ДЕВЯТЬ

Увертюра зимнего семестра:

Холодно и сыро

9 января

Я вернулся. Я болен. Два этих факта идут рука об руку.

В самые первые выходные зимнего семестра и большую часть следующей недели моя температура подскочила чуть ли не к 100 градусам. Вялотекущая лихорадка. Болела голова. Воспалилось горло. Слабость от глотания множества антигистаминовых пилюль.

Утешало то, что многие из однокурсников тоже приболели. В классах на первой неделе стоял звуковой фон, как в джунглях: шмыганье носом, кашель, чихание, трубное высмаркивание. На обеде в понедельник Конор вытащил из сумки зеленую баночку, открыл ее и высыпал на ладонь пять крупных таблеток цвета овсяных хлопьев. "Витамин С, — пояснил Конор. — Гриппую". В нашем доме в Портола-Вэлли один Джо оставался в добром здравии: жизнь в Нью-Джерси наградила его такой закалкой, что ни один микроб не решался напасть. Что же касается Филиппа, я как-то ночью застал его на кухне, он делал себе травяной настой для полоскания. "Олло олит", — проквакал он.

Не надо быть выпускником медвуза, чтобы понять, в чем дело. Осенний семестр износил людей. В рождественские каникулы они путешествовали, катались на лыжах, допоздна просиживали с друзьями и праздновали свою передышку в мучениях. Это все полезно для души, но вредно для иммунной системы. К началу зимнего семестра и я и мои однокурсники напоминали ходячие музеи вирусологии, нося с собой штаммы из всех тех мест, где побывали на каникулах, включая большинство регионов Соединенных Штатов и отдельных мест Европы, Латинской Америки и Азии.

Между тем, единственный вид жизнедеятельности, который поощряла калифорнийская погода, был постельный режим. Та погода, о которой я привык думать, как о типичной особенности осеннего семестра — солнце, низкая влажность, умеренная температура — исчезла, будто ее вовсе не бывало. Все первые десять дней шел дождь, если, конечно, «дождем» можно назвать воду, которую ветер заставлял лететь горизонтально. Осенью туман поднимался к десяти часам, самое позднее, к одиннадцати. Сейчас же промозглый утренний туман вообще перестал подниматься, вместо этого переходя в липкий дневной туман, потом в мокрый вечерний, а затем и в гнетущую, наводящую тоску ночную изморось. Уже не щеголявшие в шортах и теннисках студенты перемещались по кэмпусу, втянув голову в плечи, в наглухо застегнутых пуховиках, пряча руки в карманах джинсов. Впервые до меня дошел смысл фразы в одной из песен Франка Синатры, "The Lady is a Tramp", которая раньше меня всегда ставила в недоумение: "Она ненавидит Калифорнию, где холодно и сыро". Возбуждение — то самое постоянное чувство опасности, которое бизнес-школа вызывала в первом семестре, — уступило место своего рода тупой, пульсирующей боли.

Не то чтобы опасность миновала.

В конечном итоге я получил-таки удовлетворительные оценки за осенний семестр, тем самым окончательно разделавшись с одним из аспектов разворачивающейся драмы: "Отчислят ли меня за неуспеваемость?" По-видимому, нет, доказательством чему были мои отметки: «P-плюс» за "Организационную бихейвиористику" и «микро», и по «Р» за все остальное, включая «лесоводство». И все же зимний семестр ставил передо мной более глубокий вопрос. Кого — или что — сделает из меня бизнес-школа?

— Питер, будь осторожен, — подмигивая, однажды сказал Стивен, когда мы с ним сидели за эггногом в рождественские каникулы. — Если вернешься, Стенфорд вполне может превратить тебя в человека, который умеет зарабатывать. Я, можно сказать, так и вижу твою карточку в выпускном альбоме: "В нем умер поэт".

Стивен подшучивал, но был прав. Горло дерет, в голове стучит тупая боль, а мне приходится сражаться с «ядреными» предметами, упорно продолжавшими вытеснять мое вербальное и интуитивное восприятие жизни набором строгих, математических методов, систематически строя во мне новое «я». Ближе к концу семестра в Стенфорд приедут вербовщики интервьюировать наш курс для летней практики в области банковского бизнеса, менеджмент-консалтинга, производства и маркетинга, давая студентам шанс, так сказать, примерить на себя совершенно новые лица, как если бы мы пробовали прицепить каучуковые носы и подбородки, отыскивая тот профиль, который нам понравится.

Вернувшись обратно, я, фигурально выражаясь, обязал себя лежать на операционном столе, позволяя профессорам фаршировать мне голову практическими примерами, формулами и толстыми, нечитабельными книгами, в то время как мои же однокурсники протягивали им скальпели и помогали накладывать швы. Я надеялся, что эта хирургия превратит меня в нового, динамичного и предприимчивого человека, способного зарабатывать крупные суммы — надеялся, что уже не буду поэтом. Но в любой операционной есть место для ошибок, даже в самых рутинных процедурах. Однако вот эта текущая операция, трансформация интеллекта и души, была чревата смертельной опасностью.

И все же трудно обращать внимание на смертельные опасности, когда у тебя голова горит, а ноги стынут. Все, что я по большей части испытывал за первую пару недель, было лихорадочным ознобом.

Случай, произошедший как-то в обеденный перерыв, иллюстрирует настроение в новый, зимний семестр. Марти, мой однокурсник, хорошо владевший восточными языками, присел ко мне за столик и начал, по своему обыкновению, по-детски хвастаться, как много он путешествовал по Китаю, упоминая Пекин, Шанхай и полудюжину прочих городов. Мне это так и показалось: детское хвастовство. "Марти, — подумал я вдруг, — брось ты это дело. Ведь ты не так уж и интересен…" Мгновением спустя я понял, что случилось нечто важное, что произошло драматическое событие, как если бы молодой супруг впервые пожаловал к завтраку, не побрившись. Романтика покинула бизнес-школу.

Признаю, что тем семестром была в нашем настроении и положительная сторона. Она позволила мне и моим однокурсникам стать более человечными.

Осенью студенты слишком много энергии отдавали на то, чтобы произвести друг на друга впечатление. Марти так и норовил завести разговор про Китай. Один из бывших врачей несколько раз появлялся на занятиях в зеленой форменной рубашке и при галстуке-шнурке, лишний раз подчеркивая и напоминая всем, что у него медицинская степень. Я лично за обедом провоцировал вопросы про Белый дом. "Какой он вообще, президент? Что это такое — писать для него речи?" Разговоры про Белый дом возвращали меня на знакомую почву, создавая комфортабельное чувство, будто я человек опытный, много знающий и повидавший. Всю осень я лез из кожи вон, чтобы не просто справиться с нагрузкой, но и убедить однокурсников, что я кое-что из себя представляю. К зимнему семестру мы стали рассматривать друг друга уже не как коллекцию ходячих автобиографий, а скорее как личности. Мне задавали все меньше вопросов про Белый дом и я от этого не страдал.

В Портола-Вэлли наш дом постепенно лишился атрибутов холостяцкого общежития и приобрел атмосферу более или менее нормального жилища. Джо, Филипп и я приклеили к холодильнику расписание, кто и когда должен выносить мусор или чистить нашу кадку раствором хлорки. Для закупки продуктов мы скидывались в складчину.

В выходные перед началом семестра вечно бережливый Джо объявил, что собрался все нужное для дома купить в «Прайс-клубе», огромном, как склад, магазине, где можно было приобрести что хочешь, от продуктов до компьютерных принтеров, и с большой скидкой. Я поехал вместе с ним. Когда мы вернулись, Филипп чуть ли не с ужасом следил, как мы вытаскиваем из машины картонки промышленных габаритов, набитые рулонами туалетной бумаги, пакетами с чипсами и индивидуально упакованными куриными грудками. Хоть он и был швейцарцем, в Филиппе текло достаточно французской крови, чтобы серьезно ценить хорошую кухню. На куриные грудки он взирал с особенной неприязнью.

— Мы все очень заняты, так? — объяснял ему Джо. — А теперь вернешься домой, цап такую вот грудку из морозилки, швырк ее в микроволновку и — раз! — через девяносто секунд все готово. А потом можешь спрыснуть ее вот этим, — и он извлек семилитровую канистру горчицы.

— Прости им, господи, они не ведают, что творят… — покачнулся Филипп.

Впервые за всю учебу в нашей компании прозвучал по-настоящему жизнерадостный смех.

 

ДЕСЯТЬ

Цифровая слепота

Зимний семестр делал и меня и моих однокурсников более похожими на людей, когда мы были в своем кругу, за стенами аудиторий, но зато внутри них мы стали походить на людей еще меньше. Покамест профессора читали свои лекции и рисовали на классных досках диаграммы, мы рядами сидели за столами-подковами, напоминая карикатуру на человека: стеклянные глаза, отвисшие челюсти, полная инертность.

Наша усталость, наши простуды и гриппы, вечная изморось на улице — все они определенно несли частичную ответственность за превращение интеллигентных, ясно мыслящих студентов в образчики зомбиподобных существ. Но то же самое произошло и с основными дисциплинами. Не хотелось бы лишний раз мордовать учебную программу, но всякому, кто задумывается над тем, а не пойти ли ему поучиться в бизнес-школу, следует иметь в виду, что определенная доля материала просто-напросто невероятно скучна. Из пяти предметов, бывших у меня в зимний семестр, три оказались абсолютно бесцветными.

Анализ данных касался статистики — изощренного, запутанного набора математических приемов, как именно из небольших выборок (к примеру, по данным о количестве дефектных изделий, которые машина может дать за минуту своей работы) выводить умозаключения о больших вопросах (объем дефектной продукции, которую упомянутая машина может выдать за год). Инструктором был Стен Словаки, замдекана, читавший нам компьютеры в эпоху летних лагерей и замещавший профессора Кемаля на «лесоводстве». Мне замдекана Словаки напоминал школьных учителей физкультуры. Сильные мужчины, прирожденные атлеты, любившие спорт и могущие даже после сорока или пятидесяти составить нам, тинэйджерам, конкуренцию на баскетбольной площадке или футбольном поле. Чего они не умели, так это говорить. Любая попытка объяснить правила простейшей игры, например, в вышибалы, превращала моих физруков в косноязычных, растерянно бормочущих неумех. Они могли минут по пять бессвязно лепетать, после чего, уставившись на носки своих кроссовок, бурчали: "Короче, класс, начнете играть, сами разберетесь".

Таким был и Словаки, крупный, добросердечный, искренний в своем желании помочь человек. Отчего и почему — неизвестно, но в пору своей молодости он ухитрился влюбиться в статистику. Сейчас он взял этот изначально сложный предмет и превратил его в непробиваемый. В восемь утра по вторникам и четвергам он мог стоять возле кафедры, выглядя одновременно и раздосадованным и смущенным, пока студенты просачивались в класс минут на десять, а то и на двадцать позже звонка (да и какой смысл рано подниматься, чтобы успеть на занятие, которое усыпит тебя обратно?) Когда он считал, что кворум собран, Словаки лез рукой в пластиковый чехольчик для ручек, который носил в нагрудном кармашке, вытаскивал оттуда телескопическую указку и приступал к лекции.

Одна из задач на первых двух неделях касалась американского футбола. "Когда Тони Дорсетт играл за Питтсбургский университет, — гласил текст, — было проведено выборочное обследование матчей с его участием для оценки общего уровня его мастерства". В задаче приводилось число ярдов, которые были на счету Дорсетта во всех тридцати двух играх. "Рассчитать соответствующую меру центральной тенденции единичного пробега Дорсетта с мячом, чтобы оценить его общую эффективность и обосновать, почему вы выбрали именно эту меру".

Уже позднее я понял, что задача была простой, это всего лишь вопрос понимания ряда базовых определений. Но отнюдь не так она звучала в устах Словаки.

— Здесь нас интересует общий, или интегральный, показатель эффективности, — говорил Словаки, — а отнюдь не характеристика единичного пробега. Следите за мной? Хорошо. Отметим, что хотя двадцать девять пробегов попадают в диапазон от трех до пятнадцати ярдов, оставшиеся три намного длиннее, варьируясь от двадцати пяти до сорока ярдов. В статистике такие необычные пробеги называются «выбросы». Все еще со мной? Хорошо. Далее, мы не хотим игнорировать эти выбросы, потому что именно они жизненно важны для победы в футбольном матче. Но как раз «медиана» и «мода» их игнорируют. Это означает, что медиана и мода будут плохими мерами оценки общей эффективности. Среднее, однако, действительно принимает выбросы в учет. Более того, среднее служит суррогатным показателем общего числа ярдов за пробег. Это означает, что среднее является наиболее статистически значимой мерой оценки общей эффективности из всех применяемых. Вы следите?

Весь семестр я ждал, когда же, наконец, передо мной хоть на мгновение откроется прелесть и элегантность этого материала, как это было в матлагере, где я время от времени начинал видеть красоту математики. Но тогда, в августе, Стенфорд был мне в диковинку и весь тот опыт напоминал возбужденную приподнятость, когда примешь что-то неслабое. Сейчас на дворе стоял январь.

На анализе данных скучали все. Я говорю — все. Моя личная апатия несла с собой даже некоторый привкус извращенного комфорта, заставляя чувствовать себя одним из избранных: настоящий эмбиэшник, а не какой-то там "лирик"-самозванец. Если бывшие инвестиционные банкиры мучительно боролись, чтобы не заснуть в классе Словаки, если студенты, до прихода в бизнес-школу работавшие крутыми консультантами по менеджменту, обнаруживали, что на анализе данных их челюсти упираются в грудь, что ж, я был прямо среди них, среди самых лучших, упираясь пальцами в веки, чтобы они не закрылись. Но вот два других моих предмета по вторникам и четвергам, "Калькуляция издержек" и "Операционная деятельность", были совершенно иными. Хотя я все еще считал материал по большей части настолько однообразным, что на этих занятиях моя голова оказывалась полностью одурманенной, однокурсники выказывали ровно противоположную реакцию. Они оживлялись. Их словно с цепи спускали.

На калькуляции издержек наш профессор, чудаковатый, милый австралиец по имени Гари Саймонс, входил в класс, выглядя так, будто только что придавил минут шестьдесят в своем кабинете. Волосы растрепанные, живот свисает ниже ремня. У него вечно из брюк торчал подол рубашки и, приступая к лекции, он принимался его заправлять обратно, зачастую приговаривая при этом: "Когда же, наконец, придумают такое пиво, чтобы вес сбрасывать, а не набирать?"

На одном из первых занятий Саймонс посвятил сорок минут примеру про Престон Машининг, небольшое предприятие, где резали и подвергали испытаниям слитки металла, которые затем перепродавали крупным компаниям-изготовителям реактивных двигателей. Как часто случалось в этих странных, не от мира сего, задачах, имелось два вида продукции, Серия А и Серия Б, каждая из которых требовала разных трудозатрат, времени обработки и типов сырья. Задача расписывала в долларовом исчислении эти параметры, которые в эконометрике все именуются «затратами», а потом просила студентов сопоставить "фактические переменные производственные издержки на единицу оплаты труда" с "фактическими постоянными производственными издержками на единицу оплаты труда". И наконец, задача поручала студентам составить "подробный отчет о результатах хозяйственной деятельности", пользуясь методом "переменного учета", или "калькуляции себестоимости по переменным издержкам", а потом, для сравнения, методом "абсорбируемого учета", или "отнесением всех заводских накладных расходов на готовую продукцию".

Ведя обсуждение, Саймонс покрыл классную доску колонками цифр, запутанными, как налоговая декларация Рокфеллера. Но как я уже упоминал, мои однокурсники будто с цепи сорвались. У Гуннара, в прошлом финансового аналитика, в глазах мерцали вспышки, а бывшие консультанты по менеджменту наперебой вскидывали руки, соревнуясь между собой за минуту внимания со стороны профессора. Очевидно, если ты хоть раз проработал в бизнесе, вопрос о том, во что может обойтись работа предприятия своим владельцам, — а затраты как раз и были основной темой этой дисциплины, "Калькуляции издержек", — становился для тебя источником безграничного интереса. В госаппарате, разумеется, затраты никого не волновали.

Отчаянно пытаясь поспевать за обсуждением, я непрерывно листал словарь терминов в конце учебника. "Отнесение всех накладных расходов на готовую продукцию, — говорил словарь, — это метод калькуляции издержек производства, в котором постоянные производственные накладные расходы включаются в инвентаризуемую стоимость". Ну, допустим. И что это за инвентаризуемая стоимость такая? В гнезде "инвентаризуемая стоимость" стояла ссылка: "См. прямые издержки производства". Раз обсуждение шло слишком быстро, чтобы успеть прочитать про прямые издержки производства, я решил вместо этого узнать про "калькуляцию себестоимости по переменным издержкам". В словаре я нашел, что это "метод калькуляции издержек производства, в котором постоянные производственные накладные расходы исключаются из инвентаризуемой стоимости". Инвентаризуемая стоимость? Опять? "См. прямые издержки производства". Окончательно запутавшись, я сражался сам с собой, чтобы не заснуть мертвецким сном и не повалиться головой прямо в конспекты.

Стивен сказал мне не волноваться.

— Я лично на первом курсе, — вещал он по телефону, — никак не мог разобраться с этим предметом и начал пропускать занятия. А потом, где-то за неделю до зачетов, я сказал себе: "Стивен, мой мальчик, у тебя проблемы".

Словом, Стивен с парой однокурсников встретились в пабе на территории студгородка, заказали кувшин пива и раскрыли учебники по калькуляции издержек.

Чтобы понять, отчего эта дисциплина так важна, объяснял Стивен, надо вообразить себе, что ты — директор предприятия. "В общем, мы понарошку представили, что превратились в Ли Якокку". Стивен с друзьями понимали, что Ли знал, какую выручку получал Крайслер за каждую проданную машину, потому что покупатель просто выписывал на имя компании чек. Досюда все пока просто. Однако, поскольку прибыль равна выручке минус затраты, Ли также требовалось знать, во что ему обходится изготовление каждого автомобиля. Это место, пришли они к заключению, было посложнее.

— Понимаешь, мы просто нарисовали себе такую сценку. Вот сидит Ли Якокка и на него работают тысячи и тысячи людей. У него бог знает сколько заводов, разбросанных по Соединенных Штатам и Канаде, и еще масса производств в Мексике и Азии, они выпускают всякие там узлы и комплектующие. И каждый год он на миллиарды долларов закупает стальной лист, лобовые щитки, стекла, резиновые амортизаторы, бамперы, хромированные колпаки на колеса и кто его знает, что еще. Целая гора вещей, которым всем надо вести учет.

Якокка, объяснял Стивен, может попытаться проследить за всеми своими затратами, вплоть до последнего пенни, но такой уровень контроля и учета сам по себе будет крайне дорогостоящим. Вместо этого Ли может установить некие "стандартные издержки", предполагая, что каждый вид «затрат» — каждый час рабочего времени, каждая партия стального листа, каждая дверная ручка — стоят одну и ту же величину. Тогда Ли смог бы просто периодически проверять, по-прежнему ли его «фактические» издержки совпадают с теми, которые он ранее принял в качестве «стандартных», или "нормальных".

