В один из ясных январских дней, сидя у окна ще­гольского будуара, Руфь играла со своим мальчиком, держа его на коленях. Яркий огонь пылал в камине, озаряя красноватьш светом крытую золотистым атла­сом мебель, множество безделушек, расставленных по столам и этажеркам, и прелестную молодую мать с ре­бенком.

Черные глаза Руфи горели материнской гордостью и любовью, глядя на маленького Самуила, который за­ливался серебристым детским смехом, стараясь поймать черные волосы матери, а она подразнивала малютку, отдергивала их от него. Материнская гордость вполне оправдывалась красотой ребенка: это был настоящий херувим с ослепительным белым лицом, длинными пе­пельными локонами и черными бархатными глазами. Но вдруг внимание его привлекла маленькая собачка, он соскользнул с колен матери и стал играть на ковре. Следя за ним взглядом, Руфь задумалась, и мысли ее были, видимо, не радостны, так как лицо ее хмурилось все более и более. Она встала и в волнении стала ходить взад и вперед по будуару. Хотя первый порыв пыла ее страсти несколько остыл в холодной атмосфере суп­ружеской жизни, она все же продолжала ревновать мужа, предполагая существование тайной связи. Час­тые отлучки Самуила и многие, проводимые вне дома вечера казались ей странными, потому и возникло не­справедливое подозрение в измене. В действительности же Самуил и не думал ни о какой любви. С памятного бала и его последствий он стал спокоен, мрачен и со­вершенно охладел к прекрасному полу. В обществе он показывался редко и почти два года не видел Валерию, зато, весь отдался делам, которые процветали так же, как и под управлением старого Авраама. Только дома ему было не по себе: с женой у него были ложные, на­тянутые отношения. Он проводил свои вечера в клубе или театре, словом, где угодно, только не у себя. И в этот самый день он сказал Руфи, что не будет дома ни к обеду, ни вечером, чем вызвал в ней подозрение и при­падок ревности. Вдруг в голове ее мелькнула мысль. Она позвонила и велела няне взять ребенка.

—   Так это продолжаться не может. Ясно, что он мне изменяет. Но с кем?—думала она.— Очевидно, с княгиней Орохай, про которую мне рассказывал Аарон. Если бы удалось попасть в кабинет, я нашла бы, быть может, какое-нибудь доказательство. Он уехал на весь день, подберу-ка я ключ. Если ему нечего скрывать там, он не стал бы так тщательно закрывать свою комнату.

Вооружившись связкой ключей, да прихватив еще ключи от других дверей, Руфь прошла в комнату му­жа, а оттуда спустилась в кабинет. Вначале она ниче­го не находила, но, наконец, один из ключей, казалось, подошел, и дверь отворилась. Тщательно заперев ее за собой, она зорко оглядывала «святилище мужа», в ко­торое редко допускалась, но ничего подозрительного не было: у окна стоял письменный стол с массивной сереб­ряной чернильницей, изображавшей Ревекку у колод­ца,— ее подарок в минувшем году. Тщетно поднимала она все пресс-папье, перевертывала каждый листок, пе­ресмотрела даже все брошенные в корзину ненужные бумаги и ничего не нашла, а в ящики было не попасть, потому что они закрывались секретными замками и это ей было известно. Разочарованная, но и взволнованная бесплодными поисками, Руфь стала осматривать разные ящички и увидела лакированную шифоньерку, стояв­шую у стола. Она не была заперта и содержала разные распечатанные письма, визитные карточки, адреса и за­метки. Вдруг внимание ее остановилось на конверте с золотой каймой без всякого адреса. Она схватила его и стала рассматривать; на печати был изображен амур, державший в одной руке сердце, а в другой стрелу, ко­торой хотел его пронзить. Дрожащими руками Руфь вынула из конверта раздушенную записку и прочла сле­дующие слова, написанные женской рукой:

—   «Божество мое, я получила твое письмо и не пре­мину быть на маскараде в опере; только не забудь при­колоть красную розу к своей одежде, чтобы я не ошиб­лась в том случае, если на балу окажется несколько Мефистофелей. На мне будет, как ты желал, черное домино с пучком чайных роз на левом плече, я буду ждать тебя направо возле первой ложи, как ты просил. Джемма».

—  Ага! — воскликнула Руфь, падая в кресло. —Так вот оно что! Это негодная итальянская певица. Ее зовут Джеммой, я знаю. И барон изволит избирать любовниц среди жильцов своего дома. Это очень практично, но на этот раз, мой милый Самуил, ты ошибаешься в расчете.

Она торопливо вышла из кабинета и вернулась к се­бе. Хотя дверь она не могла запереть, это ее не испуга­ло. Ну, просто подумает, что забыл замкнуть, решила она. С четверть часа спустя после раздумья она, каза­лось, на что-то решилась.

—  Сегодня, сеньора Джемма, вы не поедете на сви­дание,— прошептала она.— Эту записку я пошлю ва­шему старику-мужу, а так как сеньор Джакомо, гово­рят, ревнив, как турок, то он примет меры, чтобы при­готовить вам дома приятное тет-а-тет, между тем как я разыграю вашу роль на балу. О, изменник! Наконец-то ты пойман и я увижу тебя без ледяной маски бесстрас­тия и услышу как звучат твои слова любви.

С пылающим лицом Руфь села к бюро и, изменив почерк, написала: «Если вы дорожите вашей женой, не пускайте ее ехать сегодня на бал в оперу. Прилагае­мая записка докажет вам, что это совет друга.»

Положив оба листка в конверт и адресовав его Джа­комо Торелли, она пришла к себе в спальню, взяла с туалета хорошенькую с бирюзой брошку и позвонила горничной.

—  Лизхен, хочешь верно послужить мне и поклясть­ся в вечном молчании обо всем, что я велю тебе сегод­ня сделать? Ты не будешь в этом раскаиваться.

Хорошенькое, оживленное лицо камеристки озари­лось радостной улыбкой, а ее хитрые глаза заметили брошку в руках госпожи.

—  Ах, баронесса! Можете ли вы сомневаться в моем усердии служить вам? Конечно, я буду молчать как рыба!

—  Хорошо! Возьми эту брошку за добрую готов­ность, а теперь слушай, в чем дело. Прежде всего ты должна ловко доставить это письмо синьору Торелли. Можешь ты это сделать?

—  Очень легко, я хорошо знакома с его камердине­ром.и другим его лакеем.

—  Затем ты должна мне достать хорошее черное домино и маску. Позаботься так же, чтобы садовая ка­литка, через которую я выйду, оставалась не запертой всю ночь, чтобы я могла свободно вернуться, никого не беспокоя. В одиннадцать часов я оденусь, и ты прово­дишь меня до фиакра. Если ты все хорошо устроишь, то завтра получишь от меня еще награду.

С лихорадочным нетерпением ждала Руфь вечера, заранее наслаждаясь неприятным разочарованием му­жа, когда он узнает, что имел любовное свидание со своей женой. Сердце ее билось радостной надеждой об­личить, наконец, человека, который ежедневно оскорб­лял ее своей холодностью. Бедная Руфь! Знай она, что Самуил просто нашел однажды на лестнице эту преда­тельскую записку, оброненную той, что должна была до­ставить ее по назначению, то, конечно, отказалась бы от своего намерения.

