Часть первая
1
Утром третьего июня Эсмонд Уолхерст, пятый граф Морнбьюрийский, открыл глаза необычайно рано — в семь часов, и пробуждение настолько разочаровало его, что он глухо зарычал в большую пышную подушку. — Вилкинс! Где тебя черти носят?!
Его камердинер Томас Вилкинс без промедлений вошел в огромную затемненную спальню. Тяжелые парчовые шторы еще закрывали окна. Ставни, конечно же, были настежь распахнуты. Молодой господин обожал ночной воздух, хотя его небезызвестные отец и дед считали, что в нем содержатся яды, которые вскипают в легких, вызывая першение и смертельный кашель. Вилкинс получил распоряжение оставлять окна всегда открытыми, но каждый раз делал это с содроганием. Однако с недавних пор он преисполнился надеждой, что этой привычке милорд изменит, как только женится. А жениться, между прочим, граф собирался как раз этим утром. Что ж, пусть женится, порадует старого преданного слугу — сколько же его светлости жить бобылем… Ему уже двадцать пять сравнялось — все друзья и ровесники давно отказались от безрассудств юности и свернули в тихую семейную гавань…
Три месяца назад молодой сэр Эсмонд познакомился с леди Доротеей из Шафтли и после этого изменил своим холостяцким привычкам. Раньше, бывало, круглый год прозябал в Лондоне, развлекаясь с друзьями, — видел бы покойный отец… Сплошные пьянки, кутежи да азартные игры. Домой только к утру и дождешься. Да, разгул еще никого до добра не доводил.
Иметь такой прекрасный просторный дом, старинный, да еще заново отделанный на современный лад, и заявляться туда под утро с припухшими глазами! А его благородное лицо, кстати сказать, одно из красивейших в Англии, уже стало покрываться морщинами от разгульной жизни. Слава тебе Господи, наш милорд здоров как бык, а то и вовсе не выдержал бы всех этих кутежей.
Он, кстати, приходился крестником королеве Анне, которая слыла благонравной и набожной женщиной и не приветствовала, когда ее придворные вели аморальный образ жизни. Как-то после одной скандальной вечеринки, которую он устроил в своей резиденции в Сент-Джеймсе, она даже позволила себе мягко упрекнуть его.
У королевы Анны было слабое здоровье. Из-за частых приступов водянки и подагры она устраивала дворцовые приемы так же редко, как и ее предшественник, король Вильям. Однако, изредка наезжая из своего дворца в Хэмптон-Корте или откуда-нибудь из Бата, где она обычно пребывала с близкими друзьями, наперсниками и камер-фрау Сарой Черчилль, королева незамедлительно выслушивала доклад Совета министров и строго пресекала все попытки своих подданных отойти от церкви и законов. Ни для кого не было секретом, что отец Эсмонда когда-то входил в число ее фаворитов, — именно поэтому она согласилась стать крестной Эсмонда.
Долгое время она смотрела сквозь пальцы на выходки юноши, но и ее терпению пришел конец. Действительно, сколько же можно убивать время в игорных домах, кофейнях да с распутницами? Пора бы задуматься и о женитьбе. И королева на правах крестной матери строго наказала Эсмонду в ближайшее же время жениться. Делать нечего, пришлось ему подчиниться и прекратить разгул. Хорошо еще, что все так удачно совпало и в это же самое время Эсмонд встретил Доротею Бриджес, единственную дочь графа Шафтлийского, и полюбил ее.
Вот когда закончатся его холостяцкие деньки! Уже сегодня вечером — от сладкой мысли глаза Вилкинса мечтательно закатились — эта изящная и утонченная девушка, нежная и робкая, разделит ложе со своим мужем и господином.
Вилкинс молил только об одном — чтобы леди Доротея так же благотворно влияла на его хозяина, как в свое время покойная графиня Морнбьюри.
Эсмонд всегда любил свою мать и после ее смерти долго оставался безутешен. В доме висело несколько ее портретов. Один из них находился прямо в спальне Эсмонда, над резным камином. На нем она была изображена в открытом бархатном платье, с маленьким Эсмондом, сидящим у ног. Тогда ему было десять. У матери и сына без труда прослеживались родственные черты — ослепительной белизны кожа, блестящие, словно шелк, каштановые локоны, особый излом верхней губы и характерный, напоминающий орлиный, нос. Считалось, что Эсмонд почти полностью повторил мать, во всяком случае, от низенького, коренастого отца в нем ничего не было. Отец ненадолго пережил ее, скончавшись от водянки. После этого Эсмонда передали на попечение его тети и дяди, сэра Артура и леди Рокели.
С тех пор родной Морнбьюри-Холл перестал быть для Эсмонда домом — еще в ранней юности он обнаружил непреодолимые расхождения во вкусах и пристрастиях, а также во взглядах на политику и религию между ним и его опекунами.
Четыре года назад, когда Эсмонд вступил в совершеннолетие, он вежливо, но твердо объяснил своим неутомимым воспитателям, что их время закончилось и неплохо бы им перебраться к себе домой в Линкольншир. После этого юный граф пустился, как говорится, во все тяжкие.
Старик Вилкинс был склонен винить в происшедшем чету Рокели — слишком уж хорошо он знал да и, по правде говоря, любил своего молодого господина. По мнению Вилкинса, они были чрезмерно строги с племянником. Именно поэтому, почувствовав свободу, он словно сорвался с цепи.
Теперь же все графство Морнбьюри пребывало в счастливом ожидании новой хозяйки, которая, как все считали, станет достойной заменой безвременно ушедшей графине. Не так давно Доротея вместе с родителями приезжала навестить своего будущего мужа. В честь ее приезда открыли комнату покойной леди Морнбьюри, и дом наполнился уже давно забытыми звуками клавикорда. Доротея не только умела играть, но и прекрасно пела. Дом в Морнбьюри уже соскучился по женскому голосу да и просто по женской руке.
Эсмонд протер глаза и уставился на старика, который, в своем неизменном черном пиджаке, с белым галстуком, стоял у кровати и слегка покачивался на тонких длинных ногах. Бедняга Вилкинс! Ему уже, должно быть, все семьдесят. И все эти годы он верой и правдой служил их семье. Иногда Эсмонд бывал вспыльчив и несдержан, но никогда не позволял себе никаких выходок при тех, кто был ниже его по сословному положению, он счел бы это не достойным звания джентльмена. Вот с равными себе — пожалуйста, можно не церемониться. Не случайно с Эсмондом предпочитали не связываться, считая его чересчур обидчивым и падким до всяких ссор. При этом он в совершенстве владел шпагой и был прекрасным стрелком.
— Не желает ли ваша светлость позавтракать? — проскрипел Вилкинс старческим голосом, продолжая обеспокоенно разглядывать хозяина своими блекло-голубыми, мутными от катаракты глазами.
— Сперва хочу немного проехаться верхом, — сказал Эсмонд.
— Проехаться?! — вскричал Вилкинс. — Как можно, милорд! Сегодня же день вашей свадьбы!
— Ну и что с того, старый дурень? Лучше приготовь мне одежду и ботинки. Только сначала принеси кружку пива. А то в горле будто наждаком дерет. Да не стой ты как истукан!
— Да, милорд. Слушаюсь, милорд.
Эсмонд вскочил с кровати, стянул с себя вышитую ночную сорочку и лениво завернулся в шелковый халат. При этом он безбожно зевал и скреб в затылке. Старого Вилкинса всегда восхищала фигура его молодого господина — широкоплечая, гибкая, завораживающая совершенством линий. Эсмонд никогда не болел и не обращался к врачу. Во всем его теле можно было найти лишь один изъян — небольшой шрам на щеке, полученный на дуэли. Внешне Эсмонд очень сильно напоминал своего красавца деда в молодости, графа Горация.
Поздравить его с предстоящей женитьбой намеревались многие его друзья из Оксфорда, Лондона, а также из окрестных графств. Многие из них были уже здесь и в этот ранний час спали, собираясь днем принять участие в торжестве.
