Все это началось одной дождливой ночью в Рочдейле, поздней осенью 1993 года, в обшарпанной студии звукозаписи «Салон шестнадцать». Я пришел поговорить с Марком И. Смитом — бывшим коммунистом, бывшим докером и основателем одной из самых авангардных музыкальных групп современности — «Фолл». В компании звукоинженера Марк занимался сведением нового альбома под названием «Бунт среднего класса» и выглядел так, будто на ногах уже несколько суток. По правде говоря, когда я пришел в первый раз, он лежал в забытьи, вытянувшись на развалюхе софе, какую можно увидеть теплым летним вечером перед стоянкой микротакси. Проснувшись, он немедленно обрел форму и некую связность действий (точно также разрозненные элементы на кубистическом портрете внезапно сливаются в метафорическое целое), и из-за этого даже как-то не верилось, что он вообще спал.

Классовый боец, денди и блестящий интеллектуал, Смит — один из прирожденных аристократов. Он родился и вырос в Сэлфорде, а теперь живет в Прествиче, к северу от Манчестера. Его выступления с группой «Фолл» — рычащий вокал, пульсирующие толчки замысловатых текстов, которые он выплевывает, искривив рот, на фоне жестких, рвущих душу повторяющихся гитарных рифов, — буквально завораживают, как пляска шамана. В этом отношении он бойсианец. Он также известен своей грубостью.

Пример: одна музыкальная газета как-то решила, что получится весьма интересная статья, если посадить разных рок-знаменитостей на поезд и отправить в путешествие вместе с журналистом, который будет записывать их высказывания и остроты. Смит явился с двумя пластиковыми пакетами, набитыми банками с пивом, и всю поездку сидел в углу. Через несколько часов одному из рок-музыкантов вздумалось продемонстрировать окружающим свою способность определять черты характера по лицам. Во время эксперимента Смит не проронил ни звука. Будь психолог-любитель немного поопытнее, он бы заметил, что глаза Смита чуть-чуть сузились — неизменно дурной знак. Поначалу, однако, все шло хорошо.

— Я тоже так умею, — изрек Смит довольно дружелюбным тоном.

— Отлично, Марк, — воодушевился «психолог», — что ты можешь сказать обо мне?

— Ты — полный пидор.

Истории, подобные этой, уже превратились в легенды. Причем до такой степени, что из Марка И. Смита начали делать чуть ли не Альфа Гарнетта от панк-рока, забывая о блестящих творческих способностях и невероятно притягательной личности человека, которого, с одной стороны, упрашивал играть в «Нирване» сам Курт Кобейн, а с другой — приглашали выступить в Оксфордском университете перед Обществом Джеймса Джойса. Творчество Смита — язвительная насмешка над различием между «высоким» и «низким» искусством, между популизмом и постмодернизмом. В общем, запутавшись в вопросах культурной принадлежности, я пригласил его в итальянский ресторан в Рочдейле (где Смит отобедал кроликом) и предложил поучаствовать в публичном интервью, которое я у него возьму в лондонском Институте современного искусства.

Теперь я понимаю, что, должно быть, походил тогда на одного из тех рьяных молодых репортеров, коих на заре становления Би-би-си было много — одетых в твид, безнадежно буржуазных и в то же время отчаянно жаждущих попасть в струю истинного авангарда. Мое восхищение творчеством Марка было и остается безграничным. За обедом он сыпал уморительными анекдотами и поражал своей проницательностью. Например, он рассказал, как Нико, прежняя солистка группы «Велвет Андерграунд», однажды пыталась купить наркотики у его матери; и как он устроил протест против запланированного в Манчестере чествования художника Л. C. Лаури: «Да он же настоящий крохобор! Подумать только: „Выходи, или я тебя нарисую!“»

