1

Я смотрю на квадрат света так долго, что, кажется, продолжаю его видеть, даже закрыв глаза. Окно расположено высоко, под самым потолком. Периодически в коридоре слышатся шаги. Окошечко для наблюдения открывается, и на меня устремляется чей-то взгляд. Через несколько секунд оно закрывается, и я возвращаюсь к созерцанию окна.

Я не знаю, сколько сейчас времени. Меня вынудили обменять ручные часы, ремень и шнурки на серое шерстяное одеяло, которое на ощупь напоминает скорее наждачную бумагу. Единственный звук, который я слышу, – это звук падающих капель из протекающей в соседней камере трубы.

С тех пор как привезли последнего пьяницу (я слышал, как он пинал дверь и кричал: «Черт побери, я до него не дотрагивался!»), установилась тишина. Это случилось, видимо, вскоре после закрытия заведений: как раз достаточно времени, чтобы заснуть в ночном автобусе, затеять драку с водителем или попутчиком и очутиться в полицейском фургоне.

Моя камера шесть шагов в длину и четыре в ширину. В ней есть унитаз, раковина и койка. На каждой стене нарисованы, выцарапаны, выдолблены и намалеваны надписи, хотя видно, что были предприняты отважные попытки их закрасить.

Я не знаю, куда ушел Руиз. Возможно, он уже устроился в постели и грезит о том, как сделать мир безопаснее. Наш первый допрос длился несколько минут. Когда я сказал ему, что мне нужен адвокат, он посоветовал: «Раздобудьте чертовски хорошего».

Большинство знакомых мне адвокатов не приветствуют звонков домой в такое время. Поэтому я разбудил Джока. На заднем плане был слышен недовольный женский голос.

– Где ты?

– В полицейском участке Харроу-роуд.

– А что ты там делаешь?

– Меня арестовали.

– Ух ты! – Только Джок мог так впечатлиться этой новостью.

– Нужно, чтобы ты оказал мне услугу. Позвони Джулиане и скажи, что со мной все в порядке. Скажи, что я помогаю полиции в одном расследовании. Она поймет, о чем речь.

– А почему бы не сказать ей правду?

– Пожалуйста, Джок, не спрашивай. Мне нужно время, чтобы все уладить.

И с тех пор я маюсь в камере. Хожу. Стою. Сижу. Опять хожу. От волнения у меня запор, хотя, возможно, дело в лекарствах. Руиз думает, что я лгу или чего-то недоговариваю. Опрометчивость – точная наука. Вот и сейчас ошибочные суждения множатся в моей голове, вытесняя вопросы.

Люди говорят о грехе оплошности. Что это значит? Кто решает, что есть грех? Я знаю, что цепляюсь к словам, но если судить по тому, как люди морализаторствуют и делают выводы, то можно подумать, что правда – это нечто реальное и твердое, что можно взять в руки и передать другому, взвесить и измерить, а потом лишь согласиться с этим.

Но правда не такова. Если бы я рассказывал вам эту историю завтра, она бы отличалась от сегодняшней. Я пропустил бы детали сквозь фильтры своего сознания и представил бы свои действия более разумными. Правда – в значении слов, нравится ли нам это или нет.

Я не узнал Кэтрин по рисунку. А то, что я увидел в морге, было больше похоже на изуродованный манекен из витрины, чем на человеческое тело. Прошло пять лет. Я сказал Руизу сразу же, как только убедился сам. Да, я мог бы сказать раньше, но он и так уже знал ее имя.

Никто не любит признавать свои ошибки. И мы все ненавидим огромный зазор, который существует между тем, что мы должны делать, и тем, что мы действительно делаем. Поэтому мы изменяем либо свои поступки, либо свои убеждения. Мы извиняем себя или интерпретируем свое поведение более благоприятным образом. В моей работе это называется когнитивным диссонансом. Но у меня он не сработал. Мой внутренний голос – называйте его совестью, душой или ангелом-хранителем – все нашептывает: «Вруша-хрюша…»

Руиз прав. Со мной слишком много проблем.

Я ложусь на узкую кушетку и чувствую, как пружины вонзаются мне в спину.

Вызвать нового друга моей сестры в полицейский участок в половине седьмого утра – странный способ дать ему почувствовать себя частью семьи. Я знаю не многих юристов, занимающихся уголовными делами. Обычно я имею дело с государственными поверенными, и, в зависимости от того, какую позицию я отстаиваю в суде, они обращаются со мной либо как со своим лучшим другом, либо как с какой-то гадостью, на которую случайно наступили.

Саймон приезжает через час. Мы не затеваем светскую беседу о Патриции и не предаемся воспоминаниям о воскресном обеде. Вместо этого он указывает мне на стул и садится сам. Это работа.

Мы в комнате свиданий. Этажом ниже находятся камеры. Рядом с нами должна быть комната для допросов. До нас доносится запах кофе и клацанье компьютерных клавиатур. Сквозь жалюзи я вижу полоски начинающего светлеть неба.

Саймон открывает портфель и вытаскивает синюю брошюру и большой солидный блокнот. Меня удивляет, как ему удается сочетать внешность Санта-Клауса с повадками юриста.

– Нам надо принять решение. Они хотят начать допросы как можно скорее. Ты хочешь мне что-нибудь сказать?

Я ловлю себя на том, что быстро моргаю. Что он имеет в виду? Какого признания ожидает?

– Я хочу, чтобы ты вытащил меня отсюда, – говорю я немного резковато.

Он принимается объяснять, что Закон о полиции и мерах по задержанию предоставляет следователям сорок восемь часов, в течение которых необходимо либо предъявить подозреваемому обвинение, либо отпустить его, если только суд не продлит этот срок.

– Значит, я могу провести здесь двое суток?

– Да.

– Но это смешно!

– Ты знал эту девушку?

– Да.

– Ты договаривался с ней о встрече в ночь, когда она умерла?

– Нет.

Саймон что-то записывает. Он склонился над блокнотом, вырисовывает точки и подчеркивает отдельные слова.

– Это случай для идиота. Все, что тебе надо сделать, – это представить алиби на тринадцатое ноября.

– Я не могу этого сделать.

Саймон бросает на меня усталый взгляд учителя, который не получил ожидаемого ответа. Затем смахивает пушинку с рукава пиджака, словно пытаясь отстранить проблему. Резко поднявшись, он дважды стучит в дверь, сообщая, что закончил.

– Это все?

– Да.

– А ты не собираешься спросить меня, не я ли ее убил?

Он выглядит смущенным:

– Прибереги уверения в невиновности для присяжных и молись, чтобы до этого не дошло.

Дверь за ним закрывается, но комната все еще наполнена тем, что он оставил: разочарованием, беспристрастностью и запахом лосьона после бритья. Через пять минут женщина-полицейский проводит меня по коридору в комнату для допросов. Я в такой уже бывал. На ранних этапах карьеры я иногда выступал в роли «ответственного взрослого», когда допрашивали детей.

Большую часть пространства в комнате занимают стол и четыре стула. В дальнем углу стоит магнитофон с таймером. На стенах и подоконниках пусто. Женщина немедленно встает у двери, стараясь не смотреть на меня.

Появляется Руиз с другим детективом, который выше и моложе, с вытянутым лицом и кривыми зубами. За ними в комнату для допросов входит Саймон. Он шепчет мне на ухо:

– Если я дотронусь до твоего локтя, значит, я хочу, чтобы ты молчал.

Я киваю в знак согласия.

Руиз садится напротив меня, не снимая куртки. Он трет рукой небритый подбородок.

– Это второй официальный допрос профессора Джозефа О'Лафлина, подозреваемого в убийстве Кэтрин Мери Макбрайд, – говорит он для записи. – На допросе присутствуют инспектор Винсент Руиз и сержант Джон Кибал, а также представитель доктора О'Лафлина Саймон Кох. Время – восемь четырнадцать.

Женщина проверяет, работает ли магнитофон. Кивает Руизу. Он кладет руки на стол и соединяет пальцы. Его взгляд, лишенный всякого выражения, останавливается на мне. Должен признать, это очень эффектная пауза.

– Где вы были вечером тринадцатого ноября этого года?

– Не помню.

– Вы были дома с женой?

– Нет.

– Значит, это вы припоминаете, – замечает он саркастически.

– Да.

– Вы работали в тот день?

– Да.

– В котором часу вы ушли с работы?

– У меня была назначена встреча с врачом на четыре часа.

Руиз продолжает задавать вопросы в том же духе, чтобы прояснить детали. Он пытается прижать меня. Он знает, как и я, что врать не труднее, чем говорить правду. Все портят подробности. Чем больше мелочей ты вплетаешь в свой рассказ, тем труднее с ними управляться. История становится похожа на ортопедическую куртку, сжимающую тебя все крепче и не дающую возможности двигаться.

Наконец он спрашивает о Кэтрин. Тишина. Я смотрю на Саймона. Он молчит. Он не произнес ни слова с начала допроса. Ничего не сказал и второй детектив, сидящий возле Руиза.

– Вы знали Кэтрин Макбрайд?

– Да.

– Где вы с ней впервые встретились?

Я рассказываю всю историю: о самоистязании и психологических консультациях, о том, как она вроде бы поправлялась и как уехала из Марсдена. Странно говорить о случае из практики. Мой голос звучит отстраненно-скрипуче, словно я слишком устал, пытаясь убедить их.

Я заканчиваю и развожу руками, показывая, что сказал все. Я вижу свое отражение в глазах Руиза. Он ждет большего.

– Почему вы не рассказали о Кэтрин руководству больницы?

– Мне было жаль ее. Я подумал, что будет несправедливо, если старательная медсестра лишится работы. Кто бы от этого выиграл?

– Это единственная причина?

– Да.

– У вас был роман с Кэтрин Макбрайд?

– Нет.

– Вы имели с ней сексуальные отношения?

– Нет.

– Когда вы говорили с ней в последний раз?

– Пять лет назад. Не помню точную дату.

– Почему Кэтрин звонила в ваш кабинет в ночь своей смерти?

– Не знаю.

– Мы располагаем другими записями телефонных разговоров, свидетельствующими о том, что она звонила на этот номер дважды в предыдущие две недели.

– Я не могу этого объяснить.

– Ваше имя упоминается в ее дневнике.

Я пожимаю плечами. Это еще одна загадка. Руиз ударяет ладонью по столу, и все, включая Саймона, вздрагивают.

– Вы встречались с нею той ночью.

– Нет.

– Вы выманили ее из отеля «Гранд Юнион».

– Нет.

– Вы мучили ее.

– Нет.

– Это дерьмо собачье! – взрывается он. – Вы сознательно утаили информацию и последние три недели только и делали, что прикрывали свою задницу, вводя следствие в заблуждение и стараясь отвлечь от себя внимание полиции.

Саймон дотрагивается до моей руки. Он хочет, чтобы я молчал. Я не обращаю на него внимания.

– Я не прикасался к ней. Я ее не видел. У вас НИЧЕГО нет!

– Я хочу поговорить со своим клиентом, – говорит Саймон с большой настойчивостью.

К черту все это! Я покончил с вежливостью.

– Зачем мне было убивать Кэтрин? – кричу я. – У вас есть мое имя в дневнике, телефонный звонок в мой офис – и нет никакого мотива. Занимайтесь своим делом. Сперва найдите улики, а потом выдвигайте обвинение.

Следователь помоложе ухмыляется. Я понимаю, что что-то не так. Руиз открывает тонкую зеленую папку, лежащую перед ним на столе, извлекает оттуда ксерокопию и подталкивает ее ко мне.

– Это письмо, датированное девятнадцатым апреля тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Оно адресовано старшей медсестре больницы Ройал-Марсден. В этом письме Кэтрин делает заявление, что вы домогались ее в своем кабинете в больнице. Она утверждает, что вы загипнотизировали ее, обнажили ее грудь и пытались снять нижнее белье…

– Она забрала заявление. Я же говорил вам.

Мой стул с грохотом падает на пол, и я понимаю, что вскочил на ноги. Молодой следователь проворнее меня. Он не уступает мне в росте и полон решимости.

Руиз выглядит торжествующим.

Саймон держит меня за руку.

– Профессор О'Лафлин… Джо… Советую сохранять спокойствие.

– Ты что, не видишь, что они делают? Они искажают факты…

– Они имеют право задавать подобные вопросы.

Меня охватывает тревога. У Руиза есть мотив. Саймон поднимает стул. Я смотрю на стену невидящим взглядом, оцепенев от усталости. Левая рука дрожит. Оба следователя молча глядят на нас. Я сажусь и сжимаю руку коленями, чтобы унять дрожь.

– Где вы были вечером тринадцатого ноября?

– В Вест-Энде.

– С кем вы были?

– Один. Я напился. Я тогда узнал печальные новости о своем здоровье.

Мое заявление повисает в воздухе, словно порванная паутина, которая вот-вот к чему-нибудь прилипнет. Саймон первым нарушает тишину и объясняет, что у меня болезнь Паркинсона. Я хочу остановить его. Это мое дело. Жалость мне не нужна.

Руиз не теряется:

– Является ли потеря памяти одним из симптомов?

Я с облегчением смеюсь. Я и не хотел, чтобы он начал относиться ко мне по-другому.

– Где именно вы выпивали? – давит Руиз.

– В разных пабах и барах.

– Где?

– На Лестер-сквер, в Ковент-Гарден…

– Вы можете назвать эти пабы?

Я качаю головой.

– Может ли кто-нибудь удостоверить ваши передвижения?

– Нет.

– В котором часу вы вернулись домой?

– Я не вернулся домой.

– А где вы провели ночь?

– Не помню.

Руиз оборачивается к Саймону.

– Мистер Кох, вы не могли бы объяснить своему клиенту…

– Мой клиент показал в моем присутствии, что не помнит, где провел ночь. Он сознает, что этот факт не улучшает его положения.

Лицо Руиза непроницаемо. Он смотрит на свои наручные часы, оглашает время и выключает диктофон. Допрос завершен. Я перевожу взгляд с одного лица на другое, пытаясь угадать, что же будет дальше. Все кончено?

Женщина, фиксировавшая допрос на пленку, возвращается в комнату.

– Машины готовы? – спрашивает Руиз.

Она кивает и открывает дверь. Руиз выходит, а молодой следователь надевает на меня наручники. Саймон начинает протестовать, и ему вручают копию ордера на обыск. На обеих сторонах большими буквами напечатан адрес. Я еду домой.

Мое самое яркое детское воспоминание о Рождестве – это рождественское представление в англиканской школе Святого Марка, в котором я играл роль одного из трех волхвов. Причина, по которой оно запомнилось мне, заключается в том, что Рассел Кокрейн, игравший роль младенца Иисуса, так нервничал, что описался, и все протекло на голубые одежды Девы Марии. Дженни Бонд, очень симпатичная Мария, так рассердилась, что бросила Рассела головой вниз и заехала ногой ему в пах.

Из зрительного зала донесся общий стон, но он потонул в криках Рассела. Вся постановка рассыпалась, и занавес опустили раньше времени.

Фарс, разыгравшийся после этого за кулисами, оказался еще более потрясающим. Отец Рассела, крупный мужчина с пулеобразной головой, был сержантом полиции и иногда приходил к нам в школу прочитать лекцию о правилах дорожного движения. За сценой он загнал Дженни Бонд в угол и пригрозил подать в суд за нанесение увечий. Отец Дженни рассмеялся. Это было большой ошибкой. Сержант Кокрейн тотчас надел на него наручники и повел по Стетфорд-стрит в полицейский участок, где мистер Бонд и провел ночь.

Наша рождественская постановка попала в центральную прессу. «Отец Девы Марии арестован», – гласил заголовок в «Сан». «Стар» писала: «Младенец Иисус получает удар».

Я снова вспоминаю эту историю из-за Чарли. Неужели она увидит меня в наручниках в окружении полицейских? Что она подумает о своем отце?

Полицейская машина без опознавательных знаков выезжает из подземного гаража на свет. Сидящий рядом со мной Саймон прикрывает мою голову капюшоном. Сквозь мокрую шерсть я различаю вспышки фотоаппаратов и огни телекамер. Не знаю, сколько там всего фотографов и операторов. Я слышу их голоса и чувствую, как полицейская машина ускоряет ход.

Движение транспорта замедляется, и на Мэрилебон-роуд мы почти ползем. Кажется, прохожие сбавляют шаг и оборачиваются на нас. Я уверен, что они смотрят на меня и гадают, кто я такой и что делаю на заднем сиденье полицейской машины.

– Можно позвонить жене? – спрашиваю я.

– Нет.

– Она ведь не знает, что мы едем.

– Точно.

– Но она не знает, что меня арестовали.

– Надо было ей сказать.

Внезапно я вспоминаю о работе. Сегодня должны прийти некоторые пациенты. Надо назначить им другое время.

– Можно позвонить секретарю?

Руиз бросает на меня взгляд через плечо.

– У нас есть ордер и на обыск вашего офиса.

Я пытаюсь спорить, но Саймон дотрагивается до моего локтя.

– Это часть процедуры, – говорит он, пытаясь придать голосу убедительность.

Кавалькада из трех полицейских машин возникает посреди нашей улицы, блокируя движение в обоих направлениях. Дверцы распахиваются, и детективы быстро занимают позиции; некоторые направляются в садик по боковой дорожке.

Джулиана открывает входную дверь. На руках розовые резиновые перчатки. Мыльная пена пристала к волосам, когда она откидывала набок челку. Детектив протягивает ей копию ордера на обыск. Она не смотрит на него, ее взгляд прикован ко мне. Она видит наручники, затем глядит на мое лицо, потрясенная и растерянная.

– Уведи Чарли в дом! – кричу я.

Смотрю на Руиза. Умоляю его:

– Только не на глазах у моей дочери. Пожалуйста.

В его глазах я не вижу ничего, но он опускает руку в карман и достает ключ от наручников. Двое следователей берут меня за руки.

Джулиана задает вопросы, не обращая внимания на полицейских, которые протискиваются мимо нее в дом:

– Что происходит, Джо? Что ты…

– Они думают, что я имею отношение к смерти Кэтрин.

– Как? Почему? Это смешно. Ты ведь помогал им в расследовании.

Наверху что-то падает и разбивается. Джулиана смотрит в направлении звука, затем снова на меня.

– Что они делают в нашем доме? – Она почти плачет. – Что ты сделал, Джо?

Я вижу лицо Чарли, высунувшееся из гостиной. Оно быстро исчезает, как только Джулиана поворачивается.

– Оставайтесь в своей комнате, юная леди, – бросает она, и в ее голосе больше испуга, чем гнева.

Входная дверь широко открыта. Любой проходящий мимо может заглянуть внутрь и увидеть, что происходит. Я слышу, как на втором этаже открываются дверцы и ящики, поднимаются матрасы и передвигаются кровати. Джулиана не знает, что делать. Какая-то часть ее хочет защитить дом от надругательства, но больше всего она желает получить от меня ответ. Однако у меня его нет.

Детективы вводят меня в кухню, где я вижу Руиза, смотрящего через французское окно в сад. Люди с лопатами и мотыгами перекапывают газон. Ди Джей с сигаретой во рту стоит, прислонившись к качелям Чарли. Он смотрит на меня сквозь дым – бесцеремонно, с ленивым любопытством. Легкая усмешка искривляет уголки его губ, как будто он наблюдает за тем, как владельца «порше» штрафуют за неправильную парковку.

Медленно повернувшись, он роняет сигарету на гравий, где она продолжает тлеть. Затем наклоняется и снимает пластиковые наличники с радиатора.

– Мы опросили ваших соседей, – объясняет Руиз. – Они видели, как вы что-то закапывали в саду.

– Золотую рыбку.

Руиз совершенно сбит с толку.

– Прошу прощения?

Джулиана смеется абсурдности происходящего. Мы живем в скетче Монти Пайтона.

– Он закапывал рыбку Чарли, – говорит она. – Она под сливой рядом с хомяком Харольдом.

Парочка следователей у нас за спиной не могут подавить смешки. Руиз мрачен как туча. Я знаю, что не следует его бесить, но так приятно посмеяться!

 

2

Матрас подо мной плотный и жесткий, как бетон. Едва я ложусь, кровь начинает стучать у меня в ушах, а мысли пускаются бегом. Я хочу провалиться в мирную пустоту. Но не могу отделаться от мыслей об опасности, увеличенной моим воображением.

К этому времени Руиз уже допросил Джулиану, его интересовало, где я был тринадцатого ноября. Она сказала ему, что я провел ночь с Джоком. Она не знает, что это ложь. Она повторит то, что сказал ей я.

Руиз уже поговорил и с Джоком, который сказал ему, что в тот день я ушел из его кабинета в пять часов. Он предложил мне выпить, но я отказался. Я сказал, что иду домой. Все наши истории не совпадают друг с другом.

Джулиана провела в приемной весь вечер в надежде повидать меня. Руиз сказал ей, что она может поговорить со мной пять минут, но я не в силах смотреть ей в глаза. Я знаю, что это плохо. Я знаю, что она растеряна, боится, сердится и до смерти переживает. Ей нужны объяснения. Она хочет услышать от меня, что все будет хорошо. Но я боюсь встречи с ней больше, чем с Руизом. Как я объясню ей Элизу? Как мне все уладить?

Джулиана спросила, не кажется ли мне странным, что убита женщина, которую я не видел пять лет, а полиция просит меня помочь установить ее личность. Я малодушно ответил, что совпадение – это просто два события, происходящих одновременно. Теперь совпадения начинают громоздиться друг на друга. Какова была вероятность того, что Бобби обратится ко мне за медицинской помощью? Или что Кэтрин позвонит мне в кабинет в ночь своей смерти? Когда совпадения перестают быть совпадениями и складываются в систему?

Я не параноик. Мне не мерещатся тени, ускользающие из поля зрения, и зловещие заговоры. Но то, что происходит сейчас, – нечто большее, чем просто сумма отдельных частей.

Я засыпаю с этой мыслью, а ночью внезапно просыпаюсь, тяжело дыша, с колотящимся сердцем. Я не вижу, кто или что охотится на меня, но знаю, что оно здесь, смотрит, выжидает, смеется.

Каждый звук резонирует в пустой камере. Я лежу без сна и вслушиваюсь в скрип пружин кровати и падение капель, сонное бормотание пьяных и эхо шагов охранника, доносящееся из коридора.

Сегодня полиция либо предъявит мне обвинение, либо отпустит. Мне полагается быть более взволнованным и озабоченным. Я же в основном чувствую себя отрешенным от происходящего. Я хожу по камере, размышляя о том, какой причудливой может быть жизнь. Только взгляните на все ее изгибы и повороты, совпадения и несчастные случаи, ошибки и недомолвки. Я не сержусь и не огорчаюсь. Я верю в систему. Очень скоро они поймут, что улики против меня недостаточно весомы. Им придется меня отпустить.

Этот оптимизм поражает меня, когда я задумываюсь о том, как цинично я привык относиться к закону и порядку. Каждый день страдают невинные. Я видел такие случаи. Это неоспоримо. И все же я не боюсь того, что со мной произойдет.

Я обычно осуждаю свою мать за ее неколебимую веру в представителей власти вроде полицейских, судей и политиков. Она выросла в деревне в Котсуолдсе, где городской констебль ездил на велосипеде, знал всех жителей по именам и раскрывал любое преступление за полчаса. Он был воплощением справедливости и честности. С тех пор, несмотря на многочисленные рассказы о полицейских, фальсифицирующих улики и показания, берущих взятки, мама так и не изменила своих убеждений. «Господь создал больше хороших людей, чем плохих», – говорит она, словно простой подсчет способен решить все проблемы. А когда это кажется в высшей степени маловероятным, она добавляет: «Они никогда не войдут в Царствие Небесное».

Нижняя часть двери открывается, и по полу продвигается деревянный поднос. Я получаю апельсиновый сок в пластиковой бутылке, какую-то сероватую жижу, в которой подозреваю яичницу, и пару ломтиков хлеба, которые подержали над тостером. Я отодвигаю все это в сторону и жду Саймона.

Он выглядит очень весело в своем галстуке с рисунком из остролиста и серебряных колокольчиков. Галстук наподобие этого Чарли дарит мне на Рождество. Интересно, был ли Саймон женат и есть ли у него дети?

Он не может задержаться надолго, его ждут в суде. Я замечаю, что из портфеля торчат пряди его парика. Саймон говорит, что полиция запросила образцы крови и волос. У меня с этим нет проблем. Они также пытаются получить разрешение на допрос моих пациентов, но судья отказал им в доступе к моим записям. Очень мило с его стороны.

Самая большая новость касается двух телефонных звонков Кэтрин в мой кабинет. Мина, да будут благословенны ее хлопковые носочки, сказала детективам, что дважды говорила с Кэтрин в начале ноября.

Я совершенно забыл о том, что ищу нового секретаря. Мина поместила объявление в разделе медицинских вакансий в «Гардиан». Требовалась секретарша с подготовкой медсестры или опытом работы в медицинских учреждениях. Мы получили около восьмидесяти заявок. Я начинаю объяснять это Саймону, все больше воодушевляясь:

– Мина уже составила список из двенадцати кандидатур.

– Кэтрин в него входила.

– Да. Возможно. Должно быть. Это объясняет ее звонок. Мина должна об этом знать. – Знала ли Кэтрин, что поступает секретарем ко мне? Вероятно, Мина упоминала мое имя. Возможно, Кэтрин хотела преподнести мне сюрприз. Или же думала, что я не допущу ее до собеседования.

Саймон сжимает между пальцами галстук, словно хочет его обрезать.

– С чего бы женщине, которая обвинила тебя в сексуальном домогательстве, пытаться занять должность твоего секретаря? – Он говорит как обвинитель.

– Я ее не домогался.

Он никак не реагирует. Смотрит на часы и закрывает портфель.

– Я думаю, тебе больше не стоит отвечать на вопросы полиции.

– Почему?

– Ты только глубже себя закопаешь.

Саймон накидывает пальто и, наклонившись, смахивает прилипшую грязь с зеркальной поверхности ботинок.

– У них еще восемь часов. Если они не обнаружат ничего нового, этим вечером ты будешь дома.

Лежа на койке, положив руки под голову, я смотрю на потолок. Кто-то написал в углу: «День без солнечного света похож на… ночь». Высота потолка около двенадцати футов. Как только он умудрился туда забраться?

Странное чувство испытываешь, будучи отгороженным от мира. У меня нет ни малейшего представления о том, что произошло там за последние сорок восемь часов. Интересно, что я пропустил? Надеюсь, родители уехали в Уэльс. У Чарли начались рождественские каникулы, котел починили, Джулиана упаковала подарки и положила их под елку… Джок почистил свой костюм Санта-Клауса и, по традиции, обошел детское отделение. И еще есть Бобби – что делал он?

В середине дня меня опять вызывают в комнату для допросов. Меня ждут Руиз и тот же самый сержант. Приходит Саймон, запыхавшийся после подъема по лестнице. Он держит сандвич в пластиковом контейнере и бутылку апельсинового сока.

– Запоздалый обед, – извиняется он.

Включают диктофон.

– Профессор О'Лафлин, не поможете ли мне еще раз? – Руиз выдавливает вежливую улыбку. – Правда ли, что убийца всегда возвращается на место преступления?

Зачем ему это? Я смотрю на Саймона, и он делает мне знак ответить.

– Чаще это всего лишь миф, но некоторые возвращаются.

– Кто возвращается и зачем?

– У такого убийцы есть поведенческий стереотип, на месте преступления оставляется некая тень преступника, своего рода подпись. Это может быть особый способ связывать жертву или придавать телу определенное положение. Некоторые чувствуют потребность вернуться на место преступления.

– Почему?

– Существует множество причин. Возможно, кому-то необходимо предаться фантазиям и освободиться от содеянного или забрать что-нибудь на память. Некоторые могут испытывать вину и хотят быть поближе.

– И поэтому похитители часто помогают разыскивать жертву?

– Да.

– А поджигатели помогают бороться с огнем?

Я киваю. Сержант изображает статую с острова Пасхи. Руиз открывает папку и достает несколько фотографий.

– Где вы были в воскресенье, двадцать четвертого ноября?

Ах вот оно что, вот что он обнаружил.

– Я навещал свою двоюродную бабушку.

В его глазах зажигается искра возбуждения.

– В котором часу это было?

– Утром.

– И где она живет?

– На кладбище Кенсал-грин.

Правда его разочаровывает.

– У нас есть следственные фотографии вашей машины на парковке. – Он подталкивает фотографии ко мне. Я передаю Чарли коробку сухих листьев.

Руиз вытаскивает еще один лист бумаги.

– Вы помните, как мы обнаружили тело?

– Вы сказали, что его нашла собака.

