На мокрой, как зимний тротуар, палубе ни души, но сквозь серую пелену проступала призрачная труба. Жорж, еще не сбросивший с себя оцепенение — «да я проспал бог знает сколько часов!», — не сразу понял, что это за гигантская летучая мышь висит в тумане над гладкой поверхностью моря рядом с бортом корабля. Рыболовецкое судно, очертания которого, смазанные туманом, неясно отражались в воде, неподвижно застыло перед ним с болтавшимися на мачте сетями. Черноволосые, смуглые, с волосатой грудью, бородатые матросы смотрели на Жоржа. У самого старшего руки были сплошь покрыты татуировкой и напоминали каких-то синих рыб. Он крикнул довольно холодно: «Привет!» Может быть, он надеялся, что никто не откликнется на его зов, не появится на палубе?

— Привет, — ответил Жорж, но как-то неуверенно, он все еще был под впечатлением недавнего кошмара.

— Спусти трап! Мы поднимемся!

— Что-что?

— Трап, я говорю!

— Ну нет!

И он отрицательно помахал рукой перед лицом, чтобы подкрепить свое «нет», что произвело на рыбаков впечатление разорвавшегося снаряда.

— Это почему?

— Таков приказ.

— Сходи, передай капитану, что мы здесь.

— Вы за него не тревожьтесь!

Старик сплюнул в море, посовещался с одним из своих товарищей, наклонив голову, чтобы лучше слышать.

— Что у вас случилось? Неприятности?

— Неполадки с машиной.

— А куда делись лодки?

— Рыбачат!

— Что все это означает?

Молчание. Сети, крылья летучей мыши, местами казались коричневыми. На крыше рулевой рубки поблескивал, весь стекло и никель, прожектор с красным верхом. Вся палуба была заставлена ящиками.

— Мы могли бы вам помочь! — снова крикнул старик, явно раздосадованный уклончивыми ответами Жоржа.

— Спасибо!

— У нас на борту лучший механик Палермо! Пойди, скажи это капитану!

— Не стоит. Наш тоже не промах.

Незаметно рыбаков чуть отнесло в сторону, но они снова приблизились. Теперь лучше были видны заплаты, вмятины, ржавая железная обшивка корпуса, грязная палуба и на покрытой эмалированной краской швартовой бочке название судна — «Милаццо» — и порт, к которому оно было приписано. Один матрос был в военной фуражке с большим полотняным козырьком. Он прилаживал к якорной цепи кошку. Уж не собирается ли он зацепить ее за леер, чтобы перебраться на корабль? Жорж тут же сбегал за карабином, который лежал вместе с другими вещами, оставленными Даррасом, тем самым, из которого стрелял Хартман.

Он твердо запомнил все указания Дарраса, и в частности: не принимать никакой, даже самой незначительной помощи, которая при случае могла бы дать оказавшим ее право на «Анастасиса», позволить им тоже выступить в качестве спасателей. Сицилийцы смотрели на него горящими глазами. Они, конечно, догадывались об истинном положении дел, и это разжигало в них алчность! В Жорже вновь ожил юный курсант из Шершеля, не только воспитанный в духе строжайшей дисциплины, но и преисполненный непреклонности образцового солдата, волонтера, по зову сердца вступившего в армию, душой и телом преданного общему делу, связанного со своими товарищами чувством братства, опьяняющим сильнее вина. Он смутно сознавал, что война все еще живет в нем, словно осложнение после болезни, от которой он никак не может оправиться. Он прекрасно видел, что перед ним жалкие бедняки, работающие на корыстного судовладельца, который нещадно эксплуатирует их. Он знал, каково их положение, и все-таки даже сознание того, что они тоже страдают от несправедливости, не могло поколебать его решимости оказать им сопротивление.

— Мы бы могли вам помочь! — снова крикнул старик.

— Нам ничего не надо! — ответил Жорж очень спокойно и положил ствол карабина на сгиб левой руки.

— Зачем ты взял это ружье? Ты что, нас боишься?

— Я крыс боюсь. И стреляю по ним, чтобы убить время.

— Значит, ты один?

— Нет.

