответ Харриет кратко улыбнулась, затем жестом указала на дверь, за которой ожидали Рейчел и мальчонка, и подняла палец к губам. Краудер кивнул.

Затем снова обратился к телу и, внезапно нахмурившись, приподнял правое запястье сиделки. Его внешняя сторона была покрыта темными кровоподтеками в том месте, где под мягкой плотью скрывается лучевая артерия, и по бокам — там, где кости предплечья соединяются с косточками кисти. Передвигать руки покойницы было легко — она умерла всего несколько часов назад. Сняв свои перчатки, Харриет засунула их в карманы платья и, увидев то, что подметил Краудер, подняла левую ладонь сиделки. Здесь сильные кровоподтеки находились на внешней стороне запястья. Поднеся его поближе к глазам, Харриет кончиком пальца провела по отпечаткам. Затем подцепила что-то ногтем и показала Краудеру. Анатом поглядел на ее палец. Волокно. Она осторожно опустила руку покойницы и потянулась за другой, затем сложила руки сиделки так, чтобы они соприкасались запястьями.

— Веревка, — беззвучно прошептала она.

Несмотря на теплый вечер, Краудер ощутил, как в животе разливается холод. Он снова принялся внимательно разглядывать правую руку сиделки, сгибая мертвые пальцы так, словно, сидя на диване в гостиной, лениво поигрывал рукой возлюбленной. Один ноготь был сломан, а под тремя застряли частички кожи и немного крови. Он поднял взгляд на Харриет, чтобы проверить, смотрит ли она и понимает ли то, что видит. Ее губы были поджаты, а поза говорила о сосредоточенном внимании. Краудер положил руку покойницы на место, и они оба, словно по команде, поглядели на жутко перекошенное лицо.

— Я срежу веревку с ее шеи, — очень тихо проговорил Краудер и сделал, что обещал, обнажив ужасный пурпурный след от петли, давившей на горло, пока сиделка не задохнулась.

Своими длинными пальцами он ощупал позвонки на задней части шеи. Они не были сломаны. Женщина умерла от недостатка воздуха. Эта смерть не была щадящей. Краудер припомнил, как время от времени работал на своих профессоров — ожидал под виселицей в надежде на то, чтобы с помощью многочисленных взяток и нескольких людей, которым он платил за сдерживание толпы, заполучить тело для анатомирования. Он присутствовал и при быстрой, и при медленной смерти от повешения. Если от рывка веревки шея несчастного не ломалась, порой его друзья кидались к эшафоту и, ухватив за ноги, тянули вниз со всей силы, чтобы как можно скорее окончить предсмертные мучения. Он видел, как матери тем же способом тянули за ноги своих сыновей, — этим быстрым убийством они исполняли последний долг перед своими чадами. Неприятней всего был шум — бесполезное бульканье воздуха, пытавшегося пробиться в закупоренную чашу горла, свист рассекающих воздух ног, дергающихся словно в кукольном представлении; этакий танец в воздухе. Краудер задумался: а тянул ли кто-нибудь за ноги сиделку в попытке сократить ее мучения?

Харриет принялась очень осторожно ощупывать затылок покойницы. Она вспомнила, как проделывала то же самое с головой корабельного гардемарина, когда они в последний раз ходили в море вместе с супругом. До этого врач отрезал юноше ногу выше колена, однако прикончил его осколок, застрявший в задней части черепа, — именно его Харриет обнаружила под густыми черными волосами гардемарина. Даже вопреки ожившим и забурлившим с новой силой воспоминаниям Харриет обратила внимание на изменение структуры кожи, припухлость на затылке. Она подняла свою руку пусть испачканную кровью, но при этом совершенно сухую, и показала ее Краудеру. Он тоже отыскал это место на коже головы, а затем ощупал весь труп, однако больше ничего замечательного не обнаружил.

Выпрямившись, он осмотрел балку над их головами — веревочная петля выглядела теперь вполне безобидно. Харриет встала рядом с ним, она пыталась вытереть руку платком. Эта вещица была слишком нежной для подобной задачи. Уловив ее тихое проклятие, Краудер без лишних замечаний подал даме свой платок. Харриет удалила кровь с ладони и снова натянула перчатки, а затем, печально качнув головой, вернула платок анатому. Когда она заговорила, ее приглушенный голос напомнил Краудеру: Харриет все еще волнуется, что их могут услышать.

— Я не обратила внимания, где стояла эта бочка, когда мы вошли.

Анатом задумался: а стоит ли удивляться, что их мысли в подобных ситуациях движутся в одном и том же направлении?

— Я пытался припомнить. Вон там. — Краудер указал на стену слева от них. — К тому же бочка была опрокинута, то есть могла откатиться, когда сиделка Брэй оттолкнула ее.

Харриет поглядела на него, вздернув бровь.

— Нет, госпожа Уэстерман, я не сошел с ума. Эту женщину убили. Я лишь размышляю, как присяжные могли бы переиначить все это, превратив в самоубийство.