Между тем она наряжалась самым тщательным об­разом, желая быть красивой, когда снимет маску, и ее последний взгляд, брошенный в зеркало, убедил ее, что в черном платье, покрытом кружевами, с жемчугом на шее и в черных волосах она была удивительно хороша. Затем она надела домино, закуталась в шубу и в сопро­вождении горничной спустилась в сад.

Аллея, которая вела к калитке, всегда содержалась в порядке, даже зимой, ибо ею пользовались садовники. Беспрепятственно вышла она в переулок, в конце кото­рого ее ожидал фиакр, и несколько минут спустя карета остановилась у подъезда оперы.

Было двенадцать часов ночи, и экипажи беспрерывно подъезжали один за другим. С трепещущим сердцем Руфь вошла в залу, залитую светом. Гул нарядной и оживленной толпы, теснившейся вокруг нее, говор и смех, порой смелое обращение к щегольскому домино, все это кружило ей голову, но собрав все силы, она про­бралась к условленному месту и оперлась на колонну. Ей не пришлось долго ждать, она увидела вскоре изящ­ную фигуру Мефистофеля, пробиравшегося сквозь тол­пу, направляясь к ней. На нем был традиционный в этом случае костюм красного бархата, плащ с капюшо­ном и шпага, а на голове кожаная зубчатая шапочка, плотно облегающая лицо и скрывающая всю осталь­ную часть головы. У пояса, отделанного золотом, кра­совалась пунцовая роза.

Нервная дрожь пробежала по телу Руфи. Она, ка­залось, узнала Самуила. Без сомнения, плотно облегаю­щий костюм, обрисовывая красивые формы, значитель­но изменил его наружность. Он казался выше ростом, но рука была его — узкая, с длинными пальцами, затянутая белой перчаткой. Его же большие черные глаза, она не могла ошибиться, блестели из-под маски. В эту минуту. Мефистофель, проходя мимо, касаясь ее, ук­радкой вложил ей в руку записку и, не поворачиваясь, скрылся в толпе.

Руфь отошла в отдаленный уголок и прочла с удив­лением строки, наскоро набросанные карандашом: «Рудольф узнал о нашем свидании и наблюдает; нам на­до удалиться. Подожди меня внизу большой лестницы, я сейчас приду к тебе».

—   Должно быть какой-нибудь другой любовник и почитатель, и почтенный г-н Мейер боится его ревнос­ти,— думала Руфь, направляясь к выходу.

На половине лестницы Мефистофель догнал ее.

—   Джемма! — прошептал он, подавая ей руку.

Молодая женщина молча оперлась на предложенную руку, дала надеть на себя шубу и пошла со своим спут­ником. Он посадил ее в карету, стоявшую в стороне; за­тем сел возле нее и через окно отдал приказание кучеру. Руфь вздрогнула, звук голоса показался ей незнакомым.

—   Он нарочно изменил голос,— успокоила она себя, В эту минуту сосед привлек ее к себе и страстно про­шептал:

—   Джемма, дорогая моя!

Неприятное чувство досады и неловкости овладело молодой женщиной: этот Самуил так мало был похож на Самуила, которого она знала! Впрочем ей некогда было долго размышлять, карета мчалась быстро, останови­лась у маленького бокового подъезда большого дома, фасад которого был освещен. Мефистофель вышел, но прежде чем он успел позвонить, дверь отворилась и от­крыла лестницу, устланную ковром и украшенную цве­тами. Лакей в белом галстуке подбежал к карете, что­бы помочь Руфи выйти.

Отдав вполголоса приказание лакею, Мефистофель подал руку своей даме и провел ее в помещение, состояв­шее из двух роскошно меблированных комнат. Они сня­ли шубы, и лакей, подав холодный ужин, фрукты, пи­рожное и вино, удалился.

—   Приближается минута  объяснения,— подумала Руфь, садясь и с любопытством наблюдая за своим кавалером, который, стоя перед зеркалом, отстегивал шпагу. Затем он снял маску, и молодая женщина с ужа­сом увидела совсем незнакомое лицо, густо окаймлен­ное русыми вьющимися волосами.

Она вскрикнула и поднялась с кресла. Это воскли­цание заставило Рауля, а это был он, с удивлением ог­лянуться.

—  Какая ты сегодня странная, моя милая Джемма,— сказал он смеясь,— отчего ты кричишь, словно ты меня боишься?

—  Умоляю вас, — воскликнула Руфь вне себя, — дай­те мне уйти. Я была введена в заблуждение и приняла вас за другого.

Удивление князя все более и более усиливалось.

—  Мне очень приятна эта ошибка,— сказал он полу­шутя, полусердясь.— Но вы не подумали о том, что го­ворите. Вы забываете, что добровольно последовали за мной, ответили на имя Джеммы и на вас условлен­ный знак, следовательно, тут не может быть никакой ошибки. Итак, моя красавица, брось ты эти шутки и бу­дем ужинать.

Он подошел к молодой женщине и стал снимать перчатки с ее рук.

—  Будьте великодушны,— умоляла Руфь, стараясь освободиться,— не удерживайте меня. Клянусь вам, что я не сеньора Торелли и что я приняла вас за другого.

—   В таком случае, сударыня, я был бы дурак, если бы не воспользовался счастьем, которое мне посылает случай! — возразил любезно Рауль.— Я уверен, что вы красивее Джеммы Торелли. А я настолько скромен, что готов любить вас, не зная, кто вы. Но пока мы не по­ужинаем, дверь эта не откроется.

—   Вы безжалостны! — прошептала глухим голосом Руфь.— Но делать нечего, если вы обещаете мне после ужина не удерживать меня, то я останусь.

—  Благодарю вас за эту первую уступку, прекрасная незнакомка. Сядем. Но как же я должен называть вас? — сказал Рауль, избегая прямого ответа.

—  Зовите меня Джеммой, так как это злополучное имя свело нас.

Услуживая своей даме и мало-помалу увлекая ее блестящей остроумной беседой, Рауль всматривался в нее, все более и более заинтересованный. Дорогой жем­чуг, украшавший ее шею и голову, доказывал ему, что он имеет дело с богатой женщиной, а манеры и речь, что женщина эта принадлежит к обществу. Все в ней, что только можно было видеть, обличало молодость и красоту. Кто же это мог быть?

Руфь же в свою очередь, несмотря на то тяжелое чувство, которое испытывала, поддавалась впечатлению чарующей беседы. Эта рыцарская любезность, деликат­ная лесть и пламенный пленительный взгляд, жадно ис­кавший ее взгляда, было нечто новое для нее, одинокой, брошенной, едва терпимой в доме мужа. Благосклонно взглянула она на своего красивого собеседника, невольно сравнивая холодного, мрачного Самуила с этим милым молодым человеком, каждое слово, каждый жест кото­рого были данью ее полускрытой красоте. Под этим впечатлением разговор становился все более и более оживленным. Между тем любопытство и нетерпение Рауля достигли своего апогея: не выдержав более, он неожиданно наклонился и смелой рукой быстро сорвал маску. Лицо Руфи вспыхнуло.

—  Это нечестно с вашей стороны! — воскликнула она, сверкая глазами.