Билеты на публичное интервью расходились замечательно — так хорошо, что мероприятие пришлось перенести с галереи в двухсотпятидесятиместный зал театра. В назначенный вечер публика собралась в фойе и баре, наполнив театр оживленным шумом. Запах сырого картона, рулетов и пролитого пива свидетельствовал о присутствии музыкальной прессы. Начало было запланировано на восемь часов. Без четверти восемь Марка еще не было, но координатор вечера сохраняла спокойствие и бодрый настрой. Ее можно было назвать ветераном многочисленных мероприятий, проводимых в ИСИ, во время которых, к примеру, представители противоположных школ семиотики в своих спорах порой доходили до драк, а известные специалисты по проблемам Ближнего Востока приезжали на конференцию не вязав лыка. По моему мнению, вряд ли что-то могло поколебать невозмутимость этой леди, однако без пяти восемь на ее лице отразилась легкая тревога.

Металлический лязг двери служебного входа возвестил о прибытии Марка Смита. Он был одет в серый плащ-дождевик и вообще выглядел каким-то помятым. Даже не улыбнувшись при виде наших физиономий, глупо расплывшихся от явного облегчения, он тут же обратился непосредственно к безукоризненно воспитанной координаторше и потребовал ведро. К ее чести, она расценила это требование как безобидный каприз эксцентричного гения. Ведро нашли. После того как она лично вручила его Марку, тот поставил его на пол и с громким звуком туда помочился.

К этому моменту в приглушенном гуле аудитории (за исключением двух женщин, ее полностью составляли мужчины) стало ощущаться беспокойство. Напряжение за кулисами также возрастало, однако Марк, непринужденно сидя в убогой гримерке, закурил сигарету. Понять его настроение было нелегко — мы вместе, на равных, участвовали в выступлении, и в то же время я чувствовал себя неоперившимся птенцом, зажатым в его кулаке. Мне бы следовало хорошенько запомнить первую его цитату, записанную мной, — она начиналась словами: «Мне нравится держать группу на расстоянии». Кроме того, общественности было широко известно увлечение Марка алкоголем и психостимуляторами. Может, он под кайфом? Или, что еще хуже, у него абстинентный синдром? Будь я Ником Кентом, я бы знал. В общем, я теребил часы, а Марк потягивал себе пиво и предлагал мне массаж плеч. Прошел почти час, прерываемый все более настойчивыми визитами координаторши. Мы еще не готовы?

— Уже идем, — объявил Марк, когда перевалило за девять. В первый и последний раз в своей жизни я последовал за Марком И. Смитом на сцену.

Наш выход был встречен довольно щедрыми аплодисментами и такой же порцией свиста. Мы томили публику ожиданием — без пива, без курева — в течение часа с четвертью. Затем все стихло.

Есть что-то особенное в молниеносной скорости, с которой выступление может внезапно пойти наперекосяк. На несколько секунд в твоем желудке повисает обжигающе ледяной страх: ты понимаешь, что со снисходительно-самоуверенной улыбкой на лице только что шагнул (или, скорее, влетел) в комнату, где нет пола. Я уже испытывал такие резкие падения в пучину позора — взять хотя бы тот эпизод в прямом эфире трансдунайского радио, когда ведущий на бойком английском языке с американизированным акцентом представил меня: «А сегодня мы рады приветствовать в нашей студии Бретта Истона Эллиса», — но переживать унижение, стоя перед аудиторией, мне еще не доводилось.

В молчании чувствовалось предвкушение чего-то зловещего, словно толпа ждала, когда топор опустится на плаху.

Невероятно — я все-таки надеялся, что интервью пройдет удачно!.. Только после того, как я открыл рот (я подготовил вступительную речь о публичном интервью Джима Моррисона здесь же, в Институте современного искусства, в конце шестидесятых), до меня вдруг дошло, какой рухлядью — безнадежно устаревшей, покрытой едкой средневековой пылью — я выгляжу в этой ситуации. Такое же впечатление произвел бы Э. Н. Уилсон, поднявшись на сцену «Клуба 100». В зале послышались смешки, сначала сдавленные, затем переходящие в откровенный гогот. Увидев на следующий день фотографию в «Индепендент», я понял, что сперва их развеселил вид сидящего рядом со мной Марка — тот прихлебывал пиво из бутылки, при этом отставив в сторону мизинец. Желчная пародия на аристократизм — классовый боец, спущенный с цепи на презренного агента джентрификации.