— Харри? — Рейчел приблизилась к двери, пытаясь отыскать сестру во мраке, но так, чтобы не видеть трупа.

Краудер заметил, что Харриет, украдкой бросив взгляд на перчатку, натянула ее повыше, прикрывая запястье, а потом уже ответила:

— Да, Рейчел?

— Там что-то лежит. Кто-то развел костер, и он до сих пор теплится. Похоже, в нем лежит что-то…

Не успела Рейчел закончить фразу, как Харриет и Краудер уже оказались возле нее. Она указала на узенькую тропку за спиной у мальчика Джека, ведущую в лес и пролегавшую чуть поодаль от дорожки, что шла возле хижины. Там, на оголенной лесной подстилке, возвышалась кучка золы, содержавшая несколько обуглившихся щепок и подозрительно светлый пепел, оставшийся от сожженной бумаги. Краудер поднес ладонь к остаткам костра. И ощутил лишь слабое, но все же напоминание о былом жаре. Харриет осторожно проткнула кучку тонкой хворостинкой.

— Я не вижу исписанной бумаги, — заметила она.

Краудер засунул нож Хью еще глубже в пепел, а вынув, обнаружил на острие более крупный клочок бумаги, переживший пламя. На обеих сторонах было что-то написано; судя по всему, перед ним был нижний уголок бумажного листа.

— Это письма. Я уверен. — Он указал на другой обрывок, где различалось слово «замок».

Харриет не ответила. Она с ужасом смотрела на руки анатома. Краудер проследил за ее взглядом. На ноже, что он держал, проявились темные пятна. Он уставился на оружие.

— Это нож Хью? — прошептала она.

Он кивнул.

— Харриет, вы что-нибудь нашли? — окликнула их Рейчел.

Госпожа Уэстерман очень быстро поднялась, заслонив Краудера, который по-прежнему изучал нож.

— Письма. Но все они сгорели.

Джек оторвал взгляд от небольшого участка лесной подстилки, который он рассматривал.

— Сиделка Брэй всегда радовалась письмам, — сообщил он.

Харриет ощутила поднимающееся в горле волнение. Она осторожно приблизилась к мальчику и опустилась на колени рядом с ним.

— Кто писал ей, Джек?

Судя по виду, она внушала мальчику благоговейный ужас — Джек поднял глаза на Рейчел. Девушка улыбнулась ребенку, и, похоже, это придало ему смелости.

— Из Лондона. Хотя она держала это в секрете. Другие считали ее слегка заносчивой, особенно когда приходило письмо. Мы говорили, она даже не будет узнавать нас день или два после получения письма, и она никогда не рассказывала, что там написано. Но в остальное время она была хорошая. В выходные иногда покупала сладкое угощение и запросто делилась со всеми. — Внезапно у мальчика затряслась губа. — Мне ведь не придется ухаживать за его светлостью, верно? Теперь, когда она умерла? Он мне не нравится.

Опустившись на корточки, Рейчел обхватила невероятно худенькие плечи мальчика.

— Почему он тебе не нравится?

Округлив глаза, мальчик посмотрел ей в лицо.

— Он издает ужасные звуки, мисс. Вот такие.

Ребенок внезапно застонал, разинул рот и, опустив голову, начал мотать ею из стороны в сторону. Харриет едва заметно отступила.

От необходимости отвечать их избавил звук шагов, приближавшихся по дорожке. К ним подошел Хью в сопровождении двух мужчин из наружной прислуги. Через плечо одного из слуг была перекинута попона. Харриет поднялась и, обернувшись, посмотрела на Краудера. Он по-прежнему стоял у костра, держа в руках нож Хью.

Торнли указал своим людям на хижину, а затем приблизился к Харриет и анатому.

— Вы охотитесь, господин Торнли? — поинтересовался Краудер. — Хорошо позабавились намедни?

— Охочусь, — холодно отвечал Хью. — Да, на днях неплохо позабавился.

Краудер протянул ему нож. Торнли шагнул вперед, чтобы забрать его, но, ухватившись за рукоять, увидел лезвие и охнул.

— Что вы сделали с ним? Я никогда не оставляю нож грязным!

— Вероятно, вы были заняты другими делами, — метко, но бесстрастно ответил Краудер. — С ножом я ничего не делал, лишь перерезал веревку, державшую сиделку Брэй. На лезвии кровь. Но я полагаю ей, вероятно, день или два.

Хью сильно побледнел. Из-за этого его шрам покраснел еще сильнее.

— Вероятно, это какой-нибудь кролик или заяц. Я, должно быть, забыл вытереть лезвие.

Краудер поймал его взгляд.

— Какое-нибудь невинное существо, не сомневаюсь.

Хью сжал кулаки, и Краудер поймал себя на том, что расслабляет мышцы, готовясь увернуться или принять удар, однако Торнли удержался.

— А сейчас мне нужно позаботиться о сиделке Брэй. Буду благодарен, если вы покинете мои владения.