Приехал и самый близкий его друг Арчибальд Сент-Джон, с которым они учились вместе в университете и вместе же принимали участие в разных шалостях. В конце недели по поручению Министерства иностранных дел Арчи предстояло отправиться в Эдинбург — этого требовали интересы Ее Величества. В этом году была подписана окончательная уния между Англией и Шотландией и пересмотрены ограничения на торговлю. Правительство доверило Арчи решить некоторые связанные с этим вопросы. Эсмонда привлекало обаяние и живость приятеля, кроме того, он сознавал, что тот превосходит его в практичности.
Арчи одобрял выбор Эсмонда. Все-таки хорошо, что Эсмонд отправился тогда на бал — кстати, первый и единственный раз в году, — и хорошо, что этот бал был посвящен восемнадцатилетию юной Доротеи, дочери лорда Шафтли.
Идти он, разумеется, не хотел и согласился лишь по настоянию своей крестной. В принудительном порядке его заставили ознакомиться с рынком невест английского высшего света, хотя никто и предположить не мог, что все решится так быстро. Он протанцевал с леди Доротеей всего один танец — и был сражен.
До настоящего времени он считал ее всего лишь ребенком и при редких встречах не удостаивал вниманием. Впрочем, Эсмонд слышал, что в последнее время она сильно подросла и расцвела. Помимо красоты, молва приписывала ей многие таланты. И еще о ней говорили, как о слабой и болезненной девушке. Лет с тринадцати ее начали мучить обмороки. По правде говоря, Эсмонд терпеть не мог таких дамочек, — вечно они падали без чувств в самый неподходящий момент, и все начинали носиться вокруг них с жжеными перьями и нашатырем. Для постельных утех Эсмонд предпочитал совсем других женщин, красивых и сильных, тех, что могли достойно ответить на мужскую страсть. Ему необходимо было чувствовать, что он держит в руках плоть и кровь.
Тем не менее, когда он склонился над хрупкой ручкой Доротеи, приглашая ее на кадриль, то в ту же секунду понял, что жребий брошен, а судьба его предрешена. Ни одно существо на земле еще не приводило его в такой восторг. Когда в конце танца он благодарно поцеловал руку и заглянул в сияющие глаза Доротеи Бриджес, в голове его сразу забилась мысль о том, как бы сделать эту чистую невинную девушку своей невестой. Королева, несомненно, одобрила бы такой выбор — ведь графиня Шафтли до недавних пор была придворной дамой в Сент-Джеймсе.
Словом, в тот же самый вечер Эсмонд понял, что Доротея — как раз та девушка, которую он искал.
Домой граф вернулся по уши влюбленным — такого с ним не случалось еще никогда.
И вот сегодня Эсмонд предвкушал, что в Морнбьюри вернутся наконец веселье и шутки, которыми поместье славилось в ту пору, когда были живы родители. Все ближе и ближе становился желанный миг, когда он перенесет свою невесту через порог дома.
В то утро, ожидая, пока грумы оседлают для него Джесс, Эсмонд вышел из конюшни и прошелся по сверкающей каплями росы изумрудной лужайке, а затем оглянулся и с гордостью посмотрел на свой прекрасный дом — в последнее время такое с ним случалось довольно часто.
В косых лучах восходящего солнца дом выглядел просто великолепно. Колонны и широкая лестница, ведущая с террасы в квадратный двор, мерцали нежным розовым светом. Хорош был и фонтан, в середине которого возвышалась величественная статуя всадника. Из пасти коня рассыпались водные струи и с тихим плеском падали в бассейн. Серый камень, из которого была выполнена скульптура, позеленел от времени, но это только прибавило ему красоты. Эсмонд с детства любил этот фонтан. Однажды, будучи совсем маленьким, он сбежал от своих нянек, свалился в воду и едва не утонул, но даже после этого не перестал любить его.
Часть дома была скрыта под ковром из каких-то цветов наподобие вьюнка — Эсмонд все собирался срезать их, чистые стены были ему больше по душе. Кроме того, ему нравились архитектурные украшения, которые из-за растений были плохо видны.
Эсмонд повернулся к дому спиной, и глазам его открылась роскошная липовая аллея. В больших кадках зеленели подстриженные лавры. Повсюду были цветники, окруженные бордюрами из розового кирпича. Свернув по дороге направо, можно было попасть в огромный парк, где разгуливали пятнистые олени. За парком начинался густой лес, который тянулся вплоть до границы с Сурреем и Суссексом.
Поместье Морнбьюри было богатым и процветающим. Пасущиеся на просторных лугах стада вдоволь снабжали его мясом и молоком. На радость будущей хозяйке в садах и огородах зрели самые нежные фрукты и поднимались самые пряные травы. Да, долго же оставались невостребованными и неоцененными простые радости дома предков. Пришла пора найти замену матери Эсмонда. А кто подойдет на эту роль лучше, чем его милая Доротея?
На мгновение у него сжалось сердце — он вдруг подумал о сыновьях, которых родит ему Доротея и которые унаследуют поместье Морнбьюри после его смерти.
«Какого черта было столько пить вчера», — подумал Эсмонд и поспешил обратно в конюшню, где уже стояла под седлом его серая кобыла.
Оседлав ее, он лишь слегка коснулся кнутовищем шелковистой шеи. Стоило ей почувствовать на себе знакомую руку, как она разом заиграла всеми мускулами и из-под копыт ее полетели искры. В несколько секунд лошадь вынесла Эсмонда за ограду поместья, на дорогу. И вот уже новоиспеченный жених Эсмонд Уолхерст мчится во весь опор по своему любимому маршруту — вдоль берега реки, мимо спящего еще Годчестера…
2
С прогулки он вернулся бодрый и свежий, вместе с потом из него вышли все застольные хвори. Завидев издалека бегущих ему навстречу грумов, Эсмонд уже приготовился рассказать им, как гнал лисицу от самой рощи в Рашхерсте, пока той снова не удалось спрятаться в кустах, но рассказ его оборвался на полуслове. За спинами грумов он увидел вдруг размахивающих руками гостей, которым уж совсем ни к чему было подниматься так рано. Среди них выделялась знакомая высокая фигура — это был Арчибальд Сент-Джон. Немало удивленный, Эсмонд спешился. Они даже не успели одеться, выбежали кто в чем был… Только на Арчи были брюки и обсыпанный пудрой пиджак. Будто перед выходом он второпях пудрил парик.
— Что тут у вас такое? — весело спросил Эсмонд. — Приветственная утренняя делегация в честь моей женитьбы?
— Эсмонд… Милый мой Эсмонд… — начал Сент-Джон и тут же запнулся, как будто слова застряли у него в горле.
В ту же секунду Морнбьюри почуял беду.
— Что случилось, Арчи? — тихо спросил он. — Какие-то плохие вести?
Сент-Джон понурил голову.
— Не могу… Не могу! — пробормотал он себе под нос. — Никак не могу решиться…
Во дворе перешептывались слуги. Страшная догадка вдруг поразила Эсмонда.
— Боже, — прошептал он, — что-то с Доротеей?
Сент-Джон слабо кивнул.
— Они прислали гонца сообщить, что она тяжело заболела и свадебной церемонии сегодня не будет.
Про себя Сент-Джон добавил: «Никогда не будет», но сказать это вслух не решился. Слишком хорошо он знал своего друга — за его внешней беззаботностью скрывался кипучий, а порой и неистовый нрав. Эсмонд был не из тех, кто умел безропотно принимать удары судьбы.
— Соболезнуем тебе, Эсмонд, — раздался из-за спины Сент-Джона голос одного из юношей. Что-то такое было в этом голосе, что заставило Морнбьюри вздрогнуть, как раненого зверя.
— Вы — мне — соболезнуете? Но почему, почему, Лифтборо? Разве моя невеста умерла?
Ответа не последовало. Эсмонда начало трясти, на лбу у него выступил пот, загорелое лицо побелело, как воск. Вслед за этим он вырвал у застывшего с открытым ртом грума поводья своей Джесс и снова вскочил в седло. Лошадь вновь быстрее молнии умчала его за ограду.
Еще никогда родная природа не выглядела столь живописно. И тем сильнее давил Эсмонда безотчетный страх. Пять миль, которые отделяли его от замка Шафтли, показались в этот раз нескончаемыми.
— Доротея! Доротея! — выкрикивал он драгоценное имя. — Доротея, ну хоть бы ты была еще жива!