– Звонивший не оставил ни имени, ни контактного телефона. Он звонил из автомата у входа на кладбище. Вы видели кого-нибудь поблизости?

– Нет.

– Вы звонили из этого автомата?

Не может же он предполагать, что это звонил я.

– Вы сказали, что убийца должен быть хорошо знаком с местностью.

– Да.

– А как бы вы описали степень своей осведомленности?

– Инспектор, мне кажется, я понимаю, к чему вы клоните. Даже если бы я действительно убил Кэтрин и закопал ее тело на берегу канала, неужели вы в самом деле думаете, что я привез бы туда свою жену и дочь, чтобы они посмотрели, как ее откапывают?

Руиз резко захлопывает папку и рычит:

– Я здесь задаю гребаные вопросы. А вы побеспокойтесь об ответах.

Вмешивается Саймон:

– Думаю, нам всем нужно остыть.

Руиз наклоняется ко мне через стол, и я вижу сосуды на его носу. Кажется, что он может дышать сквозь поры.

– Не хотите ли побеседовать со мной без своего адвоката?

– Если вы отключите диктофон.

Саймон возражает и хочет поговорить со мной наедине. В коридоре мы честно обмениваемся мнениями. Он говорит мне, что я веду себя глупо. Я соглашаюсь. Но если я заставлю Руиза выслушать меня, может, мне удастся заставить его получше присмотреться к Бобби.

– Я хочу, чтобы мое возражение было занесено в протокол.

– Не беспокойся, Саймон. Тебя никто не упрекнет.

Руиз ждет меня. Он внимательно смотрит, как в пепельнице догорает сигарета. Серый пепел образует уродливую башню, которая обрушится при малейшем дуновении.

– Я думал, вы бросаете курить.

– Так и есть. Я просто смотрю.

Пепел осыпается, и Руиз отодвигает пепельницу в сторону.

Кивает.

Теперь, когда мы вдвоем, комната кажется гораздо больше. Руиз отодвигает стул и кладет ноги на стол, демонстрируя стершиеся набойки на черных разношенных ботинках. Над одним из носков, на его белой коже – полоска черной ваксы.

– Мы отнесли вашу фотографию во все бары и пабы на Лестер-сквер и Черинг-кросс, – говорит он. – Ни бармены, ни официанты вас не помнят.

– У меня неприметная внешность.

– Сегодня мы снова займемся этим. Возможно, нам удастся освежить чью-либо память. Но почему-то я так не думаю. Я не верю, что вы были в Вест-Энде.

Я не отвечаю.

– Мы также показали вашу фотографию служащим отеля «Гранд Юнион». Никто не вспомнил, что встречал вас. Они помнят Кэтрин. По заявлениям некоторых парней, она была очень мило одета. Один из них предложил купить ей выпить, но она сказала, что кого-то ждет. Вас?

– Нет.

– А кого?

– Я все еще думаю, что Бобби Морана.

Руиз издает глухое рычание, переходящее в сухой кашель.

– Вы не унимаетесь.

– Кэтрин умерла не в ночь своего исчезновения. Ее тело нашли только через одиннадцать дней. Тот, кто ее мучил, долго пытался сломить ее дух, возможно, несколько суток. Бобби мог это сделать.

– Ничто на него не указывает.

– Я думаю, что он ее знал.

Руиз иронически смеется.

– Вот в чем разница между тем, что делаете вы, и тем, что делаю я. Вы основываетесь на причудливых поворотах мысли и эмпирических моделях. Жалостливая история о тяжелом детстве – и вы готовы приговорить человека к терапии на десять лет. Я же имею дело с фактами, и в данный момент они указывают на вас.

– А как же интуиция? Чутье? Я думал, что они необходимы следователям во все времена.

– Только не тогда, когда надо получить деньги на слежку за подозреваемым.

Мы сидим в тишине, измеряя пропасть между нами. Наконец Руиз говорит:

– Вчера я беседовал с вашей женой. Она сказала, что в последнее время вы несколько «отдалились». Вы предложили, чтобы семья отправилась в путешествие… в Америку. Предложение было неожиданным. Она не могла объяснить ваших мотивов.

– Это не имеет никакого отношения к Кэтрин. Я просто хотел увидеть мир.

– Еще не поздно. – Его голос смягчается. – Расскажите мне о своей болезни. Паршиво, должно быть, узнать такое – особенно если у тебя красавица-жена, маленькая дочь, успешная карьера. Сколько лет вы потеряете? Десять? Двадцать?

– Не знаю.

– Я полагаю, получив подобное известие, человек может ощутить обиду на весь мир. Вы ведь работали с больными раком. Скажите, они чувствуют себя разочарованными и обманутыми?

– Некоторые.

– Держу пари, иные из них хотят разорвать мир на части. Почему это только им достается такой паршивый удел? Что бы вы сделали в такой ситуации? Приняли бы ее спокойно или восстали против смерти? Вы могли бы выставить старые счета и потребовать компенсации. Нет ничего плохого в суровой справедливости, если ждать больше ничего.

Меня смешат его неуклюжие попытки психоанализа.

– Вы бы так поступили, инспектор? – Руиз только через несколько секунд понимает, что я изучаю его. – Вы думаете, что вами бы овладел злой дух?

В глазах Руиза появляется сомнение, но он изгоняет его. Он хочет двигаться дальше, сменить тему, но сначала я должен снабдить его информацией о людях со смертельными и неизлечимыми заболеваниями. Да, некоторые предаются отчаянию при мысли о безнадежности и беспомощности. Но горечь и гнев вскоре проходят. Вместо того чтобы чувствовать жалость к себе, они встречают свою болезнь с гордо поднятой головой и продолжают жить. И решают наслаждаться каждым мгновением, которое им осталось, пить сок жизни, пока он не потечет по подбородку.

Опустив ноги на пол, Руиз поднимается, опираясь ладонями на стол. Не глядя на меня, он говорит:

– Я хочу, чтобы вам было предъявлено обвинение в убийстве, но прокурор считает, что у меня недостаточно доказательств. Он по-своему прав, но я буду продолжать поиски, пока не найду что-нибудь еще. Это вопрос времени. – Он смотрит на меня так, словно я нахожусь где-то очень далеко.

– Я ведь вам не нравлюсь, так? – спрашиваю я.

– Не особенно.

– Почему?

– Потому что вы считаете меня вонючим тупицей, который не читает книг и думает, что теория относительности связана с инбридингом.

– Это не так.

Он пожимает плечами и берется за дверную ручку.

– Сколько в этом деле обусловлено вашим личным отношением? – спрашиваю я.

Его ответ доносится до меня через закрывающуюся дверь:

– Не надо себе льстить.

 

3

Все та же женщина-полицейский, которая тенью ходила за мной последние сорок восемь часов, протягивает мне мою теннисную ракетку и сверток с часами, кошельком, обручальным кольцом и шнурками.

Мне приходится пересчитать деньги, включая мелочь, и расписаться в их получении.

Часы на стене в приемной показывают без пятнадцати десять вечера. Какой сегодня день? Среда. Семь дней до Рождества. Маленькое серебристое деревце расположилось на стойке, украшенное пригоршней мишуры и покосившейся звездой. За ним на стене висит плакат с надписью: «Мира и добра всем людям».

Моя спутница предлагает вызвать кеб. Я жду в приемной, пока водитель не сигналит снаружи. Я устал, немыт и пахну потом. Мне надо ехать домой, но, когда я усаживаюсь на заднее сиденье кеба, моя храбрость испаряется. Я хочу попросить шофера ехать в противоположную сторону. Мне не хочется встречаться с Джулианой. Ее не устроят мои измышления. Только голая правда.

Я никогда никого так не любил, как Джулиану и Чарли. Моему обману нет оправдания. Я знаю, что скажут люди. Они назовут это классическим кризисом среднего возраста. Я перешагнул за сорок и, боясь собственной смерти, провел ночь с другой женщиной. Или же объяснят это жалостью к себе. В тот самый день, когда я узнал о своем прогрессирующем неврологическом заболевании, я переспал с другой, получив свою порцию секса до того, как мое тело распадется.

Тому, что случилось, нет извинений. Это не было случайностью или помрачением рассудка. Это было ошибкой. Это был секс. Слезы, семя и другая женщина. Не Джулиана.

Джок тогда только что сообщил мне дурные вести. Я сидел в его офисе, неспособный пошевелиться. Чертовски большая бабочка, должно быть, взмахнула крыльями на Амазонке, потому что колебание воздуха сбило меня с ног.

Джок предложил мне сходить выпить. Я отказался. Мне надо было на воздух. Следующие несколько часов я бродил по Вест-Энду, заглядывая в бары и пытаясь почувствовать себя простым человеком, выпивающим, чтобы расслабиться.

Сначала я решил, что хочу побыть один. Потом понял, что мне нужно с кем-нибудь поговорить. С кем-нибудь, кто не был бы частью моей безупречной жизни, с кем-нибудь, кто не знал бы ни Джулиану с Чарли, ни моих друзей и родственников. Вот так я и очутился на крыльце у Элизы. Это не было случайностью. Я ее искал.

Сначала мы просто разговаривали. Разговаривали несколько часов (Джулиана, возможно, скажет, что это только усугубляет мою вину, поскольку моя измена перестает быть простым удовлетворением похоти). О чем мы разговаривали? Воспоминания детства. Любимые праздники. Памятные песни. А может, и не об этом. Слова не имели значения. Элиза поняла, что мне плохо, но не спрашивала почему. Она знала, что я либо скажу ей, либо нет. Ей не это было важно.

Я плохо помню, что случилось потом. Мы поцеловались. Элиза потянула меня вниз. Ее пятки шлепнули по моей спине. Она двигалась так медленно, принимая меня. Я застонал, кончив, и боль прошла.

Я остался на ночь. Во второй раз уже я взял ее. Я опрокинул ее и вошел яростно, отчего ее бедра дрожали и груди подпрыгивали. Когда все кончилось, белые салфетки, влажные от спермы, лежали на полу, как опавшие листья.

Странно, что я уже тогда предвидел чувство вины и сомнения, которые станут меня терзать. Я был убежден, что Джулиана обо всем узнает. Ей не потребуется нюхать мою одежду или искать следы помады на воротнике. Нет, она интуитивно поймет, что случилось, как всегда все во мне понимает.

Я никогда не считал себя рисковым парнем или человеком, который наслаждается хождением по краю. Пару раз в университете, до встречи с Джулианой, я проводил ночи с девушками. Тогда это казалось естественным. Джок был прав: девушки левых взглядов проще шли в постель. На этот раз было иначе.

Шофер доволен, что избавился от меня. Я стою на тротуаре и смотрю на свой дом. Единственное освещенное окно – это окно кухни, выходящее на боковую дорожку.

Ключ скользит в замок. Шагнув внутрь, я вижу силуэт Джулианы на фоне освещенного прямоугольника в дальнем конце холла. Она стоит в дверях кухни.

– Почему ты мне не позвонил? Я бы тебя забрала…

– Я не хотел, чтобы Чарли ехала в полицейский участок.

Я не вижу ее лица. Ее голос звучит обыденно. Я кладу теннисное снаряжение и подхожу к ней. Ее стриженые волосы взъерошены, глаза опухли от недосыпания. Когда я пытаюсь обнять ее, она отстраняется. Она с трудом может смотреть на меня.

Дело тут не только во лжи. Я привел полицейских в ее дом: они открывали шкафы, заглядывали под кровати, рылись в ее личных вещах. Соседи видели меня в наручниках. Наш сад был перекопан. Следователи допрашивали ее и задавали вопросы о нашей интимной жизни. Она долго ждала в участке в надежде увидеть меня, но ее отправили домой – не полицейские, а я. И ни одного телефонного звонка, ни одного сообщения, ни одной моей попытки хоть что-то объяснить.

Я смотрю на кухонный стол и вижу кипу газет. Все они раскрыты на страницах, посвященных одной и той же теме. «Психолог арестован по делу об убийстве Кэтрин Макбрайд», – гласит один заголовок. «Знаменитость избегает ареста», – вторит ему другой. Фотографии, на которых я сижу на заднем сиденье полицейской машины, прикрыв голову пальто Саймона. У меня виноватый вид. Прикройте пальто голову матери Терезе, и у нее тоже будет виноватый вид. Почему все подозреваемые так поступают? Конечно же, было бы лучше улыбаться и махать рукой.

Я падаю в кресло и просматриваю статьи. В одной газете помещен снимок: я на крыше Марсдена с Малкольмом впереди. На втором фото я прикрылся пальто, руки в наручниках лежат на коленях. Смысл очевиден: путь от героя до злодея.

Джулиана ставит чайник и вытаскивает две кружки. На ней темные леггинсы и безразмерный свитер, который я купил ей в Кэмден-маркет. Я сказал тогда, что купил его для себя, но знал наперед, чем это кончится. Она всегда надевает мои свитера. Говорит, что ей нравится их запах.

– Где Чарли?

– Спит. Уже почти одиннадцать.

Она кладет в чашки пакетики с чаем и заливает их кипятком. Я чувствую запах мяты. У Джулианы вся полка уставлена травяными чаями. Она сидит напротив меня. Ее взгляд, остановившийся на мне, ничего не выражает. Она кладет руки на стол, одним лишь этим движением показывая, что ждет от меня объяснений.

Я хочу заговорить о простом недоразумении, но боюсь, что это прозвучит банально. Вместо этого я завожу рассказ о том, что знаю. Что, по мнению Руиза, я как-то связан с убийством Кэтрин, поскольку мое имя упоминалось в ее дневнике, который они выловили из канала; что Кэтрин приехала в город на собеседование со мной. Я об этом не знал. Списком занималась Мина. Видимо, Кэтрин увидела объявление.

Джулиана забегает на шаг вперед:

– Но ведь это не единственная причина, по которой тебя арестовали?

– Нет. Запись телефонных звонков показывает, что она звонила мне в офис в тот вечер, когда была убита.

– Ты с ней говорил?

– Нет. Я был у Джока. Именно тогда он рассказал мне о… ты знаешь о чем.

– А кто ей ответил?

– Не знаю. Мина рано ушла домой.

Я опускаю глаза под ее взглядом.

– Они разыскали жалобу на сексуальные домогательства. Они думают, что у меня с ней была связь и что она угрожала разрушить мою карьеру и наш брак.

– Но она забрала жалобу.

Джулиана отодвигает чашку и встает. Я чувствую некоторое облегчение, потому что ее взгляд больше не прикован ко мне. Даже не глядя на Джулиану, я точно знаю, где она: у французского окна, смотрит на отражение человека, сидящего за столом, которого, как она думала, она знает.

– Ты мне сказал, что был с Джоком. Сказал, что выпивал. Я знала, что ты лжешь. Я знала все это время.

– Я действительно напился, но не с Джоком.

– А с кем? – Ее вопрос краток, резок и прям. В этом вся Джулиана – порывистая и прямая в разговоре.

– Я провел ночь с Элизой Веласко.

– Ты с ней спал?

– Да.

– Ты спал с проституткой?

– Она больше не проститутка.

– Ты пользовался презервативом?

– Послушай, Джулиана… Она не занимается проституцией уже несколько лет.

– ТЫ ПОЛЬЗОВАЛСЯ ПРЕЗЕРВАТИВОМ? – Она тщательно выговаривает каждое слово, стоя надо мной. Ее глаза полны слез.

– Нет.

В свой удар она вкладывает всю силу. Я заваливаюсь набок, держась за щеку. Во рту у меня вкус крови, в ушах стоит тонкий звон.

Рука Джулианы лежит у меня на колене. Ее голос нежен:

– Я слишком сильно тебя ударила? Я просто не умею драться.

– Все в порядке, – успокаиваю я ее.

Она снова бьет меня, на этот раз еще сильнее. Я падаю на колени и вижу перед глазами блестящий паркет.

– Ты эгоистичный, глупый, бесхребетный лживый ублюдок! – Она трясет рукой от боли.

Теперь я неподвижная мишень. Она колотит меня кулаком по спине и кричит:

– Проститутка! Без презерватива! А потом ты пришел домой и спал со мной!

– Нет! Прошу тебя! Ты не понимаешь…

– Убирайся прочь! Ты здесь не нужен! Ты меня больше не увидишь. Ты больше не увидишь Чарли!

Я скорчился на полу, чувствуя себя жалким и несчастным. Она поворачивается и уходит через холл в прихожую. Я поднимаюсь и иду за ней, отчаянно желая увидеть хоть какой-нибудь знак, что это не все.

Я нахожу ее на коленях у елки с садовыми ножницами в руках. Она аккуратно срезала верхнюю треть дерева. Теперь оно похоже на большой зеленый абажур.

– Прости меня.

Она не отвечает.

– Пожалуйста, послушай.

– Зачем? Что ты собираешься мне сказать? Что ты меня любишь? Что она тебе безразлична? Что с ней ты спал, а со мной занимался любовью?

Вот почему так трудно спорить с Джулианой. Она предъявляет за раз столько обвинений, что один ответ не может нейтрализовать их все. А как только ты пытаешься опровергнуть их по отдельности, на тебя набрасываются с новой серией.

Теперь она плачет по-настоящему. Слезы текут по ее щекам, блестя на свету.

– Я совершил ошибку. Слова Джока о болезни Паркинсона прозвучали как смертный приговор. Все должно было измениться, все наши планы. Будущее. Знаю, я говорил иное. Но это неправда. Зачем давать мне жизнь, а потом посылать эту болезнь? Зачем давать мне вашу с Чарли красоту и радость, а затем забирать? Это все равно что показать, какой может быть жизнь, а в следующее мгновение сказать, что этого никогда не будет.

Я опускаюсь рядом с ней, мои колени почти касаются ее.

– Я не знал, как тебе сказать. Мне нужно было подумать. Я не мог говорить с друзьями или родителями, которые почувствовали бы жалость и стали бы подбадривать меня утешительными речами и мужественными улыбками. Поэтому я пошел к Элизе. Она чужая, но она также друг. С ней легко.

Джулиана вытирает щеки рукавом свитера и смотрит на камин.

– Я не собирался с ней спать. Так получилось. Если бы только я мог все изменить! Между нами ничего нет. Это была одна ночь.

– А Кэтрин Макбрайд? Ты спал с ней?

– Нет.

– Почему она решила пойти к тебе секретарем? С какой стати она рассчитывала получить эту работу после того, что нам устроила?

– Не знаю.

Джулиана смотрит на свою опухшую руку, затем на мою щеку.

– Чего ты хочешь, Джо? Хочешь стать свободным? Дело в этом? Ты хочешь остаться с этим один на один?

– Я не хочу тащить за собой тебя и Чарли.

Мой сентиментальный тон выводит ее из себя. В раздражении она сжимает кулаки.

– Почему ты все время напускаешь на себя этакий самоуверенный вид? Почему просто не признаешь, что тебе нужна помощь? Я знаю, что ты расстроен. Знаю, что устал. Так вот, еще одна новость: мы все расстроены и устали. Мне осточертело, что мной пренебрегают, что меня отталкивают. И я хочу, чтобы ты ушел.

– Но я люблю тебя.

– Уходи!

– А как же мы? Как же Чарли?

Она бросает на меня холодный, немигающий взгляд.

– Возможно, я все еще люблю тебя, Джо, но в настоящий момент я не могу тебя выносить.

 

4

Когда я, доехав на такси, стою с вещами на крыльце Джока, я испытываю то же чувство, что в первый день школы: покинутость. Ко мне возвращается прошлое во всей своей реальности: я стою на ступенях Чартерхауса, а отец обнимает меня и чувствует, как я плачу у него на груди. «Не при маме», – шепчет он. Поворачивается и говорит маме: «Не при мальчике», – а она утирает глаза.

Джок настаивает, что я почувствую себя лучше после душа, бритья и плотного ужина. Он заказывает еду из индийского ресторанчика по соседству, но до ее прибытия я засыпаю на диване. Он ест в одиночестве.

В пестром полусвете, просачивающемся сквозь жалюзи, я различаю подносы из фольги, сложенные у раковины, измазанные по бокам оранжевым и желтым соусом. В мою спину врезается пульт управления, а под головой у меня смялась программа телепередач. Не знаю, как мне вообще удалось уснуть.

Моя память все время возвращается к Джулиане и тому взгляду, который она на меня бросила. В нем было гораздо больше, чем разочарование. Печаль – недостаточно сильное слово. Словно что-то внутри нее замерзло. Мы ссоримся очень редко. Джулиана может спорить страстно и эмоционально. Если я пытаюсь казаться слишком умным или холодным, она обвиняет меня в заносчивости и в ее глазах я вижу боль. На этот раз я увидел только пустоту. Обширное пространство, разметанное ветром, при переходе через которое можно умереть.

Джок проснулся. Слышно, как он поет в душе. Пытаюсь спустить ноги на пол, но ничего не выходит. На какое-то мгновение я пугаюсь, что меня парализовало. Потом понимаю, что мне мешает одеяло. Сконцентрировавшись, я добиваюсь от ног неохотного ответа.

Брадикинезия становится все более очевидной. Стресс усугубляет болезнь Паркинсона. Мне положено много спать, регулярно упражняться и стараться сохранять спокойствие. Да уж!

Джок живет в квартале, выходящем на Хэмпстед-Хит. Внизу сидит швейцар, который в дождь держит над входящими зонтик. Он носит униформу и называет людей «хозяин» или «мадам». Раньше Джоку и его второй жене принадлежал весь верхний этаж, но после развода он может позволить себе только квартиру на одного. Ему еще пришлось продать «харлей» и отдать ей коттедж в Котсуолдсе. Теперь, едва завидев дорогую спортивную машину, он заявляет, что она принадлежит Наташе.

«Когда я оглядываюсь назад, меня пугают не бывшие жены, а тещи», – говорит Джок. После развода он стал, как сказал бы Джеффри Бернард, странствующим обеденным гостем, заглядывающим в окна, мухой на стенах чужих браков.

Мы с Джоком познакомились задолго до университета. Одна и та же акушерка в одном и том же родильном доме приняла нас в один день с интервалом в восемь минут. Это было 18 августа 1960 года в родильном доме Королевы Шарлотты в Хаммерсмите. Наши матери лежали в одной палате, и акушерке приходилось сновать туда-сюда через занавеску.

Я появился первым. У Джока была такая большая голова, что он застрял и его вытаскивали щипцами. Он до сих пор порой шутит о том, что пришел вторым и с тех пор пытается догнать. И в самом деле, соревнование для него отнюдь не шутка. Возможно, мы лежали рядом в детском отделении. Может, смотрели друг на друга или мешали друг другу спать.

Кое-что об одиночестве личного бытия говорит тот факт, что мы начали жизнь с промежутком в несколько минут, но вновь встретились только через девятнадцать лет. Джулиана говорит, что нас свела судьба. Может, она права. Если не считать того, что нас перевернул вниз головой и пошлепал по попе один и тот же доктор, у нас очень мало общего. Не могу объяснить, почему мы с Джоком подружились. Что я внес в наш союз? Он выделялся среди студентов, всегда посещал лучшие вечеринки и флиртовал с самыми симпатичными девушками. Моя выгода была очевидна, но что получил он? Может, о подобных ситуациях говорят, что люди просто «сходятся».

Уже очень давно мы совсем разошлись в политических взглядах и частично в нравственных, но не можем отбросить свое прошлое. Он был шафером у меня на свадьбе, а я – на обеих его свадьбах. У нас хранятся ключи от домов друг друга и копии завещаний. Совместный опыт – сильная связь, но дело не только в этом.

Джок, несмотря на всю свою консервативную болтовню, на самом деле большой добряк, пожертвовавший на благотворительность больше денег, чем на обеих жен. Каждый год он организует благотворительный вечер в пользу Грейт-Ормонд-стрит и за пятнадцать лет не пропустил ни одного Лондонского марафона. В прошлом году он толкал больничную койку, на которой сидели «порочные» медсестры в чулках на резинках. Он был больше похож на Санта-Клауса, чем на доктора Килдейра.

Джок появляется из ванной в полотенце, обмотанном вокруг пояса. Он шлепает босиком по коридору в кухню. Я слышу, как открывается и закрывается дверца холодильника. Он нарезает апельсины и включает почти промышленную соковыжималку. Кухня заполнена техникой. Электрическая кофемолка, машинка для просеивания кофе и еще одна, которая больше похожа на артиллерийский снаряд, чем на кофеварку. Он может делать вафли, пончики, блины, варить яйца десятком способов.

Моя очередь отправляться в ванную. Зеркало запотело. Краешком полотенца я проделываю круг, в котором может поместиться мое лицо. Я выгляжу измученным. Программа передач на среду отпечаталась на правой щеке. Я тру лицо влажной фланелью.

На подоконнике множество приборов, включая машинку для стрижки волос в носу на батарейках, жужжащую, как раненая пчела, закрытая в бутылке. Десяток различных марок шампуня. Это напоминает мне дом. Я всегда подшучиваю над Джулианой из-за ее «снадобий и притираний», которые заполняют каждый дюйм пространства. Где-то среди этой косметики я храню сменную бритву, склянку с пеной для бритья и дезодорант. К сожалению, достать их – значит рискнуть вызвать эффект домино, который опрокинет каждую бутылочку в ванной.

Джок протягивает мне стакан апельсинового сока, и мы сидим в молчании, уставившись на кофеварку.

– Я могу позвонить ей от тебя, – предлагает он.

Я мотаю головой.

– Я мог бы рассказать ей, как ты слоняешься по квартире… бесполезный… потерянный… брошенный…

– Это ничего не изменит.

Он спрашивает о ссоре. Он хочет узнать, что именно ее расстроило. Арест, заголовки в газетах или тот факт, что я ей солгал?

– Ложь.

– Так я и думал.

Он все наседает на меня, желая узнать подробности. Я, в общем-то, не хочу к этому возвращаться, но вся история выплывает наружу, пока стынет мой кофе. Возможно, Джок поможет мне как-то осмыслить все это.

Когда я дохожу до описания того, как увидел тело Кэтрин в морге, я внезапно понимаю, что он мог ее знать. Он знал гораздо больше медсестер в Марсдене, чем я.

– Да, я думал об этом, – говорит он, – но фотографии в газетах ни о чем мне не напомнили. Полицейские хотели узнать, был ли ты со мной в ночь ее смерти, – добавляет он.

– Извини.

– А где ты был?

Я пожимаю плечами.

– Тогда это правда. Делишки на стороне.

– Это совсем не то.

– Это всегда не то, сынок.

Джок ведет себя, словно школьник, желающий знать «пикантные подробности». Я отказываюсь подыгрывать ему, и он хмурится.

– Так почему же ты не сказал в полиции, где ты был?

– Я предпочел бы не говорить.

На его лицо набегает рассеянность. Он больше не наседает на меня. Меняет курс и укоряет меня за то, что я с ним не поговорил раньше. Если я хотел, чтобы он обеспечил мое алиби, надо было по крайней мере сказать ему.

– Что, если бы меня спросила Джулиана? Я мог бы подыграть. И я мог бы сказать полицейским, что ты был со мной, вместо того чтобы топить тебя.

– Ты сказал правду.

– Я бы солгал ради тебя.

– А что, если я ее действительно убил?

– Я бы все равно солгал ради тебя. И ты бы сделал то же самое для меня.

Я качаю головой.

– Я не стал бы лгать ради тебя, если бы думал, что ты кого-то убил.

Он встречается со мной глазами и не отводит взгляда. Затем смеется и пожимает плечами:

– Кто знает!

 

5

В офисе я прохожу через фойе, сознавая, что охранники и секретарь смотрят на меня. Поднимаюсь на лифте наверх и застаю Мину за столом в пустой приемной.

– А где все?

– Они отменили сеансы.

– Все?

Я перегибаюсь через стол и читаю расписание приема на сегодня. Все имена перечеркнуты красной линией. Кроме имени Бобби Морана.

Мина все еще говорит:

– У мистера Лилли умерла мать. У Ханны Бэрримор грипп. Зоя сидит с племянниками… – Я знаю, что она пытается утешить меня.

Я указываю на имя Бобби и прошу вычеркнуть и его.

– Он не звонил.

– Поверьте мне на слово.

Несмотря на искренние старания Мины прибраться, в моем кабинете все еще беспорядок. Повсюду следы полицейского обыска, включая тонкий слой порошка, который они использовали для снятия отпечатков пальцев.

– Они не взяли ни одной папки, но некоторые переставили.

Я прошу ее не беспокоиться. Мои заметки теряют всякий смысл, если у меня больше нет пациентов. Она стоит в дверях и пытается придумать, что бы сказать позитивного.

– Я доставила вам неприятности?

– В каком смысле?

– Эта девушка, которая искала работу… та, которую убили… Мне стоило поступить с ней иначе?