Краудер отвесил очень низкий поклон. Харриет осмотрительно взяла сестру под руку. Она ощутила, как дрожит рука девушки, и оглянулась, чтобы через плечо бросить взгляд на соседа.

— Земли вашего отца, господин Торнли, я полагаю. Вы ведь лишь управляете ими, с надеждой ожидая брата?

Хью молча поклонился, и сестры, за которыми последовал Краудер, с величавой невозмутимостью двинулись прочь. Харриет ощущала, что Торнли провожает их злобным взглядом.

— Харри, не значит ли это, что ты считаешь, будто Хью… — Голос Рейчел понизился до шепота.

Посильнее зажав руку сестры, Харриет знаком приказала ей замолчать.

 

II.6

Они свернули на Голландскую улицу, и дорога сузилась. Их шаги замедлились, Грейвс уже не смог бы сказать наверняка, кто из них меньше хотел продолжать путь. Улицы казались слишком тихими для субботы; разъездных торговцев было немного, и они на удивление спокойно заявляли о своем товаре. Все это производило нездоровое и неправильное впечатление, однако Грейвс не смог бы объяснить, в чем дело — в уличной ли атмосфере или в тяжкой тьме, что ни на миг не оставляла его. Однако их приближение не осталось незамеченным — многие люди выглядывали из окон или стояли в дверных проемах.

Подмастерья и слуги из домов, стоявших поблизости от лавки Александра, выглядывали из дверей, когда юноша и девочка проходили мимо. Повариха из дома постижера, подойдя к ним, сунула в руку Сьюзан имбирные пряники, завернутые в салфетку, — «для младшего господина Адамса». Сьюзан бесстрастно посмотрела на них и, слегка кивнув, приняла сверток. Она выросла в страхе перед этой женщиной — огромной и, судя по всему, вечно обсыпанной мукой, — с тех пор как та застукала девочку в одном из судейских париков, сделанных в лавке, — Сьюзан тогда приговаривала уличных детишек к ужасным наказаниям. Девочка поблагодарила повариху, и женщина отвернулась, чтобы утереть глаза фартуком.

Им удалось пройти всего несколько шагов, как вдруг на плечо Сьюзан опустилась нерешительная женская рука. Девочка остановилась. К ней склонялось худое птицеподобное лицо госпожи Сервис. На шее женщины выпирали кости, а запястья казались такими же узкими, как у Сьюзан. Она была вдовой, страдавшей от благородной бедности в однокомнатном жилище, располагавшемся напротив лавки. Время от времени люди покупали вещицы, которые шила госпожа Сервис, хотя особенно искусной мастерицей ее не считали, а потому заказывали ей работу скорее из милосердия, чем по какой-то иной причине. Сьюзан считала, что госпожа Сервис знает это, и жалела ее. Вдова всегда открывала свои окна, когда девочка упражнялась. Иногда Сьюзан замечала, как женщина высовывается из окна, силясь расслышать музыку, которую заглушали уличные звуки. Девочка тогда старалась играть громче, что, конечно же, было невозможно, однако мысленно она всегда направляла музыку в дом напротив, своей публике.

Слегка волнуясь, госпожа Сервис протянула девочке небольшую брошь с камеей в виде фруктов и цветов и быстро проговорила:

— Я хотела отдать ее тебе во время службы, но там было столько людей. — Она перевела утомленные глаза на Грейвса, потом на Сьюзан, а затем снова на землю. — Однажды ею любовался твой отец. Мне будет очень приятно думать, что она у тебя и что время от времени ты носишь ее. Мне так нравилось слушать, как ты играешь. — В голосе госпожи Сервис чувствовалась трещина.

Сьюзан взяла брошь.

— Она очень красивая.

Расплакавшись, госпожа Сервис отвернулась.

Джейн дожидалась их у двери в лавку, раскрыв объятия. Сьюзан слегка всхлипнула и, вырвавшись из рук Гревса, помчалась к служанке, чтобы уткнуться в ее фартук. Юноша поспешил за девочкой, а затем как можно сдержанней заглянул в помещение. Джейн проследила за его взглядом и кивнула. Половицы были выскоблены добела. Сьюзан выпрямилась, сжав руку Джейн в своей ладони, а затем повернулась и первой направилась в лавку.

— Что теперь будет, господин Грейвс? — спросила молодая служанка.

Бросив взгляд на запыленные и запачканные башмаки, юноша пожал плечами.

— Не имею ни малейшего понятия. Надеюсь, он оставил завещание. Тебе что-нибудь должны?

Джейн отмахнулась от него.

— Мне заплатили два дня назад, сэр. Господин Адамс всегда был очень пунктуален.

Джейн была достаточно молода, едва ли старше девятнадцати, однако в ней чувствовались разум и рвение, и это вселяло в Грейвса небольшую надежду. Она была худенькой, но подтянутой и выносливой.

— Ты могла бы некоторое время присмотреть за лавкой и домом? — спросил он. — Пока мы не решим, как поступить?