Однако все его мольбы были напрасны. Лишь подъехав к замку, он понял, что она умерла. При взгляде на знакомый силуэт на холме его посетил ужас, от которого в жилах стыла кровь. А ведь замок всегда казался ему удивительно прекрасным. Построенный еще в десятом веке, во времена правления короля Стивена, для одного из баронов Шафтли, он был виден на много миль. Часто они с Доротеей лазали по его древним стенам и укреплениям, с которых можно было любоваться видом Суссекской пустоши и Гилдфордских холмов. Но сегодня он словно нахмурился, подернулся серой дымкой, особенно в сравнении со сверкавшими на утреннем солнце окрестностями.
Наконец Эсмонд въехал в замок. Лакеи открыли перед ним тяжелые двери. Навстречу ему вышел высокий сгорбленный человек — он узнал в нем графа. Обычно тот держался подчеркнуто прямо, ведь ему не было еще и пятидесяти. Но сегодня на Эсмонда глядел почти старик. И тоже весь какой-то серый — серый костюм, серая седина…
— Как она, сударь? — хрипло спросил Эсмонд.
Лорд Шафтли опустил голову.
— Доротея стала невестой Господу нашему Иисусу Христу, и он забрал ее к себе, — ответил он дрогнувшим голосом.
После этих слов Эсмонд был не в силах даже пошевельнуться, не то что говорить. А отец Доротеи продолжал:
— Мать ее лежит у себя в комнате. Слишком плоха, чтобы выйти к вам. Я сам проведу вас в часовню, к гробу нашей девочки, чтобы и вы в последний раз посмотрели на нее.
— Как это случилось, сударь?
— Доротея проснулась на рассвете и позвала служанку, а потом попросила ее сходить за нами — у нее ужасно заболело сердце. Но не успели мы прийти, Эсмонд, как сердечко… ее сердечко остановилось.
— Остановилось… — хрипло проговорил Эсмонд.
— Да… — всхлипнул граф, уже не пытаясь сдерживать слез. — Вы знаете, что Доротея страдала обмороками, которые врач приписывал юношескому малокровию и которые, по его мнению, должны были вскоре пройти. Но он ошибся. Мы все ошиблись. Мы ошибались, когда разрешали ей… этому чудесному, хрупкому цветку… танцевать, бегать, резвиться с друзьями… да-да… с ее слабеньким сердечком. И ошибались, когда позволили ухаживать за ней и хотели выдать замуж… А ведь еще вчера вечером она была так весела, здорова. Она так радовалась, что будет жить недалеко от родителей. Так любила нас, так заботилась. И вас она тоже любила, любила по-настоящему, мой мальчик. Когда она думала о вас, о вашей предстоящей совместной жизни, — прямо светилась от счастья…
— Не надо, — процедил сквозь зубы Эсмонд. — Не надо!
Шафтли поспешно утер слезы, а затем повернулся и зашагал через холл в галерею. Длинный коридор вел в находившуюся при доме часовню.
У Эсмонда вырвался стон:
— Ну неужели доктора ничего не могли сделать?!
— Не могли. Наш врач перепробовал все способы оживления, и все напрасно. Что ж, оставляю вас наедине с нашей девочкой. Прощайтесь. Потом, когда вы будете в состоянии о чем-либо говорить, мы обсудим приготовления к похоронам.
При этих словах Эсмонд Морнбьюри совершенно обезумел от горя и ужаса. Похороны. Ее похороны. И это Доротея, его единственная любовь, девушка, которую он выбрал и которую всего через несколько часов собирался назвать своей женой. Это ее должны хоронить. Страшно даже подумать об этом! Она, такая легкая, быстрая. Боже, как она танцевала! От ее звонкого смеха у него сжималось все внутри, она владела всем его существом… Ради нее он отказался от роли повесы и гуляки и с готовностью согласился на трезвую добропорядочную жизнь в семье!
Совершенно похолодевший, Эсмонд зашел вслед за графом в часовню. Поначалу он ничего не увидел, после яркого дневного света глаза не сразу привыкли к царившей здесь темноте. Лишь две высокие свечи нарушали сумрак, они стояли у изголовья и в ногах гроба в серебряных подсвечниках. Наконец Эсмонд с ужасом разглядел лежащее в гробу тело. Тело его Доротеи. Оно утопало в цветах. Даже мертвая она была прекрасна.
Эсмонд не сразу заметил, что на нее надет свадебный наряд. Как будто она оделась для торжества и просто прилегла немного отдохнуть. Смерть не оставила на ней никаких следов, кроме восковой бледности. Казалось, она сейчас встанет и пойдет. Длинные ресницы готовы были вздрогнуть в любую секунду, на губах играла улыбка. Венок из белых лилий украшал ее девственный лоб, а кружевная фата была уложена вокруг лица, как одеяние монахини.
Роскошное свадебное платье из тонкого шелка было перехвачено под грудью широким серебряным поясом. Его пышный подол касался маленьких парчовых туфель. Крепко сцепленные руки сжимали ветку кроваво-красных роз — единственное яркое пятно в этом царстве белого цвета. Словно завороженный, смотрел Эсмонд на эти розы, именно такие она любила больше всего. Наверное, родители тоже об этом знали…
— Оставляю тебя здесь, мой мальчик, — прошептал отец Доротеи.
Эсмонд кивнул и судорожно сглотнул слезы. Затем, пошатываясь, словно пьяный, подошел поближе и опустился у гроба на колени.
Пока он бормотал молитвы, глаза его не отрывались от ее девственного, почти ангельского, лица.
Внезапно он вскричал во весь голос:
— Доротея!
Ну почему она не открывает глаз, не принимается ласково утешать его? К его скорби примешались досада и горечь. Слезы, которые он с детства привык сдерживать, покатились по бледным щекам. Ощутив на губах их соленый вкус, он устыдился такого немужского поведения и, собрав все силы, задавил в себе бесполезные теперь чувства. Казалось, вместе с ней он терял все — душевное тепло, вкус к жизни… Терял безвозвратно. На его долю оставались лишь горе и отчаяние.
Он склонился и поцеловал по-детски трогательную руку. Тонкие пальцы были холодны как лед. Вздрогнув, он отшатнулся.
— Доротея… любимая… — прошептал он. — Моя жизнь будет похоронена вместе с тобой…
Затем Эсмонд бросился обратно в замок. С трудом он заставил себя вновь заговорить с графом, которого собирался в тот вечер назвать своим отцом. Но разговора у них так и не получилось. Да и о чем им было теперь говорить? Дела, связанные с землями, — теми, что граф намеревался отдать дочери в приданое, — теперь не касались Эсмонда.
— Зная, как вы любили нашу дочь, мы с женой глубоко сочувствуем вам и скорбим вместе с вами, — со вздохом сказал граф, провожая его во двор, где уже стояла оседланная Джесс с грумом.
— Благодарю вас, — сказал Эсмонд. — Лучше я вообще не стану ничего говорить. Все равно словами ничего не скажешь. Прощайте, сударь. Увидимся в день похорон.
Вдоль улиц деревушки Шафтли, где проезжал Эсмонд, рядами выстроились владельцы лавок вместе с женами и детьми, прохожие, зеваки. Понурив головы, они перешептывались, некоторые женщины плакали. Мужчины при виде богато одетого всадника отдавали честь.
Когда Эсмонд выезжал из деревни, до него донесся погребальный звон. Этого звука он вынести уже не мог и пришпорил Джесс.
Поместье Морнбьюри встретило его тяжелой тишиной. Во всех окнах были опущены шторы. Как будто смерть протянула свои отвратительные щупальца из замка Шафтли в его дом.
Еле передвигая ноги, Эсмонд ввалился в холл. Только сейчас он почувствовал, как сильно устал, ведь он провел в пути более трех часов, а с утра не завтракал.
Навстречу ему вышел старик Вилкинс, его руки с выпуклыми синими венами подрагивали, мутные глаза были полны искренней печали.
— О, милорд! Позволите ли вы мне утешить вас… — начал он, но Эсмонд перебил его.
— Прочь с моих глаз. Прочь, я сказал! — грубо рявкнул он, и лицо его исказилось гримасой боли.
Старый слуга, который хорошо знал своего хозяина и понимал его с полуслова, тут же ретировался, скорбно качая головой в белом парике. В комнате для прислуги он объявил, что его господин настолько убит горем, что сам выглядит, как мертвец.