– Конечно нет.

– Вы знали ее?

– Да.

– Примите мои соболезнования.

Впервые кто-то допустил мысль, что смерть Кэтрин могла огорчить меня. Все остальные вели себя так, словно у меня нет никаких чувств. Возможно, они думают, что я обладаю особым пониманием скорби или умею ее контролировать. Если так, то они ошибаются. Мои обязанности заключаются в том, чтобы понимать пациентов. Я узнаю об их самых глубоких страхах и тайнах. Профессиональное отношение превращается в личное. По-другому быть не может.

Я расспрашиваю Мину о Кэтрин. Как звучал ее голос по телефону? Она говорила обо мне? Полицейские забрали ее письма и анкеты, но у Мины осталась копия ее автобиографии.

Она приносит ее мне, и я смотрю на обложку и первую страницу. Проблема автобиографий в том, что они не говорят о человеке почти ничего важного. Школы, результаты экзаменов, профессиональное образование, опыт работы – ничто из этого не приоткрывает индивидуальности или темперамента. Это все равно что пытаться определить рост человека по цвету волос.

Едва я заканчиваю чтение, звонит телефон. В надежде, что это Джулиана, я беру трубку раньше Мины. Голос в трубке взрывается, словно шторм в десять баллов. Эдди Баррет выступает с цветастой обличительной речью. Его воображение особенно разыгрывается, когда дело доходит до описания возможного применения моего докторского аттестата в связи с сокращением производства туалетной бумаги.

– Послушайте, вы, суперподкованный мозгокопатель, я напишу на вас жалобу в Британское психологическое общество, профсоюз и экспертное бюро Соединенного Королевства. Бобби Моран собирается подать на вас в суд за клевету, злоупотребление доверием и за все, что он еще сможет обнаружить. Стыд и позор! Вас надо гнать в шею! Если говорить прямо, вы придурок!

У меня нет времени отвечать. Едва я предчувствую перерыв в монологе Эдди, он с новыми силами продолжает свою речь дальше. Может, именно так он и выиграл столько дел: он не затыкается и никому не дает вставить хоть слово.

Правда заключается в том, что мне нечем защищаться. Я нарушил больше профессиональных инструкций и персональных обязательств, чем могу перечислить, но я снова поступил бы так же. Бобби Моран – садист и патологический лжец. И в то же время я испытываю ужасное чувство утраты. Обманув доверие пациента, я вошел туда, куда вход запрещен. Теперь я жду, когда открытая дверь, возвращаясь, ударит меня по заду.

Эдди бросает трубку, и я смотрю на телефон. Нажимаю кнопку быстрого набора. На автоответчике голос Джулианы. У меня внутри все сжимается. Жизнь без нее кажется невозможной. Я не представляю, что мне сказать. Пытаюсь изобразить бодрый голос, потому что понимаю, что Чарли может услышать сообщение. В конце концов говорю, как Санта-Клаус. Я звоню снова и оставляю второе сообщение. Еще хуже первого.

Я сдаюсь и начинаю разбирать папки. Полицейские опустошили мои шкафы, пытаясь найти что-нибудь за ящиками. Я поднимаю глаза, когда голова Фенвика просовывается в дверь. Он стоит в коридоре, нервно оглядываясь.

– На два слова, старик.

– Да?

– Ужасно все это. Просто хотел сказать: «Не падай духом», и все. Не позволяй этим поганцам выбить тебя из колеи.

– Очень мило с твоей стороны, Фенвик.

Он переминается с ноги на ногу.

– Ужасные дела. Просто засада. Я надеюсь, ты понимаешь. Вся эта дурная огласка и все такое… – У него несчастный вид.

– В чем дело, Фенвик?

– В сложившихся обстоятельствах, старик, Джеральдина подумала, что было бы лучше, если бы ты не был моим шафером. Что скажут другие гости? Мне страшно жаль. Я ненавижу бить лежачего.

– Все в порядке. Удачи.

– Здорово. Ну… мм… не буду тебе мешать. Увидимся сегодня на встрече.

– На какой встрече?

– Боже, разве тебе никто не сказал? Что за засада! – Его лицо густо розовеет.

– Нет.

– В общем, это же на самом деле не мое имущество… – мямлит он, тряся головой. – Партнеры встречаются в четыре. Некоторые из нас, не я, конечно, несколько обеспокоены, какое воздействие все это может оказать на их практику. Дурная огласка и все дела. Никому не хочется, чтобы в офис заявлялась полиция и репортеры лезли со своими вопросами. Ты ведь понимаешь.

– Конечно. – Я улыбаюсь, стиснув зубы. Он уже отступает за дверь. Мина бросает на Фенвика взгляд, окончательно обращающий его в бегство.

Благополучного исхода не будет. Мои уважаемые коллеги должны обсудить вопрос о моем партнерстве, итогом которого станет изгнание. Мне предложат уйти в отставку. Слова будут тщательно подобраны, а беседа с главным бухгалтером завершит все это дельце без лишней суеты. К черту все это!

Фенвик уже прошел половину коридора. Я кричу ему вслед:

– Скажи им, что я подам в суд, если они попытаются меня выжить. Я не собираюсь уходить.

Взгляд Мины выражает солидарность. В нем есть еще что-то, похожее на жалость. Я не привык, чтобы люди мне сочувствовали.

– Думаю, вам стоит пойти домой. Нет смысла оставаться, – говорю я ей.

– А кто будет отвечать на звонки?

– Я не жду никаких звонков.

Мина уходит через двадцать минут, похлопотав у своего стола и поглядев на меня обеспокоенно, словно она нарушает некий секретарский кодекс чести. Оставшись один, я закрываю жалюзи, сдвигаю неразобранные папки в один угол и откидываюсь в кресле.

Какое зеркало я разбил? Под какой лестницей прошел? Я не верю в Бога, рок или судьбу. Может, это всего лишь «закон средних чисел»? Может, Элиза была права? Моя жизнь была слишком легкой. Выиграв мне почти все, что можно, удача моя иссякла.

Древние греки говорили, что Госпожа Удача – очень симпатичная девушка с кудрявыми волосами, которая ходит по улицам среди людей. Возможно, ее звали Карма. Она ветреная любовница, благоразумная женщина, бродяга и болельщица «Манчестер юнайтед». Раньше она была моей.

Когда я иду к Ковент-Гарден, начинается дождь. В ресторане я встряхиваю пальто и отдаю его швейцару. Капли воды стекают по моему лбу. Элиза появляется через пятнадцать минут, уютно закутавшись в черное пальто с меховым воротником. Под пальто на ней синий топ с тонкими завязками и мини-юбка в тон. Темные чулки со швом. Она вытирается полотняным платком и поправляет волосы.

– Я теперь всегда забываю взять зонтик.

– Почему?

– У меня был один с кривой ручкой. Внутри было спрятано лезвие… на случай неприятностей. Видишь, как хорошо ты меня обучил. – Она смеется и подкрашивает губы. Хочется прикоснуться к кончику ее языка.

Не могу передать, каково это – сидеть в ресторане с такой красивой женщиной. Мужчины засматриваются на Джулиану, но Элизу они по-настоящему хотят, она вызывает в них трепет, заставляет их сердца колотиться. В ней есть что-то очень чистое, порывистое и врожденно сексуальное. Словно она отобрала, отфильтровала и продистиллировала свою сексуальность до такой степени, что любой мужчина готов поверить, будто одной ее капли ему хватит на всю жизнь.

Элиза смотрит через плечо и тотчас же привлекает внимание официанта. Она заказывает салат.

Обычно я наслаждаюсь чувством уверенности, которое испытываю, сидя напротив Элизы, но сегодня я кажусь себе старым и разваливающимся, словно выеденная червями олива с хрупкой корой. Элиза быстро говорит и медленно ест, выбирая кусочки копченого тунца и ломтики красного лука.

Я не мешаю ей говорить, хотя чувствую отчаяние и нетерпение. Мое спасение должно начаться сегодня. Она все еще смотрит на меня. Я отражаюсь в ее глазах. Волосы прилипли ко лбу. Я спал всего несколько часов за то время, которое представляется неделей.

Элиза извиняется за «трепотню». Она протягивает руку через стол и сжимает мою ладонь.

– О чем ты хотел со мной поговорить?

После паузы я медленно начинаю рассказ о своем аресте и расследовании убийства. Чем ниже я спускаюсь по ступеням своего повествования, тем больше заботы отражается в ее глазах.

– Почему ты просто не сказал в полиции, что был со мной? – спрашивает она. – Я не возражаю.

– Это нелегко.

– Из-за твоей жены?

– Нет. Она знает.

Элиза передергивает плечами, ясно показывая свое отношение к браку. Она никогда не возражала против брака как социального института, поскольку он обеспечивал ее клиентами. Да и женатые мужчины всегда были предпочтительнее холостых, потому что чаще принимали душ и лучше пахли.

– Так что же мешает тебе рассказать полиции?

– Я хотел сначала спросить тебя.

Она смеется над тем, как старомодно это звучит. Я чувствую, что краснею.

– Прежде чем что-то сказать, я хочу, чтобы ты как следует подумала, – говорю я ей. – Я окажусь в трудном положении, когда сознаюсь, что провел ночь с тобой. Существуют законы поведения… этика. Ты – моя бывшая пациентка.

– Но это было много лет назад.

– Все равно. Многие и так смотрят на меня косо из-за моей работы с проститутками. И они дружно набросятся на меня за это… за тебя.

Ее глаза вспыхивают:

– Они могут не узнать. Я пойду в полицию и подам заявление. Я скажу им, что ты был со мной. Остальным знать не обязательно.

Я пытаюсь собрать всю доброту, которая у меня осталась, но мои слова все равно звучат резко:

– Представь на мгновение, что случится, если мне предъявят обвинение. Тебе придется давать показания. Обвинение будет всеми способами пытаться дискредитировать мое алиби. Ты – бывшая проститутка. Ты сидела в тюрьме за нанесение телесных повреждений. Ты также моя бывшая пациентка. Я встретил тебя, когда тебе было только пятнадцать. Сколько бы мы ни говорили им, что это была лишь одна ночь, они все равно решат, что это нечто большее… – Я замолкаю, ковыряя вилкой недоеденные макароны.

Элиза щелкает зажигалкой. Пламя отражается в ее горящих глазах. Я никогда не видел, чтобы она была так растеряна.

– Я предоставлю тебе право решать, – мягко говорит она, – но я хочу сделать заявление. Я не боюсь.

– Спасибо.

Мы сидим в тишине. Через какое-то время она снова протягивает руку и сжимает мою ладонь.

– Ты так и не сказал мне, почему был расстроен в тот вечер.

– Теперь это уже не важно.

– А твоя жена очень переживает?

– Да.

– Ей повезло, что у нее есть ты. Надеюсь, она это понимает.

 

6

Открыв дверь кабинета, я понимаю, что в комнате кто-то есть. Хромированные часы над стеллажом показывают половину четвертого. Напротив книжного шкафа стоит Бобби Моран. Он как будто возник из воздуха.

Он резко поворачивается. Не знаю, кто из нас более изумлен.

– Я стучал. Никто не ответил. – Он опускает голову. – Мне было назначено, – говорит он, словно читая мои мысли.

– Разве вам не нужно приходить с адвокатом? Я слышал, что вы подаете на меня в суд за клевету, злоупотребление доверием и что он там еще откопал.

Бобби выглядит смущенным.

– Мистер Баррет говорит, что мне надо все это делать. Он говорит, я могу получить много денег. – Протиснувшись мимо меня, он встает рядом со столом. Он очень близко. Я чувствую запах жареного теста и сахара. Влажные волосы приклеились к его лбу, образуя рваную челку.

– Зачем вы пришли?

– Я хотел вас увидеть. – Его голос звучит угрожающе.

– Я не могу вам помочь, Бобби. Вы не были со мной честны.

– А вы всегда честны?

– Я пытаюсь.

– Как? Говоря полиции, что я убил эту девушку?

Он берет со стола круглое стеклянное пресс-папье и взвешивает его в правой руке, потом в левой. Подносит его к свету.

– Это магический кристалл?

– Пожалуйста, положите на место.

– Почему? Боитесь, что я опущу его вам на голову?

– Почему бы вам не присесть?

– После вас. – Он показывает на кресло. – Почему вы стали психологом? Разрешите, я угадаю… Отец-тиран и сверхзаботливая мать. Или темная семейная тайна? Родственник, который начал выть на луну, или любимая тетя, которую пришлось запереть?

Я не доставлю ему удовольствия, показав, как близок он к правде.

– Я здесь не для того, чтобы разговаривать о себе.

Бобби смотрит на стену за моей спиной.

– Как вы можете вешать здесь диплом? Это издевательство! Три дня назад вы думали, что я совершенно другой человек. И все же вы собирались предстать перед судом и указать судье, стоит ли меня изолировать или отпустить. Что дает вам право разрушать чужую жизнь? Вы меня не знаете.

Слушая его, я чувствую, что наконец-то разговариваю с настоящим Бобби Мораном. Он бросает пресс-папье на стол, и оно медленно катится и падает мне на колени.

– Вы убили Кэтрин Макбрайд?

– Нет.

– Вы знали ее?

Он смотрит мне прямо в глаза.

– Не очень-то хорошо у вас получается. Я ждал от вас большего.

– Это не игра.

– Нет. Это важнее.

Мы глядим друг на друга в молчании.

– Бобби, вы знаете, кто такой патологический лжец? – наконец спрашиваю я. – Это тот, кому легче солгать, чем сказать правду в любой ситуации, независимо от обстоятельств.

– Но такие, как вы, должны понимать, когда человек лжет.

– Это не меняет моего мнения о вас.

– Я только изменил несколько имен и названий, все остальное вы напридумывали самостоятельно.

– А как же Арки?

– Она бросила меня шесть месяцев назад.

– Вы сказали, что у вас есть работа.

– Я сказал вам, что я писатель.

– Вы хорошо умеете сочинять.

– А теперь вы надо мной смеетесь. Знаете, в чем проблема таких, как вы? Вы не можете удержаться от того, чтобы не запустить руки в чужую психику и начать менять чужие взгляды на мир. Вы строите из себя Бога…

– А кто эти «такие, как я»? С кем вы уже встречались?

– Не важно, – отрезает Бобби. – Вы все одинаковы. Психологи, психиатры, психотерапевты, гадалки, знахари…

– Вы лежали в больнице. Вы там познакомились с Кэтрин Макбрайд?

– Вы, должно быть, считаете меня идиотом.

Бобби едва не теряет самообладание, но быстро успокаивается. У него почти нет психологической реакции на ложь. Ничто не выдает его; он непроницаем, словно опытный игрок в покер.

– Все, что я сделал в своей жизни, и все, с кем встретился, имеют значение – хорошие, плохие, злые, – говорит он с ноткой торжества в голосе, – мы – сумма наших частей и часть наших сумм. Вы говорите, что это не игра, но вы ошибаетесь. Это игра добра со злом. Белого с черным. Некоторые люди – пешки, некоторые – короли.

– А кто вы? – спрашиваю я.

Он ненадолго задумывается.

– Когда-то я был пешкой, но дошел до противоположного края доски. Теперь я могу быть тем, кем хочу.

Он вздыхает и поднимается на ноги. Сеанс длится всего полчаса, но Бобби уже надоело общение со мной. Не надо было вообще начинать этот разговор. У Эдди Баррета сегодня будет чем заняться.

Я провожаю Бобби в приемную. Какая-то часть меня желает, чтобы он остался. Я хочу потрясти дерево и посмотреть, что с него упадет. Я хочу правды.

Бобби ждет у лифта. Двери открываются.

– Удачи.

Он поворачивается и смотрит на меня с любопытством.

– Мне не нужна удача. – Чуть заметный изгиб его губ создает подобие улыбки.

Вернувшись за стол, я смотрю на место, где сидел Бобби. Какой-то предмет на полу привлекает мое внимание. Это маленькая резная фигурка, похожая на шахматную. Подняв ее, я вижу, что это деревянный брелок для ключей, изображающий кита. Кольцо укреплено на его спине при помощи крошечного ушка. Такие вещички обычно встречаешь на детских ранцах и портфелях.

Наверное, фигурку уронил Бобби. Я еще могу его догнать, могу позвонить вниз в фойе и попросить охранника задержать его. Я смотрю на часы: десять минут пятого. Наверху началась встреча. Я не хочу здесь оставаться.

Внушительные размеры Бобби выделяют его из толпы. Он на голову выше всех, и прохожие словно расступаются перед ним. Идет дождь. Я засовываю руки в карманы пальто. Мои пальцы смыкаются вокруг гладкого деревянного кита.

Бобби направляется к станции метро на Оксфорд-серкус. Я надеюсь, что, держась поблизости, не потеряю его в лабиринте переходов. Не знаю, зачем я это делаю. Думаю, чтобы получить ответы на вопросы. Я хочу знать, где и с кем он живет.

Внезапно он исчезает. Я подавляю желание пуститься бегом и продолжаю двигаться с прежней скоростью. Проходя мимо винного магазина, вижу Бобби у прилавка. Миновав двойную дверь, я оказываюсь в бюро путешествий. Девушка в красной юбке, белой блузке и галстуке улыбается мне.

– Чем могу помочь?

– Я просто смотрю.

– Хотите сбежать от зимы?

Я держу брошюру о Карибах.

– Да, именно.

Мимо окна проходит Бобби. Я протягиваю девушке брошюру.

– Можете взять ее с собой, – предлагает она.

– Может, в следующем году.

Бобби идет по тротуару в тридцати ярдах впереди меня. Он хорошо заметен в толпе. Из-за отсутствия талии его фигура производит странное впечатление. Он носит брюки с высоким поясом и туго затягивает их ремнем.

На ступеньках, ведущих к станции, толпа разбухает. У каждого автомата по продаже билетов стоит очередь. У Бобби есть билет. Через Оксфорд-серкус проходят три ветки – если я потеряю его сейчас, он может уехать по любой из них, в шести направлениях.

Я расталкиваю людей, не обращая внимания на их возмущение. Опершись на турникет, я перекидываю ноги через барьер. Теперь меня могут обвинить в безбилетном проезде. Эскалатор медленно ползет вниз. Ветер, поднимаемый движением поездов, приносит из туннелей затхлый воздух.

Бобби протискивается сквозь ожидающую толпу к концу платформы линии Бейкерлоо, северное направление. Я следую за ним, вынужденный держаться поблизости. Я боюсь, что в любой момент он может обернуться и заметить меня. Четыре или пять школьников, чашки Петри с прыщами и перхотью в человеческом обличье, проталкиваются вдоль платформы, пихая друг друга и смеясь. Остальные пассажиры молча смотрят прямо перед собой.

Порыв ветра и нарастающий гул. Появляется поезд. Двери открываются. Я позволяю толпе внести меня в вагон. Бобби находится в поле моего зрения. Двери закрываются, поезд трогается и набирает скорость. Пахнет мокрой шерстью и застарелым потом.

Бобби выходит на Уорвик-авеню. Стемнело. Мимо пролетают черные кебы, шелест шин заглушает звук моторов. Станция находится всего в сотне ярдов от Гранд-Юнион-канала и, возможно, в двух милях от того места, где было обнаружено тело Кэтрин.

Вокруг становится все меньше людей, и мне приходится держаться на значительном расстоянии от Бобби. Теперь он напоминает тень, скользящую впереди. Я иду, опустив голову и подняв воротник. Проходя мимо бетономешалки, я спотыкаюсь и, потеряв равновесие, ступаю в лужу.

Мы идем по Бломфилд-роуд вдоль канала, потом Бобби переходит пешеходный мост в конце Формоза-стрит. При свете прожекторов видна англиканская церковь. Жидкий туман на свету кажется блестящим потоком. Бобби садится на скамейку и долго смотрит на церковь. Я прислоняюсь к стволу дерева; ноги немеют от холода.

Зачем он пришел сюда? Может, он живет поблизости? Тот, кто убил Кэтрин, хорошо знал канал, знал не по карте или отдельным визитам: он чувствовал себя здесь своим, это была его территория, ему было известно, где оставить тело, чтобы оно не оказалось найдено слишком быстро. Он не выделялся. Никто не принимал его за незнакомца.

Бобби не мог встречаться с Кэтрин в отеле. Если Руиз добросовестно поработал, он показал его фотографию персоналу и начальству. Бобби не из тех, кого легко забыть.

Кэтрин вышла из паба одна. Тот, с кем она собиралась встретиться, не пришел. Она остановилась у друзей в Шепердс-Буш. Идти отсюда далеко. Что она сделала? Стала ловить такси. Или, возможно, пошла к станции Вестборн-парк. Оттуда всего три остановки до Шепердс-Буш. Следуя к станции, она пересекла канал.

Через дорогу находится Лондонское транспортное депо. Постоянно подъезжают и отъезжают автобусы. Тот, кого она встретила, должен был поджидать ее на мосту. Надо было спросить Руиза, в какой части канала нашли ее дневник и мобильный.

Кэтрин была пять футов шесть дюймов ростом и сто тридцать четыре фунта весом. Действие хлороформа начинается через несколько минут, но человек комплекции Бобби без проблем справился бы с ней. Хотя, вероятно, она сопротивлялась и кричала. Кэтрин была не из тех, кто покорно подчиняется.

Но если я прав и он ее знал, ему, возможно, и не потребовался хлороформ – пока Кэтрин не осознала опасность и не попыталась сбежать.

Что случилось потом? Нести тело нелегко. Может, он тащил ее по берегу? Нет, ему нужно было заранее подготовленное укромное место. Квартира или дом? Соседи бывают любопытны. Вдоль канала располагаются с десяток заброшенных заводов. Рискнул ли он воспользоваться набережной? Под мостами иногда спят бездомные, а влюбленные парочки назначают на мостах свидания.

Тень узкой лодки движется мимо меня. Рокот мотора едва слышен. Единственный источник света на посудине, расположенный рядом с рулем, отбрасывает красные блики на лицо рулевого. Интересно. На ягодицах и волосах Кэтрин были обнаружены следы машинного масла и дизельного топлива.

Я выглядываю из-за дерева. Скамейка пуста. Проклятье! Куда делся Бобби? Виднеется лишь какая-то фигура, движущаяся вдоль церковной ограды. Я не уверен, что это он. Мысленно я уже бегу, но ноги запаздывают. В конце концов я падаю самым натуральным образом. Ничто не сломано. Пострадала только моя гордость.

Я неловко поднимаюсь и дохожу до угла церкви, где металлическая ограда поворачивает. Человек все еще на тропинке, но движется быстрее. Сомневаюсь, что смогу выдержать этот темп.

Что он делает? Он меня увидел? Я продолжаю путь медленной трусцой, периодически теряя его из виду. Сомнение подтачивает мою решимость. А что, если он остановится? Может, он поджидает меня. Шесть полос Вествея извиваются надо мной, поддерживаемые огромными бетонными колоннами. Мерцание фар слишком высоко, чтобы оно могло помочь мне.

Впереди я слышу всплеск и приглушенный крик. Кто-то барахтается в канале. По воде молотят руки. Я пускаюсь бегом. Под мостом неясное очертание человеческой фигуры. Здесь берега канала выше. Каменные стены черны и скользки.

Я пытаюсь скинуть пальто. Правая рука застревает в рукаве, и я трясу ею, пока не удается ее высвободить.

– Сюда, сюда! – кричу я.

Он не слышит меня. Он не умеет плавать.

Я сбрасываю ботинки и прыгаю. Холод охватывает меня так внезапно, что я захлебываюсь холодной водой. Откашлявшись, плыву к нему. Я рядом с ним. Обхватываю его сзади рукой и тащу к берегу, держа его голову над водой. Я мягко говорю с ним, прося расслабиться. Мы найдем место, чтобы выбраться. Мокрая одежда тянет его вниз.

Мы отплываем от моста.

– Здесь вы можете достать до дна. Просто держитесь ближе к берегу. – Я карабкаюсь по каменной стене и тащу его за собой.

Это не Бобби. Какой-то бедняга, от которого пахнет пивом и рвотой, лежит у моих ног, кашляя и отплевываясь, все лицо заляпано соплями. Я ощупываю его голову, грудь и конечности на предмет травмы.

– Что случилось?

– Какой-то гад сбросил меня в канал! Я сплю себе спокойно, а в следующий момент уже лечу. – Он опирается на колени, сложившись пополам и раскачиваясь взад-вперед, как какая-нибудь водоросль. – Говорю вам, нет больше покоя. Словно чертовы джунгли… А он что, взял мое одеяло? Если он взял мое одеяло, можете швырнуть меня обратно в канал.

Его одеяло все еще лежит под мостом на куче картонных коробок, имитирующих постель.

– А что с моими зубами?

– Не знаю.

Он чертыхается и сгребает свои вещи, ревниво прижимая их к груди. Я предлагаю вызвать «скорую» или полицию, но он отказывается. Все мое тело дрожит, и я чувствую себя так, словно глотаю кусочки льда.

Подобрав ботинки и пальто, я протягиваю ему сырую двадцатифунтовую банкноту и советую найти какое-нибудь место, где можно обсохнуть. Наверное, он купит себе бутылку и согреется изнутри. В ботинках хлюпает, когда я взбираюсь по лестнице на мост. Отель «Гранд Юнион» находится на углу.

Словно спохватившись, я перегибаюсь через перила и кричу ему:

– Как часто вы здесь спите?

Его голос доносится из-под каменной арки:

– Только когда «Ритц» переполнен.

– Вы видели лодку, причаленную под мостом?

– Не-а. Они причаливают дальше.

– А несколько недель назад?

– Я стараюсь не запоминать. Занимаюсь своим делом.

Больше он ничего не говорит. У меня нет права давить на него. Элиза живет неподалеку. Раздумываю, не пойти ли к ней, и понимаю, что и так уже причинил ей достаточно неприятностей.

Через двадцать минут мне удается поймать кеб. Водитель не хочет меня сажать, потому что я, по его словам, испорчу сиденье. Я предлагаю ему двадцатку сверху. Это только вода. Уверен, он видал и кое-что похуже.

Джока нет дома. Я так устал, что с трудом снимаю ботинки, а потом валюсь на кровать. Рано утром слышу, как в замок вставляют ключ. Женщина смеется пьяным смехом и скидывает туфли. Отпускает комментарии по поводу техники.

– Подожди, я покажу тебе, что храню в спальне, – говорит Джок, вызывая новые смешки.

Интересно, есть ли у него затычки для ушей?

Еще не рассвело, когда я укладываю вещи в спортивную сумку и оставляю записку на микроволновке. На улице уборочная машина чистит желоба. На глаза не попадается и самой маленькой бумажки.

Проезжая по городу, я постоянно поглядываю в заднее стекло. Дважды меняю кеб и останавливаюсь у двух банкоматов перед тем, как сесть в автобус на Юстон-роуд.

Я чувствую себя так, словно медленно отхожу от наркоза. В течение нескольких последних дней я позволял деталям ускользать. Более того, я перестал доверять своему инстинкту.

Я не расскажу Руизу об Элизе. Не стоит подвергать ее допросу с пристрастием в свидетельской ложе. Я хочу по возможности освободить ее от этого испытания. И когда все кончится, если никто не узнает о ней, я, вероятно, смогу продолжить карьеру.

Бобби Моран имеет какое-то отношение к смерти Кэтрин Макбрайд. Я в этом убежден. Если полицейские не собираются изучить его под микроскопом, тогда это предстоит сделать мне. Людям обычно нужен мотив для того, чтобы совершить убийство, но не для того, чтобы остаться на свободе. Я не допущу, чтобы меня посадили в тюрьму. Я не расстанусь со своей семьей.

На Юстон-стейшн я провожу быструю инвентаризацию. Кроме смены одежды, у меня есть заметки о Бобби Моране, автобиография Кэтрин Макбрайд, мобильный телефон и тысяча фунтов наличными. К сожалению, я забыл захватить фотографию Чарли и Джулианы.

Я плачу наличными за билет. У меня еще остается пятнадцать минут, и я успеваю купить зубную щетку, зарядное устройство для телефона и одно из тех путевых полотенец, которые похожи на автомобильную замшу.

– У вас есть зонтики? – с надеждой спрашиваю я. Продавец смотрит на меня так, словно я попросил ружье.

Держа в руках стаканчик с кофе, я сажусь в поезд и занимаю свободное место лицом по направлению движения. Ставлю сумку рядом с собой и кладу сверху пальто.

Пустая платформа скользит за окном, и следом за ней исчезают северные пригороды Лондона. Поезд покачивается на осях, поворачивая на высокой скорости. Мы проносимся мимо маленьких заброшенных станций, на которых поезда, кажется, уже не останавливаются. Пара машин стоит на долговременных парковках столь нарочитого вида, что невольно ожидаешь увидеть шланг, отходящий от выхлопной трубы, и мертвеца, упавшего на руль.