Джейн погрузилась в недолгие раздумья, а приняв решение, вытерла руки о фартук и посмотрела в глаза Грейвсу.

— Я размышляла, спросите ли вы об этом и какой ответ я должна дать, так что вот он. С радостью. Но, как вы думаете, можно ли мне пожить здесь с маменькой? Мне бы не хотелось быть здесь одной, да и ее нынче в одиночестве не оставишь. — Джейн прикоснулась рукой к голове, намекая на синие кокарды, что накануне носили мятежники, спалившие католическую церковь на Герцогской улице и Золотой площади. — Она готова, — добавила Джейн. — Сейчас она гостит у приятельницы на площади Сохо, ждет, пока я пришлю за ней.

— Вероятно, нам нужно спросить Сьюзан.

Однако, когда они вошли в лавку, девочки там не было. Приступ тревоги сжал Грейвсу горло, и он выкрикнул ее имя — возможно, несколько громче, чем требовалось. Девочка выскочила из-за прилавка.

— Я здесь. — Сьюзан заметила радость на его лице, и ее выражение стало более осознанным.

— Вы мне не поможете? Она тяжелая.

Грейвс подошел к девочке. Сьюзан убрала связку партитур, обнажив черную деревянную шкатулку — до того большую, что в нее можно было, не складывая, уместить целый нотный лист. Она была еще и глубокой — Грейвс поймал себя на том, что пыхтит от натуги, выкладывая ее на поверхность прилавка. Юноша поставил шкатулку и рассказал Сьюзан о предложении Джейн.

— Но только если вы согласны, мисс, — быстро добавила девушка. — Если думаете, что так будет лучше.

Сьюзан прикусила губу и быстро кивнула. Гребень, которым мисс Чейз закрепила ее волосы, слегка качнулся.

— Да, пожалуйста. Это очень мило, что придет твоя маменька.

Губы девочки дрогнули, и Джейн, обойдя прилавок, остановилась рядом с ней.

— О, мисс! Только посмотрите на свои волосы! Вы снова теребили локоны. Вы ведь знаете, что папенька любит, когда вы выглядите опрятно.

Горничная принялась приглаживать кудряшки Сьюзан, и этот ласковый жест сразил девочку. Она начала не на шутку всхлипывать. Решив, что лучше ненадолго оставить их одних, Грейвс отправился в гостиную.

Остатки ужина, который так ужасно прервали, были убраны, и комната выглядела столь же опрятной и жизнерадостной, как прежде. Грейвс остановился — так, словно одним лишь усилием воли был способен обратить время вспять, и в комнату сейчас войдет Александр и пригласит его пообедать вместе со всей семьей. Они станут разговаривать, и Александр начнет ласково посмеиваться над немым обожанием, с коим юноша смотрит на мисс Чейз, а потом Грейвс расспросит обо всех новостях лавки. После они начнут разглядывать какую-нибудь новую партитуру, попавшую в руки Александра, и вечер незаметно истает.

Тяжело вздохнув, Грейвс, сам не зная зачем, оглядел комнату, увидел в углу открытое бюро Александра и подошел к нему, смутно надеясь отыскать признаки завещания или некую вдохновляющую идею, как именно выполнить обязательства, оставленные другом.

Бюро содержалось в полнейшей чистоте и безупречном порядке. Это привело Грейвса в уныние, заставив вспомнить свой собственный столик, покрытый разрозненными и разорванными бумажными листами. Над рабочей плоскостью стояла тщательно вычищенная лампа, а ниже располагались удобные ряды ящичков для бумаг, где можно было хранить счета, расписки и рассортированную корреспонденцию. Маленькая шкатулка, где Александр хранил перстень, по-прежнему стояла тут и по-прежнему, как отметил Грейвс, когда, подцепив ногтем, открыл крышечку, была пуста.

Юноша печально опустился на стул и принялся теребить краешек бювара; он был уверен — какие бы задачи ни стояли теперь перед ним, он не способен с ними справиться. Под бюваром лежал лист бумаги.

Грейвс вытащил его и увидел первые слова письма, начатого в день концерта. Сверху стояли название и адрес лавки и дата — 31 мая 1780 года, написанные твердым и уверенным почерком, в котором молодой человек узнал руку своего друга. Письмо начиналось так:

Мой дорогой Хью,

Полагаю, ты прекрасно знаешь причины, побудившие меня расстаться с замком, однако потеря моей супруги, а также осознание, что мои дети растут без матери и уверенности в будущем, заставили меня…

На этом месте письмо Александра обрывалось. Грейвс почувствовал, как сжалось его сердце. Он припомнил беседу, что состоялась у них с Александром в тот вечер, его странные намеки в адрес дочери и заново принятое решение жить той жизнью, какую он выбрал ранее, не пытаясь примириться с родней. Грейвс прикусил губу. Если бы он дал иной совет, возможно, его друг закончил бы письмо. Нужно было хорошенько расспросить его, а уж потом советовать. Возможно, в свой ответ Грейвс вложил слишком много собственной гордыни. Как-никак, а ведь он тоже ушел из дома, и, вероятно, это лишь усиливало желание Александра держаться подальше от родни и не полагаться на собственное решение. Юноша вспомнил, как тяжела и массивна оставшаяся в лавке черная шкатулка и как заботливо Александр разместил ее подальше от аккуратно рассортированных деловых бумаг, лежавших в этой, более оживленной комнате. Возможно, там отыщутся ответы на вопросы Грейвса, найдется какая-нибудь подсказка.