Старого пирата не так-то легко было провести. Он посовещался со своими матросами, и Жорж уже жалел, что солгал ему, поддавшись защитному инстинкту, к тому же карабин мешал ему.

— Сколько вас осталось на борту?

— Немного, но все молодцы, как на подбор!

Голоса их, приглушенные туманом, преодолевали это небольшое пространство, словно усталые птицы. Блестевшие от пота лица были освещены снизу идущим от моря отраженным светом, отблески которого играли также и на двух люках рыболовного судна.

— А ведь ты неаполитанец! — сказал старик, которому это показалось забавным.

— Нечего мне льстить, — ответил Жорж. — И не пытайтесь сыграть на моем тщеславии.

Все рассмеялись при этом удачном ответе.

— Пожалуй, ты из Генуи, — заметил другой.

— Для грека ты слишком хорошо говоришь по-итальянски. И все-таки ты мог бы позволить нам подняться на борт. Что в этом плохого?

Говорили они теперь все разом, перегнувшись через леер судна, и один из них, разыгрывая негодование, широко развел руками, как бы в подтверждение чистоты своих помыслов.

— Ты похож на Иисуса Христа, выставляющего напоказ свои раны, — добродушно заметил Жорж.

— Поручили бы нам починку, — сказал старик. — Мы бы немножко подзаработали. Жить-то всем надо.

— Кому ты это говоришь?

Да, они тоже были бедны, и Жорж с горечью сознавал, что этот мир, где царит несправедливость, способен уничтожить даже чувство солидарности между теми, кто страдает.

— Почему бы тебе не позвать капитана? Он что, злой?

— Хуже. Он калабриец!

Снова все засмеялись, но Жорж внимательно следил за ними, за тем, как блестят их глаза. Одной иронией их долго не удержишь на расстоянии. Он чувствовал, что заинтригованы они до крайности.

— Угости нас хотя бы сигаретами, — сказал «Иисус», пытаясь, видимо, найти общий язык и притворно изображая сердечность.

Жорж бросил им пачку, которая была при нем, и хозяин ловко поймал ее на лету. Его синяя рука быстро и плавно метнулась вперед, напоминая выпрыгнувшего из воды дельфина.

— А что же у вас там приключилось с машиной? — коротко поблагодарив, спросил старик.

— Крыса в трубу попала.

— Ладно, ладно!.. Дай лучше моему механику взглянуть.

Механик, одобряюще помахав рукой, поддерживал это предложение. У него была впалая грудь, вытянутый грушевидный подбородок, лошадиные зубы.

— Не выйдет.

— Но почему?

— У него дурной глаз!

На этот раз шутка была встречена сдержанно и скорее даже враждебно. Старик, держа зажженную спичку в руках, давал своим товарищам прикурить.

— И в самом деле ничего нельзя сделать? — спросил он.

— Весьма сожалею.

— Тогда хотя бы спустись сюда, выпей с нами стаканчик марсалы!

Все напряженно ждали, что ответит Жорж, кое-кто от волнения даже приоткрыл рот, словно Жорж должен был произнести волшебное слово. Жорж с улыбкой отрицательно покачал головой.

— Капитан сказал мне: «Сынок, если однажды туманным вечером, когда ты будешь стоять на вахте, какой-нибудь симпатичный сицилиец пригласит тебя на свой траулер распить с ним стаканчик и ты скажешь „да“, ты совершишь смертный грех. Подумай, прежде чем соглашаться, о спасении своей души!»

Рыбаки на судне все яснее чувствовали присутствие какой-то тайны, и недоверие Жоржа, его манера говорить, его уклончивые ответы еще больше убеждали их в этом. Все они были в залатанных брюках и поношенных рубашках или фуфайках, только старший механик с его цыплячьей грудью был голым по пояс. Жоржу так и хотелось сказать им: «Ладно, вы уже поняли, в чем тут дело. Мы с вами можем поделиться. Никто из нас не станет после дележа богачом, но разве это самое главное?» Мысль эта возникла в его мозгу, но он еще не уступил ей и в ту же минуту машинально так передвинул ствол своего карабина, направленного на рыбацкое суденышко, что тот теперь был нацелен прямо на мачту. Решили ли они, что он угрожает им? Что хочет их запугать? Лица у них посуровели. Кто-то с нескрываемым отвращением сплюнул в море.