— Увы, — сказал он, обращаясь в основном к миссис Фланель, которая служила экономкой еще при графине, — боюсь, что наш хозяин не перенесет такого удара и снова собьется с пути истинного. Совсем ему худо…
По пути к себе в комнату Эсмонд столкнулся на лестнице с Арчибальдом Сент-Джоном, который как раз собирался в дорогу. Эсмонд остановился и, пьяно покачиваясь, уставился на друга. От его вида у Сент-Джона похолодело все внутри.
— Послушай, приятель, — сказал Сент-Джон, положив руку Эсмонду на плечо. — Ты пережил страшное потрясение. Я сейчас же распоряжусь, чтобы Вилкинс помог тебе лечь в постель и напоил горячим кофе. Тебе совершенно необходимо подкрепиться…
Дернув плечом, Эсмонд скинул его участливую руку:
— Мне надо всего-навсего побыть одному. Пусти, Арчи.
Сент-Джон, видя что друг его не в себе, не принял его жест как обиду, а попытался настоять на своем и уговорить его отдаться заботам Вилкинса.
— Ты должен пережить это несчастье, как подобает мужчине, Эсмонд, — тихо сказал он. — На все воля Божья.
Эсмонд принялся дико хохотать.
— Ах Божья! И где же это наш Боженька вместе с его волей подрастерял свое хваленое милосердие? Прямо зверь какой-то, а не Боженька… И на что, скажи, он мне теперь нужен? Да я отрекусь и от него, и от веры…
— Ну подожди же, Эсмонд… — начал было Сент-Джон.
— Да-да, отрекусь — и от Него, и от всей Его «праведной жизни»! Что это за Бог, который посылает смерть таким нежным, невинным созданиям, как моя Доротея… К черту такого Бога. К черту!..
Арчи облизал губы. В глубине души он жалел и понимал Эсмонда. Да, наверное, это невыносимо тяжело — потерять любимую женщину прямо в день свадьбы.
К полудню все гости, которые собрались на свадьбу, покинули печальный, потемневший дом, даже не попрощавшись с убитым горем хозяином. Они просто передали свои соболезнования через Сент-Джона.
Вот и укатил последний экипаж. Арчибальд с глубоким вздохом поднялся по лестнице и постучал в спальню Эсмонда:
— Ты не впустишь меня, Эсмонд?
— Я же сказал тебе — уезжай. Я хочу побыть один в своем доме, — послышался хриплый голос из-за двери.
— Но, дружище, — терпеливо возразил Сент-Джон, — все, кроме меня, уже уехали, и я подумал, что мое общество было бы для тебя не лишним. Нужно же тебе на кого-то опереться в эту трудную минуту…
— Никто мне не нужен, я же тебе сказал. Ради Бога, уйди.
Сент-Джон пожал плечами и снова спустился. Внизу он позвонил в колокольчик и вызвал Вилкинса.
— Боюсь, твой достойный господин слегка помешался от горя, Вилкинс. Но это пройдет. Сейчас он даже меня к себе не подпускает, хотя я его лучший друг и не сомневаюсь, что он любит меня. Что ж, надо уважать его желания. Поеду в Лондон. Но если Эсмонд хватится меня, умоляю, — сообщите по почте. Мой адрес — площадь Шарлотт, 17. До конца недели я буду еще у себя, а потом отбываю в Шотландию.
Старик поклонился, и по краю его носа сползла слеза.
— Увы, сударь! — вздохнул он.
— Увы и увы. Прощайте, Вилкинс. Берегите его светлость, — добавил Сент-Джон и нехотя отправился в путь.
Слишком хорошо он знал характер Эсмонда, чтобы ослушаться дважды высказанной просьбы покинуть Морнбьюри. Пусть бедняга побудет один, раз он так хочет. Больше уже ничего нельзя для него сделать.
3
Три дня колокола Шафтлийской церкви звонили за упокой души леди Доротеи.
А на четвертый день гроб с усопшей красавицей заколотили и отнесли в фамильный склеп семейства Шафтли, где она осталась лежать среди сестер и братьев, в свое время умерших, не достигнув зрелости.
Молодой граф, которому уже не суждено было привести это дитя к алтарю, стоял у гроба совершенно отрешенный, с серым, осунувшимся лицом. Казалось, он страдал даже больше, чем одетые в траур родственники. На крышку гроба Эсмонд положил скрещенные пурпурные розы. Она так их любила.
Наконец, сзади к нему подошел граф Шафтли.
— Поедемте с нами в замок, мой мальчик. Больше уже ни к чему здесь стоять. Все кончено.
— Я не нуждаюсь ни в чьем обществе, сударь, — сказал Эсмонд.
Три дня он почти ничего не ел, за исключением тех крох, которые позволял себе подбирать, когда Вилкинсу удавалось поставить перед ним поднос с едой. При этом старик рисковал быть обруганным и даже побитым. Из всего предложенного Эсмонд чаще всего выбирал бренди.
Однако отец Доротеи не желал отступать. Смерть любимого чада сильно подкосила его. Ведь жена не могла больше иметь детей. Как и королева Анна, она по очереди пережила смерть всех членов семьи. Вероятно, бедная Доротея с самого рождения была обречена. Спасибо Господу, что она так много прожила со своим слабым сердечком — целых восемнадцать лет.
Ему было страшно одному возвращаться в замок. Ведь там его ждали лишь бесчисленные заплаканные женщины да еще зять, сэр Адам Конгрейл, муж сестры его жены, которого он, по правде говоря, терпеть не мог. Он приехал к ним с дочерью Магдой — племянницу Шафтли тоже слегка недолюбливал. Еще в детстве девушка стала жертвой какого-то несчастного случая, и с тех пор никто не видел ее без вуали. Доротея жалела свою младшую кузину — собственно, она и пригласила Магду к себе на свадьбу, а отец не возражал.
В юности Шафтли слыл весельчаком — впрочем, ровно настолько, насколько это было позволено во времена короля Вильяма. Втайне он восхищался своим будущим блестящим зятем, гулякой и повесой, а все его приключения представлялись ему чем-то вроде подвигов.
Словом, Шафтли настаивал, и Эсмонд начал колебаться. С одной стороны, ему не хотелось ехать в замок. Он хотел побыть наедине со своим горем. Но, с другой стороны, пожилой граф так упорно приглашал его, что просто из уважения к тому, что Шафтли ее отец, Эсмонд согласился.
Увильнув от скорбящих гостей, Шафтли устроился у окна со стаканом бренди. Ему словно доставляло удовольствие рассказывать Эсмонду о добродетелях своей дочери. Через какое-то время Эсмонду показалось, что еще немного, и он сойдет с ума. Один раз он уже был близок к помешательству, когда увидел в часовне ее бездыханное тело. Кажется, с тех пор прошла целая вечность…
— Благодари Всевышнего, что ты молод и сможешь подыскать себе другую невесту вместо нашей бедной девочки, и, дай Бог, у тебя родится наследник, — говорил Шафтли, от вина уже потерявший благоразумие.
— Как вы могли, сударь, предположить, что я стану искать себе другую!
— Ничего, ничего, мой мальчик, ты еще не знаешь человеческой природы. Время залечит любые раны.
— Я никогда ее не забуду.
— Возможно, и не забудешь, но ведь не годится мужчине жить одному. Ты же сам рассказывал мне, что твоя королева-крестная наказала тебе во что бы то ни стало жениться…
Эсмонд схватился за рукоятку своей шпаги и сжал ее так, что у него побелели костяшки пальцев.
— Я не желаю даже обсуждать это.
— Ну, хорошо, — вздохнул граф. — Время покажет…
Эсмонд принялся мерять шагами комнату. В его жилах играло бренди, и то, что он выпил сейчас, и то, что пил уже в течение нескольких дней. Казалось, вокруг все уже пропахло бренди, пол под ногами шатался.
А ведь он действительно получил сегодня письмо от королевы, оно пришло из Бата и было написано собственной рукой Ее Величества. В нем она выражала соболезнование и при этом намекала, что его женитьба откладывается лишь на какое-то время. Как будто можно найти замену любимой женщине! Это же не кобыла какая-нибудь. Вот сдохнет его Джесс — он пойдет и купит себе другую лошадь… А может, раньше он просто вел такую жизнь, что первое же настоящее чувство показалось ему чем-то единственным и неповторимым? Может, он действительно сошел с ума? Но его мутило от одной только мысли, что его женой станет другая женщина.