Он быстро поднялся, но, поворачиваясь к двери, что вела в лавку, случайно заметил какое-то движение в окне, выходившем на задний двор. Его сердце замерло. «То самое лицо», — пронеслось в голове у юноши. Желтое, зловеще ухмыляющееся лицо, постоянно всплывавшее перед его внутренним взором с того момента, как он увидел на полу своего умирающего друга. Сейчас оно маячило в окне прямо перед Грейвсом. Качнувшись, юноша отступил на шаг назад. Двое мужчин на мгновение замерли, глядя друг на друга через стекло, не в силах отвести глаз, а затем Грейвс, издав яростный рык, бросился к кухонной двери, выходившей во двор. Желтый человек развернулся и по проулку выбежал на Тичфилдскую улицу.

— Душегуб! Убийца! Вон он! Вон он! — крикнул ему вслед Грейвс и бросился вдогонку.

Улица ожила, словно человек, только что промчавшийся мимо, сообщил ей некую силу, способную пробуждать людей. Раздалось еще несколько криков — казалось, даже дома наклоняются, чтобы разглядеть преступника. В погоню включилось еще несколько мужчин, а какая-то женщина, завопив, отшатнулась к стенке, когда желтолицый человек, рванув мимо нее, свернул на Маленького Ангела. Убийца поскользнулся на грязи, но тут же поднялся и, прежде чем Грейвс успел дотянуться до полы его испачканного плаща, опять побежал прочь. Однако в ту сторону он направился совершенно зря. Лондонцы, напуганные событиями предыдущей ночи, опасливо оглядывались по сторонам, ощутив приближение погони, слыша крики «убийство!» и видя, как им навстречу мчатся доведенные до отчаяния люди. Желтолицый выхватил корзину из рук стройной уличной торговки и бросил ею в своих преследователей. Ноша девушки, состоявшая из подгоревших пирогов, вывалилась на землю, но споткнулся лишь один мужчина, остальные продолжали бежать вслед за Грейвсом — его легкие чуть не лопались от натуги. Торговка завопила и плюнула вслед желтолицему, но тот уже бежал дальше. Однако ушел убийца недалеко, совсем недалеко. Он резко свернул на Часовенную улицу, расшвыривая в разные стороны людей и их товары, но толстый кучер, заслышав доносившиеся вслед беглецу крики, набросился на него с правого бока. Желтолицый свалился на грязную, усыпанную мусором мостовую, а сверху его всем весом придавил кучер. Вокруг них собралась толпа, несколько человек ухватили убийцу за руки, а один вытащил нож из его кармана. Желтолицый сопротивлялся, и если в одиночку никто не удержал бы его, то здесь он пропал — сразу два десятка мужчин схватили его, вытолкнув вперед. Грейвс остановился перед убийцей и, даже не переведя дух, нанес удар, который пришелся в подбородок желтолицего, — преступник, лишившись сознания, кулем свалился в толпу.

— Искусный удар! — похвалил кто-то.

Когда Грейвс снова поднял кулак, некий здоровяк приблизился к нему и положил руку на плечо.

— Только не убей его, а то мы и тебя схватим. Кто он?

— Он убил Александра Адамса, — задыхаясь, произнес Грейвс.

В толпе раздались бормотание и ропот. Здоровяк сдержанно кивнул.

— Какой мировой суд ближе?

— Аддингтон! Аддингтон! — закричали в толпе.

Откуда-то взялись тележка и готовый толкать ее молодой человек; желтолицего перекатили на тележку, предварительно связав веревкой запястья и щиколотки. Его голова болталась, словно у пугала, которое вот-вот сожгут на костре. Толпа направилась к дому мирового судьи, чтобы потребовать соблюдения закона.

Возвращаясь по улице, где стоял дом Чейзов, Грейвс чувствовал, что его рассудок утомлен и запутан. Несколько раз за вечер он отправлял весточки Сьюзан и мисс Чейз: сначала сообщил, что желтолицего схватили, затем — что на основании его, Грейвса, свидетельства, не особенно церемонясь и к удовольствию доставившей убийцу толпы, злодея отправили в Ньюгейтскую тюрьму дожидаться суда, который состоится на будущей неделе в Олд-Бейли.

Как только желтолицый пришел в себя и понял, что оказался в безнадежном положении, он тут же помрачнел. Говорить отказался, лишь изрыгал проклятия и призывал страшное отмщение на голову Грейвса и детей, однако так и не обмолвился ни о своем имени, ни о причине, побудившей его напасть на Александра. Толпа глумилась над ним, а мировой судья, на вид усталый и сердитый, отослав желтолицего прочь под стражей, через полчаса отправился домой, в Ковент-гарден.

