Во время недавней поездки в Англию, где я представлял свой новый сборник стихов, мне выпала редкая культурная возможность. Я получил приглашение вместе с британским поэтом-лауреатом (мне приятно настаивать на том, что эти слова пишутся с прописной буквы) принять участие в телемосте с Абердином, где проходил литературный фестиваль. Впервые в истории два поэта-лауреата (во множественном числе, именно так!) из Великобритании и Соединенных Штатов встретятся, чтобы прочесть свои произведения и обсудить проблемы современной поэзии (диапазон которых весьма широко простирается от эстетики до политики), а кроме того, наши стихи и мнения будут донесены до публики посредством истинно высоких технологий. План состоял в следующем: в пятницу вечером мы с Эндрю Моушеном встречаемся в лондонской студии, а затем с помощью магии телеспутника или чего-то там еще наши образы появятся на огромном экране в Абердине перед толпой восторженных поклонников поэзии, для которых это событие не только станет кульминацией литературного фестиваля, но и даст возможность ощутить себя частичкой эпохального явления. Беспрецедентный случай в хрониках британско-американских культурных связей. История, которую посвященные будут пересказывать внукам зимними вечерами.
Лично у меня предстоящий телемост вызывал радостное волнение, и я был благодарен тележурналисту из Абердина, который придумал этот план и организовал техническую поддержку. Чуть раньше я уже участвовал в поэтических чтениях и дал несколько интервью, однако все это были привычные ритуалы моей, так сказать, жизни профессионального поэта. В сущности, я выступал на публике так часто, что в последнее время начал ощущать себя кем-то вроде танцовщицы в дискотеке, только без клетки, белых сапожек и, разумеется, танцев. Но международный телемост с участием обоих ныне живущих поэтов-лауреатов обещал стать действительно выходящим из ряда вон событием.
Оглядываясь назад, я понимаю, что, пожалуй, ждал слишком многого. Здание, куда меня проводила очень симпатичная девушка, агент по рекламе, из-за своей формы называлось «Распятием» — и это было первым намеком на боль и страдания. Студия представляла собой тесное, залитое нестерпимо ярким светом помещение с длинным столом и двумя телевизорами, над каждым из которых блестел большой немигающий глаз телекамеры. Один экран должен был показывать нас в студии, а другой — толпу в Абердине. На стенах комнаты висели плакаты с рекламой наших книг, сами книги лежали на столе, но Эндрю Моушена пока не было. Я беспокойно ерзал за столом, разглядывая в телеэкране свое усталое лицо, в то время как между телевизионщиками и техперсоналом разгорелся спор, как лучше выложить книги — аккуратной стопкой или в художественном беспорядке. Получив от техников заверение в том, что звук отключен и зрительская аудитория в Абердине нас не слышит, я, просто чтобы убить время, задал пару по-американски неуклюжих и потенциально опасных вопросов, вроде того «А в какой части Уэльса расположен Абердин?». В самый последний момент появился мой коллега-лауреат. Мы пожали друг другу руки, заняли места за столом, и на втором экране возникло лицо ведущего — администратора телемоста в Абердине, сердечного и жизнерадостного Алана Спенса. Мост наконец-то «навели». Проблема заключалась в отвратительном качестве изображения. Картинка все время расплывалась, напоминая телевидение пятидесятых годов, когда приходилось постоянно переставлять комнатную телеантенну. Кроме того, изображение периодически рассыпалось на «кубики», как при трансляции с космического корабля. В один из моментов пробной съемки Алан превратился в полностью одетый мужской вариант «Обнаженной, спускающейся по лестнице». Звук тоже отсутствовал, видно было только, как шевелятся его губы. Когда звук восстановили, Алан предложил нам посмотреть на место, где соберется народ. Я почему-то ожидал увидеть открытую местность вроде Слэйн-Касла, Вудстока или Монтеррея с его джазовым фестивалем, однако вместо этого камера показала огромный класс — по всем признакам, совершенно пустой.
— Мы вот-вот запустим толпу, — сообщил администратор, и я представил себе, как любители поэзии ломятся в двери, а плечистые охранники с трудом сдерживают их напор. Но когда наступило «вот-вот», нам опять показали все то же помещение. Редкие зрители — их было очень мало — медленно, очень медленно двигались по проходам между рядами. За время телемоста я насчитал что-то около двадцати человек. Аудитория в основном состояла из пожилых женщин, хотя, вероятно, это впечатление сложилось у меня из-за нечеткой картинки. Они расселись так далеко друг от дружки, как только могли, будто насмерть перессорились в автобусе, который их сюда привез.
В общем, я прочел несколько стихотворений, затем Эндрю Моушен сделал то же самое. Так как читали мы при полном отсутствии слушателей (по сути, в пустой экран), нас не отпускало ощущение мертвого вакуума, словно мы с мистером Моушеном решили вместе провести вечер перед телевизором — причем каждый перед своим, поскольку не сумели договориться, какой канал смотреть, — а потом внезапно разразились стихами. Еще никогда я так остро не ощущал нехватку обратной связи со зрительным залом.
Далее астронавт/ведущий предложил публике задать нам вопросы. Пауза. Никаких вопросов. «Конечно, у кого-то из вас…» Воцарилось молчание — то самое, которым, как говорят, славится Шотландия. После того как лауреаты в Лондоне и администратор, плавающий в открытом космосе, обменялись теплыми словами, две представительницы более любознательной части публики решились нарушить тишину. Оба вопроса были адресованы Эндрю Моушену. На мою долю ничего не досталось. Заключительный обмен информацией позволил выяснить, что и в Лондоне, и в Абердине идет дождь.
Чего мне никогда не забыть, так это как на середине телемоста, напряженно вглядываясь в смазанное изображение, я заметил фигуру в черном, которая поднялась с места, продефилировала по центральному проходу и скрылась за дверью, уменьшив аудиторию ровно на одну двадцать третью часть. Фигура показалась мне женской, и я испытал непреодолимое желание рявкнуть с экрана, подобно недремлющему оку спецслужб: «Эй ты, в черном! А ну вернись, не то загремишь кое-куда похуже!»
Меня удержало лишь смутное подозрение, что фигура в черном — мой старый друг, писатель и завсегдатай литературных фестивалей, Тодд Макюэн, который таким образом вынес безмолвный приговор происходящему, а заодно и поэзии в целом.