— Надо ехать, — глухо проговорил Эсмонд, изо всей силы сжимая руками стакан с выпивкой.
Солнце просвечивало сквозь дымку облаков. Воздух казался Эсмонду горячим и влажным. У него закружилась голова. Через окно он видел, как на лужайке перед домом, гортанно перекликаясь, гуляют павлины. Их одинокие печальные вскрики напоминали вопли заблудших душ. Душа Эсмонда тоже была теперь в потемках. Господь отвернулся от него.
Словно сквозь сон он слышал, как граф говорит ему что-то о политике, о нескончаемой вражде между вигами и тори, о литературной и интеллектуальной жизни Лондона, которая здесь, в провинции, проходит мимо него. Рассказал он и о своем разговоре со священником, — тем, что отпевал Доротею, — как тот лепетал ему что-то о премии, которой королева Анна одарила своих священнослужителей. Затем перекинулся на французских производителей шелка, которым в Англии дали зеленую улицу. А потом снова вернулся к религии.
— Наш местный священник всегда строго соблюдает чистоту англиканской службы. Ему совершенно наплевать на этих кальвинистов вигов. Кстати о вигах, вы видели на похоронах генерала Коршама?
— Нет, — хмуро ответил Эсмонд.
Тем не менее Шафтли пустился в утомительные рассуждения о генерале Коршаме и его супруге. Совсем недавно эта семейка осела в Суонли, небольшом поместье по дороге между его замком и Морнбьюри. Он совершенно точно знает, что они привечают французских эмигрантов, и вообще у них имеются родственники во Франции. Сейчас, например, в Суонли проживает их племянница, мадемуазель Шанталь Ле Клэр, которая на одном из приемов познакомилась с Доротеей и с тех пор иногда выезжала с ней покататься верхом. Тогда еще бедняжка Доротея чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы сидеть в седле… Кстати, очень милая девушка — эта мадемуазель Шанталь и хочет выйти замуж за англичанина…
Так он бубнил и бубнил, и постепенно Эсмонду стало казаться, что у него плавятся мозги. Неожиданно распахнулась дверь библиотеки, и девичий голос произнес:
— Дядя Чарльз, извините, что я вмешиваюсь в разговор, но тетушка послала меня сказать, что зовет вас к себе.
Граф едва не споткнулся.
— Скажи ей, что я сейчас иду, Магда, сейчас же иду…
Эсмонд застыл без движения. Голос этой девушки взволновал его не меньше, чем графа, — он был необычайно похож на голос Доротеи. Настолько похож, что у Эсмонда все внутри подобралось. Говорящую он не видел, может, это говорила сама Доротея? Или ее тень? А может, у него уже начался бред от злоупотребления спиртным и пренебрежения к еде?
Спотыкаясь и икая, Шафтли направился к дверям дома.
— Ради всего святого, кто с вами сейчас говорил? — спросил Эсмонд.
— Магда, моя племянница, кузина Доротеи. Это дочь Джейн Конгрейл, сестры моей жены. Они приехали из Котсвольдса на свадьбу. И, увы, завтра, в печали, вернутся домой.
Оставшись в комнате один, Эсмонд не двинулся с места и даже не убрал пальцев с рукоятки своей шпаги. Глаза его прикрылись.
Этот голос… Магда! Он никогда ничего не слышал о кузине Магде. Впрочем, даже если Доротея и упоминала ее имя, он не придавал этому значения и, конечно же, не мог удержать его в памяти.
Дверь снова открылась. Его рассеянный взгляд упал на тоненькую фигурку, одетую в черное, — лицо и волосы девушки были скрыты под черной вуалью.
— Дядя попросил меня лично выразить вам соболезнование и немного поухаживать за вами, пока он разговаривает с тетей… — начала она из-под вуали.
Но Эсмонд словно обезумел, не дослушал девушку и опрометью бросился из комнаты, едва не сбив ее с ног. Снова он услышал этот голос! Она покачнулась, но все же удержалась на ногах, в то время как глаза ее неотрывно следили за удаляющейся высокой фигурой.
Неистовый, сумасшедший! Но до чего же красив! Более красивого мужчины она еще не встречала. Его странный уход нисколько не обидел ее. Вокруг только и говорили, что несостоявшийся муж кузины Доротеи помешался от горя.
Магда повернулась к окну и посмотрела сквозь вуаль во двор. Пальцы ее были прижаты к губам. Как же это прекрасно, когда тебя так любят! Когда ты столько для кого-то значишь в жизни…
Вернулся дядя, и она сказала ему, что Морнбьюри уехал.
4
Под конец этого печального дня зарядил дождь. Тяжелые капли прибили траву на лужайках Морнбьюри-Холла и головки пышно цветущих роз…
Эсмонд шагал по липовой аллее. Его черный плащ бился на ветру, в одной руке он держал свою треуголку, в другой — трость из черного дерева. Парик его вымок, лицо было мертвенно-бледно. Он уже давно вылез из фаэтона и две мили шел по полям пешком. Его дорогие ботинки были все в грязи, черные брюки забрызганы.
В глазах все по-прежнему плыло от спиртного. Время от времени он задирал голову, подставлял лицо дождю и, глядя на хмурое небо, начинал дико хохотать. Случайные прохожие, заслышав этот смех, невольно принимались креститься.
Почти весь вечер Эсмонд просидел, запершись в своей спальне, но потом все же доковылял до двери и кликнул Вилкинса. Он потребовал виски таким свирепым тоном, что старику ничего не оставалось, кроме как беспрекословно подчиниться, хотя он и опасался, что господин его, неровен час, свалится замертво.
Когда на пасмурном небе появились первые признаки рассвета, старый слуга все еще сидел терпеливо у балдахина кровати, мучимый дурными предчувствиями.
Сутки напролет Эсмонд только спал и безудержно пил, покуда окончательно не свалился. Потом несколько дней метался в жару и принимал лекарства, которые ему выписал врач, спешно вызванный Вилкинсом. Только на третий день он встал и смог нормально поесть.
Теперь он уже был немного похож на себя самого. Но все же это не был прежний Эсмонд. Перед Вилкинсом стоял больной, убитый горем человек. Он не шутил, не смеялся, как обычно, его будто заморозили. Однако спокойствие это, как чувствовал Вилкинс, было обманчиво. Так же спокойна и неподвижна бывает сжатая пружина. Так же затихает перед прыжком хищный зверь. Эсмонд еще находился под гнетом своего безутешного горя.
Когда однажды утром из ворот поместья выехал экипаж и повез молодого графа в Лондон, старик Вилкинс только горестно вздохнул. Эх, господин! Даже не попрощался. А ведь когда-то его искрометного обаяния, его улыбок хватало даже старому смиренному слуге… Раньше, бывало, перед отъездом в Лондон его светлость всегда дружески похлопывал камердинера по плечу и говорил что-нибудь вроде: «Ну, прощай, старый сатир. Пора в столицу — слегка повеселиться! Смотри, хорошенько следи тут за всем и не вздумай обесчестить миссис Фланель…»
Это была их старая шутка — ни для кого не было секретом, что овдовевшая экономка пыталась заманить Вилкинса в супружеские сети, но тот всегда отчаянно упирался.
Когда пыль от колес отъехавшего экипажа улеглась, Вилкинс ковыляющей походкой вернулся в дом. Он, казалось, разом постарел. В холле слуга остановился перед портретом покойной графини. Ах, госпожа, госпожа… Были бы вы живы, уж вы бы наставили молодого хозяина на путь истинный!
Приехав в Лондон, Эсмонд прямиком направился в свою резиденцию в Сент-Джеймсе, что неподалеку от дворца. Он хотел немедленно увидеться с Арчи и сразу же отправил посыльного на площадь Шарлотт, но оттуда пришло известие, что господин Сент-Джон все еще в Шотландии.
Тогда Эсмонд, не раздумывая, направился в кофейню «Уайтса», где частенько собирался лондонский beau monde, чтобы посплетничать и поиграть в карты.