Ли также требовалось следить за своими «постоянными» и «переменными» издержками. Постоянные издержки — это те расходы, которые Ли нес бы в случае выпуска хоть одного автомобиля, хоть миллиона. На любом заводе Крайслера, к примеру, постоянные издержки могут включать в себя налоги на недвижимое имущество, зарплату старшим руководителям и страховку в размере, скажем, $100 миллионов в год — и неважно, сколько машин этот завод изготовит. А переменные издержки, напротив, будут возрастать, когда Якокка выпускает больше машин, и падать, когда их меньше. Если бы Ли платил поставщику по $15 за каждое зеркало заднего вида, идущее, например, на модель "крайслер ле барон", то тогда совокупные расходы на зеркала были бы равны $15, если Крайслер выпустит одну машину, но $150 000, если Крайслер выпустит 10 000 таких "баронов".

— Для таких, как Якокка, внимательный учет разницы между переменными и постоянными издержками становится крайне важен, так как постоянные издержки могут довести до банкротства.

Ли мог бы снизить свои переменные издержки, просто уменьшая число выпускаемых машин. Но постоянные издержки так и останутся… постоянными. Ли мог бы вообще прекратить выпуск машин, но ему все равно пришлось бы платить налоги на недвижимое имущество, покрывать стоимость содержания производственной базы заводов, страховку и проценты по задолженностям. Покрытие всех этих постоянных издержек может заставить Ли понести огромный убыток.

— Кстати говоря, как сейчас мы знаем, примерно это и произошло с Крайслером в конце 70-х. Но тогда машины Крайслера были огромными, уродливыми монстрами, пожирателями бензина, а когда арабское нефтяное эмбарго подняло цены на бензин, народ практически перестал их покупать. Крайслер снизил объемы выпуска, но его постоянные издержки были столь гигантскими, что он оказался практически банкротом.

— Вся программа курса "Калькуляции издержек" сводится к паре по-настоящему ключевых концепций — нормативные расходы в противоположность фактическим и переменные издержки в противоположность постоянным… И плюс порядка двадцати или тридцати различных небольших уточнений.

Стивен объяснил, что термины в примере Престона, а именно, «абсорбируемый» и «переменный» учет — это всего лишь разные методы учета постоянных издержек, часто называемых "производственными накладными расходами". В то время как "переменный учет" включал в инвентаризуемую стоимость только фактические производственные затраты, "абсорбционный учет", напротив, к каждой позиции добавлял еще и кусочек накладных расходов, как если бы каждый изготовленный «крайслер» поглощал, или «абсорбировал», определенную долю расходов компании на страхование, поимущественные налоги и так далее.

— Когда нам стало ясно, что "Калькуляция издержек" — это не более, чем несколько базовых концепций, мы переглянулись и сказали: "Ого! Иногда эти предметы только делают вид, что в них намного больше, чем есть на самом деле". Так что мы заказали еще один кувшин пива, проработали пару практических примеров и в целом отлично провели время. И все получили по «Р» на экзамене.

Стивен-то как раз мог это сделать. Ему достаточно было просмотреть текст из почти тысячи страниц про "Калькуляцию издержек" и увидеть в нем просто две-три базовые идеи. Но вот я не мог. Все, что я видел — это тысяча страниц, десять тысяч диаграмм, сто тысяч формул и миллион, миллиард, квадриллион чисел.

От "Операционной деятельности", курса, посвященного производству, я ожидал обсуждения одной из главных характеристик, которая отличает нас от животного: способность использовать орудия труда, чтобы что-то создавать и строить. Все, что я в нем нашел, были одни только словесные задачи.

Профессор Дж. Генри Бенчли носил бороду, стильные костюмы и галстуки с яркими пятнами, и мне так и не удалось понять, отчего столь колоритная личность посвятила свою профессиональную жизнь этому материалу. За первые две недели семестра Бенчли сформировал определенный подход к чтению курса, который он посвятил "типам процессов", другими словами, различным производственным методам. На первом занятии, к примеру, мы рассмотрели "непрерывный поток", тип процесса, образцом которого может служить целлюлозно-бумажный комбинат, после чего, на следующем занятии, мы перешли к "линейным потокам с машинным темпом" на примере автомобилестроительных заводов.

Для второго занятия учебник описывал сборочную линию Дженерал Моторс в Территауне, штат Нью-Йорк. На этом заводе, как мы узнали, работает несколько различных линий, одна для сборки двигателей, другая для шасси, третья для кузовов и внутренней отделки. Каждая линия была словно притоком одной могучей реки окончательной сборки, где двигатели сбрасывались на шасси, затем прикреплялись болтами и сваркой на место. Мгновением позже появлялся кузов, опускавшийся на огромных крюках, чтобы в свою очередь присоединиться к шасси и двигателю в дожде огненных брызг.

Чтобы поддерживать движение сборочных линий, стоявшие перед рабочими задачи подразделялись так, чтобы каждая из них могла быть выполнена примерно за одно и то же время, от тридцати до девяноста секунд. Это называлось «балансировкой». Всякий раз, когда внедрялась новая модель, линии нужно было заново «балансировать», то есть, требовалось перепроектировать рабочие задания.

— Перебалансировка предприятия — занятие дорогостоящее, — сказал Бенчли, сходя с подиума. — Очень дорогостоящее. Приходится останавливать весь завод. Оборудование надо передислоцировать. Рабочих надо заново переучивать. А потом, когда вы наконец запустите линию, окажется, что она дает массу дефектов, или что весь поток застревает в каком-то одном месте, — скажем, там, где вместо стационарной металлической крыши теперь крепят откидную, — и вам приходится опять останавливать завод, чтобы исправить эту проблему.

— Так и что же происходит? Руководители предприятия начинают ненавидеть новые модели. Они теряют интерес к отыскиванию ответа на вопрос, какие виды машин хотят видеть покупатели. Вместо этого они пытаются сдержать свои затраты, заставляя сбытовиков продавать те модели, которые завод уже выпускает.

Но вот в Японии ситуация была иной.

— Японские автомобилестроители не рассматривают производство в качестве вечной проблемы, — сказал Бенчли. — Напротив, они видят в этом шанс завоевать преимущество как над американцами, так и над своими отечественными конкурентами. Им требуется меньше времени на перебалансировку заводов под новые модели, они выпускают меньше дефектных изделий и функционируют при постоянно уменьшаемых удельных издержках на одну машину. И к тому же, конечная продукция японцев просто-напросто лучше. Двери точно подогнаны, двигатели мурлычут. Требуется меньше техобслуживания. Покупатели склонны любить такие вещи.

Это был увлекательный, важный материал и я с нетерпением хотел узнать больше. Каким таким образом японцы достигли такого превосходства в производстве? Почему они были настолько лучше нас в создании автомашин? Были ли причины культурного свойства? Технологического? Финансового? Однако вместо того, чтобы углубиться в эту тему, Бенчли опять поднялся к кафедре. "Предположим, каждый рабочий в Территауне трудится по восемь часов в день с двумя пятнадцатиминутными перерывами", — услышал я, когда Бенчли начал обсуждать следующую словесную задачу, и я подумал: "Да кого это волнует?"

И все же на «Операциях», как и на "Калькуляции издержек", многие мои однокурсники оживлялись. Их будто в розетку включали. Они переходили на более высокий уровень сознания, в то время как я боролся, чтобы не потерять способность к мышлению вообще. Взгляните, хотя бы, на пример с Фабритеком.

Эту задачу Бенчли дал в качестве иллюстрации третьего типа процессов, "цеховой принцип", в котором пакет заказов обрабатывался в одном цеху, или на одном специализированном предприятии, после чего, таким же пакетом, передавался на следующий этап. Фабритек, небольшая компания в Индиане, выпускала комплектующие для более чем 100 различных изготовителей. Подобно многим другим задачам практикума в бизнес-школе, пример Фабритека начинался кратким, но драматическим предисловием-виньеткой:

Одним мартовским днем в 1969-м году, к Франку Диру, бригадиру фрезеровочного цеха корпорации Фабритек, подошел Стюарт Бейкер, менеджер по автомобильным комплектующим.

— Привет, Франк! — сказал Стюарт. — Надеюсь, у тебя хорошие новости насчет нынешнего заказа. Не думаю, чтобы я пережил еще один кавардак, как на прошлой неделе.

Стюарт, молодой эмбиэшник, совсем недавно появившийся на Фабритеке, только что заключил новый контракт с одной из автомобилестроительных фирм, которая поручила Фабритеку фрезеровку и шлифовку отливок для сборки кое-каких узлов двигателей. Неделей раньше число дефектных отфрезерованных изделий почему-то резко подскочило, что затормозило работу всего шлифовального цеха.

— Стью, — сказал Дир, — у нас серьезная проблема. Такое впечатление, что мне придется поставить дополнительных людей, кое-кого заменить, работать во внеурочные или вообще добавить еще один станок.

— Постой, постой, — ответил Стью. — Мы еще не знаем, из-за чего идет брак. Если мы просто попытаемся отмахнуться от этой проблемы, решив, например, работать во внеурочные, то этот заказ нас просто разденет.

В чем же дело?

Я пришел на занятие, имея в своей тетрадке следующий анализ:

Насколько я вижу, есть только три возможных причины высокой доли дефектных изделий.

1. Брак гонит Морено, который занимается предварительной обдиркой отливок, прежде чем передать их Кларку.

2. Виноват Кларк, который делает чистовое фрезерование, возможно оттого, что Морено работает слишком быстро.

3. Какое-то сочетание обеих этих причин.

Такой анализ оказался грубоватым и поверхностным вовсе не потому, что я ленился. Я дважды прочел все десять страниц текста задачи, составил конспект и размышлял над ней по максимуму. Признаюсь, ничто в ней не вызвало у меня фейерверка воображения и во время работы я два-три раза принимался дремать. Но я действительно думал над задачей и мой ответ был самым глубоким, самым полным, насколько я смог этого добиться.

Мой результат даже близко не подходил к правильному пути решения. Когда меня поднял Бенчли и я зачитал ему свой ответ, он погладил бороду и пару мгновений просто смотрел мне в лицо, словно пытаясь понять, не разыгрываю ли я перед ним классного шута. "Сам по себе ответ не так плох, — сказал он, признавая, что я просто-напросто пропащий лирик. — Но вы даете мне всего лишь описание. Я хочу анализ. Мне нужны цифры. Что, в этом классе никто не работает с цифрами?"

Джон Лайонс, Мистер Совершенство, поднял руку.

— Я вижу, что ежедневно у Морено имеется 8 часов по 60 минут, или 480 минут, на работу, — сказал Джон. — Это в предельном случае, если предположить, что он не делает перекуров.

Бенчли записал цифры на доске, неожиданно расплывшись в улыбке.

— И? — подстегнул он.

— Задача гласит, что Морено получает 167 процентов от стандартного тарифа за смену, — продолжал Джон. — Это значит, что он обдирает 167 отливок в день. Если поделить 480 минут на 167, становится ясно, что Морено обрабатывает по одной отливке каждые 2,87 минут.

Бенчли и это записал на доске.

— Это мне нравится, — заметил он. — Продолжайте.

Далее Джон сказал, что согласно Приложению 1, таблице, которая шла в конце задачи, "длительность обработки", другими словами, то время, которое каждая отливка фактически проводила на станке Морено, составляла 2,6 минут. Вычитая 2,6 из 2,87, Джон выяснил, что для каждой отливки у Морено оставалось только 0,27 минуты на выполнение "внешних операций", в основном состоявших из установки и демонтажа отливки на станке. С другой стороны, согласно Приложению 2, стандартное время на "внешние операции" должно составлять 0,994 минуты. Чтобы заработать свои 167 процентов от стандартного тарифа, Морено, стало быть, приходилось выполнять "внешние операции" менее чем за треть стандартного времени.

— Морено жульничает, — сказал Джон. — Он слишком быстро меняет заготовки, чтобы успеть их качественно обработать. Может, он даже станок перенастроил, чтобы работать быстрее, чем запланировано. Не приходится удивляться, что у них столько брака.

— Превосходно, — просиял Бенчли. Он подошел к кафедре, где у него лежал список нашего класса. — Джон Лайонс, — сказал он, доставая ручку и делая какую-то пометку. — Очень хорошо. Очень, оч-чень хорошо… — Затем Бенчли поднял голову. — То, что сейчас продемонстрировал мистер Лайонс, это и был анализ. Надеюсь, все поняли, в чем идея?

Я понял так, что в то время как есть люди-дальтоники, не различающие цветов, имеются и такие, которые должны быть слепы к цифрам, вроде меня. Я даже искренне считал, что Приложения 1 и 2, - ключи к решению, как это показал Джон, — были добавлены специально, чтобы сбивать студентов с толку.

— Итак, Морено — бракодел, — сказал Бенчли, продолжая обсуждение. — Но что еще неладно на Фабритеке?

Теперь руку поднял Гуннар Хааконсен, Мистер Корифей. Гуннар упивался «Операциями» точно так же, как он это делал на "Калькуляции издержек".

— Проблема в системе вознаграждения за труд, — напористо заявил он. — На Фабритеке используют систему сдельной оплаты, вознаграждая работника по числу обработанных отливок. Но это поощряет каждого из них работать как можно быстрее, приводя, в свою очередь, к значительным индивидуальным расхождениям, начиная от Морено, который работает со скоростью 167 процентов от стандартной, и кончая теми, которые придерживаются номинального темпа или просто чуть-чуть быстрее.

— При групповом производственном процессе, — продолжал Гуннар, — вам лучше иметь такую структуру оплаты труда, которая бы давала инициативу для работы единой бригадой, а не разобщенными индивидуумами. Поэтому я утверждаю, что Фабритеку следует по крайней мере часть оплаты привязывать к выработке всего цеха.

— Хорошо, — сказал Бенчли, возвращаясь к кафедре, чтобы сделать еще одну пометку в списке. До окончания занятия он сделал еще полдюжины подобных пометок за особенно хорошую работу. Да, пожалуй, лирику вроде меня действительно следовало бы внимательно прислушиваться к обмену мнениями. Но я обнаружил, что не в состоянии проникнуть в материал, как уже и говорил, и что для меня следовать этому обсуждению было столь же трудно, как слепцу — понимать, о чем идет речь на занятиях живописью.

7 февраля

Сегодня, на полпути сквозь семестр, Конор наконец-то проявил свои способности: сумел задремать на "Анализе данных", быстро заснул на "Калькуляции издержек" и минут пять-десять проспал на «Операциях». Я им горжусь. Прирожденный фокусник.

 

ОДИННАДЦАТЬ

Термоклины

15 октября

Все мальки похожи друг на друга и плавают с той же самой энергией отчаянья, когда только-только проклюнутся. Но что до меня, нет сомнений, что со временем я превращусь в придонного жителя, вялую, громоздкую рыбину, типа морского окуня, лишь мимолетно замечающего своих стремительных, серебристых однокурсников, снующих в совершенно ином термоклине, высоко у меня над головой.

Эту запись в своем дневнике я сделал в осенний семестр, когда Филипп с Джо все еще работали почти столь же напряженно, как и я сам. К зимнему семестру они научились проводить различия в материале, изучая только самое главное и мельком пробегаясь по всему остальному, так что сейчас они оказались в состоянии переадресовать свой значительный интеллект и энергию на получение удовольствий. Словом, они мигрировали вверх.

Через неделю после начала семестра Филипп нарушил график домашних обязанностей, который мы вывесили на своем холодильнике. Он переехал. Погрузил свитера, носки, белье и бритвенные принадлежности в свой гигантский «бьюик», после чего направил колеса к лыжной кабине возле озера Тахо, которую он арендовал вместе с группой других «физиков». Филипп со своими приятелями катался на лыжах каждый выходной, по понедельникам и вторникам приезжал в Стенфорд на занятия, потом возвращался в горы, чтобы покататься в среду, вновь был в классе по четвергам и пятницам, затем уезжал на очередной лыжный уик-энд.

Во время его кратких появлений в нашем доме в Портола-Вэлли, где он занимался стиркой, Филипп рассказывал нам про очередного из своих "снежных зайчиков", то бишь, горнолыжных подружек. "Она полна жизни! Она полна веселья! Ей семнадцать!" Или: "Она зрелая женщина! Какая осанка! Ей восемнадцать!"

Джо оставался в Портола-Вэлли. Его спортивные увлечения лыж не касались. Он занимался сведением деловых знакомств.

— Питер, ты должен помнить, что большая часть всей ценности этого места — это люди, с которыми ты познакомишься, — говорил он. — Только вообрази себе тот поток сделок, который я смогу получить от однокурсников в следующие пять, десять, двадцать лет. Они будут в банках и корпорациях всего мира. Это я тебе говорю!

Джо принял решение узнать каждого человека в нашем классе. "Не в том смысле, кто они такие. Я имею в виду, узнать их по-настоящему". Практически каждый вечер он уходил ужинать со своими партнерами по подгруппе или с новыми знакомыми. Он стал активистом в Студенческой ассоциации Стенфордской бизнес-школы, нашей версии студенческого правительства. Он записался в два клуба, Финансовый и Предпринимательский. (В школе было множество клубов, включая финансы, предпринимательство, венчурный капитал, СМИ и здравоохранение).

Хотя Джо получал удовольствие от сведения новых знакомств, вскоре выяснилось, что это дело сопряжено с определенными опасностями. Как-то днем я легкой трусцой спустился к нашей кадке и обнаружил, что Джо уже там, сосредоточенно размокая в горячей воде. Пока я перелезал через край, он внимательно за мной следил.

— Вчера вечером познакомился с Кевином Самнером, — сказал Джо. Кевин был одним из наших однокурсников. — Ты знаешь, что у него отец — президент киностудии? — Как выяснилось, утром Джо сходил в библиотеку и сделал компьютерный поиск по газетам, отыскивая сведения про мистера Самнера-старшего. — В прошлом году он продал пакет опционов. Сделал себе миллионов шестьдесят.

Джо углубился в обеспокоенное молчание, разглядывая воду, струившуюся вокруг коленок.

— А ты знаешь, что дед Тима Стерлинга основал крупную розничную сеть? — внезапно спросил он. Стерлинг был еще одним из наших однокурсников, с которым Джо недавно познакомился. — Я прочитал про их семью в Форбсе. Стерлинги стоят почти $3 миллиарда.

Очередной момент тяжелого молчания. Затем:

— Я пришел в Стенфорд, потому что всю жизнь работал изо всех сил, избегал наркотиков, ничего не воровал… ну-у, ничего ценного, во всяком случае. Я-то думал, приду в Стенфорд и продолжу то же самое: напряженный труд, достижения, всякое такое… и когда уйду отсюда, то смогу сделать кучу денег. Но вот Кевин и Тим, эти ребята просто начали с деньгами такими, которые мне в голову не придет даже захотеть зарабатывать.

За ужином прошлым вечером, сказал Джо, Кевин Самнер сравнивал между собой пляжи. "Но он говорил не про пляжи в северной Калифорнии. Он говорил про пляжи по всему Таиланду и Индонезии. И я его спросил: "Да откуда ты все это знаешь?" Оказалось, в прошлом году его отец на три недели подряд устроил всей семье турне по Юго-Восточной Азии, в личном реактивном самолете. И Кевин даже не хвастался или там нос задирал. Для него это было… как сказать?.. совершенно естественно, что ли…"

Вплоть до того момента я завидовал Джо. Он сумел мастерски освоить такой материал, который я с трудом мог понять на самом элементарном уровне. Он встречался с людьми, пока я просиживал над книгами в своей кладовке. Но сейчас я увидел, что Джо делал нечто больше, нежели просто пожимание рук и записывание адресов. Он сопоставлял то, что обнаруживал в наших однокурсниках, с возможностями, которые он мог видеть перед собой. И сейчас он был столь же ошеломлен бизнес-школой, как и я сам.

