На следующий день ранним утром они взяли курс на Палермо, но до отплытия им пришлось прогнать с яхты черного кота, который, непонятно как, спрятался за маленькой парусиновой лодкой.

— Надеюсь, вы не суеверны! — смеясь, сказал Даррас.

Но он никого не заразил своим хорошим настроением, и кот тут был ни при чем. В отношениях между пассажирами установилась какая-то принужденность, и только Герду Хартман это, казалось, не коснулось. Сидя на набережной в тени большого ящика, кот наблюдал за тем, как матросы поднимают якорь. Впрочем, он был не весь черный, белые пятна на лапках придавали ему изысканный и респектабельный вид.

Гладкая, как в огромной чаше, поверхность воды у Сорренто отражала все побережье с виллами, кипарисами, купами зеленых апельсиновых деревьев и более темным руном виноградников. Солнце еще не вставало, и в неярком утреннем свете особенно бросалась в глаза чувственная красота окружающей природы, и уже не удивляло множество храмов Венеры, развалинами которых был усеян весь берег, они словно бы увековечивали культ любви и наслаждений.

После короткой остановки на Капри — Жоннар торопился в Палермо — «Сен-Флоран» попал в зону мертвого штиля. Все кругом было неподвижно — море цвета цинка, небо, затянутое влажной пеленой. Солнце над яхтой — словно огромный воздушный шар — было окутано той легкой дымкой, дрожащий блеск которой ранит глаза. Под тентом жара становилась удушающей. Хартман и Жоннар предпочли спуститься в кают-компанию, чтобы там поработать около вентиляторов.

— И как только этот кот сумел без трапа взобраться на борт, да еще так далеко от набережной? — спросила Герда Жоржа.

— Неаполитанским кошкам не нужны ни трапы, ни какие-либо другие приспособления, чтобы пробраться туда, куда им заблагорассудится. Они знают волшебное слово, мадам.

— Не смейтесь, Жорж. Вы верите в дурные приметы?

— Конечно, нет… Неаполитанцы научили меня отвращать опасность.

И, вытянув два пальца, указательный и мизинец, согнув при этом средний и безымянный, он изобразил рожки — знак, который должен был защитить от злых духов. Затем он рассказал, какая история приключилась с одним из его приятелей, испанцем из Орана, который проник в подвал одного монастыря в надежде чем-нибудь поживиться. Его взвод, тщательно замаскировав свой грузовик, расположился в эту ночь под оливковыми деревьями, растущими у стен монастыря. В одном из криптов вор, которому на этот раз не слишком везло, натолкнулся на мумии монахинь, и поскольку был он немного навеселе и от природы шутник, то, вылезая из подвала, прихватил одну из них. Когда на следующий день на рассвете солдаты, перед тем как отправиться на передовую, увидели эту мумию, прислоненную к дереву, их охватил панический страх. Как и их товарищ, все они были родом из-под Орана и изрядно суеверны. Напрасно, чтобы их успокоить, Жорж советовал им сделать неаполитанский знак, охраняющий от злых духов, большинство было убеждено, что на них скоро обрушится несчастье. Но один из солдат заверил своих товарищей, что все уладит и отвратит опасность. Прислонив мумию к ограде монастыря, он стал стрелять по ней из ручного пулемета, добросовестно поливая ее огнем, а она, казалось, получала удовольствие от подобного обращения, все больше сгибалась при каждой новой пулеметной очереди и словно саркастически и немного безумно смеялась, подпрыгивая от сотрясавшей ее веселой икоты. Когда же от этой черно-белой куклы остались лишь изрешеченные пулями останки, ее бросили в противотанковый ров и присыпали землей. Час спустя грузовик подорвался на мине.

— И все эти несчастные погибли! — воскликнула Герда.

— Ни один из солдат не был ранен. Из этого следует сделать заключение, что парень действительно нашел средство от «дурного глаза» монашки.