В ту пору табак только-только входил в моду. Когда Эсмонд вошел в зал, дым висел там сплошной завесой. Голоса играющих смолкли как по команде, стоило им заметить высокого юношу в черном с необычайно бледным лицом.
Многие знали его и сердечно приветствовали. Кто-то допустил ошибку, начав высказывать ему свои соболезнования по поводу утраты, и был тут же сурово поставлен на место:
— Благодарю вас за участие, сударь, только я в нем не нуждаюсь, — сухо сказал вновь прибывший.
Доброжелатель пожал плечами и отошел. Эсмонд обвел всех прищуренными, как у рыси, глазами и сказал:
— Как насчет того, чтобы сыграть со мной партию?
Никто ему не ответил. Все были достаточно наслышаны о его буйном помешательстве на почве безвременной смерти любимой невесты. Эсмонд повторил, уже более нетерпеливо:
— Ну так, кто со мной сядет?
Наконец к нему подошел высокий, черноглазый, богато одетый мужчина в модном парике с косичкой. Улыбаясь, он предложил графу свои услуги.
— Сыграем наудачу, Морнбьюри.
Эсмонд поднял на него пристальный взгляд. Он отлично знал, кто перед ним — Филипп Сентилл, баронет. Они никогда не были друзьями, хотя часто встречались в игорных домах и кофейнях. У Сентилла были жена и сын, которых он скрывал от общества в поместье Риксам, в Суффолке, где была его фамильная усадьба. Нельзя сказать, чтобы он слыл примерным семьянином. Скорее его можно было застать где-нибудь за карточным столом или под руку с модной лондонской красоткой. Его обожали дамы из высшего света. Именно эта его черта послужила поводом для раздоров между ним и Эсмондом. Однажды, пару лет назад, они даже подрались из-за женщины на дуэли, — впрочем, в большей степени это был вопрос чести. Эсмонд одержал победу, а Сентилл, несмотря на то, что получил лишь царапину, выронил шпагу, и правая рука его почти на полгода вышла из строя. В память об этом событии на ней остался длинный шрам. Эсмонд недолюбливал Сентилла, да и тот все никак не мог простить ему той победы. На людях, впрочем, они вели себя вполне вежливо, хотя и сдержанно.
Случись это в другой раз, Эсмонд ни за что не сел бы играть с ним, но сегодня у него было такое чувство, что его пытаются дразнить, — разве не об этом говорила издевательская ухмылка на лице Сентилла? Может, этот тип думает, что он побоится сесть с ним за стол?
— Благодарю, Сентилл, — сказал Эсмонд и прошел к столу.
Остальные собрались вокруг.
К полуночи толпа зрителей заметно выросла. Воздух так уплотнился, что игроки сняли пальто, галстуки и расстегнули жилеты. По щекам Эсмонда стекал пот. Лицо его выглядело болезненно — все еще сказывались последствия длительных возлияний. Сентилл по-прежнему улыбался той злобной ухмылкой, которая пробуждала в Эсмонде почти мальчишеский задор.
Как бы там ни было, Эсмонд выигрывал. Горка золотых монет рядом с ним неуклонно росла. А вот Филиппу Сентиллу явно не везло. В конце концов, ухмылка исчезла с его лица, и он в ярости сощурил черные как уголь глаза.
В час ночи Эсмонд бросил колоду на стол и поднялся.
— Сдается мне, ты основательно продулся, Сентилл, — удовлетворенно сказал он.
Оба они за время игры изрядно выпили. По Эсмонду это было почти незаметно, но Филипп от выпитого едва ворочал языком.
— Везет же тебе, Морнбьюри… — сквозь зубы процедил он.
— Я бы этого не сказал, — ответил Эсмонд, застегивая жилет.
— По крайней мере, в картах и на дуэлях… — насмешливо добавил Сентилл. — Вот разве только с женщинами… — Он развел руками.
Все недоуменно застыли. Кто-то за их спинами прошептал:
— Чтоб ему пусто было, этому Сентиллу! Болтает невесть что…
— И на какую женщину ты намекаешь? — ледяным тоном спросил Эсмонд.
Филипп уже встал. Его парчовый жилет был залит вином, а парик покосился. Вид у него стал весьма неприглядный. Внезапно ненависть к Эсмонду, которая до этого тлела где-то внутри, вспыхнула с новой силой. Шрам на руке Филиппа покраснел. Так и задавил бы этого выскочку, чтоб не лез вперед него!
— Да ни на какую, Морнбьюри. Я говорю вообще, так сказать, о твоих матримониальных видах на будущее. Ведь на этом дело не кончится. Еще какую-нибудь несчастную приведут королеве на заклание, а тебе — в жены. Можно считать, что дочка Шафтли счастливо отделалась!
Эсмонд поначалу даже не понял сказанного и в недоумении уставился на своего недруга. Нет, это было не просто бестактное заявление, даже не просто оскорбление, — это была насмешка над памятью Доротеи! С поистине звериным рыком Эсмонд опрокинул стол. На пол полетели вперемешку карты и стаканы с вином.
— Ты слишком далеко зашел, Сентилл. Защищайся! — От гнева Эсмонд с трудом выговаривал слова.
Сентилл потянулся к своей шпаге.
Кто-то из старших тронул Эсмонда за плечо.
— Послушай, Морнбьюри, не лучше ли отложить выяснение отношений? Вы оба слишком пьяны… — начал он.
Но Эсмонд оттолкнул его и со стальным блеском в глазах ринулся на Сентилла.
— Ты позволил себе упомянуть всуе святое для меня имя и гнусно насмехаться над моей утратой! За это, Сентилл, ты заслуживаешь смерти! И я убью тебя!
Присутствующие расступились. Эсмонд и Филипп сняли жилеты и остались только в рубашках и брюках.
Дуэль получилась стремительной и короткой. Эсмонд дрался несравненно лучше, но на этот раз ему было мало обезоружить противника — он вонзил в его горло шпагу. С захлебывающимся криком Сентилл повалился на пол, и к разводам от вина на его рубашке добавились огромные пятна крови.
Свидетели происшедшего заговорили все разом:
— О Господи, ты убил его, Морнбьюри…
— Что теперь будет?!
— Что будет, когда это дойдет до королевы?..
— Конечно, Морнбьюри просто вздорный юнец, но и Сентилл тоже хорош — нечего было дразнить его…
Эсмонд не отрывал взгляда от только что убитого им человека. Почему-то эти остекленевшие глаза и мраморная бледность щек воскресили в нем печальные воспоминания о Доротее, лежащей в гробу. Ужас охватил его — нет, он не хотел лишать Сентилла жизни… Эсмонд поспешно обтер шпагу, накинул пальто и вышел. Никто не пытался его остановить.
Теперь Эсмонд окончательно протрезвел. Ветер обдувал его посиневшее, как у мертвеца, лицо, но не в силах был загасить пожар, бушующий у него в душе. В отчаянии он стучал кулаком себе по лбу.
— Господи, Господи, что же я натворил! Зачем мне теперь жизнь…
Дома он разбудил одного из слуг, приказал оседлать лошадь и, не переодеваясь, поскакал по Мэллу в сторону окраин. Выехав за пределы Лондона, Эсмонд пустил лошадь галопом. Он несся как сумасшедший, пытаясь в бешеной скачке совладать со своими чувствами. Но, проскакав в таком темпе пару миль, лошадь вдруг споткнулась и сбросила его. Эсмонд запомнил только, как перелетел через седло, после чего погрузился в черноту. Лошадь поскакала дальше одна.
Эсмонд пролежал без сознания до самого рассвета. Из раны на голове сочилась кровь.
Там его и нашли двое монахов-доминиканцев из Клемфорда, которые вышли поутру на рынок. Этот небольшой монастырь располагался на берегу реки и являл собой один из последних оплотов римской католической церкви, оставшихся в Англии со времен Реформации. У нынешней королевы он был не в чести.
Монахи приютили Эсмонда и устроили его в одной из келий. Почти сутки он не приходил в себя, и они тщательно за ним ухаживали.
Тогда он еще не знал, что проведет в этом монастыре долгих шесть месяцев…
5
Наконец Эсмонд решился покинуть монастырь и поехать домой в Морнбьюри. На дворе стоял хмурый декабрь.
