ОДИН

Курс молодого бойца, или математика

Дело было в первое утро "летнего математического лагеря". Профессор Джордж Купер, жизнерадостный мужчина в вельветовых брюках и мешковатом джемпере стоял перед аудиторией, лучезарно улыбаясь.

— Добро пожаловать на предварительный курс математики, — сказал он. — Моя цель на предстоящие две недели будет заключаться в том, чтобы способствовать вашему четкому, количественному мышлению. Я хочу также ослабить чувство отвращения к числам, которое некоторые из вас могут испытывать при виде записей типа… Ну, что мы возьмем, к примеру?.. Да вот хотя бы это.

Он повернулся к доске и написал:

— Очень просто, — сказал Купер, все еще улыбаясь, — это означает предел функции от х при х, стремящемся к с.

Я испытал чувство отвращения.

Это происходило в середине августа, еще за три недели до начала МБА-программы. Тем не менее, по аудитории, напоминающей собой амфитеатр, было разбросано с полсотни студентов, пришедших потому, что Стенфорд этого от нас потребовал в добровольно-принудительном порядке.

«Повестка» прибыла в конце июня. Месяца два я купался в лучах славы от своего зачисления (Стенфорд принимает порядка каждого десятого из претендентов), оптимистично взирая на будущее, воображая себя грядущим финансовым чародеем или капитаном индустрии, и легкомысленно предвкушая предстоящие два года в Калифорнии.

— Слышь, чувак, — говорил я своему секретарю в ту пору, — я тут подправил пару спичей для этого… как его… президента.

«Повестка» все испортила. В ней говорилось, что для студентов со слабой математической подготовкой или, на туземном диалекте бизнес-школ, для «лириков», Стенфорд организует пару лечебно-исправительных курсов в конце лета: десятидневный класс квантитативных навыков, плавно переходящий в трехдневный компьютерный курс. "Судя по Вашим отметкам за академическую успеваемость, мы настоятельно рекомендуем присутствовать на этих спецзанятиях".

Найти промах в стенфордской оценке моей академической успеваемости не удавалось. С математикой мы были на ножах, начиная где-то с шестого класса. Самый последний курс математики, который я прошел, касался алгебры за десятый класс, да и тот был только ради того, чтобы удовлетворить минимальным требованиям департамента образования шт. Нью-Йорк. В Дартмуте я ухитрился проскочить через все четыре года без математики, выполнив требования по точным наукам, записавшись на вводные курсы по геологии, астрономии, метеорологии и океанографии (или, как мы их именовали, по «камням», «звездам», «облакам» и "океанам"). Лишь только после решения подавать в бизнес-школу я попробовал было хоть как-то сбалансировать свой багаж знаний: задача, которая — как мне пришлось убедиться на протяжении ряда месяцев — лежала за пределами моей досягаемости.

В извещении далее объяснялось, как именно надо высылать чек в Стенфордский книжный магазин для заказа двух учебников, "Математика для вузов" и "Основы бухгалтерского учета". "Очень важно, чтобы Вы полностью уяснили себе концепции, изложенные в этих двух книгах, прежде чем начинать учебу по Стенфордской МБА-программе".

Я был потрясен. Конечно, я знал, точнее, как-то туманно представлял себе, что, вероятно, мне придется работать довольно плотно, когда я попаду в Стенфорд. Но вот такое?! Корпеть круглое лето над дисциплинами, которые я игнорировал лет пятнадцать, чтобы поднатаскаться на курс для отстающих по этим же предметам, и все это еще до того, как меня сочтут достаточно компетентным, чтобы всего лишь приступить к МБА-программе?

Куда я лезу?! Я позвонил в Бостон, прямо на рабочее место своему другу Стивену, окончившему Стенфорд несколькими годами раньше.

— Расслабься, — сказал Стивен. — Это по большей части просто их тактика запугивания. Хотят дать понять, что тебе придется бежать кросс с полной выкладкой по пересеченной местности.

— Так и что, мне можно это все проигнорировать?

— Не вполне, — ответил Стивен, — но сильно возбуждаться тоже не стоит. — Он признал, что студентам со слабой матподготовкой — «лирикам», другими словами — придется работать больше, чем другим, особенно в осенний семестр. Диаграммы, графики и математическая нотация — ко всему этому надо привыкнуть.

"Но если честно, — добавил он, — это тоже не ракетостроение". Математика в бизнес-школе будет по большей части представлена сложением, вычитанием, умножением и делением. "На подготовительный курс пойти следует, просто чтобы разогреться. А те книги купи, если хочешь, но я бы не стал тратить на них время летом. Там стоит только начать, как все будет в порядке".

Мне отчаянно хотелось верить Стивену, по большей части оттого, что настоящего выбора не было. Я договорился, что меня будут держать на работе вплоть до самого дня отъезда в Калифорнию (Стенфорд, как ни крути, обойдется дорого) и к тому же еще предстояло решить задачи, как распродать мебель, упаковать вещи, закрыть банковские счета и распрощаться с друзьями. Книги-таки я заказал. Но когда то долгое лето упаковываний и прощаний подошло к концу и я сел в машину, чтобы отправиться на запад, "Математика для вузов" и "Основы бухгалтерского учета" лежали на дне багажника так и не прочтенные.

— Чтобы вас взбодрить, — продолжил профессор Купер тем первым утром, — хочу рассказать историю про одного моего бывшего студента.

Купер описал молодого человека, страдавшего от эмоциональных проблем всякий раз, когда взирал на что-то математическое. Он мог увидеть на доске уравнение и впасть в ступор, не в состоянии ни думать, ни говорить, просто издавая при этом свистящие хрипы. Бизнес-школе пришлось организовать для него психиатрическую помощь. В конечном счете он все это превозмог, сумел выпуститься и стал президентом одной из рекламных фирм.

— Словом, не опускайте руки! — посоветовал Купер. Он принялся скакать вокруг кафедры, как физкультурник. — Долой отчаянье! Это вы можете!

Психиатр?! Я представил, как меня поведут из аудитории в смирительной рубашке…

Профессор Купер объяснил, что по ходу первой недели он будет читать "утилитарный курс", охватывая методы, которые нам понадобятся для занятий в осенний семестр, а вторую неделю он отведет на дифференциалы. "Идея дифференциального исчисления, — тепло поведал он, — лежит в основе практически любого аспекта вашего учебного плана". После чего роздал расписание занятий.

Я искоса бросил осторожный взгляд на первую страницу. Как только профессор Купер покончит со своими "Вступительными замечаниями", на которые он выделил пятнадцать минут, он приступит к двадцатипятиминутному модулю насчет "Фундаментальных строительных блоков алгебры". Купер потратит полчаса на "Законы ассоциативности, коммутативности и дистрибутивности", двадцать минут на "Алгебру неравенств и абсолютных значений" и девяносто минут на еще восемь других аспектов алгебры. Засим он углубится в другую область, завершив утреннее занятие получасовым экскурсом в "Факториалы, перестановки и сочетания". Тем самым Купер изложит, разъяснит, обобщит и разделается с основами алгебры, — наиболее продвинутым курсом математики, который мне когда-либо доводилось изучать, — проделав все это за первые три часа нынешнего, самого первого утра двухнедельного курса, с тем, чтобы выкроив еще с полчаса до обеденного перерыва, он смог бы перейти к математике на том уровне, который мне в жизни еще не встречался.

Обратившись ко второй странице расписания, я обнаружил, что завтрашним утром мы начнем со "Степенных показателей" и «Логарифмов», завершив, завтра же пополудни, "Уравнениями второй степени". Я перевернул еще несколько страниц, отметив, что в пятницу на первой неделе мы охватим "Концепцию неразрывности функций" и "Примеры полезных теорем дифференциального исчисления для расчета производных функций, ассоциированных со сложными исходными функциями".

Я все еще боролся с волнами неверия и паники, когда — вновь осознав собственное присутствие в аудитории — я понял, что профессор Купер уже начал читать лекцию. Не успел я достать тетрадь из сумки, как уже на целую страницу конспекта оказался позади.

В обед лирики слонялись по внутреннему дворику главного корпуса, разбившись на группы по три-четыре человека. Разговор тяготел к простым формам общения. "Ты откуда? Чем занимался до поступления в Стенфорд?" Я решил присмотреть себе компанию, которую хотелось тогда видеть такой же несчастной и жалкой, как и я сам в ту пору.

Я попробовал было поговорить с довольно бойкой женщиной из Бостона, но выяснилось, что она все лето готовилась к математике, ходя на еще одни математические курсы. "У меня муж сам учился в бизнес-школе, прежде чем получил место преподавателя в Гарварде, — сказала она. — "Анна, — говорил он мне, — тебе надо научиться решать линейные уравнения в голове". Так что я приняла для этого меры".

Я завел беседу с однокурсником, который выглядел, будто ему едва-едва исполнилось двадцать лет. "А-а, это-то? — пренебрежительно отмахнулся он. — Да просто так, освежиться и все. У меня еще дипломником было навалом математики, в Йеле".

Тройка загорелых, мускулистых ребят циркулировала по дворику в надежде составить волейбольную команду бизнес-школы, чтобы поставить на место студентов с юрфака. "Законники — щенки, — утверждал один из них, подбивая меня записаться. — Мы их всех задавим". Когда я застенчиво отказался, ссылаясь на трудности маткурса Купера, они хором подарили мне внимательный взгляд, после чего отвернулись обсуждать спорт.

А потом я нашел Конора О'Флагерти.

Конор был рыжеват и худощав. Ирландец, он оставил за собой неоконченную аспирантуру в Дублине, специализируясь в философии, и знал про математику не больше моего. Конор стоял во дворике помаргивая, периодически поправляя сползавшие на нос очки и раздумывая о тех изменениях, которые ему придется сделать, чтобы вписаться в общую струю бизнес-школы.

— Уж не знаю, как мне удастся учиться, — посетовал он. — У меня жена работает в консульстве и мы живем в Пасифик-Хайтс, прямо в самой середине Сан-Франциско. На дорогу уйдет час сюда и столько же обратно. А раз у нас еще маленький сын, то, вернувшись вечером домой, мне придется тратить время, исполняя отцовские обязанности.

Мы с Конором пообедали вместе и, возвратясь в класс, я перетащил свои книжки и табличку с именем со старого места, чтобы сидеть теперь возле него. Рядом с Конором было легче. Он оказался в еще более глубокой яме, чем я.

* * *

— Многие из вас все еще рассматривают математику как нечто потустороннее и сложное, — сказал Купер, приступая к послеобеденному занятию. — Поэтому мне хотелось бы ненадолго отойти от учебного плана и продемонстрировать на практике, как математика может помочь вам мыслить.

Он положил подбородок в щепоть ладони и исподлобья уставился на нас. "Если взять лист бумаги, — продолжил он, — сложить его вдвое, потом опять вдвое и проделать это общим число тридцать два раза, то какой толщины окажется эта стопка?" Он поднял женщину с переднего ряда.

— Где-то дюйма два? — сказала она.

— Неверно! — отреагировал Купер с ликующим видом. Он вызвал мужчину с заднего ряда.

— Фут толщиной? — сказал тот.

— Неверно! — И Купер продолжил поднимать студентов.

— Два фута? Три фута?

Купер затряс головой:

— Правильный ответ, дамы и господа, таков: лист бумаги станет толщиной чуть более 271 мили. Следите за мной.

Оборотясь к доске, Купер увлек нас за собой в математику. Пачка бумаги в 500 листов имеет толщину порядка двух дюймов, стало быть, у каждого отдельного листа толщина составляет 2/500, т. е. порядка 0,004 дюйма. Сложенный вдвое один раз, бумажный лист имеет двойную толщину; после второго перегиба у него толщина четырех листов, после третьего — восьми листов. Два, четыре и восемь можно также представить степенями двойки: два в первой степени, два во второй степени и два в третьей.

— После 32-кратного складывания, — продолжил Купер, — толщина будет равна двум в 32-й степени, или 4 294 967 296 листов. Умножив это число на 0,004, получаем 17 179 869 дюймов. Семнадцать миллионов сто семьдесят девять тысяч восемьсот шестьдесят девять дюймов составляют собой 1 431 655 футов. А один миллион четыреста тридцать одна тысяча шестьсот пятьдесят пять футов равны примерно 271 миле.

— Дамы и господа, получить правильный ответ интуитивно невозможно. Но зато математика подведет вас к нему через коротенькую серию вычислений.

Даже мне пришлось признать, что Купер-таки продемонстрировал то, чего добивался. Математика в состоянии предоставить компактный, мощный инструмент для анализа. На минуту я даже испытал нечто вроде озарения: лирик, мельком ощутивший поэзию математики. Затем Купер вернулся обратно к учебной программе, начал обсуждать системы совместных линейных уравнений и точно так же совместно, то бишь по ходу дела, оставил меня за кормой.

Нудный труд, перемежаемый краткими, быстротекущими минутами просветления, стал типичной моделью занятий "математического лагеря". Мы прогрызались сквозь линейные уравнения, выписанные в X-Y координатах декартовых диаграмм, через векторы, вбиравшие в себя математику величины и направления, и сквозь теорию вероятностей, «определяемую», как подчеркивал Купер, "строго в терминах генеральных совокупностей" и иллюстрируемой стопками диаграмм Венна. Потом Купер мог предложить какой-то конкретный пример или намек и мне, по крайней мере, на мгновение, удавалось различить что-то из полезности и красоты математики.

Как-то после обеда Купер сказал нам, чтобы каждый написал свой день рождения на листке бумаги, сложил его вдвое и передал вперед. Он поднял над головой пятидолларовую банкноту. "Держу пари, что как минимум у двоих из вас один и тот же день рождения. Желающие есть?"

— Ставлю свои пять, — сказал один из волейболистов. Еще семь-восемь человек выложили по пять долларов на свои столы. Поразмыслив, я решил, что раз в году 365 дней, но в классе только порядка 50 студентов, Купер давал нам шанс выиграть легкие деньги. Однако, убедившись за последние несколько дней, что все мои ответы оказывались неверными, свои доллары я оставил нетронутыми в заднем кармане. Купер развернул первый лист и вслух прочел дату. Поднялись три руки. Студенты, выложившие деньги, застонали, в то время как все прочие кругом смеялись.

Углубив нас в математику, Купер продемонстрировал, что в группе нашего размера вероятность совпадения двух дней рождений превышает 90 процентов. Затем он отложил кусочек мела и прошелся по комнате, собирая урожай пятидолларовых банкнот. "Один из уроков, которые мы хотим вам здесь преподать, — жизнерадостно сообщил он, — это тот факт, что строгие математические рассуждения могут принести большую выгоду".

По окончании каждого послеполуденного занятия я совершал небольшие пробежки по кэмпусу, чтобы рассеяться. Потом покупал себе в буфете кусок пиццы с банкой диетической пепси и шел обратно в Вилбур-холл, общежитие для студентов, к которому я был приписан вплоть до начала основного курса.

В моей комнате имелись две металлические кровати, по типу армейских, с замызганными матрасами, еще пара больших, помятых металлических столов и два обшарпанных деревянных шкафа. Здесь я пригибал гусиную шею заржавленной лампы ближе к своим книгам и начинал решать задачи.

Задачи, например, вот такого типа:

Если связь между совокупными затратами и числом изготовленных единиц продукции линейная, и если затраты увеличиваются на $5 при изготовлении каждой единицы продукции, и если совокупные затраты на выпуск 100 единиц продукции составляют $600, то каким уравнением будет описываться связь между совокупными затратами и количеством изготовленных единиц продукции?

Или, скажем, мне встречалась такая задача:

Какие значения x удовлетворяют следующему уравнению?

x2 — 8x + 15 = 0

Или вот еще такая:

Пусть многочлен

y = p(x) = anxn + an-1xn-1 +… + a1x + a0

представляет собой полиномиальную функцию. Пользуясь теоремами, которые мы обсуждали в классе, решить следующее уравнение:

Когда по истечении двух-трех часов уже не оставалось сил все это выносить, я спускался в холл к телефону-автомату, вытаскивал кредитную карточку и звонил своей подруге, Эдите, в Феникс.

Эдита работала через коридор от меня в Белом доме, в службе деловых переговоров. Мы встречались уже года два, но так как никто из нас не ощущал себя готовым к браку, было решено проверить чувства испытанием, расставшись на некоторое время. Пока я был в Стенфорде, Эдита пробовала свои силы в аспирантуре международного менеджмента при Американском университете. Она поменяла Вашингтон на Аризону недели за две до моего отъезда в Калифорнию.

— Меня здесь тошнит, — говорила Эдита.

— Тебя там тошнит? — отвечал я. — Меня тут тошнит.

— Подними мне настроение.

— Нет, это ты мне подними настроение.

— Нет, ты первый.

Эти звонки стали ранним, еще не вполне осознаваемым предвестником феномена, который в конечном итоге нам обоим пришлось признать. Бизнес-школа — враг романтики.

Потом я звонил родителям.

— Мне это напоминает твои первые недели в оксфордской аспирантуре, — говорила мне мать. — Разве ты не помнишь, с каким трудом привыкал к Англии?

— Тут дела по-другому, — отвечал я. — У меня уже годы не те. Тебе не кажется странным, что зрелый мужчина в тридцать один год звонит родителям в поисках утешения?

— Боже сохрани, конечно, нет! Родители всегда останутся родителями. Ты просто держись.

Затем трубку брал отец.

— Пап, ты сам чего думаешь? Может, мне взять и вернуться обратно в Вашингтон, поискать там чего-нибудь в пиаре, а?

— Ты все обдумал сам, прежде чем ехать, — отвечал отец. — Сейчас ты обязан перед самим собой продержаться, по крайней мере, до Рождества.

Затем я звонил Конору.

— Ну, как учеба? — интересовался я.

— Учеба-то? — отвечал Конор. — Нашего маленького вот уже с полчаса как рвет. Желудочный грипп. Если мне удастся уложить его спать, то смогу приступить к куперовским задачкам. Но я и так знаю, что ничего в них не пойму и к тому времени уже сам буду полусонный.

И пусть разговоры с подружкой и родителями давали мало утешения, такого рода беседы с Конором всегда несколько поднимали мой дух. Конор страдал от тех же напастей, что я сам, и к тому же ему было еще хуже.

Обычно я занимался по ночам до часу или двух утра, желтым фломастером делая пометки в учебниках, а потом принимался за задачи. Хотя чтение и перечитывание текстов шло со скрипом, на второй или третий день я начинал уже понимать приличную порцию материала. И даже когда мои ответы оказывались неверными, — что было сплошь и рядом, — порой удавалось уловить, где именно я ошибся. ("Может, в конце концов, я справлюсь-таки с этой математикой", — начинал подумывать я.)

И тут мы перешли к дифференциальному исчислению.

— Будьте готовы к тому, что сегодня вы уйдете, чувствуя, что набрали больше, чем способны переварить, — сообщил Купер, приступая ко второй неделе курса. — Всякий раз, когда я читаю дифференциальное исчисление, я все глубже и глубже начинаю проникать в материал. Дифференциальное исчисление — это очень-очень тонкая и очень-очень красивая вещь. Но от вас потребуется следить за мной внимательно.

Просидев полночи над книгами, я обнаружил, что если взять каждую концепцию или уравнение по отдельности, то я вроде бы их понимаю. Но добравшись до конца страницы, все, что мне казалось ясным вначале, полностью испарялось, оставляя меня в полнейшем недоумении, без каких бы то ни было следов знания или понимания.

Дифференциальное исчисление касается темпов изменения — досюда постигнуть мне удалось. В бизнес-контексте дифференциальное исчисление можно применить к темпам изменения инфляции или цен на сырьевые материалы. Но рано или поздно сентенции учебника начинали выделывать нечто такое, что вселяло в меня просто чувство нереальности происходящего, например, вот такое определение производной функции:

Я мог взирать на это в час или два утра и просто терять способность к мыслительной деятельности. Если бы меня в это время подключили к энцефалографу, мозговые волны выглядели бы совсем плоскими. Даже если у меня окажется больше времени, вынужден был я признать, дифференциальное исчисление останется за пределами моих возможностей, точно так же, как дирижирование симфоническим оркестром или получение приличных баллов в десятиборье.

В ту самую вторую неделю Купер задал нам прочесть страниц шестьдесят сложных математических текстов. Решить десятки задач. Мне кое-как удавалось ковылять по ходу материала, но только сильно налегая на костыли. Во вторник утром Купер выписал на доске четыре непростые, но компактные дифференциальные формулы, заметив при этом, что они могут решить любые из заданных им задач. "Формулы эти можете запомнить, если хотите, — сказал он. — Но сначала, в ваших же личных интересах, добейтесь того, что вы их понимаете". Нет, не мог я понять эти четыре формулы. И как выяснилось, не мог их даже запомнить, ибо нотация дифференциального исчисления, со всеми этими маленькими «эф», «иксами» и стрелочками, меня сильно путала. Однако то, что было в моих силах, я сделал: переписал формулы на карточку, приклеил ее к тетрадочной обложке и, вернувшись тем вечером в свою сыроватую, пахучую комнату в Вилбур-холле, выучился ими манипулировать, по крайней мере, достаточно сносно, чтобы получить по большей части правильные ответы на задачи к завтрашнему дню.

Обретал ли я новые знания? Ясное дело, что нет. Просто механически повторял те или иные операции. И все же я вполне убедительно мог сказать себе, что выбора у меня не осталось. К концу недели Купер читал темы, куда вошли, среди прочего: "Геометрическая интерпретация набора первых частных производных как вектор-градиента" и "Применение первых и вторых частных производных для нахождения точек экстремума непрерывной функции нескольких переменных".

По мере того, как мимо проносилась одна математическая концепция за другой, я обнаружил, что мне это все напоминает эпизод из "I Love Lucy", где, насколько помнилось, дело происходило на шоколадной фабрике. Звенел звонок. Открывалась дверца и по конвейеру бежали кусочки шоколада. Увенчав каждый кусочек вишенкой, Люси клала их в коробку. Когда одна коробка заполнялась, она оборачивалась, чтобы положить ее на стеллаж и взять новую. Опять звенел звонок. Потом снова и снова. Конфеты катились все быстрее и быстрее. Летели вишни. Коробки обрушивались грудами. Когда шоколадки начали сваливаться с конца конвейера, Люси принялась запихивать их в рот, под шляпу, декольте… Зрители стонали, надрывая животики.

Теперь-то я понимал, что такое Люси при этом испытывала.

В день окончания "летнего матлагеря" Купер отпустил нас в полдень. "Остаток дня можете отдохнуть, развлекайтесь, — сказал он. — Судя по внешнему виду, кое-кому из вас это не помешает".

На следующий день, в субботу, я проспал до часа пополудни, после чего встал ради куска пиццы. Пообедав, я прикинул, не сделать ли пробежку, потом подумал, что стоит, пожалуй, остановиться на чем-то не столь утомительном, например, побриться. Потом я вообще перестал думать и залез обратно в кровать на целый день. В воскресенье я пробежался-таки, пытаясь позабыть про дифференциальное исчисление и исследуя территорию студгородка.

Оба здания бизнес-школы располагались с северного края кэмпуса. Главный корпус — четырехэтажный прямоугольник с центральным двориком. У этого здания, творения 60-х годов, большие окна из толстого стекла и комплекс наружных переходов и балконов придавали всей плотной массе ощущение воздушности. Здесь находится библиотека, учебные классы, Бишоп-аудитория и деканат. Кафетерий в полуподвале именуется Эрбакль-лаундж.