Моя голова полнится вопросами. Кэтрин хотела устроиться ко мне секретарем. Она дважды позвонила Мине, потом села на поезд и прибыла в Лондон на день раньше.

Почему она звонила в мой кабинет тем вечером? Кто ответил на звонок? Или она передумала и решила не преподносить мне сюрприз? Может, хотела отменить собеседование? Не исключено, что она была на взводе и просто искала компанию, чтобы выпить. Или же хотела извиниться за то, что принесла мне столько неприятностей.

Все это лишь предположения. В то же время они подтверждаются различными деталями. Можно идти дальше. Все фрагменты складываются в единую картину, и только Бобби не вписывается в нее.

Его пальто пахло хлороформом. На манжетах были следы машинного масла. В заключении о вскрытии тела Кэтрин упоминалось машинное масло. «Все дело в нефти», – сказал мне Бобби. Знал ли он, что она нанесла себе двадцать один удар? Вел ли меня к тому месту, где она исчезла?

Возможно, он использует меня, чтобы обеспечить себе заключение о невменяемости. Притворившись сумасшедшим, он может избежать пожизненного приговора. Вместо этого его пошлют в закрытую больницу вроде Бродмора. Потом он сможет удивить тюремного психолога тем, насколько хорошо его случай поддается лечению. И через пять лет окажется на свободе.

Я все больше становлюсь похож на него: вижу заговоры за простыми совпадениями. Что бы ни стояло за всем этим, не следует недооценивать Бобби. Он играл со мной. Не знаю зачем.

Я должен от чего-то оттолкнуться в своих поисках. Для начала сгодится Ливерпуль. Я вытаскиваю папку Бобби Морана и начинаю читать. Открыв чистый блокнот, отмечаю самое важное: название начальной школы, номер автобусного маршрута, на котором работал его отец, клуб, куда ходили его родители…

Все это может быть очередной выдумкой Бобби. Но что-то подсказывает мне, что это не так. Думаю, он изменил некоторые имена и названия, но не все. События и эмоции, которые он описывал, были правдой. Я должен отыскать ниточки этой правды и дойти по ним до центра паутины.

 

7

Часы на Лайм-стрит-стейшн светятся белым, их прямые черные стрелки показывают одиннадцать. Я быстро иду через главный вестибюль мимо кофейни и закрытого туалета. Табор девочек-подростков общается через клубы сигаретного дыма с громкостью в 110 децибел.

Здесь, должно быть, градусов на пять холоднее, чем в Лондоне, ветер дует прямо с Ирландского моря. Я не удивился бы, увидев айсберг на горизонте. Пересекаю Сент-Джордж-хилл. Ветер треплет плакат с объявлением о последней ретроспективе «Битлз».

Я миную большие гостиницы на Лайм-стрит и ищу на боковых улочках что-нибудь поскромнее. Недалеко от университета я нахожу «Альбион». В холле лежит вытертый ковер, иракская семья примостилась на площадке второго этажа. Маленькие дети застенчиво смотрят на меня, прячась за юбками матери. Мужчин нигде не видно.

Мой номер на третьем этаже. В нем достаточно места для двуспальной кровати и гардероба, дверцы которого примотаны проволокой. В умывальнике под краном ржавое пятно в форме слезы. Занавески закрываются только наполовину, и подоконник испещрен ожогами от сигарет.

В моей жизни было очень мало гостиничных номеров. Я благодарен судьбе за это. Почему-то одиночество и раскаяние кажутся мне частью их обстановки.

Я нажимаю на кнопку мобильного телефона и слышу сигналы автоматически набираемого номера. На автоответчике голос Джулианы. Я знаю, что она слушает. Я словно вижу это. Предпринимаю робкую попытку извиниться и прошу ее взять трубку. Говорю ей, что это важно.

Я жду… жду…

Она берет трубку. Мое сердце подпрыгивает.

– Что такого важного? – Ее голос звучит резко.

– Я хочу с тобой поговорить.

– Я не готова говорить.

– Ты не даешь мне возможности объясниться.

– Я дала тебе такую возможность позапрошлой ночью, Джо. Я спросила тебя, почему ты переспал со шлюхой, а ты сказал мне, что с ней тебе было легче поговорить, чем со мной…. – Ее голос прерывается. – Думаю, я оказалась паршивой женой.

– У тебя все спланировано. Твоя жизнь идет как по часам: дом, работа, Чарли, школа – ты никогда не сбиваешься с ритма. Я единственная вещь, которая не работает… неправильно работает… больше не работает….

– И в этом виновата я?

– Нет, я не это имею в виду.

– Что ж, извини, что я так стараюсь. Я думала, что строю для нас уютный дом. Я думала, что мы счастливы. Тебе хорошо, Джо, у тебя есть карьера и пациенты, которые думают, что ты можешь ходить по воде. А у меня есть только мы. Я от всего отказалась ради этого, и мне это нравилось. Я любила тебя. А ты взял и отравил колодец.

– Но неужели ты не понимаешь: то, что со мной случилось, разрушит все…

– Нет, не смей перекладывать вину на свою болезнь. Ты сделал выбор сам.

– Это была только одна ночь, – говорю я жалобно.

– Нет! Это была другая женщина. Ты целовал ее так же, как меня. Ты спал с ней! Как ты мог?

Даже всхлипывая и злясь, она остается категоричной. Я эгоистичный, незрелый, лживый и жестокий. Я пытаюсь выбрать эпитеты, которые не подходят ко мне. Не удается.

– Я ошибся, – слабо говорю я. – Прости.

– Этого недостаточно, Джо. Ты разбил мое сердце. Знаешь, сколько мне надо ждать результатов анализа на СПИД? Три месяца!

– Но Элиза не больна!

– Откуда ты знаешь? Ты что, спросил ее об этом, прежде чем решил не пользоваться презервативом? Я вешаю трубку.

– Подожди! Пожалуйста! Как там Чарли?

– Прекрасно.

– Что ты ей сказала?

– Что ты мерзкий изменник и слабый, жалкий, эгоцентричный калека.

– Ты этого не сказала.

– Нет, но хотелось.

– Я на несколько дней уеду из города. Полиция может спросить тебя, где я нахожусь. Вот почему тебе лучше ничего не знать об этом.

Она не отвечает.

– Ты можешь всегда найти меня по мобильному. Пожалуйста, звони. Обними от меня Чарли. Я пойду. Я люблю тебя.

Я быстро вешаю трубку, боясь услышать ее молчание.

Заперев дверь, я кладу тяжелый ключ глубоко в карман. Спускаясь по лестнице, дважды пытаюсь нащупать его. Вместо этого натыкаюсь на кита Бобби. Провожу пальцами по его поверхности.

Снаружи ледяной ветер толкает меня по Ганновер-стрит в Альберт-докс. Ливерпуль напоминает мне сумку старой женщины, набитую безделушками, обрывками, фантиками и недоеденными конфетами. Эдвардианские пабы теснятся рядом с монументальными соборами и деловыми кварталами в стиле ар деко, которые не могут решить, на каком континенте им положено находиться. Некоторые более современные здания так быстро одряхлели, что смотрятся как заброшенные игорные заведения, годные только на снос.

Хлопковая Биржа на Олд-Холл-стрит – величественное напоминание о тех временах, когда Ливерпуль был центром международной хлопковой торговли, снабжающим всю легкую промышленность Ланкашира. Когда здание биржи открылось в 1906 году, в нем были телефоны, электрические лифты, электронные часы и прямая телефонная связь с нью-йоркскими фьючерсными рынками. Теперь здесь хранятся, помимо прочего, тридцать миллионов записей о рождениях, смертях и браках, имевших место в Ланкашире.

Странная смесь людей толпится у каталогов: класс, пришедший на экскурсию, американские туристы, ищущие дальних родственников, почтенные дамы в твидовых юбках, исследователи завещаний и охотники за наследством.

У меня есть цель. Она кажется вполне достижимой. Я тоже встаю в очередь к томам с цветными указателями, где надеюсь отыскать запись о появлении Бобби на свет. С ней я могу получить свидетельство о рождении, которое, в свою очередь, даст мне имена его родителей, сведения о их местожительстве и роде занятий.

Книги сложены на металлических полках, на них отмечены месяц и год. Тома 1970–1980 годов разделены по кварталам, фамилии следуют в алфавитном порядке. Если Бобби сказал правду о своем возрасте, мне придется просмотреть только четыре тома.

Год 1980. Я не нахожу записи ни о Бобби Моране, ни о Роберте Моране. Принимаюсь просматривать предыдущие и последующие года, доходя до 1974-го и 1984-го. Разочаровавшись, пролистываю свои записи. Интересно, не изменил ли Бобби своего имени. Если так, то мне не повезло.

У справочной стойки прошу телефонную книгу. Не могу сказать, очаровываю я людей своей улыбкой или пугаю. Маска Паркинсона непредсказуема.

Бобби солгал о том, в каком месте находилась его школа, но, возможно, дал ее настоящее название.

В Ливерпуле две школы Сент-Мери, только одна из них начальная. Я выписываю номер телефона и отыскиваю в фойе уголок, откуда можно позвонить. Секретарша говорит с ливерпульским акцентом, словно персонаж фильма Кена Лоуча.

– Мы закрыты на рождественские каникулы, – сообщает она. – Меня вообще не должно здесь быть. Я просто убирала в кабинете.

Я выдумываю историю о больном друге, который хочет разыскать своих старых приятелей. Мне нужны классные журналы или фотографии середины восьмидесятых. Она полагает, что в библиотеке целый шкаф таких бумаг. Мне стоит позвонить в новом году.

– Я не могу долго ждать. Мой друг очень болен. Сейчас ведь Рождество.

– Может, я смогу проверить, – говорит она сочувственно. – Какой год вас интересует?

– Я не знаю точно.

– Сколько лет вашему другу?

– Двадцать два.

– Как его зовут?

– Я думаю, у него раньше было другое имя. Вот почему мне нужны фотографии. Я его узнаю.

Она внезапно теряет ко мне доверие. Ее подозрения усиливаются, когда я предлагаю зайти в школу. Она хочет спросить разрешения у директрисы. А еще лучше мне было бы написать запрос и послать его по почте.

– У меня нет времени. Мой друг…

– Извините.

– Подождите! Пожалуйста! Его имя Бобби Моран. Он носил очки. Пошел в школу где-то в 1985 году.

Она колеблется. После продолжительной паузы предлагает мне перезвонить через двадцать минут.

Я выхожу на улицу подышать свежим воздухом. В начале аллеи стоит человек с почерневшей тележкой. Он периодически выкрикивает: «Жааареныееее каштааааныыы», – и это звучит жалобно, как крик чайки. Он вручает мне коричневый бумажный пакет, и я сажусь на ступеньки, сдирая почерневшую кожицу с теплых каштанов.

Одно из самых приятных моих воспоминаний о Ливерпуле связано с едой. Картошка с рыбными палочками, карри по вечерам в пятницу. Рулеты с вареньем, хлебный пудинг, взбитая патока, сосиски с пюре… Мне также нравилось причудливое сборище людей: католиков, протестантов, мусульман; ирландцев, африканцев, китайцев – жуликов, отчаянно гордых и в равной степени не смущавшихся выразить светлые чувства и вытереть нос собственным рукавом.

На этот раз секретарша уже не так осторожна. В ней проснулось любопытство. Мои поиски стали ее поисками.

– Извините, но я не смогла найти Бобби Морана. Вы уверены, что ищете не Бобби Моргана? Он учился у нас с тысяча девятьсот восемьдесят пятого по тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год. Ушел из школы в третьем классе.

– Почему?

– Не могу сказать точно. – В ее голосе слышится неуверенность. – Я тогда здесь не работала. Семейная драма? – Но она может кое у кого спросить. У учителей. Она записывает название моей гостиницы и обещает оставить сообщение.

Вернувшись к разноцветным томам, я вновь просматриваю имена. С чего бы Бобби изменять фамилию лишь на одну букву? Он порывал с прошлым или пытался ускользнуть от него?

В третьем томе обнаруживаю запись о Роберте Джоне Моргане. Родился 24 сентября 1980 года в больнице при Ливерпульском университете. Мать: Бриджет Элси Морган (в девичестве Ахерн). Отец: Леонард Альберт Эдвард Морган (моряк с торгового судна).

Я все еще не до конца уверен, что это Бобби, но вероятность велика. Я заполняю розовый бланк требования, чтобы заказать копию полного свидетельства о рождении. У чиновника за стеклянной перегородкой агрессивный подбородок и раздувающиеся ноздри. Он бросает мне бланк обратно.

– Вы не указали причину требования.

– Я восстанавливаю семейную историю.

– Домашний адрес?

– Я заберу его отсюда.

Даже не взглянув на меня, он шмякает на бланк печать величиной с кулак.

– Приходите в новом году. Мы с понедельника закрываемся на праздники.

– Я не могу так долго ждать.

Он пожимает плечами:

– Зайдите в понедельник. До обеда мы еще работаем.

Через десять минут я покидаю здание биржи с квитанцией в кармане. Три дня. Я не могу так долго ждать. Переходя улицу, я составляю новый план.

Здание, где располагается редакция «Эха Ливерпуля», похоже на зеркальный кубик Рубика. Фойе заполнено пенсионерами, приехавшими на дневную экскурсию. У каждого сумка-сувенир с приклеенным именем.

Молодая секретарша сидит на высоком стуле за темным деревянным столом. Она маленькая и бледная с желтоватыми глазами. Дверь-вертушка слева отделяет нас от лифта.

– Меня зовут профессор Джозеф О'Лафлин, и я надеялся воспользоваться вашей библиотекой.

– Извините, но мы не разрешаем пользоваться нашей библиотекой. – Рядом с ней на стойке расположился большой букет цветов.

– Они прекрасны.

– К сожалению, не мои. Все достаются редактору отдела моды…

– Я уверен, вы получаете больше, чем отдаете.

Она понимает, что я заигрываю с ней, но все равно смеется.

– А что, если я захочу заказать фотографию? – спрашиваю я.

– Заполните этот бланк.

– А если я не знаю ни даты, ни имени фотографа?

Она вздыхает:

– Вам ведь нужна не фотография, не так ли?

Я качаю головой.

– Я ищу заметку о смерти.

– Как давно?

– Около пятнадцати лет назад.

Она просит меня подождать и звонит наверх. Потом спрашивает, нет ли у меня с собой чего-нибудь вроде пропуска или визитной карточки. Я протягиваю ей свое удостоверение, и она кладет его в пластиковый кармашек, который прикалывает мне к рубашке.

– Библиотекарь знает о вашем приходе. Если кто-нибудь спросит вас, что вы делаете, скажите, что проводите расследование для медицинского издания.

Я поднимаюсь на лифте на пятый этаж и иду по коридору. Порой мне попадаются на глаза большие редакционные комнаты за открытыми дверями. Я опускаю голову и иду с озабоченным видом. Нога часто немеет и двигается, словно загипсованная.

Библиотекарше за шестьдесят, у нее крашеные волосы и очки, болтающиеся на цепочке. На большом пальце правой руки – резиновый наперсток для переворачивания страниц. Ее стол окружен десятками кактусов.

Она замечает, что я смотрю на них.

– У нас здесь слишком сухо, чтобы могло расти что-то другое, – объясняет она. – Сырость разъедает типографскую краску.

Длинные столы завалены газетами. Какие-то люди вырезают статьи и складывают их аккуратными стопками. Другие читают и подчеркивают ключевые имена и фразы. Третьи, ориентируясь по этим пометкам, сортируют статьи по папкам.

– У нас есть переплеты стопятидесятилетней давности, – говорит библиотекарша. – Вырезки так долго не сохраняются. Со временем они рвутся по краям и распадаются в пыль.

– Я думал, что сейчас все в компьютерах, – говорю я.

– Только за последние десять лет. Сканировать все подшивки слишком дорого. Их микрофильмируют.

Она включает компьютер и спрашивает, что мне нужно.

– Я ищу объявление о смерти, опубликованное около тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года. Леонард Альберт Эдвард Морган….

– Назван в честь старого короля.

– Думаю, он был кондуктором в автобусе. Возможно, жил или работал в районе Хейуорт-стрит.

– В Эвертоне, – говорит она, щелкая по клавишам двумя пальцами, – большинство местных автобусов начинают или заканчивают маршрут в Пир-хед или на Парадайз-стрит.

Я отмечаю это на листочке, стараясь писать большими ровными буквами. Это напоминает мне о подготовительном классе: я вывожу большие буквы на дешевой бумаге карандашом, который едва не упирается мне в плечо.

Библиотекарша проводит меня по лабиринту стеллажей, тянущихся от пола до разбрызгивателей под потолком. Наконец мы подходим к деревянному письменному столу, изрезанному лезвиями. В центре стоит проектор для просмотра микрофильмов. Она нажимает на выключатель, зажигает лампочку, и на экране появляется светлый квадрат.

Она выдает мне шесть коробок пленки за период с января по июнь 1988 года. Намотав первую пленку на держатели, она быстро меняет кадры, пробегая по страницам и интуитивно угадывая, где остановиться. Она указывает на раздел объявлений о рождениях и смертях, и я записываю номер страницы, надеясь, что в каждой газете она будет примерно той же.

Я веду пальцем вниз по списку имен в алфавитном порядке до буквы «М». Убедившись, что здесь нет Моргана, я перехожу к следующему дню… потом к следующему. Фокус постоянно приходится подстраивать. Иной раз надо двигать пленку туда-сюда, чтобы колонки совпали с экраном.

Покончив с первой партией, я принимаю от библиотекарши следующие шесть коробок. Газеты в период Рождества толще, и на их просмотр требуется больше времени. Когда я подхожу к концу ноября 1988 года, мое волнение возрастает. Что, если мои поиски напрасны? У меня немеют плечи и ноет спина из-за неудобной позы, которую я вынужден принимать. Глаза болят.

Пленка фиксирует очередной день. Я нахожу объявления о смерти. Несколько секунд тупо смотрю на страницу, а потом понимаю, что увидел. Вот оно! Я прикладываю палец к имени, словно боясь, что оно исчезнет.

Ленни А. Морган, 55 лет от роду, умер в субботу, 10 декабря, от ожогов, полученных при взрыве в инженерной мастерской Карнеги. Мистер Морган, известный кондуктор депо Грин-лейн в Стенли, был в прошлом моряком торгового судна и активным членом профсоюза. У него остались две сестры, Руфь и Луиза, и сыновья, Дэвид, 19 лет, и Роберт, 8 лет. Отпевание состоится в час пополудни во вторник в церкви Святого Джеймса в Стенли. Семья просит всех желающих переводить деньги в пользу Социалистической рабочей партии.

Я прокручиваю пленку на неделю назад. О таком происшествии должны были сообщить. На пятой страниwе, внизу, нахожу колонку новостей. Заголовок гласит: «Рабочий погиб при взрыве в депо».

Ливерпульский кондуктор автобуса погиб при взрыве в инженерной мастерской Карнеги в субботу утром. Пятидесятипятилетний Пенни Морган получил ожог восьмидесяти процентов тела после того, как сварочное оборудование воспламенило газовые пары. Взрыв и пожар нанесли мастерской существенный ущерб, уничтожив два автобуса.

Мистера Моргана отвезли в больницу Рэтбон, где он скончался в субботу вечером, не приходя в сознание. Коронер Ливерпуля начал расследование причин взрыва.

Вчера друзья и коллеги мистера Моргана отдали ему дань уважения, описав погибшего как любимца пассажиров, которым нравились его чудачества. «Ленни надевал шапку Санта-Клауса и пел пассажирам рождественские гимны», – говорит старший мастер Берт Макмюллен.

В три часа я скручиваю пленку, упаковываю ее в коробочки и благодарю библиотекаршу за помощь. Она не спрашивает, нашел ли я, что хотел. Она слишком занята попытками приклеить корешок к подшивке, которую кто-то уронил.

Просмотрев газеты еще за два месяца, я тем не менее не обнаружил других упоминаний о несчастном случае. Вероятно, было дознание. В лифте просматриваю свои записи. Что я ищу? Какую-нибудь связь с Кэтрин. Я не знаю, где она выросла, но ее дедушка работал в Ливерпуле. Инстинкт подсказывает мне, что они с Бобби познакомились под опекой: в детском доме или психиатрической клинике.

Бобби не говорил, что у него есть брат. Учитывая, что Бриджет родила Бобби в двадцать два года, Дэвида либо усыновили, либо, что более вероятно, он был ребенком от первого брака Ленни.

У Ленни было две сестры, но я знаю только их девичью фамилию, так что найти их будет трудно. Даже если они не вышли замуж, сколько Морганов окажется в телефонном справочнике Ливерпуля? Я не хочу идти этим путем.

Толкая вращающуюся дверь, я так задумываюсь, что дважды прохожу по кругу, прежде чем оказываюсь снаружи. Осторожно спустившись по ступенькам, я ориентируюсь на местности и направляюсь к Лайм-стрит-стейшн.

Должен признаться, я получаю удовольствие от своих поисков. У меня есть мотив. У меня есть миссия. Поздние покупатели высыпают на улицу и выстраиваются в очереди на автобусных остановках. Я чувствую искушение сесть на 96-й номер и посмотреть, куда он меня привезет. Но полагаться на удачу – удел тех, кто любит неожиданности. Я же ловлю кеб и прошу отвезти меня в автобусное депо Грин-лейн.

 

8

В одной почерневшей руке механик держит карбюратор, а другой показывает мне дорогу. Паб называется «Отель Трамвай», и Берт Макмюллен обычно сидит у барной стойки.

– Как я его узнаю?

Механик усмехается и возвращается к мотору, ныряя во внутренности автобуса.

Я довольно легко отыскиваю «Трамвай». На грифельной доске снаружи кто-то написал: «Пиво дает тебе возможность никогда не говорить: „Я хочу пить“». Толкнув дверь, я вхожу в плохо освещенную комнату с грязным полом и нелакированной деревянной мебелью. Красные лампочки над баром окрашивают помещение в розоватые тона, словно это бордель на Диком Западе. Стены украшают черно-белые фотографии трамваев и старинных автобусов вперемежку с плакатами современных исполнителей.

Я не спеша оглядываюсь и замечаю восемь человек, включая несколько подростков, играющих в пул в задней нише рядом с туалетом. Я стою рядом с пивными кранами, ожидая, когда меня обслужит бармен, который пока не удосужился оторваться от «Рейсинг пост».

Берт Макмюллен расположился у дальнего конца стойки. Его мятая твидовая куртка заплатана на локтях и украшена всевозможными значками и булавками с изображениями автобусов. В одной руке он держит сигарету, а в другой – пустой пинтовый стакан. Он ощупывает стакан пальцами, словно ища какую-то тайную надпись, выгравированную на боку.

Берт огрызается на меня:

– На кого это ты пялишься? – Кажется, его густые усы растут прямо из носа; и капельки пива и пены повисли на концах черных и седых волос.

– Извините, я не хотел быть навязчивым. – Я предлагаю купить ему еще пинту. Он поворачивается в мою сторону и изучает меня. Его глаза, словно водянистые стеклянные яйца, останавливаются на моих ботинках.

– Сколько стоят эти ботинки?

– Не помню.

– Примерно.

Я пожимаю плечами:

– Сто фунтов.

Он с отвращением качает головой:

– Я бы не дал за них ни дерьма. Не успеешь пройти в этих хреновинах и двадцати миль, как они развалятся в хлам. – Все еще глядя на ботинки, он машет рукой бармену: – Эй, Фил, глянь-ка на эти ботинки.

Фил перегибается через стойку и пялится на мои ноги.

– Как вы их называете?

– Лоферы, – отвечаю я осторожно.

– Иди ты! – Оба смотрят друг на друга с недоверием. – Зачем носить ботинки с таким названием? – говорит Берт. – У тебя что, мозгов нет?

– Они итальянские, – отвечаю я, словно это меняет дело.

– Итальянские? А чем плохи английские? Ты что, ниггер?

– Нет.

– А чего носишь ниггерские ботинки? – Берт придвигается ко мне. Я чувствую запах печеных бобов. – Ты что, из господ в пиджаках?

– Что это значит?

– Никогда не снимаешь пиджака и не закатываешь рукава.

– Я работаю достаточно.

– Ты голосовал за лейбористов?

– Не думаю, что это ваше дело.

– Ты веришь в Деву Марию?

– Я агностик.

– Аг… что, черт возьми?

– Агностик.

– Боже правый! Ладно, последний шанс. Ты болеешь за великий «Ливерпуль»?

– Нет.

Он с отвращением вздыхает.

– Проваливай домой, твоя мамочка уже приготовила тебе сладкое.

Я смотрю в пространство между Бертом и барменом. С ливерпульцами есть одна проблема. Никогда не поймешь, шутят они или говорят серьезно, пока тебе в лицо не полетит стакан.

Берт подмигивает своему приятелю:

– Пусть купит мне выпить, но нечего ему тут рассиживаться. Пусть проваливает через пять минут.

Фил широко улыбается мне. Его уши увешаны серебряными кольцами и подвесками.

Столы в пабе составлены у стен, в центре оставлена площадка для танцев. Подростки все еще играют в пул. Единственная девушка среди них – явно несовершеннолетняя. Она одета в облегающие джинсы и топ, открывающий ее плоскую грудь. Мальчишки пытаются произвести на нее впечатление, но сразу видно, кто ее парень. Перекачанный на тренажерах, он похож на гнойный нарыв, который вот-вот прорвет.

Берт смотрит на пузырьки, поднимающиеся на поверхность его «Гиннесса». Проходят минуты. Я чувствую, как становлюсь все меньше и меньше. В конце концов он подносит стакан к губам, и его кадык начинает ходить вверх-вниз, когда он глотает.

– Я хотел спросить вас о Ленни Моргане. Я справлялся в депо. Мне сказали, что вы дружили.

Он не реагирует.

Я продолжаю попытки:

– Я знаю, что он умер при пожаре. Знаю, что вы с ним работали. Я просто хочу выяснить, что произошло.

Берт зажигает сигарету.

– Не понимаю, какое тебе до этого дело.

– Я психолог. У сына Ленни неприятности. Я пытаюсь помочь. – Услышав свои слова, я ощущаю укор совести. Разве я это собираюсь сделать? Помочь ему?

– Как его зовут?

– Бобби.

– Я помню этого пацана. Ленни приводил его в депо на праздники. Парень забирался повыше и подавал сигнал, чтобы водители выезжали. И что он натворил?

– Избил женщину. Ему скоро вынесут приговор.

Берт сардонически ухмыляется.

– Это случается. Спросите мою старуху. Я пару раз ей врезал, но она колотит меня посильнее. Наутро все забывается.

– Эта женщина сильно пострадала. Бобби вытащил ее из кеба и бил посреди улицы до потери сознания.

– Он с ней спал?

– Нет. Он ее не знал.

– И на чьей ты стороне?

– Я пытаюсь оценить его состояние.

– То есть ты хочешь, чтобы его заперли?

– Я хочу ему помочь.

Берт фыркает. Свет фар снаружи проплывает по стенам.

– Мне это все по барабану, сынок, но не понимаю, при чем тут Ленни. Он умер четырнадцать лет назад.

– Потеря отца могла стать для него большим ударом. Полагаю, это поможет кое-что объяснить.

Берт задумывается над моими словами. Я знаю, что он выбирает между голосом своих предрассудков и инстинктом. Ему не нравятся мои ботинки. Не нравится моя одежда. Ему не нравятся чужаки. Он готов зарычать и наброситься на меня, но ему нужен достаточный повод. Еще одна пинта «Гиннесса» решает дело.

– Знаешь, что я делаю каждое утро? – спрашивает Берт.

Я качаю головой.

– Час лежу в кровати, и моя спина так болит, что я даже не могу дотянуться до курева. Я смотрю в потолок и раздумываю, что буду сегодня делать. То же, что и всегда: встану, потащусь в ванную, потом в кухню, а после завтрака приплетусь сюда и сяду на эту табуретку. Знаешь, почему?

Я снова качаю головой:

– Потому что я открыл секрет мести. Переживи мерзавцев. Спляши на их могилах. Возьми Мегги Тэтчер. Она погубила рабочий класс в этой стране. Закрыла заводы, шахты и доки. Но теперь она где-то ржавеет – что твои корабли. Недавно у нее был удар. Неважно, эсминец ты или шлюпка, соль до тебя все равно доберется. И когда эта стерва сдохнет, я плюну на ее могилу.

Он осушает свой стакан, словно смывая изо рта дурной вкус. Я киваю бармену. Он наливает следующий.