Пораженный и очарованный ее пышной красотой, Рауль с минуту молчал, а затем опустился на колени и прильнул губами к ее руке.

—  На коленях прошу у вас прощения, но не сожа­лею о моей дерзости, так как она доставила мне наслаж­дение любоваться вашей дивной красотой. Нет сомне­ния, что вы соотечественница Джеммы Торелли, но она — бледная тень перед вами, прелесть моя, несрав­ненная Армида, о которой мечтал Тассо!

В эту минуту князь совершенно забыл милую злато­кудрую Валерию, все чувства его были покорены этой чудной страстной красавицей, волнение которой делало ее еще более соблазнительной. Он сам не сознавал, ка­кой лаской, какой страстью звучал его голос, какой пла­менной мольбой горели его глаза, когда он осыпал ее ру­ки поцелуями, убеждая побыть с ним еще час времени.

—  Я вам прощаю и остаюсь еще немного, только бо­га ради встаньте и поклянитесь, что вы не будете ста­раться снова меня увидеть,— прошептала Руфь, в изне­можении опускаясь в кресло.

С ней творилось что-то странное, пламенный востор­женный взгляд Рауля пробудил в ней все тщеславие женщины и сознание власти, которую ей давала ее кра­сота. Значит, она могла быть любимой, ее благосклон­ность могла быть милостью. Этот красивый, рыцарски любезный молодой человек, на коленях умоляющий ее о счастье провести еще час времени, был живым тому доказательством. Гордое, упоительное самодовольство охватило ее. Самуил лишил ее возможности познавать, насколько торжество это в сущности было ненадежно и унизительно. Напротив, в сердце ее закипело горькое, злобное чувство и ненависть к мужу. Пока Рауль про­должал ей нашептывать слова любви, в ее памяти словно в калейдоскопе, воскресли три года супружеской жизни, жизни с человеком мрачным и холодным, кото­рый уклонялся от ее любви и пренебрегал ею. Горячие слезы выступили на глазах Руфи и скатились по ее бледным щекам.

—   Боже мой! Вы плачете? — воскликнул Рауль, с удивлением глядя на изменившееся лицо женщины.— Скажите мне откровенно, что заставило вас приехать на маскарад и каким образом вы были вовлечены в заблуж­дение, которое, как я вижу, заставляет вас страдать.

—  Да, роковая случайность привлекла меня сюда. Вы не будете искать встречи со мной, так как я заму­жем. Хотя я несчастна и покинута мужем, любящим другую женщину, но я лишь в ребенке моем ищу себе утешение.

Оживленное лицо Рауля мгновенно омрачилось и брови сдвинулись.

—  Так хороша и не любима? — прошептал он и пос­ле минутного молчания присовокупил с горечью:

—  Знаете ли, судьба словно в насмешку свела нас с вами. Я тоже любил всеми силами души и мне изме­нили; мне предпочли негодяя! Но я иначе объясняю се­бе, зачем случай нас столкнул. Участь наша одинакова. Покинутые оба, мы утешим, поддержим друг друга. Позвольте же познакомить вас с чувством любви. Ни­когда, повторяю вам, я не попытаюсь узнать, кто вы, но своего имени я не скрою от вас в доказательство своей искренности. Я князь Рауль Орохай. Полюбите меня хоть немного, и пусть наше взаимное расположе­ние заставит нас забыть раны нашего сердца.

Руфь слушала, опустив голову. Этот тихий ласкаю­щий голос и притягивающий взгляд, который она чув­ствовала на себе, действовали на ее организм как нар­котическое средство. И Самуил, и сын ее, и чувство суп­ружеского долга — все стушевалось перед непреодоли­мым желанием изведать счастье любви, забыться в этой атмосфере страсти, ей незнакомой и притягатель­ной, как пропасть привлекает неосторожного, склоняю­щегося над нею. Когда князь назвал себя, она вздрог­нула, и поток новых мыслей брызнул в ее голове. Дей­ствительно, насмешка судьбы стала еще сильней, чем предполагал Рауль, насмешка — повергнуть к ногам Руфи мужа ее соперницы, этой светлокудрой изменни­цы, похитившей у нее сердце Самуила. Когда Рауль при­влек ее к себе, она не сопротивлялась и молча приняла пламенный поцелуй, который он запечатлел на ее губах.

Час спустя она рассталась с Раулем, обещая ему из­вещать о себе по особому адресу, который он ей дал. Словно опьяненная, села она в карету и вернулась до­мой, где никто не заметил ее отсутствия.

Когда на другой день Руфь проснулась, голова ее отрезвилась, и события ночи представились ей как фан­тастический сон. Чувство стыда, раскаяние и удовлетво­ренная гордость волновали ее сердце. О, как обаятелен и опасен был муж Валерии! Можно ли поверить, что она предпочитает ему Самуила. Но все равно! Измена оста­ется изменой, и Руфь дала себе клятву не иметь сви­дания с Раулем, чтобы он никогда не видел ее и не знал где она. Она позвонила своей камеристке, которая сказала ей, что уже поздно, что барон завтракал один и ушел в контору, сказав, что вернется только вечером и пригласит несколько человек к ужину.

Руфь встала с тяжелой головой и велела привести ребенка, но когда маленький Самуил вошел в комнату и протянул к ней ручонки, она чуть не вскрикнула: это был живой портрет князя. Какая странная случайность дала сыну Самуила черты лица его соперника и какое страшное искушение для Руфи видеть постоянно эти бархатные черные глаза, эти пепельные кудри и эту див­ную улыбку, которые воскресили в ее мыслях того, кого она дала слово вычеркнуть из памяти. Страстно при­жала она ребенка к своей груди.

День прошел в тяжелом волнении, и вечером, когда Руфь увидела Самуила мрачным и равнодушным, как всегда, сердце ее забилось сильней, чем когда-либо, тем не менее благие намерения ее не ослабевали и после горя­чей молитвы она легла, решаясь избегать искушения, ос­таваться верной женой. Через день Самуил сказал жене:

—    Милая Руфь, вследствие полученных мною известий из Парижа, я тотчас же должен туда ехать, и с четырехча­совым поездом я отправлюсь. Будь добра, вели пригото­вить мои вещи и прикажи, чтобы обед был подан в три часа.

—   А когда ты вернешься?

—   Вот уж не могу этого определить, может быть че­рез месяц-полтора, а может через два и даже более.

Она побледнела. В течение нескольких месяцев, быть может, она будет одна, обреченная скучать и пре­даваться искушающим мыслям.

—  Самуил,— прошептала она робким голосом,— возьми меня с собой, мне давно хочется увидеть Париж, а без тебя здесь так печально, так пусто.

Муж взглянул на нее с удивлением и неудовольствием.

—  Какая безумная мысль! Я еду в Париж не для развлечений, а для важных дел, которые будут погло­щать все мое время, я не могу ехать целым домом, с женщинами, няньками и прочим, так как, полагаю, что ты не захочешь предоставить заботы о ребенке прислу­ге. Кроме того, ты забываешь, что такой дом, как наш, не может оставаться без присмотра. Относительно из­держек Леви получил уже распоряжение и будет до­ставлять тебе деньги.