— Эти ребята, они… — начал было он. А потом просто покачал головой.

В то время как «физики» раскатывали по снежным склонам или пожимали друг другу руки, «лирики» оставались позади, погруженные в отчаянную борьбу, зачастую сами с собой. Лирики, в конце концов, прибыли в бизнес-школу теми, какими они по сути и были: просто лириками. Им нравились идеи. Вместо инженерного или экономического образования у них имелись дипломы по истории или английской литературе. Многие пришли сюда, как и я сам, специально для того, чтобы стать поменьше мечтателями и побольше практиками. Но к зимнему семестру множество из них начали испытывать беспокойство, что же с ними вытворяет эта бизнес-школа.

Однажды вечером мы вместе с Сьюзан, той самой южанкой, что была в моей подгруппе, и Луизой, соседкой Сэма Барретта, втроем поехали в Сан-Франциско поужинать и там допоздна просидели за кофе (мой самый первый отдых за всю половину зимнего семестра).

— Я сюда пришла, чтобы потом опять вернуться в Алабаму и со своим архитектурным образованием начать проектировать жилые комплексы для людей с невысоким заработком, — сказала Сьюзан. — Но с этими студенческими ссудами, что мне приходится занимать, к выпуску у меня будет долгов тысяч на двадцать. Как я смогу после этого работать для бедных?

— Моя сестра со мной даже не разговаривает, — вмешалась Луиза. — Говорит, что с этой бизнес-школой я продалась богатым. У меня тоже были планы, как у Сьюзан. Собираясь сюда, я хотела потом вернуться в Бостон и работать с социально незащищенными. Но я уже вот по сюда в долгах.

— Да дело даже не только в долгах, — продолжила Сьюзан. — В смысле, сейчас-то я вижу, как живет кое-кто из наших однокурсников. Я уже увидела, что могут деньги. Джон Лайонс водит БМВ. Ему не надо беспокоиться, во что может обойтись поход в хороший ресторан.

— Я не думаю, что Джон продался. Мне кажется, он отличный парень. Даже вызвался раз в неделю добровольно тренировать школьные команды где-то в Восточном Пало-Альто. (Восточный Пало-Альто — это бедный городишко, где живут в основном негры и латиноамериканцы, в нескольких минутах езды от нашего кэмпуса).

— Вообще-то, это все наводит на размышления. Может, и не надо самому быть бедным, чтобы делать добрые дела. Может, можно делать деньги, наслаждаться жизнью и делать добро одновременно. Поди тут разберись…

Я привел этот разговор в доказательство того, что для некоторых, в особенности для склонных к искусству, интеллектуалов и сочувствующих левому движению студентов, бизнес-школа могла воплощать собой духовный и эмоциональный кризис. Сьюзан, Луиза и другие в нашем классе видели бизнес-школу и как источник обольщения, и как источник угрозы. Они трепыхались в ее объятиях.

Нигде так не проявлялся водораздел между «лириками» и «физиками», как в моих двух классах по понедельникам и пятницам: «Финансы» и "Экономика госсектора".

«Финансы» были делом серьезным. В то время как на "Анализе данных" студенты были склонны к опозданиям и дремоте, на «Финансах» они приходили в аудиторию заранее, раньше преподавателя, затем выкладывали свои книги и конспекты на столы и принимали вид трезвомыслящего, напряженного внимания. Понадобилось какое-то время, чтобы понять, чем же «Финансы» так отличаются. А потом до меня дошло. «Финансы» были насчет денег.

Нашим преподавателем была Рут Чарен, высокая, темноволосая женщина. Чарен пользовалась проектором и когда писала свои формулы, тень ее руки, многократная увеличенная на экране, выглядела как рука Господа Бога. «Лирики» и «физики» реагировали на нее совершенно противоположным образом, причем с самого первого занятия.

— Сегодня мой первый день чтения лекций после довольно большого перерыва, — с этого начала Чарен. Годом раньше, сообщила она, некий грант "очень удачно освободил меня от тягот преподавания и позволил заняться исследованиями".

Тяготы преподавания? Уж не оскорбление ли это? Лирики вроде нас с Конором переглянулись. "Вот, пожалуйста, — сказали наши взгляды, — еще один пример неуважения к студентам". Физики тоже переглянулись, но иначе. Их глаза засверкали. "Наконец-то что-то стоящее", — говорили их лица. Так как Чарен только что вернулась после годового занятия наукой, она даст нам самый свежий, самый горячий материал в этой области.

Продолжив, Чарен заявила, что хотя у некоторых студентов в классе и имеется финансовое образование, у других этого нет, так что на первые три-четыре лекции она будет придерживаться темпа помедленнее. "Тех, кому будет скучно, могу только попросить потерпеть, — сказала она. — Потом, по ходу дела мы начнем двигаться быстрее".

Сейчас оскорбленными выглядели «физики». Гуннар закатил глаза. Четыре лекции — это куча потерянного времени для человека, собравшегося сделать квантовый прыжок. Но мы с Конором приятно откинулись на своих сидениях и расцвели улыбками. Четыре занятия! И на них мы поймем-таки, о чем станет говорить наш преподаватель. Этого хватило, чтобы привести нас почти в состояние экстаза.

А затем Чарен приступила к своей вводной лекции про современную теорию портфеля ценных бумаг, записывая на проекторе формулу расчета сложных процентов. Мы с Конором перестали улыбаться.

V, объяснила Чарен, это сумма капитала в долларовом исчислении, r — процентная ставка, t — период времени, в течение которого финансовый инструмент находится в портфеле, а V0 — долларовая сумма в нулевой момент времени. Я взглянул на своих однокурсников. Возникало впечатление, что «физики» действительно понимают, о чем идет речь.

Затем Чарен перешла к взаимосвязи между облигацией с нулевым купоном и процентными ставками, расписывая на проекторе вывод формулы.

— Математика настолько элементарная, что мы не будем тратить на нее время, — сказала Чарен, — но хочу подчеркнуть, что в этом курсе нет ничего важнее этой формулы. Здесь, в этой компактной записи, у нас имеется набор процентных ставок, представляющий собой функцию дисконтирования, и эта функция, в свою очередь, дает нам цену, которую мы должны заплатить сегодня, чтобы получить один доллар в тот или иной момент времени в будущем…

Ставлю здесь точку, потому что к этому моменту — спустя десять или что-то вроде этого минут после начала первой, медленной и предельно элементарной лекции — я потерялся полностью. Один-единственный взгляд на Конора подтвердил то же самое и про него. В то время как глаза «физиков» вроде Гуннара блестели заинтересованностью и пониманием, глаза Конора приобрели тот стеклянный, несфокусированный характер, который психиатры ласково именуют "синдромом отупения".

Впрочем, уже сейчас все было ясно. Финансы будут принадлежать «физикам». Что же до «лириков», мы погрузимся в ледяные, беспросветные пучины.

Но, как я уже и говорит, наблюдался контраст.

"Экономика госсектора" не была предметом ядра курса. У меня она стала первым факультативным. Как только мы с Конором выяснили, что если записаться на "Финансы госсектора", то вплоть до весеннего семестра не надо будет ходить на обязательный «Маркетинг», мы немедленно так и сделали. "Если госсектор даст мне хотя бы час дополнительного сна в неделю, — сказал Конор, — он будет этого стоить". Вскоре мы узнали, что госсектор дает нам намного больше, нежели просто добавочное время поспать. Он вернул нам чувство самоуважения. Пара примеров.

Профессор Раджив Гупта, худощавый человек в темных очках, выросший и получивший образование в Бомбее, посвятил первые несколько лекций курса концепции малоэффективности рыночного механизма. "Дефекты рынка, — так он выразился, — представляют собой самый могучий аргумент против нерегулируемого свободного предпринимательства". (С его индийским акцентом в словах звучали музыкальные интонации).

Одна из форм рыночного дефекта проявляется, когда одни экономические единицы позволяют другим получать выгоды бесплатно, по сути дела даря им свои товары или услуги. Однако, поскольку такая единица-донор быстро превратится в банкрота, поток этих товаров и услуг иссякнет и, таким образом, в этом и проявится для нее "дефект рынка".

— Представьте себе лесопарки, — сказал Гупта. — Так как рынок недвижимости склонен превращать девственную, дикую местность в торговые центры, а вовсе не в заповедники или природные заказники, на рынке возникнет кризис с лесопарковыми участками и придется вмешиваться государству. Смотрите, вот мы с вами можем наслаждаться прогулкой среди мамонтовых деревьев в паре миль от нашего кэмпуса лишь оттого, что именно государство защитило этот лес от коммерческого освоения.

Рыночные дефекты также проявляются и в противоположном случае, не только когда одна экономическая единица задаром позволяет другой извлекать из себя выгоду, но и когда единица-донор заставляет другие единицы нести издержки, сама их не покрывая. Типичный пример: загрязнение экологии. "Когда я вожу машину, чей двигатель неэффективно сжигает топливо, — сказал Гупта, — я загрязняю воздух и тем самым наношу ущерб всем тем, кто им дышит. Но возмещаю ли я своим людям-братьям этот ущерб? Даю ли я хоть какую-нибудь компенсацию за то, что им становится труднее дышать? Хоть малюсенькую компенсацию? Нет". Вынуждено вмешиваться государство, принимающее законы о стандартах на выхлопные газы автомобилей.

Гупта долго и подробно рассматривал идею рыночной неэффективности, но суть обвинений в его аргументации была совершенно ясна. Свободный рынок обладает присущими ему недостатками или ограничениями и именно государству поручалось их исправлять.

В конце одной из лекций я поднял руку:

— А кто-нибудь когда-нибудь думал про неэффективность государства?

Раздались смешки. Гупта попросил меня продолжить.

Аргумент в пользу вмешательство государства, сказал я, заранее постулирует, что государство беспристрастно и всесильно, что оно способно выявлять и исправлять рыночные дефекты эффективно и альтруистически. На практике мы вряд ли это наблюдаем.

К примеру, когда я работал в Вашингтоне, встала проблема кислотных дождей. Разумеется, экологические группы агитировали против этих дождей, но это же делало и правительство Канады, которое призывало наше правительство внедрить новые, дорогостоящие стандарты среди американских угольных электростанций. Причем канадцы знали, что это повысит стоимость электричества, которое вырабатывается в Америке, что, в свою очередь, вынудит американские предприятия, особенно на северо-востоке, покупать больше энергии в Канаде, с ее гораздо более чистыми гидростанциями.

Как Конгресс, так и промышленники потратили миллионы, изучая этот вопрос. Никаких прямых связей между кислотными дождями и конкретными видами экологического ущерба установлено так и не было. Некоторые леса действительно производили впечатление неблагополучных, но была ясно выявлена широкомасштабная тенденция к тому, что в Соединенных Штатах лесов становится больше, а вовсе не меньше, так как мелкие фермы, появившиеся в прошлом веке, становились банкротами и исчезали, возвращая культивируемые земли в лесооборот. Одни озера и ручьи умирали, однако другие, в особенности, например, озеро Эри, стали куда более здоровыми, нежели за многие предыдущие десятилетия.

Агентство экологической защиты предложило пакет нормативов для угольных электростанций, как на это и надеялись канадцы. А потом Давид Стокман, директор Бюджетно-управленческого бюро, поручил своим экономистам оценить затраты, которые понесет экономика из-за внедрения этих самых нормативов. Суммы исчислялись миллиардами.

Это законодателей остановило. Но только на время. Агитация против кислотных дождей нарастала по мере того, как заинтересованные группы стали находить поддержку в Конгрессе. В конечном итоге дорогостоящие антикислотные нормативы были действительно приняты — причем при полнейшем отсутствии каких бы то ни было научно обоснованных предпосылок.

— Суть-то дела в том, — сказал я, — что когда государство берется действовать, оно реагирует не на факты. Оно реагирует на политическое давление. Весь мой опыт работы в Вашингтоне заставляет меня верить, что у подавляющего большинства правительственных вмешательств имеется, как минимум, столько же шансов ухудшить ситуацию, как и улучшить. В конце концов, именно эти люди осчастливили нас государственной почтовой службой.

Раздались поощрительные возгласы. "Вот именно!" — воскликнул один из студентов. "Прямо в точку!" — добавил другой.

Оглядев комнату, я заметил, что у доброй половины студентов отмечалось молчаливое неодобрение моих антиправительственных высказываний. Аплодировавшие мне образовывали в основном группу из крупных, мясистых и крепких парней, короче говоря, местных шутников. Но этот факт, что я выиграл поддержку только у части аудитории, не уменьшил моей радости. Я выступил с речью. Наконец-то на занятии в бизнес-школе у меня был длительный момент последовательного, связного мышления.

Неделей позже отличился Конор.

Взяв в качестве примера Англию, Гупта стал обсуждать роль государства в сфере перераспределения дохода и благосостояния. В 1911-м году, отметил он, практически всем владела крошечная прослойка аристократов. Спустя шестьдесят лет, после того, как в период правления тяготевших к социализму лейбористов и любивших патернализм консерваторов, были внедрены новые налоги на наследство, землю, так же как и круто возраставшие ставки подоходного налога, характер перераспределения благосостояния и дохода стал намного более однородным.

— Это было достигнуто, — сказал профессор Гупта, — в интересах большей социальной справедливости.

Конор поднял руку.

— При всем моем уважении, — заявил он, — я не вижу тут логики. Ведь ясно же, что сама по себе картина распределения благосостояния и дохода с моральной точки зрения бессодержательна и пуста, она и не хорошая и не плохая. Напротив, что важно, так это тот путь, которым она сформировалась. Разбогатели ли одни, грабя других? Или эта картина появилась в результате свободных и ненасильственных поступков всех вовлеченных лиц?

— Возьмем, к примеру, распределение дохода в сфере профессионального футбола, — продолжал Конор. — Один или два игрока высшего класса могут делать в год миллионы, в то время как остальные игроки зарабатывают далеко не столько, а зрители и того меньше. Картина перекошенная. Но разве такой характер распределения дохода несправедлив? Что, его надо переделать? Разумеется, нет. Футболисты играют, потому что этого хотят. А зрители платят цену входных билетов по своей воле.

Распространяя аргументацию, Конор предложил, что требуемая роль государства должна заключаться в формировании правил, по которым требуется, так сказать, вести экономическую игру, а государство должно только следить за соблюдением этих правил.

— Вот, невдалеке отсюда есть «Хьюлетт-Паккард», — говорил Конор. — Уильям Хьюлетт и Давид Паккард — это пара одних из самых богатых людей в мире, они стоят несколько сотен миллионов каждый.

— Скорее, по миллиарду на брата, — поправил его один из шутников.

— Ну хорошо, пусть так, по миллиарду с лишним. Но они практически изобрели всю мировую промышленность электронно-измерительных приборов. Сегодня созданная ими компания дает работу тысячам.

— Десяткам тысяч, — поправил тот же парень.

— Ладно, десяткам тысяч. И хотя размер их богатства звучит ошеломляюще в мире, где столько людей живет в нищете, ни Хьюлетт, ни Паккард не сделали ничего плохого. Наоборот, они занимались легальной, творческой и — да, это я утверждаю! — высокоморальной экономической деятельностью. Как ирландец, я верю в ответственность государства за обеспечение рабочими местами и за поддержание базового уровня благосостояния для всех его граждан. Но сама идея, что как только мы заметим неравное распределение богатства и дохода, нам следует автоматически допускать, что государству это надо как-то исправлять… вы меня извините, но это просто смешно.

Вновь оживились шутники: "Вот-вот!" "Еще давай!"

Позже я пересекся с Конором во дворике. "Народ весь день ко мне подходит со своими поздравлениями", — сказал он, затянувшись сигаретой.

— Что говорит об узости обучения в этом месте, — продолжил Конор. — Никакой философии. Никакой политики. Все заведение считает, что мир был свободным рынком с тех самых пор, как Бог изрек "Да будет свет!" И теперь они думают, что это их святая обязанность учить нас, как победить в конкуренции ближнего своего.

Конор сделал еще одну затяжку. Он разогревал себя перед выходом на режим профессионального оратора.

— Но даже самый тупой инженер или банкир, — продолжал Конор, — чувствует, что свободный рынок базируется на определенной философско-политической концепции добра. И еще они чувствуют, что эта концепция добра ежедневно подвергается атакам со стороны марксистов, социалистов и даже либеральных демократов. Зная это, наши однокурсники принимаются нервничать. Решают, что кое-какие из аргументов им надо изучить самим… И что же они делают? Набиваются в класс по "Экономике госсектора", где половина из них валится на спину и поднимает лапки кверху перед наивной теорией социальной справедливости и перераспределения богатства. А вторая половина, которая на спину не валится, слушает, как мы с тобой бросаем совершенно очевидные ремарки и потом они превозносят нас как местных интеллектуалов…

Кое-какая истина в словах Конора имелась. Но отмечалось еще и некоторое злорадное ликование. В этой бизнес-школе тупицами были мы с ним, а вовсе не инженеры с банкирами, и это мы знали. И если дважды в неделю госсектор давал нам шанс почувствовать себя по-другому, — словно мы превращались в Мистера Корифея и Мистера Совершенство, — что ж, пожалуй, нас можно было бы и простить за то, что мы этим так упивались.

 

ДВЕНАДЦАТЬ

Над школой сгущаются тучи

Для студентов бизнес-школы существовал обязательный ритуал: каждый должен пригласить на ленч преподавателей, одного за другим. «Правительство» студенческого самоуправления даже возмещало эти затраты в размере до $10 за каждый профессорский ленч. «Физики», не теряя времени, знакомились с преподавателями и к середине зимнего семестра Джо уже отобедал с половиной финансовой кафедры. "Мне нужно как можно больше добрых знакомых с финфака, — говорил он. — Когда я начну искать работу, стенфордская рекомендация не помешает".

Так как я считал, что мне — пусть даже сидя за тарелкой винегрета — нечего сказать профессорам бизнес-школы, чтобы это не прозвучало глупо, я никогда и не пытался к ним подходить. Но вот зато двое из них сами меня пригласили. Рассказали они мне очень много, но вовсе не про бизнес. А про бизнес-школу.

Профессор Харриман ван Клиф был невысок ростом, с большими круглыми глазами, которые смотрелись еще крупнее под стеклами очков. Личность, слывшая легендарной за яркость чтения своих факультативных лекций по рынкам капитала на втором курсе, он, как выяснилось, был страстным любителем истории и за обедом во французском ресторане атаковал меня вопросами, на что была похожа работа на рейгановскую администрацию. За кофе наступил мой черед задавать вопросы. Когда я поинтересовался, каким образом Стенфорду удалось оказаться в числе ведущих бизнес-школ страны, ван Клиф, скрупулезный, педантичный человек, настоял на том, чтобы начать свой рассказ с истории становления бизнес-школ вообще.