— Ах, Жорж, почему вы мне рассказываете такую жуткую историю.

— Весьма сожалею, — сказал Жорж.

— Из-за этой расстрелянной монашки меня теперь будут ночью мучить кошмары.

— Нет, если вы сделаете такой знак! — И он вытянул руку с двумя нацеленными вперед пальцами.

При этом его движении Мари-Луиза Жоннар, казалось дремавшая в своем шезлонге неподалеку от них, с глазами, укрывшимися за темными стеклами массивных очков, медленно повернула к нему лицо. И странным образом эти черные окружности напомнили ему темные глазные впадины мумии, о которой он только что говорил. Конечно, она ничего не могла понять из его рассказа, но продолжала сидеть в этой немного усталой позе, удивленная или раздосадованная — разве поймешь, когда не видно глаз! — их веселостью. Ему, однако, было известно от Герды, что накануне муж устроил Мари-Луизе довольно бурную сцену.

В «Аризоне» он по очереди приглашал танцевать обеих дам, но порой Мари-Луиза, не ожидая, когда он пригласит ее, сама вызывалась первой, не скрывая при этом удовольствия, крепко прижималась к своему партнеру, смеялась, откинув назад голову. Может быть, она немного опьянела от шампанского? А может быть, пользовалась присутствием Жоржа, чтобы бросить вызов мужу? Но тот словно не замечал их и болтал с танцовщицей из кабаре, темноволосой девушкой с кошачьей мордочкой и нарисованными, удлиненными до висков глазами, которая знала довольно прилично французский и которую он пригласил к своему столику.

Однако, вернувшись в гостиницу, Жоннар разразился такими гневными упреками в адрес жены, что раскаты его голоса доносились до соседнего номера. И, прислушавшись, Герда Хартман поняла, что речь шла о Жорже.

И в самом деле, Мари-Луиза никогда еще не видела мужа в такой ярости. У него порой бывали приступы холодного гнева со своими служащими, без единого крика, и это-то больше всего и производило впечатление, — приступы гнева, полные язвительных, ядовитых шпилек, задевавших за живое. Он давно уже потребовал для себя супружеской свободы, предоставив, однако, подобную же свободу и Мари-Луизе.

— Но мы, во всяком случае, договорились соблюдать приличия! А ты привлекаешь всеобщее внимание! Да еще если бы этот малый представлял хоть какой-то интерес! Это фат, от которого просто разит самодовольным тщеславием! И кроме того, человек опустившийся. Готов биться об заклад, что очень скоро, если ты будешь продолжать себя так вести, он станет вытягивать из тебя деньги! Да и вообще, посмотри на себя: сорок лет! А ему всего двадцать восемь! Подумай хотя бы о том, что ты ставишь себя в смешное положение!

Она не считала нужным возражать, ждала, пока утихнет буря, наблюдая за ним в зеркало, и продолжала готовиться ко сну, понимая, что он говорит под действием выпитого вина и еще какого-то более или менее сильного чувства; она готова была признать, что ей доставляло удовольствие танцевать с Жоржем, чувствовать на себе его руки, их силу, их теплоту, что были минуты, когда все ее существо заливала, как это было уже в Сан-Ремо, «сверкающая» радость. Может быть, именно это и мучило Жоннара, то, что впервые после их соглашения он видел это новое лицо у своей жены, видел, как другой мужчина нарушил покой Мари-Луизы; а он-то не ошибался — по ее лихорадочному возбуждению, коротким смешкам, по краске, внезапно приливавшей к лицу, по тому, как она надувала губы, как откидывала назад голову, словно уже опиралась на невидимую подушку, он догадывался о проснувшемся в ней желании. И конечно же, взгляд ее стал более блестящим и влажным, словно на глазах уже выступили слезы признательности и счастья! Все те признаки, которые были знакомы ему прежде, позабыты потом, отвергнуты его сердцем, стерты привычкой и пресыщением, кто мог это знать? Он расхаживал по комнате, останавливался, не переставая выговаривать ей, перед раскрытым окном, выходящим на залив. Вдали дымился посеребренный луной Везувий, но он был безразличен ко всей этой красоте, сердце его полно было ядовитой злобы.

