Все было под контролем. Готовил я сам: мое любимое блюдо из рыбы — хек со смесью восточных приправ, пальчики оближешь. Я уже испытывал это кушанье на разных гостях, и после того как ими был распробован первый кусочек, каждый раз получал в награду с другого конца стола этот счастливый, влажный щенячий взгляд, выражение одновременно печали и блаженства, взгляд, который, казалось, говорил: м-м-м, это так вкусно, что я сейчас умру. Кое-кто даже высказывал такие лощеные эпитеты, как «потрясающе, восхитительно, гениально».

Все было подготовлено для изысканной трапезы. Что может быть интереснее, чем вечер в компании коллеги по перу, всемирно известной писательницы, которой я обещал ужин в Дублине. Она с мужем как раз была в городе, и я пригласил их по-приятельски посидеть у нас. За столом — только мы четверо. Разговоры на профессиональные темы, никаких осложнений с гостями, которые не выносят друг друга, писатель не набрасывается с кулаками на злобного критика, никто не задает бестактных вопросов и не говорит «Простите, я не читал ни одного вашего романа — пока что». Ничего похожего на тот случай в Канаде, когда меня самого пригласили на обед и посадили рядом с женщиной, которая пришла в безумный восторг, узнав, что я пишу книги, а потом выдала: «Я знаю кое-кого, кто любит читать».

Конечно, меня не отпускало обычное беспокойство, связанное с приемом гостей, — глупые параноидальные страхи, хорошо знакомые каждому хозяину, несмотря на всю их невероятность: а вдруг гости отравятся твоим радушием, посинеют, унюхав арахис, затрясутся в пляске Святого Витта или просто упадут замертво, отведав приправу. Ты стараешься, как можешь, а гости уж пусть сами о себе позаботятся.

В тот вечер вкривь и вкось все пошло отнюдь не из-за этого. Никто не поперхнулся, не расплескал вино, а знаменитость не вскакивала и не бежала сломя голову в уборную. В сущности, я получил тот же знакомый взгляд, который заставляет тебя чувствовать, что ты снова совершил величайшее чудо, и снова по чистой случайности. Все шло превосходно. Спокойная приятная беседа без «ляпов», неуместных замечаний, бестактностей и повисшего в воздухе неловкого молчания.

Все оказалось гораздо хуже. Гол в собственные ворота, да еще самый позорный. Музыка. Чтобы создать фон для беседы, я тихонечко включил компакт-диск. Едва уловимый намек на звучание, льющееся из колонок, чтобы чуть-чуть согреть атмосферу. И вообще, все разговаривали так громко, что было и не разобрать, кто играет.

Музыка — враг литературы, как-то сказал Джордж Штейнер. До этого вечера я не осознавал, насколько правдиво это утверждение. Полагаю, он имел в виду, что оба вида искусства настолько близки по своей сути, что соперничают между собой, как отвергнутые любовники, но музыка имеет преимущество, так как проникает прямо в душу. В тот вечер музыка убила все. Гостья начала рассказывать о книге, которую собирается написать, и о том, что в связи с этим ей придется изучить некоторые вопросы в сфере прав человека. Мы слушали ее, затаив дыхание. А потом я рассудил, что музыка, враг писателей, играет чересчур громко и мешает беседе.

Я решил приглушить звук — не выключать совсем, но определить приоритеты. Взяв со стола пульт дистанционного управления, я нажал кнопку — минус всего одно деление, чтобы, так сказать, предоставить сцену оратору. Писательница вошла в азарт, и мы внимали каждому ее слову, кивая и время от времени расспрашивая о подробностях.

Музыка по-прежнему звучала слишком громко. В проигрывателе стоял диск «Буэна Виста Соушл Клаб» — достаточно энергичные мелодии, вполне подходящие накалу разговора. Но все-таки она была чересчур громкой, будто на заднем фоне происходила настоящая фиеста — слишком пронзительное, слишком буйное празднество.

Писательница продолжала говорить, а я снова взял в руки пульт и нажал на кнопку убавления громкости. Тише. Тише, музыка. Писательница как-то странно посмотрела на меня, с легким раздражением, как мне показалось, словно не хотела, чтобы я приглушал звук. Всем нравятся эти обшарпанные кубинские бары, где на стенах облупилась краска, под потолком лениво крутятся вентиляторы, а музыканты исполняют композиции, точно одержимые великим духом выживания. Но нет, погодите, мы хотим послушать мастера литературного слова.

Я еще раз нажал кнопку пульта, и на этот раз моя гостья бросила на меня еще более удивленный взор. На секунду она замолчала. Ее муж изумленно посмотрел на меня. Чего я не мог сообразить, так это того, что делал звук не тише, а громче. С каждым разом я нажимал не ту кнопку, плавно увеличивая громкость, будто меня совсем не интересовала новая книга моей гостьи. Я словно намекал, что в мизинце какого-то там старого и полузабытого кубинского пианиста заключено больше, чем в трехстах страницах ее следующего романа.

Разумеется, это было не так. Я очень увлекся и не переставал кивать, несмотря на ликующие ритмы, которые теперь бухали почти угрожающе, призывая к танцам вместо разговоров. Я твердо вознамерился выключить звук совсем. Есть время для музыки, и время для бесед. Я в последний раз взял пульт и со всей силы надавил на кнопку. Эй, умолкните, парни из Гаваны, мы хотим поговорить. Вместо этого из динамиков хлынул мощный звук настоящей джаз-банды, громогласный и торжествующий. Партия духовых резала слух, точно играл разгильдяйский цирковой оркестр. Музыка просто оглушала.

Только тогда я понял, что делаю. Я быстро исправился и выключил проигрыватель. Я забормотал неловкие извинения, но в глазах писательницы прочел боль оскорбления. Она прервала рассказ. Она сказала, что не любит говорить о своих книгах.