После обеда Самуил нежно обнял ребенка, которо­го, казалось, страстно любил, холодно поцеловал в лоб жену и вышел. С маленьким Самуилом на руках молодая женщина, подойдя к окну, смотрела, как муж садился в карету, но он даже не взглянул в ее сторону, а минуту спустя щегольской экипаж исчез за' поворотом улицы.

Руфь отослала ребенка, заперлась у себя в ком­нате и разрыдалась. Ненависть и горькое чувство ос­корбленного самолюбия кипели в ее сердце.

—  Ну что ж,— думала она,— для тебя, Самуил, я экономка, более приличная, чем другая, я — мебель в твоем доме, и ты вовсе не нуждаешься в моей любви. Я хотела остаться честной, но ты заставляешь меня ис­кать на стороне любовь, в которой мне отказываешь, и я изменю тебе с человеком, похитившим у тебя люби­мую женщину.

С пылающим лицом она села за стол и дрожащей рукой написала:

«Если вы желаете увидеться с Джеммой, то можете ее встретить завтра в 11 часов на английском катке».

Она написала адрес, данный ей Раулем, затем позва­ла Лизхен проводить ее к одной бедной старушке, ко­торой иногда помогала. Минут десять спустя они вышли из дома, и Руфи удалось незаметно опустить письмо в почтовый ящик. На следующий день она отправилась на место свидания. Так как было еще очень рано, на кат­ке было немного народа, то она тотчас же заметила Рау­ля среди катающихся. С пламенным и сияющим взгля­дом поспешил он ей навстречу.

—   Прелесть моя,— прошептал Рауль, скользя с ней по льду.— Как благодарить вас, что вы пришли? Под любопытными взглядами всех присутствующих это не­возможно, потому я приготовил записку, в которой предлагаю план наших свиданий без свидетелей. Уро­ните муфту и, поднимая ее, я украдкой положу в нее записку. Если план будет вами одобрен, то завтра я буду у ваших ног.

Воротясь домой, Руфь нетерпеливо открыла письмо и прочла следующее:

«Дорогая моя, для нас обоих, но особенно для вашего инкогнито, которое я клянусь еще раз, я всегда буду свято чтить, необходимо, чтобы наши свидания были по­крыты непроницаемой тайной. Поэтому я прошу вас согласиться на следующий план. У меня в предместье есть дом, а в нем живут всего два человека, вполне мне преданные, которые будут молчать, как могила. После­завтра один из них, Николай Петесу, в карете будет ждать вас около двух часов на углу Соборной улицы, на которую есть выход из магазина «Мудрая бережли­вость». Вы подъедете с другой стороны магазина, оста­вите там своего слугу и пройдете этим длинным база­ром в указанную улицу. На Николае будет черная лив­рея с черной кокардой. Когда вы будете проходить мимо него, он скажет «Мадам Джемма», а вы ответите «Пун­цовая роза», затем садитесь спокойно в карету, и она привезет вас к дому, где вас встретит тот, кто жаждет быть снова у ваших ног».

Руфь тщательно сожгла опасное послание, решаясь в точности последовать всем предписаниям князя. В наз­наченный день она отправилась в магазин, где, впро­чем,- постоянно делала покупки и, пройдя его насквозь, вышла на означенную улицу. Никто не обратил внима­ния на молодую женщину в простом, черном туалете, которая прежде чем выйти из магазина покрыла голо­ву густой вуалью. Несколько минут спустя карета быстро мчала ее к месту свидания.

Смутное чувство страстного ожидания и угрызения совести волновали сердце Руфи. Любопытным и встре­воженным взглядом осматривала она дорогу, по которой ее везли. Миновав людные улицы, карета выехала в пред­местье. Вскоре показалась высокая ограда, из-за которой виднелись оголенные деревья сада и узкий фасад старо­го невзрачного дома с закрытыми ставнями. Карета въеха­ла в ворота и остановилась на довольно обширном вымо­щенном дворе, где в стороне уже стояла другая карета.

Провожатый Руфи соскочил с козел и отворил двер­цу; в ту же минуту распахнулась дверь дома и прилич­ный щеголеватый человек средних лет поспешно подошел к молодой женщине, помог ей выйти из кареты и поднять­ся по довольно узкой лестнице, но устланной ковром и ук­рашенной цветами. Сияющий от счастья Рауль вышел ей навстречу, снял с нее шубу и сказал, целуя ей руку:

—   Благодарю, что вы приехали. Но, дорогая моя, вы совсем замерзли. Прежде всего вы должны подкре­пить ваши силы. Гильберт, завтрак готов, я надеюсь.

—   Сейчас подам, ваша светлость,— ответил слуга, уходя.

С любопытством и удивлением рассматривала Руфь прелестную комнату, куда ввел ее князь. Атласные обои, мебель, картины — все здесь дышало изысканным ком­фортом. С одной стороны комната эта выходила в сто­ловую с фарфоровым панно, с другой стороны — в бу­дуар и спальню, обитую китайской шелковой материей пунцового цвета; оттуда виднелся только туалетный стол, украшенный кружевами, и возвышающееся на нем зер­кало, которое поддерживали амуры. Тяжелые гардины закрывали окна, но множество свечей в канделябрах заливали светом всю комнату.

Гильберт вошел доложить, что шоколад подан, но ни Рауль, ни Руфь не заметили, как пытливо он всмат­ривался в молодую женщину.

—   Вы уверены, Рауль, в скромности этих двух лю­дей? — спросила Руфь, садясь за стол.

—   Как в своей собственной,— ответил князь.— Гиль­берт Петесу и брат его Николай, люди хорошо выдрес­сированные судьбой. Вследствие различных несчастий они лишились состояния, и я даю им возможность по­править их дела, а они слепо мне преданы.

За этим первым свиданием следовала целая серия других, устраиваемых с одинаковой осторожностью и всегда страстно ожидаемых обоими любовниками. Рауль был без ума от своей прекрасной незнакомки, а Руфь в полном упоении жила лишь этой любовью, в которой воплотились, наконец, все чувства ее пылкой и страстной души, так долго сдерживаемые холодностью супружеской жизни.

Таким образом, прошло около трех месяцев. Самуил все еще был в отсутствии, и в редких своих письмах к жене говорил, что не может еще определить времени возвращения. Руфь, не питавшая к мужу ничего, кроме злобы и отвращения, желала, чтобы отсутствие его про­длилось как можно дольше. Возвращение Самуила, ко­торый стеснит ее свободу, пугало ее, так как жить без Рауля и вне согревающей атмосферы его любви каза­лось ей хуже смерти.

Однажды, садясь в карету, она выронила из рук ме­шочек и указала на него Гильберту, запиравшему двер­цу, прося его поднять. В эту минуту какой-то человек, проходивший мимо и закутанный в толстое кашне, вздрогнул, остановился и удивленно взглянул в карету.

Ни Руфь, ни ее провожатый ничего не заметили, а между тем прохожий, оказавшийся ни кем иным, как Иозефом Леви, управляющим делами Самуила, про­шептал, покачивая головой:

— Голосом и фигурой эта дама похожа на жену пат­рона. Гм! Надо проследить за ней. Мне уже давно ка­залось, что она выезжает слишком часто.