– Бобби был похож на своего отца?

– Не-а. Паренек был похож на большой пудинг. В очках. Он обожал Ленни, таскался за ним, как щенок, бегал с поручениями и приносил чай. Когда Ленни приводил его сюда, пацан сидел снаружи и пил лимонад, пока Ленни пропускал пару пинт. Потом они ехали домой на велосипеде.

Берт воодушевляется:

– Ленни был моряком. У него все руки были в наколках. Он был не из болтунов, но уж если начинал говорить, то часами мог рассказывать истории о каждой из этих наколок. Ленни всем нравился. Люди произносили его имя с улыбкой. Он был таким добрым парнем. Иногда другие этим пользовались…

– Что вы имеете в виду?

– Возьмем его жену. Не помню ее имени. Она была какой-то ирландской продавщицей-католичкой с полными бедрами и чесоткой в одном месте. Я слышал, как люди болтали, что Ленни переспал с ней только раз. Он сам не рассказывал, был слишком большим джентльменом. Она залетает и говорит Ленни, что ребенок от него. Любой другой засомневался бы, но Ленни сразу же женится на ней. Покупает дом, истратив все деньги, которые накопил за время плавания. Мы все знали, что за штучка была его жена: настоящая Энни-со-всеми. Половина депо, наверное, трахалась с ней. Мы прозвали ее «номер двадцать два» – самый наш оживленный маршрут.

Берт грустно смотрит на меня, стряхивает пепел с рукава. Он объясняет, как Ленни начал работать в гараже дизельным механиком, но потом перешел на маршрут с сокращением зарплаты. Пассажирам нравились его забавные шляпы и импровизированные песни. Когда «Ливерпуль» выиграл у мадридского «Реала» в финале кубка в 1981 году, он покрасил волосы в красный цвет и увешал автобус гирляндами из туалетной бумаги.

По словам Берта, Ленни знал о поведении своей жены. Она щеголяла своими изменами: надевала мини-юбки и высокие каблуки. Каждый вечер танцевала в зале «Империя» и Грэфтоне.

Без предупреждения Берт взмахивает рукой, словно хочет кого-то ударить. Его лицо искажается от боли.

– Он был слишком мягким: мягкое сердце, мягкий нрав. Если бы с неба полился суп, Ленни так и стоял бы с ложкой в руке. Некоторые женщины заслуживают взбучки. Она забрала все: его сердце, его дом, его сына. Большинство мужчин убили бы ее. Большинство мужчин не такие, как Ленни. Она высосала его до капли. Высушила его душу. Она тратила в месяц на сотню больше, чем он зарабатывал. Он работал в две смены, да еще и занимался хозяйством. Я слышал, как он умолял ее по телефону: «Милая, ты останешься сегодня дома?» Она просто смеялась над ним.

– А почему он не бросил ее?

Он пожимает плечами.

– Думаю, у него было затмение. Может, она угрожала, что заберет мальчика. Ленни не был слабаком. Однажды я видел, как он вышвырнул из автобуса троих хулиганов, пристававших к пассажирам. Он мог за себя постоять, Ленни. Он не мог противостоять только ей.

Берт замолкает. Лишь теперь я замечаю, как заполнился бар, как стало шумно. В углу устраивается музыкальная группа. Люди смотрят на меня, пытаясь понять, что я здесь делаю. Нельзя сохранять инкогнито, когда так выделяешься.

Красные огни стали покачиваться, скрип деревянных половиц отдается эхом. Я стараюсь пить вровень с Бертом, стакан на стакан.

Я спрашиваю о несчастном случае. Берт объясняет, что иногда Ленни пользовался по выходным мастерской, чтобы конструировать свои приспособления. Босс закрывал на это глаза. Автобусы по выходным ходили, но в мастерской никого не было.

– Что ты знаешь о сварке? – спрашивает Берт.

– Немного.

Он отодвигает свой стакан и берет две подставки. Затем объясняет, как два куска металла соединяются при помощи концентрированной высокой температуры. Обычно температура создается двумя способами. Дуговой сварочный аппарат использует мощную электрическую дугу с низким напряжением и высокими токами, поднимающими температуру до 11 000 градусов по Фаренгейту. А еще есть кислородные сварочные аппараты, где ацетилен или природный газ смешивается с чистым кислородом и сжигается, создавая пламя, которое может прорезать металл.

– С таким оборудованием не шутят, – говорит Берт. – Но Ленни был одним из лучших сварщиков, которых я видел в жизни. Ребята говорили, что он мог сварить вместе два листа бумаги. Мы всегда соблюдали меры безопасности в мастерской. Все горючие вещества хранились в отдельном помещении. Бензин и все прочее находилось на расстоянии не менее тридцати пяти футов. Мы прикрывали сухой материал и держали поблизости огнетушители. Я не знаю, что в тот день строил Ленни. Некоторые шутили, что ракету, на которой отправит свою бывшую жену в открытый космос. Взрыв перевернул восьмитонный автобус. Цистерна с ацителеном пробила в крыше дыру. Ее нашли в ста ярдах. Ленни отбросило к дверям. Единственная часть его тела, которая не была опалена, – это грудь. Решили, что он лежал на животе, когда его поглотило пламя, потому что рубашка в этом месте была только чуть-чуть обожжена. Водители вытащили его наружу. Не знаю, как им это удалось… Такая жара и все дела. Помню, потом они говорили, что ботинки Ленни дымились, а кожа начала трескаться. Он был еще жив, но не мог говорить. У него не было губ. Я рад, что не видел этого. Мне бы до сих пор снились кошмары. – Берт ставит стакан на стол, и его грудь поднимается в коротком вздохе.

– Значит, это был несчастный случай?

– Сначала так и показалось. Все решили, что искра от сварки воспламенила цистерну с ацетиленом. А может, в шланге была дырка или какая другая неисправность. Либо газ скопился в цистерне, которую он сваривал.

– Что вы имеете в виду, говоря «сначала»?

– Когда с Ленни стащили рубашку, то обнаружили на его груди надпись. Говорят, буквы были идеально ровными, но я в это не верю: он же писал справа налево и снизу вверх. Сварочным аппаратом он выжег у себя на коже слово «ПРОСТИ». Говорю же, он был не из болтунов.

 

9

Не помню, как вышел из «Трамвая». После восьмой пинты я сбился со счета. Холодный воздух оглушает меня, и я оказываюсь на четвереньках, оставляя содержимое желудка на разбитом замусоренном булыжнике пустого квартала.

Кажется, это крытая парковка при пабе. Кантри-бэнд внутри все еще играет. Они перепевают песню Вилли Нельсона о матерях, не позволяющих своим детям становиться ковбоями.

Когда я пытаюсь подняться, меня толкают сзади, и я падаю в маслянистую лужу. Четверо подростков из паба стоят надо мной.

– Деньги есть? – спрашивает девочка.

– Отвалите.

Удар нацелен мне в голову, но я уклоняюсь. Второй приходится в живот. Внутренности сжимаются, и меня снова тошнит. Я хватаю ртом воздух и пытаюсь собраться с мыслями.

– Бог мой, Баз, ты же говорил, что никого не тронешь! – говорит девочка.

– Заткнись, дура. Не называй имен.

– Пошел ты!

– Прекратите, вы двое, – вмешивается еще один, Оззи, левша, пивший ром с кока-колой.

– Не лезь, тупица! – Баз смотрит на него сверху вниз.

Кто-то вытаскивает из моего кармана кошелек.

– Никаких карточек, только наличные, – говорит Баз. Он здесь старший – ему уже за двадцать, на шее вытатуирована свастика. Ухватив за пальто на груди, он легко поднимает меня и придвигает мое лицо к своему. Я чувствую запах пива, орехов и сигарет.

– Послушай-ка, денежный мешок! Тебя сюда не приглашали.

Меня толкают, и я ударяюсь о забор, поверх которого тянется колючая проволока. Баз подходит ко мне вплотную. Он дюйма на три ниже меня и плотный, как бочка. В его руке поблескивает нож.

– Мне нужен кошелек. Если отдадите его, я не буду на вас заявлять, – говорю я.

Он смеется и передразнивает меня. Неужели у меня действительно такой испуганный голос?

– Вы шли за мной из паба. Я видел, как вы играли в пул. Вы проиграли последнюю партию…

Девочка поправляет съехавшие очки. Ее ногти обкусаны до мяса.

– Что он говорит, Баз?

– Заткнись! Не называй меня по имени, черт тебя дери! – Он собирается оттолкнуть ее, но она бросает на него гневный взгляд. Молчание затягивается. Я больше не чувствую опьянения.

Сосредоточиваюсь на девочке:

– Надо было доверять своим инстинктам, Денни.

Она смотрит на меня большими глазами.

– Откуда вы знаете мое имя?

– Тебя зовут Денни, и ты несовершеннолетняя, лет тринадцать-четырнадцать. Это Баз, твой парень, а этих двоих зовут Оззи и Карл…

– Заткни пасть!

Баз с силой бьет меня о забор. Он чувствует, что теряет контроль над ситуацией.

– Разве тебе это нужно, Денни? Что скажет твоя мама, когда за тобой придут из полиции? Она думает, что ты ночуешь у подружки, не так ли? Ей не нравится, когда ты общаешься с Базом. Она думает, что он неудачник, что у него нет будущего.

– Пусть он прекратит, Баз. – Денни закрывает рукой рот.

– Заткнись!

Больше никто ничего не говорит. Они смотрят на меня. Я делаю шаг вперед и шепчу Базу:

– Пошевели мозгами, Баз. Мне просто нужен мой кошелек.

Денни прерывает нас, едва не плача:

– Отдай ему его чертов кошелек. Я хочу домой.

Оззи поворачивается к Карлу:

– Пошли.

Баз не знает, как поступить. Этот парень мог бы легко меня отделать, но теперь он остался один. Остальные уже расходятся, пошатываясь и гогоча.

Он с силой прижимает меня к ограде, поднося нож к горлу, его лицо совсем рядом с моим. Его зубы смыкаются вокруг мочки моего уха. Яркая вспышка боли. Отвернувшись, он сплевывает в лужу и отпихивает меня.

– Это небольшой сувенир от Бобби!

Баз вытирает кровь с губ. Потом вразвалку удаляется и ногой открывает дверцу машины. Я сижу в луже, прислонившись к забору, кошелек валяется у моих ног. Вдали различаю сигнальные огни, мерцающие на подъемных кранах на противоположном берегу Мерси.

Опираясь на забор, я пытаюсь встать. Правая нога подгибается, и я падаю на колени. Кровь теплой струйкой течет по шее.

Я бреду на главную дорогу, но транспорта нет. Оглядываюсь через плечо, опасаясь, что они вернутся. Пройдя полмили по дороге, я натыкаюсь на таксомоторное агентство кебов с решетками на дверях и окнах. Внутри помещение пропитано сигаретным дымом и запахом дешевой еды.

– Что с вами случилось? – спрашивает толстяк за решеткой.

В окне я вижу свое отражение. На ухе недостает мочки, воротник рубашки пропитан кровью.

– Меня ограбили.

– Кто?

– Дети.

Я открываю кошелек. Деньги на месте… все.

Толстяк закатывает глаза и больше не обращает на меня внимания. Я просто пьяный, ввязавшийся в драку. Он звонит, чтобы прислали машину, и заставляет меня подождать снаружи на тротуаре. Я нервно оглядываю улицу, выискивая База.

Сувенир! Милые друзья у Бобби. Почему они не взяли деньги? Какова была их цель? Или это было предупреждение? Ливерпуль – достаточно большой город, чтобы в нем потеряться, и достаточно маленький, чтобы тебя заметили, особенно если начинаешь задавать вопросы.

Тяжело опустившись на заднее сиденье 626-й «мазды», я закрываю глаза и пытаюсь унять сердцебиение. Между лопатками стынет пот, шея немеет.

Кеб довозит меня до больницы университета, где я целый час жду, чтобы мне сделали шесть стежков на ухе. Вытирая полотенцем кровь с моего лица, интерн спрашивает, сообщил ли я в полицию. Я отвечаю утвердительно. Не хочу, чтобы Руиз знал, где я нахожусь.

Позже, получив дозу парацетамола, чтобы заглушить боль, я иду по городу до Пир-хед. Последний паром прибывает из Беркенхеда. Воздух вибрирует от работы мотора. Свет течет на меня красно-желтой дрожащей пеленой. Я смотрю на воду, и мне видятся темные фигуры. Тела. Я вглядываюсь, и они исчезают. Почему мне везде мерещатся тела?

Ребенком я иногда плавал на лодке по Темзе с сестрами. Однажды я нашел мешок с пятью мертвыми котятами. Патриция все говорила мне, чтобы я бросил мешок, кричала на меня. Ребекка хотела заглянуть внутрь. Она, как и я, не видела прежде ничего мертвого, кроме жучков и ящериц.

Я опрокинул мешок, и котята вывалились на траву. Их мокрая шерсть стояла дыбом. Я испытывал одновременно отвращение и восторг. У них была мягкая шерсть и теплая кровь. Они не слишком отличались от меня.

Позже, будучи подростком, я воображал, что не доживу до тридцати. Это был разгар холодной войны, когда мир стоял на краю пропасти, ожидая, придет ли в голову какому-нибудь безумцу в Белом доме или Кремле вопрос: «Интересно, а для чего нужна эта кнопка?»

С тех пор часы моей жизни то убыстрялись, то замедлялись. Брак с Джулианой вызвал во мне прилив оптимизма, а рождение Чарли усилило его. Я даже стал ждать почтенной старости, когда мы заменим наши рюкзаки сумками на колесиках, примемся играть с внуками, надоедая им ностальгическими рассказами, заведем эксцентричные привычки…

Теперь будущее станет другим. Вместо яркой жизни, полной открытий, я вижу нечто дрожащее, запинающееся, слюнявое в инвалидной коляске. «Нам обязательно идти навещать отца сегодня? – спросит Чарли. – Он и не поймет, если мы не придем».

От порыва пронизывающего ветра мои зубы стучат, и я отхожу от ограды. Иду от причала, больше не боясь потеряться. В то же время я чувствую себя уязвимым. Незащищенным.

В гостинице «Альбион» секретарша вяжет и шевелит губами, считая петли. Приглушенный смех доносится откуда-то снизу. Она не обращает на меня внимания, пока не заканчивает ряд. Потом протягивает мне записку. На ней имя и номер телефона учительницы, которая учила Бобби в школе Сент-Мери. Утро наступит уже скоро.

Ступеньки кажутся выше, чем раньше. Я устал и пьян. Я хочу упасть и уснуть.

Я пробуждаюсь внезапно, тяжело дыша. Рука скользит по простыне в поисках Джулианы. Жена обычно просыпается, когда я кричу во сне. Кладет руку мне на грудь и шепчет, что все будет хорошо.

Глубоко дыша, я жду, когда сердце станет биться медленнее, а затем выбираюсь из постели и иду на цыпочках к окну. Улица пуста, если не считать фургончика, развозящего утреннюю прессу. Я осторожно прикасаюсь к уху и чувствую грубые стежки.

На моей подушке кровь.

Дверь открывается. Без стука. Без шума. Я уверен, что запирал ее. Появляется рука: длинные пальцы, красный лак на ногтях. Потом лицо с вульгарным макияжем. Женщина очень худа, у нее коротко стриженные светлые волосы и бледная кожа.

– Ш-ш-ш!

За спиной у нее кто-то хихикает.

– Черт побери, ты затихнешь или нет?

Она нащупывает выключатель. Моя фигура вырисовывается на фоне окна.

– Номер занят.

Ее глаза встречаются с моими, и она в ужасе бормочет ругательство. За ней стоит растрепанный мужчина в плохо сидящем костюме и держит руку под ее блузкой.

– Вы меня до смерти напугали, – говорит она, отталкивая его руку. Он снова хватает ее за грудь с пьяным упорством.

– Как вы вошли?

Она закатывает глаза, извиняясь:

– Ошиблась.

– Дверь была заперта.

Незнакомка качает головой. Ее приятель выглядывает из-за ее плеча.

– Что он делает в нашей комнате?

– Это его комната, ты, идиот. – Она бьет его по груди серебристой сумочкой и начинает выталкивать вон. Закрывая дверь, поворачивается и улыбается.

– Не составить ли вам компанию? Я могу сплавить этого парня.

Она так худа, что я вижу под ее грудями проступающие ребра.

– Нет, спасибо.

Она пожимает плечами и подтягивает колготки под мини-юбкой. Дверь закрывается, и я слышу, как они крадутся по коридору и поднимаются выше.

На мгновение я чувствую гнев. Неужели я забыл запереть дверь? Я был пьян, может, слегка контужен.

Начало седьмого. Джулиана и Чарли еще спят. Я вытаскиваю мобильный и, включив его, гляжу на светящийся в темноте экран. Сообщений нет. Это мое наказание – засыпая и просыпаясь, мучиться мыслями о жене и дочери.

Сидя на подоконнике, я наблюдаю за тем, как светлеет небо. Голуби взмывают и кружат над крышами. Они напоминают мне о Варанаси в Индии, где грифы летают над погребальными кострами, ожидая, когда обгоревшие останки опустят в Ганг. Варанаси – унылый трущобный городишко с покосившимися зданиями и косоглазыми детьми, где нет ничего прекрасного, кроме ярких сари и покачивающихся женских бедер. Он отталкивал и прельщал меня. Так же как Ливерпуль.

Я жду до семи и звоню Джулиане. Отвечает мужской голос. Сначала я думаю, что ошибся номером, но потом узнаю Джока.

– А я как раз о тебе думал, – гремит он. На заднем плане слышно, как Чарли спрашивает:

– Это папа? Можно с ним поговорить? Пожалуйста!

Джок прикрывает трубку рукой, но я все равно слышу его. Он велит ей позвать Джулиану. Она протестует, но подчиняется.

Между тем Джок изливает на меня дружеское добродушие. Я его перебиваю:

– Что ты там делаешь, Джок? Все в порядке?

– Ваш водопровод все еще течет.

Какое, черт побери, ему дело до моего водопровода? Он отвечает холодностью на мою холодность. Я представляю, как меняется его лицо.

– Кто-то пытался влезть к вам в дом. Джулиана немного испугалась. Она не хотела оставаться одна. Я предложил приехать.

– Кто? Когда?

– Наверное, какой-то наркоман. Зашел через входную дверь. Сантехники оставили ее открытой. Ди Джей застал его в кабинете и гнался за ним до канала.

– Что-нибудь пропало?

– Нет.

Я слышу шаги по лестнице. Джок снова прикрывает трубку.

– Могу я поговорить с Джулианой? Я знаю, она там.

– Она говорит, что нет.

Меня охватывает гнев. Джок снова пытается отшутиться:

– Она хочет знать, зачем ты звонил ее матери в три часа ночи?

Всплывает смутное воспоминание: я набираю номер, слышу ледяной ответ тещи и она вешает трубку.

– Просто дай мне поговорить с Джулианой.

– Нельзя, старик. Она не очень хорошо себя чувствует.

– Что ты хочешь сказать?

– Только то, что сказал. Ей немного не по себе.

– Что-то случилось?

– Нет. Она в порядке. Я провел лечение по полной программе. – Он пытается меня завести. У него получается.

– Дай ей эту проклятую трубку…

– Думаю, ты не в том положении, чтобы мне приказывать. Ты только все испортишь.

Мне хочется двинуть ему прямо в его натренированный приседаниями живот. И тут я слышу характерный щелчок. Кто-то взял трубку у меня в кабинете. Джок этого не понимает.

Пытаясь изобразить примирительный тон, я говорю, что перезвоню.

Он кладет трубку, но я жду, прислушиваясь.

– Папа, это ты? – спрашивает Чарли нервно.

– Как дела, милая?

– Хорошо. Когда ты вернешься?

– Не знаю. Мне надо кое-что уладить с мамой.

– Вы что, ребята, поссорились?

– Откуда ты знаешь?

– Когда мама на тебя сердится, лучше не просить ее расчесать мне волосы.

– Извини.

– Все в порядке. Это ты виноват?

– Да.

– Тогда почему ты просто не извинишься? Ты всегда мне это советуешь, когда я ссорюсь с Тейлором Джонсом.

– Думаю, что в данном случае извинения недостаточно.

Я слышу, как она обдумывает мои слова. Даже представляю себе, как она сосредоточенно покусывает верхнюю губу.

– Папа?

– Да.

– Слушай… мм… Я хочу у тебя кое-что спросить. О… ну… – Она запинается и начинает снова. Я прошу ее продумать вопрос целиком, а потом уже задавать его.

Наконец она выпаливает:

– В газете была фотография… Человек с пальто на голове. Ребята говорили… в школе. Локлан О'Брайен сказал, что это ты. Я назвала его вруном. А потом вечером вытащила газеты из мусорки. Мама их выкинула. Я пронесла их наверх в комнату…

– Ты прочитала статью?

– Да.

Внутри у меня все сжимается. Как объяснить восьмилетнему ребенку, что такое несправедливое обвинение и необоснованное подозрение? Чарли учили доверять полиции. Честность и справедливость важны даже на детской площадке.

– Это была ошибка, Чарли. Полицейские ошиблись.

– Тогда почему мама на тебя сердится?

– Потому что я тоже ошибся. В другом деле. Это никак не связано ни с полицией, ни с тобой.

Она замолкает. Я почти слышу, как она думает.

– Что случилось с мамой? – спрашиваю я.

– Не знаю. Я слышала, как она сказала дяде Джоку, что уже поздно.

– Поздно для чего?

– Она не объяснила. Просто сказала, что поздно.

Я прошу ее дословно повторить фразу. Она не понимает зачем. Во рту у меня пересохло. Это не похмелье. Я слышу, как вдалеке Джулиана зовет Чарли.

– Мне надо идти, – шепчет Чарли. – Возвращайся скорей!

Она быстро вешает трубку. Мне не удается даже попрощаться. Мое первое побуждение – сразу же перезвонить. Я хочу звонить до тех пор, пока Джулиана со мной не поговорит. «Поздно» – это то, что я думаю? К горлу подкатывает тошнота, душу охватывает отчаяние.

Я мог бы сесть в поезд и оказаться дома через три часа. Я стоял бы на пороге, пока она не согласится со мной поговорить. Может, именно этого она и хочет: чтобы я примчался сражаться за нее.

Мы ждали шесть лет. Джулиана никогда не теряла веры. Это я утратил надежду.

 

10

Когда я вхожу в магазин, над головой тренькает колокольчик. В ноздри вливаются ароматы масел, ароматизированных свечей и травяных снадобий. От пола до потолка тянутся узкие деревянные полки. Они заставлены благовониями, мылом, маслами и флакончиками с разнообразным содержимым, от пемзы до морских водорослей.

Крупная женщина появляется из-за перегородки. На ней нечто похожее на яркий кафтан, пышными складками ниспадающий вдоль тела. В волосы вплетены нитки бусин, которые стучат при ходьбе. На лбу приклеен красный кружок.

– Заходите, заходите, не стесняйтесь, – говорит она, сопровождая свои слова приглашающим жестом.

Это Луиза Элвуд. Я узнал ее по голосу. Некоторые люди соответствуют своему голосу. Она из таких: полная, низкая и громкая. Ее браслеты гремят, когда она пожимает мне руку.

– Боже, Боже, – говорит она, взяв меня за подбородок. – Вы как раз вовремя. Только посмотрите на эти глаза. Тусклые. Сухие. Вы ведь плохо спите? Токсины в крови. Слишком много мяса едите. Возможна аллергия на пшеницу. А что у вас с ухом?

– Парикмахер перестарался.

Она поднимает бровь.

– Мы говорили по телефону, – объясняю я. – Я профессор О'Лафлин.

– Весьма типично! Только посмотрите на себя. Врачи и ученые – самые плохие пациенты. Они никогда не следуют своим же советам.

Она поворачивается с удивительной легкостью и спешит в глубь магазина, не переставая говорить. Ничто не указывает на присутствие в ее жизни мужчины. Я замечаю фотографии детей на прилавке – вероятно, племянников и племянниц. У нее бирманская кошка (шерстинка), полный ящик шоколаду (кусочек фольги на полу) и пристрастие к романтической литературе («Молчаливая леди» Кэтрин Куксон).

За перегородкой – маленькая темная комната, где нашлось место для стола, трех стульев и мойки. В единственную розетку включены электрический чайник и радио. Посередине стола лежит дамский журнал, открытый на странице с кроссвордом.

– Травяного чая?

– У вас есть кофе?

– Нет.

– Тогда чай.

Она проговаривает список из десятка различных сортов. К тому времени, когда она заканчивает, я успеваю забыть несколько первых.

– Ромашка.

– Прекрасный выбор. Чудесно снимает стресс и напряжение. – Хозяйка запинается. – Вы ведь в это не верите?

– Никогда не мог понять, почему травяные чаи так здорово пахнут и так неприятны на вкус.

Она смеется. Все ее тело сотрясается.

– У них слишком тонкий вкус. Он работает в унисон с нашим телом. Обоняние – самое непосредственное наше чувство. Осязание раньше развивается и позже угасает, но обоняние напрямую связано с нашим мозгом.

Она достает две маленькие китайские чашечки и наливает кипяток в керамический чайник. Чайные листья дважды фильтруются через серебряное ситечко, и только потом она подвигает ко мне чашку.

– А вы не гадаете по чайным листьям?

– Думаю, вы надо мной смеетесь, профессор. – Она не обижается.

– Пятнадцать лет назад вы работали учительницей в школе Сент-Мери.

– В наказание за грехи.

– Вы помните мальчика по имени Бобби Морган?

– Конечно помню.

– И что вы о нем помните?

– Он был очень способным, хотя немного переживал из-за своего веса. Некоторые мальчишки дразнили его, потому что он был не очень спортивным, но он обладал прекрасным голосом.

– Вы преподавали пение?

– Да. Однажды я предложила давать ему индивидуальные уроки, но с его мамой было нелегко общаться. Я лишь однажды видела ее в школе. Она пришла и пожаловалась, что Бобби украл деньги из ее кошелька, чтобы заплатить за экскурсию в Ливерпульский музей.

– А что его отец?

Она насмешливо смотрит на меня, видимо, подозревает, что я что-то знаю. И теперь пытается решить, стоит ли ей продолжать.

– Отцу Бобби не разрешалось приходить в школу, – говорит она. – Такой приговор вынес суд, когда Бобби учился во втором классе. Разве Бобби вам об этом не рассказывал?

– Нет.

Она качает головой. Бусы болтаются из стороны в сторону.

– Это я подняла тревогу. У Бобби несколько раз было недержание мочи. Потом он испачкал штанишки и провел весь день, прячась в мужском туалете. Он явно был чем-то расстроен. Когда я его спрашивала, что случилось, он молчал. Я отвела его к школьной медсестре. Она дала ему новые штаны. И когда он переодевался, она заметила рубцы у него на ногах. Словно его били. Медсестра поступила по инструкции и сообщила директрисе, которая, в свою очередь, уведомила социальный отдел. Я знаю эту процедуру наизусть. Явился дежурный социальный работник. Потом случай обсудили с начальником районного отдела. Костяшки домино стали падать: медицинские обследования, беседы, заявления, отрицания, совещания по делу, открытия, распоряжения, апелляции – одна за другой.

– Расскажите о приговоре суда, – прошу я.

Она припоминает только разрозненные детали. Утверждения о сексуальном насилии, которые были отвергнуты его отцом. Постановление об ограничении общения. Бобби сопровождали на уроки.

– Полиция проводила расследование, но я не знаю исхода. С социальными работниками и полицейскими общалась директриса.

– Она живет здесь?

– Нет. Она уволилась полтора года назад по семейным обстоятельствам.

– А что случилось с Бобби?

– Он изменился. В нем появилось спокойствие, которого не бывает у детей. Большинство учителей это нервировало. – Она вглядывается в чашку, поворачивая ее так и этак. – После смерти отца он стал еще более замкнутым. Словно стоял снаружи и мы видели его лицо через стекло.

– Вы думаете, что Бобби страдал от плохого обращения?

– Сент-Мери находится в очень бедном районе, профессор О'Лафлин. В некоторых домах уже одно пробуждение утром есть форма плохого обращения.

Я почти ничего не знаю о машинах. Я могу заправиться, подкачать шину и залить воду в радиатор, но не испытываю никакого интереса к устройству, моделям или динамике современного зажигания. Обычно я не обращаю внимания на другие транспортные средства на дороге, но на сей раз все иначе. Я постоянно вижу белый фургон. Впервые я заметил его утром, отъезжая от гостиницы «Альбион». Он стоял на противоположной стороне улицы и, в отличие от остальных машин, не был покрыт инеем. На переднем и заднем окнах виднелись неровные круги чистого стекла.