Народ, сопровождавший Грейвса, стремился представить его героем, так что юноша с большим трудом освободился от людей и их поздравлений. Он мог бы до смерти напиться за их счет, однако молодого человека не оставляли мысли о том, что Сьюзан и мисс Чейз дожидаются его, а вместе с ними — и черная шкатулка. Тем не менее, проходя мимо Семи Циферблатов, Грейвс убедился, что приобрел славу. Соседи, подходя, хлопали его по спине, кивали или многозначительно улыбались. Его ноги болели после погони за желтолицым человеком, а костяшки пальцев были ободраны. Юноша не собирался заглядывать в свое жилище, он прошел его, направляясь к улице Саттон, чтобы воссоединиться с семейством Чейзов. Когда возле него зашевелилась тень, он собрался было с улыбкой отмахнуться от поздравлений.

— Ба! Герой-победитель, господин Грейвс!

Юноша почувствовал, как ухнуло его сердце. Он узнал голос — это встреча явно не будет приятной. Тень отделилась от стены. Высокий сморщенный человек с зелеными зубами улыбнулся ему, словно крокодил, которого Грейвс видел в прошлом году на выставке в Воксхолле.

— Господин Моллой, добрый вечер.

— А ведь он и вправду добрый, верно? И лишь одна вещь может сделать его еще более приятным… — Запнувшись, Моллой на мгновение затащил Грейвса в тень; в этот момент мимо них пронеслась группа мужчин с испачканными сажей лицами и синими кокардами на шляпах. После этого Моллой отпустил руку юноши и продолжил, будто бы ничего не произошло: — А именно — мои деньги.

— У меня их нет.

— Значит, вы не должны были покупать себе этот красивый кафтан и новые башмаки. Портной продал мне ваш вексель, и вы заплатите мне или к вечеру понедельника окажетесь в Маршалси.

Пока он говорил, улыбка ни разу не исчезла с его лица. Грейвс поднял руки.

— Ради Бога, сжальтесь надо мной! Моего друга убили, и теперь его дети под моей опекой. Некоторое время мне неоткуда будет достать деньги.

— Да, я наслышан о ваших похождениях, сынок. То, о чем рассказывают прихожане, — весьма похвально. Я ценю вас за это и сочувствую вашей утрате, однако, знаете ли, жалость не делает человека богатым. Мне же очень хочется стать богачом. А ведь Адамсу принадлежала небольшая доля этой чудесной лавочки, верно?

Грейвс выпрямился.

— Считаете, я должен обокрасть его детей? Да что же вы за тварь такая!

Моллой смеялся до тех пор, пока ему не понадобилось сделать вдох, а потом плюнул на землю.

— Я — тварь? В самом деле? Что ж, по крайней мере я оплатил плащ, в коем брожу по улицам. — Грейвс покраснел. — Двадцать шиллингов — вот сколько вы должны. Мне бы не хотелось смущать вас и просить эти деньги у господина Чейза, пока вы живете под его крышей, присматривая за своими маленькими подопечными.

Теперь Грейвс почувствовал, что он бледнеет.

— Как двадцать шиллингов? Я не мог задолжать больше половины этой суммы!

— Вы, писаки, никогда не поймете, для чего существуют проценты, верно? — Моллой покачал головой, сокрушаясь: мол, какие люди нынче считаются образованными. — Вероятно, вы можете получить небольшое жалование или попросить о нем, раз уж вы, занимаясь своим ремеслом, так много рыщете по улицам, это ваша забота. Просто сделайте так, чтобы в понедельник к обеду я уже сжимал денежки в кулаке, и тогда я буду приветствовать вас по-дружески. Если же не успеете к сроку, вас запрут в каталажке — даже плюнуть не успеете.

Юноша почувствовал, что его плечи опустились.

— Для вас я упрощу задачу, Грейвс. В ближайшие день-два я не двинусь дальше улицы Саттон. Чтобы вы знали, как меня найти.

Приложив руку к полям шляпы, Моллой почти беззвучно растворился в тени. На мгновение юноша поник, но затем, расправив плечи, двинулся к дому Чейзов.

18 апреля 1775 года, Бостон,

залив Массачусетс, Америка

Произошла досадная случайность; конечно, всем было известно, что капитан Девей глуп, и в полку недоумевали, почему его не перевели в другое место, когда их пересылали в Америку, однако, знай Девей, что Хью его услышит, он не стал бы говорить это. Торнли задержался у дверей офицерской трапезной, чтобы сбить со своих сапог бостонскую грязь, так что Хокшоу зашел на несколько секунд раньше друга, поприветствовал своих товарищей офицеров и тут же потребовал новостей и кларета.

Капитан Девей услышал его голос и, даже не обернувшись, крикнул:

— Хокшоу! Ты на короткой ноге с Торнли, верно? Как он принял весть о том, что граф Суссекский женился на своей блуднице? Хорошая же мать ждет его дома!