— Скажи мне кто-нибудь, что этот тип — коммунист, я бы ничуть не удивился! Я уж не говорю о том, как он посматривает на твои драгоценности!

Не отвечать. К чему? Ведь он как раз и ждал, чтобы она запротестовала, возмутилась, и тогда он сможет обрушить на нее новые удары, раз эти не достигали цели, потому что ее охраняло странное душевное спокойствие.

Герда заметила, что туман сгущался. Так оно и было. Море курилось, словно огромный чан, и они плыли в теплом и влажном мареве, отчего кожа становилась липкой. В рубке у штурвала стоял Жос; а рядом Даррас, подавшись вперед, не отирая со щек пота, почти касаясь лбом стекла, всматривался в этот лабиринт переходов с мягкими и белыми стенами, освещенными со всех сторон светом, идущим как с небес, так и со дна морского.

— Мы не увидим Стромболи, — сказала Герда, которая, сидя на надувном матрасе в шортах и розовом лифчике, с обнаженными великолепными плечами, уже покрытыми ровным темным загаром, и высоко подняв колено, красила ногти на ногах; ее густые белокурые волосы были снова собраны в «конский хвост».

— Ах, как мне не терпится скорее оказаться в Палермо! — вздохнула Мари-Луиза.

— Что она говорит?

— Что ей хотелось бы быть уже в Палермо.

Не поднимая головы, Герда стала напевать вполголоса народную песенку «Du liegst mir im Herzen», которую знал Жорж:

Растянувшись в своем шезлонге, Мари-Луиза слушала ее, не понимая слов, а тем более умысла. На ней было надето нечто вроде широкой пижамы красивого ярко-зеленого цвета, на левой руке — роскошный браслет в восточном стиле. Как и обычно, она была тщательно подкрашена. Нежно-голубая жилка билась у нее на виске, вид у нее был, как и взгляд, томно-изысканный. Продолжая курить сигарету, она вдруг заговорила, вспомнила о прохладе, царящей в комнатах ее дома в Нормандии, о желтых керамических плитках пола, о высокой траве в тени яблонь. Она, в первые дни такая далекая и недоступная, с недавних пор, казалось, жаждала покровительства, нежности, понимания и тихих радостей. Она наверняка была умнее Герды, ее тяготило это безмятежное оцепенение сердца.

Продолжая вспоминать дни, проведенные в своем доме в Нормандии, она вдруг как-то странно сказала:

— Там я порой спрашиваю себя, уж не сплю ли я, тогда как здесь у меня такое чувство, что я живу, что я ощущаю свое тело, что я воистину составная часть этого мира.

Она вдруг опустила голову, слегка покраснела, и все ее лицо словно замкнулось, охраняя свою тайну. А какое у нее было лицо во время разговора с мужем, когда он осыпал ее упреками накануне в гостинице? Жорж, однако, угадывал истинный смысл слов Мари-Луизы, он понимал, что в течение долгих лет она все больше погружалась в бесплодную пустыню, вся бесприютность и безжизненность которой открылись ей только сейчас и теперь внушали ей ужас.

Вокруг «Сен-Флорана» море поблескивало, отражая бледный свет, и струя за кормой почти не оставляла следа. Время от времени слышно было, как Даррас отдавал приказания рулевому или через мегафон вниз, в машинное отделение, Ранджоне. В молочной белизне тумана у Мари-Луизы появилось на лице то выражение, какое бывает у человека, желающего отбросить горькие воспоминания и готового принять в свое сердце новый свет. Разговаривая с Жоржем, она сняла очки, и без них глаза ее казались более нежными, чем прежде, какого-то бархатного черного цвета. Но чего могла она ждать от него, кроме короткого любовного приключения? Она едва знала его!