Теперь тот же белый фургон – или другой, похожий на первый, – припаркован на площадке напротив магазина Луизы Элвуд. Задние дверцы открыты. Внутри на полу я вижу мешки. В Ливерпуле, должно быть, сотни белых фургонов, возможно, целая эскадра, принадлежащая компании перевозок.

После вчерашней ночи мне везде мерещатся призраки – теперь вот в машине. Я перехожу рыночную площадь и останавливаюсь у витрины универмага. В стекле видно отражение площади. За мной никто не идет.

Я ничего не ел. Желая согреться, захожу в кафе на втором этаже торгового центра, окна которого выходят во внутренний дворик. С места, где я сижу, видны эскалаторы.

Генри Луис Менкен – журналист, любитель пива и мудрец – говорил, что у всякой сложной проблемы существует решение, которое просто, точно и неверно. Я разделяю его недоверие к очевидному.

В университете я доводил преподавателей до истерики, постоянно оспаривая простые истины. «Почему вы не можете принять вещи такими, каковы они есть? – спрашивали они. – Почему простой ответ не может быть правильным?»

Природа не такова. Если бы эволюция шла по пути простых ответов, у нас был бы мозг побольше и мы не смотрели бы телешоу или же у нас был бы мозг побольше и мы не изобрели бы оружие массового уничтожения. У матерей было бы по четыре руки, а дети покидали бы дом через шесть недель. У нас были бы титановые кости, кожа, не подверженная воздействию ультрафиолета, рентгеновское зрение и способность к постоянной эрекции и множественным оргазмам.

Многое в поведении Бобби Моргана – теперь я буду называть его настоящим именем – говорит за то, что в детстве он стал жертвой сексуального насилия. Но я все равно не хочу, чтобы это оказалось правдой. Ленни Морган начал мне нравиться. Он многое делал правильно, воспитывая Бобби. Люди относились к нему тепло. Бобби обожал его.

Возможно, у личности Ленни было две стороны. Ничто не может помешать насильнику быть надежным, любящим человеком. Это объяснило бы его самоубийство. Это также могло быть причиной того, что Бобби потребовались две личности, чтобы выжить.

 

11

В социальной службе хранятся досье на всех детей, подвергшихся сексуальным домогательствам. Прежде у меня был свободный доступ к таким документам, но теперь я не часть системы. Правила конфиденциальности непреодолимы.

Мне нужна помощь человека, которого я не видел больше десяти лет. Ее зовут Мелинда Коссимо, и я боюсь, что не узнаю ее. Мы договариваемся встретиться в кофейне напротив городского суда.

Когда я приехал в Ливерпуль впервые, Мел была дежурным социальным работником. Теперь она глава районного отделения (это называется «специалист по защите прав ребенка»). Не многим удается продержаться на социальной работе так долго. Они либо выгорают, либо взрываются.

Мел была типичным панком с растрепанными волосами, ее гардероб сплошь состоял из поношенных кожаных курток и рваных джинсов. Она всегда бросала вызов чужим мнениям, независимо от того, соглашалась она с ними или нет, потому что любила наблюдать, как люди встают на защиту своих убеждений.

Она родилась в Корнуолле и с детства слушала, как ее отец, местный моряк, разглагольствовал на тему различия между «мужской работой» и «женской работой». Неудивительно, что, повзрослев, она стала рьяной феминисткой и автором докторской диссертации под названием «Когда женщины носят штаны». Должно быть, ее отец переворачивается в гробу.

Муж Мел, Бойд, ланкаширский парень, одевался в брюки цвета хаки и свитера с высоким горлышком и закатанными рукавами. Высокий и худой, он поседел в девятнадцать лет, но носил длинные волосы, завязанные в хвост. Я лишь однажды видел их распущенными, в душе после того, как мы играли в бадминтон.

Коссимо были прекрасными хозяевами. Почти каждые выходные мы собирались на старой террасе Бойда в саду с эоловой арфой и прудом, вокруг которого росла конопля. Мы все слишком много работали, нас слишком мало ценили, и все же мы были идеалистами. Джулиана играла на гитаре, а Мел пела, как Джонни Митчелл. Мы ели вегетарианские блюда, злоупотребляли вином, покуривали травку и исправляли несправедливости мира. Похмелье не проходило до понедельника, а несварение желудка – до среды.

Мел строит мне гримасы в окно. Теперь у нее прямые волосы, схваченные заколками-невидимками. На ней темные брюки и сшитый на заказ бежевый пиджак. К лацкану приколота белая ленточка. Не помню, какую благотворительную организацию она представляет.

– Так выглядят руководители?

– Нет, люди среднего возраста. – Она смеется и садится, вздохнув с облегчением. – Эти туфли меня убивают. – Она скидывает их и трет лодыжки.

– Ходила по магазинам?

– Нет, была в суде по правам ребенка. Приговор о срочном помещении под опеку.

– Удачный исход?

– Бывает и хуже.

Я заказываю кофе, а она смотрит на стол. Я знаю, что она оценивает меня, пытается понять, насколько я изменился. Есть ли у нас еще что-то общее? Почему я так внезапно объявился? Социальная работа вырабатывает в людях подозрительность.

– И что случилось с твоим ухом?

– Собака укусила.

– Нельзя работать с животными.

– Я слышал об этом.

Мел смотрит, как моя левая рука пытается размешать кофе.

– Ты до сих пор с Джулианой?

– Угу. Теперь у нас есть Чарли. Ей восемь. Думаю, Джулиана снова беременна.

– Разве ты не уверен? – смеется она.

Я смеюсь вместе с ней, хотя на деле снедаем мучительным чувством вины.

Затем я спрашиваю ее о Бойде. Я представляю его стареющим хиппи, который все еще носит полотняные рубашки и индийские брюки. Мел отворачивается, но я все же успеваю заметить, как боль омрачает ее лицо.

– Бойд умер.

Она сидит неподвижно и ждет, пока тишина не свыкнется с этой новостью.

– Когда?

– Больше года назад. Огромный грузовик проехал на красный свет и сбил его.

Я выражаю ей соболезнования. Она грустно улыбается и слизывает молочную пену с ложки.

– Говорят, первый год самый трудный. Знаешь, что я тебе скажу: это как пройти сквозь строй полицейских с дубинками и щитами. У меня до сих пор в голове не укладывается, что его нет. Сперва я даже обижалась на него. Думала, что он меня бросил. Звучит глупо, но со злости я продала его коллекцию дисков. Потом потратила вдвое больше, чтобы выкупить ее. – Она горько смеется над собой и помешивает кофе.

– Надо было написать. Мы не знали.

– Бойд потерял ваш адрес. Он был безнадежен. Знаю, я могла бы отыскать вас. – Она виновато улыбается. – Просто никого не хотелось видеть. Это напомнило бы мне о старых добрых временах.

– И где он сейчас?

– Дома в маленьком серебряном горшочке на моем стеллаже. – Она говорит так, словно он мастерит что-то в саду. – Я не могу зарыть его здесь. Слишком холодно. А если пойдет снег? Он ненавидел холод. – Она горестно смотрит на меня. – Знаю, это глупо.

– Не для меня.

– Я думала, что смогу накопить денег и отвезти его в Непал. Там я могла бы развеять прах с горы.

– Он боялся высоты.

– Да. Может, следует пустить его по Мерси?

– А это разрешено?

– Не понимаю, как кто-нибудь сможет меня остановить. – Она грустно смеется. – Итак, зачем ты вернулся в Ливерпуль? Ты ведь не мог дождаться, когда уедешь отсюда.

– Надо было взять вас двоих с собой.

– На юг? Вряд ли. Знаешь ведь, что Бойд думал о Лондоне. Он говорил, там полно людей, которые ищут то, чего не могут найти в других местах и чего на деле вообще не стоит искать.

Я так и слышу, как Бойд это говорит.

– Мне нужно посмотреть дело одного ребенка.

– «Красный обрез»!

– Да.

Я не слышал этого термина много лет. Так социальные работники Ливерпуля называют папки с материалами по правам ребенка, потому что их первая страница имеет темно-красные поля.

– Что за ребенок?

– Бобби Морган.

Мел сразу вспоминает. Я вижу это по ее глазам.

– Я тогда вытащила судью из постели в два часа ночи, чтобы он подписал постановление о временной опеке. Отец покончил с собой. Ты должен помнить.

– Я не помню.

Она хмурит брови.

– Может, этим делом занимался Эрскин. – Руперт Эрскин являлся главным психологом отдела. Я был младшим сотрудником, о чем он напоминал мне при первой возможности. Мел была социальным работником, ведущим дело Бобби.

– Заявление поступило от учительницы, – объясняет она. – Мать поначалу ничего не хотела говорить. Но когда она увидела медицинское заключение, то сломалась и сказала, что подозревает своего мужа.

– Ты можешь достать мне это дело?

Я вижу, что она хочет спросить меня зачем. И в то же время понимает, что лучше ей не знать. Конфиденциальные дела по правам ребенка находятся в Хаттон-гарденз, главном здании отдела социальной службы Ливерпуля. Дела хранятся восемьдесят лет, и доступ к ним разрешен только определенным сотрудникам, уполномоченным агентствам и работникам суда. Все случаи просмотра фиксируются.

Мел разглядывает свое отражение в ложке. Ей надо принять решение. Поможет она мне или нет? Она смотрит на часы.

– Я позвоню кое-куда. Приходи ко мне в кабинет в половине второго.

Она целует меня в щеку и уходит. Я заказываю еще кофе, чтобы скоротать время. Периоды безделья хуже всего. Они предоставляют мне слишком много времени для раздумий. И тогда хаотичные мысли скачут у меня в голове, как шарики для пинг-понга в коробке. Джулиана беременна. Нам нужна будет ограда внизу лестницы. Этим летом Чарли хочет поехать в лагерь. Как были связаны между собой Бобби и Кэтрин?

Еще один фургон, но уже не белый. Водитель опускает на мостовую перед кафе пачку бумаг. Заголовок на первой странице гласит: «Объявлено вознаграждение за поимку убийцы Кэтрин Макбрайд».

По сторонам стола Мел сложены кипы дел. Ее компьютер украшен стикерами, вырезками из газет и картинками. На одной из них изображен вооруженный грабитель, угрожающий ружьем и говорящий: «Кошелек или жизнь!» Жертва отвечает: «У меня нет ни того ни другого. Я социальный работник».

Мы находимся на четвертом этаже отдела социальной службы. Большинство кабинетов закрыты на выходные. Окна Мел выходят на недостроенный склад полуфабрикатов. У меня есть час, пока она не вернется из магазина. Она раздобыла для меня три папки, перевязанные красной лентой.

Я знаю, что там найду. Первое правило работы с человеческими душами заключается в том, чтобы все фиксировать. Этим занимаются социальные службы. Вмешиваясь в жизни людей, они тщательно записывают каждое решение. В папках – протоколы бесед, семейная история, заключения психиатров и медицинские заметки. Малейшие подробности каждого совещания по делу и встречи для выработки стратегии, а также копии полицейских донесений и протоколы судебных слушаний.

Если Бобби провел какое-то время в детском доме или психиатрическом отделении, это будет записано. Там будут приведены даты, имена, названия. Если мне немного повезет, я смогу сопоставить их с делом Кэтрин Макбрайд и найти связь.

Первая страница в деле – запись содержания телефонного разговора со школой Сент-Мери. Я узнаю почерк Мел. Бобби «в последнее время обнаруживает отклонения в поведении». Он не только обмочил и испачкал штаны, но и «продемонстрировал неадекватное сексуальное поведение». Сняв трусы, он имитировал половой акт с семилетней девочкой.

Мел отправила информацию по факсу начальнику районного отделения. Затем она позвонила туда и попросила секретаря проверить, нет ли записей о Бобби или его родственниках в картотеке. Получив отрицательный ответ, она продолжила поиски в другом направлении. Больше всего ее волновали телесные повреждения. Мел проконсультировалась с Лукасом Даттоном, помощником специалиста по вопросам охраны прав ребенка, который распорядился начать расследование.

«Красный обрез» легко найти по цвету полей. В нем записаны имя Бобби, дата рождения, адрес и информация о родителях, название школы, имя лечащего врача и выявленные проблемы со здоровьем. Также информация о директрисе школы Сент-Мери как о первоначальном заявителе.

Мел организовала полный медицинский осмотр. Доктор Ричард Ледженд обнаружил на каждой ягодице мальчика «две-три отметины длиной около шести дюймов». Он описал повреждения как вызванные «двумя или тремя последовательными ударами твердым предметом, например ремнем с заклепками».

Во время осмотра Бобби пришел в сильное волнение и отказался отвечать на вопросы. Доктор Ледженд отметил старый шрам вокруг его анального отверстия.

«Неясно, было ли повреждение получено случайно или стало следствием намеренного проникновения». В ходе дальнейших обследований эксперт упрочился в своих подозрениях и описывал шрам как «связанный с насилием».

Была заслушана Бриджет Морган. Поначалу она была настроена агрессивно и обвинила социальных работников в том, что они суются в чужие дела. Когда ей сообщили о шрамах Бобби и его поведении, она стала отвечать более конкретно. В конце концов принялась заступаться за мужа:

– Он хороший человек, но ничего не может с собой поделать. Он приходит в ярость и теряет контроль.

– Он бьет вас?

– Да.

– А Бобби?

– Еще как.

– Чем он бьет Бобби?

– Собачьим поводком… Он убьет меня, если узнает, что я здесь… Вы не знаете, что он за человек…

Когда ей задали вопрос о неадекватном сексуальном поведении, Бриджет категорически отрицала, что ее муж мог такое сделать. Пока продолжалась беседа, ее отрицание становилось все более настойчивым. Она заплакала и попросила разрешения увидеть Бобби.

Подозрения в сексуальном насилии должны быть доведены до сведения полиции. Когда Бриджет Морган об этом сказали, она еще больше разволновалась. Очевидно расстроенная, она призналась, что отношение мужа к сыну ее беспокоило. Она не хотела или не могла вдаваться в подробности.

Бобби и его мать отвезли в полицейский участок Марш-лейн для официального допроса. В участке состоялось совещание. Присутствовали Мел Коссимо, ее непосредственный начальник Лукас Даттон, сержант полиции Хелена Бронте и Бриджет Морган. Пробыв несколько минут наедине с Бобби, миссис Морган признала необходимость расследования.

Пролистывая полицейский рапорт, я пытаюсь добраться до сути ее заявления. За два года до описываемых событий она, по ее словам, видела, как Бобби сидел на коленях отца без нижнего белья. Ее муж был обернут полотенцем, и ей показалось, что он держал руку Бобби у себя между ног.

В течение последнего года она часто замечала, что Бобби не носил нижнего белья. Когда она спросила его почему, он ответил: «Папе не нравится, когда я ношу трусы».

Мать также утверждала, что ее муж принимал ванну, когда Бобби не спал, и оставлял дверь ванной комнаты открытой. Он часто приглашал мальчика присоединиться к нему, но Бобби отклонял эти призывы.

Хотя все это не слишком убедительные заявления, в руках хорошего обвинителя они могли стать роковыми. Я жду, что следующим документом будет заявление Бобби. Но его нет. Я перелистываю страницы и не нахожу упоминания о формальном заявлении, что объясняет, почему Ленни Моргана так и не привлекли к суду. Вместо этого я обнаруживаю видеокассету и связку написанных от руки заметок.

Показания ребенка имеют решающее значение. Если ребенок не признает факта домогательств, шансы на успех ничтожны. Тогда либо сам насильник должен признаться в преступлении, либо медицинское освидетельствование не должно оставлять никаких сомнений.

В кабинете Мел есть телевизор и видеомагнитофон. Я вытаскиваю кассету из картонной коробки. На ней указаны полное имя Бобби, а также дата и место беседы. Когда на экране появляются первые кадры, в левом нижнем углу возникает тайм-код.

Обследование состояния ребенка заметно отличается по своей продолжительности от обычной консультации. Часто недели уходят на установление тех доверительных отношений, которые позволят ребенку раскрыть свой внутренний мир. Беседы надо проводить быстро, а вопросы задавать более прямые.

В комнате, специально предназначенной для детей, разбросаны по полу игрушки, а стены выкрашены в яркие цвета. На столе лежат карандаши и бумага для рисования. Маленький мальчик ерзает на пластиковом стуле, глядя на чистый лист бумаги. На нем мешковатая школьная форма и потертые ботинки. Он смотрит в камеру, и я отчетливо вижу его лицо. За четырнадцать лет он сильно изменился, но я его узнаю. Он сидит ссутулившись, словно покорился судьбе.

Однако это не все. Далеко не все. Детали возвращаются ко мне одна за другой. Я раньше видел этого ребенка. Руперт Эрскин попросил меня просмотреть дело. Маленький мальчик отказывался отвечать на любые вопросы. Нужен был новый подход. Возможно, новое лицо.

Пленка крутится. Я слышу свой голос:

– Как тебе нравится, чтобы тебя называли: Роберт, Роб или Бобби?

– Бобби.

– Ты знаешь, зачем ты здесь, Бобби?

Он не отвечает.

– Я должен задать тебе несколько вопросов, ладно?

– Я хочу домой.

– Не сейчас. Скажи мне, Бобби, ты знаешь, чем правда отличается от лжи?

Он кивает.

– Если я скажу, что у меня вместо носа морковка, что это будет?

– Ложь.

– Точно.

Разговор продолжается. Я задаю общие вопросы о школе и доме. Бобби рассказывает о любимых телепередачах и игрушках. Он успокаивается и начинает рисовать на листе бумаге.

Если бы ему можно было загадать три волшебных желания, каковы бы они были? После двух неудачных попыток и колебаний он останавливается на следующих: 1) владеть шоколадной фабрикой; 2) поехать в лагерь; 3) построить машину, которая сделает всех счастливыми. На кого бы он хотел быть похожим? На ежика Соника, потому что тот «очень быстро бегает и спасает своих друзей».

Просматривая запись, я узнаю некоторые жесты и повадки взрослого Бобби. Он редко улыбался и смеялся. Избегал подолгу смотреть в глаза собеседнику.

Я спрашиваю его об отце. Сперва Бобби оживлен и открыт. Он хочет пойти к нему домой.

– Мы создаем одно изобретение. Оно поможет продуктам не вываливаться из сумки в багажнике.

Бобби рисует свой портрет, и я прошу его назвать части тела. Когда речь заходит о его «интимных частях», он начинает мямлить.

– Тебе нравиться принимать с папой ванну?

– Да.

– Что тебе нравится?

– Он меня щекочет.

– Где он тебя щекочет?

– Везде.

– Он прикасается к тебе так, что тебе это не нравится?

Бобби хмурит брови.

– Нет.

– Он трогает твои интимные части?

– Нет.

– А когда моет тебя?

– Наверное. – Он бормочет что-то еще, чего я не могу разобрать.

– А мама? Она трогает твои интимные части?

Бобби качает головой и просится домой. Он комкает листок бумаги и отказывается отвечать на дальнейшие вопросы. Он не выказывает ни расстройства, ни испуга. Это один из случаев «дистанцирования», частый у детей, подвергшихся сексуальному насилию, – они пытаются сжаться и стать менее заметными.

Беседа заканчивается, но ее результат в высшей степени сомнителен. Отмеченных особенностей поведения недостаточно для того, чтобы сделать вывод.

Возвращаясь к папкам, я собираю по частям то, что случилось дальше. Мел посоветовала занести имя Бобби в официальный список детей района, входящих в группу риска. Она настаивала на том, чтобы передать ребенка под временную опеку, – и именно тогда вытащила судью из постели в два часа ночи.

Полиция арестовала Ленни Моргана. Был произведен обыск в его доме, а также в шкафчике депо и соседнем гараже, который он снимал под мастерскую. Он беспрерывно заявлял о своей невиновности. Описывал себя как любящего отца, который никогда не делал ничего плохого и у которого никогда не было проблем с полицией. Он утверждал, что ничего не знал о повреждениях Бобби, но признался, что «задал ему взбучку», когда тот разобрал и сломал хороший будильник.

Ничего этого я не знал. Мое участие ограничилось единственной беседой. Это было дело Эрскина.

Пятнадцатого августа состоялось заседание по делу о защите прав ребенка. Председательствовал Лукас Даттон, в слушании участвовали дежурный социальный работник, психолог-консультант Руперт Эрскин, врач Бобби, директор его школы и сержант Хелена Бронте.

Я помню Лукаса Даттона. На первом же заседании, в котором я участвовал, он накинулся на меня, когда я внес предложение, не совпадавшее с его позицией. Решения директоров не принято оспаривать – во всяком случае, не пристало делать это молодым психологам, у которых еще не высохла краска на дипломах.

У полиции не было достаточных улик, чтобы привлечь Ленни Моргана к суду, но расследование продолжалось. Исходя из результатов медицинского освидетельствования и показаний Бриджет Морган, на заседании было решено забрать Бобби из дома и найти для него приемную семью, если отец добровольно не согласится держаться подальше. Будут организованы ежедневные встречи, но отца и сына запрещается оставлять наедине друг с другом.

Бобби провел пять дней в приемной семье, пока Ленни не согласился оставить дом и жить отдельно вплоть до окончания расследования.

Вторая папка открывается страницей с описанием содержащихся в ней материалов. Я просматриваю список и затем продолжаю чтение. Три месяца семью Морганов преследовали социальные работники и психологи, пытавшиеся установить, как там обстоят дела. За поведением Бобби пристально наблюдали, особенно во время его встреч с отцом. Одновременно Эрскин разговаривал один на один с Бриджет, Ленни и Бобби, ведя подробные записи этих бесед. Он также поговорил с бабушкой мальчика по материнской линии, Полиной Ахерн, и с младшей сестрой Бриджет.

Казалось, обе подтверждали подозрения Бриджет насчет Ленни. В частности, Полина Ахерн утверждала, что стала свидетельницей его неприемлемого поведения: когда отец и сын боролись перед сном, она заметила руку Ленни под пижамой Бобби.

Сравнивая ее показания с показаниями Бриджет, я обратил внимание на то, как много в них похожих фраз и формулировок. Если бы я вел дело, это меня насторожило бы. Кровь – не водица, особенно в деле об опеке над ребенком.

Первая жена Ленни Моргана погибла в автомобильной аварии. Сын от первого брака, Дэвид Морган, уехал из дома в восемнадцать лет, не вызвав к себе никакого интереса у социальной службы.

Было предпринято несколько попыток найти Дэвида. Специалисты по правам ребенка разыскали его учителей и тренера по плаванию, которые в свое время не увидели в его поведении никаких причин для беспокойства. В пятнадцать лет Дэвид оставил школу и пошел учеником в местную строительную фирму. Потом он исчез, и последним известным его адресом был отель в Южной Австралии.

В деле есть выводы Эрскина, но в нем отсутствуют заметки, которые он делал во время сеансов. Он описывает Бобби как «нервного, беспокойного и эмоционально ранимого ребенка», в поведении которого налицо «симптомы посттравматического стресса».

«В ответ на вопросы о сексуальных домогательствах Бобби становится все более взволнованным и замкнутым,

– писал Эрскин. –

Он также замыкается в себе, когда высказываются предположения о том, что его семья не идеальна. Похоже, что он тщательно пытается что-то скрыть».

О Бриджет Морган психолог писал:

«Первой ее заботой всегда является сын. Она особенно настаивает на прекращении дальнейших бесед с Бобби из-за вызываемого ими беспокойства. У Бобби началось недержание мочи по ночам и возникли проблемы со сном».

Ее беспокойство было понятным. Бобби более десятка раз допросили терапевты, психологи и социальные работники. Ему задавали одни и те же вопросы, перефразируя их.

Во время игрового сеанса его попросили раздеть кукол и назвать части тела. Ни один сеанс не был записан на пленку, но терапевт сообщил, что Бобби положил одну куклу на другую и принялся рычать.

Эрскин приобщил к делу два рисунка Бобби. Я держу их перед собой на расстоянии вытянутой руки. Это неплохие образцы абстракционизма: что-то среднее между Пикассо и Флинстоунами. Фигуры напоминают роботов, лица асимметричны. Взрослые изображены чересчур большими, а дети – очень маленькими.

Заключение Эрскина гласит:

Существует несколько, на мой взгляд, весьма весомых указаний на возможность сексуального контакта между мистером Морганом и его сыном.

Во-первых, это показания Бриджет Морган, а также бабушки с материнской стороны, миссис Полины Ахерн. Ни одну из этих женщин нельзя заподозрить в предубежденности или искажении фактов. Обе стали свидетельницами случаев, когда мистер Морган обнажался перед сыном и снимал с него одежду.

Во-вторых, заключение доктора Ричарда Ледженда, обнаружившего «два или три шрама длиной около шести дюймов на обеих ягодицах ребенка». Еще более очевидным доказательством является шрам вокруг анального отверстия.

Ко всему этому следует добавить отклонения в поведении Бобби. Он обнаружил нездоровый интерес к сексу, а также познания в этой области, которые превосходят нормальные для восьмилетнего возраста.

Основываясь на этих фактах, я полагаю, что существует большая вероятность того, что Бобби подвергался сексуальному насилию, скорее всего со стороны своего отца.

В середине ноября состоялось еще одно заседание по делу. Я не нахожу подробностей. Полицейское расследование приостановили, но дело не было закрыто.

Третья папка полна официальных документов, некоторые из них перевязаны лентой. Я узнаю эти бумаги. Убедившись, что Бобби подвергается опасности, социальная служба стала добиваться назначения постоянной опеки. Юристы получили возможность действовать.

– Что это ты бормочешь? – Мел возвращается, держа две чашки кофе на подносе. – Извини, ничего покрепче предложить не могу. Помнишь, как под Рождество мы тайком проносили сюда коробки с вином?

– Я помню, как Бойд напился и поливал искусственные цветы в фойе.

Мы оба смеемся.

– Освежил воспоминания? – Она кивком указывает на папки.

– К сожалению. – Левая рука начинает дрожать, и я упираю ее в коленку. – Что ты думала о Ленни Моргане?

Она садится и сбрасывает туфли.

– Я думала, что он свинья. Он был агрессивен и опасен.

– Что он сделал?

– Он накинулся на меня в суде. Я вышла в фойе позвонить. Он спросил меня, зачем я это делаю, как будто у меня был личный интерес. Когда я пыталась пройти мимо него, он толкнул меня к стене и схватил за горло. У него был такой взгляд… – Ее передергивает.

– Ты не подала жалобу?

– Нет.

– Он был расстроен?

– Да.

– А что насчет его жены?

– Бриджет была из тех, кто не надевает нижнего белья под роскошную одежду. Настоящая выскочка.

– Но тебе она нравилась?

– Да.

– И что стало с постановлением о передаче мальчика в приемную семью?

– Один член совета согласился с прошением, но двое решили, что доказательств для поддержки нашего требования недостаточно.

– И ты попыталась устроить Бобби под опеку суда.

– Еще бы! Я не подпускала к нему отца. Мы направились прямиком в суд графства и в тот же день организовали слушание. Все документы должны быть здесь. – Она показывает на папку.

– Кто давал показания?

– Я.

– А Эрскин?

– Я зачитала его отчет.

Мои вопросы начинают раздражать Мел.

– Любой социальный работник поступил бы так же. Если нельзя открыть глаза магистрату, то идешь к судье. И в девяти из десяти случаев получаешь опеку.

– Не теперь.

– Да. – В ее голосе сквозит разочарование. – Они поменяли правила.

С того момента как Бобби попал под опеку, любое важное решение, касавшееся его жизни, принималось судом, а не членами семьи. Он не мог перейти в другую школу, получить паспорт, пойти в армию или жениться без разрешения суда. Это также гарантировало, что отец больше не вернется в его жизнь.

Переворачивая страницы дела, я натыкаюсь на заключение судьи. В нем около восьми страниц, но я быстро пробегаю их в поисках вывода:

И муж, и жена искренне озабочены благополучием ребенка. Я убежден, что в прошлом они по-своему пытались наилучшим образом выполнять свой родительский долг. К сожалению, вера в способности отца заботиться о ребенке надлежащим образом подорвана предъявленным ему обвинением.

Я принял во внимание противоречивые свидетельства, особенно протесты со стороны мужа. В то же время я знаю о желании ребенка жить и с отцом, и с матерью. Очевидно, необходимо прийти к компромиссу, учитывающему как это желание, так и благополучие мальчика.

Программа действий не вызывает сомнений. Интересы Бобби превыше всего. Суд не может разрешить проживание или общение с родителем, если это делает возможной угрозу сексуального насилия над ребенком.