В столовой повисла жуткая тишина; Девей внезапно повернулся в своем кресле и выругался, заметив в полутемном дверном проеме широкие плечи Хью. Последний остановился как вкопанный и побелел. Его руки сжались в кулаки.

— Торнли! П-прошу прощения, — пролепетал Девей. — Я… Мой отец написал мне, письмо пришло всего час назад.

Хью шагнул вперед; его лицо приобрело убийственное выражение. Хокшоу, преградив ему путь, повернулся к Девею.

— Мы ездили верхом. И еще не проверяли почту. Здесь, несомненно, какая-то ошибка.

Казалось, Девею вот-вот станет дурно; он не в силах был смотреть в черные глаза Хью, а тот не сводил их с капитана, глядя через плечо Хокшоу.

— Несомненно, Хокшоу. Разумеется.

— Это, вероятно, какой-то другой граф Суссекский, — растягивая слова, произнес еще чей-то голос.

Хокшоу гневно посмотрел туда, откуда он донесся. Ему любезно улыбнулся пожилой лейтенант Грегсон, выглядевший в своем прекрасно скроенном мундире так, словно перепутал столовую с гостиной герцогини. Хокшоу обернулся к Хью.

— Что же, Торнли. Пойдем со мной. Давай проверим, какие вести пришли нам из Англии.

Однако Хью продвинулся еще на полшага вперед, будто бы и не слышал друга. Кресло Девея заскрипело по каменному полу — капитан отодвигался от Торнли.

— Черт побери, Хью, — выдохнул Хокшоу. — Завтра у нас будет предостаточно времени, чтобы убивать и быть убитыми.

— Ах, завтра будет так, как если бы мы решили украсть масло, лежащее на столе детской, — снова пропел голос Грегсона. — Мы проворно обойдем деревеньки, взорвем порох, с трудом собранный мятежниками, и снова поспешим домой.

Хокшоу повернулся к нему.

— Вы чрезвычайно открыто говорите о планах нашей армии, сэр.

Грегсон поднял руку, словно в попытке отгородиться от раздраженного Хокшоу.

— Но ведь мы с вами друзья, верно?

Не успел Хокшоу ответить, как Хью развернулся и вышел из комнаты, дверь с грохотом закрылась у него за спиной. Потерев лицо, Хокшоу упал в кресло. Перед ним поставили еду и вино.

— Спасибо, Хокшоу, — задыхаясь, поблагодарил Девей.

— Ты чертов идиот, Девей, — почти беззлобно ответил тот. — А если ты станешь сражаться так же беспечно, как говоришь, то скоро перестанешь докучать мне.

И Хокшоу приступил к еде.

Когда день скользнул к вечеру, атмосфера лагеря стала еще более напряженной из-за предстоящих боевых действий.

Высказывания Девея подтвердились — сначала их подкрепили другие офицеры, получившие письма из дома с теми же сплетнями, а затем и заметка в выпуске «Журнала джентльмена» месячной давности, который раздавали в столовой. Хокшоу получил его открытым на нужном месте — один из офицеров даже ткнул большим пальцем в заметку, расположенную в центре страницы.

Похоже, никто, даже самые высокопоставленные персоны нашего государства, не способны устоять перед жуткими страстями и воздействием великой красоты. Недавно обладатель одного из старейших и безупречнейших графских владений лорд Т** из замка Т** в Суссексе против желания своих друзей женился на мисс Джемайме Б**, также известной под именем Восхитительная Джемайма, — пользуясь им, она услаждала публику Ковент-Гардена своими представлениями, составленными из танцев всего мира. Известно, что упомянутая дама была дружна еще с несколькими аристократами, чего не скажешь об их женах. Как это ни прискорбно, мы не можем не отметить, что виконт X**, сын и наследник лорда Т**, около десяти лет назад был изгнан из семейства за благородную любовь и желание жениться на простой, но прекрасной молодой даме безупречного нрава, и с тех пор пребывает в безвестности.

Бросив журнал на стол, Хокшоу вышел на улицу и принялся бродить без особой цели, пока наконец не оказался на окраине лагеря. На простиравшемся перед ним небосклоне начал таять свет. Хокшоу подумал о предстоящих назавтра боевых действиях. И ощутил, как в его венах разлилось неестественное спокойствие, которое он всегда испытывал до и во время боев. Хокшоу улыбнулся, словно приветствовал старого друга. Рядом послышались чьи-то шаги — это был Грегсон, вероятно, тоже искавший успокоения. Подойдя, он кивнул и предложил Хокшоу сигару из кожаного футляра, который всегда носил в нагрудном кармане. Помедлив секунду, Хокшоу взял ее, холодно поблагодарил лейтенанта и закурил, вдыхая густой серый дым и перекатывая его во рту.

— Вы видели Торнли после того случая? — спросил Грегсон.

Хокшоу покачал головой.