Настоятель вышел за дубовые ворота попрощаться. Это был строгого вида мужчина, лет пятидесяти. Впрочем, теперь Эсмонд смотрелся рядом с ним, как ровесник, — за полгода жизни в монастыре он стал выглядеть намного старше. С лица его сошел летний загар. В каштановых локонах появилась первая проседь. Неровный шрам, оставшийся после раны на скуле, к счастью, был скрыт под волосами (когда в ту роковую ночь его сбросила лошадь, он поранился об острые камни).
Одет он был просто: в сюртук и накидку с высоким воротником и капюшоном. Суровое выражение лица вполне соответствовало аскетичному наряду — так и должен выглядеть человек, который взял себя в руки и справился с собственными страстями.
— Благодарю вас, святой отец, за доброту и участие, проявленные ко мне в этих стенах, — сказал он, откланиваясь.
— С Богом, сын мой, — последовал ответ. — Пусть Господь наш Иисус Христос наставит тебя на путь истинный и укрепит твою заблудшую душу. Ибо душа наша вечна, а плоть презренна.
Слова эти эхом отдавались в голове Эсмонда, когда он трясся в повозке по ухабистой дороге.
Лондон остался позади. И пока у него не было желания туда возвращаться. Впрочем, даже если бы он и хотел, то все равно бы не смог. Он достал из кармана сюртука пачку писем — два из них были с королевской печатью.
Эти послания настигли его вскоре после того, как он попал в монастырь. Однако некоторое время после несчастного случая монахи запрещали ему читать, так как это могло вызвать сильные головные боли и даже необратимую слепоту. Письма ему принесли только тогда, когда он мог уже сидеть и нормально воспринимать окружающее. Большинство из них было от Арчи — другие просто не знали, что Эсмонд живет в монастыре.
Королева-крестная прислала ему суровое порицание. Она была возмущена его поведением и отвратительной историей с Сентиллом. Разумеется, она сочувствовала ему, когда он потерял леди Доротею, но чтобы настолько потерять власть над собой… Только слабость характера могла привести его к убийству. Конечно, королева понимает, что Сентилл спровоцировал его. Все свидетели утверждают это в один голос и в оправдание Эсмонда говорят, будто он не ведал, что творит. Дуэли, возможно, и не запрещены законом, но ее королевскому величеству они совсем не по душе, особенно если в них участвует ее крестник, чей отец был таким прекрасным человеком. Это настоящий позор для честного имени!
Затем следовал целый град упреков, написанных царственной рукой, но их было весьма трудно разобрать, потому что королева страдала от подагры и в холодную погоду плохо держала перо. Как бы там ни было, Эсмонд проявил упорство и расшифровал каждое слово, благо времени у него для этого оказалось предостаточно.
Анна не преминула напомнить ему, что она весьма прохладно относится к папству, поэтому была бы не против, если бы он, как только окрепнет, сразу же уехал от римских монахов.
Эсмонд ответил на ее первое письмо, едва к нему вернулась способность твердо держать перо. Он официально извинился перед Ее Величеством за страдания, которые ей невольно причинил, и заверил, что такое больше не повторится. Теперь, когда с его глаз слетела пелена, он торжественно клянется, что никогда не станет заливать вином свое отчаяние и в дальнейшем постарается вести праведную и угодную Ее Величеству жизнь. Пусть она простит его, но без Доротеи его жизнь сделалась пустой и бесцельной, поэтому он решил уйти из мира и вступить в братство.
Вслед за этим сразу же пришел ответ из Бата — еще более строгий, чем предыдущее письмо. В нем королева под угрозой изгнания запрещала ему совершать что-либо подобное. Она требовала, чтобы он вернулся в Морнбьюри и продолжал исполнять свои обязанности хозяина.
«Я не желаю, чтобы люди говорили, будто крестник королевы Анны — жалкий трус, который не в силах пережить горечь утраты возлюбленной», — писала она.
Кроме того, она напомнила ему о своих собственных страданиях и потерях. Множество рожденных ею детей умерло почти сразу после появления на свет. Тем не менее она продолжает безропотно принимать волю Божью, управляет королевством и находит утешение в семье.
Так и быть, она дает ему еще месяц на оплакивание Доротеи, но в новом году он должен подыскать себе другую невесту. Выбора у него не будет: либо он подчинится королевскому указу, либо немедленно почувствует на себе последствия своего отказа.
Еще ни разу за всю свою наполненную событиями жизнь молодой Морнбьюри не получал от королевы такой суровой нотации, содержащей к тому же неприкрытую угрозу. Раньше она проявляла по отношению к нему терпимость и сочувствие.
Теперь, трясясь в карете по дороге в Годчестер, Эсмонд перечитывал эти два письма и в который раз размышлял над ними. Его до сих пор жег позор из-за истории с Филиппом Сентиллом, хотя он уже давно дал распоряжения своим адвокатам, чтобы они выяснили, не нуждается ли в чем-нибудь вдова его жертвы.
Прошлой ночью ударил мороз. Карету то и дело заносило, а лошади по очереди оскальзывались и сбивались с шага, вынуждая кучеров громко покрикивать на них.
Подумать только, размышлял Эсмонд, он уже полгода не был дома. Интересно, как там поживает Вилкинс… От него тоже пришло два письма, посланных первоначально в Сент-Джон, а затем уже переправленных в монастырь. В них он выражал своему господину соболезнования и пытливо расспрашивал о его жизни. Однако Эсмонда, пока он лежал больной в своей келье, мало заботило, что происходит у него дома и вообще в его владениях.
Один молодой монах рассказывал ему, что этой осенью на английской земле был собран небывалый урожай. Крупные землевладельцы получили немалую выгоду, фермеры знатно обогатились за счет отсутствия государственного налога на зерно. Сейчас, проезжая по своим землям, Эсмонд невольно обратил внимание на состояние пастбищ, заметил новые буковые посадки и новую осушительную систему на болотистых местах. Взгляд его отдохнул на одном из недавно отстроенных домов с модными подъемными окнами, которые так ему нравились. Что ни говори, а английские просторы радуют глаз даже в пасмурное декабрьское утро… Внезапно он почувствовал острую тоску по Морнбьюри.
Еще одно письмо соскользнуло с его колен, когда кучер укрыл его ноги пледом и подложил под них бутыль с горячей водой. Эсмонд подобрал конверт, надписанный женской рукой. Почерк был ровный, с наклоном, за время своего пребывания в монастыре граф успел привыкнуть к нему. В конце письма стояла подпись: «Магда».
Всего в монастырь пришло больше десяти писем с такой подписью, хотя он вовсе не ждал их и особо не торопился на них отвечать. И все-таки с каждым новым письмом у Эсмонда пробуждался все больший интерес к их автору.
Он ведь никогда толком не говорил с мисс Конгрейл и видел ее только в день похорон Доротеи. Маленькое хрупкое создание под вуалью — тогда она вошла в библиотеку замка Шафтли и сказала ему, что дядя прислал ее развлечь Эсмонда беседой. Она обратилась к нему (даже теперь при воспоминании об этом его бросало в дрожь, слишком уж ее голос был похож на голос Доротеи), но он был настолько раздавлен горем, что не смог ничего ей ответить.
Разумеется, ее желание переписываться с Эсмондом удивило его. Как ему казалось, она делала это из женского сочувствия, а возможно, из любви к своей безвременно ушедшей кузине. Магда была по-своему утонченной натурой — писала в романтической манере, часто цитировала какие-нибудь стихи, которые Эсмонд либо безжалостно пропускал, либо прочитывал, зевая. Однако в одном из писем она призналась, что начала писать ему по совету своей почтенной матушки. Он не знал, почему леди Конгрейл вдруг решила напустить на Эсмонда свою дочь, напустить в смысле эпистолярном, впрочем, его это и не особенно заботило. В то время ему вообще было не до чего и не до кого. Однако письма Магды, так или иначе, будоражили его воображение.
В том, как она выражала свои настроения, как сочувствовала его бедам, было столько трогательного девичьего очарования! Она знакомила его с новостями, которые, по ее мнению, должны были наверняка заинтересовать джентльмена. Эсмонда приятно удивили ее суждения о политике и событиях в мире, весьма разумные для женщины. Магда писала ему о нынешних событиях войны с Францией, о последних победах герцога Мальборо, о поражении французского флота в Малаге и высадке англичан на вновь захваченном Гибралтаре. Была и еще одна излюбленная тема в ее письмах, которая интересовала его особо, — лошади.