Вплоть до Гражданской войны, объяснил ван Клиф, американская экономика носила аграрный характер. Предприятия по большей части были небольшими, локальными и ими управляли семьи-владельцы. Аппарата чиновников практически не существовало. "Вы упомянули, что во время вашей работы в Белом доме там было занято свыше 800 человек, — сказал он. — Во времена Линкольна их было всего трое, сам Линкольн и два молодых человека, служивших в качестве его секретарей. Вот насколько маленькой была в ту пору бюрократия".

После Гражданской войны начали формироваться подлинные общенациональные компании: гигантские сталелитейные комбинаты Фрика и Карнеги, нефтяной трест Рокфеллера, железные дороги, построенные такими людьми, как, например, Лайланд Стенфорд, на чьем состоянии и был основан Стенфордский университет. Вартон был учрежден в 1881-м, а за ним, в 1908-м году, последовала Гарвардская бизнес-школа.

— Лишь только в 1925-м году, — продолжил ван Клиф, наконец-то вернувшись к теме Стенфорда, — Герберт Гувер основал бизнес-школу здесь, в стенах его собственной альма матер.

Бизнес-аспирантура Стенфордского университета была прямым ответом Гувера и ряда других предпринимателей с Запада на бизнес-школы атлантического побережья. "На Западе имелась масса вещей, требовавших молодого таланта, — сказал ван Клиф. — Шахты в Скалистых горах, лесоразработки на тихоокеанском Северо-Западе, сельское хозяйство Калифорнии и торговля со всей Азией через порт Сан-Франциско. Западные бизнесмены устали видеть, как молодежь уходит в Вартон или Гарвард учиться, а потом оседает на Востоке". (Полвека спустя источник соблазнов обернул знак: уже через две-три недели после приезда в Стенфорд мои однокурсники с восточного побережья стали декларировать свои намерения провести всю оставшуюся жизнь в Калифорнии).

Ван Клиф поднял бокал с вином, отпил глоток, поставил бокал, посмотрел мне в лицо и заморгал. Тут я понял, что он забыл вопрос. "Да, конечно, — продолжил он после моей подсказки, — Стенфорд приобрел общенациональный статус". Он откашлялся.

— Все первые тридцать с чем-то лет своего существования эта бизнес-школа оставалась учебным заведением лишь регионального значения. Затем, в 1958-м году, деканом стал Эрнст Эрбакль. Человек, производивший недюжинное впечатление. А его умение привлекать финансовые средства было вообще чем-то феноменальным.

При Эрбакле Стенфорд стал платить оклады, составившие конкуренцию Гарварду и Вартону, так что уровень преподавательского состава начал повышаться. Сам ван Клиф пришел сюда на работу в 1968-м году.

Эрбакль также понимал, что Стенфорду надо поддерживать научные исследования. Это важно. "Когда ученый был просто хорошим преподавателем, — объяснял ван Клиф, — он мог составить себе репутацию всего лишь среди студентов, которые затем получали диплом и уходили. Но вот занимаясь наукой, он мог сделать себе имя среди гораздо более постоянной аудитории: его коллег. Если говорить откровенно, именно научные исследования — это и есть тот способ, которым ученый продвигает свою карьеру".

Эрбакль выделил преподавателям как время, так и деньги на исследования. Точно так же поступали и его преемники. За полтора десятилетия Стенфорд поднялся где-то с тридцатого на первое или второе место среди всех бизнес-школ.

— Но в последние годы, — заметил ван Клиф, — мы, боюсь, вышли на своего рода плато.

Я попросил его рассказать подробнее, с нетерпением желая побольше узнать про закулисную жизнь бизнес-школы, но ван Клиф не хотел раскрывать внутриинститутские проблемы перед студентом. Он взглянул на часы и, когда официантка принесла чек, немедленно расплатился. "Прошу прощения, — извинился он, — но мне пора возвращаться".

— Ага, плато, черта с два, — усмехнулся профессор Джек Хили. — Все гораздо хуже.

Дело было двумя неделями позже и Хили пригласил меня на ленч в большом обеденном зале Преподавательского клуба университета. "Будем считать, что я перед тобой в долгу за тот дешевый ресторан в прошлые каникулы", — добавил он. Зал, со своим потолком из красного дерева, выходил высокими, изящными окнами на кусты азалии и вьющиеся буганвилии. Пробираясь к нашему столику, Хили заметил: "Неслабо, да?"

— Неслабо, — согласился я.

— Да я не про место, — пояснил Хили. — Я про людей. Вон. — Он мотнул головой в направлении стола, где пила кофе и ковырялась в десерте троица симпатичных старичков.

— Кен Эрроу, Пол Берг и Бертон Рихтер. Соображаешь?

— В смысле?

— За одним столиком три Нобелевских лауреата. Сам кэмпус, может, и либеральный, как я не знаю что, но мозги здесь мирового класса.

Мы заняли свои места. Хили махнул рукой официантке и заказал две порции чего-то мексиканского.

— О'кей, — сказал он, — проблемы с бизнес-школой.

В противоположность ван Клифу, Хили принялся говорить так же откровенно, как если бы мы обсуждали его любимую футбольную команду.

— Начнем с того, что взглянем, что же происходит в этой стране где-то с середины 1982-го года.

В течение 80-х практически каждый компонент американской экономики покупался, продавался или реорганизовывался в основном силами эмбиэшников в возрасте до 30 лет. Новые компании росли беспрецедентными в истории темпами. Занятость на гигантских корпорациях из списка «Форбс-500», может быть, и уменьшалась, но зато мелкие предприятия, зачастую открываемые и руководимые молодыми эмбиэшниками, создавали новые рабочие места сотнями тысяч в месяц. В одной только Силиконовой Долине на свет появились десятки новейших, хайтековских фирм, в том числе громадная корпорация "Сан Майкросистемс", которую основал выпускник Стенфордской бизнес-школы. Бизнес приобретал колдовской, романтический ореол, а сами бизнес-школы, в свою очередь, кипели вулканами на фоне постоянно растущего набора слушателей.

— При Джей-Эф-Кей и Эл-Би-Джей, — сказал Хили, — самые толковые и лучшие шли в правительство. А при твоем любимом Рейгане самые толковые и лучшие начали рваться в "би-школы".

Но так ли хорошо это было для Стенфорда? Не вполне. "Что касается бизнес-школ, то для них восьмидесятые обернулись двумя проблемами, — продолжал Хили. — Проблема первая: то десятилетие началось. Проблема вторая: оно кончилось".

Первая проблема привела к тому, что стало сложно удерживать качество преподавательского состава на первоклассном уровне. Вокруг крутилось слишком много денег и на каждом факультете лучших профессоров постоянно преследовали соблазны покинуть Стенфорд ради более высокой оплаты.

Скажу прямо: мне лично те деньги, что стенфордские преподаватели зарабатывали в бизнес-школе, вполне даже нравились. Даже адъюнкт-профессора, самые младшие из всех, получали от $70 000 до $80 000, а в определенных областях, скажем на кафедрах финансов и бухучета, эта цифра достигала $90 000. И еще были льготы и приварки. На большинство преподавателей распространялись субсидии по оплате жилья. Многие подрабатывали, выступая с платными лекциями и семинарами, вели занятия по летним учебным программам для руководителей предприятий. Практически каждый из преподавателей был в состоянии заработать в год еще дополнительно $20 000 на таких подработках, а факультетские «звезды» вообще могли удвоить свой доход.

— Тут загвоздка в том, — сказал Хили, — что многие из них могли даже еще больше заработать в Вартоне или Гарварде.

Какими бы высокими стенфордские оклады мне ни казались, они были низкими по стандартам других ведущих бизнес-школ, частично оттого, у нас администрация установила пусть неформальный, но ясно осознаваемый потолок тарифных ставок. "Объясняется это тем, что трудно будет сохранить в университете мир и гармонию, если вдруг полный профессор, доктор исторических наук, с десятком монографий за поясом, начнет получать меньше двадцатидевятилетнего адъюнкта с кафедры бухгалтерии".

Кроме того, Вартон и Гарвард предоставляли также более щедрые возможности для подработки. Здесь, в северной Калифорнии, промышленности довольно-таки немного, Эл-Эй далеко, а между ними ничего, кроме ферм да участков под ранчо. Но зато вот на восточном побережье молодой, агрессивный преподаватель бизнес-школы оказывался у престола корпоративной Америки, в полудне езды в любом направлении между Нью-Йорком, Бостоном или Чикаго.

— Пока что никто из крупных имен не дезертировал, — отметил Хили. — Но становится все сложнее рекрутировать на младшие должности. Ведь что происходит? Тебе приходится делать ставку на невероятно молодых ребят, пусть с хорошим научно-исследовательским багажом, но без какого бы то ни было опыта преподавания: ведь будь у них как научный багаж, так и такой опыт, поди попробуй найти для них столько денег под оклады. Вот и получается, что ты покупаешь этих ребят прямо с рынка. А потом готов черту душу продать, лишь бы суметь их обучить…

Я позволил себе заметить, что это, должно быть, объясняет феномен Кемаля с Уолтом, профессоров-младенцев по «лесоводству» и бухучету.

— Да я тебя умоляю, — отозвался Хили, — ты мне дай только волю по именам пройтись…

Поскольку бизнес-школа была не в состоянии платить профессорам по высшему разряду, ей приходилось идти на уступки иного рода. Всего лишь годом раньше, к примеру, деканы вместе со старшими преподавателями капитулировали, когда молодежь с финансового факультета устроила просто-таки мятеж.

Хили объяснил, что в рамках исходного курса финансов, предмета из ядра учебной программы, студенты учили самые что ни на есть основы: различия между акциями и облигациями, методы расчета стоимости капитала и те факторы, которые учитываются компаниями при принятии решений о способе привлечения средств: выпускать ли им облигации, продавать акции или брать кредиты в коммерческих банках.

— А потом молодые с финфака заявили: "Нам это скучно". И поскольку, утверждали они, именно им поручалось преподавать этот вводный, обязательный курс, то пусть им разрешат выбросить старую учебную программу и дадут "зеленый свет" на лекции по интересному для них материалу.

Этот новый материал, как мне уже было известно из занятий Чарен, носил технический и теоретический характер. Сейчас единственным местом, где такие «лирики», как я, могли научиться основам, был только факультативный курс, начинавшийся со второго года обучения.

— Может статься, Питер, — рассмеялся Хили, — финансовый факультатив в будущем году разъяснит кое-что, чему они сейчас вас учат.

Вторая проблема, конец бума восьмидесятых, оказалась даже еще серьезней. Рынок труда для эмбиэшников стал затягивать ремень. Уже сейчас те компании, что рекрутировали будущие кадры в Стенфорде, начинали давить, чтобы в программу вводили побольше практического, прикладного материала, и это-то и привело к брожению среди преподавательского состава.

С одной стороны — профессиональные ученые. Им хотелось и впредь давать глубокомысленный, труднодоступный материал, основанный на их же собственных исследованиях. "У нас на финфаке есть такие типы, — сказал Хили, — которых прямо подмывает посвятить остаток своих дней на мусор типа теории игр, которую никакой ж**** не присобачишь ни к чему путному".

С другой стороны — лекторы, где-то с десяток бизнесменов, по большей части уже на пенсии, которые в роли почасовиков читали факультативные предметы на втором курсе, вроде риелторства и венчурного капитала. Все эти лекторы ратовали за добавление практического материала. Эти были люди-практики. Да они и богатыми-то стали оттого, чтобы были практиками. Среди них не имелось ни одного с докторской степенью.

Подобно лекторам, студенты сами хотели более прагматичный материал. "Эмбиэшники хотят работу, — сказал Хили. — С их точки зрения ученые вполне могли бы просто уйти с дороги и дать "Проктору энд Гэмблу" и "Моргану Стэнли" придти сюда и написать для нас учебную программу".

— Сравни бизнес-студентов со студентами-юристами, — продолжал он. — Студенты-юристы глубоко уважают своих профессоров, стремятся стать такими, как они. Видят в преподавании юриспруденции чуть ли не самое высокое призвание во всей этой профессии и сами мечтают достичь этой вершины. Очень легко привыкнуть, что на тебя изо дня в день смотрят снизу вверх. Да черт возьми, для профессора-юриста это чуть ли не половина повода преподавать!

Но МБА?

— Ты думаешь, эти ребята смотрят на нас снизу вверх? Да никогда. Эмбиэшники не хотят носить твидовые пиджаки и водить «форды». Они хотят щеголять в итальянских костюмах и раскатывать на «порше». Хотят большой, шикарной работы, которая приносит огромные деньги, и они абсолютно убеждены в том, что этого заслуживают. Так что когда бизнес-студенты смотрят на своих профессоров, они это делают сверху вниз.

Никто, по словам Хили, не может сравниться с эмбиэшниками по степени веры в то, что те, кто может, делают дело, а те, кто не может, те просто преподают.

— Чтение лекций в комнате, полной горластых, агрессивных эмбиэшников, это все равно что кормить акул. Но только вместо того, чтобы кидать рыбу из ведра, тебе приходится забираться внутрь и позволять акулам глодать тебе конечности. Чем хуже обстановка на рынке труда, тем глубже и глубже начинают кусать акулы. — Хили покачал головой. — А потом приходит кто-то вроде тебя и давай вопрошать, отчего это вдруг преподаватели хотели бы заниматься наукой.

Лекторы-почасовики против штатных преподавателей против студентов. Прикладной, практический материал против чисто научных изысканий. С точки зрения Хили, радикального решения этой ситуации не имелось, только достижение равновесия, баланса между противодействующими интересами. И прямо сейчас этот баланс был нарушен.

— Это прекрасная школа, — сказал Хили. — Но здесь слишком много теоретического мусора и нехватка настоящего качества преподавания. И пока что нет оснований ждать, что этот разбаланс исправится. Декан, хотя и очень способный человек, провел на своем посту почти десятилетие. Но возникает впечатление, что ни он, ни его замы не могут отреагировать на те изменения, что уже сейчас происходят на рынке спроса на эмбиэшников.

— Поинтересуйся у меня, — посетовал Хили, ложкой подбирая цыпленка с тушеными бобами, — и я скажу, что эту школу сильно подпекло.

Кое-что из его анализа меня беспокоило. Хили говорил о школе так, словно она занималась изготовлением и маркетингом какого-то продукта. Но разве можно так воспринимать академическое учебное заведение?

Как Хили, так и ван Клиф, к примеру, оба утверждают, что преподавательский состав бизнес-школы точно так же обеспокоен строительством своей карьеры и заработком, как и собственно студенты. Но ведь с самого начала предполагается, что ученые должны получать меньше. В ответ у них появляется возможность отстраниться от жизни в мире материальном и полностью посвятить себя жизни умственной. Таков общепринятый взгляд. По меньшей мере, именно такому подходу следовали лучшие из моих профессоров в Дармуте и Оксфорде.

В бизнес-школе же преподаватели, кажется, хотят и того и другого. Да, они стремятся заниматься коммерческой деятельностью, но только в роли лекторов и консультантов — другими словами, на условиях, которые позволят им сохранить непредвзятость мысли и чистоту ногтей.

— Так что же такое бизнес-школа? — спросил я у Хили. — Бизнес или школа?

— В том-то и проблема, — ответил он. — Она и то и другое.

Любая бизнес-школа, утверждал Хили, всегда пытается совместить два агрессивных химиката: мир бизнеса и мир академии. "Представь, что это как внутренне неустойчивое вещество типа… эх, черт, я же ничего не знаю из химии…" Хили бросил взгляд на чашку с гваяковым соусом, что стояла в центре стола. "Назовем его «гваякамолеум», — сказал он. — Наполовину авокадо, наполовину сальса. Сделай пропорции абсолютно правильно и у тебя появится чудо-вещество. Народ будет его обожать. Оно позволит им лучше жить в современном мире. Но стоит только хоть чуть-чуть ошибиться в смеси и произойдет одно из двух. Либо оно окажется безвкусным, как авокадо: ничего кроме прикладных сведений и лекторов, которые приходят и рассказывают, как они создавали свои компании, без какого-то бы то ни было теоретического базиса. Или оно станет слишком острым, типа настоящей сальсы — и это окажется ничем иным, кроме как теории, от которой у студентов голова кружится, типа теории игр".

Хили окунул кусочек лепешки-тостады в соус и кинул его в рот. "Не метафора, а черт знает что, — признал он. — Но это и есть бизнес-школа. Один громадный, нестабильный чан с гваякамолеумом".

Хотелось бы, конечно, сказать, что я много потом раздумывал после этих обедов с Хили и ван Клифом, но вот что действительно поразило меня, так это слова Хили о том, что бум восьмидесятых подошел к концу. Это имело большое значение, даже огромное. Сужение рынка спроса на будущих эмбиэшников не повлияет на по-настоящему талантливых студентов типа Мистера Совершенство и Мистера Корифея. Но на собеседованиях с потенциальными работодателями, до которых оставалась всего лишь неделя, кое-кто другой, вроде меня, вполне мог узнать, что окажется безработным.

 

ТРИНАДЦАТЬ

Интервью на летнюю практику:

"Друг, ты мне не одолжишь тысяч десять?"

13 февраля

Сегодня на финансах я с удивлением отметил, что Филипп появился не в своем обычном свитере и плисовых брюках, а в превосходно пошитом, серовато-сизом костюме и при бордовом галстуке от «Гермеса». Сезон интервью начался.

Пожалуй, мне стоит заявить — если угодно, официально, — что зачетная сессия в зимнем семестре оказалась таким же мрачным делом, что и в осенний семестр. На анализе данных, финансах, операциях и учете издержек (по экономике госсектора зачетов не проводилось) я опять, в который уже раз, зубрил до поздней ночи. Затем, уже на самих экзаменах, я ворошил свои записи, щелкал калькулятором, царапал на бумаге ответы, стирал, царапал новые, а потом стирал и их. Но истина заключалась в том, что зачеты в зимний семестр значили уже не столь много. Что было важно — так это получить работу на летнюю практику.

Несколько слов предыстории.

Драма поиска работы началась еще в осенний семестр, когда стали устраивать «бибиэлы». ("Бибиэл" — сокращение от "brown bag lunch", "коричневый пакет с обедом"). Это не что иное, как полуденные презентации в больших аудиториях совсем рядом с внутренним двориком, которые организовывали крупные фирмы, намеревавшиеся затем устроить собеседования стенфордским студентам. К середине зимнего семестра я побывал на полудюжине таких «бибиэлов». Все они до удивления походили друг на друга.

— Спасибо, что заглянули к нам, — с этого обычно начинали симпатичные, дорого одетые молодые мужчины или женщины. — Меня зовут Джон {или Джоан} Смит, стенфордская бизнес-аспирантура, выпуск {вставить любой год из последних пяти}.

Затем выступающий раздавал брошюры про свою компанию. Напечатанные на плотной, глянцевой бумаге, эти буклеты были заполнены фотографиями молодых служащих, мужчин и женщин, выглядевших близнецами самого представителя, и которые, судя по снимкам, занимались оживленными обсуждениями за дискуссионными столами, выкрикивали в телефоны ордера на покупку или продажу посреди операционных биржевых залов, или же энергично шагали по аэропортам, устремляясь в ту или иную столицу мира. Каждое фото сопровождалось подписью типа:

Джейн Джонс, выпускница Вартона. "Я считаю, что работа здесь, в {вставить название компании}, бесконечно стимулирующая. Она дает выход моему желанию действовать на самых высоких уровнях, быть по-настоящему нужной, иметь дело с талантливыми, целеустремленными людьми. И, кстати говоря, это еще и очень увлекательно".