За главным корпусом стоит новый Литтлфилд-билдинг. Высотой три этажа, Литтлфилд-билдинг напоминает своей формой букву «П», чьи ножки — или крылья здания — охватывают широкий газон. В середине центральной части поставлена большая, открытая арка, придающая всему ансамблю некоторый оттенок необычности, как если бы миниатюрную копию парижской Триумфальной арки встроили в коробку делового здания. В Литтфилде расположены кабинеты преподавателей. Подобно почти всем зданиям в Стенфорде, как у Литтлфилда, так и у главного корпуса бизнес-школы, крыши из красной черепицы.

Через улицу от бизнес-школы возвышается Гувер-тауэр, а на запад от него простирается старейший участок территории университета, "Главный тетрагон", серия двориков и зданий, возведенных в начале века. К юго-востоку лежат спортивные площадки, ромб бейсбольного поля, баскетбольная арена, теннисные корты, бассейны. На удаленном краю студгородка стоит громадный, приземистый овал футбольного стадиона. Вот что я написал тем вечером в своем дневнике про этот стадион:

18 сентября

Стенфордский стадион — большая, овальная миска, сильно смахивающая на Мемориальный стадион в Дартмуте, Солджерс-филд в Гарварде или на "Йельскую чашу". Но ландшафт иной. Это не Айви-Лиг. Это «Азалия-Лиг». [5]5 Под Айви-Лиг (Ivy League) понимается группа из восьми наиболее престижных университетов на востоке США. У них стены зданий увиты плющом (ivy). Азалия — вид кустарника, напоминает рододендрон. — Прим. переводчика.
По всему наружному периметру стадиона высажены азалии, рододендроны, олеандры и еще дюжина растений, которых я не смог распознать — огромные заросли кустарника, высотой пять-шесть футов, их целые сотни. Обегая стадион и разглядывая эти кущи, я вспоминал отца. Каждой зимой у нас в штате Нью-Йорк ему приходилось бороться за то, чтобы сохранить в живых пару тощеньких кустов рододендрона перед домом. Каждый год он сооружал все более и более хитроумные защитные приспособления, до самого выхода на пенсию, когда они с матерью переехали в Северную Каролину. К тому времени он успел возвести над каждым кустом по шалашу, который был солиднее, чем большинство собачьих будок. Но к весне результат всегда был одним и тем же: у каждого куста чернела и умирала минимум половина веток.

Но в Калифорнии дела обстоят по-другому. Калифорния никогда не знала белой смерти северо-восточной зимы. Словно Бог защитил этот штат, издав эдикт, что Калифорния должна стать для всех людей предвкушением рая.

Бегая вокруг стадиона и глазея на стенфордские азалии и рододендроны — большие, молчаливые, глянцевитые создания, тихо шелестящие под солнцем и ветром — именно так я и думал, на что это могло быть похоже: на рай.

По возвращении в Вилбур-холл у меня ушло пятнадцать минут, чтобы принять душ, переодеться, устроиться за столом перед своей "Высшей математикой для вузов" и попытаться выучить хоть что-нибудь из дифференциального исчисления, которое не далось мне в руки неделей раньше. Дифференциальное исчисление. Из рая в ад едва ли за четверть часа.

В понедельник утром начался "летний компьютерный лагерь". Трехдневный курс читал замдекана Стенли Словаки, крупный, дружелюбный, застенчивый мужчина, каждый день открывавший свои занятия лекцией и после обеда заканчивавший практикумом в компьютерном классе этажом ниже. Мы узнали, как посылать друг другу электронные сообщения, а потом как пользоваться программой, именуемой «Кермит», чтобы дать возможность нашим скромным машинам в компьютерном классе общаться с гигантской головной ЭВМ университета. Ко второму дню все эти предварительные экзерсисы уступили место главной задаче компьютерного курса для отстающих: обучение лириков пользованию электронными таблицами.

Замдекана Словаки сообщил нам, что оба предстоящих года мы будем пользоваться такими таблицами "не покладая рук" и что в бизнес-анализе они, эти таблицы, являются "абсолютно фундаментальным, наиболее важным инструментом современной бизнес-деятельности". Спасите-помогите, а ведь я и слыхом не слыхивал об этих самых таблицах! Но поскольку мы и впрямь пользовались ими вновь и вновь все последующие два года, именно так, как предрек нам Словаки, есть смысл потратить минуту, чтобы рассказать про самую первую электронную таблицу, которую мне удалось построить. Дело это оказалось нехитрым, даже интересным. На второй день после обеда я спустился в компьютерный класс, раскрыл учебник, который всем роздал Словаки, и принялся следовать инструкциям.

Сначала учебник обозначил общий фон, потребовав от меня вообразить некую компанию, которая изготавливает и продает какие-то там "единицы продукции". (Тут у меня была полная свобода: я мог считать их собачьими консервами или стержнями обогащенного плутония, суть дела не менялась). Ежегодно, продолжал учебник, компания несет определенные затраты, продает некоторое количество «единиц» и получает определенную выручку. Требуется построить электронную таблицу с помесячной разбивкой указанных данных.

Следуя учебнику, я потыкал ряд кнопок на клавиатуре, загрузив программу, называемую "Лотус Раз-Два-Три". На экране материализовалась пустая таблица. Группы вертикальных линий, прочерченных поверх горизонтальных, образовывали собой небольшие квадратики. Таблица напоминала сетку или шахматную доску. Вдоль вершины экрана бежала полоска букв латинского алфавита, а с левого края вниз спускались числа, позволяя определить каждый такой квадратик, или «ячейку». Ячейка B5, к примеру, была второй слева в пятом ряду сверху.

По большому счету, учебник рассказал мне, как создать двенадцатимесячный календарь, вводя названия месяцев в колонках, идущих поперек экрана, а потом как ввести слова "объем сбыта", «цена» и прочие бизнес-термины в рядах, идущих сверху вниз по левому краю. Далее учебник приказал мне ввести формулы, математически описывающие взаимосвязи между заголовками в рядах. «Выручка», к примеру, равнялась «цене», помноженной на "объем сбыта". После часового разглядывания учебника и экспериментов с клавишами я заметил, что у меня на экране сияет моя первая, личная электронная таблица.

Конечно же, я понимал, что это все детские шалости, таблица настолько элементарна, что в мире реального бизнеса она просто бесполезна. Но для таких людей, как я, привыкших думать словами, а не цифрами, четкость этой таблицы, та компактность, с которой она давала столь много информации, стали для меня чем-то вроде откровения. Ежели, скажем, январский объем сбыта «единиц» составил 100, то выручка будет ровно $5000, и я даже знал, почему это именно так, а не иначе.

"Допустим, — говорил далее учебник, — что сбыт в январе достигнет 120, а не исходно запланированных 100 единиц". Следуя указаниям, я поменял январский "объем сбыта" со 100 на 120. Когда я нажал Enter, то произошло нечто выдающееся. «Выручка», «издержки» и "чистая прибыль" за январь — у них у всех числа подскочили. Я ввел какое-то одно ерундовое изменение, а мозг компьютера мгновенно выполнил все расчеты и переписал электронную таблицу.

Учебник называл это анализом "А что, если?" и даже я видел, насколько полезным этот «а-что-если-анализ» может быть. Что, если компания решила брать на доллар больше за каждую продаваемую «единицу»? Вводим одно изменение. Таблица покажет все остальное. Что, если затраты возрастут? Или сбыт начнет сползать? С электронными таблицами становилось легко жонглировать цифрами. Следующие полтора дня Словаки заставлял нас строить намного более крупные и замысловатые таблицы, но вся наша работа вертелась вокруг только усложняющихся вариаций на тему постройки моделей и игры в "А что, если?"

К обеду третьего дня я стал довольно-таки искусен в обращении с таблицами летнего компьютерного лагеря. Я даже начал работать над факультативными задачками из конца учебника. После того, как я с треском провалился сквозь дифференциальное исчисление, нынче было приятно отыскать нечто такое, с чем я мог справиться. Конор чувствовал то же самое. "Кажется, мне даже начинает нравиться", — сообщил он, хрустя клавишами по соседству со мной. Но минутой спустя лицо его омрачилось. "Мы тут практиковались с таблицами два дня, — сказал он. — Но я только сейчас понял, что когда сюда на следующей неделе завалятся банкиры и консультанты, то окажется, что куча из них уже работала с этими таблицами по два-три года". Нам с Конором удалось все же усилием воли вернуть себя к обстукиванию клавиатуры, но теперь от веселости не осталось и следа, одно только томительное ожидание предстоящего жуткого года.

В тот вечер профессор Купер пригласил лириков к себе домой на барбекю. Он жил в том конце стенфордского кэмпуса, который, по его словам, именовался "преподавательским гетто". На гетто это не очень-то походило. Дома были с двух- или трехэтажной планировкой комнат, с бассейнами и декоративными, ухоженными садами-лужайками. На своем обширном заднем дворе Купер поставил пару жаровен, а лирики принесли с собой хот-доги, фарш для гамбургеров, газировку и чипсы. Когда вечер подошел к концу, одна из женщин нашей группы произнесла от имени лириков небольшую благодарственную речь в адрес профессора Купера. "Настоящая программа бизнес-школы еще не началась, — говорила она, — но мы хотели бы сказать, насколько признательны за то, что вы уже так далеко нас продвинули". Когда мы закончили аплодировать, профессор Купер выступил с ответным словом.

"Из в года в год читая предваряющий курс математики, я всегда заканчиваю его с таким чувством, что у лириков есть огромное преимущество перед остальными студентами этой бизнес-школы". Профессор Купер думал о лириках, как о самых интересных студентах в каждом из своих классов. "Дениз, — сказал он, жестом показывая в сторону только что выступившей женщины, — работала в Калькутте для матери Терезы. Конор был должностным лицом на госслужбе в Ирландии". Он упомянул и про меня, работавшего в Белом доме.

— Среди ваших однокурсников, которые появятся здесь в ближайшие дни, — продолжил Купер, — окажется множество консультантов по менеджменту и управляющих инвестиционных банков. Вне всякого сомнения, это интересная и доходная работа. Но особого разнообразия в ней нет… А так как вы, лирики, пришли сюда, имея столь мало представлений об учебном материале, то из своего стенфордского опыта вы извлечете много больше, нежели ваши товарищи. Они отправятся в двухлетний турпоход. Вам же, лирикам, предстоит штурмовать Гималаи.

Признаюсь, в том, как это преподнес профессор Купер, было что-то романтическое. Взбираться на каждую гору, пересекать вброд каждую реку — такого рода романтика. Но это была жизнь, а не экранизация мюзикла. Моя жизнь. И стоило только заглянуть за сентиментальную подкладку высказываний профессора Купера, как становилось ясно, к чему сводятся его слова. Мы тут, в Стенфорде, разрешили вам, лирикам, внести некоторое разнообразие и живость в наше учебное заведение. Но благодарить вас мы не настроены. О, нет. Мы настроены превратить вас в рабов.

 

ДВА

Ориентация:

Горе мне по шее в ванной

За уик-энд я перебрался из Вилбур-холла в городишко Портола-Вэлли, расположенный у подножия холмов в нескольких милях от студгородка, в дом, который мне предстояло делить с парой соседей, чьи имена я нашел на доске объявлений бизнес-школы. Этот дом, построенный из калифорнийского мамонтового дерева, с двухскатной крышей, оказался просторен и довольно грациозен. В нем было множество высоких, узких окон, имелась лицевая веранда, боковая веранда и заднее крыльцо, а под свесом гаражной крыши стояла кадка-ванна.

Ванна с горячей водой.

В анкете-заявлении для бизнес-школы я написал, что хотел бы учиться именно в Стенфорде, а не на востоке страны, так как Стенфорд находится на западном побережье и тем самым "открыт Японии, Корее и всему тихоокеанскому бассейну — открыт, по сути дела, самому будущему". Не знаю, клюнула ли на это приемная комиссия, но истина заключалась в том, что мне было глубоко до лампочки насчет Азии или будущего международной торговли. Я хотел учиться в Стенфорде оттого, что смогу тогда жить в Калифорнии. Подобно тому, как примитивные народы зачастую верят в золотой век, существовавший до появления в мире дисгармонии и боли, я, будучи жителем востока США, веровал в Золотой Штат, в страну вечного лета, и обнаруженную кадку с горячей водой принял за тотем калифорнийского образа жизни. Никто из моих будущих соседей еще не прибыл, так что сразу после перетаскивания своих пожиток из багажника я надел плавки, сдвинул с кадки деревянную крышку и забрался внутрь.

Рычал мотор и горячая вода кипела пузырями. Я откинул голову, наслаждаясь покоем. Потом я сообразил, что вода на самом деле очень, очень горячая. Я пошарил руками, отыскивая термометр-поплавок, увидел, что он показывает 122 градуса и вспомнил про объявление в одном из фитнес-клубов Вашингтона, где предупреждалось о вреде слишком долгого сидения в сауне. Что сауна, что горячая ванна, все они в моих глазах выглядели одинаково. Должно быть, сидение в одиночку в этой кадке было не самой лучшей идеей. Мне пришло в голову, что вполне можно потерять сознание и свариться здесь до смерти. А что, если я и впрямь упаду в обморок, скользну на дно и утону, даже не пуская пузырей? Я вылез из кадки. Вытираясь, я обратил внимание, что ноги и руки уже стали ярко-красного цвета.

Что со мной происходит? Предполагается, что калифорнийская жизнь воспитывает в человеке чувство самообладания и силу воли. Я же ощущал себя слабаком. Матлагерь уже продемонстрировал мне, что я, пожалуй, не сумею справиться с нагрузкой бизнес-школы. Сейчас дело выглядело так, что я могу не совладать даже и с удовольствиями учебы.

Вернувшись в воскресенье днем после поездки по магазинам, я обнаружил, что прибыл первый из моих соседей. Джо Тоскана оккупировал ванную комнату, что на втором этаже. Он не купался. Он драил щеткой все подряд.

— Должно быть, до нас тут жили какие-то свиньи, — посетовал Джо. Ванна была покрыта коркой из грязи, ржавчины и плесени. Умывальник изумлял своей мерзостью. Но при всем при этом мое собственное отношение было типа: "Да кого это волнует? Это же всего лишь арендуемый дом". Но Джо не мог смириться с неопрятностью.

Джо было двадцать шесть лет, рост пять футов девять дюймов, мускулистый. Он вырос в Нью-Джерси, получил диплом экономиста Рутгерского университета, а затем пошел работать финансовым аналитиком в Саломон Бразерс, крупный инвестиционный банк. Он провел год в нью-йоркском отделении, потом два года в сан-францисском, а четвертый — опять в нью-йоркском. Сан-Франциско его очаровал.

— Я просто влюбился в Северную Каролину, — сказал Джо, все еще стоя в ванне. — Для выходца из Джерси это был настоящий рай.

Он подавал документы во множество бизнес-школ, но Стенфорд занимал первое место в его списке.

— Ты знаешь, сейчас, когда я здесь, это мне кажется лучшим событием в моей жизни.

Но для настоящего разговора время было неподходящим.

— Я тут ведро купил и кое-какие средства для чистки, — сказал он. — Думаю, мы просто поделим затраты на троих в складчину. — И с этими словами Джо опять вернулся к разбрызгиваю «Тилекса» по всем поверхностям. Позже я заметил, что кое-где Джо отчистил ванну прямо до самого цинка.

Пока Джо тер и драил, я заканчивал переносить свои покупки из машины. Внезапно снизу, со стороны дороги, донесся звук автомобильного двигателя — сильный, рыкающий звук, совсем не похожий ни на урчание мощной немецкой спортивной модели, ни на плотное, сбалансированное гудение японской машины, ни даже на неопределенное и неинтересное фырканье современного американского седана. Эти был звук из прошлого, чуть ли не гортанный голос старинного, одномоторного самолета. Создавалось впечатление, что если прислушаться, то можно различить, как срабатывает каждый поршень по отдельности.

Рев становился все сильнее и вот из-за угла показался огромнейший, проржавевший, темно-зеленый «бьюик-ландо», чья откидная крыша уже превратилась в лохмотья. Машина свернула на въезд к дому, водитель нажал на тормоза и выключил зажигание. «Бьюик» дернулся вперед и кашлянул, прежде чем окончательно осесть и замолчать.

— Хелло, — сказал водитель, выбираясь наружу. — Я Филипп Ружмон. Славная машинка, нет? Бьюик "Ле Сабр" (он произнес это с французским прононсом, так что получилось как "Буик") 1973-го года. Как так вышло, что вы, американцы, перестали выпускать такие автомобили?

Филипп, мой второй сосед по дому, был в возрасте двадцати восьми лет, поджарый, ростом шесть футов, голубоглазый блондин. Он повернулся и с заднего сиденья взял две бутылки вина, по одной в руку.

— "Напа Вэлли", — сказал он. — Жду не дождусь сравнить калифорнийское вино с французским.

Зайдя в дом, я поставил на стол свои покупки, он — свое вино.

Филипп вырос в Швейцарии, неподалеку от Женевы. "Наша семья — банкиры. Я порвал с семейной традицией, став адвокатом. Но адвокатура — дело слишком скучное. Если честно, Женева тоже скучная. И Швейцария скучная. Так что я нарушил еще одну традицию, уехав учиться в Америку".

Еще до того, как вернуться к машине, чтобы забрать оттуда свои вещи, Филипп показал на одну из бутылок:

— «Шабли». Думаю, хорошо будет сочетаться с нашей купальней, нет?

Утром в понедельник свыше 300 членов класса 1990-го года собрались вместе в первый раз. Несколько минут мы под ярким солнцем бесцельно шатались во дворике бизнес-школы, потом зашли, помаргивая, в сумрачную, обшитую темным деревом аудиторию. Ровно в девять началась «Ориентация». Почти все утро мы слушали, как Эстер Саймон, женщина, служившая заведующей студотдела, одного за другим представляла нам: декана бизнес-школы, президента университета, замдекана того, замдекана сего, библиотекаршу, заведующего отдела финпомощи…

По большей части ориентация оказалась именно тем, что вы можете ожидать от заорганизованного мероприятия. Выступавшие приветствовали нас, говорили слова ободрения, воодушевления, изложили целую пачку юмористических историй и вообще желали нам всего самого-самого. Декан заверил, что мы — одни из самых умных, самых выдающихся классов, когда-либо появлявшихся в стенах бизнес-школ, словом, те самые слова, которые он, несомненно, говорил всем нашим предшественникам. Один из замдеканов вышел вперед, желая вдохновить нас калибром преподавательского состава. "Чтобы преподавать в бизнес-школе, — сказал он, — ученый должен обладать талантом как исследователя, так и педагога. Мы приглашаем на работу только тех, — подчеркнул он, — кто является звездой первой величины в одной области и выдающимся знатоком в другой".

Только две дамы отошли от общего благодушного настроя этой приветственной встречи. Говорили они не больше пары минут каждая, но их слова прозвучали зловеще. "Ядро курса может оказаться тяжелым", — сказала Эстер Саймон. Она была невысокой, доброжелательной женщиной, говорившей мягким тоном, явно направленным на то, чтобы нас успокоить и подбодрить. От нас она хотела, чтобы мы поняли, что можем в любой момент зайти к ней побеседовать. Как она сама, так и все ее сотрудники умеют слушать. Они могли бы посоветовать группы поддержки. При необходимости могли бы даже направить к профессиональным психологам. Саймон была настолько ласковой, что меня это начало нервировать. "Стенфордская бизнес-школа очень хорошо знает, — казалось, намекала она, — что многим из вас понадобится психиатрическая помощь".

Соня Йенсен, заведующая административным отделом, была высокой, миловидной дамой, говорившей со шведским акцентом. "Фне учепных классоф фы толшны прафильно есть и оттыхать, — сказал она. — Но самое глафное, фы толшны слетить за сфоим фременем, планируя его от момента пробуштения фплоть то фосфрашения ф крофать, оттавая учепе семь тней ф нетелю".

— Не теряйте таше тесять минут.

Десять минут?! Я подумал, что она, в какой-то степени, нас разыгрывает и что вот-вот расскажет какую-нибудь шутку или, по крайней мере, улыбнется. Она же просто повернулась спиной к микрофону и угрюмо проследовала на свое место.

Когда ориентация закончилась, я со своими однокурсниками вернулся во внутренний дворик. Там уже были расставлены столы, нагруженные чипсами, тостами, галетами, газировкой и пивом. Дворик заполнило жужжание голосов, пока мы занимались церемонией взаимных знакомств, пожимая руки и затем отступая на пару шагов назад, помахивая в воздухе банками с пивом и содовой водой и интересуясь друг у друга, какими такими ветрами нас занесло в Стенфорд.

Директор приемной комиссии ознакомил нас с краткой статистической сводкой, сообщив, что 333 студента нашего курса окончили 127 вузов и приехали сюда из 21 страны. Самому старшему из нас было сорок два, что почти вдвое больше возраста самого младшего, коему исполнилось пока что двадцать два, причем средний возраст составлял двадцать семь с половиной. Шестой части студентов было за тридцать, еще одной трети тридцать исполнится к моменту нашего выпуска. Женщин насчитывалось восемьдесят три человека, чуть меньше одной четвертой численности курса.

Но статистика не давала никакой возможности понять прошлые достижения студентов. Лишь за первую четверть часа во дворике я познакомился с летчиком ВМФ, который сажал самолеты на авианосцы, с тремя врачами, бывшим футбольным защитником из команды "Кливленд Браунс" и пилотом вертолета из корпуса береговой охраны, который во время своей службы ежемесячно делал по несколько вылетов на перехват контрабандистов с наркотиками. На пару минут я присоединился к группе, состоявшей из профессионального рок-музыканта, инженера-нефтяника из Экксона и еще одного молодого человека, только что возвратившегося из ленинградской аспирантуры, чьим хобби, как он выразился, было "капиталистическое окружение". Позже я представился двадцатипятилетнему парню, недавно вернувшемуся из яхтенного плавания по Тихому океану. Он оплатил путешествие из гонорара, полученного за свою конструкцию более легкой, комфортабельной и привлекательной инвалидной коляски, которую он продал фирме-изготовителю медицинского оборудования. Среди женщин нашего курса я встретил классическую пианистку, нейрохирурга и финансового директора предвыборной президентской кампании.

Сразу стало ясно, что мои однокурсники обладают уверенностью в своих силах, умом и талантом. Хотя мне уже приходилось работать с одаренными людьми в Белом доме, я никогда не встречал группу, подобную нашей, где каждый человек мог столь ярко себя приподнести и просто лучился во все стороны жизненной энергией. Эти женщины и молодые люди даже выглядели совершенными, почти все загорелые и в отличной физической форме.

Не это ли дети достатка? Или, напротив, они приобрели такую силу воли, выбравшись из бедности и темноты? Позднее я узнал, что студенческая группа состояла из представителей обоих слоев. Один из моих однокурсников был сыном миллиардера, другой вышел из семьи одних из самых влиятельных бизнесменов Голливуда. На другом конце шкалы был студент, выросший в латинском баррио Лос-Анджелеса, еще один — в зловещем пуэрториканском гетто Бруклина. Но в тот первый день, ходя по внутреннему дворику, дифференциации я не заметил. В Англии, где я занимался в аспирантуре, классовые различия лежали прямо на поверхности, в произношении, стиле одежды, даже посадке головы. Но здесь акцент ни о чем не говорил. Одежда? Богатые, бедные, представители среднего класса — все они одевались по калифорнийской моде: шорты, яркие футболки или тенниски, кроссовки или сандалии.