Конгрейлы жили в Котсвольдсе, неподалеку от Страуда. В окрестных лесах водились даже медведи. И Магда прислала ему захватывающий рассказ о своем первом выезде с братьями на охоту — как раз на медведя.
«В седле я всегда чувствую себя счастливой, поэтому больше всех развлечений люблю верховую езду, и за это сэр Адам меня бранит… — писала она в одном из писем. — Конечно, я что-то делаю и по дому, но все равно для меня милее мчаться вслед за гончими так, чтобы ветер свистел в ушах, и чувствовать под собой мощное тело коня…»
Эсмонд перечитывал это место в письме несколько раз, вспоминая ощущения, которые испытал, когда впервые наткнулся на поразившие его строки. Тогда ему показалось, будто в его монастырскую келью ворвался порыв свежего ветра и принес с собой особый пряный дух охоты. Что и говорить, тут он вполне разделял вкусы Магды. Хотя и не был в особом восторге от таких пристрастий молодой женщины. Его никогда не прельщали девушки, похожие на сорванцов. Наверное, в Магде нет и сотой доли той нежности и женственности, которыми обладала его Доротея… Вместе с тем он не мог не признать, что ее письма полны трогательной заботы.
«Из-за того, что я сама пережила так много, могу представить ваши муки, сударь. Я знаю, что ваше сердце похоронено в могиле вместе с моей бедной кузиной, которую я любила и которой восхищалась более всех в нашей семье…»
Эта ее способность к сочувствию подкупала Эсмонда. Однако он не знал, да и особенно не задумывался, что за страдания выпали на ее долю, разве что в первый момент, когда ему показались несколько странными вздохи молодой родовитой особы по поводу того, что она пережила.
Он начал даже задумываться над тем, как она может выглядеть и похожа ли хоть сколько-нибудь на его безвременно ушедшую возлюбленную.
Сам граф написал в Страуд единственный раз, и послание содержало лишь скупые слова благодарности за сочувствие. И все же он написал. Пусть коротко и сухо.
С конца октября от Магды не было ничего слышно, и он решил, что на этом переписка закончилась.
В Морнбьюри-Холл Эсмонд прибыл уже к вечеру. На ветвях падубов красным огнем горели ягоды, предвестники суровой зимы. Липовая аллея казалась хмурой и безжизненной. Резкий северный ветер гонял по небу черные тучи, готовые разразиться снегопадом.
Внезапно Эсмонд ощутил, насколько реально и беспредельно здесь его одиночество, стоило ему лишь выйти из кареты и бросить взгляд на свой дом. В окнах горел свет. Навстречу ему выбежали с фонарями слуги.
Вот он и приехал домой. Только вот зачем? К кому? Разве что есть старина Вилкинс — вот с кем он сейчас с удовольствием поговорил бы… Но где же старик? Почему не выходит?
Расстегивая на ходу пальто, Эсмонд прошел в холл. В большом камине ярко пылал огонь. Граф кивнул в ответ на многочисленные поклоны и приседания слуг, которые выстроились, чтобы поприветствовать своего хозяина. Среди них не было ни одного, кто не радовался бы его возвращению.
Первой ему навстречу шагнула миссис Фланель, ее белый чепец особенно подчеркивал порозовевшие от волнения щеки.
— Добро пожаловать домой, милорд, — с присвистом от одышки сказала она.
— Рад снова попасть сюда, — сказал Эсмонд.
— Мы все надеемся, что ваша светлость не страдает неизлечимой болезнью после… после…
— Спасибо, я вполне здоров, — сказал Эсмонд, а затем, оглядев исподлобья лица собравшихся, спросил: — А где Вилкинс?
По рядам слуг пробежал шепоток. Все стали оживленно переглядываться друг с другом. Миссис Фланель закусила губу, помялась, а затем обратилась к хозяину:
— Милорд, мы не хотели вам говорить, чтобы не расстраивать… но несколько дней назад он совсем слег. Какая-то внутренняя болезнь, как сказал врач. Его уже долгое время мучили страшные боли. Я знала, но он просил ничего не сообщать вашей светлости. Вы бы видели, от него остались кожа да кости. Ах, бедный, бедный наш мистер Вилкинс!..
Она запнулась и всхлипнула в платок, который извлекла из огромного кармана своего белого с оборками передника.
Эсмонд прикрыл глаза и сцепил руки. Значит, Вилкинс умер. Перестало биться его старое верное сердце… Еще одна смерть… Еще одна потеря… Конечно, ее не сравнить с потерей Доротеи, но все равно больно. Больно и горько. Ведь он по-своему любил старого слугу. А теперь не осталось никого, кто искренне заботился бы о нем и о ком хотелось бы позаботиться ему. Разве что Арчи, но они так часто в разлуке…
Под неотрывным взглядом слуг он повернулся и зашагал вверх по лестнице.
В тот вечер ему помогал раздеваться новый молодой камердинер по имени Вильямс. Эсмонд не противился, однако не произнес ни слова и даже не посмотрел на него. Парень потом жаловался миссис Фланель:
— Сдвинул парик, гляжу, а волосы под ним совсем седые. Он такой старый и такой… смурной.
— Что бы ты ни говорил, твой хозяин молод и другого такого еще поискать, — строго сказала миссис Фланель. — Оставь свое мнение при себе и помни, что я тебе говорила: надо вести себя с ним так, как вел себя мистер Вилкинс. Его светлость и без того хлебнул горя в этой жизни, до конца его дней хватит.
Вильямс, избалованный и капризный, как девица, продолжал хныкать:
— Прежний-то мой хозяин был как-то повеселее… Эх, жаль, что он умер. Боюсь я этого лорда Морнбьюри. Он меня как будто и не видит вовсе, словно сквозь меня смотрит. Такой странный…
А наверху при свете трех свечей в серебряном подсвечнике сидел за секретером Эсмонд и писал письмо своему другу Арчи.
«Как только позволят твои дела, сразу же приезжай навестить меня. В этом доме живет столько скорбных воспоминаний! А в мое отсутствие умер мой верный Вилкинс — его похоронили в Годчестере. Теперь ко мне приставили какого-то нового молодого болвана, который только и умеет, что притворно и глупо улыбаться. Меня это прямо из себя выводит! Да, боюсь, что такого слугу, как Вилкинс, мне уже никогда не найти… Ну, ладно, Арчи, увидимся».
Он торопливо посыпал песком письмо, а затем запечатал его своей печатью. После этого принялся бесцельно бродить по комнате из угла в угол. Еще полгода назад ему ничего не стоило зазвать сюда кучу друзей и хорошеньких женщин, заказать музыку, играть целыми ночами в карты… Но то был другой, прежний Эсмонд. Те дни безвозвратно ушли. Он остановился у стола и взял в руки последнее письмо, полученное от королевы. Один абзац сразу бросился ему в глаза:
«Даю тебе время до Нового года, чтобы закончить оплакивание леди Доротеи, после чего приказываю заняться поисками другой невесты и начать приготовления к свадьбе».
Он смял письмо в руке и спрятал лицо в рукав.
— Как же можно так скоро? Как же можно?.. — пробормотал Эсмонд вслух.
И тут он вспомнил о Магде и ее письмах. Граф выпрямился, пораженный внезапной идеей. Было слышно, как за окнами завывает ветер. До сих пор он, Эсмонд, только горевал и жил светлыми воспоминаниями. И не видел будущего. Но сейчас среди могильной темноты вдруг забрезжил единственный лучик — лучик надежды.
А вдруг Магда и лицом похожа на Доротею? Если она такая же красивая и достойная, как сестра, то… то почему бы ему не последовать настоятельным советам королевы?
От волнения у Эсмонда даже вспыхнули щеки, чего раньше с ним никогда не случалось, и он снова потянулся к перу. На этот раз письмо было адресовано отцу Магды Конгрейл и занимало несколько страниц. В самом конце граф писал:
«…С Вашего позволения, сударь, я бы хотел, чтобы Вы прислали мне какой-нибудь из последних портретов вашей дочери. Если Вас не затруднит, передайте его слуге, который доставит Вам это письмо.
С тем прощаюсь.
Морнбьюри»