Затем представитель выступал с тщательно отрепетированной презентацией, сопровождаемой слайдами или плакатами. Он описывал историю компании, указывал на то, каким привилегированным он себя чувствует, работая в ней, и заявлял, что и для членов нашего класса она тоже будет замечательным местом работы. При этом, однако, он строго добавлял, что никому не следует благодушно рассчитывать на свои шансы. В конце концов, его компания будет нанимать только немногих избранных.

Никто из нас не обращал особого внимания на последнее замечание. Как становилось ясно из этих «бибиэлов», уж кому-кому не надо благодушничать, так это самим компаниям. Именно они настолько хотели нанять эмбиэшников, что подвергали своих представителей унижению, вынуждая по ходу своих выступлений слушать, как хрустят картофельные чипсы и хлопают открываемые банки с газировкой. Ради нас на эти «бибиэлы» пошли одни из самых важных компаний мира. «Ай-Би-Эм» и «Эппл». «Бейн», «МакКинзи» и группа "Бостон Консалтинг". "Дженерал Фудс" и "Проктор энд Гэмбл". Они нас хотели. Они в нас нуждались. По крайней мере, такое возникало впечатление.

Вторым актом драмы трудоустройства стала эпопея написания автобиографий. К концу третьей недели зимнего семестра каждый из нас должен был предоставить свои анкетные данные в Центр карьерного менеджмента бизнес-школы.

За десять дней до срока сдачи этот Центр начал в обеденные перерывы проводить семинары на тему "Как писать автобиографию". Я лично отказался на них ходить, высмеивая саму эту идею. "Да насколько вообще может быть сложным написание собственной биографии? — думал я. — Перечисли все те заведения, где ты работал, где учился. Если внизу листа останется место, напиши про свой любимый вид спорта…" Я проволынил все это дело, пока до срока сдачи не осталось четыре дня.

Когда я наконец спустился в компьютерный класс, то нашел его переполненным. Атмосфера царила донельзя взвинченная. Одни студенты работали за терминалами, в то время как другие, сбившись в тесные группы, поджидали своей очереди к лазерным принтерам, или ходили вдоль и поперек, обмениваясь черновиками своих анкет, чтобы отыскать в них ошибки и заполучить комментарии. Обстановка смахивала на нью-йоркскую биржу.

— На твоем месте я бы имя печатал жирным шрифтом, размером в четырнадцать пунктов, а не курсивом в двенадцать. Лучше, когда имя выглядит крупно и уверенно, а у тебя здесь какая-то мелочь вертлявая.

— Это самое… мне как, лучше телефон и адрес поставить по центру, сразу под именем? Или адрес выровнять по левому краю, а телефон — по правому? Эй, ну серьезное же дело!

— Не пиши, что просто "вел сделки по рефинансированию", когда работал в Голдмане. Напиши что-нибудь поэнергичнее. Что-то типа "участвовал в ряде крупномасштабных финансовых реструктуризаций".

— Слушай, ты опять занял принтер? Ну сколько ж можно? Нас тут триста тридцать три человека и у всех срок поджимает.

В итоге все последние четыре дня я по три часа проводил в компьютерном классе: прихорашивал каждый пункт, распечатывал заново, раздавал текст всем подряд на просмотр и замечания, затем вновь и вновь возвращался к компьютеру, чтобы внести то или другое малюсенькое изменение.

— Как можно учиться в таких условиях? — пожаловался я Сэму Барретту.

Сэм, не отрываясь, печатал за своим терминалом. "А ты что думал? Что сюда учиться пришел? Ну-ну. Ты здесь потому, что работу ищешь".

Центр карьерного менеджмента переплел наши автобиографии в небольшие книжки, после чего роздал их ряду компаний. Непосредственно перед началом зачетной сессии эти компании начали нас заманивать. Я получил письма от всех консалтинговых фирм. Из "Дженерал Фудс" пришла коробка с образцами их новинки, жевательных конфет в форме динозавриков, а «Клорокс» подарил мне флакон с моющим средством.

И наконец, сразу после зачетов, студенты начали появляться на занятиях не в джинсах и свитерах, а в костюмах с галстуками (женщины надевали что-то очень напоминающее мужские костюмы, с шарфиками, которые, судя по всему, должны были сойти за мужские же галстуки). Наступило время для третьего, и последнего, акта драмы: собственно интервью.

На весь трехнедельный период этих собеседований Филипп перебрался со снежных склонов Тахо обратно в наш дом. Они с Джо окунулись в самую гущу поиска работы, уединяясь в библиотеке, чтобы почитать про десяток банков, с которыми договорились о встрече.

Если собеседником оказывался только я один, то как Филипп, так и Джо вполне откровенно делились своими стратегиями. Джо хотел вернуться в тот банк, где он работал до бизнес-школы, "Саломон Бразерс", но предстоящее лето намеревался провести с кем-то из конкурентов «Саломона». "Это даст мне более прочную позицию, когда я в следующем году поведу с «Саломоном» переговоры насчет бонусов, — объяснял Джо. — Мой старый босс скажет: "Н-да, Джо так просто не купишь. Будем с ним обращаться неправильно, так он возьмет и уйдет в тот банк, где работал летом"…

Филипп тоже, казалось, отлично знал, что делает, вплоть до галстука от «Гермеса». "Дома, в Швейцарии, — говорил он, — гермесовы галстуки считаются вульгарными. Только идиот может так тратиться на шелковую тряпочку". Но в одном из журналов Филипп прочитал, что такие галстуки были популярны среди американских инвестиционных банкиров: статья именовала их "силовыми галстуками". Словом, он купил себе несколько штук в аэропортовом дьюти-фри, когда возвращался в Штаты после рождественских каникул.

Филиппов план предусматривал собеседования со всеми банками. Однако, так как у него образование было юридическим, а вовсе не финансовым, он был убежден, что лишь менее важные, второклассные фирмы сделают ему предложение. Этого было вполне достаточно. Он примет одно из этих предложений, проведет лето, изучая все насколько сможет, а потом, вернувшись осенью в Стенфорд, будет в состоянии приступить к осаде банков первоклассных.

— А на следующий год? — сам себя вопрошал Филипп. — Тогда я получу предложения от "Голдман Сакса" и "Первого Бостонского".

Как я уже говорил, со мной Джо и Филипп обсуждали свои планы вполне открыто. Но вот зато разговаривая друг с другом, они лукавили.

Джо: Ты с кем планируешь собеседования?

Филипп: Да-а… не решил пока. Может, чего-нибудь из хозтоваров. Там, "Проктор энд Гэмбл"… Я вообще очень мылом увлекаюсь.

Джо: Ты знаешь, и я тоже. Думаю провести лето на "Клороксе".

Оба при этом хмыкали, отлично зная, конечно, что друг друга надувают.

После того, как интервью начались, смешки резко пошли на убыль. И действительно, все эти собеседования круто изменили настроения в бизнес-школе. Стенфорд традиционно гордился духом сотрудничества среди своих студентов. В Гарварде, например, с их жестокой системой оценок за успеваемость, студенты беспрестанно боролись друг с другом за отметки и внимание со стороны профессоров — по крайней мере, так считали в Стенфорде. "Но у нас, — как сказала Эстер Саймон на ориентации, — все по-другому. Мы считаем, что студенты получат более богатые знания, если станут работать сообща".

Этот идеал сотрудничества был нечто большим, нежели просто официальное мнение Стенфорда о самом себе. Как я узнал из курса "Организационной бихейвиористики" в осенний семестр, такая позиция влияла на характер поведения самих студентов. Многие из них позволили себе несколько ослабить работу над ОБ во второй половине семестра, вместо этого уделяя образовавшееся время на более сложные и математически насыщенные предметы типа компьютеров и «лесоводства». Недели за две до семестровых экзаменов Эверетт Адамс, высокий атлет из Джорджтауна, привлек меня и еще пару дюжин других студентов к подготовке единого конспекта за весь курс. Когда стала приближаться сессия, к каждому из нас начали подходить остальные однокурсники за фотокопией этого нашего конспекта. В один из обеденных перерывов Эверетт созвал нашу рабочую группу на совещание.

— Ну что скажете? — спросил Эверетт, по очереди оглядывая каждого из нас, когда мы собрались в кружок на внутреннем дворике. — Оставим конспект себе? В конце концов, это мы его делали. Или поделимся с другими?

— Мне очень не нравится идея, что нас будут считать агрессивными или враждебными, — сказала одна из дам. — Давайте поделимся.

Эверетт подождал, не примет ли кто-то противоположную точку зрения. Этого так и не случилось. В тот же день, после обеда, Эверетт спросил профессора Хэммонда, нельзя ли сделать небольшое объявление.

— Если кто еще не знает, — сказал Эверетт, — то наша группа подготовила полный конспект этого курса. Сейчас у вас по рукам ходит листок с нашими именами и телефонами. Если кто хочет копию конспекта, обратитесь к кому-нибудь из этого списка.

Сообщение вызвало дикий восторг.

— Эй, — отреагировал Эверетт, — если б мы хотели друг другу глотки рвать, то пошли бы в Гарвард, верно?

Сейчас, одним лишь семестром позже, Джо с Филиппом лгали друг другу в глаза. Даже личности с устойчивой психикой, типа Дженнифер Тейлор, начали выказывать резкие перепады в настроении: оживляться после хорошего собеседования, огрызаться на однокурсников после неудачного. Как-то раз, вернувшись домой, я взял в руки газету, которую Джо оставил на кухонном столе. Сам он сидел в гостиной и ничего не делал, только пил пиво. "Газету мою читать можешь, — резко бросил он, — но не вздумай перепутать мое место". Перепутать его место? В газете?!

Джо следовал своему плану, побывав на собеседованиях с каждым банком, кроме "Саломон Бразерс".

— Но, Джо, — спросил я, — разве вербовщики не в состоянии понять, что ты неискренен? Разве они сами не задают вопрос, отчего это ты ходишь на собеседования к ним, когда уже провел четыре года на "Саломоне"?

— Ну да, задают, — ответил Джо. — Но я тогда просто делаю честный вид и говорю, что хочу работать для "Беар Стернс" или "Морган Стенли" или кто там еще есть, потому что они лучшие инвестиционные банкиры мира. Ты всегда можешь рассчитывать на банкирское тщеславие, Питер.

Этот прием сработал. Джо получил предложения от всех банков, с которыми разговаривал, и окончательно остановился на "Ширсон Леман Бразерс", в основном потому, что их штаб-квартира располагалась в центре Манхеттена, невдалеке от "Саломон Бразерс". Таким путем Джо сможет встречаться на ленчах со своими старыми коллегами по "Саломону".

Филипп тоже вел беседы, то с одним банком, то с другим. В своем серо-сизом двубортном костюме и при галстуках от «Гермеса» Филипп выглядел именно тем, кем он и был — урбанизированным, искушенным европейцем, — и мне казалось, что инвестиционные банкиры его прямо-таки с руками оторвут. Этого не случилось.

— "Морган Стенли", — объявил Филипп как-то вечером, держа в руках небольшую пачку отказных писем, именуемых на стенфордском сленге «бубенцы». — "Голдман Сакс". "Первый Бостонский". — Но вместо того, чтобы выглядеть расстроено, Филипп казался вполне даже веселым. Все шло согласно плана.

— Этим банкам надо быть идиотами, чтобы меня нанимать, — сказал он. — Но вот когда я начну интервью с банками второго класса, для них я окажусь выгодной сделкой.

Получилось именно так, как и предрекал Филипп. "Киддер Пибой", один из уолл-стритовских банков небольшого калибра, сделал ему предложение. Филипп его принял. После этого он приторочил лыжи к заднему бамперу своего «бьюика», сел за руль и в пурпурном облаке выхлопных газов с грохотом покатил обратно, на заснеженные склоны.

«Физики» без усилий, один за другим, находили себе работу. Джон Лайонс побывал на собеседованиях с полудюжиной инвестиционных банков, от каждого получил предложение и всем им отказал, чтобы вернуться к себе, в "Леопард Секьюритиз". Гуннар Хааконсен провел одно-единственное интервью, с "Вассерштайн Перелла". В то время как типичный оклад на летнюю практику составлял порядка $1000 в неделю, или $10 000 за все лето, про "Вассерштайн Перелла" ходили слухи, что они платят существенно больше. "Разве он не рискует, что был на интервью с одной только фирмой?", — спросил я у Джо. "Вовсе нет, — последовал ответ. — Гуннар им скажет: "Я настолько хочу работать у вас, что даже и не собираюсь разговаривать с кем-то еще". Вот увидишь, они его проглотят без масла". Мистер Корифей получил свое предложение.

Дженнифер Тейлор договорилась с "Дженерал Миллз". "Я недостаточно агрессивна для банкиров", — сказала она. На самом первом банковском интервью вербовщик начал с того, что задал вопрос в лоб: "Что же, вы считаете, что достаточно хороши, чтобы работать у нас?" Дженнифер зарделась, попыталась взять себя в руки, после чего вежливо ответила: "Мне кажется, это вам надо решать". Банкир только головой покачал.

— Но вот зато представителям от маркетинга я всем понравилась, — продолжала Дженнифер. Эти вербовщики искали командных игроков, а не головорезов-одиночек. Им были нужны кандидаты, способные сформировать связи в коллективе. Дженнифер отлично укладывалась в такую схему. "Как только до меня это дошло, — сказала она, — я превратилась в настоящее золото".

Не вызывал удивления тот факт, что фирмы по менеджмент-консалтингу видели в Руперте Дапплине, высокообразованном англичанине с отлично подвешенным языком, шанс добиться хорошего эффекта в Великобритании, и Дапплин получал предложение за предложением. Единственная его проблема состояла в том, что Калифорния подорвала у него чувство лояльности к монархистскому острову. Дапплин вел затянувшиеся переговоры с одной из крупнейших консалтинговых фирм.

— Они согласились, что я пол-лета проведу в Эл-Эй, — улыбаясь, сообщил мне Дапплин.

— А вторую половину?

Его глаза потухли: "Лондон".

Даже мой японский друг Дзэн, страдающий некачественным английским, все равно получил свою долю предложений.

— Много приглашений, — сказал Дзэн, когда я пересекся с ним во дворике. Он показал мне скоросшиватель, куда подкалывал все свои предложения, аккуратно прокомпостировав их дыроколом. Это были письма от всех без исключения крупнейших инвестиционных банков.

— А я-то думал, ты хочешь остаться в «Мицуи», — удивился я.

Дзэн объяснил, что «Мицуи» согласится оставить его в Соединенных Штатах еще только на два-три года, после чего отправит назад, в Осаку. "Ты знаешь Осаку? — спросил он. — Осака не как Стенфорд. Осака некрасивая".

— Но если я уйду из «Мицуи» и вступлю в американскую компанию? — продолжал он. — Может быть, они пошлют меня в Японию на четыре года, или пять. Но я всегда смогу вернуться в Америку. Я очень люблю Америку. Более дружеская". Дзэн принял предложение от "Пейн Уэббер".

У «лириков» дела шли похуже. Не то, чтобы мы не получали предложений, нет. Но каких мук это стоило! Конор был настолько обеспокоен поиском работы, что начал этим заниматься еще на рождественских каникулах, когда был в Дублине, где и разговаривал с рядом ирландских банков и страховых компаний. Эти встречи выглядели не особо обнадеживающими.

— Ирландцы всегда готовы сковырнуть любого, кто хоть чем-то может показаться выскочкой, — объяснял Конор, непрерывно поправляя очки. — У всех президентов компаний, что я видел, именно такое настроение. "Как-как, эм-би-эй? У нас никаких таких новомодных штучек из Америки нет. Да и кстати, почему это вы вообще оставили хорошую работу в госаппарате?"

Сейчас Конор был, можно сказать, весь увешан «бубенцами» от каждого инвестиционного банка и консалтинговой фирмы, с которыми он только имел собеседования. В конечном итоге он взял это дело в собственные руки и совершил полдюжины поездок в штаб-квартиру «Эппла» в Купертино, в получасе езды от Стенфорда к югу. Каким-то образом ему удалось убедить эту компанию, что раз у нее есть завод в Ирландии, ей прямо-таки позарез надобно нанять Конора на летнюю практику в Калифорнии.

Лично на меня такое давление от поиска работы повлияло плохо. Вместо того, чтобы с головой кинуться на розыски, записаться на десяток или даже больше интервью, и — подобно Конору — тщательно к ним готовиться, я попытался сделать вид, что этих собеседований вообще не было как таковых. Я упрямо занимался одной только учебой. Когда Филипп и Джо заводили разговор насчет работы, я зачастую выскальзывал из комнаты, запирался в своей кладовке и включал музыку. Я даже не отметил дату начала собеседований на календаре (та самая причина, почему я так удивился, когда Филипп пришел на занятия по финансам в костюме).

Но беда с такой страусиной политикой в том, что она работает только временно. Рано или поздно реальность дает о себе знать. В моем случае реальность проявилась телефонным звонком. "Ты жертвуешь двумя годами своей жизни, чтобы получить МБА… и манкируешь собеседованиями?!" — поразился Стивен. Он заявил, что я не понимаю саму суть и смысл бизнес-школы. "Может, народ и получает степени в английском языке просто оттого, что хочет по достоинству оценить литературу, — сказал он, — но причина учебы на мастера в бизнесе как раз в том и состоит, чтобы подготовить себя к миру работы. Беседы с банками и консалтинговыми фирмами — часть этого обучения".

На следующий день я нехотя пошел записываться на собеседование с двумя фирмами, одна консалтинговая компания, а вторая — инвестиционный банк. Мне думалось, что это тот минимум, который позволит сохранить подобие самоуважения к самому себе. Я выбрал "МакКинзи энд Компани", одну из трех-четырех крупнейших консалтинговых фирм, а также "Диллон Рид", небольшой инвестиционный банк, в основном оттого, что у них, казалось, наибольшее число свободных мест. Мне не доставляет здесь особого удовольствия доложить, как прошли эти два собеседования.

Не то чтобы они начались слишком плохо. "Это одно из самых впечатляющих резюме из всех, что я видел", — сказал мне вербовщик из МакКинзи. Подобно всем первоначальным интервью, разговор проходил в небольшой комнате в Центре карьерного менеджмента. Из обстановки там был всего лишь стол с пластиковой столешницей, пара стульев и горшок с каким-то растением. Думаю, что когда интервью проходит плохо, эта комната производит такое же стерильное и унылое впечатление, как и кабинет медосмотра. Собеседование же, однако, шло неплохо, так что даже и эта обстановка казалась чуть ли не праздничной.

Молодой человек, ведший беседу, объяснил, что сам он из лос-анджелевского офиса МакКинзи и что ему довелось много работать на нефтяные компании и аэрокосмические фирмы, разбросанные по всей Южной Калифорнии. Он был минимум года на четыре моложе меня и, задавая вопросы насчет Белого дома, выглядел почти что подобострастным, что мне изрядно польстило. Поскольку он завершил разговор фразой "МакКинзи повезет, если они возьмут вас на работу", для меня не стал сюрпризом телефонный звонок, пригласивший на следующий раунд собеседования двумя днями позже.