Сам я, определенно, был выходцем из среднего класса. Мой дебют, выведший меня в мир через порог Белого дома, может прозвучать впечатляюще, но он не сделал меня ни богатым, ни дал умения или навыков, которые я мог бы продать на рынке труда: спрос на спич-райтеров для президентов довольно ограничен. Я пришел в Стенфорд ради нового старта, следуя американской логике: если родная почва истощилась, собирай пожитки и уходи на Запад.

Нынче я обнаружил, что многие из моих однокурсников именно так и поступили.

— Я просто понял, что не желаю потратить свою жизнь бухгалтером, — сказал мне студент из бруклинского гетто. — Я видел ребят, работавших на переднем крае, заключавших колоссальные сделки, пока я корпел над цифрами. И я сказал себе: "Эй, я ничуть не хуже. Но прямо сейчас моя жизнь катится по проторенной колее. Мне надо выбираться".

Высокая брюнетка, бывшая актриса, выросшая на Среднем Западе, окончила университет Индианы по классу актерского мастерства, потом потратила пять лет в Нью-Йорке, пытаясь пробиться. "Уже стало тошнить от этого. То импресарио говорят, что ты слишком толстая, то слишком худая, или что тебе надо волосы перекрасить или носить цветные линзы. Самой лучшей работой у меня были ангажементы солисткой на круизы. Платили неплохо и как только агентства тебя хорошо узнают, можно работать целыми зимами. Но потратить жизнь, распевая перед вдовами? Черта с два".

Даже те, кто попал в Стенфорд ради карьерного роста, надеялись, что эта бизнес-школа даст им шанс начать нечто новое. "Я два года проработал аналитиком в Голдмане, — сказал мне один инвестиционный банкир. — После этого от тебя просто-таки ожидается, что ты отправишься учиться в бизнес-школу и затем опять вернешься в Голдман. Но что мне на самом деле хочется, так это заняться настоящим предпринимательством, может даже, открыть свой бизнес".

Американизм всей этой сцены во внутреннем дворике казался ее лейтмотивом, по крайней мере, для кандидата в МБА, который только что потратил несколько лет на сочинение президентских выступлений. Сюда пришли люди, собиравшиеся что-то из себя сделать. Даже студенты-иностранцы, типа Конора, казалось, тоже были одержимы духом американских первопроходцев: "это в моих силах". "Настало время идти вперед, — говорил Конор. — Я сюда пришел ради нового старта". Происхождение, статус, прошлая жизнь — ничего из этого не играло роли. В бизнес-школе мы собирались переделать самих себя.

Так как у Джо и Филиппа уже имелись планы на ужин, тем вечером я остался один в нашем доме и хотя несколькими часами ранее испытывал радостную приподнятость, сейчас, в сумерках, в ожидании своего первого дня учебы, я ощущал себя подавленно. Я налил бокал вина и забрался в горячую ванну, которая — после того, как Джо отыскал рычажки и краники — была уже попрохладней. Мотор рычал, вода кипела пузырями, а я размышлял над своим положением.

Утром мне предстоит удариться лбом об «ядро». Имелся в виду основной курс учебной программы, тринадцать предметов, по которым каждый кандидат на стенфордский МБА должен получить либо проходной балл, либо оказаться отчисленным. Поскольку студенты-первокурсники должны были осваивать по пять предметов в семестре, коих насчитывалось общим число три, каждый по десять недель, мы все предвкушали возможность выбора двух факультативных предметов в весенний семестр. Но первые тринадцать — «ядро» — диктовались сверху.

Ядро страшило меня точно так же, как это в свое время сделало дифференциальное исчисление. Я был уверен, что материал окажется слишком математическим и будет читаться слишком быстро. И я не находил никакого утешения в словах тех, кто уже прошли этот курс. "Это как военлагерь для новобранцев, — говорил Стивен. — Понимаешь, да? Базовая подготовка. По-пластунски в грязи". Во время ориентации один из замдеканов сострил, что это "все равно как пытаться пить из пожарного брандспойта".

Завтра мне предстоит впервые встретиться с тремя «ядреными» предметами, которые нам будут читать каждую неделю по вторникам и четвергам: "Принятие решений в условиях неопределенности", "Компьютерное моделирование и оптимизация" и «Микроэкономика». Среда, по идее, будет свободной, но так как сегодня, в понедельник, уже состоялась ориентация, то послезавтра — а потом еженедельно по понедельникам и пятницам — у меня будут "Финансово-бухгалтерский учет" и "Организационная бихейвиористика".

Названия предметов мне ничего не говорили. Учась в Англии на MA, а не на МБА, вспомнилось мне, я мог встретиться с курсом, именуемым "Последние романы Джейн Остин". Эта цепочка слов вполне надежно давала понять, что речь идет про романы, созданные писательницей по имени Джейн Остин в последние годы ее жизни. Но вот "Принятие решений в условиях неопределенности"? Да это вообще о чем? Единственным образом, навеиваемым этими словами, было высказывание Монти Холла в "Let's Make a Deal": "Тебе нужна дверь номер один, дверь номер два или просто то, что в этом конверте?" Компьютерное моделирование? Никаких ассоциаций в принципе. Словом, через двенадцать часов я начну курс обучения, который сейчас представлялся сплошным белым пятном.

Вообще-то я знал, что Стенфорд сидит на двух стульях, сиречь базовых формах преподавания: метод практикумов и метод лекций, у каждого из которых был свой поборник из числа хорошо известных вузов. В Гарвардской бизнес-школе обучение шло в основном методом практикумов. Студенты знакомились с историей той или иной бизнес-проблемы, зачастую очень длинной и чрезмерно детализированной, после чего обсуждали ее на семинарах, пытаясь извлечь из нее основополагающие принципы и применить их на практике. В Чикагском университете основное внимание уделяли противоположному методу лекций и учебников. Стенфорд пользовался и тем и другим. Тексты, заданные для моего первого занятия по "Принятию решений", например, включали в себя как краткое описание случая из бизнес-практики, так и главу из учебника.

О каком бы методе ни шла речь, преподаватель в Стенфорде обладал абсолютной властью, особенно правом на опрос аудитории, школярский эквивалент праву подвергнуть ракетно-ядерному удару беззащитное население. Опрос по сути дела означал, что профессор может вызвать любого студента, в любой момент, независимо от того, поднял ли тот студент руку. В типичном случае опрос проводился в начале занятия, когда профессор мог заставить студента кратко охарактеризовать задачу практикума или, с другой стороны, обрисовать основные моменты текста из учебника. Затем преподаватель продолжал поднимать людей, предлагая им либо поправить ошибки предыдущего оратора или же дополнить его ответ. Как только студента вызовут, у него остается только две возможности: или он найдет в себе силы членораздельно изложить материал, или нет.

Я, конечно же, знал, что окажусь не в состоянии это проделать.

Еще тогда я понимал, что мало кто меня стал бы жалеть. Меня, сидящего в горячей ванне и попивающего "Напа Вэлли" под звездами. Ну и ладно. Я и так уже вполне проникся к себе жалостью.

 

ТРИ

В классе:

"Веселые картинки"

Скажу сразу. Весь семестр оказался одним сплошным наказанием. Особенно среди лириков стоял скрежет зубовный (здесь я фигурально выражаюсь) и плач надрывный (а тут уже буквально). Не могу вам подробно изложить весь материал тех пяти предметов, что мы охватили в осеннем семестре, но, предложив по краткому описанию начальных занятий по каждому классу, я смог бы, пожалуй, дать что-то вроде моментальных фотографий адской обстановки.

На лекции по "Принятию решений в условиях неопределенности" или, как это вскоре стали называть, по «лесоводству», наш инструктор, Омар Кемаль, вошел в аудиторию через несколько минут после звонка. В своих мешковатых брюках цвета хаки, в жакете-кардигане и с прической веником, он изрядно смахивал на Альберта Эйнштейна в возрасте годов эдак шестидесяти. (Позже я прочитал про него в каталоге нашей бизнес-школы. Родом он из Ливана, но образование получил здесь, в Соединенных Штатах, окончив Эм-Ай-Ти в девятнадцать лет. Сейчас ему было едва за двадцать). "После сессии, — сказал Кемаль, — мы рассмотрим теорию вероятностей и методику распределения риска. Но на ближайших десяти занятиях мы сосредоточимся на деревьях решений". Он гулко шлепнул об стол в переднем ряду пачкой тезисов лекции. Пока студенты передавали друг другу распечатки, он добавил: "Станете жить в лесу".

Я специально приехал минут на пятнадцать раньше, чтобы выбрать себе место поудобнее. Все аудитории в бизнес-школе выглядели маленькими амфитеатрами. В центре находилась авансцена, или кафедра. За ней возвышалась стена с классными досками. Перед кафедрой уступом шли четыре подковообразных ряда с дюжиной откидных стульев, привинченных за единым вытянутым столом. На переднем краю стола был сделан паз, куда студенты вставляли карточки со своими именами перед началом каждого занятия.

Еще в эпоху матлагеря я понял, что занимаемое студентом место много говорит о своем владельце. Сидеть в первом ряду, на том же уровне, что и кафедра, означало, что ты либо любимчик преподавателя, либо местный клоун, в то время как четвертый, самый последний и высокий ряд, указывал на то, что ты настолько дерзок и умен, что можешь позволить себе взирать на все свысока и следить за изложением, лишь когда сочтешь это нужным. Второй и третий ряды, в середине класса, предназначались для студентов, которые хотели внимать лекции, но при этом не выделяться. Итак, хорошие новости: когда я зашел в класс, оставалось еще несколько стратегических мест в середине третьего ряда. А теперь новости плохие: несмотря на свою замечательную позицию, через первые десять минут я полностью потерял нить рассуждений.

Наверное, лучший способ познакомиться с деревьями решений — это упомянуть про две их особенности, хотя еще в течение долгого времени ни одна из них до меня не доходила. Во-первых, деревья на самом деле — это очень простая концепция, всего лишь графы, то есть диаграммы, помогающие обдумывать решения, которые тебе предстоит принимать. Во-вторых, методика преподавания нашего юного профессора заключалась конкретно в том, чтобы закамуфлировать эту самую простоту и нас запутать.

Тем утром нам дали практическую задачу, озаглавленную Лесли Электроникс. Предприятие-подрядчик, намеревавшееся оборудовать студию звукозаписи, обратилось к некоему Роберту Лесли, владельцу компании Лесли Электроникс. Подрядчику надо было знать, сможет ли Лесли изготовить 100 портасолей по цене $1000 за штуку. (Читая текст предыдущим вечером, я было подумал, что «портасоль» — это что-то вроде электронного прибора, но отыскать этот термин в словарях не смог и на ум не приходило ничего, кроме "портативной солонки").

Лесли обсудил этот потенциальный заказ со своим инженером Гансом. Так как их завод в ту пору был не слишком загружен, контракт взять хотелось. Однако для изготовления портасолей им нужны были корпуса и здесь-то, как подчеркивал задачник, перед ними и стояла проблема выбора. Они могли либо купить корпуса на стороне, либо, приобретя новую единицу оборудования, именуемую "литейная форма", могли бы сами начать их выпускать.

Ганс-инженер утверждал, что надо купить форму и делать все самим. Это сэкономит им средства по данному контракту и к тому же у них останется форма, которой можно будет пользоваться, ежели в будущем поступят новые заказы на портасоли.

Но Лесли-владельца мучили опасения. Литье корпусов для портасолей — задача технически непростая. Какую бы литейную форму он ни купил, в результате могли получиться лишь дефектные, ни к чему не годные корпуса. И если такое произойдет, Лесли, получается, выбросит тысячи долларов на ветер.

Что ему следует делать?

На распечатке профессора Кемаля эта дилемма была представлена в форме первого дерева решений, которое мне когда-либо встретилось в жизни.

Добрых пятнадцать минут Кемаль обсуждал это дерево во всех деталях, объясняя смысл квадрата, круга, чисел и веток. Я прилежно старался, но так и не смог за ним следовать.

— Итак, друзья, — наконец, сказал Кемаль, — как Лесли будет пользоваться этим деревом для принятия решения?

Тишина.

— Друзья, друзья, — повторил Кемаль, — здесь вам придется мне помочь.

Джо, мой сосед, поднял руку.

— Да это, наверно, очевидно, — сказал он.

— Прошу вас, — отреагировал Кемаль. — Ответ действительно не сложен.

— О'кей, — сказал Джо. — Это зависит от пары вещей. Первое, какой имеется шанс, что форма даст годные корпуса? И второе, чему равен шанс, что Лесли сможет пользоваться этой формой в будущем?

— Именно, — одобрил Кемаль. — Лесли нужно проанализировать два события, затем принять какое-то решение о возможных результатах этих событий. Это подводит нас к обсуждению вероятностей, пусть даже и элементарному. Давайте начнем с первого события: сможет ли форма дать приемлемые корпуса?

На следующей розданной Кемалем распечатке был представлен очередной диалог между Лесли и Гансом. После внимательного анализа Ганс пришел к выводу, что имеется восемь шансов из десяти, что форма позволит получить годные отливки.

— Теперь мы знаем, — сказал Кемаль, — что форма даст приемлемые корпуса с вероятностью 80 процентов, или 0,8.

Кемаль принялся добавлять числа к дереву, умножать их на долларовые суммы и толковать про понятие, именуемое "ожидаемая ценность денег". К тому времени мы уже потратили больше часа классного времени. Трудно подобрать слова, чтобы выразить мои чувства, хотя "глубокая озадаченность" звучит, пожалуй, ближе всего.

— Как Лесли должен поступить? — подводя окончательные итоги, спросил Кемаль. — Что ж, друзья, элементарное наблюдение показывает, что у двух верхних ветвей ожидаемая ценность денег больше, чем у нижней ветки. Лесли следует незамедлительно купить литейную форму.

Остаток занятия Кемаль посвятил оценке второго «события»: вероятности того, что Лесли сможет пользоваться литейной формой в будущем. Он роздал еще одну распечатку, затем начал украшать дерево дополнительными ветвями, вероятностями и ожидаемыми ценностями. По ходу дела он принес извинения за повторение уже продемонстрированной методики: "Я не ставлю своей целью, друзья, заставить вас скучать". Мои же собственные эмоции были ближе к панике.

К концу занятия я поднял руку.

— Здесь есть одна фундаментальная вещь про всю эту задачу, которую я никак не могу понять, — сказал я.

Кемаль принял недоуменный вид:

— Буду рад помочь…

— Что такое "портасоль"?

Кемаль улыбнулся:

— Кто может ответить на вопрос мистера Робинсона?

Никакой реакции.

— Среди нас есть эксперты? — продолжил Кемаль. — Инженер-электронщик?

Он сделал паузу.

— Потому что, друзья, — сказал он озадаченно, — я сам никогда над этим не задумывался.

Мои соседи все еще хмыкали, обсуждая это обстоятельство, пока укладывали книги по сумкам и выходили из аудитории. Было очевидно, что объектом для шуток служил я сам. Только лирик мог так опростоволоситься и не понять, что весь этот предмет касается цифр, а не слов.

Профессор Сюнджин Парк, невысокий, коренастый мужчина, очутился в классе точно в 10 утра, сбежал по лестнице, шлепнул свои записи на кафедру, а потом порывистыми движениями сорвал с себя пиджак и бросил его на стул. Он поспешно ослабил галстук, шагнул к кафедре, чтобы обратиться лицом к классу, расплылся в широченной улыбке и сказал: "Добро пожаловать! Я — профессор Парк. Зовите меня Джин. Буду читать вам этот курс, компьютерное моделирование. Вот уж повеселимся. Йяа!"

На этом предмете нам предстояло провести массу времени этажом ниже, в компьютерном классе, предупредил нас Джин, но волноваться не следует. А следует быть счастливыми. Джин не позволит студентам отставать. "Жизнь слишком коротка. Станете беспокоиться — обращайтесь к Джину, йяа!"

И затем он приступил к первой задаче практикума, "Бенсон Апплаянс".

Мистер Максимилиан Бенсон, президент фирмы Бенсон Апплаянс Корпорейшн, составлял бюджет и производственный план на следующий год. Его компания вырабатывала два вида бытовых электроприборов: электроножи и консервооткрыватели. Компания была в состоянии увеличить объем выпуска любого из этих изделий очень быстро. Однако "удельные переменные затраты на единицу продукции" возрастут на 25 процентов, если ежегодный объем выпуска превысит 400 000 изделий.

Корпорация несла постоянные производственные издержки, которые она расписывала поровну между обоими видами продукции. Еще она несла переменные производственные издержки, составленные, главным образом, из затрат на материалы и зарплату, а также переменные сбытовые издержки, куда входили сбытовые комиссионные и транспортные расходы.

Мистер Бенсон распорядился, чтобы его менеджер по маркетингу, Клер Войянс, (каламбур преднамеренный, я думаю) составила отчет по затратам и рекламным экспериментам, которые она провела годом раньше. "На каждом уровне рекламных затрат", — рапортовала Клер:

"… объем сбыта ножей варьируется почти линейно в зависимости от их цены, когда мы удерживаем ее в промежутке между $12 и $23… В пределах этого диапазона раскупается дополнительно 100 000 ножей всякий раз, когда мы снижаем их цену на один доллар.

Для демонстрации влияния рекламы на объем сбыта я составила график зависимости объема продаж ножей от цены… Далее, если мы проводим рекламную кампанию, линия объема сбыта поднимается вверх для всех цен, причем на величину, прямо пропорциональную нашим рекламным затратам… На всех уровнях расходов на рекламу объем сбыта наших консервооткрывателей тоже зависит почти линейно от их цены…"

Мистер Бенсон проконсультировался и у Трумана Харди, директора по производственным вопросам, причем монолог этого персонажа делал Клер Войянс образчиком удобопонимания и лаконичности.

Задача завершалась требованием к студентам сформировать подгруппы и затем написать отчет для мистера Бенсона. Отчет должен включать в себя компьютерную модель, чьими исходными посылками, или «затратами» на языке эконометрики, будут различные рекламные бюджеты и цены. Модель должна "автоматически прогнозировать" — как для ножей, так и для консервооткрывателей — объем продаж обоих изделий, средние производственные затраты на единицу продукции, объем выручки и объем прибыли. Далее, нам предписывалось указать конкретную пару цен на изделия и пару рекламных затрат, которые бы «максимизировали» прибыль компании. И наконец, мы были должны рассказать мистеру Бенсону, в каком размере выделить премиальные для Клер и Трумана, чтобы заручиться их поддержкой для реализации той ценовой и рекламной политики, которую мы решим рекомендовать.

— Давайте-ка я вам дам парочку подсказок. Йая! — сказал Джин.

За последующие полтора часа Джин испещрил все три классные доски диаграммами и формулами. Он перечислил цены и рекламные расходы, по ходу дела именуя их "переменными принятия решения", а в качестве так называемых "критических условий" выделил задачи максимизации прибыли для мистера Бенсона, максимизации объема выручки для Клер Войянс и минимизацию затрат для Трумана Харди. Целую доску Джин занял "диаграммой воздействий", демонстрирующей, как переменные друг на друга влияют.

Диаграмма воздействий для "Бенсона"

Ничего из этого я, конечно, не понимал, причем в особенности меня нервировала непостижимость "диаграммы воздействий". Когда Джин закончил, он отвернулся от доски, заметил меня и еще пару других потерявших нить студентов, и объявил: "Никого отсюда не выпущу с вытянутым лицом. Давайте-ка я вам расскажу одну историю про эту задачу, может, вам от этого станет легче".

Задав этот пример в прошлом году, сообщил нам Джим, он как-то вечером спустился в компьютерный класс, чтобы посмотреть, как дела у студентов. "Йяа, йяа! Все они были там, усердно трудясь за компьютерами. О, я был так горд, йяа!" Возле одного из терминалов Джим заметил пустой стул, хозяин которого отлучился на минутку по каким-то своим делам или, допустим, в кафетерий. Джим взглянул на экран.

— Я-то надеялся, что увижу там сложные, умные формулы. Но увидел я на экране только два слова. Два слова заглавными буквами, йяа. А после них стоял еще и восклицательный знак. Эти два слова были: "БЕНСОН — ДЕРЬМО!"

Я присоединился к общему оживлению, но чувствовал себя неуютно. Знаете, как-то неестественно испытывать и ужас и веселье одновременно.

Меня уже предупреждали насчет Игера. "Талантливый педагог, — сказал один второкурсник, — но кру-ут…" Другие студенты слышали то же самое и когда мы рассаживались по местам перед первым занятием, все разговаривали шепотом и вместо обычного гула в аудитории царил, можно сказать, церемониальный протокол королевского двора.

Когда Игер вошел и спустился по лестнице к кафедре, по его лицу с тонкими, плотно сжатыми губами я прочитал в нем человека с полным отсутствием чувства юмора. Седые волосы. Серый костюм. Бледно-голубая, чуть ли не серая, рубашка со стальным отливом. В нем не было ни единого знака теплоты. "Добрый день, — начал он, раскладывая свои бумаги на кафедре и методично выравнивая их стопкой. — Добро пожаловать на микроэкономику для лириков".

Имеется, сказал Игер, три языка, которыми можно выразить предмет микроэкономики: слова, диаграммы и математика. "Что делает этот курс ориентированным на лириков, — объяснил он, — это то, что я в основном буду вести изложение на первых двух языках. Это вовсе не означает, что объем материала окажется меньше". Нам предстояло охватить все те концепции, которые наши более математически одаренные товарищи пройдут на своих собственных занятиях, но поскольку имеются определенные концепции, с которыми легче разбираться именно математическими терминами, нежели словами или диаграммами, то нагрузка на наш класс будет такой же, если не больше.

— Я не читаю легких предметов. И я не преподаю микроэкономики меньше просто оттого, что делаю это для лириков.

Игер на мгновение бросил в нас острый взгляд и затем приступил к лекции. Сегодняшней темой были "вмененные издержки".

— Ресурсы ограничены, — сказал Игер. — К примеру, никто не считает, что у него достаточно денег. Индивидуумы и предприятия, таким образом, постоянно сталкиваются с проблемой принятия решений, сколько времени, средств, усилий и так далее им нужно выделять на те или иные задачи. Предмет микроэкономики обобщает эту проблему понятием "вмененных издержек".

— Многие из вас, прежде чем придти сюда, были банкирами или консультантами, — продолжал Игер. — Та зарплата и те премиальные, от которых вы отказались, чтобы учиться в Стенфорде, представляют собой ваши вмененные издержки. Для студента, который зарабатывал от $50 000 до $60 000 на своей прежней работе, вмененные издержки за два года бизнес-школы заключены в диапазоне от $100 000 до $120 000. Если прибавить сюда расходы на оплату за обучение, еду и жилье, для некоторых из вас общая стоимость пребывания в этой бизнес-школе составит $160 000, тот самый факт, который Стенфорд очень мудро не указывает в проспектах, которые мы рассылаем.

Игер усмехнулся. Очевидно, ему доставляло большое удовольствие играть у людей на нервах. С другой стороны, он довел до нас эту идею в яркой, запоминающейся манере и я мог ясно видеть, почему он заработал себе репутацию хорошего преподавателя. Вслед за этим он подтвердил вторую сторону своей репутации.

Когда занятие наполовину прошло, Игер взглянул на часы, снял их с запястья, аккуратно положил на кафедру циферблатом вверх и объявил восьмиминутный перерыв. "Но когда я говорю восемь минут, я имею в виду именно восемь минут".