С этого дня установилось тайное строгое наблюдение за молодой женщиной. С хитростью и терпением, харак­терными для еврейской настойчивости, следил Леви за Руфью и узнал, что она открыто оставляла свой эки­паж у какого-нибудь пассажа или проходного магази­на и, выйдя из магазина в проходную улицу, садилась в чужую карету и уезжала в таинственный, уединенный дом, где оставалась, когда час, когда два. Случай по­мог Леви разузнать дело и усилил его рвение. Однажды он пошел в театр взять билет для жены и дочери, а так как у кассы была непроходимая толпа, то Леви стал к стене, ожидая момента, когда можно будет протиснуть­ся. Бросив вокруг себя пытливый взгляд, он заметил мо­лодого человека, сопровождавшего Руфь в ее таинст­венных поездках и который в эту минуту тихо говорил с офицером, стоявшим спиной к Леви. Весьма заинтри­гованный, он приблизился и уловил слова: «Скажите Джемме...» Но его удивление достигло крайнего преде­ла, когда в офицере он узнал князя Орохая, человека, которого он смертельно ненавидел со дня смерти своего маленького Боруха, так как считал его виновником ги­бели несчастного ребенка.

Подстрекаемый чувством мести и надеждой возбу­дить гнев Самуила против проклятого гоя, Леви усилил свое рвение. Вскоре все нити интриги были у него в ру­ках, и он с лихорадочным нетерпением ожидал возвра­щения банкира. Но прошел еще месяц, а Самуил все не ехал, и мстительный старик стал бояться, чтобы ув­лечение князя не охладело, что лишило бы его возмож­ности мстить за неимением доказательств. Известие, принесенное Лизхен в людскую, что баронесса беремен­на, заставило его решиться, и он уехал в Париж.

Самуил занимал в одном из лучших отелей велико­лепную квартиру, где принимал избранное общество финансистов и посетителей, продолжая откладывать не­приятный для него момент своего возвращения. В этой обстановке, вдали от тягостного стеснения, которое он ощущал у себя в доме, ему легче дышалось. Одно, что побуждало его вернуться, хотя в это трудно было пове­рить, был ребенок, в жилах которого не было ни капли его крови, с чертами лица его соперника, ребенок, ко­торого он любил страстно. В этом чувстве была доля го­речи и ревности, так что подчас ему тяжело было видеть, когда Руфь ласкала мальчика.

Однажды, после обеда, куря сигару, он читал у от­крытого окна, когда камердинер доложил ему, что уп­равляющий его делами безотлагательно просит позво­ления с ним повидаться. Встревоженный и удивленный, Самуил приказал его впустить.

—  Что заставило вас приехать, Леви? Не случилось ли что-нибудь с ребенком или не произошел ли какой-нибудь переворот в делах?

—   Нет, барон, все обстоит благополучно, но моя верность, мой долг в отношении такого патрона, как вы, заставили меня приехать, чтобы сказать вам... что... сло­вом, довести до вашего сведения,— он остановился в нере­шительности, не зная, с какого конца начать свой донос.

—  Что за предисловие? Пожалуйста, Леви, пере­станьте мяться и говорите в чем дело?

—  Дело в том, что вам изменяют... и моя совесть не позволяет мне молчать долее,— проговорил реши­тельным тоном управляющий.

—  Кто же мне изменяет? Взвесили ли вы последст­вия подобного обвинения,— сурово произнес Самуил, бледнея.

—  Доказательства всего, что я говорю, у меня в ру­ках, иначе я бы не приехал,— ответил сверкая глазами Леви.— Ваша жена изменяет вам. Она в связи с князем Орохаем, которого тайно посещает в уединенном доме, а в довершение всего — она беременна!

Самуил вскочил с кресла, страшно побледнев.

—  О, это превосходит все! — прошептал он, стиснув руки.— Доказательства, Леви, доказательства. Говорите, неужели этот негодяй осмелился входить в мой дом?

—  Нет. Все ведется очень скрытно, и я имею основания думать, что князь не знает настоящего имени своей лю­бовницы. Но позвольте передать вам все по порядку.

И Леви в коротких словах, но ничего не пропуская, рассказал все.

—   И теперь, г-н барон, вы можете если хотите, поймать их на месте преступления. Я знаю дом, где они имеют свидания, и отвезу вас туда, лишь бы только не было известно, что вы возвратились. О, надо быть очень осторожным. Братья Петесу, которые оберегают забавы князя, преступные канальи, я расспрашивал кучера и узнал, что баронесса слывет итальянкой под именем Джемма.

Облокотясь на стол и опустив голову на руки, мол­ча слушал Самуил и страшным усилием воли сохранял нужное спокойствие. Когда старый Леви кончил, он медленно выпрямился, и лишь его смертельная блед­ность могла указать, какая в нем бушевала буря.

—   Благодарю вас! Я не премину доказать вам мою признательность. Я решил ехать с первым же поездом, а вы отправляйтесь со мной и отвезете меня в таинст­венный дом, как только улучите благоприятный момент. Жена моя не должна иметь ни малейшего подозрения, так как вчера я писал ей, что возвращусь десятого июня, теперь же только восемнадцатое мая. Понятно, что при­ехав в ГІешт, я предварительно не стану показываться. Затем и вас я больше не задерживаю. Мы встретимся на вокзале; позаботьтесь о билетах и займите купе.

Когда управляющий ушел, Самуил позвал своего камердинера и велел ему сложить необходимые вещи в дорожную сумку, сказал, что уезжает через несколько часов один, камердинер же должен был оставаться в Париже, чтобы уплатить по счетам, уложить остальные вещи и следовать за своим господином через двадцать четыре часа. Кроме того банкир велел ему ехать с ве­щами прямо в загородную виллу и оставаться там до нового приказания.

Мейер приехал в Пешт ночью и остановился в скром­ной гостинице неподалеку от своего дома. Оставшись один, он лег на кровать и стал размышлять. С нена­вистью думал он о Руфи. Он был совершенно равноду­шен к своей красивой жене, которая страстно его люби­ла и которой довольно было четырех с половиной ме­сяцев, чтобы его забыть. Это мало его трогало. Но что она осмелилась ему изменить с его смертельным вра­гом, отдаться человеку, которого он ненавидел, эта мысль жгла его, лишая покоя и сна. Он вовсе не рев­новал. Но того ублюдка, который назвал его ростовщи­ком, который отказался драться, после того, как сам на­нес ему оскорбление, он под своей кровлей не потер­пит. И в душу ему влилось жгучее, недоброе чувство, внушая суровое, неодолимое решение.

Около двух часов пополудни Леви явился ему сооб­щить, что Руфь выехала на свидание, и Самуил тотчас же взял фиакр и поехал в свой дом. Не обращая вни­мания на глупое изумление швейцара, он приказал ис­пуганно выбежавшему ему навстречу лакею велеть тот­час же заложить карету и затем пошел в комнаты жены. На зов его явилась, дрожа от страха, Лизхен. Самуил запер дверь на ключ, и схватив ее за руку сказал:

—  Признавайся сейчас же во всем, что тебе извест­но о делах твоей госпожи. Я награжу тебя, если ска­жешь мне правду, если же утаишь что-либо — жесто­ко накажу.