— Ладно, ладно… — сказал старик, ни к кому в частности не обращаясь.

Туман по-прежнему огромным погребальным покрывалом окутывал их, и это как нельзя лучше соответствовало теперь уже непоправимому разрыву, расколу.

— В путь, — сказал старик.

Первым повиновался механик, спустившийся через люк в машинное отделение. Остальные тоже нехотя разошлись.

— Привет! — крикнул Жорж, но никто ему не ответил.

«До чего же все это мерзко!» — подумал он. А лопасти винта уже рассекали забурлившую воду, оставляя за собой бледно-зеленую ленту в тонком кружеве пены. Затем судно вошло в полосу серой мглы и исчезло, но все еще слышны были глухие, равномерные удары, такие же таинственные и тревожные, как удары тамтама ночью, в африканских джунглях. Свет менялся, теперь он уже не так слепил глаза, стал чуть голубоватым. Солнце, должно быть, стояло низко над горизонтом, потому что по поверхности моря пробегали искорки — это причудливо отражались косые лучи, проскальзывая через прорывы в тумане. Пора было позаботиться о сигнальных огнях, и Жорж, не откладывая больше, занялся фонарями. Затем он взобрался на фок-мачту, чтобы установить там красный аварийный фонарь, сообщавший о том, что корабль потерял маневренность. Сверху казалось, что палуба утонула в серой пелене, как будто корабль и в самом деле лежал на дне в мрачных глубинах океана. Сигнальные фонари, особенно зеленый, усиливали впечатление происшедшей недавно, но полной и окончательной катастрофы. Пролома, скрытого капитанским мостиком, не было видно, но труба, находившаяся совсем рядом, сохраняла свой призрачный вид, а на ее красной полосе местами выступали коричневые язвы. Жорж снова спустился по скользкому мокрому трапу, все еще думая об этой истории с рыбаками, недовольный собой, особенно из-за проклятого карабина. «Что за идиотская реакция!» Неужели он так никогда и не избавится от войны, от затаившейся в нем агрессивности, от рефлекса охотника на людей? «Серж здорово посмеется надо мной. Что за дурацкая мысль поиграть в ковбоя!» И ему захотелось написать письмо своему другу Лонжеро.

Он вернулся на капитанский мостик, поискал сигареты и среди личных вещей команды наткнулся на пачку «Macedonia», затем в каюте капитана принялся за письмо. Знаешь, Серж, тебя, вероятно, позабавило бы то положение, в которое я попал, тебе известно, как крепко я привязан к земле. Без всякой рисовки он изложил самую суть своего приключения, ему становилось легче, оттого что он поверял свои мысли и чувства бумаге. И вот теперь я на этом разбитом корабле, под ногами у меня бездонная бездна, кишащая бесчисленным множеством животных, которые даже в кошмарном сне не привидятся. Приближается ночь, а внизу лежит тело несчастного помощника кочегара, которое я один, без посторонней помощи, не могу высвободить, и это мучит меня! Я стараюсь отогнать от себя эту мысль и думать о том, что в этот самый час тысячи славных парней, вроде тебя, гуляют по добрым старым, улицам или наслаждаются вечерней свежестью на террасах пивных баров, за столиками, уставленными прохладительными напитками. Но ты только не заблуждайся, Серж, сейчас я живу в полном согласии с самим собой, несмотря на все, что я тебе тут порассказал. Впрочем, мне уже не раз приходилось чувствовать, что я совершил глупость, но к этому примешивалась высшая радость от сознания, что совершил я это потому, что мне мой поступок представлялся вполне разумным. (Я давно уже привык к мысли, что вся моя жизнь — это цепь бумажных колец, через которые я прыгаю ради забавы!) Как бы то ни было, я потерял свою новую работу, но я о ней не жалею. Как и о предыдущей, хотя раздобыл мне ее ты и я могу показаться тебе неблагодарным и легкомысленным. Станешь ли ты упрекать меня за это? Мне бы не хотелось тебе об этом писать, но знай, что Джимми Лорни обворовывает своих авторов и что однажды мне случайно довелось присутствовать при таком спектакле, после которого у меня исчезли все сомнения и я решил порвать с ним. Автор, о котором идет речь, оказался более внимательным, чем его собратья, и обнаружил массу подлогов в своих счетах. Он стал грозить Джимми судом. И вот тогда я услышал, как отец Джимми, старый Филипп, тоже настоящая акула, буквально бросившись на колени перед обворованным автором, молил: «Нет, Марсель, ты не засадишь Джимми в тюрьму. Нет, Марсель! Ты не засадишь моего сына в тюрьму!» Трогательно, но с меня было достаточно! А сама работа мне нравилась. По вечерам, когда мне хотелось, я мог пойти в театр. Встречался с артистами, режиссерами, писателями. Работа относительно легкая, живая, лучшее из всего того, что я перепробовал! Короче, я расстался с Джимми. Как секретарь, я обязан был хранить его секреты, а они представлялись мне все более и более грязными, и все это стекалось ко мне, словно в какую-то сточную яму. В его способе подделывать счета не было даже ничего гениального. Я же был настолько неискушен, что ничего не замечал. А он, этот паразит, купил себе дом в Монфоре, виллу в Ментоне и тому подобное! Первое глубокомысленное заключение: честным путем не разбогатеешь. Второе глубокомысленное заключение: мы все в какой-то степени соучастники всех творящихся в этом мире несправедливостей! (Есть над чем посмеяться!)