Да и он со своей стороны ничего, в сущности, не знал об этой женщине, о ее жизни, морали, о том, как она умеет любить! Он слишком привык не доверять самому себе и понимал, что любопытство в нем берет верх над желанием.

Закурив новую сигарету — руки ее слегка дрожали, — Мари-Луиза сказала:

— Если, вернувшись в Париж, вы окажетесь в затруднительном положении, прошу вас, без колебаний…

Конец фразы растворился в клубах дыма, и Жорж поблагодарил ее, не преминув добавить, что всегда так или иначе выходит из положения.

Тогда она смелее посмотрела на него и произнесла, улыбаясь:

— Как бы мне хотелось быть вам полезной.

Затем она поднялась, нервным движением бросила сигарету в воду и спустилась в свою каюту.

— Hut du dich, будь осторожен, — насмешливо прошептала Герда, все еще занятая своими ногтями, хоть и не поняла, о чем они беседовали, но обладала достаточной интуицией, чтобы догадаться, какой оборот принял их разговор.

— До последнего времени, — продолжала она, — у ее мужа был тот же девиз, что у того негоцианта, который на пороге дома написал «Salve lucrum!» — вы нам показывали это в Помпее! Но если теперь он станет проявлять к своей жене такой же интерес, как к деньгам, куда же мы придем?

И она рассмеялась, покачивая своим «конским хвостом», который делал ее, полуобнаженную и загорелую, еще больше похожей на прекрасную отдыхающую амазонку.

Туман усиливался, судно продвигалось теперь вперед, словно погружаясь в однородную мерцающую пелену. Даррас сбавил скорость, и слышно было, как потрескивает форштевень, разрезающий воду. Когда завыла сирена, Герда подскочила, потом, прижав руку к груди, рассмеялась над собственным волнением.

— Можно подумать, что мы в Лондоне, — сказала она.

Яхта дала несколько долгих сигналов, так что в конце концов даже Хартман и Жоннар появились на палубе. Оба были в облегающих шортах до колен и пляжных рубашках. Когда Даррас сказал им, что, согласно метеорологической сводке, эта «муть» затянула все пространство и что они прибудут в Палермо с большим опозданием, это явно раздосадовало Жоннара.

Пока Даррас, глубоко затягиваясь трубкой, разговаривал с Жоннаром у входа в рулевую рубку, Эрих Хартман спросил у Жоржа, сможет ли он рассчитывать на него завтра, во время важного делового совещания, где должны будут присутствовать не только итальянские партнеры, но и американские.

— Я с удовольствием оказал бы вам эту услугу, — ответил Жорж, — но мои знания английского весьма относительны.

— Полагаю, их будет вполне достаточно, — сказал Хартман, вытирая лоб и шею, по которым струился пот.

Решил ли Жоннар, стоявший в двух шагах от них, что Жорж отказывается? Хартман и Жорж говорили по-немецки, но он, не удосужившись даже проверить, правильно ли понял их разговор, вмешался, прищурив глаза, чтобы придать себе властный вид:

— Послушайте, Море, вам бы следовало меньше ломаться. Правда, до сих пор вашими услугами пользовались главным образом дамы, но вы могли бы хоть в данном случае быть и нам полезным.

— Дорогой друг, не в этом дело, — проговорил Хартман.

— Ему платят по-царски! К чему все эти возражения? За кого он себя принимает? Вечно он изображает из себя бог знает кого!

— Единственное мое возражение, — ответил Жорж, сохраняя хладнокровие, — это то, что мой английский недостаточно хорош, особенно если речь идет о переговорах технического характера, как, я полагаю, будет в данном случае.

— Сколько фраз, Море! Я слышал, как вы говорили по-английски в Сорренто. Но вам обязательно надо покрасоваться.