— Я тут вижу, у вас нет реальной квантитативной подготовки.

Теперь со мной беседовал партнер МакКинзи, мужчина средних лет. На этот раз мы уже не сидели в стерильной комнатушке Центра карьерного менеджмента, а в гостиничном люкс-номере (вторые раунды интервью проводились вне студенческого кэмпуса), но все же именно сейчас я начал испытывать то уныние, которое возникает в кабинетах медосмотра. Он опять взглянул на мое резюме. Политический опыт у меня впечатляющий, отметил он, и МакКинзи отдает должное таким, как он выразился, навыкам работы с людьми, особенно на высоких должностных уровнях фирмы. "Но прежде чем вы достигните этих уровней, вам придется потратить несколько лет, исполняя сложную, фундаментальную аналитическую работу, которая и является основой нашего бизнеса. Как, рассмотрим практический пример?"

На собеседованиях второго раунда консалтинговые фирмы зачастую норовят подкинуть кандидату некий гипотетический случай и попросить с ходу его решить. Но даже знание, что это типичный прием, никак не помогало. Возникло ощущение, что я достиг того этапа медосмотра, когда врач предлагает вам спустить брюки до колен и нагнуться.

— Я приведу вам пример из моего личного опыта, если не возражаете, — сказал партнер. Он был одет в белоснежную накрахмаленную рубашку и брюки, чьими складками можно пирог резать. Сухим тоном он заверил меня в том, что ему лично довелось работать с этим примером еще в моем возрасте, когда он только-только начинал свою карьеру в МакКинзи.

— Речь пойдет о компании-экспедиторе. Имеете представление, чем вообще занимается экспедитор?

Прозвучало это зловеще. Естественно, ни малейшего представления у меня не было. Но вместо того, чтобы просто ответить «нет», я отреагировал так, как делал всегда, когда испытывал дискомфорт. Я попробовал отшутиться. "Неа, — сказал я. — Аб-со-ЛЮТ-но никакого". К этому я присовокупил подобие улыбки, пытаясь сойти хоть и за простака, но своего парня.

Ноль реакции. Партнер просто продолжил в прохладной, ровной, полностью деловой манере.

— Компания-экспедитор, — сказал он, — получает груз, упаковывает его — обычно они сооружают стандартную деревянную раму или ящик для каждого грузового места, — переваливает карго на транспортное судно или самолет, забирает груз в порту на другом конце, складирует его, затем извлекает товар из транспортного контейнера и, наконец, доставляет по месту назначения на оговоренную дату. Бизнес, таким образом, по сути представляет собой автоперевозку, складирование и грузопереработку.

Далее партнер сообщил, что его заказчик занимался такой экспедиторской деятельностью несколько десятилетий и все время получал прибыль. А затем клиент внезапно обнаружил, что на протяжении нескольких месяцев подряд он теряет деньги. Как часто бывает в бизнесе, не менявшемся много лет, менеджеры фирмы стали вести свою бухгалтерию спустя рукава.

— Калькуляция себестоимости? — сказал он. — Не существовала вообще. Словом, они не могли понять, что же случилось и в конечном итоге обратились к нам.

Для МакКинзи, поведал партнер, приведение производственной бухгалтерии в порядок было делом элементарным, "хотя на это и ушла масса времени и мозгов". В МакКинзи пришли к выводу, что экспедитор начал терять деньги из-за одного-единственного стоимостного фактора: грузового авиатарифа.

— Авиакомпании, — сказал он, завершая вступление, — внезапно начали запрашивать больше — намного больше! — за перевозку авиагрузов. Мой к вам вопрос: почему это могло произойти?

Я замер.

Спустя напряженной секунды молчания партнер повторил свой вопрос. Смотрел он на меня угрюмо.

— Вы ведь поняли смысл задачи? Почему авиакомпании стали запрашивать более высокую цену?

Он не пытался облегчить мне жизнь.

— Стоимость топлива? — наконец, сказал я. — Может, это случилось в период нефтяного эмбарго, в начале семидесятых?

— Нет, — сухо ответил он. — Дело было куда позже. Повышенная цена на нефть уже была заложена в ценовую структуру авиакомпаний.

Очередное напряженное молчание.

Партнер сказал: "Давайте взглянем на это с другой стороны". По его словам, в тот же самый период тарифы на пассажирские авиаперевозки удерживались на постоянном уровне или даже понемногу снижались. И все же авиакомпании упорно вздували цены для экспедиторов. "Чтобы дать рекомендацию заказчику, нам требовалось понять, что происходит. Ваше мнение?"

— А не было другой авиакомпании, которая требовала бы меньше? — спросил я. Даже я понимал, что это был глупый вопрос: прежде чем решиться потратить десятки тысяч долларов, нанимая МакКинзи, заказчик несомненно пожертвовал бы несколькими центами, чтобы обзвонить другие авиакомпании. Но я все же отчаянно пытался: "А… а все компании подняли свои тарифы?"

Партнер подтвердил, что да, все авиакомпании поднимали тарифы. "Но вы более-менее на правильном пути", — заметил он. Это меня удивило. "Если все авиакомпании одновременно увеличивали свои цены, то что за этим могло стоять?" Я не имел никакого понятия на этот счет, что как раз не удивительно.

И вновь я застыл на месте. Если продолжать аналогию с медосмотром, сейчас доктор натянул резиновую перчатку и окунул пальцы в мазь. Партнер же сидел и просто смотрел на меня. Потом он сдался.

— Как насчет спроса и предложения? — спросил он.

— Если все авиакомпании приняли повышенные тарифы, — принялся он объяснять, — спрос на грузовые авиаперевозки должен был, значит, подняться на новый уровень. Но несмотря на такой повышенный спрос, грузоподъемность и наличие мест в самолетах оставались более или менее постоянными. Проходит много месяцев, пока авиакомпании закажут себе новые самолеты, получат их и, наконец, введут в эксплуатацию. Одним словом, авиаперевозчики запрашивали высокую цену оттого, что им не надо было бороться за своих заказчиков. Имелись и другие желающие, готовые предложить более высокую оплату за относительно фиксированную грузовместимость самолетов. Решение верное, не так ли?

Конечно же, верное. Объяснение было настолько очевидным, что я почувствовал себя обведенным вокруг пальца. Спрос и предложение? Да ведь эти слова в той или иной мере служат ответом на практически любой вопрос о рынке. Я-то думал — и вполне естественно, считаю я до сих пор, — что он хотел от меня более глубокого ответа. Разве настоящий вопрос не в том, почему именно так резко вырос объем перевозимого груза? Это понятно, что авиакомпаниям понадобится масса времени нарастить свою грузовместимость. Но нельзя же ожидать, что объем развозимых по всему миру ящиков с грузом удвоится за ночь, верно ведь?

— Я вам скажу вот что, — продолжал партнер. — Программа летней стажировки на МакКинзи очень короткая, всего лишь десять недель. Из своего длительного опыта МакКинзи пришла к выводу, что наибольшую пользу из этой стажировки извлекают те студенты бизнес-школ, которые уже способны справляться с консалтинговой нагрузкой… Не сомневаюсь, что вы сможете усвоить базовые консалтинговые навыки — в конечном-то итоге. Но должен быть с вами откровенен. По моему мнению, нам пришлось бы слишком много затратить усилий на ваше летнее обучение, чтобы вам удалось приобрести по-настоящему хороший опыт…

Ну вот, я провалился. С концами. Я был в бешенстве и на партнера и на самого себя. Не в смысле, что я оказался слишком туп, чтобы решить задачу. Скорее, я просто не понял правил игры. Пытался сообразить, откуда могла возникнуть проблема в отрасли, о которой не имел никакого понятия, в то время как партнер всего лишь хотел от меня продемонстрировать самое общее представление о рыночных силах. Хватило бы просто пробормотать эти слова — "спрос и предложение" — и все! Но сейчас делать уже ничего не оставалось.

Я встал, пожал партнеру руку и отправился восвояси.

Неделей позже я шагнул в одну из крошечных комнаток Центра карьерного менеджмента, чтобы застать там вербовщика из инвестиционного банка Диллон Рид, сидевшего за дешевым столом из пластика и что-то писавшего на кипе студенческих резюме. Хотя сама комната ненамного превосходила по размерам холодильник, вербовщик сумел сделать вид, что не заметил моего появления. Я скромно присел напротив и, за неимением лучшего занятия, принялся его разглядывать. На нем была розовая рубашка с крупными золотыми запонками и пара кроваво-красных подтяжек. Волосы черные, гладко зачесаны назад. Пометки свои он делал толстой авторучкой «Монблан». Здесь, в Калифорнии, весь его вид словно кричал: «Манхэттен», «деньги»! Не думаю, чтобы ему было от роду больше двадцати шести лет.

Он некоторое время хранил молчание, продолжая что-то писать на резюме, пытаясь, надо полагать, дать мне проникнуться идеей, что я всего лишь один из той массы студентов, что предстанут перед его очами. Затем он внезапно вскинул глаза, как если бы только сейчас заметил мое здесь присутствие. Перегнувшись через стол, чтобы пожать руку, он сказал: "Я Эйч-Эйч Хеннесси-третий".

Мистер Хеннесси-третий потратил минут двадцать от получасового собеседования, подвергая меня социально-экономическому допросу, выпытывая, с кем я был знаком в Дартмуте и Оксфорде. Когда речь зашла про Белый дом, он дал мне понять, что калифорнийца Рейгана он ставит много ниже представителя атлантического истеблишмента, Буша. Он поинтересовался, знаю ли я одного из секретарей Кабинета, который в свое время был видным банковским деятелем, пока не переехал в Вашингтон. Выяснилось, что я был знаком с дочерью этого секретаря. "О-о? — сказал Хеннесси. — Хорошо. Очень хорошо".

Наконец, Хеннесси повернул собеседование в сторону бизнес-школы:

— Какие из предметов вам больше всего нравятся в Стенфорде?

Надо думать, мой ответ, что минимум половину времени я их все подряд ненавижу, был бы неверен. Поэтому я сказал, что мне по душе "Бухучет и финансы". Это было честно, хотя и не на сто процентов. После столь длительного времени в политике мне нравилась сама идея бухгалтерии и финансов, тех самых дисциплин, что требовали существенной интеллектуальной скрупулезности. На практике же всякий раз, когда приходилось непосредственно браться за любой из этих предметов, именно к ним я испытывал наибольшее отвращение. С другой стороны, я сомневался, что Хеннесси попросит меня углубляться в детали.

— Рад был с вами познакомиться, — сказал он, завершая наше получасовое интервью вторым рукопожатием. — Я буду рекомендовать вашу кандидатуру на второй раунд собеседования.

Этот второй раунд состоялся еще в одной гостинице неподалеку от кэмпуса. Те два банкира, что задавали мне вопросы, были постарше Хеннесси, пусть и ненамного; я бы сказал, что-то тридцать с небольшим. День оказался на удивление теплым, хотя зима была в разгаре, и на протяжении всего собеседования я боролся за то, чтобы удерживать свой взгляд на банкирах, в их полосатых рубашках с запонками, разрисованными монограммами, а не глазеть за окно, где народ, лежащий на шезлонгах вокруг гостиничного бассейна, предохранялся от ожогов кокосовым маслом.

Представители Диллон Рида подвергли меня часовому обстрелу вопросами. Потом мне было предложено выйти на пару минут в холл, чтобы они могли между собой посовещаться. И вот, наконец, приглашение зайти внутрь.

— Пожалуй, мы рискнем ради вас, — сказал один. Так как инвестиционная банковская деятельность не носит столь захватывающего характера, как работа в Белом доме, мне предлагается провести лето у них в банке, после чего я смогу решить, тянет ли меня вернуться обратно в политику. "Но если вы действительно захотите стать инвестиционным банкиром, мы считаем, что у вас это получится неплохо".

Второй добавил, что им еще придется переговорить с Нью-Йорком, прежде чем делать окончательное предложение. Но это всего лишь формальность, так как они оба согласны с моей кандидатурой. "Будем держать связь, — добавил он. — И примите наши поздравления!"

Возвращаясь на машине обратно в кэмпус, я просто испытывал чувство удовольствия, что мне так повезло. Это я-то? Банкир?! Еще вчера вечером я два часа безуспешно убил на задачу к предстоящему занятию по «Финансам». А нынче два инвестиционных банкира, можно сказать, гарантировали мне летнюю практику на Уолл-Стрите." Жизнь — чуднáя штука, — думал я, — но пока она работает на тебя, чего жаловаться?"

Той же ночью меня одолели сомнения и отсюда вот эта запись в дневнике:

22 февраля

Что-то очень странное произошло на моем сегодняшнем собеседовании с "Диллон Рид". Банкиры не раз спрашивали, уверен ли я, что хочу пойти в инвестиционный банковский бизнес после работы в Белом доме. Но почему? В "Костре тщеславия" Том Вулф называл таких банкиров "хозяевами вселенной". Отчего же их так могло удивлять, что я хотел бы стать одним из них?

Сейчас я подозреваю, что произошедшее в той комнате касается скорее не твердого понимания реальности, а столкновения иллюзий. Им представляется, что Белый дом — это престол всей земной славы. Я же знаю нечто иное. Труд в Белом доме означает бесконечные рабочие дни и одну сплошную рутину.

А я сам? Мне казалось, что инвестиционные банкиры обитают как бы на более высоком уровне существования. Пока я тратил шесть лет в офисе, печатая речи президенту, мой старый однокашник Чарльз, к примеру, летал по всему миру, покупая и продавая целые здания.

Но может быть, эти банкиры, что интервьюировали меня, знают о банковском деле нечто такое, о чем я не имею даже представления? Может, даже и Чарльз это знает, просто не говорит. Может, инвест-бизнес тоже означает ненормированный рабочий день и сплошную рутину? Может, даже полеты по всему миру когда-то набьют оскомину?..

Когда я следующим днем вернулся домой, на автоответчике оказалось послание от Хеннесси-третьего. Диллон Рид решил сделать мне официальное предложение.

И вновь я принялся размышлять. Все-таки кажется, что инвестиционный бизнес не для меня. В нем нет ничего общего со словами или идеями, по крайней мере, насколько я мог судить об этом по своим финансовым лекциям. Одна только математика.

Даже народ из Диллон Рид — и те видели во мне риск. Они четко дали понять, что любые навыки работы с людьми, что я приобрел в политике, не принесут мне никакой пользы, пока я не начну напрямую работать с клиентами, года эдак через четыре. До тех же пор мне придется ходить в подмастерьях, кладя силы на борьбу с анализом и построением финансовых моделей. Для Диллон Рида я был "темной лошадкой", капиталовложением, которое не будет приносить прибыль годами (если это вообще случится). Более того, я знал, что сам я еще даже более «темный», чем они это себе представляют. Так и стоит ли играть в рулетку с их банком и моей собственной карьерой?

На это есть два ответа. Первый: конечно, не стоит. Второй: мне летняя практика очень даже не помешает, к тому же это единственное предложение, что мне сделали. Я перезвонил Хеннесси и дал свое согласие.

 

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ

На взлете

В ходе первых недель осеннего семестра мне впервые пришло в голову, что для бизнес-школы характерна всего лишь одна эмоциональная картина жизни, а именно, беспорядочные, хаотичные колебания настроения. Как я уже говорил, первые два дня «матлагеря» я чувствовал себя глупцом. Потом, начав уже кое-как разбираться в алгебре, я воспрянул духом, но только лишь за тем, чтобы вновь ощутить себя тупицей, когда мы перешли к дифференциальному исчислению.

Вот так это и шло. Сначала настроение вниз, когда я оказывался неспособен решить задачу про «деревья» или бухучет. Потом вверх, когда получал хорошую оценку на зачете по ОБ или мог выступить с парочкой осмысленных комментариев на занятии по экономике госсектора. Опять вниз, когда меня забраковали на интервью. А потом вверх, сильно вверх, после теплого приема на последующем собеседовании. И все же даже при таких взлетах я зачастую испытывал скорее чувство головокружения, а не удовлетворения достигнутым, так что в итоге от таких скачек стало подташнивать.

Впрочем, после окончания сезона интервью такие колебания настроения ослабли. И мои сокурсники и я сам угомонились. В своем доме в Портола-Вэлли мы перешли на непринужденный режим. По утрам мы с Джо вместе пили кофе, ели свою кашу из хлопьев и на пару читали "Уолт Стрит Джорнал". Теми вечерами, когда дома объявлялся Филипп, возвращавшийся со своих горных круч, мы втроем пили пиво, часов в десять или одиннадцать, когда из клуба приходил Джо. Сама же бизнес-школа уже перестала напоминать заведение для жертв маниакально-депрессивного психоза и в очередной раз производила впечатление сборища вполне разумных и уравновешенных студентов. Кое-кто принимался наверстывать то, что пришлось упустить из-за эпохи интервью, но в целом смертельной опасности уже не ощущалось. Во время ленча в Эрбакль-лаундж, нашем кафетерии, порой слышались давно позабытые звуки: смех.

Что же изменилось? Ответ прост. Мы нашли себе работу.

— Я неделями волновался, что мне никто ничего не предложит, — как-то за обедом высказался Конор. — А сейчас у меня есть место. Работа. Ты вообще понимаешь, что это значит для ирландца?

Конор откусил здоровенный кусок от своей "подводной лодки", что уже само по себе примечательно, потому что во время поисков места у него вообще не было аппетита. "В тот день, когда Эппл сделал мне предложение, я взял жену на ресторанный ужин, в самом центре. А потом сделал то, о чем мечтал с самого первого дня. Весь уик-энд провалялся в постели, спал. К понедельнику стал чувствовать себя отдохнувшим. Нет, правда, по-настоящему отдохнувшим! Чувство — не передать!"

Когда я рассказал Эдите про мою собственную работу, это произвело на нее неслабое впечатление: "Вот это да!" Сам я все еще терзался сомнениями, о чем уже говорил. Я? В инвестиционном банке?! И все же голос Эдиты, столь счастливый, заставлял видеть все в ином свете. Те ребята из Диллон Рида — они ведь профессионалы. Они внимательно меня рассмотрели и решили сделать комплимент, наняв на работу. И пусть даже — как я это и подозревал — Диллон Рид во мне обманулся, десять недель в инвестиционном банке научат меня многому о мире, где правит закон "делай и добывай". Не говоря уже о том, что это мне принесет $10 000.

Все мы пришли в эту бизнес-школу, чтобы добиться определенного, вполне конкретного улучшения своей карьеры. Мы рискнули многим, в том числе двумя годами собственной жизни и приличными деньгами. Сейчас этот риск начинал окупаться. Мы были стенфордскими эмбиэшниками. Крутыми ребятами. Так или нет?

