Номер был длинный и узкий. Я посмотрел в окно и увидел внизу рельсы — четыре ровных полосы. Я заглянул в санузел. Единственное полотенце висело над сливным бачком. Я снова сел на кровать, но удержаться на ней было нелегко. Я то и дело соскальзывал с нейлонового покрывала. Телевизор представлял собой маленький ящик в дальнем углу комнаты. Я поискал глазами пульт. Не нашел. Внизу прошел поезд. Я слез с кровати и поплелся к телевизору. Прошел поезд. Я включил телевизор. Прошел поезд. Я был в Бремене. Да, кажется, в Бремене. Определенно, я был в Германии.

Я покинул дом пять или шесть дней назад — по одному городу, поезду, отелю в день. Оставалось еще около недели. Вчера я был в Гамбурге. Красивый город, но после того, как мы проехали в такси больше пяти миль, нас высадили у отеля «Нейлон» — высокого невыразительного здания на краю белого света. Нейлоновое покрывало, нейлоновые простыни.

На этот день у меня было запланировано три интервью. Появился только один журналист, зато в компании двоих приятелей, один из которых, как позже выяснилось, только что написал ругательную рецензию на мою книгу. Журналист ничего не записывал и постоянно перешептывался с приятелями. Те негромко посмеивались и порой улыбались, глядя на меня.

Чтения в тот вечер прошли хорошо — публика была довольно приятной и дружелюбной. Потом мы отправились осматривать достопримечательности — собор Святого Павла и улицу красных фонарей. Женщины за стеклом, на углу — девушки-подростки с синей от холода кожей. В баре на большом экране над головой моего сопровождающего один и тот же пенис долго и нудно тыкался в одну и ту же вагину (судя по всему, такова была режиссерская задумка) — за это время я успел не торопясь выпить две кружки пива, а мой гид прикончил стакан виски и запихал в карман счет. Затем — ночь в «Нейлоне», на следующий день — Бремен, очередной «Нейлон» и еще одна ночь на нейлоновых простынях. Поезд под окнами. Поезда через каждые десять минут. Германия. Уголь, сталь, машины, пиво. Всю ночь напролет.

Я не винил Германию. И своего гида, хотя в его печальных, красных глазах читалось явное разочарование — таскаться с ирландским писателем, который не желает вместе с ним пить водку, разлитую под столом. Разочарование сквозило в его вздохах и в том, как он периодически исчезал и возвращался. И все же я его не винил.

Виноват был я сам. Мне следовало уехать домой на второй же день. И еще я винил нейлон. Это все из-за него. Я ложился в холодную постель, мерз, валяясь без сна, засыпал, не согревшись, и просыпался от холода.

Сел не на тот поезд. Сошел с него, пересел на нужный. Сопровождающий предложил выпить. Половина десятого утра. Нет, благодарю. Молчание. Всю дорогу. Он ушел, потом вернулся. Ушел. Вернулся. (Я помню книгу, которую читал в поездке: «Во имя Европы: Германия и разделенный материк». Автор — Тимоти Гартон Эш. Несколько минут назад я снял ее с полки и открыл наугад. Страница 208: «Степень „сплоченности“ немецкого народа на самом деле также преувеличена». Должно быть, именно эту страницу я перечитывал в поезде по дороге в Гамбург, снова и снова, пока мой сопровождающий вздыхал и уходил.) Франкфурт, Гамбург, Бремен, Кельн. Дважды мы сели не в тот поезд. Один раз опоздали на поезд. Один раз сошли не в том городе. Девять дней. Десять.

В основном мои выступления проходили нормально. За некоторые мне даже платили. Деньги в коричневых конвертах. Пересчитайте, пожалуйста.

Пара бокалов спиртного с организаторами. Как складываются отношения между ирландскими и британскими писателями? Спасибо, великолепно.

И неизменные нейлоновые простыни. Холодный пол, холодный радиатор. Пульт от телевизора — без батареек. Серое полотенце, которое преследовало меня по всей Германии. Один отель стоял прямо на рельсах; другой — клянусь Богом! — находился в центре железнодорожного узла, где-то на глухих задворках. Телефон сломан; телефона нет. Холодный кофе; кофе нет. Единственное, что меня согревало, — это жалость к самому себе.

Мы гуляли по улице — не помню, в каком городе; нам надо было убить еще час, потому что журналист на интервью не пришел. Мы прошли мимо кафе. Я прочитал название: «Писательское кафе» и предложил — зайдем выпьем по чашечке кофе? Нет.

Сопровождающий бросил меня. До отъезда осталось четыре дня. Или пять. Каждый вечер я скулил в телефон. Я высовывал трубку из окна.

Послушай.

Прошел поезд.

Что это?

Чертово немецкое экономическое чудо.

Почему ты не едешь домой?

Почему? Не знаю. Преданность издательству? Малодушие? Боязнь последствий? Не знаю.

Нет, знаю. Это начало мне нравиться. Каждое утро я просыпался с мыслью, что сегодняшний день будет хуже вчерашнего или как минимум таким же плохим. Опоздал на поезд, перепутал поезд. Ледяное молчание. («Вот и все печальные островки „немецкого духа“, все, что осталось от него после основания Федеративной Республики…». «Во имя Европы», страница 232. Маленькое кофейное пятнышко на странице. Неожиданное известие, что мы едем не в ту сторону. Как? Первый порыв: немедленно сойти с поезда? Не помню.)

Пришел нахальный журналист; журналист вообще не пришел. Фотограф, который хотел, чтобы я залез в реку, и который перестал со мной разговаривать, когда я отказался.

Я показал пальцем на строчку в меню. Что это?

Бараньи кишки.

И, как всегда, отель. И те же простыни. Скользнув между ними, я лежал — замерзший, одинокий, счастливый. Вот в чем вся соль — страдания, писательское ремесло, писательская жизнь.

Это все-таки закончилось.

До свидания.

До свидания.

Полагаю, все прошло удачно.

Да. Прощайте.

Я дома. Три часа ночи. В кровати слишком жарко. Я лежу на полу в кухне и скучаю по Германии.