Бледная от ужаса Лизхен рассказала, как относила письмо сеньору Джакомо, как затем Руфь поехала в маскарад и созналась, наконец, что госпожа ее после того часто уезжала неизвестно куда, оставалась там подолгу, иногда получала письма, которые тщательно сжигала.

—  Хорошо, пойди теперь позови няню с ребенком,— сказал Самуил, внимательно ее выслушав.

Нежно обняв маленького Самуила, который вскрик­нул от радости, увидев его, он велел няне и камеристке взять необходимые ребенку для ночи вещи и ехать тот­час же в загородную виллу. Затем он вошел в свой каби­нет, написал письмо и в сопровождении Леви вышел из до­ма. Они взяли фиакр и направились к месту свидания.

Когда карета остановилась, Самуил мрачным взгля­дом окинул старый уединенный дом, потом отдал прика­зание Леви, который выйдя из кареты, несколько раз постучал сильно в ворота, наглухо закрытые. Прошло довольно много времени, пока калитка открылась и из нее показалась хитрая рожа Николая Петесу.

—  Кто вы такие и как смеете поднимать шум у мое­го дома? — спросил он.

—  Вот письмо, очень важное, которое прошу вас передать князю Орохаю.

—  Здесь нет князя, и я не понимаю, что вы хо­тите,— подозрительно возразил Николай.

—  Так вы хотите лишить князя важного предостережения?

Уверенность, с какой Леви говорил, казалось, поко­лебала Николая, он взял записку и запер ворота.

Ничего не подозревая, счастливые Руфь и Рауль без­мятежно сидели в будуаре, говорили о любви. Склоняясь на плечо возлюбленного, она глядела на него страстны­ми глазами, жадно ловя каждое его слово! Рауль был нежен и мил, так как увлечение его хотя и значительно успокаивающееся, все же еще не угасло.

Стук в дверь заставил их вздрогнуть, и из-за скла­док портьеры показалось бледное, встревоженное лицо Николая.

—  Виноват, ваша светлость! Но случилось что-то не­понятное. Какой-то неизвестный привез вам письмо, крайне важное, по его словам.

Весь вспыхнув, Рауль схватил письмо.

—  Кто может знать, что я здесь? — воскликнул он, с досадой разрывая конверт.

На мгновение смертельная бледность покрыла его лицо, и глаза широко раскрылись, когда он прочел:

«Князь! Я считал вас более последовательным в ва­шей антипатии ко всему еврейскому, столь же щепе­тильным в выборе ваших любовниц, как в выборе про­тивников. Теперь я убедился, что в поединке вы пре­небрегаете евреем, но не гнушаетесь быть любовником его жены и прикрывать его именем вашего будущего незаконного ребенка. Надеюсь, вы признаете справед­ливым, если я воспротивлюсь такому дележу, и ваше сегодняшнее свидание буду считать последним.

Самуил Мейер».

—  Боже мой! Рауль! Что ты узнал? — воскликнула Руфь, следившая с возрастающей тревогой за переменой в лице князя.

К величайшему ее удивлению, князь вскочил с бе­шенством, на лице его появилось отвращение.

—  Признайся! Жена ты еврея Самуила Мейера или нет? — проговорил он глухим от волнения голосом.

—  Да! Но кто это тебе сказал? Рауль! Рауль! Ты пугаешь меня,— воскликнула Руфь, стараясь схватить его руку. Он резко оттолкнул ее.

—  Обманщица, ты уверяла меня, что ты итальянка. Пойми же, негодная, я задыхаюсь при мысли, что за­марал себя прикосновением к омерзительной расе, ко­торую от всей души ненавижу. Какое дьявольское сте­чение обстоятельств заставило меня полюбить еврейку, жену проклятого похитителя моего счастья!

Ни жива, ни мертва слушала Руфь этот взрыв бе­шенства, сменивший их прежние отношения с князем.

—   Рауль! Рауль! — молила она, падая на колени и протягивая к нему руки.— Не осуждай меня за безум­ную любовь, которую ты мне внушил. Сама судьба свела нас. Тогда в маскараде я искала своего мужа! Увидев, что ошиблась, умоляла тебя отпустить меня. Постоян­ное презрение и пренебрежение Самуила заставило меня привязаться к тебе. Из страха потерять твою любовь, я не решилась открыть тебе правду. Но разве я винова­та, что родилась еврейкой и разве это такое преступле­ние, чтобы выгонять меня? — Судорожные рыдания за­глушили ее голос. Как бы отрезвясь, Рауль провел ру­кой по влажному лбу. Охваченный чувством стыда и со­жаления, он поспешно подошел к Руфи и поднял ее.

—  Ты права, несчастная! Я виновен столько же, сколько и ты, но поставив тебя на моем пути, бог страш­но наказал меня за мою слепую ненависть к вашему племени и за мою распущенность. Мы больше не уви­димся, но помни, если мщение твоего мужа заставит тебя нуждаться в материальной помощи, ты найдешь во мне друга, который обеспечит твою судьбу и будуще­го ребенка. Прощай.

Он пожал ей руку и ушел. Руфь упала в кресло; но через некоторое время она встала, с лихорадочной по­спешностью схватила шляпу и, шатаясь, вышла.

Князь, мрачный, бросился в карету, но выехав за ворота, увидел Самуила, который ходил взад и вперед возле своего экипажа, стоявшего на шоссе. Рауль дер­нул шнурок кучера, вышел из кареты и, бледный, сдви­нув брови, направился к Самуилу, который, увидев его, остановился.

Губы Рауля нервно дрожали, и он не мог говорить. Наконец, собравшись с силами, он глухим, но внятным голосом сказал:

—   Господин Мейер, я к вашим услугам. Предостав­ляю вам выбор оружия, я буду ждать ваших секундантов.

С презрением и ненавистью взглянул Самуил на свое­го соперника.

—  Князь,— насмешливо ответил он,— ваш тепереш­ний вид и те усилия, которых стоит вам этот вызов, до­казывают мне, что я уже отомщен, а ваша любовь к еврейке служит мне удовлетворением, и я сам теперь не желаю драться с вами. И не хочу,— присовокупил он, наклоняясь к князю,— втягивать вас в публичный скан­дал, так как он отозвался бы главным образом на вашей невинной молодой жене, которой вы так мало достойны.

Он повернулся спиной к Раулю и, приказав экипажу, ехать за собой, подошел к Руфи, появившейся в воротах знаком заставил ее войти в карету и сам сел возле нее.

Ни одним словом не обменялись они в продолжение всего пути. Вид и взгляд Самуила леденили кровь. Ма­шинально, как пьяная, она шла в свои комнаты, и толь­ко когда Самуил ушел, заперев за собой дверь будуара, она тяжело опустилась в кресло и закрыла лицо руками. Действительность предстала перед ней во всей своей ужасной наготе. Упоительные мечты, которым она в течение четырех месяцев предавалась в объятиях Рау­ля, исчезли. Что решит ее неумолимый судья? Запятнав его честь, она вдвойне оскорбила его, отдавшись его со­пернику, которого он ненавидел. Руфь поняла, что Са­муил никогда не потерпит в своем доме ребенка князя и не покроет его своим именем. Что будет с ней, если он отошлет ее со скандалом? Как примут родные обес­чещенную женщину, которая, отдавшись христианину, переступила закон еврейского народа. С мучительной тревогой думала она о своем отце, жестоком фанатике, заклятом враге гоев. Ужас и отчаяние сжимали ее серд­це. Ах, как проклинала она в эту минуту свою пагуб­ную ревность, подбившую ее искать доказательств не­верности мужа, как кляла несчастную записку, найденную ею, эту насмешку судьбы, увлекшую ее с пути истинного.