Аудитория опустела, большинство студентов просто вышли на солнце потянуться и поболтать. Но так как занятие Игера началось после обеда, когда мы уже провели чуть ли не пять часов в предыдущих классах, с полдюжины из нас чувствовали себя уже достаточно сонливо, чтобы решить сбегать в буфет за стаканом кофе или кока-колой. Когда мы туда пришли, у кассы уже стояла приличная очередь и по мере того, как восьмиминутный перерыв подходил к концу, росло напряжение и мы все чаще и чаще поглядывали на часы. Один из студентов в конечном итоге выбрался из очереди, просто бросил доллар кассирше и побежал наверх. Вслед за ним ринулись и мы, расплескивая по дороге кофе.

В аудитории Игер подождал, пока все не рассядутся по своим местам, после чего надел часы и повернулся к доске, собираясь что-то написать. Тут раздался дверной скрип и на пороге появилась опоздавшая студентка, пряча за спиной банку газировки. Начали хлопать откидные сиденья, когда студенты один за другим вставали, чтобы пропустить ее на свое место, в самой середине второго ряда. "Простите, — шептала она. — Извините, пожалуйста. Простите, бога ради…"

Игер обернулся. Он беззвучно следил за ней, обхватив своими костлявыми пальцами запястье не менее костлявой руки. Даже когда она уселась, он продолжал взирать на нее еще некоторое время, после чего, наконец, изрек:

— Я сказал "восемь минут". Вы же решили меня проигнорировать и я считаю это глубоко оскорбительным жестом. Этого больше не повторится. Ни-ког-да.

Женщина зарделась.

— Вы поняли? — спросил Игер.

Женщина кивнула, смаргивая слезы.

Игер повернулся обратно к доске. Студенты переглянулись, словно желая удостовериться друг у друга, чему они только что стали свидетелями, а за моей спиной кто-то прошептал: "Ну-у дает…" До самого конца лекции настроение класса оставалось подавленным.

После первого дня лекций я пошел заниматься в нашу библиотеку, подобия которой мне еще встречать не приходилось. Местные книги не рассказывали историй, они содержали в себе данные. Просмотрев пару толстенных томов, стоявших на стенде и походивших на несокращенные академические словари, я обнаружил, что в них собрана информация за восемь десятилетий о ценах на зерно, свиные туши и прочие товары. Секция периодики, как я выяснил, была представлена несколькими журналами общего направления, типа «Тайм», «Ньюсвик», «Экономист», но в основном посвящалась узкопрофессиональным изданиям. Так, один из отраслевых журналов был целиком отведен на публикации о промышленности объемно-штампованных метизов.

В одном из углов я нашел настенные карты Соединенных Штатов. Страна был представлена не как политическая единица, а как комплекс рынков с разбивкой по штатам и графствам. На одной из карт цветные пятна означали различные уровни благосостояния. Южная Дакота была приравнена к Гринвичу, Коннектикуту и Беверли-Хиллз, Калифорния. Это мне показалось странным, пока я не вспомнил, что случилось с ценой на землю во время стагфляции семидесятых. Половина фермеров Южной Дакоты выглядели миллионерами, по крайней мере, если судить по банковским книгам.

Еще одна карта носила название "Две Америки". На секунду мне пришло в голову, что речь просто идет о широко известном политическом штампе, дескать, Америка — это страна, разделенная на богатых и бедных. Но карта делила страну только по склонности потребителей к конкретной марке майонеза. Север и Запад покупали "Миракл Вип", а Юг и Восток тяготели к "Хеллмансу".

С 8 утра следующим утром аудитория стала местом для первого занятия по "Финансово-бухгалтерскому учету". Я все еще был полусонный — что неудивительно, раз я оторвался от книг лишь за пять с половиной часов до этого, — так что мне еще понадобилось некоторое время, чтобы обратить внимание на одного студента, который по непонятной причине что-то такое писал на классной доске. Одет он был в брюки цвета хаки, тенниску пастельной расцветки и кроссовки. Закончив писать и повернувшись к классу, он застенчиво улыбнулся. Молодой, рослый здоровяк, создававший впечатление, что только год или два назад окончил институт, где все время провел, играя в американский футбол.

— Привет, — сказал он. — Я Уолт. Буду вашим инструктором по этому курсу.

После того, как нас днем раньше инструктировал Омар Кемаль, сам едва переваливший за двадцатилетний возраст, сегодняшний сюрприз начинал уже раздражать. Уолт. Еще один юнец. Из сумки я вытащил каталог бизнес-школы. Он подтвердил, что адъюнкт-профессор кафедры "Бухгалтерский учет" Уолтер Линдстром действительно был моложе меня и получил доктора только годом раньше. Это означало, что наш курс был первым, который вообще когда-либо читал профессор Уолт. Это была моя первая неделя — и его. Выступали, так сказать, на равных. Но в то время как Уолту платили за пребывание в Стенфорде, то же самое обходилось мне в тысячи и тысячи долларов: затраты, на которые я решился в основном оттого, что верил, что мне предстоит учиться в одной из лучших бизнес-школ страны. Может быть, Уолт и Омар станут выдающимися преподавателями, со временем-то. Вероятность такая имелась, но лишь только вероятность. Пока что же Стенфорд пользовался моими деньгами, чтобы сделать ставку на эту парочку.

Уолт повернулся к уравнениям, которые до того нанес на доску. Это, как он пояснил, были так называемые "бухгалтерские тождества" и их нам предстояло заучить наизусть. Он начал с обсуждения SE = CS + APIC + RE.

— О'кей, говоря нормальным человеческим языком, — сказал Уолт, — собственный капитал компании, или SE, равен объему флотированных обыкновенных акций, или CS, плюс дополнительно оплаченная часть акционерного капитала, или APIC, плюс нераспределенная прибыль, или RE. Отметьте — о'кей, да? — что SE именуют также просто акционерным капиталом или же собственным капиталом предприятия.

— Теперь, собственно объем флотированных обыкновенных акций — о'кей, да? — равен их паритету, помноженному на число выпущенных акций. А паритет акции есть просто ее номинальное значение в долларовом исчислении, напечатанное на акционерном сертификате, в то время как дополнительно оплаченная часть акционерного капитала суть разница между номиналом акции и той суммой, которую компания фактически получила за акцию, о'кей?

Далее Уолт принялся бубнить про определения дебита и кредита, описал синдицированные счета, объяснил механизм реализации авансированного дохода и погашения переходящих затрат. В классе я оказался не единственным, кому было не по себе. Сам Уолт выглядел страдальцем. Три-четыре раза он прекращал говорить и просто стоял за кафедрой, помаргивая и с трудом глотая, как если бы ему хотелось бросить эту лекцию и начать новую тему, более общего и увлекательного содержания. "Слушайте, ребята, — вот-вот я ожидал от Уолта, — мне даже как-то неудобно перед вами выступать, о'кей? Что если мы все бросим и пойдем сгоняем в футбол, а потом по пиву?" Но всякий раз он брал себя в руки и принимался бубнить по-новой.

Первое занятие по "Организационной бихейвиористике", или ОБ, состоялось в среду после обеда, и к тому моменту, как я занял свое место, у меня уже скопились определенные подозрения. Я уже просмотрел учебник, "Хрестоматия по психологии управления", и обнаружил, что там имелись главы с такими, например, названиями: "Власть: на столе и под столом", "Общение: как слушать и быть выслушанным" или "Целостность личности и целостность ситуации: как их состыковать". На мой взгляд, такие заголовки предполагали высосанную из пальца дисциплину, основанную на вульгаризованной психологии и жаргоне шестидесятых. А вот сейчас перед нами в аудитории уже появился и сам преподаватель: лет сорока, длинноволосый, бородатый, в черной рубашке с галстуком-шнурком из красной кожи, и в бабушкиных очках. Судя по всему, ему никто не удосужился сообщить, что шестидесятые давно позади. "Привет, ребята, — сказал адъюнкт-профессор Роберт Хэммонд. — Я — Боб".

Боб посвятил свою начальную лекцию одной из хрестоматийных статей, авторами которой были двое ученых по имени Надлер и Лоулер и где речь шла про модель "мотивации работника". Насколько я понял из этой статьи, модель Надлера-Лоулера содержала в себе четыре базовых элемента. Первый назывался "поведенческо-результативным ожиданием", другими словами, степенью, до которой работник уверен, что те или иные его действия приведут к определенным последствиям. Сотрудник отдела сбыта мог ожидать, к примеру, что привлечение новых клиентов (его действия) даст ему квартальную премию (его вознаграждение). Далее шел второй элемент: "затрато-поведенческое ожидание", та степень, до которой человек уверен, что добросовестный труд позволит ему достичь поставленной цели. Если, скажем, у сбытового работника объем месячного задания по привлечению новой клиентуры окажется столь большим, что он просто опустит руки, даже еще не приступив к выполнению, показатель "затрато-поведенческого ожидания" просто зашкалит. Третий элемент — понятие так называемого «сродства», той ценности или важности, которую работник приписывает конкретному результату. Компания может предложить своему сбытовому сотруднику бонус в форме оплаченной поездки на Гавайи. Но это не будет играть никакой роли, если сотруднику глубоко наплевать на солнце и катание на досках, а хочется только наличных. И наконец, Надлер с Лоулером проводили различие между «присущими» и «привнесенными» вознаграждениями. Привнесенные вознаграждения включают в себя деньги и продолжительность свободного времени. К присущим вознаграждениям относятся чувство самореализации и принадлежности к коллективу. Надлер и Лоулер предполагали, что работники вполне могут больше беспокоиться о том, в какой степени работа дает им моральное удовлетворение, нежели о том, сколько денег она приносит.

Модель Надлера-Лоулера мне показалась вполне простой по своей сути: дать определение тому, в чем заключается хороший результат, принять меры к его достижению и затем вознаградить. Однако по ходу лекции Боб умудрился толковать о модели очень долго и даже изобразил гигантскую диаграмму, занявшую две классные доски. «Потребности» на одной доске были связаны с «присущими» и «привнесенными» вознаграждениями на другой, в то время как «мотивация», "поведенческо-результативные" и "затрато-поведенческие" ожидания населяли множество меловых кругов.

В течение последнего получаса Боб провел обсуждение, на котором он предложил нам применить модель Надлера-Лоулера к нашему первому практическому примеру, "Пенсильвания Металз Корпорейшн". Пенсильвания Металз, производитель сплавов, стояла перед угрозой падения объема продаж, несмотря на большую численность торгового подразделения. Корпорация обнаружила, что ее сбытовые сотрудники тратят слишком много времени на мелких клиентов, оставляя крупным заказчикам едва ли треть своего рабочего дня, хотя на долю последних приходится чуть ли не четыре пятых объема выручки. По словам задачника, один из сотрудников компании так объяснял это положение дел: "Мелкие клиенты от нас зависят… Крупных же убедить сложнее, надо записываться на прием, разговаривать со множеством чиновников…"

Один из студентов поднял руку, чтобы сообщить, что ему приходилось работать на компании-производителе спецсплавов, прямо как Пенсильвания Металз.

— Я с этим парнем из задачи полностью согласен, — сказал он. — Когда к тебе приходят из маленьких фирм с заказом на какой-то крайне важный для них сплав, сама их работа поставлена на кон. Ты этот сплав для них организуешь и чувствуешь, что трудишься не зря…

— Я два года провел в сбытотделе на металлургическом заводе, — добавил другой студент. — Что нравилось там делать, — продолжал он, — так это оформлять как можно больше заказов, а работа с маленькими клиентами как раз это и позволяла. Все равно, что торговать пиццей не целиком, а по кускам. Кассовый аппарат звякает чаще.

— Отлично, — отреагировал Боб. — Но как насчет того, чтобы все это выразить в терминах модели?

Он выглядел расстроено и вернулся к доске. "Что у нас с поведенческо-результативным ожиданием?" — он показал на один из своих меловых кружков. Никто не отвечал. "Как насчет сродства?" Опять все молчали. "Что, никто не считает, что у этих сбытовых ребят больше сродства к деньгам?" — спрашивал Боб.

— Да нет, конечно, — отозвалась одна студентка. — Но в задаче упоминается, что им значительно повысят зарплату только в том случае, если они перейдут из сбытового отдела в управленческий.

Сама она пришла в бизнес-школу из Форда.

— В автобизнесе масса народу, которым нравится продавать, но они не хотят быть менеджерами. Может, сбытовики из задачи как раз такие же. Может, им и хочется больше денег, но вовсе не должности управленца, которая с этим связана.

Дискуссия оказалась самым интересным делом из всех наших занятий. Здесь люди вели обсуждение. Форд? Металлургический комбинат? Самой тяжелой промышленностью из всех, которые я видел в Вашингтоне, было лоббирование, но сейчас я уже мог прислушиваться к однокурсникам, которым самим уже приходилось кое-что строить из стали. Боб, однако, выглядел удрученно.

— Обсуждение хорошее, — сказал он. — Но по-настоящему вам следует думать об этих вещах в терминах модели. Именно этим мы и занимаемся в нашей дисциплине, постройкой моделей. Ну же, кто-нибудь? Кто может применить Надлера-Лоулера для этого случая?

Боб взглянул на часы. Затем покачал головой. "Слушайте-ка, — сказал он. — У нас совсем не остается времени". И хотя кое-кто из моих однокурсников сами работали со сплавами, Боб остановил дискуссию, чтобы потратить остаток занятия на черчение дополнительных диаграмм. Срисовывая все эти линии и стрелочки в тетрадь, я задумался: а что, если эти два прошедших дня уже показали, каким окажется весь семестр? В то время как другие предметы давали материал выше нас на голову, ОБ сделала ровно противоположное: излагала материал ниже нашего уровня.

28 сентября

Итак, вот я уже и прослушал свои первые лекции по всем пяти «ядреным» предметам. Я не понимаю «Лесоводства». Я не понимаю «Микро». Я не понимаю «Бухгалтерии». Я понимаю "Организационную бихейвиористику", так как она работает со словами, а вовсе не с числами. Но она мне не нравится.

И чем же я занимаюсь в этой бизнес-школе?

 

ЧЕТЫРЕ

Студенческая жизнь:

Кое-что еще из "Веселых картинок"

4 октября

Ночь. Портола-Вэлли. В доме темно, если не считать света на кухне, где я грею воду для чашки кофе. Ради заряда кофеина я кладу не одну, а две ложки с верхом. Время: полночь. Наливая воды из чайника, я замечаю еще два источника света в доме: оранжевое свечение из-под двери крошечного кабинета Джо и из комнаты Филиппа. Может быть, это еще и источник утешения, что оба мои нелирических приятеля до сих пор не спят, занимаясь так же усердно, как и я сам? Но нет. Я прихожу к выводу, что если уж им приходится много работать, то со мной и вовсе покончено.

Если жизнь на занятиях была напряженная, то и жизнь вне классных стен тоже оказалась не сахар. Я начал осенний семестр, предполагая, что как я сам, так и мои однокурсники будут делать то, что ожидается от нормальных студентов: знакомиться друг с другом, ходить вместе за пивом с гамбургерами, устраивать вечеринки… Я рассчитывал, что время от времени мы станем расслабляться и вообще жить интересно… Но ни расслабления, ни радости ожидать не приходилось.

Такое впечатление, что все мы очутились в каком-то сюрреалистическом космическом полете. Каждое утро мы надеваем свои скафандры и идем в открытый космос, перелетая из классных комнат в кафетерий, а оттуда в библиотеку. Мы замечаем присутствие друг друга и при встречах даже можем приветственно помахать рукой. Но нелегко превратить наши связи в нечто большее, когда каждый сосредоточен на том, чтобы просто выжить.

По вечерам мы забиваемся в свои индивидуальные черные дыры. Я нахожу убежище в игрушечном кабинетике, который устроил из кладовой для провизии поблизости от кухни, Филипп — в своей комнате, а Джо — в каморке, которую он оборудовал из чулана в гостиной на втором этаже; другие студенты устраиваются в компьютерном классе или пропадают в библиотечных закутках. Я сажусь за ломберный столик, ныне служащий мне письменным столом, одинокая лампочка освещает учебники с тетрадями, весь дом залит темнотой… Я чувствую себя астронавтом, потерпевшим крушение на обратной стороне Луны. Иногда я замечаю, что мое внимание сконцентрировано на биении сердца и на дыхании, словно я жду, когда кончится кислород.

Мои учебники на осенний семестр: "Принятие решений в условиях неопределенности: Модели и выбор". "Введение в финансово-бухгалтерский учет", "Микроэкономика и ее приложения", "Хрестоматия по психологии управления" и "Фундаментальные концепции информатики". Ни у одного из них, как вы сами видите, нет названия, вызывающего энтузиазм. Нельзя их считать и настоящими книгами, в том смысле, чтобы они играли роль захватывающего интеллектуального чтива, которое можно было проглотить от корки до корки. Напротив, их можно назвать своего рода авоськами. В каждой свалено в кучу множество тем, оставляя выбор на усмотрение конкретных преподавателей. Текст по бухучету, к примеру, разбит на шестнадцать глав, каждая из которых еще делится на три части или более. Пролистывая эту книгу, я вижу, что она настолько забита графиками, диаграммами и таблицами, что ее скорее можно назвать техническим руководством, а не учебником или изложением материала.

Но вот что меня особенно поражает, так это стиль. Вымученный, узкопрофессиональный, вязкий. Я мог бы открыть любой из своих учебников и найти то же самое. Вот просто одно предложение, наугад взятое из "Принятия решений в условиях неопределенности":

Возможность проводить дискретные аппроксимации по непрерывным распределениям позволяет всем определениям и манипуляциям для дискретных случайных переменных быть распространенными на непрерывные случайные переменные.

Я делаю пометки в учебниках и задачниках, прибегая к помощи фломастеров всех цветов радуги. Делаю выписки, потом обобщаю их, по сути конспектируя свои собственные конспекты. Переписываю формулы на карточки, потом приклеиваю их над столом. Еженедельно мне приходится перерабатывать сотни и сотни страниц материала, но мне не достает способности провести между ними различие, понять, что именно фундаментально важно, а что просто общий фон, так что я вынужден заучивать все подряд. Я чувствую, что погребен под этой лавиной.

И все же самый трудный аспект работы кроется не в чудовищном объеме, а в адаптации, в переходе от политики к бизнесу. Политика была насчет крупных идей и разговоров. Бизнес — это реализация, организация, специфика и числа. Задайте вопрос из политики и способный вашингтонец выдаст на него три, а то и больше ответов, каждый из которых прозвучит более-менее правдоподобно, сможет заручиться определенной общественной поддержкой и тем самым докажет свою правоту. Например: следует ли президенту выступить с предложением уменьшить налог на доходы от прироста капитала?

Ответ первый: президент вообще не может делать такое предложение, потому что его не пропустит Конгресс.

Ответ второй: президент должен поддержать такое предложение. Пусть даже оно не пройдет через Конгресс, президент все равно продемонстрирует свою решимость оживить инвестиционный климат и создать новые рабочие места.

Отметьте, что с вашингтонской точки зрения второй ответ столь же хорош, столь же правилен, что и первый.

А теперь поставьте вопрос из области бухгалтерии. Возьмем, к примеру, такую задачу из числа предложенных Уолтом: "Если бы в 1987-м году корпорация Страйт-Райт пользовалась при инвентарном учете методом "последним поступил — первым продан" вместо метода "первым поступил — первым продан", то изменилась ли бы сумма налогооблагаемого дохода, и если да, то насколько?" На этот вопрос есть только один ответ, четкий, недвусмысленный и точный до последнего цента.

"Да кого это волнует? — могло придти мне в голову, пока я читал подобные вопросы. — Я пришел сюда поглощать фундаментальные концепции". А потом я вспоминал, что это волнует моих инструкторов: человек типа Игера самим своим поведением давал понять, что уж его-то очень даже волнуют мельчайшие, ничтожнейшие детали. И вот уже я, мучительно стеная своим внутренним голосом, извлекаю калькулятор из чехольчика и начинаю сражаться с числами.

А секунды тикают и уносят с собой часы моей жизни.

Мы с Конором вместе посещали занятия по «лесоводству» и «микро» и не реже пары раз в неделю ходили вместе обедать. Но даже при всем при этом для нас было сложно превратиться в настоящих друзей, потому что обоим приходилось функционировать на пределе физических возможностей. Затратив энергию на конспектирование в классе, чтение учебников и выполнение домашних заданий, ежедневно живя только на нескольких часах сна, у нас едва-едва оставалось сил, чтобы суметь просто дышать, не говоря уже о том, чтобы вести беседы.

— Двадцать семь часов, — сказал как-то Конор во время обеденного перерыва, нарушив долгую, апатичную тишину, висевшую над нашими измученными недосыпанием головами. Конор пояснил, что он тщательно подсчитал все часы своего дня. Каждое утро начиналось в 7.30, когда Конор тратил час на то, чтобы поднять, одеть и накормить своего маленького сына. Второй час Конор посвящал на утренний переезд, томясь в пробках между Сан-Франциско и Пало-Альто. Он прибавлял десять часов на занятия, обед, практикум в компьютерном классе, поиск книг в библиотеке и работу в студенческих подгруппах; еще час на возвращение в Сан-Франциско; потом еще час на игры с сыном (если тот еще не лег спать) и разговоры с женой, семь часов на самостоятельную работу и шесть часов на сон.

— Как я ни складываю, — жаловался Конор, — а результат один и тот же. — Он поправил очки. — Чтобы быть мужем, отцом и студентом, мне надо двадцать семь часов в сутки. С двадцатью четырьмя у меня ничего не выходит.

Я даже со своими соседями, и то едва перекидывался словом. Временами, после возвращения в наш дом в Портола-Вэлли, до меня доносился шум от стиральной машины или приглушенный голос из кабинета Джо, когда он звонил своей подружке. Очень, очень редко я наталкивался на Джо или Филиппа на кухне. Но всю первую половину семестра нам удавалось перебрасываться только самыми короткими фразами.

Если уж на то пошло, Джо вообще выглядел даже еще более нервным, чем я. Я-то просто пытался выжить, но он поставил себе задачу преуспеть. "Все, я побежал", — стало его любимой присказкой. По утрам: "Все, я побежал. Надо хорошее место занять". По вечерам: "Все, я побежал. Надо успеть на подгруппу. А то как с этим можно разобраться?"

Филипп, будучи швейцарцем, сочетал в себе характеристики как француза, так и немца. Жившего в нем немца Стенфорд шокировал. Как-то вечером Филипп посетовал, что в Европе "студенты не ходят в майках и шлепанцах на занятия и не пьют кока-колу на лекциях".

Но вот его французскую сторону Стенфорд интриговал:

— Боже, какую же агрессивность американские дамы проявляют в классе! Тянут руку до самого потолка, пытаются привлечь к себе внимание профессора. Соревнуются. Я так скажу: им недостает женственного элемента. И все же они мне очень интересны…

У меня к Филиппу была масса всяческих вопросов. Почему, к примеру, он пошел именно в калифорнийскую бизнес-школу? Почему не на востоке США или, скажем, вообще в Европе? Но в те первые недели просто не было времени, чтобы ближе узнать Филиппа или Джо, хотя мы и спали под одной крышей, пользовались теми же санузлами и держали свою газировку и пиццу в одном и том же холодильнике.