Я слишком поздно вспомнил, что такие мероприятия — «беседы за круглым столом», выступления в книжных магазинах, и им подобные — насквозь буржуазны по своей сути: они предполагают сообщничество между интервьюируемым, интервьюером и аудиторией, в каковом безусловно доминирующей нотой является неприкрытая назидательность. А я находился лицом к лицу с человеком, который в 1979 году написал «Угрозу пролетарского искусства» и вышвырнул Кортни Лав из туристического автобуса; с человеком, который предпочел сдаться лос-анджелесской полиции, но не выпустить из зубов сигареты в салоне самолета. Смит разнес в клочья все институты поп-культуры среднего класса — от фестивалей под открытым небом до студенческого вегетарианства; и поскольку величайшим героем он считал Уиндэма Льюиса, то избрал для себя хорошо всем известную публичную маску Врага. Не важно, что я ходил на концерты «Фолл» раз двадцать, что с неослабевающим восторгом слушал их композиции, а потом писал об их творчестве как о неотъемлемой составляющей современного искусства. Я выглядел точь-в-точь как Уилфрид Хайд-Уайт, решившая взять интервью у Эминема.

Мне вдруг пришло в голову, что я никогда не понимал истинных посылов «Фолл». Конечно, мне следовало бы знать, что классовые воины с их шаманскими плясками не дают приглаженных интервью в духе ИСИ, они действуют на ином уровне, непрерывно демонстрируя самозащиту и обязательное сопротивление нивелирующим тискам — своеобразному процессу пастеризации — формально принятых культурных установок. Я видел Жана Жене на «Саут Бэнк шоу», видел, как он бунтовал против попыток вежливого «посредника»-репортера влезть ему в душу. Выступить в роли любезного гостя студии, подробно раскрывающего свой творческий метод, для Марка Смита все равно что заживо похоронить новый проект. Но эта мысль посетила меня слишком поздно.

— Помните ли вы свои первые концерты в фабричных клубах? — спросил я, теребя потными пальцами блокнот с пометками.

— Конечно, помню. Разве я похож на идиота? — последовал резкий ответ.

— Как давно вы начали интересоваться музыкой?

— Мой дядя играл на пиле. Восхитительный инструмент!

Оставшиеся пятьдесят минут превратились для меня в темную вихревую воронку — где-то далеко, в ее невидимой вершине мое сознание на какой-то миг оставило бренное тело.

Через несколько лет я попросил в Институте современного искусства копию аудиокассеты с записью того интервью. Я слушал пленку и поражался, как великодушен, красноречив и добр был Марк на протяжении беседы, как много высказал умного. Однако в тот вечер обозначилось коренное противоречие между реальным и ожидаемым, между публикой, выступающим и замыслом мероприятия, — и это почти свело на нет ценность самого разговора: оказалось, что попытка уложить публичное интервью с Марком Смитом в пределы расплывчатых культурных границ — затея бессмысленная. Как когда-то сказал Кен Додд, «Попробуйте изложить фрейдистскую теорию юмора субботним вечером на втором киносеансе в „Глазго Эмпайр“».

Вдобавок ко всему резонанс, который вызывало интервью — непостоянство атмосферы, которое Альберт Голдмэн, биограф Элвиса Пресли, назвал «акустической энергией», — вполне мог быть отражением того неистовства, какое Смит неизменно придавал выступлениям группы «Фолл», словно бы, шагнув на сцену, он превращался в жуткое привидение. К концу интервью вопросы из публики стали уже хамскими.

— Марк, вы по-прежнему пьете? — спросил мужской голос сбоку, из темноты зала.

Это уже почти конец пленки.

— Ну все, мне пора, — отвечает Марк, и пустоту, образовавшуюся с его уходом со сцены, заполняет нарастающий треск статического электричества.