Нельзя сказать, что дела с учебой намного изменились. На «Финансах» я продолжал страдать от весьма специфического чувства скуки вперемешку с обреченностью, будто бы выступал подсудимым на затянувшемся судебном слушании в Пакистане, в конце которого меня на сто процентов ждала виселица. На занятиях замдекана Словаки по анализу данных вскоре пришло время для курсового проекта, "Регрессионный анализ", который каждая подгруппа должна была выполнить для своей собственной, оригинальной темы. Кларк, дружелюбный жилистый парень, в прошлом консультант из Буз Аллен, самой, пожалуй, «математической» компании среди виднейших консалтинговых фирм, и Билл, кряжистый и сонливый бывший спортсмен, ныне эксперт-компьютерщик, из благотворительных побуждений приняли меня в свою подгруппу. Они готовили проект про мастерскую по ремонту автомобильных глушителей. Где-то они откопали эту мастерскую, взяли интервью у механиков из всех четырех ремонтных боксов, и собрали данные по тридцати с лишним заказам. Потом они построили регрессионную модель, призванную объяснить поломки глушителей с учетом пробега, конкретной марки каждой машины, характера глушителя (изначальный или замененный), а также пола автовладельца. Этот последний фактор добавили, чтобы проверить модель на абсурдность. Моя роль? После того, как Кларк с Биллом выполнили всю такую работу, мы как-то вечером собрались втроем на квартире у Билла. Меня усадили за клавиатуру компьютера и заставили печатать, в то время как Билл с Кларком диктовали наш отчет, по ходу дела слоняясь по комнате, рассказывая анекдоты и играя в «стеночку» теннисным мячиком. Я из этого отчета не понял ничего. Честное слово, ничего.

На экономике госсектора каждой подгруппе поручалось представить в ходе семестра четыре объемистых курсовика. Так как в моей подгруппе было четыре человека — я, Конор, Сьюзан из Алабамы, с которой мы раньше входили в группу по «микро», а еще Грета, медик из Австрии, — мы решили, что каждый из нас напишет по одному курсовику. Свой я закончил первым, намереваясь пораньше разделаться с основной нагрузкой. Написание последнего курсовика выпало на Грету.

Ее тема, восходящая еще к эпохе президентства Джеральда Форда, касалась усилий федерального правительства провести вакцинацию населения от гриппа. Таблица за таблицей с данными, подробнейшим образом расписывавшие затраты на производство и распределение этой вакцины, а также вероятности, что в определенных случаях она приведет к неприятным или даже смертельным побочным эффектам. Вакцинацию кого должно проводить правительство? Всех и каждого в стране? Или только тех, кто подвержен наибольшему риску, например, самых пожилых и самых маленьких? Грете предстояло рассчитать издержки и выигрыши для разных сценариев, дело весьма и весьма замысловатое. После чего надо написать длинный отчет, основанный на результатах такого анализа.

За шесть дней до истечения срока Грета все еще ничего не сделала, если не считать кое-каких записей. Пять дней — опять ничего. После обеда четвертого дня мы собрались на совещание.

— Конечно, я закончу отчет, — настаивала Грета. — Мне все это знакомо. Ведь я медик.

И затем она продемонстрировала нам свои записи. Грета набрала страниц двадцать каких-то памяток и набросков, куда как больше, чем это нужно было в действительности, и мы с Сьюзан и Конором пришли к выводу, что вряд ли Грета успеет все это обсчитать. Сильные опасения вызывала и ее грамматика. В одном месте она написала так: "Невакцинированные, много детей больными слягут", что напомнило Конору колкость Марка Твена, где он насмехается над немецкими операми, дескать, вечно приходится ждать последнего акта, чтобы услышать глагол. Мы разбили отчет на части и распределили между собой работу. Доставшийся мне раздел упек меня на добрые шесть часов в компьютерный класс, расстроив субботний выходной.

И все же ничего из этого меня особенно не волновало. Сейчас я в учебном плане бизнес-школы видел лишь своего рода инструмент, не конечную самоцель, а скорее средство для ее достижения. Цель — это найти себе работу. Сидение на занятиях по финансам проф. Чарен или же оказание помощи Грете ради спасения курсовика — это просто вещи, через которые приходится пройти.

О своем внезапном изменении взглядов я поведал профессору Хили.

— Никогда больше не буду жаловаться на эту школу, — так я сказал. — За какие-то полтора семестра она такому остолопу, как я, дала достаточно бизнес-образования, чтобы найти по-настоящему хорошую работу.

Хили закатил глаза. "Чушь, — ответил он. — Образование к этому не имеет никакого отношения".

Когда-нибудь, сказал мне Хили, он проведет эксперимент: заставит бизнес-школу принять две совершенно идентичные группы одновременно. В одной студенты будут следовать стенфордскому учебному плану, зарабатывая свои эмбиэшные степени традиционным образом. А студенты из второй группы "вообще ни черта не будут делать, только играть в гольф и устраивать пьянки в саунах". К концу второго года этим бездельникам будут присвоены те же степени, как если бы и они их заработали. А потом бизнес-школа станет отслеживать судьбу студентов обеих групп, сколько они зарабатывают, темпы их карьерного роста и так далее.

— Я утверждаю, — продолжал Хили, — что через пять лет после выпуска вы не найдете между ними ни вот такусенькой разницы.

Бизнес-школа — своего рода сигнальный вымпел. Он говорит рынку, что у студента было достаточно в голове, чтобы оказаться зачисленным. Сумел ли он также получить приличное бизнес-образование, это — по словам Хили — к делу не относится. "Степень эмбиэшника есть не что иное, как профсоюзный билет для яппи".

Кое в чем Хили был прав. Нельзя отрицать, что народ из Диллон Рида сделал мне предложение оттого, что я был стенфордским студентом. Если бы, подобно партнеру из МакКинзи, они дали мне решить практический пример, то обнаружили бы, что знания по финансам у меня нулевые. В скором времени я превращусь во владельца престижного профсоюзного билета и как раз это, по крайней мере для них, было достаточной рекомендацией.

И все же подобно тому, как я на рождественских каникулах обнаружил, что бизнес-школа меня изменила, сейчас, на шестой неделе зимнего семестра, я вновь замечал в себе новые перемены.

Возьмем "Анализ данных". Мог ли я следовать лекциям Словаки? Нет. Я выкарабкался на зачетной сессии, но лишь оттого, что сумел хоть как-то проманипулировать несколькими формулами. Однако ж "Анализ данных" расширил границы моего понимания. Хотя бы в той степени, что теперь я знал о существовании такой науки, как статистика. Занимаясь политикой, я частенько задавался вопросом, на каком таком основании организаторы соцопросов имеют право заявлять, что их результаты представляют мнение всей нации, тогда как они опросили лишь несколько сот индивидуумов. Сейчас я знал. Статистика. Нет необходимости лишний раз повторять, что я по-прежнему был не в состоянии спроектировать план соцопроса своими силами. Но сейчас-то я знал, что есть изощренная, строго математическая дисциплина, которая способна надежно выявить взгляды огромных масс людей путем экстраполяции результатов по очень небольшим выборкам.

Я находился в своего рода положении уборщика на звездолете «Энтерпрайз». Ежедневно обязанности приводили меня на командный мостик, где я время от времени отрывался от мойки полов и смахивания пыли, чтобы поглазеть на смотровой экран. Там я мог видеть сверкавшую золотом планету, чьи улицы вымощены монетами, а жители изъясняются на языке чисел, а не слов: Планета Корпоративных Финансов. Или же на глаза мне мог попасться гигантский корабль, утыканный биржевыми мониторами и счетчиками, которые бешено крутились наподобие колоссальных цифровых часов или одометров: Космическая Станция «Бухгалтерия». Капитан Кирк с доктором Споком, чью роль играли «физики» вроде Джо и Филиппа, телепортировались туда-сюда, общались с туземцами, переживали всяческие приключения… Я же оставался на борту, возился со своей шваброй и мыл туалеты. Пусть даже издали, но я видел то, что видели и они. Я бесстрашно шел туда, где не ступала нога человека, окромя студентов бизнес-школ. И хоть я и пробыл на борту этого звездолета лишь несколько месяцев, уже сейчас мои слова звучали по-иному, когда приходилось разговаривать с подобным мне уборщиком на Земле.

— Чем в действительности занимается консультант по менеджменту вроде Стивена? — как-то раз зимним семестром спросил меня Джош по телефону. Джош, близкий мой друг, работал спич-райтером в Белом Доме, как и я в свое время.

— Много чем, — ответил я, несколько раздосадованный проявлением такого невежества.

Консультанты по менеджменту, объяснял я ему, могут, например, исследовать рынок, на который хочет проникнуть какая-то компания. Они могут также консультировать корпорацию, как именно привлекать капитал. Или же они могут анализировать расходы и поступления фирмы по каждому виду ее продукции без исключения.

— Возьмем элементарный пример, — слышал я от самого себя, будто бы годами читал лекции в бизнес-школах. — Представь себе, ты владелец семейной бакалейной лавки. Чем тебе следует запасаться в первую очередь: хлопьями для завтрака или же сделать упор на свежие овощи? Выкладывать на полки больший ассортимент туалетных принадлежностей для мужчин или, наоборот, товары по уходу за детьми, типа подгузников или бутылочек для молочных смесей?

Даже в мелкой лавчонке вопросы такого рода могут оказаться запутанными. Так что Джошу следовало бы ясно понимать, отчего это Экксон или Джи-Эм или, скажем, Хьюлетт-Паккард, склонны нанимать для таких дел специалистов — энергичных молодых людей, мудрецов бизнес-анализа. "Я к чему веду-то? Может статься, как раз имеет смысл заплатить фирме Стивена миллион долларов, если он со своими партнерами поможет тебе спланировать выход на рынок, где ты заработаешь себе в десять раз больше этой суммы. Это понятно, нет?"

— О'кей, — отвечал Джош. — Поверю тебе на слово. Консультанты занимаются тем, чего мне никогда не понять.

Когда я пришел в бизнес-школу, у меня тоже было такое мнение: консультанты типа Стивена делают то, чего мне никогда не понять. Сейчас, несколькими месяцами спустя, я все еще не годился на роль консультанта. Нынче, однако же, я по крайней мере понимал, чем они занимаются. Более того, это за мной признавал и Джош. После того, как бизнес-школа на протяжении недель делала из меня глупца, она наконец-то дала мне возможность заставить других людей почувствовать себя в этой тарелке. Уже прогресс.

Я еще довольно долго говорил с Джошем, хвастаясь своими, так сказать, напарниками из экипажа "Звездолета Стенфорд". Один из них уже когда-то был консультантом. В своем последнем проекте, перед тем, как придти в бизнес-школу, он работал в одной из больниц, анализируя их регистрационные процедуры. "Да это мне тоже показалось скучным, — сказал я Джошу. — Но ты слушай, что дальше было".

Этот мой однокурсник, невысокий плотный парень, с богатой мимикой, сообщил, что даже такая простая процедура, как удаление гланд, требует целой пачки документов и отчетов. Когда пациент поступает в больницу, регистраторша заполняет на него несколько бланков. Всякий раз, когда медсестра входит в палату, она заполняет отчет о текущем состоянии больного. Врачи — то же самое. В той больнице, где работал мой однокурсник, каждая такая бумага проходила через руки, в среднем, восьми человек, и лишь после этого поступала в бухгалтерию на выписку больничного счета. А так как при этом очень много бумаг либо терялось, либо вообще нельзя было понять, что к чему, бухгалтерия в 10 процентах случаев ошибалась с суммами счетов.

— За такими ошибками стоят миллионы долларов, — говорил я Джошу, — причем каждый подобный огрех грозит скандалом, судебными тяжбами с подачи пациентов, страховых компаний или государственных инспекционных органов. Мой однокурсник со своей командой разработали такую документарную систему, что она срезала эти ошибки наполовину. Здорово, да?

Еще одна моя знакомая работала на фирму с венчурным капиталом. В ее обязанность вменялось чтение десятков бизнес-планов, что приходили к ним еженедельно. Требовалась отыскать среди них такие предложения, которые заинтересовали бы ее боссов, партнеров фирмы. "Она была чем-то вроде редактора в голливудской студии, который перепахивает по пять-шесть сценариев в день, надеясь за месяц выловить пару-тройку действительно стоящих, — объяснял я Джошу. — А ее боссы были тоже чем-то вроде кинопродюсеров. Они вкладывают определенные деньги, свои собственные, привлекают еще суммы и голую идею превращают в рыночный продукт".

Сама она была высокой, спокойной женщиной, любившей компьютеры. В одном из предложений, попавшем ей на глаза, речь шла о выпуске компьютерных мониторов с экраном, намного более крупном, нежели имелось до сих пор. Она со своими боссами встретилась с тем инженером-электронщиком, кто написал это предложение; они вместе провели достаточно глубокий анализ и убедились, что среди архитекторов и проектировщиков на такие сверхкрупные мониторы действительно имеется спрос; затем мобилизовали капитал на несколько миллионов долларов, нашли хайтековский завод, способный изготавливать такую продукцию и наняли команду по маркетингу. "За какие-то восемнадцать месяцев рынок этих мониторов уже начал приносить им прибыль, — сказал я Джошу. — Не так уж плохо, если сравнить с тем, сколько времени занимает протолкнуть законопроект через Конгресс".

Может, я несколько сбивчиво это излагал, но тон моего голоса ясно давал понять, что в то время как писатели типа Джоша и меня самого (а точнее, того старого «я», который целыми днями просиживал перед экраном текстового процессора), эмбиэшники вещи создают. А сейчас, когда для меня уже нашлась работа, я сам стал одним из них. Пусть хоть в роли жалкого уборщика, но я был на борту. Совершал МБА-рейс.

В последние дни февраля даже погода — и та прояснилась.

26 февраля

Наконец-то вернулось солнце и вершины холмов просто расцвели. Пересохшие, бурые всю осень напролет, сейчас эти холмы застланы свежей, нежной травой, а в полдень они сияют такой зеленью, что она, кажется, сама блистает как солнечный свет: яркая, сочная, живая. Огромные пурпурно-синие облака держатся к западу от гор, как если бы их против собственной воли заставляют холодить смотрящие на океан склоны хребта. Какая-нибудь одинокая, толстенькая тучка может порой вырваться на свободу и пронестись по небу, оставляя под собой полотно моросящего дождя, но зелень травы от влаги становится еще ярче, а через четверть часа тучка изнемогает и возвращается солнце. Солнце… Вернулось солнце. Я даже петь могу. Могу танцевать. Чувствую себя Ноем, когда кончился ливень и к ковчегу подлетел голубь с оливковой ветвью…

Ладно, пусть я слишком увлекся. Да, самый обычный солнечный свет. Но ведь до сих пор зимний семестр был таким холодным и сырым, таким нагруженным страхами эпохи собеседования, что для этакой реакции хватило нескольких солнечных лучей.

Моральный подъем продолжался и в первую неделю марта, когда студенты вкупе с преподавателями заполонили Кабберли-аудиториум (наш кэмпусный студтеатр), где субботним вечером состоялось "Шоу второкурсников", ежегодное представление. Многого от этого шоу я не ожидал. Студенты бизнес-школы, думалось мне, не годятся на развлекательные роли. Признаю, я ошибся.

В одном скетче второкурсники, облачившись в костюмы на тему учебных практикумов, изображали посетителей пивного бара. Один носил остроугольное одеяние, обшитое алюминиевой фольгой: консервный нож из задачи про Бенсон Апплаянс. Другой вперевалку фланировал по бару, одевшись под цыпленка: намек на маркетинговый практикум про компанию, торгующую контактными линзами для птицефабрик. (Куры, судя по всему, часто заклевывают друг друга до смерти. Кто-то как-то обнаружил, что если цыплятам надеть линзы, окрашенные в розовый цвет, они смогут жить друг с другом в мире и гармонии. Словом, на свет появилась компания, выпускающая цыплячьи контактные линзы. И здесь я ничего не выдумываю). Цыпленок носил огромные очки, в стиле Элтона Джона. "Слушай, — обратился цыпленок к консервному ножу, — эти линзы мне как собаке пятая нога, но от оправы я просто тащусь". Под конец пара студентов проковыляла по сцене, изображая лошадь. Большинство из присутствовавших очень быстро разгадали, что это за действующее лицо такое, и принялись его освистывать. Потом дошло и до меня. Ну конечно. Костюмированная кобыла строила из себя "Рощу золотую". Я подхватил всеобщее негодование.

Другой скетч касался производственной линии. Десяток второкурсников выстроились на сцене и принялись механическими, на манер роботов, порывистыми движениями имитировать чудо-машину по обработке теннисных мячей. Один студент вынимал мячи из коробки, по очереди передавал их второму студенту, который из аэрозольного баллончика опрыскивал их в ярко-розовый цвет. Третий участник проверял качество окраски, отправлял мячи дальше, когда они удовлетворяли его стандартам, или бросал негодные в ящик для брака. Еще один второкурсник тестировал мячи, ракеткой заставляя их отскакивать от пола. На конечном этапе оставшиеся студенты паковали мячи в индивидуальные коробочки и перевязывали их подарочной лентой.

А потом машину начало лихорадить. Вместо мячей маляр принялся красить своих соседей. Контролер негодные экземпляры швырял в упаковщиков, а не в ящик для брака, в то время как испытатель обстреливал мячами галерку. Вскоре на сцене воцарился тотальный, но очень живописный хаос. В целом эффект производил вполне профессиональное впечатление, прямо как в субботних комедийных телепередачах. Аудитория неистовствовала.

Последний скетч был построен на идее, что Элвис жив — и учится в Стенфорде. В кульминационный момент по канату на сцену спустился Дейв Чень, президент студкомитета второкурсников, обряженный под Элвиса, в осыпанном блестками, обтягивающем, небесного цвета трико, типа ползунков, в каковых обычно щеголяют младенцы. Под аккомпанемент духовых инструментов, гитар, электропианино и женского хора из трех студенток, Чень вольтижировал на сцене и пел "You ain't nothin' but a hound dog". Аудитория повскакала с мест и затопала ногами. На бис Чень исполнил "Don't step on my blue suede shoes".

"Шоу второкурсников" показало, что студенты стенфордской бизнес-школы способны танцевать, петь, исполнять довольно приличный джаз, сочинять смешные скетчи и в них же играть. Для меня это стало важным уроком. Бизнес-школа, а по экстраполяции и собственно бизнес, влечет к себе не узкомыслящих арифмометров или вундеркиндов не от мира сего, а одаренных, творческих людей. Мысль эта внушала радость и на массовой вечеринке по окончании шоу я отлично провел два полновесных часа, распевая песни с полудюжиной однокурсников, собравшихся вокруг пианино.

Шоу, солнечный свет, наша летняя стажировка — все это способствовало подъему настроения в зимнем семестре. В полуденные перерывы студенты начали забирать свой ленч из Эрбакль-лаундж наружу, где, сидя на солнышке, после обеда болтали о том, о сем. Заседания учебных подгрупп становились все короче и короче. Вечерами студенты стали появляться в местных пивных и ресторанчиках, так что если зайти в "Голландского гуся" или «Оазис», можно было видеть пять-шесть кабинок подряд, забитых говорливыми и смеющимися эмбиэшниками.

А потом, как снег на голову, все наше учебное заведение пережило шок. "Бизнес Уик" опубликовал свой ежегодный обзор бизнес-школ. Стенфорд стоял в нем на девятом месте.