В обеденные перерывы, в единственное мое свободное время, я пробовал знакомиться с иностранцами. В общем и целом, на нашем курсе их было больше шестидесяти человек, включая четырех французов (причем каждый из них водил по старой, огромной машине с откидным верхом. Естественно, американской), несколько индусов, полдюжины латиноамериканцев, два израильтянина, два филиппинца и один таиландец. Две наиболее многочисленные группы, каждая численностью более десяти человек, были представлены англичанами и японцами.

Судя по акценту, британцы варьировались от среднего до высшего класса, хотя, впрочем, социальный статус их не волновал. Они представляли собой Великобританию Маргарет Тэтчер. Их волновала представившаяся возможность. Их волновал бизнес, их волновал шанс сделать деньги. Вместо того, чтобы упрямо следовать стереотипу сдержанности, игры в крикет и пятичасового чаепития, как это предписывали обычаи их острова, они полностью отдались калифорнийскому образу жизни. "Я по тихоокеанскому хайвэю добирался аж до Мендочино, — как-то сообщил мне один британец, — несся как одержимый. Люблю крутые повороты, солнце, море, горы. Да-а, Калифорния великолепна…"

Лишь один-единственный из них оправдывал привычный стереотип англичанина. В родственниках Руперта Дапплина числился то ли герцог, то ли граф, что-то в этом духе. Он считал обязательным пить чай вместо кофе, а когда говорил, губы едва шевелились.

Прежде чем поступить в Оксфорд, Руперт считался первым учеником в Итоне. После этого его карьера пошла вверх, следуя эксклюзивному стилю высшего общества. Он занимал должность ассистента при Канцлере Казначейства, британском эквиваленте нашего министра финансов. При всем при этом, причем как раз в силу своего происхождения, дух которого столь глубоко укоренился в классовой структуре и традициях, именно Руперт наиболее живо являл собой новую, меритократичную и предприимчивую Британию, которую так настойчиво миссис Тэтчер вызывала к жизни.

— Казначейство оказалось ужасно старомодным, — сказал мне Руперт. — Все обдумав, я пришел к заключению, что центром интересов в Британии становится бизнес, а не правительство.

В былую эпоху, объяснил Руперт, почетную карьеру для тех, кто — подобно ему самому — ходил в привилегированные закрытые школы для мальчиков, а затем в Оксфорд или Кембридж, можно было сделать в церкви, армии или военно-морском флоте, Министерстве иностранных дел или же в Казначействе. Вплоть до недавнего времени, к примеру, до поколения его отца, то есть, для тех, кто достиг совершеннолетия в пятидесятые и шестидесятые годы, все это по большей части сохранялось. Но теперь старый порядок отмирал. "Не думаю, чтобы кто-то из моих сверстников этим огорчались, — сказал Руперт. — Когда столько талантов забирает себе государственная служба, не приходится удивляться, что наш уровень жизни упал ниже итальянского".

Сейчас наиболее привлекательные карьеры лежали в бизнесе, особенно в банковском и консалтинговом. "Как бы то ни было, — добавил Руперт, — я, скорее, похож на тебя. Прослужив в госаппарате, мне захотелось попасть в частный сектор, пока я на это способен".

Руперт не подходил под определение «лирика», но, тем не менее, даже ему Стенфорд представлялся трудным. Как-то раз, когда я в обед пересекся с ним в кафетерии, его лицо показалось мне особенно желтовато-болезненным. Под глазами пурпурные круги, волосы спутаны, а одежда помята до такой степени, что для члена одевающегося в мягкий твид высшего класса Великобритании это было нечто из ряда вон выходящим. Но при всем при этом Руперт сохранял губы плотно поджатыми. Он сдержанно кивнул мне в приветствии и затем сказал только одну фразу: "Определенно, здесь они умеют держат человека в узде".

Японцы образовывали собой подгруппу, которую, как я обнаружил, можно описать только одним словом, пусть даже это и штамп: непостижимость. И причина была самая что ни на есть примитивная. Они едва говорили по-английски. Тот разговорный язык, которым пользовались американские студенты в свободной обстановке ("Лопал уже? — Не-а. — И я нет. Пошли заточим?") для японцев был просто-напросто недоступен. Если задуматься, они, наверное, и нас-то считали непостижимыми. Когда японцы и американцы предпринимали-таки усилия как-то пообщаться, все это именно тем и оборачивалось — одним большим усилием. Можно было видеть, как обе стороны напрягаются и дарят друг другу особенно широкие улыбки, и как потом японский студент мучительно строит фразы, в ответ на что американский студент не менее мучительно пытается понять, что же было сказано. Даже гораздо позже, когда у нас на руках оказалось больше времени, японцы предпочитали держаться друг друга во время отдыха. А что делать? Быть рядом с американцами — работа не из легких.

Одного из японцев, которого мне удалось узнать лучше других, звали Дзэнъитиро Такагава. «Дзэн», — сказал он, когда мы знакомились. Я выдавливал из себя одну вымученную улыбку за другой, пока он повторял это коротенькое слово, и лишь потом я смог догадаться, что он имел в виду не форму буддизма, а просто предлагал звать себя этим прозвищем. "Я работаю с Мицуи. Я работаю здесь в Америке. Здесь в Калифорнии. Уже два года". Дело шло медленно.

Мы с Дзэном провели некоторое время вместе, перед самым началом семестра, когда у нас оказалась пара свободных дней, между подготовительными занятиями и официальным курсом. Как-то вечером мы сходили в японский ресторан в центре Пало-Альто. "Я тебе покажу, как едят настоящие японцы", — сказал Дзэн, предвкушая это событие. Он заказал суси и суп мисо. Затем попросил официанта принести нам тарелку с грудой овощных тэмпура: большие куски капусты и брокколи, жареные в кипящем масле, что на вкус делало их похожими на "Кентакки Фрайд Чикин". Дзэн настоял на том, что платить будет он ("Японская еда, японский человек должен платить!") и завершил вечер, одну за другой заказывая бутылочки с горячим сакэ. Мы пропустили далеко не один тост за предстоящий год. Вскоре и я сам начал звучать, как Дзэн. "Американский человек и японский человек, друзья! — слышал я от самого себя. — Бонсай! Бонсай!" (Я был уверен, что "бонсай!" означает "да здравствует!" Дзэн дождался следующего утра и очень-очень вежливо поведал, что прошлым вечером я именовал его карликовым деревом). У меня были очень большие надежды на дружбу с Дзэном.

Но мы потеряли связь, причем незамедлительно.

Недели две после начала занятий я звонил ему по вечерам каждые два-три дня и всякий раз попадал на его американского соседа по комнате. "Дзэна нет. Он в читалке и оттуда вообще не вылазит". Когда мне все же удалось отловить Дзэна как-то в обед, он выглядел бледно, даже по стандартам усталых, переработавших студентов.

— Дзэн, — сказал я, — тебе надо на пару часов развеяться. Может, в эти выходные опять сходим в японский ресторан?

— Будет очень трудно, — ответил Дзэн. Он печально затряс головой. — Пожалуйста, пойми, мне очень тяжело по-английски. Подумай, как много наши учителя задают. Потом, пожалуйста, подумай, что для меня все надо, может быть, в три раза, может быть, в четыре раза долго читать.

Конечно. Языковый барьер был столь высок, что Дзэну приходилось отдавать последние крупицы сил на его преодоление, в противном случае остается только свалиться с этого забора и претерпеть унижение. Дзэну, пожалуй, не грозило совершить сэппуку в общежитии Мицуи, если его исключат из Стенфорда за неуспеваемость, но измотанное выражение лица ясно давало понять, что начальство этому не обрадуется и я хорошо мог видеть, как мои попытки поддерживать дружеские отношения с Дзэном становятся лишь еще одной причиной истощения его энергии. Я сдался.

Хотя возникало впечатление, что и Джо, и Филипп, и большинство других «физиков» работали столь же упорно, как и я, приходится отметить, что нашлись и такие «лирики», которым осенний семестр показался чуть ли не примитивным. Гуннару Хааконсену, к примеру.

Рост шесть футов один дюйм, поджарый, мускулистый, симпатичный. Голубоглазый блондин, Гуннар походил на прямого потомка Лейфа Эриксона. Ныне двадцати пяти лет от роду, он окончил Амхерст по специальности экономика, после чего проработал три года в Нью-Йорке в качестве финансового аналитика для Беар Стернс. Гуннар был среди тех студентов, к которым я присоединился на ужине после «Ориентации», и когда, сидя за пивом с тостами, он спросил у меня причину учебы в бизнес-школе, я, помнится, наполовину всерьез, наполовину в шутку, ответил: "Потому что здесь на год короче, чем в аспирантуре для адвокатов". Гуннар даже не улыбнулся. Когда же я задал этот вопрос ему, он поставил пивную кружку, наклонился ко мне через весь стол и уставился прямо в глаза немигающим, стальным взглядом. "Чтобы сделать квантовый прыжок в финансовых кругах". На мгновение мне стало ясно, что могли чувствовать туземцы, когда в их деревне появлялись викинги.

Гуннар ходил на те же занятия по лесоводству и компьютерам, что и я. В обоих классах он сидел на "верхней палубе" и выглядел скучающе. Когда я как-то подсел к нему за обедом, он пожаловался на темп. Я был уже готов поддакнуть, как вдруг мне стало ясно, что Гуннар считал темп слишком медленным. Ему начинало приедаться вечернее времяпрепровождение в магазинах Сан-Франциско и лежание на пляже по выходным. Он пришел в бизнес-школу учиться. "Когда они соберутся дать мне что-то новое, чего я еще не знаю?" Даже та поза, которую он занимал, развалившись на своем стуле в классной комнате, давала понять, что Гуннар находит осенний семестр элементарным и неадекватным, и что не надо большого воображения, чтобы понять, во что он ставит меня и прочих лириков. Про себя я начинал звать его "Мистер Корифей".

"Мистером Совершенство" был Джон Лайонс. Шесть футов два дюйма ростом, симпатичный, бывшая футбольная звезда университета Дьюк. Джон вырос в Дарьене, штат Коннектикут, одном из наиболее богатых пригородов Нью-Йорка. Окончив Дьюк, он получил место в небольшой, но динамичной брокерской компании, Леопард Сикьюритиз. Он проявил себя настолько ярко, что сейчас фирма оплачивала его учебу в Стэнфорде, в то время как сам он продолжал на нее работать в свободное от лекций время, связываясь со своим манхэттенским офисом по факсу, установленному в его комнате. Джон водил шикарнейший, черный как вороное крыло, БМВ, и ходил — нет, скорее даже, вышагивал — вразвалочку, как этого и можно ожидать от абсолютно уверенного в себе, беззаботно-веселого и жизнерадостного светила первой величины. Но вместо того, чтобы вести себя заносчивым снобом, он в действительности оказался на редкость компанейским парнем.

На бухучете и компьютерах, тех двух классах, что были у нас с ним общими, Джон демонстрировал скромность, всегда сидя в середине, сторонясь как учительских любимчиков в первом ряду, так и скучающей "верхней палубы". Уолт и Джин вскоре поняли, что когда студентов ставит в тупик какой-нибудь вопрос на семинарском обсуждении, то таких лириков, как я, можно чуточку помариновать, вынуждая их одного за другим давать неправильные ответы, а потом изящно закруглить дискуссию, обратившись к Джону, у которого всегда имелось верное решение. Джон был одним из той пары первокурсников, которые обладали в достаточной мере свободным временем, чтобы помочь барахтающимся в материале лирикам нащупать спасительное дно. Именно на одном из таких занятий с Джоном я впервые стал понимать основы бухучета и изъявления благодарности с моей стороны лились таким потоком, словно он за шкирку вытащил меня из горящей лодки — что, впрочем, он по большому счету и сделал. "Да нет проблем, — по-простецки ответил он. — В любой момент". Всю осень напролет я ждал, когда же Джон хоть раз ошибется или просто появится в классе усталым. Этого так и не случилось.

Отнюдь не многим студентам в те первые недели бизнес-школа могла показаться легкой, освежающей прогулкой, но Мистер Корифей и Мистер Совершенство доказали, что такое возможно. Я изо всех сил старался не точить зуб на Гуннара с Джоном. В конце концов, повторял я себе, они просто молодые люди, чья подготовка и способности несколько отличаются от моих. Стараться-то я старался, но — увы! Зависть стала одной из пыток осеннего семестра.

Когда студенты не были привязаны к аудитории и не сидели, так сказать, по камерам-одиночкам, они проводили время в подгруппах. В ряде классов такие группы формировались стихийно. На лесоводстве, бухучете и ОБ, к примеру, я часто до поздней ночи оказывался среди товарищей, решая ту или иную задачу, просто оттого, что, как мы обнаружили, работа вместе была единственной надеждой разобраться с материалом. В других классах преподаватели сами разбивали нас на официальные подгруппы. На «микро» Игер поделил нас на четверки. На компьютерах Джин разрешал кооперироваться максимум втроем. И там и там члены подгрупп должны были работать сообща над заданием, а потом получать общую для них всех оценку.

Время, которое поглощали такие группы, превосходило все мыслимые и немыслимые ожидания. На «микро» я со своими партнерами встречался по субботам и воскресеньям. Каждая такая встреча длилась минимум часа по четыре. Неважно, насколько упорно мы пытались справиться с заданием побыстрее и поэффективней, мы оставались… всего лишь людьми. Мы запутывали самих себя и друг друга. Расстраивались и теряли силы. Да взгляните хотя бы на такой вот вопрос из "микро":

Пытаясь оказать помощь бедным, правительство внедряет программу субсидирования первых двух фунтов масла, которые покупает семья, но при этом облагает дополнительным налогом оставшуюся часть. Если семья, которое потребляет такое масло, от этого ничего не выигрывает, но ничего и не теряет, может ли общая сумма налога на масло, который платит эта семья, превысить размер получаемой ею субсидии? Ответ обосновать.

Ответ: Сумма налога на масло, который платит семья, не может превышать получаемую субсидию. В контрольных листках для самопроверки, розданных нам потом Игером, содержалось нижеследующее объяснение, которое лично я очень, о-ч-е-н-ь медленно прочитал чуть ли не пять раз.

До госпрограммы у семьи имеется ограничение бюджета, характеризуемое линией АВ. После начала программы субсидия действительно снижает цену за первые два фунта покупаемого масла, но при этом поднимается цена на все, что превышает два фунта. Тем самым, у семьи появляется новое бюджетное ограничение по линии ACD.

Если семья в результате программы ничего не выигрывает и ничего не теряет, кривая безразличия, подобная показанной на рисунке кривой U, должна быть тангенциальной к линиям как старого, так и нового бюджетов. Это возможно лишь в том случае, если семья покупает масла меньше, тем самым смещая точку потребления, например, от E к F.

Поскольку F лежит выше AB, расходы, необходимые на приобретение масла в количестве «F», будут меньше на величину GH по сравнению с началом программы. В целом, таким образом, семья получит чистую субсидию в размере GH.

Отвечая на эту задачу, я со своими партнерами по подгруппе потратил минут двадцать, соображая, что нам потребуется нарисовать какой-то график, а потом еще порядка часа на рисование кривых бюджетного ограничения и функции полезности. Затем Джим, владелец гарвардского диплома по математике, предложил наконец-то ответ. Сьюзан, высокая и приветливая рыжеволосая девушка из Алабамы, которая, как и я, была математически безграмотна, присоединилась ко мне, одобряя найденное решение. Но вот Дуг, в прошлом военная косточка, придерживался другого мнения. Дуг упорно отстаивал свои позиции, вынудив нас потратить время, чтобы решить, будем ли мы действовать на принципах демократического большинства или же, подобно старому польскому парламенту, каждый оставляет за собой право абсолютного вето. В конечном итоге Дуг согласился со всеми остальными. Но к тому моменту мы убили час сорок минут на эту задачу. Она была первой по счету из шести.

Стивен, мой дармутский сосед по комнате, уже окончивший бизнес-школу, удивлялся, отчего это наша подгруппа не сэкономила себе время, договорившись вообще не собираться. "Я свои подгруппы помню как самых злостных пожирателей времени в Стенфорде", — сообщил Стивен. Уже за две первые недели он обнаружил, что попытки решать задачи вместе поглощают минимум в четыре раза больше времени, нежели это требуется на работу в одиночку. "В общем, мы поделили задачи и просто скалывали ответы вместе, когда приходило время их сдавать. Такие подгруппы даже не годятся, чтобы завести себе друзей, — объяснял Стивен, — потому что объединяться приходится не по своей воле".

Может, и так. Но я не искал себе друзей. Я старался выжить. И поскольку, в отличие от Стивена, из меня математик никакой, надежд на успешное решение в одиночку не имелось. Пусть даже тоскливыми и огорчительными были эти встречи, я в них нуждался.

На компьютерах моими партнерами были Алекс, уроженец Оклахомы и опять-таки Дуг-милитарист. В дневнике отражена следующая сценка. Дело было в воскресенье, после того, как я уже провел шесть часов в подгруппе по "микро".

9 октября

Ночь — снова ночь. В компьютерном классе. Хотя уже чуть ли не 12 часов, комната забита битком, 150 или 180 студентов кучкуются группками вокруг полусотни экранов. Мы с Дугом и Алексом обосновались вокруг одного из компьютеров, работая над «Бенсоном». Экран залит сотнями чисел, переполняющими ряды и колонки электронной таблицы.

— Чего-то в толк не возьму я ножики эти… — гудит Алекс своим тягучим оклахомским говором. — Может, попробуем поднять цену с $17 до $18 за штуку, а потом в рекламу для них заложим, скажем, тысяч триста, а?

— На рекламу вроде как многовато, — отвечает Дуг. — но я не возражаю, давай набьем цифры и поглядим.

Да я и сам, по правде говоря, не возражаю, так как занимаемся мы этим уже часа четыре. Я давно бросил всякие попытки пытаться понять, что происходит на экране. Дуг выучился на инженера в эпоху своей службы в ВМФ. Алекс не далее как четыре месяца назад работал директором по бюджету всего штата Оклахома. В их лице я вижу единственную мою надежду закончить задание. Мне не хотелось бы их отвлекать.

Я упираю локти в колени, обхватываю голову ладонями и пытаюсь урвать хоть немножко сна…

Так как одна половина занятий приходилась на понедельники и пятницы, а вторая половина — на вторники с четвергами, это оставляло нам среды, теоретически свободные дни: время передышки, богатейший, аж двадцатичетырехчасовой период, когда мы могли заниматься своими делами или нагонять хоть домашние задания, хоть сон.

Но, как и везде, среды оказались одним надувательством.

По средам я мог оставаться в кровати до девяти утра, позволяя себе добавочные два часа сна, но все же обязан был попасть в школу к 11.00, чтобы присутствовать на занятиях для отстающих. Это означало, что если мне удастся быстро-быстро покончить с душем, бритьем, одеванием и проглатыванием завтрака, останется ровным числом час на самоподготовку, оплату счетов по коммунальным услугам, написание писем или попытку подсчитать свои расходы, прежде чем сесть в машину и отбыть в студгородок.

Здесь следует добавить, что у меня лично целый час оставался лишь потому, что я ставил машину на парковке «А», сразу за Литтлфилд-билдингом. У любого другого студента это время еще больше укорачивалось, когда он пользовался парковкой «Б», которая располагалась в эвкалиптовых зарослях, на расстоянии добрых двух десятых мили или пятнадцати минут хода. Но если наклейка на право пользоваться парковкой «Б» стоила $60, то наклейка для парковки «А» тянула на $185. Эту дилемму — как сбалансировать время и деньги — разные студенты решали по-разному.

— Пятнадцатиминутная ходьба, — подсчитывал Филипп, — дважды в день, шесть дней в неделю, десять недель на семестр, три семестра в год… получается девяносто часов. И что, девяносто часов человеческой жизни стоят разницы между $60 и $185? Да никогда! Они стоят гораздо больше!

Мы с Филиппом приобрели себе по А-наклейке.

Джо, однако, обнаружил, что не в состоянии расстаться с такой немыслимой суммой. "Еще 125 баксов? Черта с два! Да я готов в два раза дольше ходить, если мне это сэкономит деньги!" Он купил себе Б-наклейку.

Один наш однокурсник по имени Хаф Оглсби, эмбрион будущего Айвана Боески, не покупал наклеек вообще. Вместо этого он приобрел «додж-дарт» 71-го года выпуска меньше чем за половину цены парковки «А». "Ну отбуксируют машину, — говорил он, — ну и что? А тем временем я буду оставлять ее, где захочу". Эта уловка работала аж до весеннего семестра второго курса, когда кэмпус посетил Горбачев. Ребята из «Сикрет-сервис» кинули на нее взгляд и полицейская техничка тут же утащила ее прочь.

Припарковавшись в зоне «А», я шел прямиком на занятия для отстающих.

Очень скоро я стал терзаться сомнениями насчет их полезности: час, а то и два, которые профессора время от времени отводили для своих предметов, неизменно по средам, чтобы студенты могли там задавать вопросы по материалу, уже рассмотренному на лекциях.

В типичном случае такие занятия вели местные аспиранты, особенно если преподаватель был из числа старших, как, например, в случае Игера, который провел в Стенфорде чуть ли не три десятилетия. Профессора помоложе — Омар, Уолт, Джин — занятия вели лично. Но сам метод был практически одним и тем же. Аспирант (или сам преподаватель) вставал возле кафедры и просто вопрошал: "У кого первый вопрос?" В тот период, когда ты еще близко к сердцу принимаешь предупреждения Сони Йенсен и планируешь свое время с точностью до десятиминутных блоков, зачастую приходилось ждать по тридцать-сорок минут, пока инструктора возятся с другими студентами, прежде чем обратить внимание на тебя. Обнаружилось, как ни странно, что студенты склонны зависать на разных мелких вещах, так что выслушивание всех этих посторонних вопросов и ответов давало тебе в итоге нуль без палочки.

В среду на моей второй неделе, к примеру, я пошел на вспомогательное занятие по игерову микро-классу. Его вел аспирант Игера, а точнее, докторант. (Для меня оказалось неожиданностью, что докторские степени присуждают и в бизнесе. В самом ли деле, размышлял я, бизнес — это дисциплина с достаточной академической глубиной и строгостью, оправдывающей пять-семь лет учебы? Не лучше ли, казалось мне, молодому человеку просто пойти в бизнес и делать дело? Да и не лучше ли мне самому просто пойти в бизнес и начать работать?)

Докторант, которого назначил Игер, оказался средней руки лефтистом, склонным вымогать из нас выступления и воодушевлять лозунгами, вместо того, чтобы вести за руку сквозь чащобу дифференциальных уравнений. Лично я постоянно терял нить в самой простой из тем, в математической нотации, и просто хотел, чтобы он по шагам стал разбирать с нами практические примеры.

Вместо этого нас угощали вот чем:

— Поверьте, я вовсе не хочу понапрасну тратить ваше время на примитивные основы. Вы и так все сообразительные. Можете разобраться с этим и самостоятельно. Но вот что я могу для вас сделать, так это рассказать, как следует рассматривать предмет экономики в целом.

Закатывание глаз. Два-три студента немедленно поднимаются, чтобы покинуть аудиторию.

Докторант настаивает:

— Вам следует иметь в виду историю восемнадцатого столетия.

Уходит еще несколько студентов.

— Я знаю, что кое-кто из вас может счесть это бесполезным, но это лишь очень поверхностный, механистический взгляд. Ну в конце-то концов, вы сюда пришли просто сдавать экзамены или же учиться знаниям?