Я надеюсь, что в должное время, когда Бобби достигнет приемлемого уровня зрелости, самосознания и самозащиты, он получит возможность проводить время с отцом. Однако до этого времени, которое, как я с сожалением констатирую, наступит еще не скоро, контакты между ним и его отцом должны быть исключены.

Заключение судьи скреплено печатью и подписано мистером Юстасом Александром Макбрайдом, дедушкой Кэтрин.

Мел наблюдает за мной через стол.

– Нашел то, что искал?

– Пока не совсем. Ты много общалась с Юстасом Макбрайдом?

– Он отличный парень.

– Полагаю, ты слышала о его внучке?

– Ужасная история.

Она медленно вращается на стуле и вытягивает ноги, пока они не упираются в стену. Ее взгляд прикован ко мне.

– Ты не знаешь, заведено ли дело на Кэтрин Макбрайд? – спрашиваю я будничным тоном.

– Забавно, что ты об этом спрашиваешь.

– Почему?

– Потому что другой человек только что просил меня показать его. Два запроса за один день.

– Кто спрашивал об этом деле?

– Детектив с внешностью убийцы. Он хочет знать, не встречается ли там твое имя.

Мел пристально смотрит на меня. Она злится из-за того, что я что-то утаил. Социальные работники нелегко проникаются доверием к людям. Они становятся осторожными, когда имеют дело с изнасилованными детьми, избитыми женами, наркоманами, алкоголиками и родителями, оспаривающими права на ребенка. Ничему нельзя верить. Никогда не доверяй журналисту, юристу или напуганному родителю. Не поворачивайся спиной на допросах и не давай обещаний ребенку. Не полагайся на опекунов, членов магистрата, политиков и высших слуг народа. Мел доверяла мне. А я ее подвел.

– Детектив говорит, что тобой интересуется полиция. Говорит, что Кэтрин подала на тебя жалобу за сексуальные домогательства. Он спрашивал, подавались ли на тебя другие подобные жалобы.

Мел оседлала своего конька. Она ничего не имеет против мужчин, кроме их поступков.

– Сексуальное домогательство – это выдумка. Я не дотрагивался до Кэтрин.

Я не могу скрыть возмущения в голосе. Подставлять вторую щеку – это для людей, которые хотят выглядеть лучше. Я же устал от обвинений в том, чего не совершал.

По пути в гостиницу «Альбион» я пытаюсь сложить вместе кусочки мозаики. Зашитое ухо пульсирует, но это только помогает мне сосредоточиться. Это все равно что сконцентрироваться перед включенным на полную громкость телевизором.

Бобби был примерно в том же возрасте, что и Чарли, когда потерял отца. Подобная трагедия может нанести тяжелую эмоциональную травму, но сознание ребенка формирует не один человек. Существуют бабушки и дедушки, дяди и тети, братья, сестры, учителя, друзья и еще уйма народу. Если бы я мог навестить и опросить всех этих людей, возможно, я и сумел бы понять, что с ним случилось.

Чего мне недостает? Ребенка отдают под опеку суда. Его отец совершает самоубийство. Печальная история, но не единственная в своем роде. Теперь детей не помещают под судебную опеку. В начале девяностых закон изменился. Старая система таила в себе широкие возможности для злоупотреблений. Требовалось совсем немного доказательств, а проверки и компромиссы исключались.

У Бобби были налицо все признаки сексуального насилия. Жертвы подобного рода находят способы защититься. Некоторые страдают травматической амнезией, другие хоронят свою боль в подсознании или отказываются осмыслять происшедшее. Вместе с тем есть такие социальные работники, которые скорее «подтверждают», чем расследуют обвинения в насилии.

Чем упорнее Бобби отрицал происшедшее, тем больше людей проникалось убеждением, что насилие имело место. И эта железная убежденность послужила основанием для расследования.

А что, если мы ошиблись?

В Мичиганском университете однажды провели эксперимент. Взяли краткое описание реального случая с двухлетней девочкой и представили его комиссии экспертов, состоявшей из восьми практикующих психологов, двадцати трех выпускников психологического факультета и пятидесяти социальных работников и психиатров. С самого начала организаторы эксперимента знали, что девочка не подвергалась сексуальному насилию.

Мать заявила о насилии, обнаружив синяк на ноге дочери и лобковый волос (который, как она решила, принадлежал ее мужу, отцу девочки) на подгузнике. Четыре медицинских осмотра не обнаружили признаков насилия. Два теста на детекторе лжи и совместное расследование полиции и Отдела защиты прав ребенка очистили отца от подозрений.

Несмотря на это, три четверти экспертов рекомендовали либо тщательно контролировать общение дочери с отцом, либо вовсе запретить его. Некоторые из них даже сделали вывод, что девочка подверглась содомии.

В делах о насилии над ребенком не существует презумпции невиновности. Обвиняемый считается виновным до тех пор, пока не доказано обратное. Это пятно невидимо, но несмываемо.

Эрскин – хороший психолог и хороший человек. Он ухаживал за своей женой, больной рассеянным склерозом, до самой ее смерти и учредил благотворительный фонд ее имени. Мел обладает убежденностью и социальной сознательностью, которые всегда были для меня упреком. Она никогда не играла в беспристрастность. Она знает то, что знает. И остается верна этому.

Я не понимаю, куда все это меня заведет. Я устал и хочу есть. У меня все еще нет доказательств, что Бобби знал Кэтрин Макбрайд, не говоря уже о его причастности к ее убийству.

За десять шагов до комнаты я понимаю, что что-то не так. Дверь открыта. Темное, как от вина, пятно расползается по ковру в сторону лестницы. Пальма лежит на пороге. Глиняный горшок, видимо, разбился, ударившись о ручку двери.

У лестницы стоит тележка уборщицы. На ней два ведра, швабры, щетки и набор влажных тряпок. Посреди моей комнаты застыла сама уборщица. Кровать перевернута и забросана содержимым разломанного ящика. Раковина, оторванная от стены, лежит под трубой, из которой тонкой струйкой течет вода.

Моя одежда раскидана по промокшему ковру вперемежку с вырванными из блокнота листками и мятыми папками. Спортивная сумка затолкана в унитаз и разукрашена дерьмом.

– Самое важное – это как следует убранная комната, не так ли? – говорю я.

Уборщица смотрит на меня с изумлением.

На зеркале мятной зубной пастой выведена надпись, полная местного колорита: «Убирайся или получишь». Просто. Кратко. Точно.

Управляющий хочет позвонить в полицию. Мне приходится достать кошелек и переубедить его. Среди обломков не осталось ничего, что заслуживало бы спасения. Я осторожно поднимаю пачку размокшей бумаги, заляпанной чернилами. Единственный листок, на котором можно что-то разобрать, это последняя страница автобиографии Кэтрин. В офисе я пробежал глазами лишь первую страницу, а дальше читать не стал. Внизу листа я вижу список имен трех человек, давших рекомендацию. Только одно из них имеет значение: доктор Эмлин Р. Оуэнс. Далее следуют адрес Джока на Харли-стрит и номер его телефона.

 

12

Ремонтные работы, листья на рельсах, сбой в работе семафоров, разладившийся механизм стрелки… Выберите любую причину, и каждая приведет к одному и тому же: поезд прибудет в Лондон с опозданием. Кондуктор постоянно извиняется и не дает никому спать.

В вагоне-ресторане я покупаю чашку чая и сандвич «для гурманов», свидетельствующий, насколько могут обесцениться кулинарные понятия. На вкус в нем ничего нет, кроме майонеза. Разрозненные мысли стучатся в мою усталость. Недостающие детали. Новые детали. Несуществующие детали.

Бывает незначительная ложь, такая пустячная, что не важно, веришь ты ей или нет. Иная ложь кажется невинной, но имеет огромные последствия. А иногда ложь состоит не в том, что ты говоришь, а в том, чего не говоришь. Ложь Джока всегда так близка к правде.

У Кэтрин в Марсдене был роман с каким-то женатым мужчиной. Она его любила. Она тяжело переживала разрыв с ним. В ночь своей смерти она собиралась встретиться с кем-то. Был ли это Джок? Может, именно поэтому она позвонила мне в офис: потому что он не появился. А может, появился. Он больше не женат. Давнее пламя разгорелось вновь.

Именно Джок познакомил меня с Бобби. Он попросил оказать услугу Эдди Баррету.

Боже мой! У меня не укладывается в голове. Как бы мне хотелось уснуть, а проснуться в новом теле – или в новой жизни. Что угодно, но только не это. Мой лучший друг – я надеюсь, что заблуждаюсь относительно него. Мы с ним вместе с самого начала. Я раньше думал, что наше соседство по тележке в роддоме сделало нас почти братьями, негенетическими близнецами, которые, войдя в этот мир, вдохнули один и тот же воздух и увидели один и тот же яркий свет.

Я не знаю, что думать. Он мне солгал. Он сейчас у меня дома и использует ситуацию в своих интересах. Я видел, как он смотрит на Джулиану: с чувствами куда более сильными, чем те, с которыми смотрят просто на предмет зависти.

Джок – это постоянное соревнование. Дуэль. И больше всего он ненавидит, когда противник не оказывает сопротивления, потому что это обесценивает победу.

Кэтрин должна была стать для него легкой добычей. Джок всегда умел выбрать ранимых, хотя они и не возбуждали его так, как самоуверенные и крутые девушки. Его интрижки привели к двум разводам. Он ничего не мог с собой поделать.

Почему Кэтрин поддерживала отношения с тем, кто разбил ее сердце? И зачем указала имя Джока в автобиографии?

Кто-то должен был сказать ей, что мне нужна секретарша. Вряд ли она случайно ответила на объявление и только потом обнаружила, что устраивается на работу именно ко мне. Возможно, Джок снова начал встречаться с ней. На этот раз ему не нужно было бы держать их роман в тайне. Если только он не переживал из-за тех неприятностей, которые Кэрин причинила мне.

Чего мне недостает?

Она ушла из отеля «Гранд Юнион» одна. Джок не появился или же условился встретиться с ней позже. Нет! Это чушь! Джок не способен никого мучить, заставляя вонзать нож в собственную плоть. Он, может, и негодяй, но не садист.

Я хожу по кругу. В чем я уверен? Он знал Кэтрин. Он знал о ее жестокости по отношению к самой себе. И он солгал, что не знает ее.

Приступ страха накатывает на меня, как легкая горячка. Тетя Грейси сказала бы, что кто-то прошел по моей могиле.

Юстон-стейшн в холодный ясный вечер. Очередь на такси тянется через тротуар и вверх по ступенькам. По пути в Хэмпстед, глядя, как на счетчик взбираются красные цифры, я составляю план.

Привратник в доме Джока уже ушел домой, но дежурный узнает меня и впускает в фойе.

– Что случилось с вашим ухом?

– Укус насекомого. Воспаление.

Лестница внутри отделана махагони, и перила ярко блестят, отражая свет люстр. Квартира Джока во тьме. Я открываю дверь и замечаю красный огонек сигнализации. Она не включена. Джоку никак не удается выучить код.

Я не зажигаю свет и иду по квартире до кухни. Черно-белая мраморная плитка делает пол похожим на гигантскую шахматную доску. Лампочка над плитой освещает пол и нижние ящики. Не знаю почему, но я боюсь включать верхний свет. Подозреваю, что это больше похоже на взлом, чем на визит.

Сперва я проверяю ящик под телефоном, разыскивая какие-нибудь свидетельства того, что Джок знал Кэтрин: записную книжку, письмо, счет за телефон. Я перехожу к шкафу в главной спальне, где хранятся костюмы, рубашки и галстуки Джока, разложенные по цвету. Десяток рубашек, еще не распакованных, лежат на отдельных полках.

В глубине шкафа я обнаруживаю коробку, набитую папками, счетами и квитанциями. Последний счет за телефон в прозрачной пластиковой обложке. Отчет об оказанных услугах включает список международных звонков, а также звонков на мобильные номера.

Просматривая первый список, я ищу номера, начинающиеся на 0151 – код Ливерпуля. У меня нет телефона Кэтрин.

Нет, есть! Он в ее автобиографии!

Я достаю из куртки все еще сырые страницы и аккуратно раскладываю их на ковре. Сравниваю номера с телефонным счетом, пробегая звонки от 13 ноября. Мой взгляд приковывают два звонка на мобильный Кэтрин. Второй был сделан в 5.24 утра и длился более трех минут: слишком долго, если человек ошибся номером, и достаточно, чтобы назначить свидание.

Что-то не так. У Руиза есть записи звонков с мобильного Кэтрин. Он должен знать об этих разговорах.

Карточка Руиза у меня в кармане, но она почти превратилась в тряпку после моего заплыва по каналу. Сперва включается автоответчик, но до того, как я вешаю трубку, раздается грубый голос, проклинающий современные технологии и велящий мне подождать. Слышно, как он пытается отключить автоответчик.

– Инспектор Руиз… Ах, профессор вернулся. – Он видит номер Джока на дисплее. – И как дела в Ливерпуле?

– Откуда вы узнали?

– Одна птичка напела, что вы обратились за медицинской помощью. О предполагаемых нападениях положено сообщать. Как ухо?

– Слегка отморожено.

Я слышу, как он ест. Уплетает карри из микроволновки или какое-нибудь блюдо из местной забегаловки.

– Нам с вами пора еще разок поболтать. Я даже пошлю за вами машину.

– Я воспользуюсь вашим приглашением как-нибудь в другой раз.

– Наверное, мы просто друг друга не понимаем. Сегодня в десять утра был выдан ордер на ваш арест.

Я смотрю через коридор на входную дверь и прикидываю, сколько времени потребуется, чтобы снести ее с петель.

– Почему?

– Помните, я сказал вам, что найду еще что-нибудь? Кэтрин Макбрайд писала вам письма. Она хранила копии. Мы нашли их в ее компьютере.

– Это невозможно. Я не получал никаких писем.

– Что ж, тогда вы, без сомнения, придете и объясните нам ситуацию.

– Это какая-то ошибка. Бред. – На секунду я чувствую искушение рассказать ему все: об Элизе, и Джоке, и автобиографии Кэтрин. Но я придерживаю информацию, пытаясь выторговать новую. – Вы сказали мне, что последний звонок Кэтрин был сделан в мой офис. Но в тот день она делала и другие звонки. Ей должны были звонить. Вы ведь это проверили, а? Вы ведь не бросили все, только завидев в списке мой номер?

Руиз не отвечает.

– Есть еще один человек, которого она знала в Марсдене. Я думаю, у нее был с ним роман. И думаю, он связывался с ней в тот день, тринадцатого. Вы слушаете?

В моем голосе отчаяние. Руиз не собирается делиться информацией. Он сидит себе, криво ухмыляясь, и думает, что ничто не ново под солнцем. А может, он хитрит. Выжимает из меня все по капле.

– Однажды вы сказали мне, что собираете отдельные частички информации, пока из них не сложится цельная картина. Что ж, я пытаюсь вам помочь. Я пытаюсь найти истину.

Вечность спустя Руиз нарушает молчание:

– Вы хотите знать, допросил ли я вашего друга доктора Оуэнса насчет его отношений с Кэтрин Макбрайд? Ответ утвердительный. Я с ним говорил. Я спросил его, где он провел ночь, и, в отличие от вас, он предоставил мне алиби. Сказать вам, с кем он был? Или, возможно, если я оставлю вас бродить в неведении достаточно долго, вы наткнетесь на правду? Спросите вашу жену, профессор.

– А при чем здесь она?

– Она его алиби.

 

13

Черный кеб высаживает меня на Примроуз-Хилл-авеню, и оставшуюся четверть мили я иду пешком. Мысли путаются, но равнодушный, неодолимый поток событий унес мою нерешительность прочь.

Мои тщетные попытки защитить людей от чего-то, недоступного моему пониманию, провалились. Кто-то где-то смеется надо мной. Вот дурак! Все это время я действовал исходя из неверного убеждения, что завтра все будет по-другому. «Проснись и пой», – всегда говорит мне Джок. Да, вот я и дождался: каждый день оказывается хуже предыдущего.

В конце моей улицы я останавливаюсь, оправляю одежду и быстро иду по тротуару, остерегаясь неровной каменной мостовой. Верхние этажи нашего дома во тьме, если не считать света в главной спальне и в ванной на втором этаже.

Что-то останавливает меня. В дальнем конце дороги, в густой тени платанов, я вижу отблеск циферблата ручных часов, которые подносят к лицу. Свет гаснет. Никто не двигается. Неведомый хозяин часов ждет.

Согнувшись я передвигаюсь от одной припаркованной машины к другой, бросая взгляды поверх автомобильных крыш. Я могу различить только фигуру в тени. Еще кто-то сидит в машине. Огонек сигареты освещает его губы.

Их послал Руиз. Они ждут меня.

Я продолжаю путь, держась в тени, поворачиваю за угол и подхожу с другой стороны. Я узнаю дом Фрэнклинов, расположенный прямо за нашим.

Перепрыгиваю через калитку и пересекаю их сад, держась подальше от прямоугольников света, проникающего из окон. Дейзи Фрэнклин помешивает что-то на плите. Две кошки вьются у ее ног. Возможно, под юбкой у нее прячется целая кошачья семья.

Я направляюсь к гнилой вишне в дальнем углу сада и взбираюсь наверх, перекидывая ногу через забор. Другая нога застревает и не хочет следовать за первой. Мое тело всем своим весом движется вперед, и я противостою силе притяжения только долю секунды, медленно взмахивая руками, прежде чем рухнуть головой в кучу компоста.

Бормоча проклятия, я ползу на четвереньках, давя улиток ладонями, и наконец поднимаюсь над фуксиями. Из французского окна проникает свет. Джулиана сидит за кухонным столом, мокрые волосы обернуты полотенцем.

Ее губы шевелятся. Она с кем-то говорит. Я выгибаю шею, чтобы разглядеть, кто это, и опираюсь на большую бочку из итальянской оливы, которая начинает качаться, но я спасаю ее от падения, крепко обхватив.

Через стол протягивается рука, чьи-то пальцы сплетаются с ее пальцами. Это Джок. Меня мутит. Она отталкивает его руку и бьет по запястью, словно непослушного ребенка. Потом идет через кухню и наклоняется, чтобы поставить чашки в посудомоечную машину. Джок следит за каждым ее движением. Я хочу выколоть ему глаза.

Я никогда не был ревнивцем, но внезапно мне смутно вспоминается бывший пациент, которого преследовала мысль о том, что он потеряет жену. У нее была прекрасная фигура, и он воображал, что мужчины постоянно пялятся на ее грудь. Постепенно в его глазах ее грудь становилась все больше и больше, а топы все меньше и уже. Каждое ее движение казалось вызывающим. Все это было ерундой, но не для него.

Джок любит красивую грудь. Обе его жены делали пластическую операцию. Зачем довольствоваться скудными щедротами природы, если все можно купить за деньги?

Джулиана поднялась наверх высушить волосы. Джок роется в кармане своей кожаной куртки. Его силуэт вырисовывается в окне, а потом он выходит наружу. Под его ногами хрустит щебенка. Вспыхивает зажигалка. Тлеет конец сигары.

Я подставляю ему ногу, он спотыкается и тяжело приземляется, рассыпав искры.

– Джо!

– Убирайся из моего дома!

– Боже! Если только ты прожег мой джемпер…

– И держись подальше от Джулианы!

Он пятится назад и пытается сесть.

– Не подниматься!

– Почему ты здесь прячешься?

– Потому что с той стороны полицейские, – говорю я таким тоном, словно это само собой разумеется.

Он разглядывает сигару и размышляет, зажигать ли ее снова.

– У тебя был роман с Кэтрин Макбрайд. Твое имя указано в ее чертовой автобиографии!

– Полегче, Джо! Я не понимаю, о чем ты…

– Ты сказал мне, что не был знаком с ней. Ты встречался с ней в ту ночь.

– Нет.

– Ты договорился с ней о встрече.

– Без комментариев.

– Что значит «без комментариев»?

– То и значит: без комментариев.

– Хватит молоть чепуху! Ты договорился с ней о встрече.

– Я не пришел.

– Лжешь!

– Хорошо, я лгу, – саркастически замечает он. – Думай, что хочешь, Джо.

– Не юли.

– А что ты рассчитывал услышать? С ней можно было перепихнуться. Я договорился с ней. И не пришел. Конец истории. Не читай мне нотаций. Ты переспал со шлюхой. У тебя нет права морализировать.

Я размахиваюсь, но на этот раз он готов к удару. Он откатывается вбок и бьет меня ногой в пах. Боль вызывает шок, колени подгибаются. Мой лоб упирается ему в грудь, пока он удерживает меня от падения.

– Это все не имеет значения, Джо, – мягко говорит он.

Ловя ртом воздух, я цежу:

– Нет, имеет. Они думают, что я ее убил.

Джок помогает мне подняться. Я отталкиваю его руку и отступаю на шаг.

– Они думают, что у меня был с ней роман. Ты мог бы сказать им правду.

Джок лукаво смотрит на меня:

– Насколько я понимаю, ты тоже с ней баловался.

– Это вздор, и ты это знаешь.

– Ты должен посмотреть на ситуацию с моей точки зрения. Я не хотел в это впутываться.

– И поэтому помог меня утопить.

– У тебя было алиби, ты просто им не воспользовался.

Алиби. Вот к чему все сводится. Я должен был находиться дома с женой – с моей беременной женой. Она должна была обеспечить алиби мне.

Это было в среду вечером. У Джулианы был испанский. Она обычно возвращается домой не раньше десяти.

– Почему ты не пришел к Кэтрин?

В глубине его глаз видна усмешка.

– Я получил предложение получше.

Он не собирается мне говорить сам. Хочет, чтобы я спросил.

– Ты был с Джулианой?

– Да.

Я чувствую, как внутри у меня что-то обрывается. Теперь мне страшно.

– Где ты с ней встретился?

– Позаботься лучше о своем алиби, Джо.

– Отвечай.

– Мы пообедали. Она хотела меня видеть. Спрашивала о твоем состоянии. Она не верила, что ты скажешь ей правду.

– А после обеда?

– Мы пришли сюда и выпили кофе.

– Джулиана беременна. – Это утверждение, а не вопрос.

Я вижу, как он снова собирается солгать, но передумывает. Теперь между нами полное взаимопонимание. Все мелкие обманы и полуправды Джока унизили его.

– Да, она беременна. – Он тихо смеется. – Бедняга Джо, ты не знаешь, радоваться тебе или огорчаться. Неужели ты ей не доверяешь? Разве ты ее не знаешь?

– Я думал, что знаю тебя.

Наверху шумит туалет. Раздаются шаги. Джулиана готовится ко сну.

– Письма Кэтрин – она писала их тебе?

Он снова молчит. Я должен догадаться сам.

Его молчание бесит меня. Я хочу взять его теннисную ракетку и заехать ему по коленной чашечке. Ах вот оно что! Ответ. У меня с Джоком одинаковые инициалы – Дж. О. Так, наверное, она обращалась в письмах. Она писала их ему.

– Ты должен сказать полиции.

– Может, я должен сообщить им о твоем местонахождении?

Он не шутит. Внутри меня поднимается желание его убить. Я устал соревноваться.

– Это из-за Джулианы? Ты что, думаешь, что все эти годы я грел для тебя место? Забудь об этом. Она не прибежит к тебе за помощью, если со мной что-нибудь случится. Не прибежит, если ты меня предашь. Ты не сможешь жить с самим собой.

– Я уже живу с собой, и в этом вся беда. – Его глаза блестят, а гулкий голос дрожит. – Тебе, Джо, очень повезло с семьей. Мне это не удалось.

– Ты не мог постоянно жить с одной женщиной.

– Я не нашел подходящую.

На его лице написано разочарование. Внезапно мне все становится ясно. Я вижу жизнь Джока такой, какая она есть: серия горьких разочарований, где все ошибки повторяются снова и снова, поскольку он не в силах изменить себя.

– Убирайся из моего дома, Джок, и держись подальше от Джулианы.

Он собирает вещи: портфель и куртку – поворачивается ко мне, достает ключ от входной двери и кладет его на стойку кухни. Я замечаю, как он бросает взгляд на лестницу, словно прикидывая, стоит ли попрощаться с Джулианой. Решает этого не делать и уходит.

Когда за Джоком закрывается дверь, я чувствую опустошающее, гложущее сомнение. Полицейские все еще здесь. Ему ничего не стоит сказать им про меня.

Не успеваю я осмыслить опасность, как вниз спускается Джулиана. У нее почти сухие волосы, на ней штаны от пижамы и джемпер. Не шевелясь, я наблюдаю за ней из сада. Она наливает стакан воды и поворачивается к французскому окну посмотреть, заперто ли оно. Ее глаза встречаются с моими, и в них не отражается никаких чувств. Она наклоняется и берет спортивную куртку, висящую на спинке стула. Накидывая ее на плечи, она выходит в сад.

– Что с тобой случилось?

– Я упал с забора.

– Я говорю о твоем ухе.

– Паршивый тату-мастер.

Джулиана не настроена на остроумные комментарии.

– Ты что, следишь за мной?

– Нет. С чего ты взяла?

Она пожимает плечами.

– Кто-то следит за домом.

– Полиция.

– Нет. Кто-то еще.

– Джок сказал, что кто-то пытался влезть в дом.

– Ди Джей их спугнул. – Она говорит о нем, словно о сторожевой собаке.

Свет падает сзади, создавая легкий ореол вокруг ее головы. На ногах у Джулианы «самые уродливые тапочки в мире», которые я купил ей в сувенирном магазине при одной ферме. Я не могу придумать, что сказать. Просто стою и не понимаю, подойти ли ближе. Момент упущен.

– Чарли хочет котенка на Рождество, – говорит она, кутаясь в куртку.

– Я думал, это было в прошлом году.

– Да, но теперь она открыла прекрасное средство. Если хочешь котенка, проси лошадь.

Я смеюсь, и она улыбается, не сводя с меня глаз. Следующий вопрос сформулирован с ее привычной прямотой:

– У тебя был роман с Кэтрин Макбрайд?

– Нет.

– У полиции есть ее любовные письма.

– Она писала их Джоку.

Ее глаза расширяются.

– У них был роман еще в Марсдене. Джок и был тем женатым мужчиной, с которым она встречалась.

– Когда ты это узнал?

– Сегодня.

Ее взгляд все еще прикован ко мне. Она не знает, верить или нет.

– Почему Джок не сообщил полиции?

– Я пытаюсь это понять. Я не доверяю ему. И не хочу, чтобы он крутился здесь.

– Почему?

– Потому что он солгал мне, утаил информацию от полиции и должен был встречаться с Кэтрин в ту ночь, когда она умерла.

– Ты шутишь! Ведь ты о Джоке говоришь. Он твой лучший друг…

– И моя жена обеспечила его алиби. – Это звучит как обвинение.

Ее зрачки сужаются до размеров игольного ушка.

– Алиби для чего, Джо? Ты думаешь, что он кого-то убил, или полагаешь, что он спит со мной?

– Я этого не говорил.

– Нет. Ты никогда не говоришь то, что думаешь. Ты все окружаешь скобками, кавычками и вопросительными знаками. – Она заводится. – Если ты такой блестящий психолог, тебе надо присмотреться к собственным недостаткам. Мне надоело тешить твое эго. Хочешь, чтобы я повторила? Вот список. Ты совершенно не похож на своего отца. Твой пенис нормального размера. Ты проводишь достаточно времени с Чарли. Тебе не стоит ревновать к Джоку. Моей матери ты действительно нравишься. И я не сержусь на тебя за то, что ты испортил мой черный кашемировый джемпер, оставив в карманах платки. Удовлетворен?

Десять лет скрытой терапии, сконцентрированные в шести отрывистых фразах. Боже мой, эта женщина хороша. Соседские собаки начинают лаять, словно хор, призванный одобрить ее речь.

Она поворачивается, собираясь уйти в дом. Я не могу отпустить ее так, поэтому начинаю говорить: рассказываю всю историю о том, как нашел автобиографию Кэтрин и обыскал квартиру Джока. Я пытаюсь казаться рассудительным, но боюсь, что все это выглядит так, словно я хватаюсь за соломинку.

Ее красивое лицо выглядит усталым.

– Ты в ту ночь встречалась с Джоком. Куда вы ходили?

– Он водил меня поужинать в Бейсуотер. Я знала, что ты не расскажешь о диагнозе. Хотела спросить его.

– Когда ты ему позвонила?

– В тот день.

– Во сколько он ушел отсюда?

Она грустно качает головой.

– Я тебя не узнаю. Ты одержим. Я не из тех, кто…

Я не хочу этого слышать. Я выкрикиваю:

– Я знаю о ребенке.