— Я решил предоставить его собственным мыслям. Он действительно получил письма из дома. Вероятно, там было что-то от графа. Но вы же знаете Торнли. Он ни с кем из нас не станет обсуждать семейные дела.

Офицеры услышали, как за их спинами треснула ветка.

— Кто идет? — потребовал ответа Грегсон, повернувшись к невысоким зарослям кустистых деревьев, что находились в нескольких ярдах от них. — Выйди и покажись нам!

На свет шагнул худой мужчина средних лет. Под мышкой у него было несколько хворостинок.

— Простите, сэр. Я Шейпин. Помогаю на кухнях.

Мужчина вытянул перед собой растопку так, будто подавал документы для проверки. На нем была домотканая одежда, какую обычно носили деревенские фермеры и чернорабочие. Его спина была чуть искривлена, а на его сильно загорелой шее выделялся длинный светлый шрам. В выговоре незнакомца чувствовалась американская протяжность, хотя под ней по-прежнему слышались нотки старой доброй Англии — так бывает с женскими платками: девушка давным-давно ушла, а ткань все еще хранит ее аромат.

— Зачем тебе понадобилось красться сюда во тьме, Шейпин?

У мужчины было такое лицо, будто он счел этот вопрос достаточно глупым в сложившихся обстоятельствах. Он шумно собрал свои ветки.

— Я собирал хворост, сэр. А потом услышал имя Торнли, и оно привлекло меня. Неужели здесь служит один из сыновей графа Суссекского? Господин Александр или господин Хью? — Он выжидающе поглядел на офицеров.

Капитаны переглянулись, и Хокшоу пожал плечами.

— Досточтимый Хью Торнли — капитан гренадеров в моем полку.

На лице Шейпина отразилась радость.

— Приятно было узнать! Понимаете, я работал на это семейство, когда жил в Англии. Я знал господина Хью, когда тот был совсем маленьким мальчиком, еще до того, как умерла его мать. — Похоже, на ум Шейпину внезапно пришла какая-то мысль. Раскрасневшись, он прижал хворост к груди. — Мне нужно возвращаться. Меня будут искать на кухнях.

Не успели офицеры и слова ему ответить, как слуга двинулся назад, в сторону лагеря. Они смотрели, как Шейпин убегает прочь.

— Как думаете, Хокшоу, он может быть шпионом?

— Что ж, если он и шпион, то очень плохой.

Джентльмены переключили внимание на сигары и принялись обсуждать предстоящие боевые действия.

Выполнив свои обязанности, Хокшоу по-прежнему не мог успокоиться, и, хотя он знал, что должен отдыхать, готовясь к предстоящему ночному маршу, он решил до отбоя заглянуть на кухню и нанести визит Шейпину. У него появился смутный план представить его Хью — а вдруг это поможет исправить дурное настроение Торнли, вызванное вестями об отцовской женитьбе? Приход Хокшоу не вызвал радости. Когда он осведомился о Шейпине, квартирмейстер выругался.

— Так значит, это вы испугали Шейпина, верно, капитан?

— Не понимаю, чем я мог так встревожить его.

— Ну кто-то ведь смог. — Квартирмейстер сплюнул на земляной пол. — Он вошел сюда весь белый, пялясь по сторонам так, словно потерял рассудок, а потом, не успели мы оглянуться, он бросил свой хворост и пустился бежать, будто бы за ним гнался сам дьявол.

— Он заявил, что в Суссексе состоял в некоем знакомстве с семьей капитана Торнли.

Один из проходивших мимо колонистов услышал это и рассмеялся.

— В этом, видимо, все дело. Его выслали за то, что он воровал у них, и он прибыл сюда как законтрактованный работник добрых двадцать лет назад. Я всегда изумлялся, почему он все же проводит время здесь, в нашем лагере. Видит Бог, у него нет причин любить Англию. Возможно, он решил, что капитан Торнли приехал сюда специально, чтобы его повесить.

Хокшоу обернулся к случайному собеседнику.

— За воровство, вы говорите?

— Да, именно так я слышал. Кстати, мне бы хотелось, чтобы колонисты перестали отсылать сюда своих преступников. У нас и без того достаточно тех, кого следовало бы повесить, за что вам большое спасибо. — Умолкнув, человек потер свой подбородок. — Имейте в виду — однажды, вскоре после своего прибытия, он уже пытался избавить нас от заботы о себе. — Мужчина провел пальцем по горлу, и Хокшоу вспомнил шрам на шее Шейпина. — К этому он оказался не более способным, чем к воровству. Его залатали и снова отправили работать.

— И он не пытался вернуться домой, после того как срок ссылки истек?

— Сомневаюсь, что ему было куда возвратиться. Спустя десять лет многие из таких впадают в уныние и забывают о мысли вернуться домой.

Хокшоу нахмурился.

— Как вы думаете, куда он направился?

— Возможно, поразмыслил о том, кто он таков, и перешел на сторону мятежников. При следующей встрече он наверняка наставит на вас допотопный кремневый пистолет.

Хокшоу кивнул и медленно вышел из здания.