Да, я пришел в бизнес-школу учиться знаниям. Но на вспомогательные занятия хожу, чтобы сдавать экзамены.

— Что я пытаюсь сделать, так это дать вам прочувствовать, что же действительно происходит, в чем же заключаются те великие идеи, на которых основаны все эти ваши довольно примитивные игры в слова, которые вы именуете задачами. Вот смотрите, экономика стала реакцией растущего капиталистического класса на антикапиталистическую аргументацию восемнадцатого века…

Число студентов, покидающих класс, достигло библейских пропорций и я к ним присоединился.

Во время зимнего и весеннего семестров посещаемость вспомогательных занятий резко упала (исключая период непосредственно перед экзаменационной сессией, когда аудитории были забиты битком, даже на втором курсе). Но сейчас шел осенний семестр. Никто из нас еще не знал, что к чему. Если профессора тратят свое время на организацию таких занятий, что же, нам, наверное, лучше на них ходить. Даже Гуннар, Мистер Корифей, поначалу сам сюда являлся, хотя, естественно, ему при этом удавалось создать впечатление, что он это делает для проформы. Учитывая, что на курсе было более 300 студентов, вспомогательные занятия осеннего семестра украли у нас добрых 2000–3000 часов.

После того, как эти занятия в очередной раз доказывали свою бесполезность, я спускался в кафетерий на обед. Увидев там знакомых, останавливался с ними поболтать, нуждаясь в отдыхе и комфорте нормального человеческого общения. Но даже и здесь я обнаружил, что обстановка в Эрбакль-лаундж была далека от освежающей. Напротив, я и мои однокурсники были настолько взвинчены и тратили так много нервной энергии, что любой разговор смахивал на видеокассету, прокручиваемую на повышенной скорости.

Как-то в обед, едва ли через пару недель после начала семестра, одна из почти незнакомых мне женщин вошла в кафетерий и заметила там меня.

— Я начинаю паниковать, — сказала она. — Ничего, если я здесь присяду?

Она села.

— Вчера, — продолжила она, — я говорила с второкурсником. На первом курсе он был лириком, как и мы с тобой. Ты знаешь, что он сказал? Нет, это невероятно. Он сказал, что учился шесть ночей в неделю. Поужинать на стороне или выпить пива он выходил только раз в неделю! И это продолжалось все два первых семестра. Я не знаю, эта жизнь не для меня…

Сьюзан из Алабамы, моя партнерша по "микро"-подгруппе, присоединилась к нам.

— Я начинаю сдавать, — сказала она. — Иногда хочется просто зареветь.

И обе женщины именно этим и занялись, промакивая глаза бумажными салфетками. Я опасливо обшарил взглядом кафетерий, надеясь, что никто на нас не пялится. Да никто даже внимания не обратил. Слезы осенним семестром в стенфордской бизнес-школе были слишком обыденным явлением.

После ленча я шел на заседание своей подгруппы в одной из комнат библиотеки, каждая из которых была оборудована звукопоглощающими панелями и классной доской. На такие встречи я отвел по три часа. Они же длились чуть ли не шесть. (Нам хватило лишь пары "микро"-занятий, чтобы в студенческом лексиконе стало фигурировать словечко «отводить», еще один пример школярского жаргона, который мы осваивали сообща. Мы «отводили» свои "скудные ресурсы", в основном время. Прочие скудные ресурсы состояли из энергии, внимания и чувства юмора).

К моменту, когда мы расходились, наступало уже время ужина и передо мной вставала дилемма: веселая атмосфера или уединение. Я мог сходить с однокурсником куда-нибудь в ресторан, к примеру, в суси-бар в центре Пало-Альто — расточительная трата времени, не менее двух часов, — или же отправиться прямиком домой, чтобы перекусить там на скорую руку и в полном одиночестве.

Чего бы я не сделал, но, усаживаясь за стол в своем кабинете-кладовой в районе 7 или 8 вечера, меня непременно ожидала подготовка к трем парам на следующий день и добрых пять-шесть часов самостоятельной работы.

Вот такими были мои среды, дни отдыха, дни умиротворенного покоя.

— Это вы можете! — так прозвучала проповедь профессора Купера в адрес нас, лириков, в эпоху матлагеря. Поначалу я цеплялся за эти слова в надежде, что если буду повторять их как мантру, смогу взобраться на гору, как паровозик из мультфильма. Подавляющую же часть времени, однако, они были для меня пустым звуком. Я чувствовал себя глупцом. Был просто убежден, что очень много шансов оказаться отчисленным за «неуды». Я был морально истощен и напуган: те самые характеристики, которые со мной делило даже большинство из «физиков». Так что всякий раз, когда я наталкивался на однокурсника, который, казалось, воплощал в себе лозунг "это вы можете", я взирал на него чуть ли не с благоговением.

Дженнифер Тауэр выросла в Миннеаполисе. Ей было двадцать четыре, рост пять футов три-четыре дюйма, пышноволосая шатенка, светло-карие глаза, улыбка кинозвезды. Она оправдала именно то, что профессор Купер имел в виду: достаточно приложить усилия — и студент в состоянии освоить ядро курса, получая от этого удовольствие и удовлетворение. Хотя сама и не «лирик», Дженнифер не обладала очень уж интенсивной экономической или математической подготовкой. "Мне просто нравится справляться с трудностями", — говорила она. Дженнифер даже нравилось справляться с трудностями других, зачастую помогая мне с задачами по "лесоводству".

— Конечно, непросто, — сказала однажды Дженнифер на одном из таких занятий. — Вот почему это так здорово, когда ты, наконец, сделаешь все правильно.

Я знал, что у меня ноль шансов получить удовольствие от осеннего семестра. Но какое-то утешение доставляло видеть, что это удается Дженнифер.

Воодушевление в более прямой форме давал мне Сэм Барретт.

Сэм верил, что над ним висит угроза завалить осенью два предмета (и вполне обоснованно, как это в итоге выяснилось) и у него имелось даже еще меньше представления, чем у меня, что делать с обучением в бизнес-школе. Двадцативосьмилетний парень, уроженец Индианаполиса, с широкой улыбкой, Сэм любил живопись и графику, причем после окончания Северо-каролинской школы дизайнеров он с парой друзей основал оформительскую фирму. Они разорились. "Я пришел в «би-школу», — сказал он, — потому что заполнять анкеты-заявления оказалось много легче, чем искать работу".

Сэм, как никто из прочих в Стенфорде, был ближе всего к понятию "классный шут". Студенческий юмор вообще много проигрывает на бумаге, но Сэм нас всех сразил, когда на одном из занятий по лесоводству вслух заметил, что некая задачка была не больше, чем "чечетка на калькуляторе". Позднее, на семинаре по организационной бихейвиористике, где мы обсуждали проблему стресса на рабочем месте, профессор Хэммонд спросил, не может ли кто-либо из нас привести пример профессии, где не бывает стресса. Сэм пробурчал: "В зеркало погляди…"

В бизнес-школе Сэм находился в отчаянном положении, знал это и все равно отпускал шуточки. "Мой девиз, — сказал он, парафразируя латинское изречение, — это "Illegitimi non carbarondum est". То бишь, "не дай ублюдкам себя заморочить".

Вскоре я перестал повторять "это вы можете". "Не дай ублюдкам себя заморочить" звучало ближе к истине.

18 октября

Время: десять часов шесть минут вечера. Я проработал весь день, встал в 7.00, просидел в классе с 8.00 до 11.45, съел на скорую руку обед, вернулся в аудиторию с 1.20 до 3.05, заскочил в бакалейную лавку, сделал пробежку, разогрел в микроволновке небольшой ужин и пошел в свою кладовую учиться. Мне, наверное, еще часов пять заниматься, но я не уверен, что работу удастся закончить, потому что ощущаю себя слишком старым.

Я не к тому, что чувствую себя на полные тридцать с лишним лет. О нет, мне восемьдесят — или даже девяносто. Суставы ноют, я едва могу припомнить, чем занимался день назад, я регулярно впадаю в дремоту и замечаю за собой, что время от времени начинаю прислушиваться к своим ощущениям, точно так же, как это делают по-настоящему старые люди, отыскивая, на что им пожаловаться врачу.

 

ПЯТЬ

Зачетная сессия:

Страх и ужас

Дело было в четвертое по счету воскресенье после начала семестра, время — около полуночи. Мы с Джо только что вернулись домой после занятий в подгруппах и так как еще ничего не ели, то решили кинуть в микроволновку парочку замороженных буррито. Пока мы смотрели, как шипит, разогреваясь, наш не самый полезный для здоровья ужин, Джо поинтересовался, как у меня дела с бухучетом.

— Пока что забросил. «Микро» кажется более важным. Я за эти выходные на «микро» убил процентов восемьдесят времени.

— Да, но бухучет будет первым. Занятие в пятницу, а через неделю — зачет.

— А-а…

Я сделал глубокий вдох, прежде чем сказать это "а-а…" Стараясь выглядеть при этом беззаботно, я положил руку на стол. Мне срочно требовалось опереться на что-то надежное.

Конечно, я все время помнил, что зачеты выпадают на пятую и шестую недели. Но это знание было чисто абстрактным, лежащим за границами повседневной реальности, которая все эти первые недели не оставляла места ничему другому. Никогда еще моя жизнь не была столь близка к библейской заповеди: "не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы". Даже более чем довольно. Мыслить на две, а то и на три недели вперед было из области нереального.

Джо покончил со своим буррито. "Все, я побежал, — сказал он, отрывая салфетку и вытирая руки. — Понадобится моя помощь по бухучету, дай знать".

— Спасибо.

Я тупо смотрел на свою лепешку, как она истекает жиром на бумажную тарелку. При более счастливых обстоятельствах я бы набросился на нее с вожделением, поливая соусом «Табаско» и немедленно поглощая кусок за куском. Но зачеты украли мой аппетит.

Зачетная сессия шла двумя четко обозначенными фазами. Трудно сказать, какая из них была хуже. Одна фаза, ясное дело, это собственно зачетные экзамены. Но вот другая фаза, неделя до этих экзаменов, была настолько наполнена ожиданием предстоящих испытаний, что сама стала целым событием. Чтобы объяснить такую студенческую тревогу, пара слов насчет системы оценки успеваемости, принятой в Стенфорде.

Стенфордская бизнес-школа отказалась от общепринятых и всем понятных баллов типа А, B, C, D и F, внедрив вместо нее систему "сдал/не сдал". Базовой оценкой была «P», то есть «сдал» (Pass). Дополнительно имелась оценка «P-плюс», если уровень ответа был выше стандартно требуемого, и «Р-минус», если ниже. Самая низкая оценка, «U», означала «неудовлетворительно» (Unsatisfactory), а самая высшая, «H», означала «отлично» (High) или «отменно» (Distinction). Идея заключалась в том, что в каждом классе только немногие, кто сдадут экзамен на редкость плохо или на редкость хорошо, получат «U» или «H», в то время как все прочие получат P, P-плюс или P-минус. А поскольку, получается, практически все студенты получат «P» в той или иной форме, предполагалось, что мы забудем о баллах и вместо этого сконцентрируемся просто на стремлении приобрести знания. Очень хорошо, в теории-то. На деле же получилось так, что по мере того, как каждый «лирик» все глубже и глубже впадал в клиническую депрессию от перспективы заработать себе «U», каждый «физик» решал любой ценой добиваться "H".

На первой фазе, за неделю до зачетной сессии, как «лирики», так и «физики» еще больше срезали себе время на сон. Подгруппы, ранее встречавшиеся на пять часов, ныне трудились часов по семь-восемь кряду. В классах студенты закидывали профессоров вопросами об экзаменах.

— Да хватит вам уже, — как-то утром не выдержал Уолт, когда мы надавили на него насчет зачетов. — Всю неделю я наблюдаю, как вы из студентов превращаетесь в одержимых. Задача-то ведь не сдавать зачеты, о'кей? Задача-то учиться.

Уолт категорически заявил, что ответит еще только на один вопрос. В воздух взметнулось тридцать-сорок рук.

Дома, в Портола-Вэлли, мы втроем стали видеть друг друга чаще, начав вместе ужинать, но вот разговаривать почти совсем перестали, так как каждый тащил с собой на кухню свои тетрадки. Типичная беседа:

Филипп: Ну как вам грибочки в омлете? (готовка была епархией Филиппа)

Джо: (решая задачу по «лесоводству» и тыкая в калькулятор): Слушай, на все эти «деревянные» вероятности столько времени уходит… Надо научиться это делать в голове. А иначе мне не успеть все перелопатить.

Я: Кривая спроса загибается вправо, так?

Джо: Хм-м… если скважина «А» свое отработала, но «В» хлещет нефтью, и если «С» и «D» обе сухие, то вероятность, что скважина «Е»… (он умолкает и вновь принимается стучать по калькулятору).

Филипп: Это как раз кривая предложения загибается вправо.

Я: Спасибо, очень вкусно.

В середине недели у меня с Конором состоялся удручающий ленч в кафетерии. Коноровы трудности с «ядреной» математикой перестали поднимать мне настроение. Он уже получил один «неуд» по домашнему заданию для ОБ, и мы оба считали, что он может провалить семестр. Ковыряясь в своем мексиканском рагу, Конор выглядел пепельно-серым.

— Я всю ночь не ложился, сидел под «деревьями», — сказал он. — Ни черта не понимаю.

— Всю ночь? — поразился я.

— Вот именно, — ответил Конор. — С воскресенья не сплю. Это рагу — мой завтрак.

После обеда я увидел Конора в читалке. Он лежал на софе в отделе периодики, накрыв лицо учебником по бухучету, и спал, как я подозреваю, впервые за тридцать часов.

На следующий день за обедом я столкнулся с Дженнифер. Лишь неделей ранее она говорила, что пока что успевает прочесть все заданные тексты. "Должно быть, что-то не так, — посмеиваясь, говорила она, — потому что все в один голос утверждают, что с нагрузкой справиться нельзя". Нынче Дженнифер выглядела взвинченной. "Я прямо из библиотеки. Два часа потратила на одну-единственную задачу по «микро», — сказала она, быстро-быстро работая ложкой. Ей еще предстояло подготовить три задачи к занятию, до которого оставался лишь час, а к чтению учебника она еще и не приступала. — Такое впечатление, — пожаловалась она, — что Игер над нами специально издевается. Задает столько, что никто не успевает". Дженнифер в негодовании, Конор пепельный, Джо с Филиппом зубрят изо всех сил, а я в ужасе. К концу недели тревога превратилась в истерику, не помиловав никого. Из надежных источников поступали донесения, что даже Гуннара Хааконсена с Джоном Лайонсом, Корифея и Совершенство, — и тех видели сидящими допоздна в библиотеке подобно обычным смертным.

Видя такую массу студентов, столь самозабвенно подстегивающих себя вожжами, деканат и администрация пытались сделать все возможное, чтобы нас хоть как-то обуздать. Во время обеденного перерыва Эстер Саймон и Соня Йенсен циркулировали по Эрбакль-лаундж, подбивая нас немного отдохнуть. Саймон организовала в среду предэкзаменационную консультацию. Затем к общим усилиям присоединилась группа второкурсников, пытавшихся сбить накал страстей, для чего они по всем почтовым ящикам раскидали умиротворяющие листовки. Это были ксерокопии тех самых листовок, что они в свое время сами получили от предшественников. Заголовок: "Боль или наслаждение в стенфордской бизнес-школе".

"Слишком много слез было пролито в прошлом году", — так начиналась листовка. Она призывала рассматривать учебную нагрузку в перспективе. "Большинство из нас пришли в Стенфорд максималистами, предельно придирчивые к себе, испытывающие крайний дискомфорт, если хоть что-то мы делаем посредственно. Чем раньше вы избавитесь от такой привычки, тем счастливее будете. Первокурсник может посвятить целый час на внимательное изучение одной-единственной статьи, — допускала листовка, — но для него было бы намного полезней потратить этот час на обзор трех статей и знакомство с товарищами по курсу". Затем шел ключевой пассаж:

Это вовсе не означает, что вам не надо работать исключительно напряженно в этом году. Но если вы это делаете просто оттого, что сами обязали себя, оттого, что боитесь провалиться, оттого, что уродливый монстр ваших кошмаров непрерывно напоминает, что с вами все будет кончено, если не сдадите сессию…. что же, в таком случае вас вполне может охватить отчаянье и вы сочтете этот свой опыт учебы болезненным.

Но если вы будете постоянно напоминать себе, что дело не в том, чтобы сдавать экзамены, а в том, что вы сюда пришли учиться и расти, что каждая минута напряженного труда делает вас лучше, крепче и способней, то ваш опыт станет намного приятней… Все дело в перспективе.

Достав листовку из ящика, Джо повертел ее в руках, хмыкнул и сказал: "Интересно, кто это писал? Монашка?" Я лично отнесся к листовке серьезно, прочитал ее дважды, как только получил, и потом еще снова и снова, весь уик-энд перед сессией. Но практического эффекта на меня она оказала столько же, сколько и на Джо. Он продолжал подстегивать себя, чтобы заработать свои «H». Я продолжал подстегивать себя, чтобы не получить свои "U".

Частично моя проблема заключалась в том, что я постоянно углублялся в основополагающие концепции, в то время как надо было шлифовать мелкие детали и приемы. Я обнаружил, что в «микро», например, меня зачаровывает отнюдь не математика, а то, как эта дисциплина проливает свет на трагическую, по сути дела, природу человека. Я вот что имею в виду. Со стороны спроса, объясняет наука микроэкономика, потребители испытывают горячие желания и стремления, но только в пределах того, сколько они могут потратить. А со стороны предложения фирмы всегда хотят сделать как можно больше денег, но при этом должны повиноваться рыночным требованиям, производя только те товары и назначая только те цены, которые выдержит рынок. Словом, вся микроэкономика вращается вокруг центрального факта из жизни: будь они хоть потребителями, хоть производителями, люди вечно хотят большего, чем могут получить.

Для меня все это помещало микроэкономику прямиком в сад Эдема, по соседству с похотливостью, гордыней, завистью и всеми прочими последствиями первородного греха. И хотя такое восприятие этой науки могло оказаться полезным в духовной семинарии, никакой помощи в подготовке к зачетам ждать не приходилось. "Либо ты знаешь материал, — говорил Джо, — либо нет". Я материала не знал и считал поэтому, что у меня есть все основания и оправдания, чтобы паниковать.

В конце нашего послеобеденного "микро"-занятия в четверг, когда от сессии нас стала отделять только одна утренняя пятничная лекция, профессор Игер сказал маленькую речь. Так как всех сидящих перед ним студентов отличал изможденный, опустошенный вид загнанной жертвы, спавшей не более пары часов в сутки по меньшей мере на протяжении недели, я поначалу было подумал, что Игер просто скажет нам немного отдохнуть и пожелает всяческих успехов. Но это было не в характере нашего профессора. Игер не отошел от своей репутации ни на йоту.

Он начал с того, что в деканате прошло небольшое совещание на тему трудностей, переживаемых первокурсниками при подготовке к зачетной сессии. Большинство преподавателей придерживалось мнения, что студенты перегнули палку, работая слишком много и совсем не высыпаясь.

— Не уверен, что я лично согласен с этим мнением, — сказал Игер. Он обвил пальцы вокруг запястья другой руки, все еще державшей кусок мела. — Я к преподаванию своего предмета отношусь очень серьезно и от студентов ожидаю того же самого. Впрочем, да, мы действительно, пожалуй, хотели бы, чтобы после зачетов у наших студентов оставалось еще достаточно выносливости продолжать работу вплоть до окончания семестра.

Как бы то ни было, сообщил он, деканат принял решение, что в то время как семестровые экзамены по-прежнему останутся в полном объеме, каждый длительностью по четыре часа, экзамены зачетной сессии будут сокращены, до трех часов вместо четырех.

— Я упоминаю об этом в качестве предостережения, — продолжал Игер. После стольких лет составления четырехчасовых экзаменационных вопросов, Игеру не так легко будет перестроиться на новый, урезанный формат. — Считаю, что будет честным предупредить вас, что на моем зачетном экзамене вам придется работать бодро". На мгновение показалось, что линия его тонких, жестких губ исказилась, приняв форму, могущую сойти за подобие улыбки. "Очень бодро", — помолчав, добавил он. После этого Игер нас распустил.

Сим первая фаза зачетной сессии и завершилась.

Оборачиваясь назад, вторая зачетная фаза, собственно экзаменационная неделя, кажется одной сплошной пеленой. Но и она обволакивала нас дозированными порциями.

В пятницу утром — бухучет. Когда я вошел в экзаменационный класс и взял со стола "голубую тетрадку", куда буду писать свои ответы, самой страшной для меня темой были LIFO и FIFO: "последним поступил — первым продан" и "первым поступил — первым продан", два базовых метода инвентарного учета. Когда компания готовит свою финансовую отчетность, LIFO обычно несколько занижает размер чистой прибыли, в то время как FIFO его завышает и, стало быть, увеличивает прибыль на акционерный капитал, тот самый показатель, что столь интересен акционерам. Грубо говоря, у компании имеется возможность выбрать между LIFO, который снизит ей налоги, и FIFO, который может поднять ценность ее акций на бирже. Досюда я понимал. Но всякий раз, когда в задачках Уолта появлялся отчет о прибылях и убытках, составленный по методу LIFO или FIFO, и от нас требовалось его пересчитать альтернативным путем, я всегда терялся. Сейчас, открывая вопросник и приступая к экзамену, я присоединился к своим однокурсникам, способствуя общему шелесту страниц. Вопрос первый: "В каком размере компания Ошкош Би-Гош указала бы себестоимость реализованной в 1987-м году продукции, если бы она вместо LIFO воспользовалась методом FIFO?"

Комнату охватила тяжелая тишина, нарушаемая лишь лихорадочным постукиванием десятков пальцев по калькуляторным клавишам. Три часа подряд я считал, записывал ответы, зачеркивал, пересчитывал, записывал заново… Ни один их моих ответов не имел того изящного, компактно-опрятного вида, который свидетельствует об их верности. Но я продолжал трудиться, возлагая надежды хотя бы на частичный зачет. В полдень Уолт приказал нам отложить карандаши и остановиться. Я не имел ни малейшего представления, сдал экзамен или нет.

Игеровый "микро"-экзамен состоялся после обеда в субботу. В одной из задач Игер дал нам функцию спроса на пиво и вино в некоей воображаемой стране. Вопросы звучали так: возрастут или упадут расходы потребителей на пиво, если будет принят новый налог; как полученный результат будет характеризовать ценовую эластичность (то есть, в какой степени упадет продажа пива, если поднимутся цены); и что, в свою очередь, это нам скажет о перекрестной эластичности между пивом и вином (другими словами, как вырастет продажа вина, если поднимутся цены на пиво). Во второй задаче Игер спрашивал, что произойдет со сбытом японских автомашин, если Соединенные Штаты примут импортные квоты; если поднимутся процентные ставки, удорожая кредит на покупку автомашин; или если начнется импорт конкурирующих, дешевых машин из Южной Кореи.

Имелось общим числом шесть вопросов, каждый из которых требовал написать краткое эссе, нарисовать графики, отражающие смещение кривых спроса и предложения, и решить некоторые уравнения. Мне пришлось работать бодро, как и предупреждал Игер. Когда экзамен закончился, у меня снова не было ни малейшего понятия, сумел ли я сдать или провалился. Единственным ощущением было чувство высвобождения.