Она слегка дрожит. Возможно, из-за прохлады. И тогда в ее глазах я вижу, что мы друг друга теряем. Пульс становится слабее. Может, она и хочет быть со мной, но обойдется и без меня. Она достаточно сильна, чтобы справиться в одиночку. Она пережила потерю отца, страх за Чарли, когда та в полтора года болела менингитом, биопсию правой груди. Она сильнее меня.

Я медленно ухожу, вдыхая холодный воздух. Потом оглядываюсь на дом. Кухня уже погружена во тьму. Я вижу, как Джулиана поднимается, выключая по пути свет.

Джок далеко. Даже если он скажет Руизу правду, сомневаюсь, что ему поверят. На него посмотрят как на друга, пытающегося спасти меня. Я пересекаю сад Фрэнклинов и выскальзываю на боковую дорожку. Потом иду к Вест-Энду, наблюдая за тем, как моя тень то появляется, то исчезает под фонарями.

Проезжающий мимо кеб замедляет движение. Водитель смотрит на меня. Я открываю дверцу.

Элиза не считает себя пророком и не любит, когда журналисты изображают ее евангелисткой, спасающей девушек от улицы. Она также не считает проституток «падшими женщинами» или жертвами жестокого общества.

Во всех нас есть скрытые таланты, но Элиза в глубине себя отыскала бриллиант. Это открытие свершилось, когда она дошла до самого низа, – через шесть месяцев после освобождения из тюрьмы. Совершенно неожиданно она оставила мне в Марсдене сообщение: только адрес и никаких подробностей. Не знаю, каким образом она меня нашла. Элиза изменилась – минимум косметики, короткая стрижка. В темной юбке и жакете она походила на мелкого служащего. У нее была идея, и она хотела узнать мое мнение. Пока она говорила, я чувствовал, как изменилась погода: не снаружи, а в ее голове.

Элиза хотела организовать центр для девушек с улицы, где им давали бы советы о безопасности и сохранении здоровья, давали приют и предлагали программы реабилитации от наркозависимости. У нее были кое-какие сбережения, и она арендовала старый дом у станции Кингс-кросс.

Этот центр оказался лишь началом. Вскоре она основала ПТЛ. Я всегда удивлялся количеству людей, к которым она могла обратиться за советом: судьи, юристы, журналисты, социальные работники и рестораторы. Иногда я прикидывал, сколько из них в прошлом были ее клиентами. То есть я помог ей… и это не имело отношения к сексу.

Дом «вверх тормашками» не освещен. Тюдоровские колонны блестят от инея. Над звонком загорается маленькая лампочка, когда я нажимаю на кнопку. Наверное, уже полночь. Я слышу звонок, разносящийся эхом по холлу. Элизы нет дома.

Мне надо преклонить голову на несколько часов. Просто поспать. Я знаю, где Элиза прячет запасной ключ. Она не будет возражать. Я постираю свою одежду, а утром приготовлю ей завтрак. И тогда скажу ей, что мне все-таки требуется алиби.

Я вставляю ключ в замок. Два поворота. Беру другой ключ. Еще один замок. Дверь открывается. На ковер высыпается почта. Элизы не было дома несколько дней.

Иду по натертым полам, мои шаги эхом отдаются в пустоте. В фойе атмосфера бутика: расшитые подушки и индийские ковры. На автоответчике мигает лампочка. Пленка записана до конца.

Сначала я замечаю ее ноги. Она растянулась на елизаветинской кушетке, лодыжки связаны коричневым скотчем. На голову надет черный полиэтиленовый пакет, закрученный вокруг шеи. Она откинулась назад. Руки связаны за спиной. Юбка задрана, колготки изорваны.

В одно мгновение я опять становлюсь врачом: разрываю полиэтилен, щупаю пульс, прикладываю ухо к груди. Ее губы посинели, а тело окоченело. Волосы прилипли ко лбу. Глаза открыты и с изумлением смотрят на меня.

Я чувствую острую боль внутри, словно дрель проделывает дыру в моих внутренностях. Я снова и снова вижу все: борьбу и умирание, попытки освободиться. Сколько кислорода может быть в пакете? Не больше чем на десять минут. Десять минут, чтобы бороться. Десять минут, чтобы умереть. Извиваясь и брыкаясь, она втянула полиэтилен в рот. На полу рассыпаны диски, столик перевернут. Фотография в рамке лежит лицом вниз среди битого стекла. Застежка золотой цепочки сломана.

Бедная Элиза. Я все еще помню ее мягкие губы на моей щеке, когда она прощалась со мной в ресторане. На ней тот же темно-синий топ и мини-юбка в тон. Видимо, это случилось в четверг, через некоторое время после нашей встречи.

Я перехожу из комнаты в комнату, ища следы взлома. Входная дверь была заперта снаружи. Видимо, он забрал ключи.

На столе в кухне стоит кружка с ложкой гранул растворимого кофе на дне. Чайник лежит на боку, один стул перевернут. Ящик стола открыт. В нем аккуратно сложенные полотенца, коробочка с инструментами, электрические пробки и сверток черных пакетов для мусора. Новый пакет, лежащий в мусорном ведре, пуст.

Пальто Элизы висит на двери. На столе рядом с кошельком лежат ключи от машины, два нераспечатанных письма и мобильный телефон. Батарея села. Где ее шарф? Возвратившись в комнату, я нахожу его на полу за креслом. Тугой узел, завязанный на шарфе, превратил его в шелковую удавку.

Элиза была слишком осторожна, чтобы открыть дверь незнакомцу. Либо она знала убийцу, либо он уже был внутри, когда она вернулась. Где? Как? Вторая дверь сделана из высокопрочного стекла и ведет в маленький кирпичный дворик. Сенсор включает систему безопасности.

Кабинет внизу захламлен, но чист. Кажется, ничего не пропало, во всяком случае, DVD и ноутбук на месте.

Наверху во второй спальне я снова осматриваю окна. Одежда Элизы висит на вешалках нетронутая. Ее шкатулка с драгоценностями, отделанная перламутром, лежит в нижнем ящике туалетного столика. Если бы ее кто-то искал, легко бы обнаружил.

В ванной сиденье унитаза опущено. Коврик для ванны висит на сушилке над большим синим полотенцем. Новый тюбик с зубной пастой стоит в подарочной кружке из палаты общин. Я наступаю на педаль корзины, и крышка поднимается. Пусто.

Я уже собираюсь уходить, когда замечаю горстку темного порошка на белом кафеле под раковиной. Провожу пальцем по поверхности и собираю тонкую серую пыль, пахнущую розой и лавандой.

На подоконнике у Элизы стояла расписанная керамическая чаша с ароматической смесью. Возможно, она ее разбила. Тогда она должна была смести осколки в совок и выбросить в мусорное ведро на кухне, но в ведре ничего нет.

Пристально рассматривая окно, я вижу участки дерева на краях, где отвалилась краска. Раму красили закрытой, а потом открыли. Подсунув пальцы под раму, я тяну ее на себя, сжимая зубы, когда разбухшее дерево начинает скрипеть.

Выглянув наружу, я вижу канализационные трубы и плоскую крышу прачечной десятью футами ниже. Кирпичная стена внутреннего дворика увита глицинией, и по ней легко взобраться. Трубы могли послужить опорой, чтобы добраться до окна.

Я закрываю глаза и, мысленно воссоздавая картину произошедшего, вижу, как кто-то стоит на трубах и вскрывает окно. Он пришел не для того, чтобы украсть или учинить погром. Он опрокидывает чашу с ароматической смесью, протискиваясь в окно, и ему приходится прибраться. Он не хочет оставлять следов взлома. Потом он ждет.

Шкаф под лестницей запирается на засов. Это чулан для швабр и метел – достаточно большой, чтобы в нем спрятаться, съежившись, и смотреть в щелку между задней стенкой и полом.

Элиза приезжает домой. Поднимает почту с пола и несет в кухню. Она вешает пальто на дверь и бросает вещи на стол. Потом набирает чайник и кладет ложку кофе в кружку. Он нападает на нее сзади, накидывает шарф на шею, убеждается, что узел сжимает ей дыхательное горло. Когда она теряет сознание, он тащит ее в холл, оставляя следы на ворсе ковра.

Он связывает ей руки и ноги, аккуратно обрезая ленту и убирая все обрезки, которые падают на пол.

Потом надевает на голову мешок для мусора. В какой-то момент она приходит в себя и видит только темноту. В это время она уже умирает.

Вспышка ярости заставляет меня открыть глаза. Вижу свое отражение в зеркале ванной: отчаявшееся лицо, лицо, выражающее замешательство и страх. Я падаю на колени, ударяюсь подбородком о сиденье, и меня тошнит в унитаз. Затем я бреду в главную спальню. Занавески закрыты, на постели смятое и несвежее белье. Мои глаза прикованы к мусорному ведру. Там лежит полдюжины скомканных салфеток. Всплывают воспоминания: бедра Элизы на моих бедрах, наши тела вместе, я вхожу в нее.

Я начинаю судорожно рыться в ведре, собирая салфетки. Мои глаза бегают по комнате. Притронулся ли я к лампе? А к двери, подоконнику, перилам?

Это безумие. Я не могу очистить место преступления. По всему дому будут следы моего пребывания. Она расчесывала мне волосы. Я спал в ее постели. Пользовался ее ванной. Пил вино из бокала, кофе из кружки. Я дотрагивался до выключателей, музыкальных дисков, стульев, боже мой, в конце концов, мы с ней занимались любовью на диване!

Звонит телефон. Сердце едва не прыгает у меня из груди. Я не могу рисковать и брать трубку. Никто не знает, что я здесь. Я жду, прислушиваясь к звонку, и почти готов к тому, что Элиза шевельнется и скажет: «Пожалуйста, ответь. Может, это важно».

Телефон замолкает. Я снова начинаю дышать. Что мне делать? Позвонить в полицию? Нет! Надо убираться отсюда. Но я не могу оставить ее здесь. Я должен кому-нибудь сказать.

У меня звонит мобильный. Я роюсь по карманам и, наконец достав его, могу удержать только обеими руками. Номер не узнаю.

– Это профессор Джозеф О'Лафлин?

– Кто спрашивает?

– Это из полиции. Нам поступил звонок о вторжении в частное владение по адресу в Лэдброук-гроув. Информатор дал этот номер в качестве контактного. Это правда?

Мое горло сжимается, и я с трудом могу произносить гласные. Бормочу, что нахожусь вдали от указанного адреса. Нет-нет, этого недостаточно.

– Извините. Мне плохо слышно, – мямлю я. – Перезвоните, пожалуйста. – Отключаю телефон и в ужасе смотрю на погасший экран. Я не слышу собственных мыслей из-за гула в голове. Он, все усиливаясь, грохочет у меня в черепе, словно грузовой поезд в туннеле.

Мне надо убираться. Бежать! Перепрыгивая через ступеньки, я несусь вниз и падаю. Бежать! Хватая ключи от машины Элизы, я думаю только о свежем воздухе, о месте подальше отсюда и о милосердном сне.

 

14

За час до рассвета дороги отполированы дождем и клочья тумана появляются и исчезают среди мороси. Угон машины Элизы волнует меня меньше всего. Установить контакт с непослушной левой ногой – куда более насущная проблема.

Где-то около Рексхема я сворачиваю на грязную дорогу, ведущую к ферме, останавливаюсь и засыпаю.

Образ Элизы вспыхивает в моем мозгу, словно выхваченный из тьмы фарами машин. Я вижу ее синие губы и расширенные глаза – глаза, которые продолжают следить за мной.

В моем мозгу сидят занозы вопросов и подозрений. Бедная Элиза.

«Позаботься лучше о собственном алиби», – сказал Джок. Что он имел в виду? Даже если бы я смог доказать, что не убивал Кэтрин – чего сейчас уже не могу, – они все равно обвинили бы меня. Теперь они за мной придут. В моем сознании разворачивается сцена: полицейские, идущие цепью, прочесывая поля, ведущие овчарок на поводке, едущие на лошадях – охотящиеся за мной. Я проваливаюсь в ямы, пробираясь к набережной. Кустарники цепляются за одежду. Собаки приближаются.

Кап-кап – капли стучат по стеклу. В ярком свете я ничего не вижу. Глаза словно засыпаны песком, тело окоченело от холода. Я нащупываю ручку и опускаю стекло.

– Извините, что разбудил вас, мистер, но вы мешаете движению. – Седая голова в шерстяной шляпе маячит в окне. Внизу у ног человека лает собака. Слышно тарахтенье трактора, стоящего сзади. – Не стоит так долго тут спать. Чертовски холодно.

– Спасибо.

Светло-серое облако, чахлые деревья и пустые поля – вот что я вижу перед собой. Солнце взошло и теперь борется, пытаясь прогреть день. Я сворачиваю с дороги и смотрю, как трактор въезжает в ворота и трясется по лужам к полуразвалившемуся амбару.

Мотор заводится, я включаю печку на полную мощность и звоню Джулиане. Она уже не спит и слегка запыхалась после своей тренировки.

– Ты давала Джоку адрес Элизы?

– Нет.

– Ты при нем о ней упоминала?

– К чему все это, Джо? Что случилось?

– Ты сказала ему что-нибудь?

– Не понимаю, о чем ты. У тебя что, паранойя?

Я кричу на нее, чтобы она выслушала меня, но она сердится.

– Не вешай трубку! Не вешай!

Но уже поздно. За миг до того, как связь обрывается, я кричу в телефон:

– Элиза мертва!

Нажимаю на повторный набор. Пальцы не слушаются, и я чуть не роняю телефон. Джулиана немедленно отвечает:

– Что ты сказал?

– Ее убили. В полиции решат, что это сделал я.

– Почему?

– Я обнаружил ее тело. По всему ее дому остались мои отпечатки и бог знает что…

– Ты пошел к ней домой? – В ее голосе сквозит недоверие. – Зачем ты туда пошел?

– Послушай, Джулиана. Два человека погибли. Кто-то пытается меня подставить.

– С какой целью?

– Не знаю. Именно это я и пытаюсь понять.

Джулиана глубоко вздыхает.

– Ты меня пугаешь, Джо. Ты говоришь как сумасшедший.

– Разве ты не слышала, что я сказал?

– Иди в полицию. Расскажи им, что произошло.

– У меня нет алиби. Я единственный подозреваемый.

– Тогда поговори с Саймоном. Пожалуйста, Джо.

В слезах она прерывает разговор, забыв повесить трубку. Я не могу дозвониться.

Будущий личный врач Господа Бога открывает дверь. Он в халате, в руке у него газета, а на лице – сердитый оскал, призванный напугать непрошеных гостей.

– Я думал, это чертовы певцы из хора, – ворчит он. – Терпеть их не могу. Фальшивят все до одного.

– Я думал, что в Уэльсе прекрасные хоры.

– Идиотский миф. – Он смотрит через мое плечо. – Где твоя машина?

– Оставил ее за углом, – вру я. На самом деле я запарковал «жучок» Элизы на железнодорожной станции и прошел пешком полмили.

Я иду за отцом через холл в кухню. Его стоптанные матерчатые тапки шлепают по белоснежным пяткам.

– Где мама?

– Она рано встала и ушла. Какая-то акция протеста. Твоя мать превращается в настоящую левую: постоянно протестует против чего-то.

– Хорошо.

Он усмехается, явно не соглашаясь.

– Сад прекрасно выглядит.

– Ты должен посмотреть задний двор. Стоил нам целое состояние. Твоя мама, без сомнения, проведет для тебя экскурсию. Эти чертовы телепрограммы о стиле жизни надо запретить. Все эти «революции в саду» и «десанты на задний двор» – я бы сам их разбомбил.

Отец нисколько не удивлен моим появлением, хотя я и приехал без предупреждения. Наверное, думает, что мама ему об этом говорила, когда он не слушал. Он набирает воды в чайник и выбрасывает старую заварку из чайника поменьше.

Скатерть уставлена всякими безделушками, приобретенными во время отпуска, вроде чайника с изображением собора Святого Марка или конфитюрницы из Корнуолла. Сувенирную ложку в честь серебряного юбилея им подарили в Бэкингемском дворце во время какого-то праздника.

– Будешь яйцо? Бекона нет.

– Яйца – это прекрасно.

– Может, в холодильнике есть ветчина, если хочешь омлет.

Он ходит по кухне, пытаясь предугадать, что мне надо. Халат завязан на поясе шнуром с кисточками, очки прикреплены к карману золотой цепочкой, чтобы не потерять. Он знает о моем аресте. Почему он ничего не сказал? Это ведь прекрасная возможность заявить: «Я же тебя предупреждал». Он может все свалить на мой выбор профессии и сказать, что ничего подобного не случилось бы, стань я врачом.

Он садится к столу и смотрит, как я ем, периодически прихлебывая чай, складывая и разворачивая «Таймс». Я спрашиваю, играет ли он в гольф. Уже три года, как не играет.

– Это там новый «мерседес»?

– Нет.

Тишина затягивается, но только я испытываю от этого неловкость. Он сидит и читает заголовки, изредка бросая на меня взгляд поверх газеты.

Этот коттедж принадлежал семье еще до моего рождения. Большую часть времени до полуотставки отца мы проводили здесь отпуск. У нас были еще дома в Лондоне и Кардиффе. В любом месте больницы и университеты обеспечивали отца жильем, если он соглашался поработать на полставки.

Когда родители купили этот дом, участок занимал девяносто акров, но большую часть земли они сдали в аренду соседу, молочному фермеру. Дом выстроен из местного камня, в нем три комнаты с низкими потолками и странными изгибами в тех местах, где фундамент насчитывает больше века.

Я хочу прибрать до прихода мамы. Спрашиваю отца, нельзя ли мне позаимствовать рубашку и, может, брюки. Он показывает мне свой гардероб. На кровати аккуратно сложен мужской спортивный костюм.

Он замечает мой взгляд.

– Мы с твоей мамой ходим гулять.

– Я не знал.

– Только последние несколько лет. В хорошую погоду мы встаем рано. В Сноудонии есть несколько прекрасных маршрутов для прогулок.

– Слышал.

– Помогает поддерживать форму.

– Молодцы.

Он прокашливается и отправляется на поиски чистого полотенца.

– Полагаю, ты хотел бы принять душ, а не ванну. – В его устах слово «душ» отдает чем-то новомодным и предательским. Истинный валлиец погрузился бы в жестяную лохань у очага.

Я подставляю лицо под струи воды, заполняя слух ее шумом. Я пытаюсь смыть грязь последних нескольких дней и утопить голоса, звучащие в голове. Все началось с моей болезни: химический дисбаланс, расшатанные нервы. Больше похоже на рак: группа взбесившихся клеток, поразивших каждый уголок моей жизни, с каждой секундой размножающихся и устремляющихся к новым хозяевам.

Я ложусь в комнате для гостей и закрываю глаза. Мне просто надо отдохнуть несколько минут. Ветер стучит в окно. Я чувствую запах влажной земли и угольного дыма. Смутно помню, как отец накрывает меня одеялом. Может, это мне просто снится. Моя грязная одежда перекинута через его руку. Он наклоняется и гладит меня по волосам.

Через какое-то время я слышу на кухне звон ложек в кружках и голос матери. Другой звук, почти столь же знакомый: отец колет лед.

Раздвигая занавески, я вижу снег на далеких холмах и остатки инея на лужайках. Может, у нас будет снег под Рождество – как в тот год, когда родилась Чарли.

Я больше не могу здесь оставаться. Как только полицейские найдут тело Элизы, они сложат два и два и примутся меня искать, вместо того чтобы ждать, когда объявлюсь сам. И это будет одно из первых мест, в которое они придут.

Моча течет в унитаз. Брюки отца мне велики, но я подтягиваю ремень, из-за чего материя собирается складками у пояса. Родители не слышат, как я иду по коридору. Я стою в дверях и наблюдаю за ними.

Мама, как всегда, безупречно одета: на ней кашемировый свитер персикового цвета и серая юбка. Разменяв пятый десяток, она раздалась в талии и так и не смогла похудеть.

Она ставит перед отцом чашку чая и чмокает его в макушку.

– Полюбуйся, – говорит она. – На колготках побежала петля. Вторая пара за неделю.

Он обнимает ее за талию и прижимает к себе. Я смущен. Не припомню, чтобы когда-нибудь видел их в столь интимной обстановке.

Мама подпрыгивает от неожиданности и ругает меня за то, что я к ней «подкрался».

Начинает суетиться насчет моей одежды. Говорит, что с легкостью ушила бы брюки. И не спрашивает, где мои собственные вещи.

– Почему ты не сказал нам, что приезжаешь? – спрашивает она. – Мы до смерти волновались, особенно после этих отвратительных статей в газетах. – Она говорит об этом, словно о комке шерсти, выплюнутом на ковер.

– Что ж, по крайней мере, теперь все позади, – строго произносит она, словно подводя черту под эпизодом. – Конечно, какое-то время мне придется не ходить в бридж-клуб, но, смею надеяться, скоро все забудется. Гвинет Эванс будет ужасно довольна. Она решит, что теперь от нее отстанут. Ее старший сын Оуэн сбежал с няней и оставил бедняжку жену с двумя сыновьями на руках. Теперь у дам будет другая тема для обсуждения.

Кажется, отец равнодушен к разговору. Он читает, так близко придвинув книгу к носу, словно хочет ее вдохнуть.

– Давай же, я хочу показать тебе сад. Он чудесен. Но ты должен пообещать, что приедешь весной, когда все зацветет. У нас собственный парник и на конюшне новая крыша. И сырость прошла. Помнишь тот запах? За стенами жили крысы. Ужасно!

Она вытаскивает две пары резиновых сапог.

– Не помню, какой у тебя размер.

– Эти подойдут.

Она заставляет меня взять отцовский плащ и ведет через заднюю дверь на дорожку. Пруд замерз и напоминает бесцветный суп, а земля выглядит перламутровой. Мама указывает на каменную стену, которую я с детства помню кривой, а теперь она стоит прямая и твердая, словно сложенная из конструктора. К стене прислонилась новая теплица с блестящими стеклами и свежевыструганными сосновыми подпорками. Подносы с рассадой стоят на столах, и корзинки, устланные мхом, свисают с потолка. Мама надавливает на кнопку, и мелкий спрей туманится в воздухе.

– Пойдем, посмотришь на старые конюшни. Оттуда вынесли весь мусор. Теперь там даже можно жить. Я покажу тебе.

Мы идем по тропинке мимо грядок, вдоль сада. Мама болтает, но я слушаю вполуха. Смотрю на нее: в проборе ее седых волос видна кожа.

– Как прошла акция протеста? – спрашиваю я.

– Хорошо. Мы собрали более пятидесяти человек.

– И против чего выступали?

– Против этой проклятой ветряной электростанции. Ее собираются строить прямо на водоразделе. – Она неопределенно машет рукой. – Ты когда-нибудь слышал звук ветряной турбины? Чудовищный шум. Лопасти вращаются. Воздух кричит от боли.

Поднимаясь на цыпочки, она протягивает руку и достает ключ из тайника над дверью.

В груди моей опять все сжимается.

– Что ты сказала?

– Когда?

– Только что… «воздух кричит от боли».

– Ах, ветряные мельницы, они издают ужасный звук.

Она держит ключ в руке. Он привязан к деревянной резной фигурке. Я непроизвольно хватаю ее за запястье. Поворачиваю ее руку и разжимаю пальцы.

– Кто тебе это дал? – Мой голос дрожит.

– Джо, мне больно. – Она смотрит на брелок. – Мне его дал Бобби. Тот самый молодой человек, о котором я тебе говорила. Он починил стену и крышу на конюшне. Построил парник и высадил рассаду. Такой прекрасный работник. Он водил меня посмотреть на мельницы…

На какое-то мгновение мне кажется, что я падаю. Но ничего не происходит. Словно кто-то накренил пространство и я повис, сжимая дверной косяк.

– Когда?

– Он провел у нас три месяца летом.

– Как он выглядел?

– Как бы повежливей выразиться… Он очень высок и, возможно, полноват. Широк в кости. Очень милый. Попросил только стол и крышу над головой.

Правда – это не ослепительная вспышка и не ушат холодной воды. Она течет в мое сознание, как красное вино на белый ковер, она напоминает темную тень на рентгеновском снимке. Я воспринимал заявления Бобби как случайные догадки, а он действительно многое знал обо мне. Тигры и львы, кит, нарисованный Чарли, тетя Грейси… Он знал о Кэтрин и ее смерти. Ясновидящий. Сталкер. Средневековый чародей, возникающий и исчезающий в столбе дыма.

Но как он узнал об Элизе? Он видел, как мы обедали, а затем проследил за ней? Нет. В тот день я встречался с ним. Он приходил на прием. А потом я упустил его у канала – недалеко от дома Элизы.

«No comprenderás todavía lo que comprenderás en el future». Пока ты не понимаешь того, что поймешь в конце…

Резко повернувшись, я спотыкаюсь и падаю на дорожку, поднимаюсь и, прихрамывая, бегу к дому, не обращая внимания на удивленный вопрос мамы, почему я не осмотрел конюшню.

Ворвавшись в прачечную, я отлетаю к стене, перевернув корзину с бельем и свалив с полки банку моющего средства. Пара маминых бриджей цепляется за ботинок. Ближайший телефон в кухне. Джулиана отвечает после третьего гудка. Я не даю ей вставить слово.

– Ты сказала, что кто-то следит за домом.

– Джо, вешай трубку, тебя разыскивает полиция.

– Ты видела кого-нибудь?

– Вешай трубку и звони Саймону.

– Пожалуйста, Джулиана!

Она слышит в моем голосе отчаяние. Оно созвучно ее собственному.

– Ты кого-нибудь видела?

– Нет.

– А как насчет человека, за которым погнался Ди Джей? Он его рассмотрел?

– Нет.

– Он же должен был что-то сказать. Он высокий, большой, толстый?

– Ди Джей не видел его так близко.

– У тебя в группе испанского есть кто-нибудь по имени Бобби, Роберт или Боб? Высокий, в очках.

– Да, Бобби есть.

– Как его фамилия?

– Не знаю. Однажды вечером я его подвезла. Он сказал, что раньше жил в Ливерпуле…

– Где Чарли? Увези ее из дома! Бобби хочет сделать вам больно. Он хочет меня наказать….

Я пытаюсь объяснить, но она все спрашивает, зачем Бобби это делать. Единственный вопрос, на который я не знаю ответа.

– Никто не причинит нам вреда, Джо. На улице полно полицейских. Один из них сегодня ходил за мной по супермаркету. И я заставила его поднести сумки…

Внезапно я понимаю, что, возможно, она права. Они с Чарли в большей безопасности дома, чем где-либо еще, потому что за ними следит полиция… поджидая меня.

Джулиана снова просит:

– Пожалуйста, позвони Саймону. Не делай глупостей.

– Не стану.

– Обещай мне.

– Обещаю.

Домашний телефон Саймона написан на обороте его визитной карточки. Когда он подходит к телефону, я слышу на заднем плане голос Патриции. Он спит с моей сестрой. Почему мне это кажется странным?

Его голос понижается до шепота, и я слышу, как он относит телефон в более укромное место. Он не хочет, чтобы разговор слышала Патриция.

– Ты обедал с кем-нибудь в четверг?

– С Элизой Веласко.

– Ты пошел к ней домой?

– Нет.

Он глубоко вздыхает. Я знаю, что он сейчас скажет.

– Элиза обнаружена мертвой в своей квартире. Ее задушили, надев на голову мешок для мусора. Они ищут тебя, Джо. У них есть ордер. Они хотят привлечь тебя за убийство.

Мой голос срывается:

– Я знаю, кто ее убил. Это мой пациент, Бобби Морган. Он следит за мной…

Саймон не слушает меня.

– Я хочу, чтобы ты пошел в ближайший полицейский участок. Сдайся. Позвони мне, когда будешь там. Ничего не говори, пока я не приеду…

– А как же Бобби Морган?

Голос Саймона становится более настойчивым.

– Ты должен делать, как я сказал. У них есть данные экспертизы ДНК. Следы твоей спермы и волосы, отпечатки пальцев в ванной. В четверг днем ты взял кеб меньше чем в полумиле от места преступления. Водитель тебя запомнил. Ты поймал его у того самого паба, где в последний раз видели Кэтрин Макбрайд…

– Ты хотел знать, где я провел ночь тринадцатого. Я тебе скажу. Я был с Элизой.

– Что ж, теперь твое алиби мертво.

Это утверждение так безапелляционно и откровенно, что я перестаю с ним спорить. Факты выложены один за другим, раскрывая безнадежность моего положения. Мои возражения звучат неубедительно.

Отец стоит в дверях в спортивном костюме. Через окно прихожей за его спиной я вижу, как к дому подъехала полицейская машина.