Чувство недомогания и жажда, мучившие ее, отвлекли ее от печальных размышлений. Усталым взглядом по­смотрела она вокруг и вздрогнула. Было почти темно, значит много часов провела она здесь, а Самуил не возвращался.

Руфь встала, прошла в спальню — никто не ответил на ее зов. Толкнула дверь в уборную, но она оказалась закрытой на замок. Все вокруг было безмолвно и пусто. Руфь не решалась позвонить, но ей было страшно в тем­ноте и одиночестве, она задыхалась и, поспешно подойдя к дверям балкона, выходящего в сад, распахнула обе половинки. Чистый воздух, наполненный ароматами си­рени, ворвался в комнату, принеся ей некоторое облегче­ние. Тогда она взяла спички, залегла лампу и свечи, за­тем вынула из шкафа графин с вином, налила из него рюмку и с жадностью выпила.

Это подкрепило ее, и на минуту она успокоилась, но вскоре тревога снова овладела ею. Что значит это заклю­чение? О, если бы, по крайней мере, ее ребенок был с ней, тогда она перенесла бы все. Этот живой портрет человека, которого она боготворила, дал бы ей силы и мужество.

Падение чего-то, брошенного в открытую дверь бал­кона и упавшего к ногам молодой женщины, заставило ее вздрогнуть. Она нагнулась и подняла камешек, к которому была привязана записка. С удивлением развер­нула она ее и прочла следующее:

«Милостивая государыня! Я здесь, у вашего балко­на, и если вы нуждаетесь в помощи против слишком суровых мер вашего мужа, я готов служить вам.

Гильберт Петесу».

Руфь радостно вскрикнула и выбежала на балкон.

—   Вы здесь, Гильберт? — прошептала она.

—   Да, здесь, к вашим услугам. Скажите только, как в случае надобности пробраться к вам,— ответил голос из чащи деревьев.

—   Я еще не знаю, что меня ожидает. Я заперта и пробраться ко мне нелегко: гардеробная на замке. На­право, в углублении флигеля, занимаемого жильцами, обыкновенно стоит лестница, вы...

Шум замка за спиной в дверях будуара прервал ее слова. Она поспешила вернуться в комнаты, и вдруг ослабев от охватившего ее страдания, опустилась в кресло.

Когда молодая женщина поспешно вернулась в ком­нату, Гильберт понял, что она услышала шаги мужа. Не теряя ни минуты, он велел Николаю оставаться в кустах, меж тем как сам с быстротой кошки влез на большое дерево против балкона. Скрытый в густой листве, он мог прекрасно видеть и слышать все, что произойдет.

Не найдя Руфь в будуаре, Самуил вошел в спальню. Он был бледен, как призрак, и мрачно глядели его боль­шие глаза. В нескольких шагах от жены он остано­вился и глухо сказал:

—   Я пришел узнать от тебя самой, каким образом ты сделалась любовницей князя Орохая?

Руфь встала и, стараясь схватить руку мужа, про­шептала, умоляюще смотря на него:

—   Ах, Самуил! Сжалься надо мной, не заставляй ме­ня вспоминать прошлое. Прости меня!

Самуил отшатнулся с отвращением.

—   Пожалуйста, без комедий. Я пришел говорить о деле, а не глядеть на сцены. Сознайся, негодная, в с всех подробностях своей бесстыдной связи.

Его движения, холодные, жестокие слова привели ее в негодование, и лицо ее вспыхнуло. Она была возмуще­на человеком, который никогда не любил ее и безжа­лостно осуждал.

— Хорошо! — сказала она со сверкающим взглядом.— Я скажу всю правду, но прежде всего о тебе самом, виновнике моего унижения. Зачем, любя другую, ты же­нился на мне? Когда, через неделю после свадьбы, я узнала, что ты обрек меня на жизнь домашнего жи­вотного, я просила отпустить меня, дать мне свободу, ты не согласился, ты оставил меня, ты приковал меня к себе, платя мне за безумную любовь, которую я, не­смотря ни на что, к тебе питала^ холодностью, презре­нием, упорно удаляясь от меня и грубо отталкивая ме­ня всякий раз, как я пыталась к тебе приблизиться. Вечно одна, осужденная на скуку, я впервые узнала безумную ревность. Твое вечное отсутствие зародило во мне подозрение, что ты посещаешь другую женщину. Я искала в твоем кабинете доказательств этой связи и случайно нашла записку, потерянную Джеммой Торелли. Рассчитывая тебя поймать, я отправилась на мас­карад, а одинаковый рост и черные глаза Мефистофеля ввели меня в заблуждение. Вот почему, по-прежнему надеясь разоблачить тебя, я очутилась в кабинете рес­торана. Узнав свою ошибку, я умоляла князя, не назы­вая, однако, себя, отпустить меня, и в тот день верну­лась домой незапятнанной, ибо князь — человек чести и удовольствовался моим обещанием, что я позову его, если буду чувствовать себя несчастной. Я поклялась себе никогда этого не делать, так как хотела остаться честной, и когда ты сказал мне, что уезжаешь в Па­риж, я просила тебя взять меня с собой, боясь долгого одиночества и искушающих мыслей. Ты тогда жестоко отказал мне, как будто моя просьба была для тебя ос­корблением. Жена была всегда лишней в твоей жизни. Тебе ни разу не приходило в голову, что это несчаст­ное существо могло желать чего-нибудь более роли эко­номки, что у нее есть сердце, чувства, которые ты в ней пробудил, никогда не удовлетворив их, что у тебя есть обязанности относительно меняли что если ты отказывал ей в любви, то мог, по крайней мере, заменить это чув­ство дружбой. Увлеченная негодованием и оскорблен­ной гордостью, я стала видеться с князем... Его любовь льстила мне и приводила меня в упоение, я излила на него все чувства, с которыми до сих пор не знала что делать. Да, я обесчещена, я погибла. Но я не упала бы так низко, если бы человек, клявшийся перед богом любить меня и заботиться обо мне, руководил мною, поддерживал меня, вместо того, чтобы отталкивать и презирать... Больше мне нечего сказать тебе. Подумай, имеешь ли ты право быть мне строгим судьей...

Руфь замолчала, задыхаясь от волнения. По мере то­го как она говорила, лицо Самуила бледнело все более и более, каждое из ее обвинений как обухом ударяло его по голове, неподкупный внутренний голос шептал ему: «Все это правда». Но как она осмелилась мстить ему, выбрав себе в любовники человека, которого он смертельно ненавидел? Бешенство, кипевшее в нем, осле­пило его и заглушало чувство справедливости и жалости.