Понедельник, компьютеры. Открыв вопросник, я быстро пробежал его глазами и с облегчением увидел, что в нем только две задачи, да и то в текстовой форме. Когда же я вернулся к началу и перечитал их подробнее, меня охватило совершенно противоположное чувство. Первый вопрос касался «челноков» НАСА:

За один полет шаттл «Дискавери» в состоянии вывести на орбиту до 16 комплектов экспериментального оборудования, до четырех ретрансляционных спутников и максимум один спутник оборонного назначения. «Челленджер-2» за один полет может вывести до восьми экспериментальных комплектов, до шести ретрансляторов и, подобно «Дискавери», только один военный спутник.

НАСА заключила контракты на ряд полетов каждого из этих шаттлов с целью вывода на орбиту определенного числа коммерческих спутников. В то время как стоимость одного полета «Челленджера» была $180 миллионов, каждый полет «Дискавери» требовал $120 миллионов.

Ваша задача: разработать модель линейного программирования, которая определит, сколько на следующий год надо запланировать стартов как «Челленджера», так и «Дискавери», чтобы свести к минимуму затраты НАСА, обеспечив при этом полное выполнение контрактных обязательств.

Пока я трудился над этим и следующим вопросами, я испытал нечто вроде выхода из собственного тела. Особенно хорошо помнится, что мне казалось, будто я вижу с противоположной стороны комнаты самого себя, как я сижу и пишу эссе. Я-наблюдатель был сбит с толку. Он знал, что я-экзаменуемый не имел ни малейшего представления, как отвечать на вопросы и все же сидел и непонятно какими силами заставлял ручку покрывать письменами страницу за страницей голубой тетрадки…

Сейчас, когда компьютерный зачет остался за спиной, у меня имелись вторник и среда, чтобы подготовиться к четверговой "Организационной бихейвиористике". Я позвонил Стивену, ища совета. Он сказал, чтобы я унизился, снизошел до уровня материала. Что мне понадобится сделать, подчеркивал Стивен, так это изобразить из себя фонтан псевдонаучного красноречия.

— Те модели, что ты изучал на ОБ, могут показаться карикатурой и бутафорской подделкой, но помни, что твой профессор сделал их своей карьерой. И не забывай, что он будет ставить тебе оценку. Хэммонду не нужна изящная беллетристика. Ему хочется видеть доказательство, что ты знаешь материал. Он будет ждать от тебя жаргона в немерянных пропорциях.

Сам экзамен состоялся утром в четверг. От нас требовалось проанализировать пример, озаглавленный "Почему уволился сбытовой отдел?" Здесь речь шла о том, как молодой предприниматель стал главой фирмы, получив ее из рук старика-основателя. Не прошло и времени, как он настолько разругался со своими сбытовиками, что те хором уволились по собственному желанию. Почему?

Я писал быстро и принял все меры предосторожности, чтобы профессор Хэммонд не упустил ничего из моих жаргонных словечек. Важные термины я просто подчеркивал.

Как культуроведческая литература, так и теория моделей руководства предполагают, что управленческая методология подлежит апробации временем. Ситуативная проблема на означенном предприятии более не касается задачи мотивировки сотрудников, как это было в начальные, трудные годы становления. Напротив, новый владелец должен прививать тот стиль менеджмента, который бы больше отвечал характеру его взаимозависимости с остальными работниками фирмы…

К тому моменту, когда закончился экзамен, я залил жаргоном страницы двух голубых тетрадей и уже приступил к третьей. Стоило бы мне только задуматься, что я за два месяца переключился с составления речей для Великого Оратора на работу водосточной трубой для псевдонаучной терминологии, я бы, наверное, упал духом. Но у меня просто не было энергии на раздумья.

Пятница, после обеда, последний из моих зачетных экзаменов, «деревья», и горестное унижение. Ибо хоть и удалось продраться через лес коротких вопросов в начале экзамена, я оказался разбит наголову, добравшись до задачи № 4, "Роща золотая".

"Роща золотая" росла в "отдаленном уголке юго-западной Индианы", где семейство Уилли держало ранчо для скаковых лошадей. У них было четыре конюшни, равномерно расположенных по кругу диаметром 100 миль. Задача начиналась с того, что Джеф Уилли только что узнает, что близится опасный торнадо и он со всех ног бросается к своему грузовику, чтобы спасти гордость семейного ранчо, призовую кобылу "Роща золотая". Отметим, что при этом Джеф понятия не имел, в какой же именно конюшне эта драгоценнейшая кобыла находится.

Вот очень небольшая выдержка из описания задачи, занявшего 1000 с лишним слов:

Джеф знает, что торнадо в данный момент идет в сторону конюшни № 3, но направление может измениться. Если точнее, имеется вероятность 0,5, что торнадо достигнет конюшни № 3 к 13 часам, вероятность 0,3, что в 13 часов это окажется конюшня № 2 и вероятность 0,2, что это будет конюшня № 4, опять-таки в 13 часов.

Далее, если торнадо действительно набросится на конюшню № 3 к часу дня, имеется вероятность 0,5, что торнадо там остановится, вероятность 0,3, что торнадо оттуда двинется к конюшне № 2 и вероятность 0,2, что торнадо пойдет на конюшню № 4. Если торнадо действительно продолжит движение, он достигнет новой конюшни к 2 часам дня. Если торнадо в час дня находится на конюшне № 2, то имеется вероятность 0,5, что он там остановится и вероятность 0,5, что оттуда двинется на конюшню № 3, достигнув ее к 2 часам дня.

И наконец, если в час дня торнадо находится на конюшне № 4, имеется вероятность 0,9, что он там остановится и вероятность 0,1, что оттуда торнадо пойдет на конюшню № 1, достигнув ее опять-таки к 2 часам дня. В любом случае, начиная с 2 часа дня торнадо останется на достигнутом месте и вскоре совсем исчезнет. В общем и целом, торнадо нанесет по конюшням ровно два удара, один в час дня, второй в 2 часа.

Описание завершалось поручением построить диаграмму принятия решений Джефа Уилли, "рассчитать все вероятности и заполнить матрицу выигрышей" и затем "определить оптимальную стратегию действий Джефа".

Более часа я просто сидел в оцепенении, не в состоянии ни мыслить, ни писать. До конца экзамена оставалось не более двадцати минут, когда я превозмог самого себя и начал работать. Взял одинокий листок бумаги, который был вложен специально для ответа на данный вопрос, заполнил его частью моего дерева, потом вырвал еще один лист из тетради, чтобы продолжить наносить узлы решений, узлы событий и ветви. Вскоре я заполнил третий и четвертый листы, а на пятом написал инструкцию для профессора Кемаля, в каком порядке нужно стыковать первые четыре листа, как если бы они были деталями для головоломки. Когда экзамен завершился, из моего дерева решений — все еще не законченного — торчало свыше шестидесяти веток. Так как я даже еще не начинал рассчитывать оптимальную стратегию, то написал наудачу: "Уилли следует отправиться в конюшню № 1, а оттуда в конюшню № 3. Если он найдет кобылу, ему следует ее пристрелить. Если не найдет, пусть стреляется сам".

Когда экзаменационные ответы были возвращены с проставленными отметками, я узнал, что Дженнифер сдала удачно, Филипп сдал удачно, Джо сдал весьма удачно и что даже Конор успешно получил все свои зачеты.

Сам я заработал средненькие, но приемлемые отметки по бухучету, компьютерам и микро, получив «Р» по каждой дисциплине. Что же касается ОБ, где Стивен убедил меня разгрузить на бумагу вагон жаргонных словес, мне удалось добиться отличной оценки, «H». Но по «деревьям» я заработал 39 очков из 100 возможных. Из 333 сдававших тот предмет студентов я шел восьмым по счету… снизу… с моей "U".

Я завалил экзамен.

 

ШЕСТЬ

Стокгольмский синдром

9 ноября

Что вообще деканат о себе воображает? Выписывая мне счет на пятнадцать тысяч в год за обучение, они пытаются выдать за профессора двадцатилетнего юнца, едва ли не тинэйджера-вундеркинда, который составляет экзаменационные вопросы типа "Золотой рощи"…

После зачетной сессии все узнали свое место. Реакция студентов была неоднозначной.

Как видно из вышеприведенной выдержки из моего дневника, я был разозлен. Поначалу я направил свой гнев в адрес бизнес-школы, особенно профессора Кемаля. "Золотая роща" была самым абсурдным вопросом, когда-либо встречавшимся мне на экзамене за всю мою жизнь, причем, сравнивая свои ответы с однокурсниками, мы убедились, что практически никто не сумел правильно решить эту задачу. Однако на самом первом после экзамена занятии Кемаль заверил нас, что он расставлял оценки за "Золотую рощу" снисходительно, вплоть до того, что от доброты сердечной добавлял каждому студенту по 5 очков. А потом, когда он провел нас по всем ответам, я обнаружил, что поперхнулся не просто одной задачей, "Золотой рощей", но более того: я ответил плохо — прямо скажем, безобразно — на все задания.

Сейчас я был разозлен на самого себя. Как мог я до такой степени напортачить? К концу занятия я знал, что мне придется вернуться назад и добиться по крайней мере рудиментарного понимания всего того материала, что мы охватили за первую половину семестра, в то время как Кемаль будет продолжать со второй половиной, переходя с одной новой темы на другую. Мне придется заниматься еще больше, а спать еще меньше. Но я считал, что именно этого и заслужил.

Здесь вот что следует отметить. К третьей или четвертой неделе семестра бизнес-школа сумела заразить меня своеобразной формой Стокгольмского синдрома, названного так в честь инцидента, где одна женщина, взятая в заложники при попытке ограбления банка, влюбилась в одного из своих тюремщиков. Я отнюдь не был влюблен в бизнес-школу. Но я перестал винить Стенфорд за все, что со мной происходило. И даже хотя мне едва удавалось найти время после всех моих занятий, чтобы спать пять-шесть часов в сутки, я обвинял самого себя, если не успевал закончить домашние задания или прочесть заданные тексты. Сейчас, завалив «деревянный» зачет, я решил, что в этом кроется моя личная вина и после сессии уже было трудно сказать, кто именно наказывает меня больше: бизнес-школа или я сам.

Для Филиппа зачетная сессия оказалась ровно противоположной вехой, тем моментом, когда он решил перестать себя мучить и сделать жизнь проще. Как-то раз, вскоре после сдачи экзаменов, я вернулся домой и обнаружил Филиппа сидящим в кадке с горячей водой. Голова запрокинута, подставляя лицо солнцу. "Говорят, сегодня будет вечеринка, придет много девчонок, — сообщил Филипп, — так что мне нужно поработать над загаром". За первую половину семестра Филипп почти ни разу не сидел в нашей кадке, но сейчас у него было три простых «P» и две "P с плюсом", хоть он и рассчитывал на все пять «H». "Оценки? — говорил Филипп, заняв совершенно новую позицию в тот же день, когда мы получили обратно свои проверенные ответы. — Да кого они волнуют?" Я оставил его в одиночестве щуриться на солнце. Казалось, впрочем, он принуждает себя там лежать и просто делает вид, что это ему в усладу.

Джо представлял собой редкий случай нейтральной середины. Если сессия для студентов типа Филиппа показала, что они могут несколько расслабиться, в то время как другие студенты, вроде меня, должны работать больше, в случае Джо зачетные экзамены не повлияли никоим образом. Он получил две «Н», одну "Р с плюсом" и две «Р», именно так, как и планировал. "Когда ты родом из Джерси, — усмехаясь, сказал Джо еще в начале семестра, — поневоле привыкаешь доказывать, на что ты способен".

Конор заработал «Р» по всем пяти экзаменам. Это снимало угрозу его отчисления за неуспеваемость и я думал, что он вне себя от радости. Он же был удручен.

Через неделю после сессии я увидел Конора на скамейке во внутреннем дворике. Он сидел, откинув голову на стену, подставляя лицо солнцу, в той же самой позе, что и Филипп в кадке. Но в то время как Филипп выглядел в хорошей форме, Конор был бледен и истощен. В плотном свитере грубой вязки, с подтянутыми до локтей рукавами, он все еще походил на ирландца, а не на жителя Калифорнии. На лбу мерцали капли пота. Он приоткрыл один глаз, чтобы взглянуть на меня через свои очки, потом зажмурился вновь.

— Пять «Р», — сказал Конор, по-прежнему с закрытыми глазами. — Была бы хоть одна "Р с плюсом", я бы знал, что по этому предмету могу пусть немного, но расслабиться. При «Р-минус» я бы знал, что здесь мне надо поднажать. Но пять «Р»? О чем это говорит? Да ни о чем. — Тыльной стороной кисти он смахнул пот со лба. — Теперь опять все то же самое, я должен работать, как собака, до конца семестра.

У Дженнифер было настолько же приподнятое настроение, как у Конора — подавленное. Ближе к концу недели мы с ней вместе пообедали. "Такая напряженная сессия была", — сообщила она, наморщив носик и улыбаясь.

По ночам перед экзаменом Дженнифер настолько нервничала, что не могла спать, в то время как после сдачи каждого из них она была так возбуждена, что оказывалась не в состоянии заставить себя заниматься. "Очень напоминало "Мэри Поппинз" в нашем школьном театре, — продолжала Дженнифер. Там она играла роль Мэри. — Помню, я страшно боялась перед каждым представлением и была на седьмом небе, когда все кончалось".

Дженнифер получила две «Р-плюс» и три простых «Р». Сейчас она предвкушала оставшуюся часть семестра. "Стенфорд, наверное, самое трудное из всего, что у меня было в жизни, — приятно улыбаясь, сказала она и отведала ложку салата. — Но я здесь, среди блестящих, талантливых людей. И у меня все получается".

Итак, последствия зачетной сессии: Филипп разочарован своими оценками, в то время как Джо принял их как должное; я разозлен, сначала на бизнес-школу, потом на себя самого, а Конор по-прежнему близок к нервному срыву. Одна лишь Мэри Поппинз счастлива.

Хотя сессия представляла собой крупный и драматичный момент, календарь бизнес-школы этого не заметил. Отдохнуть нам не дали. Деканат не собирал наш курс в Бишоп-аудитории для изъявления дружеских поздравлений по случаю завершения половины семестра. Сессия окончилась в субботу, а в понедельник начались занятия, что оставляло нам только один день, воскресенье, на попытку восстановиться после сурового испытания.

В классах, казалось, нашу летаргию можно было пощупать руками. Меньше стало вопросов с места. Семинарские обсуждения текли вяло. Студенты на "верхней палубе" дремали, уронив голову на руки. А между тем возле кафедр ярились демонические создания, наши профессора, чьи нынешние лекции превращали предыдущий материал в детскую игру.

На компьютерах Джин преподавал нам целочисленное программирование, изощренный метод решения запутанных задач оптимизации. Практические примеры, которые он нам поручал, превратились в словесные описания бездонной сложности.

Один из них касался компании, сдающей автомобили напрокат. У нее было семнадцать отделений и пять марок машин. Компания уже знала, что из числа клиентов, которые взяли машины в отделении А, 20 процентов вернут их обратно в это же отделение, 15 процентов перегонят их до отделения В, 30 процентов — до С, и тэ дэ и тэ пэ. От нас требовалось построить компьютерную модель, которая скажет компании, сколько машин по каждой из пяти марок следует держать в каждом из семнадцати отделений, чтобы удовлетворить потребности клиентуры в период пикового спроса, День благодарения. К тому моменту, когда мы приступили к этой задаче, моим партнерам по подгруппе, Алексу и Дугу, уже стало нравиться решать примеры из практикума. Сумасшествие, чистое сумасшествие.

«Деревья», «микро» и бухучет точно так же скользнули в темную, непробиваемую область. На лесоводстве Кемаль учил нас байесовскому анализу вероятностей и математической технике распределения риска между объектами — темы, которые я не могу вам описать, потому что их не понял и не понимаю до сих пор.

На «микро» Игер вел нас по моделям монопольных и олигопольных рынков, а на бухучете Уолт рассматривал методы лизингового счетоводства, учета ценных бумаг и межфирменных взаиморасчетов при составлении консолидированного баланса. Так как я никогда не работал в корпорациях, определения и задачи из курса бухучета для меня звучали потусторонними, вызывающими головокружение и совершенно абстрактными вязанками слов, как будто их выудили из средневековых схоластических диспутов. Рассчитать, какую сумму корпорация Сирс должна занести на свой счет отсроченного налога. Рассчитать число ангелов, могущих одновременно танцевать на кончике иглы.

Единственная передышка в мучительной цепи "занятия-самоподготовка-сон-занятия" приходилась на праздник Дня благодарения, когда нам давали аж пять полных дней отдыха, со среды по воскресенье. Я с нетерпением ждал этих дней. "Вот увидишь, День благодарения будет отличным, — говорил мне Стивен, — сможешь отойти и еще останется пара деньков полежать на пляже или, скажем, съездить в Сан-Франциско". Я спланировал отдых в деталях. В среду я буду спать все утро, потом найду кого-нибудь, с кем схожу на обед. В четверг прилетит Эдита и я потрачу остаток выходных, знакомя ее с однокурсниками, показывая ей наш кэмпус, мы будем ходить в Чайна-таун ужинать и кататься вдоль тихоокеанского побережья. Да, отличным станет День благодарения, Стивен мне это обещал.

Не тут-то было.

Девять десятых проблемы можно объяснить усталостью. С начала семестра я не добрал порядка сотни часов сна. И хотя ожидалось, что в первый день выходных я встану бодрым и жизнерадостным оттого, что дам себе возможность поваляться в кровати все утро, проснувшись к полудню в среду, я обнаружил, что чувствую себя так, словно не я лежу на кровати, а она на мне.

За ухо удалось вытянуть себя пообедать. Уже давно я искал шанса поближе узнать одного из преподавателей бизнес-школы, профессора Джека Хили. Один из друзей по Вашингтону посоветовал мне с ним познакомиться, обрисовав Хили как умного, интересного человека и, пожалуй, единственного политолога страны, который голосовал за Рейгана оба раза.

Профессор Хили был крупным мужчиной пятидесяти с небольшим лет. Маленькие, скептические и ярко-синие глаза. Когда я зашел к нему в кабинет, он подарил мне крепчайшее рукопожатие. "Зови меня Хили, — сказал он. — Ничего, если мексиканская кухня?" Хили довез нас на своей машине до ресторана в нескольких милях от кэмпуса.

Я не знаю. Я был уставший, как уже говорил, и поэтому-то, наверное, ждал от Хили, что он как-то попробует меня подбодрить, скажет, что весь этот мучительный труд того стоит. Но после того, как мы минут двадцать потратили на обмен шутками и тому подобное, вот что он мне поведал:

— Я преподаю в бизнес-школе уже семь лет и единственное, что могу сказать, так это то, что ты выбрал себе самую что ни на есть чертову компанию. Если на то пошло, я считаю, что МБА-студентам следовало бы отвести отдельное государство.

Девиз эмбиэшника? "Я тебя перееду". Гербовый щит? Св. Георгий с драконом, да только не Георгий поражает дракона, а дракон пожирает Георгия. Гербовая птица? Калифорнийская сойка, это же очевидно. Горластая, назойливая и летает, испражняясь людям на голову.

Хили отхлебнул из банки "Две гадюки".

— Вот именно, — кивнул он, — черт знает что за типы.

Он протянул мне еще одно пиво.

— Откуси перчику-халапеньо и смой его вот этим, — посоветовал он. — Забудешь все на свете.

Когда прилетела Эдита, все пошло наперекосяк. Я проспал, не услышав будильника, и опоздал в аэропорт. Оттуда мы выехали на трассу номер 1, тихоокеанский хайвэй, по идее одну из самых живописных дорог в Америке, но ветер бросал в лобовое стекло дождь и соленые брызги, а море и небо смахивали на засаленный свинец. Добравшись домой и взявшись помогать Филиппу готовить праздничный ужин, я пересушил картофельное пюре, опрокинул бутылку французского вина, которую Филипп открыл и поставил подышать на стол, а потом уронил на палас в столовой тарелку с начинкой для фарширования индюшки.

В субботу вечером мы с Эдитой съездили поужинать в Сан-Франциско, но мне пришлось бороться с сонливостью, начиная с закусок и кончая десертом. Не ранее чем во второй половине дня в воскресенье я стал ощущать, что хоть как-то восстанавливаюсь. К тому моменту у нас оставалось так мало времени до отъезда Эдиты в аэропорт, что удалось только взять напрокат пару велосипедов и объехать кэмпус кругом.

Эдита пробовала убедить меня, что длинный, ничем не занятый и ленивый уик-энд — это как раз то, чего ей хотелось. Но я чувствовал себя виноватым. Считал, что это все моя ошибка. Стокгольмский синдром.

Летаргия, наступившая после зачетной сессии, резко прервалась с началом девятой недели. Студенты, с трудом шевелившиеся в течение трех предыдущих недель, внезапно начали вести себя так, словно их ужалило током. Событием, ответственным за это превращение, стала консультация, которую в обеденный перерыв устроила Эстер Саймон по поводу предстоящей семестровой сессии.

Студенты еще разрывали пакеты с чипсами и шипели открываемыми банками с газировкой, когда Эстер принялась за свою речь.

— Из года в год, — начала она умиротворяющим тоном, — мне доводится видеть, как первокурсники удивляют самих себя, насколько хорошо им удается справиться с семестровой сессией. К сожалению, доводилось также стать свидетелем нередких случаев рвоты и приступов неудержимого поноса, которые требовали медицинской помощи, причем в среднем раз в два года приходится госпитализировать по студенту с диагнозом полного нервного расстройства, переходящего в психоз.

Народ отложил бутерброды и начал медленно выпрямляться.

— Нет-нет, пожалуйста, не пугайтесь, — поспешила добавить она.

Эстер Саймон говорила почти час. Она предупредила, что мы категорически должны принять все меры, чтобы приходить на экзамены, полностью усвоив материал и вооружившись хорошо проработанными конспектами, кои следует оснастить закладками и перекрестными ссылками, и имея на руках план атаки, куда должна войти методика изучения текста вопросов и расчета отводимого на каждый из них времени. Он дала нам советы по поводу режима питания, призывая перед экзаменом потреблять белки, а не углеводы. Она захватила и режим сна. "На утренних занятиях вы можете выйти сухими из воды, продремав с 8 до 9, или даже до 9.30. На экзамене, начинающемся в восемь утра, этого вам сделать не удастся. Так что сейчас самое время, чтобы начать приучать себя просыпаться в 6.30, делать небольшую зарядку — годится и велосипед, и аэробика, и бег трусцой, — съедать полноценный завтрак, принимать душ, одеваться и приходить в состояние полной готовности и бодрости к 7.45".

— Я не понял, она специально на нас тоску нагоняет, или что? — сказал Сэм Барретт, когда мы вышли после консультации во дворик. Сэм был одним из тех семи студентов, кто получил за «лесоводство» оценку ниже моей, а по ОБ у него была «Р-минус», причем профессор присовокупил пометку, что на самом деле ему стоило бы поставить "U".

— Я-то думал, у меня семестровая сессия вот где, — добавил Сэм. — А сейчас надо еще соображать, успею ли я добежать до сортира, проблевываясь по ходу дела, и кого из нас отсюда потащат в смирительной рубашке. Клал я на это место.

 

СЕМЬ

Сессия:

Крестьянский бунт

1 декабря

Я отметил, что сегодня, в первый декабрьский день, температура достигла почти семидесяти градусов и что после того, как рассеялся утренний туман, всю местность залил солнечный свет. Чем ближе сессия, тем сильнее вся эта красота начинает действовать на нервы. У меня нехорошие предчувствия, я устал и подавлен. Хочется дождя со снегом.