С наступлением сумерек туман словно бы угас, хотя то тут, то там пробегали странные скользящие тени. Отложив перо, Жорж через иллюминатор наблюдал за этим необычным явлением. Должно быть, где-то там, наверху, порыв ветра медленно приводил в движение пласты этой бесформенной массы, и, перемещаясь, они образовывали глубокие воронки, которые сразу же исчезали, порой обнажая гладкую, молочно-белую поверхность моря. Далеко-далеко, в мире, населенном людьми, солнце уже спускалось к холмам, вытягивая и удлиняя тени на еще затопленных зноем улицах. А здесь вечер — лишь давящий серый туман, словно пронизанный трепетом крыльев. Знаешь, Серж, время для меня тянется удивительно медленно на этом чертовом корабле, среди этого тумана, напомнившего мне, как однажды, в Италии, близ Сессы-Аурунки, в таком же вот мареве, разыскивая место расположения своей части, я, ничего не подозревая, направил свой джип по минному полю. Вот ужас-то был! И еще одно, Серж. Пусть тебе это и покажется слишком сумасбродным, но у меня, ко всему прочему, было назначено два свидания в Палермо, с двумя женщинами, на выбор! По правде говоря, только первое имело для меня значение. И оба эти свидания я прозевал, может быть, этим и объясняется то, что я помимо своей воли так грустно заканчиваю письмо. Он добавил несколько сердечных слов, сложил листок, вложил его в конверт и вышел на палубу.

С наступлением ночи произошли некоторые изменения: прежде всего, просветы расширялись кверху, и местами видно было уже лиловое небо; кроме того, огни начали слегка покачиваться, особенно те, что были зажжены на мачте, в шапках загустевшего тумана, прорезаемых кроваво-красными отсветами. И потом, шум, которого Жорж так опасался. Он перегнулся через борт. Да, это плеск воды, ударявшей о корпус судна; море подрагивало, покрывалось серебристой чешуей. Жорж чувствовал, как палуба начинает колебаться у него под ногами, правда, она лишь слегка покачивается, но тем бдительнее ему следует быть. Он пока что не думал ни о какой реальной опасности, но Ранджоне и Даррас наказывали ему постоянно держаться настороже, все время следить, как поведет себя эта старая посудина. Вспомнив их наставления, Жорж решил, вооружившись электрическим фонарем, спуститься в трюм, посмотреть, что там творится.

Уже на середине трапа при свете фонаря он обнаружил, что слой воды внизу стал значительно толще, чем днем!