 

ПЯТНАДЦАТЬ

Дерьмо в вентиляторе

Вам, наверное, может показаться, что для Стенфорда занять девятое место из числа более чем 500 бизнес-школ страны — это результат хороший, а вовсе не плохой. Но Стенфорд-то привык видеть себя на первом или втором месте, вровень с Гарвардом, так что в глазах студентов такая «дисквалификация» выглядела чуть ли не нарушением контракта. Одно дело — тридцать тысяч баксов, чтобы поступить в бизнес-школу, котирующуюся на самой вершине. И совсем другое выложить такого рода деньги, чтобы ходить в "номер девять".

В день публикации над школой навис мрак. Студенты выглядели, словно им только что объявили про начало войны или убийство президента. В обеденный перерыв, в Эрбакль-лаундж, Джо сидел, уставившись на свой чизбургер, время от времени ковыряя в нем вилкой, но так и не съев ни кусочка. Он жаловался, что в Саломон Бразерс банкиры оценивали друг друга в том числе и по рангу той бизнес-школы, какую кто заканчивал. "Теперь эти чуваки из Гарварда надо мной оборжутся, — сказал он, гоняя по тарелке картофель. — Даже эти… как их… из Так энд Дарден… тоже оборжутся…"

У Гуннара аппетита было не больше, чем у Джо. Он сообщил, что когда работал в Беар Стернс, то слышал там разговор двух трейдеров-ветеранов про долговой кризис нью-йоркского муниципалитета в конце 70-х. До какого-то момента у одного из этих трейдеров счет был "ну прямо чистое золото". А потом — бац! — в один прекрасный день рейтинговое агентство снизило категорию кредитоспособности города по долговым обязательствам и трейдер пролетел на миллионы. "Вот что это все напоминает, — говорил Гуннар. — Мы сделали огромные инвестиции в эту бизнес-школу, а рынок только что повернулся к нам спиной". Гуннар выглядел бледным до синевы.

Филипп отреагировал на журналистский обзор в типично адвокатском духе: изучением документов. Он отправился в библиотеку и там несколько часов потратил на сопоставление публикации в "Бизнес Уик" с аналогичными обзорами других журналов, в частности, "Ю-Эс Ньюс". На обеде он доложил о результатах.

Стенфорд, по словам Филиппа, успешно показал себя в обследованиях, чей рейтинг строился на мнении академических кругов. Логично. Эти круги высоко ценят научные исследования, а стенфордская репутация в науке просто превосходна.

Стенфорд также хорошо проявил себя в обследованиях, где рейтинг основывался на мнении компаний, взявших к себе на работу выпускников бизнес-школ. И это тоже логично. Стенфорд принимает на учебу небольшой контингент — не более 350 человек в год, — в отличие от многих других школ, в т. ч. Гарварда, где число слушателей раза в два больше. Соответственно, отбор ведется очень строго. Студенты, принимаемые в Стенфорд, склонны производить особо благоприятное впечатление и потому вполне разумно ожидать, что они и после выпуска хорошо проявят себя в работе.

Но вот обзор в "Бизнес Уик" был иным. Разумеется, здесь тоже в расчет принималось мнение академических кругов и тех предпринимателей, которые брали к себе эмбиэшников. Однако в "Бизнес Уик" также фигурировало мнение компаний по результатам собеседований в бизнес-школах.

"Ну конечно же, в такого рода обследовании Стенфорд показал себя хуже", — признал Филипп. Когда компании устраивали «бибиэлы», студенты сидели на них, жуя сэндвичи и прихлебывая кока-колу. Потом, уже в ходе самих интервью, стенфордская политика запрещала интересоваться у студентов их оценками за академическую успеваемость. А уж когда эти компании принимали все-таки решение нанять стенфордских эмбиэшников, "им приходилось отстегивать нам, как разбойникам с большой дороги". Стенфордские эмбиэшники настаивали в среднем на стартовом окладе более $65 000 в год, что превышает уровень выпускников практически всех остальных бизнес-школ. Естественно ожидать, что компании, проводящие собеседования в Стенфорде, будут раздосадованы.

— Итак, — резюмировал Филипп, — этот обзор нам не говорит ничего нового, так?

Сам он смотрелся довольно благодушным.

— Тут есть одна проблемка, — вступил в разговор Сэм Барретт. Он-то как раз выглядел сильно раздраженным. Одна нога у него непрерывно подрагивала. — Мнение Филиппа не опубликуют в национальном журнале.

После обеда я наткнулся на Конора.

— С тех пор, как я здесь очутился, — сообщил он, — постоянно говорю себе, что я не такой, как все эти инвест-банкиры и консультанты. Я сюда пришел не просто за дипломом. Я пришел за образованием.

— Аналогично, — ответил я. — По крайней мере, и я так себе говорю.

— Так что же, этот обзор нас не должен волновать, так получается? — спросил Конор. — Образование мы получаем такое же, как и до публикации. Ну и ладно. Нам как с гуся вода…

Он пожал плечами. Потом поправил очки и вопросительно взглянул на меня.

— Ты еще не понял? — продолжил Конор. — Иронию-то? Я пришел сюда за образованием, но одна из идей, которой меня научили, говорит о том, что торговая марка имеет вес. На собеседовании с Эпплом очень даже значило, что я из школы, входящей в первую тройку во всех Штатах. И сейчас я недоволен не меньше любого банкира или консультанта, что Стенфорд так позволил изгадить себе репутацию.

Весь этот и последующий день студенты сидели в Эрбакль-лаундж или слонялись по дворику с несчастным, пришибленным видом. Веселье прошлой недели оказалось временной разрядкой. Сейчас мы все впали в серьезное уныние. На 5 вечера в среду деканат назначил открытое собрание в Бишоп-аудитории.

Зал был набит до отказа: ни одного свободного места, многие стояли в проходах и в дверях, негромко переговариваясь. Когда сам декан в сопровождении замдеканов и администраторов вошли через боковую дверь и заняли свои места на подиуме, студенты умолкли. Хорошо было заметно, как нервничал деканат с администрацией. Соня Йенсен встала и с места представила декана. В ответ — ни хлопка, ни единого приветствия. Декан подошел к микрофону. Плечи у него были опущены.

— Думаю, будет правильно с самого начала признать, что это для меня тяжелый день, — сказал он. — Но наша школа — великолепное учебное заведение. В это я искренне верю. И с того момента, когда вышел в свет известный вам журнальный номер, я не перестаю повторять себе, что неважно, что говорит об этой школе пресса, коль скоро каждый из нас знает, каким замечательным вузом является Стенфорд… Но от статьи этой все равно больно. Больно мне. Больно всем тем, кто сейчас рядом со мной, на этом подиуме. Никому не понравится придти утром на работу и обнаружить, что твоя репутация сильно подмочена… И здесь я должен сказать, что же причинило самую большую боль.

Тут его голос прервался.

— Это то, что в статье были высказывания, сделанные некоторыми из наших студентов, тех самых, что сейчас находятся рядом с вами, в этом зале. Они сказали вещи о нашей школе такие, что… в общем, болезненные вещи. Поэтому и замдеканы и я сам, мы решили собраться вместе и спросить вашего мнения. Мы здесь для того, чтобы вас выслушать. Если считаете, что где-то мы могли бы что-то сделать лучше, то хочу заверить вас, прямо сейчас, здесь, что мы очень хотим об этом от вас услышать…

Он вернулся на место. Встал замдекана Словаки и работу собрания взял в свои руки.

— Э-э… кхм-м… если кто желает выступить или задать вопрос, — сказал он, — просто поднимите руку.

На мгновение воцарилась неловкая тишина. Затем одна за другой начали вздыматься руки.

Один из студентов атаковал ядро учебной программы:

— Такое впечатление, что очень многие предметы просто-напросто плохо продуманы. С какой стати мы должны учить опционную модель Блэк-Шоулса, если еще не узнали даже, для чего эти самые опционы служат?

Словаки ответил, что не далее как в прошлом году преподаватели с финансового факультета уже дебатировали вопрос, включать или не включать эту тему в план вводного курса.

— Думаю, что нам придется положиться на ваше мнение, — кинул он косточку.

Аудитория ответила презрительным свистом.

Встал другой студент и спросил, почему экзамены экстерном, то есть на освобождение от занятий по уже знакомому человеку предмету, устраиваются только раз в год, еще до начала осеннего семестра. Лично он, например, на эти экзамены не успел. "Если говорить по-правде, — продолжал он, — я должен был сидеть на работе впритык до самого отъезда в Калифорнию, потому что нужны были деньги". И хотя сам он уже был дипломированным бухгалтером и четыре года проработал в Прайс Уотерхаус, крупной аудиторской компании, ему пришлось ходить на оба курса по бухучету. "Вы меня извините, но это просто дико".

— Вы должны понимать суть нашего процесса регистрации слушателей, — ответил на это Словаки. — Нам надо знать, сколько именно студентов будет на том или ином предмете. Мы же не можем допустить, чтобы люди произвольно, в любой момент, сдавали экзамены заранее и потом не ходили на основные дисциплины.

Снова неодобрительный свист.

Учебная программа вновь и вновь подвергалась критике. Один из студентов жаловался, что слишком много молодых и неопытных преподавателей. Другой возражал против того, чтобы «микро» читал адъюнкт-профессор из Латинской Америки. "Я понимаю, это не его вина, но он же даже не говорит по-английски!" (Я сам пару минут высидел на одном из занятий этого профессора и подтверждаю сказанное. Акцент оказался настолько сильным, что никто не мог понять, что он говорит). Встал следующий студент и напомнил деканату, что от них на ориентационном занятии было заявлено, дескать, любой стенфордский преподаватель — это лучший из лучших в одной конкретной области, будь то преподавание или научные исследования, и выдающийся знаток в другой. "Треть преподавателей здесь действительно исключительная, — продолжал он. — Другая треть более или менее, но остальные — хуже некуда".

— А… хм-м… спасибо за ваши замечания, — отозвался Словаки. — Мы в деканате давно обсуждаем, как можно улучшить обучение.

Они, видите ли, уже записали кое-каких лекторов на видеопленку и теперь профессиональный консультант может поработать с ними, как усовершенствовать технику выступлений.

Свист, улюлюканье и смех.

В таком ключе это и продолжалось: студенты атакуют школу, Словаки кое-как отбивается и в целом подвергается осмеянию. Все мероприятие показалось мне третьесортной трагедией. Настолько это было жалко… Должно быть, деканат-то надеялся, что мы тут будем им дифирамбы читать, как они славно управляют этим своим выдающимся вузом. Парой дней раньше, наверное, так все и было бы. Вышло солнце, мы отыскали себе работу и наши жалобы начинали выглядеть смехотворно на фоне того, что делает для нас бизнес-школа. Обзор в "Бизнес Уик" ввергнул нас обратно в пучину раздражительного, обиженного настроения, уместного для начала зимнего семестра, но уж никак не для его конца. Я до сих пор считаю, что мы бы и сами вышли из этого кризиса, если бы только деканат нас оставил в покое.

По истечении почти двух часов Словаки удалось довольно неуклюжим образом закруглить собрание и студенты, топоча ногами, повалили из Бишоп-аудитории. А на улице обнаружилось, что неделя хорошей погоды перешла в дождь.

19 марта

Завтра начало сессии, а настроение по-прежнему гадкое. Конор рассказывает, что его жена постоянно интересуется, вернет ли Стенфорд хоть какие-то деньги.

Очень было сложно заставить себя перестроиться на экзаменационный режим, на это ушла половина сессии. Вот когда я испугался. К прошедшим зачетам я отнесся снисходительно, потом чуть ли не две недели подряд вообще забросил учебу, пока готовился к собеседованиям, и сейчас отстал. И мне вдруг пришло в голову, что несдача хоть одного сессионного экзамена сильно заляпает мое реноме, имидж "крутого парня из Стенфорда", единственную верительную грамоту, с которой, насколько я мог судить, считался Диллон Рид. На кон поставлена летняя практика и вновь приходилось перевоплощаться в затворника, вечного обитателя кладовой-кабинета.

В понедельник сессионной недели, на экзамене по "Анализу данных" самой сложной оказалась задача про компанию, торгующую по кредитным карточкам. Эта компания разослала пятистам своим покупателям льготные купоны. Теперь ей хотелось знать, склонна ли клиентура пользоваться этими купонами, чтобы больше приобретать товаров в кредит.

Имелось два типа таких карточек, «рубиновые» и «алмазные», неуклюжий намек на «золотые» и «платиновые» карточки Америкэн Экспресс (на экзаменах вообще все такие намеки были слишком прозрачными и вымученными). Задача содержала ворох данных, таблицы о численности владельцев по каждому виду карточек, о численности опрошенных клиентов и т. д. и т. п. А завершался текст задания серией приказов:

"Проверить предположение, что средняя сумма покупок в случае использования купонов отличается от средней суммы на текущий момент". "Указать нулевую и альтернативную гипотезы". "Указать тип применяемого критерия: одно- или двусторонний".

Когда все кончилось, я знал, что, скорее всего, сдал, но подъема настроения не ощущалось, просто некоторое облегчение, что удалось высидеть весь семестр анализа данных, не разучившись дышать.

На "Калькуляции издержек" во вторник дело касалось, скорее, обычных словесных задач. Справиться с этим было куда как легче, чем возиться со сложной и потусторонней дисциплиной типа "Анализа данных", или мчаться наперегонки со временем, выполняя десятки и десятки расчетов, пусть они даже небольшие и сами по себе несложные. В одном из заданий речь шла про корпорацию Кенгуренок-лапушка (очередная попытка продемонстрировать юмор, на этот раз за счет профессора Саймонса, австралийца).

Кенгуренок-лапушка, сообщал текст, выпускает набивные игрушки, в том числе свой «коронный» продукт, чуть ли не метровых кенгурят Джоуи, реализуемых по оптовой цене $150 и приносящих 50 %-ную прибыль относительно себестоимости производства. Описание задачи занимало целую страницу, где излагалась информация о различных этапах процесса изготовления этих самых Джоуи, о складских запасах, о типовых сырьевых материалах, о прямых издержках на рабочую силу и так далее. И затем задача поручала: "Рассчитать факторы общезаводских расходов максимально подробным образом, насколько позволяют исходные данные"; "По текущим и ранее запланированным ценам на материалы рассчитать стоимостные разницы". Рассчитать то, рассчитать се…

К тому моменту, когда в класс вернулся Саймонс и сказал нам закрыть свои тетради, моя рука онемела от игры на калькуляторе настолько, что суставы пальцев отказывались слушаться. И все же, если забыть про пару малосущественных деталей в одном из вопросов, удалось выполнить все экзаменационное задание. Я был уверен, что сдал.

Среда была выходным днем и я устроил себе зубрежку по "Операционной деятельности" на предстоящий четверг.

Эта самая "Операционная деятельность" весь семестр напролет была для меня сущим мучением. В ней вечно ставили глобальные, действительно важные проблемы и вечно же сводили их к элементарному словоблудию. Взгляните хотя бы на такой вот вопрос из описательной части семестрового экзамена: "Принято считать, что стимулирующая поурочная система оплаты заводских рабочих {в смысле, им платят сдельно, по числу изготовленных изделий} не совместима с производственной системой фирмы Тойота. Почему?"

После ночной зубрежки я ответ знал. На Тойоте применяется система контроля качества, известная под названием «Ти-Кю-Си», или "тотальный контроль качества", которую разработал американец Эдвард Деминг (мало кто из американцев слышали про Деминга, — уж я точно про него ничего не знал, — но в Японии на него чуть ли не молились, прямо как на МакАртура). Система TQC давала рабочим Тойоты полное право останавливать всю технологическую линию при обнаружении хоть малейшего дефекта. Но если бы этим рабочим платили сдельно, они бы крайне неохотно останавливали линию, так как это снижало бы им заработок.

Но отчего же деминговские идеи контроля качества укоренились в Японии глубже, чем в США? Отчего японцы были настолько лучше в изготовлении, чем мы? "Операционная деятельность" никогда даже и не пыталась ответить на подобные вопросы.

Экзамен шел своим чередом, а вслед за одной словесной проблемой вставала другая.

Сколько пшеничной муки должна заказывать пекарня Бульдог Бейкинг и как часто это делать, если ежегодно им требуется столько-то и столько-то тонн, а стоимость хранения складских запасов составляет столько-то и столько-то долларов на фунт муки в месяц и т. д. и т. п…?

Сколько торговых стоек надо устроить в закусочной, если клиенты приходят случайным образом с частотой v человек в час, эксплуатационные затраты на каждую стойку составляют w долларов в час, средний объем заказа х долларов на человека, а y процентов посетителей уходят, ничего не заказав, если им приходится стоять в очереди дольше, чем z минут?

Через полчаса таких экзерсисов я достиг того уровня изнеможения, при котором лабораторные крысы в лабиринтах падают ничком и издыхают, и все же я четыре часа подряд продолжал вписывать ответы в синюю экзаменационную тетрадь.

Так как по "Экономике госсектора" экзамена у нас не было, напоследок оставались только "Финансы".

На протяжении всего семестра «Финансы» посвящали самих себя все более и более изощренным моделям и терминам, по нарастающей. За один только послезачетный период мы охватили: модель определения стоимости капитальных активов (математическое описание связи между ожидаемым риском ценной бумаги и ее доходностью); опционную модель Блэка-Шоулса (формула расчета стоимости опциона, в которой фигурируют семь различных переменных, а также несколько букв греческого алфавита — альфа, мера изменчивости курса акции; бета, мера рыночного риска; и дельта, мера связи между ценой опциона и ценой базисного фьючерса или контракта. Выписать формулировку этих определений из словаря терминов несложно, именно это я сейчас и проделал. Но понять их?!

По ходу экзамена я ковырялся в вопросах насчет опционов типа «пут» и «колл», насчет цен исполнения, рыночной изменчивости, приведенной ежегодной доходности облигаций, стратегии арбитража и синтетических инструментов. Сплошная математика. Я не понимал ничего. Но сейчас я знал, что способен сдавать экзамены в бизнес-школе, даже если совсем не улавливаю материал. Часть подхода заключалась в том, чтобы заранее выписывать формулы на карточки, а остальное приходило за счет адреналина. Я позаботился и о том и о другом, собрав целую стопку таких карточек, причем на самой верхней написал так: "У тебя есть работа на лето в инвест-банке. Если завалишь экзамен, будешь выглядеть чистым идиотом". Аж за целых пять минут до того, как в класс вернулась проф. Чарен и сказала нам заканчивать, я успел написать ответы на все вопросы до единого.

Зимний семестр кончился.

Я присоединился к своим однокурсникам во внутреннем дворике, где народ стоял, притоптывая ногами и пряча шеи в ветровки, чтобы хоть как-то согреться, потому что вновь шел моросящий дождь и было холодно. Погода угнетала, что — учитывая всеобщее настроение — очень подходило к случаю. Не прошло и нескольких минут, как студенты начали разбредаться, кто на обед, кто домой паковать вещи к отъезду на каникулы.

— Странно, — заметил Конор, пока мы спускались в кафетерий перекусить. — Четыре миллиарда человек на земле. На нашем курсе, получается, каждый попадает в две десятых процента счастливчиков. А нам кажется, что если бы эта школа стояла на первом или втором месте, а не на девятом, то тогда бы мы вошли в одну десятую процента. И вот теперь нам досадно.

Конор поправил очки. "Эмбиэшники, — изрек он. — Вечно хотят большего".