— Есть и еще одно возражение, хотя о нем я умалчиваю, — роль, которую вы мне предлагаете, мне кажется, не совсем входит в мои обязанности.

— В самом деле? Но ведь вы выходите за рамки своих обязанностей, разыгрывая, к примеру, роль светского танцора! Так почему бы вам не выйти за эти рамки и на этот раз!

Он вдруг резко повернулся, верный своей тактике, позволяющей оставить ему за собой последнее слово.

— Дайте ему успокоиться, — сказал Хартман озабоченно, лоб у него был весь в поту.

Прежде чем уйти, присоединиться к Жоннару в кают-компании, он поднял палец, обращаясь к Жоржу:

— Как бы там ни было, я рассчитываю на вас.

И в свою очередь исчез.

— Не поддавайся, — бросил Жос, все еще стоявший у штурвала. — В конце концов, тебя-то наняли переводчиком немецкого и итальянского. Если уж ты согласишься, пусть тебе дополнительно платят.

Жорж махнул рукой, давая понять, что об этом не может быть и речи, но он почувствовал, как ненависть Жоннара когтистой лапой сжала ему сердце. Дарраса слишком беспокоил туман, и он не обратил особого внимания на этот инцидент. Что же касается Герды, лежавшей на своем надувном матрасе, она, казалось, заснула, утомленная жарой. Жара стала такой невыносимой, что на носу трое матросов: Сантелли, Макс и еще один, рыжий, которого звали Жоффруа, — скинув рубашки, весело окатывали друг друга водой, черпая ее парусиновыми ведрами в море. Глядя, как они резвятся, Жорж на время позабыл о своей тревоге и даже об искушавшей его мысли прервать путешествие в Палермо. От первого ведра, которым его окатили, он чуть было не задохнулся, но быстро оценил освежающую прохладу этого душа и, когда Макс, смеясь, приготовился выплеснуть на него новое ведро, присоединился к их группе и в свою очередь стал обливать других, счастливый этим чувством обретенного товарищества, свободы, радостной легкости, гармонировавшей с морскими и небесными просторами, до тех пор пока Ранджоне не высунулся наполовину из машинного отделения и не спросил:

— Вам еще не надоело валять дурака, всем четверым? Меня-то лично интересует Жоффруа, который должен был бы сейчас вкалывать рядом со мной.

Комично изобразив смущение, рыжий парень нырнул в машинное отделение, а остальные, не переставая шутить, продолжали обдавать друг друга водой.

Когда Жорж спустился в свою каюту переодеться, то услышал в кают-компании голоса Хартмана и Жоннара, смешивающиеся с гулом моторов. Оба продолжали готовиться к совещанию в Палермо. К черту! Этот совместный душ доставил ему огромное удовольствие, главным образом из-за выказанных ему доверия и дружеских чувств, хотя, само собой, освежиться тоже было приятно. Одаренный людской симпатией, он снова полон был оптимизма, и, поскольку он насвистывал, Мари-Луиза Жоннар осторожно приоткрыла дверь своей каюты. На ней была все та же зеленая пижама, и если что-то и изменилось в ней, так это выражение ее глаз, озаренных каким-то незнакомым ему светом, идущим из самой глубины ее существа. Не говоря ни слова, она положила руку ему на плечо, нежно привлекла к себе и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала в губы. Рот у нее был теплый, чувственный, и этой умелой лаской она разожгла в нем кровь. Он хотел было удержать ее за талию, но она быстро отстранилась, скользнула в каюту, и он увидел на блузе ее пижамы мокрый отпечаток своего тела. Улыбнувшись, она обещающе прошептала: «Палермо», затем захлопнула дверь, закрыла ее на задвижку, но он был уверен, что, стоя за дверью, она прислушивается к его дыханию, что ее забавляет его волнение и она счастлива, думая, что окончательно сделала его своим сообщником.