Саймон настолько смутила мой дух, что последние две недели семестра я начинал свои дни в 6.30, прямо как она и призывала делать. Я выбирался на пробежку среди промозглых, туманных холмов, потом съедал яичницу-болтунью из пары яиц, подзаряжаясь белком. К 8.00 я уже был в состоянии боевой готовности, это так, но к 8.30 начинал клевать носом, сидя в классе. По вечерам я занимался даже в еще большем одиночестве. То же самое делали и Филипп с Джо. Когда это становилось непереносимым, мы выползали на кухню.

— Хочу на горные лыжи, — регулярно жаловался Филипп. Он страдал не по Швейцарии, а по озеру Тахо.

— Всю жизнь мечтал покататься на лыжах на американском Западе, — говорил Филипп. — В Швейцарии всем известно, что на Сьерра-Невада не такой снег, как у нас, более легкий и глубокий. Вот уже и в газетах пишут, что на Тахо начались первые серьезные снегопады. Но швейцарскому мальчишке надо сидеть в своей комнате и учиться…

Джо кругами ходил по кухне, ладонями сжимая кружку, как в тисках. "Мне надо по первому классу сдать эти экзамены", — повторял он. Джо считал, что получить как можно больше «H» — это серьезный карьерный фактор, хотя Стенфорд запретил корпоративным вербовщикам задавать студентам вопросы про их оценки.

— А-а, да пусть им не разрешается спрашивать напрямую, — спорил Джо. — Но я вам говорю, у них нюх на «Н», будьте спокойны.

Джо допивал кофе, потом прыжками взбегал по лестнице, возвращаясь работать в свою каморку. Мы с Филиппом еще оставались посидеть, но ненадолго. Филипп решил превратить минимум одну из своих "Р с плюсом" в полновесную «Н», а мне еще оставалось разделаться с "U".

Как-то утром, на седьмой неделе семестра, мы пришли на очередное занятие по «лесоводству», заняли свои места и потом просто сидели, следя, как минутная стрелка на настенных часах перевалила через 8.00, затем 8.15… 8.30… Никаких следов профессора Кемаля. Студенты уже начали вставать, чтобы покинуть аудиторию ("Должно быть, у Кемаля машина сломалась, — сказал Сэм Барретт, — а я, между прочим, вполне бы мог часика полтора позаниматься…"), как появился декан Словаки.

— Сегодня ваш класс буду вести я, — сказал он. Он выглядел несколько растрепанным, будто бежал рысью всю дорогу из кабинета. — У профессора Кемаля заболел один из членов семьи. Кто-нибудь может одолжить учебник?

Четыре последующих занятия у нас были замещающие преподаватели, либо декан Словаки, либо профессор из Вартона, с визитом приглашенный в Стенфорд. На одном из занятий этот профессор мог начать лекцию по новой теме, например, "Выбор в неблагоприятных условиях". В следующий раз вместо него появлялся Словаки и принимался обсуждать тонкие аспекты гауссова распределения. Потом опять приходил профессор из Вартона и на этот раз рассказывал про биномиальное и непрерывное распределения. "Ни один из этих ребят понятия не имеет, о чем должны быть наши лекции, — говорил Джо. — Они меня убивают".

Не помогло и возвращение профессора Кемаля на девятой неделе. Заболел его отец, причем до сих пор лежал в больнице. Кемаль выглядел усталым и рассеянным. "Некоторые из вас прислали открытки с пожеланием скорейшего выздоровления. — Его глаза стали наполняться подозрительной влагой. — Спасибо вам". После этого Кемаль начал говорить про совершенно новый вопрос, "Среднеквадратическое отклонение", и хотя мы уже подготовили решения четырех задач, он позволил обсуждению настолько отклониться от темы, что к концу занятия не успел даже закончить разбор второго примера.

В тот день на обеденном перерыве Сэм Барретт помахал мне рукой, приглашая к своему столику. Рядом с ним сидела высокая женщина, которую я уже знал по нашим «лесоводческим» занятиям, Луиза Пеллигрино, одна из его соседок по дому.

— Слыхал новости про Кемаля? — спросил Сэм. — Давай, Луиза, расскажи ему.

— Я сильно расстроилась после сегодняшнего класса, — начала Луиза. — Понимаете, я плохо сдала зачет и поэтому очень-очень пытаюсь понять материал.

— Стало быть, нас таких трое, — заметил Сэм.

— В общем, после занятия, — продолжила Луиза, — я пошла к Эстер Саймон. Мне кажется, я очень мягко с ней говорила. Не хотела жаловаться совсем. Я просто ей сказала, что многим из нас кажется, что после болезни отца Кемаль не вполне еще оправился, чтобы снова преподавать. Я ей говорю, у него ведь два класса по «деревьям», один наш, утренний, и еще один десятичасовой, и в них почти 120 первокурсников. Значит, для 120 человек есть угроза провалиться по предмету из ядра курса, причем в самый первый семестр. Я правильно говорю? Есть же такая опасность?

Мы с Сэмом согласно киваем.

— И я это все ей сказала. А она, вместо того, чтобы войти в положение, встала в позу и давай на меня: "Студенты должны понимать, что профессор Кемаль тоже человек". Вот. И еще говорит: "Не вы первая приходите сюда со своими жалобами. Я не понимаю, с какой стати студенты не могут потерпеть и поменьше требовать от профессора Кемаля".

— Нет, ты слыхал?! — вмешался Сэм. — Мы им платим, а они хотят, вишь ты, чтобы мы поменьше требовали!

Я тоже был возмущен.

— Естественно, мы все желаем его отцу поправиться, — сказал я, — но это не причина, чтобы кемалевы проблемы вставали нам поперек дороги. Если Кемаль не в состоянии преподавать, школа должна от него избавиться.

Нет, я не горжусь этим инцидентом. Но он ясно показывает, в каком состоянии находились студенты за десять дней до сессии. Мы были обессилены, беспомощны и перегружены работой, так что многого не требовалось, чтобы довести нас до истерики.

Последние семестровые занятия выпали на первую неделю декабря. Существовала традиция встречать овацией завершение каждого курса лекций, что мы и проделали на бухучете, компьютерах и ОБ. Последние классы по «лесоводству» и «микро» нуждаются в спецкомментарии.

На «лесоводстве» профессор Кемаль сделал краткое заключение и спросил, нет ли у нас вопросов по предстоящему экзамену.

Подняла руку Луиза Пеллигрино.

— Я тут поинтересовалась, — сказала она, — и выяснила, что группы, которым этот курс читали другие профессора, получили более высокие оценки на зачетной сессии. Поэтому, когда дело дойдет до нашего семестрового экзамена, я надеюсь, что будет соблюдена элементарная справедливость и что к нам будут применяться те же требования, как и для других групп.

В аудитории раздались аплодисменты.

Сэм Барретт поднял руку и спросил, будет ли экзамен проходить в помещении, где мы смогли бы действительно сосредоточиться, потому как прошлый раз в экзаменационном классе было очень шумно.

— Когда я заглянул проверить, было тихо, — ответил Кемаль.

— В тот момент — может быть. Но потом за окном начали шуметь, и очень сильно.

— А вам не пришло в голову закрыть окно?

— Да бросьте! Не принимайте меня за глупца. Окно было закрыто!

— Я с трудом могу поверить, что шум стоял такой, что действительно мешал вашему экзамену. С очень большим трудом могу поверить.

Лицо Сэма налилось кровью. Он уже открыл было рот, но вмешалась Луиза:

— Профессор Кемаль, я вот что хочу вам объяснить. У нас у всех плохие предчувствия насчет этого экзамена и для этого есть причины. Я знаю, что лично я серьезно готовилась к вашему зачету — серьезней, чем для любых других зачетов. Но на вашем экзамене я показала очень плохие результаты. Я хорошо понимаю, что этот семестр был лично для вас очень сложным, но…

— Друзья, — прервал ее Кемаль, раздраженно вскинув руки, — я вам обещаю. Вам не надо беспокоиться. Честное слово. Готовьтесь к экзамену так, как к любому другому и я вам обещаю, что беспокоиться не надо.

— Означает ли это, что курс настолько скомкан, — опять атаковал Сэм, — что вы просто готовы всем нам проставить хорошие оценки, лишь бы не связываться?

— Уверяю вас, что шансы провалить экзамен останутся, — отозвался Кемаль. — Но если вы достаточно подготовлены, вам не нужно проводить бессонные ночи, беспокоясь о результате.

Когда время занятия истекло, несколько человек присоединилось к вялым хлопкам в честь профессора Кемаля, в то время как Сэм с полудюжиной других студентов просто встали, запихали книги в сумки и молча прошли мимо Кемаля на выход.

Тем же днем, в конце послеобеденного занятия по «микро», Игер упер руки в боки и непринужденно сказал:

— Благодарю вас за внимание. После медленного старта вы многому научились, как к этому склонны все «лирики». Пожелаю удачи на экзамене. Кое-кто может посоветовать вам не беспокоиться о сессии, но я не из их числа. Настойчиво призываю отнестись к экзаменам серьезно.

Игер уже начал собирать свои бумаги, как к кафедре спустился Конор.

— Профессор Игер, — сказал он, протягивая ему небольшой сверток, — мы тут все скинулись вам на подарок.

Игер разорвал обертку и вынул из нее книгу. Затем он недоуменно взглянул на Конора:

— Эдуард Каммингс?

— Разумеется, — ответил Конор. — Ведь мы же лирики.

Когда умолк смех, Конор продолжил:

— Профессор, всех очень интересует: почему перерывы восьмиминутные?

Игер хмыкнул.

— Я уже давно заметил, что у МБА-студентов тенденция к агрессивному упрямству. Если скажешь им десять минут, они уйдут на все пятнадцать. Но если скажешь восемь, то можно быть вполне уверенным, что они вернутся в аудиторию примерно минут через десять.

Класс встретил эту последнюю колкость Игера бурными аплодисментами со вставанием.

Презрительные насмешки, которыми мы закидали Кемаля, овация, которой мы наградили Игера — они многое говорят о том осеннем семестре. Кемаль был нашим ровесником. Он хотел стать нам другом. Но семестр оказался для многих из нас травмирующим, как поле битвы, и мы не хотели этого профессора себе в приятели. Нам был нужен полководец, человек, на которого мы могли бы опереться и маршировать туда, куда он прикажет. Игер был холоден, безжалостен и педантичен. Но мы знали, что можем положиться на него, и к концу семестра относились к нему так же, как солдаты к генералу Паттону. Мы влюбились в этого мерзавца.

11 декабря

Воскресная полночь. Через восемь часов — сессия.

Как обычно, когда я вечером позвонил Стивену, он посоветовал расслабиться. Как обычно, я этого не сделал.

— Питер, они не хотят тебя проваливать, — убеждал Стивен. — Они хотят, чтобы после выпуска ты стал со временем богатым и пожертвовал своей альма матер кучу денег. Просто выучи достаточное число приемов, чтобы справиться с несколькими вопросами. А по оставшимся нацеливайся на частичный зачет. Помни, что все, что тебе нужно — это «Р». Расслабься!

А откуда я знаю, какие именно приемы мне надо разучивать? Как я могу понять, что их действительно освоил? И что конкретно может сойти за частичный зачет?

С понедельника я приступил к пятидневке, сплошь состоящей их экзаменов, по одному на каждое утро, с 8.00 до полудня. Непосредственно на экзаменах я находился в том же состоянии обостренного восприятия, которое уже испытал на зачетной сессии. Казалось, времени не существует. В полдень, когда заканчивался очередной экзамен, я со своими однокурсниками выходил во дворик и там мы толпились, смеясь и шумя, пока не начинали разбредаться маленькими группками, направляясь в столовую. За обедом на меня наваливалась усталость. Я возвращался домой, спал часа два, затем вставал, ощущая прилив холодного, колючего страха при мысли, что утром опять ждет экзамен, выпивал подряд две чашки кофе ради заряда кофеина, а потом устраивался в своем кабинете-кладовой, чтобы заниматься еще шесть-восемь часов.

Первым шло "лесоводство".

Имелось шесть вопросов. В одном из них к врачу пришел пациент, чьи симптомы свидетельствовали, что у него может быть болезнь А, В или С, с конкретными вероятностями по каждой. Врач мог предписать курс лечения 1 или 2. У них, в свою очередь, тоже имелись свои вероятности справиться с каждой из болезней. "Построить дерево решений, рассчитать вероятности и рекомендовать курс лечения".

Во втором вопросе начальник налогового управления пытался решить, сколько инспекторов надо выделить на каждую группу налогоплательщиков. Следующая задача обсуждала погоду в одном из городов, задавая вероятность выпадения дождя на тот или иной день, причем количество осадков в дождливые выходные описывалось случайно распределенной переменной с таким-то средним значением и таким-то среднеквадратическим отклонением, а сам вопрос звучал так: "Чему равна вероятность, что на ближайшие выходные дождь будет идти только один день и при этом количество осадков превысит шесть сантиметров?"

По стандартам зачетного экзамена эти задачи были примитивны, ни одна из них даже близко не напоминала запутанность "Золотой рощи". Верный своему слову, профессор Кемаль подготовил прямолинейный экзамен. По мере того, как шло время и я отвечал на один вопрос за другим, я все больше и больше начинал испытывать облегчение, так что когда к полудню все закончилось, я был расслаблен, словно только что прошел сеанс массажа.

Вторник, семестровый "микро"-экзамен Игера.

Главный вопрос, составленный в характерной для Игера остроумно-насмешливой манере, был про Белоснежку и семь гномов. Белоснежка работала экономкой. У каждого из гномов имелась своя специализация: один варил пиво, другой растил нюхательный табак и так далее. В задаче расписывалось, какую зарплату требовал каждый гном за свой труд, какие затраты у него уходили на сырье, каков был спрос на его продукцию, какие цены он устанавливал… Требовалось указать, как именно Белоснежке следует составить бюджет по всем семи направлениям домашнего хозяйства. Выполняя расчеты, я то там, то здесь делал небольшие ошибки, но в целом задача у меня не вызывала беспокойства.

И в немалой степени благодаря самому Игеру. Ближе к концу семестра он объявил, что позволит принести с собой на экзамен две страницы конспектов, а именно, разрешалось иметь два листка форматом восемь с половиной на одиннадцать дюймов и ни в коем случае больше. Это превратило всех нас в кустарей-одиночек, увлекающихся искусством миниатюризации. Я часами не разгибался над своими листками, словно ученый, расшифровывающий свитки Мертвого моря. Но, конечно, я на собственном опыте убедился, что каким бы крошечным почерком ни писал, вместить все не удавалось. Буквально через мелкое сито приходилось просеивать конспекты, разобранные задачи, тексты учебников, выбирая и взвешивая концепции и пытаясь в мозгу связать идеи так, чтобы одиночная, малюсенькая завитушка-символ выражала собой полную линию рассуждений. К моменту сдачи экзамена я настолько прочно держал в голове все концепции, что заглянул в свою официальную шпаргалку только два-три раза.

Задача на экзамене по "Организационной бихейвиористике", в среду, вращалась вокруг фирмы, выпускавшей специальный сорт тонколистового проката. Пятистраничный текст обрисовывал управленческую систему предприятия, его подразделения по сбыту и маркетингу, должностных лиц высшего административного звена, включая президента и начальников нескольких отделов, главных конкурентов этой компании и основного заказчика, Пентагон. В приложении на трех страницах описывалась рыночная конъюнктура и сообщалось, что в прошлом году, после пятнадцати лет прибыльной деятельности, фирма понесла существенные убытки. Экзаменационный вопрос, по сути, звучал так: "В чем дело?"

Признаюсь, я во второй раз прибег к тактике выплескивания жаргона. Начальники отделов сбыта и маркетинга, писал я, подозревают друг друга в подтасовывании фактов, чтобы увеличить свои годовые премиальные — "конфликт интересов". Один из старших руководителей, далее утверждал я, не может решить, в каком качестве ему следует себя вести: как администратору высшего звена, как этого и требует его должность, или, поскольку он был совсем недавно нанят на работу, как молодому специалисту — "ролевой конфликт". Следуя этому подходу, я сумел упомянуть и "корпоративную культуру", и "техническую специализацию и новаторскую деятельность", и "структурно-конъюнктурную привязку", да и целую горсть прочих терминов.

Возможно, что мое поведение на экзамене по ОБ звучит цинично, как элементарная попытка получить удовлетворительную оценку без стремления к обретению подлинных знаний. Так оно и было. И все же потом, забираясь в кровать, на пару часов дневного сна, я вдруг понял и признал, что мне, молодому человеку, десять недель назад не имевшему буквально никакого представления о бизнесе, материал ОБ действительно позволил взяться за сложную управленческую ситуацию и извлечь из нее смысл, пусть даже и рудиментарный.

Четверг, компьютеры, четырехчасовая боль. Я был уставший, еще даже заходя в класс. Затем я обнаружил, что мне приходится бороться за каждый ответ. Ощущение напоминало повесть Хемингуэя про борьбу с тунцом. Я потратил целый час, отвечая на один вопрос из пяти, сильно выпав из нужного ритма, поэтому с остальными задачами пришлось разбираться на скорую руку.

В самом последнем вопросе речь шла про Эксэл Байсикл Компани, предприятие, выпускавшее туристические и горные велосипеды, мужских и женских моделей, итого четыре модели общим числом. Они заключили контракты с оптовиками на ежемесячную поставку определенного количества каждой модели в течение одного квартала. Задача в деталях расписывала затраты на изготовление моделей, время, требуемое на сборку и отделку, снабженческие издержки и так далее. "Разработать модель линейного программирования, которая сведет к минимуму затраты компании на трехмесячный контрактный период". Здесь я превратился уже не в Хемингуэя, а в Ахава, нанося отчаянные, судорожные удары гарпуном.

К экзамену по бухучету, выпавшему на пятницу, во мне уже едва теплился огонек интеллектуальной мысли. Я был измотан. Перегорел. Едва заняв место, я почувствовал, что не в состоянии закончить экзамен, но мне было уже все равно. А потом Уолт раздал "голубые тетрадки" и тут я испытал тот самый прилив адреналина, способность, что развилась, должно быть, еще у наших неандертальских предков, чтобы спасаться от птеродактилей и закованных в шерстяную броню мамонтов.

На этом экзамене шла длинная цепочка вопросов про балансы и отчеты о движении ликвидной наличности Петри Корпорейшн, торгового дома-гиганта. Я работал в ровном, устойчивом ритме, столкнувшись с проблемой только ближе к концу, когда минут на сорок застрял среди методов учета при приобретении частичного пакета дочерней компании. Я описал два пути решения этого вопроса, надеясь, что какой-то из них позволит получить частичный зачет.

А потом, как только минутная стрелка больших, казенных часов на фронтальной стене аудитории перевалила за 12, отметив наступление полудня, раздался громкий, стреляющий звук. Это Сэм Барретт раскупорил бутылку калифорнийского шампанского.

Все отпили из горлышка.

Завершился осенний семестр. Конец, точка.

К тому времени, как я вернулся домой, Филипп уже уехал в Тахо кататься на лыжах. Джо вот-вот должен был отправиться в аэропорт.

— С наступающим! — крикнул он, закидывая сумки в поджидавшее такси. — Увидимся в следующем году. Все, я побежал!

 

ВОСЕМЬ

Дома на Рождество

На время рождественских каникул и Эдита и я прилетели обратно в Вашингтон, она к родителям, я остановился у друзей. Вскоре стало ясно, что в некотором смысле ничего не изменилось. По-прежнему Вашингтон оставался тем местом, где я чувствовал себя как дома. Мы с Эдитой вместе ходили по магазинам, делая рождественские покупки, ужинали в своих любимых ресторанах, катались на коньках, словом, все было, как и в прошлую зиму. Как-то днем я заехал в центр пообедать со своими бывшими коллегами по Белому дому. Потом мы вышли на балкон Старого корпуса, чтобы посмотреть на президента Рейгана, когда он возвращался с какой-то встречи. Президент обернулся и помахал рукой, как он всегда делал, потом шутливо кинул в нас снежком.

Впрочем, конечно, все изменилось. Рейгану оставалось всего лишь несколько недель занимать свой пост. Все мои друзья в отделе спич-райтеров искали себе новую работу. И сейчас, когда я вернулся в знакомое окружение, становилось ясно, что один только семестр в бизнес-школе уже начал делать из меня нового человека.

Еще по дороге из аэропорта я впервые отметил, что ряд фирм индустрии высоких технологий имели свои офисы в пригородах Виргинии и Мериленда. Когда я утром раскрывал "Вашингтон Пост", то лишь бегло просматривал политические новости на первой полосе, после чего подробно читал деловую секцию. Однажды — дело было в универмаге — я потерял терпение возле кассы. Стоявшие рядом покупатели хором меня поддержали и тоже принялись выражать свой гнев. Я заметил за собой, что раздраженно задаюсь вопросами: "Где же менеджер? Разве он не понимает, чем для него оборачивается недовольство людей? Неужели он не видит, что наняв еще одну-две кассирши на период праздничного наплыва покупателей, это принесло бы дополнительно минимум пару сотен долларов в час?"

После всей той агонии, что вызвал у меня осенний семестр, сейчас я испытывал нечто вроде эйфории при мысли, через что удалось пройти. Моя траектория усвоения новых знаний была практически вертикальной. На первой недели я знал нуль. К концу десятой недели мне пришлось узнать очень и очень много. Между двумя этими состояниями я был вынужден совершить долгое, изматывающее восхождение.

Как менеджер на заводе пользуется компьютерными моделями, чтобы спланировать недельный объем выпуска автомашин? Как крупная корпорация ведет бухгалтерский учет сбыта своих товаров? Учет издержек? Налогов?

Что это, самые важные вопросы, который могут стоять перед человеком? Ясное дело, нет. Мы не говорим здесь про грех и искупление. И все же я мог видеть, что бизнес-школа приоткрыла мне дверь в свой собственный, пусть даже более узкий, но увлекательный мир. Пусть вряд ли она поможет тебе спасти душу или найти смысл жизни, но бизнес-школа очень многое расскажет о том, что происходит на твоем рабочем месте, в бакалейной лавке или универмаге по соседству, помогая понять суть экономической деятельности, которая составляет огромную часть жизни большинства людей. Сейчас я видел, что за таким утверждением стоит отнюдь не мало.

Я отчетливо видел, как изменилось мое мышление, мои взгляды и я находил в этом немалое удовлетворение. Я это заработал.

Эдита, в свою очередь, перенесла не меньшие муки в осенний семестр, но, в отличие от меня, не испытывала компенсирующего чувства достижения. Почти сразу после приезда в Алабаму она поняла, что пришла в бизнес-школу, чтобы попытаться стать наравне со своими братьями: вся троица состояла из банкиров. Сейчас она записала этот свой опыт в раздел жизненных уроков, серьезно размышляла над тем, что же ей действительно хочется делать, и решила заниматься давно уже интересной ей профессией преподавателя иностранных языков (Эдита свободно владела испанским, французским и португальским). Она останется в Вашингтоне и не вернется в бизнес-школу.

Звучит парадоксально, но я ей завидовал. Потому что хоть я и смотрел — через призму расстояния от Восточного побережья — на свою стенфордскую бизнес-школу с чувством гордости, я ни в коем случае не предвкушал возвращения. Возвращения к работе. К боли. К очередному ощущению собственной тупости.