— Удивляюсь искусству женской тактики, которая сумела повернуть оружие, и из подсудимой сделать себя обвинительницей,— насмешливо сказал он.— Конечно, чтобы тебе быть невинной, преступником должен остать­ся я. Ведь я заставил тебя пасть так низко, внушил те­бе мысль взять себе любовника и наделить меня неза­конным ребенком. К сожалению, я не могу признать се­бя столь виновным! Я дал тебе все, исключая мою лю­бовь, но многие женщины не встречают любви в жизни. Мало ли жен, которые ищут ее и находят в обязан­ностях матери и хозяйки дома цель своего существо­вания! У тебя был ребенок, мог бы быть и другой. Воспитание их в спокойной и богатой обстановке могло быть не менее ценно, чем романтические бредни. Но до­вольно о прошлом, надо говорить о будущем. Ты ули­чена в преступной связи с гоем, а Леви свидетель тому, что я застал тебя на месте преступления. Я мог бы раз­вестись с тобой и отослать тебя к твоему отцу, но для тебя так же, как и для меня, скандал был бы ужасным делом, и я твердо решился не делать себя предметом насмешек. Позор не должен выходить за эти стены, и я даю тебе лучший выход, которым ты охотно восполь­зуешься, если чувство собственного достоинства и стыда не совсем угасло в тебе.

Он пошел в будуар, принес оттуда лист бумаги, чер­нила и перо, затем налил вина в стакан и всыпал в него белый порошок, который достал из кармана.

С ужасом и мучительной тревогой следила Руфь за каждым движением мужа.

—  Теперь возьми перо и пиши то, что я тебе про­диктую.

—  Я не могу, я не понимаю,— прошептала Руфь, отодвигаясь.

—  Я тебе приказываю! — проговорил дрожащими гу­бами Самуил, крепко схватив за руку Руфь.

Под давлением его воли, как автомат она написала следующие строки:

«По многим причинам, я не могу больше жить. Бог и мои родные простят мне мое решение и не будут никого винить в моей смерти, так как я умираю добровольно.

Руфь Мейер».

Самуил перечитал записку, положил ее к себе в кар­ман и, пододвинув стакан к онемевшей от ужаса жене, холодно сказал:

—  А теперь пей так же смело, как ты меня обманы­вала и бесчестила.

—   Ты хочешь убить меня, но это невозможно, нет, ты только пугаешь меня. Как бы я ни была виновата, ты не имеешь права лишать меня жизни!.. — Упав на колени, она уцепилась за платье мужа... — Самуил! Самуил! Будь же человеком. Разведись со мной, выгони меня, я уеду из города и никогда не покажусь тебе на глаза, ни­чего не буду требовать от тебя, только оставь мне жизнь.

—  Ну да, ты уедешь от меня и потребуешь помощи и поддержки у князя,— проговорил, задыхаясь, Самуил и, схватив за руку Руфь, все еще стоявшую на коленях, притянул ее к столу.

—  Пей, жалкая, гнусная, трусливая тварь! Пойми, что ты не выйдешь живой из этой комнаты и что неза­конный ребенок должен умереть вместе с тобой.

—  Нет, нет, я не хочу умирать, я боюсь смерти,— сказала молодая женщина, защищаясь и отступая, про­тянув руки вперед.

—  Ты представляешь такой же образчик героизма, как и добродетели,— язвительно заметил Самуил,— но на этот раз тебе придется быть храбрей помимо твоей воли. Я даю тебе полчаса на размышления, чтобы ты могла приготовиться отдать богу душу.

Он сел, вынул часы и положил их на стол. Руфь ни­чего не ответила. В суровом взгляде мужа она прочла беспощадный приговор. Измученная, обезумев от ужаса, исступленным взглядом глядела она на стакан, заклю­чавший в себе смерть. Такая развязка ужасала ее: в ее мо­лодом, полном жизни организме все возмутилось против этой казни, и капли холодного пота выступили на лбу.

С волнением Гильберт Петесу следил за всеми пери­петиями этой ужасной сцены. Решимость, начерченная на бледном бесстрастном лице Самуила не оставляла сомнения в конечном исходе, который должен разру­шить его столь выгодные планы.

— Ах ты каналья,— ворчал он в бешенстве, — Если я не придумаю какой-нибудь диверсии, он убьет ее, и тогда прощай бриллианты! Но что придумать, минуты сочтены.

Несколько минут он раздумывал, затем слез с де­рева и скрылся во мраке, пробираясь вдоль дома.

Чтобы читатель понял смелое предприятие проходим­цев, надо сказать несколько слов о внутреннем распо­ложении комнат.

Половина флигеля первого этажа была занята са­мим Самуилом, другая же половина здания, третий и четвертый этажи с отдельным подъездом, включая боль­шую квартиру банкира, выходившую на лестницу, была занята жильцами.

Старик Авраам жил внизу, а сына своего отделил, так как у молодого человека были иные привычки, и он вел совершенно иной образ жизни. Собираясь же­ниться на Валерии, Самуил расширил и приспособил к новым требованиям свою холостяцкую квартиру, кото­рую он предпочитал слишком роскошным комнатам ниж­него этажа. Но когда судьба разрушила все его планы, дав ему другую невесту, последовали новые перемены. Во втором этаже была приготовлена для молодых супру­гов квартира, там были спальни, гардеробные и при­емные комнаты, а внизу Самуил устроил себе кабинет, и как верный часовой сторожил от нескромных глаз три замкнутые комнаты, в которых он сохранил все воспо­минания своей несчастной любви, равно как и всю меб­лировку и все подарки, предназначенные любимой жен­щине. Возле кабинета находилась читальня, из кото­рой маленькая винтовая лестница вела в спальню. Ос­тальная часть нижнего помещения была занята библио­текой, залой, предназначенной для коллекции картин и китайского фарфора, большой оранжереей, выходящей на памятную террасу, мастерской и прочим. Этот уго­лок, где он чувствовал себя далее от жены, был люби­мым его убежищем, особенно летом.

Гильберт прекрасно знал все эти подробности, и по­ка пробирался вдоль стены дома, нетерпеливо искал глазами какое-нибудь освещенное окно. Вскоре он за­метил слабую полосу света, которая, пробиваясь сквозь опущенные шторы, падала на зеленую листву кустов. Но несколько далее из широко открытого окна разли­вался поток света. Очень осторожно Гильберт припод­нялся до самого подоконника и бросил взгляд в комнату. То была зала, смежная с кабинетом, дверь которой была заперта, в зале никого не было, на столе стоял канде­лябр из пяти свечей, освещая шляпу и перчатки банкира, равно как и кипу журналов и различных бумаг. Как кошка, бесшумно прыгнул он в комнату и, схватив канделябр, поджег бумаги, скатерть на столе и занавеси, затем поло­жил опрокинутый канделябр на пол и выпрыгнул в сад. Подойдя к брату, таившемуся в кустах, он тихо сказал:

—  Пойдем, помоги мне принести лестницу, спрятан­ную здесь недалеко, я приставлю ее к балкону, а ты будешь ее держать, пока я буду помогать ей спускаться.

Пять минут спустя Гильберт снова поместился в сво­ей обсерватории и заметил, что во время его отсутствия ничего не произошло. Руфь, откинувшись на спинку крес­ла, ничего не видела и не слышала, а Самуил бледный, сдвинув брови, с выражением непоколебимой решимости сидел, облокотясь на стол, машинально следя глазами за движущимися часовыми стрелками. Прошло еще нес­колько минут молчания, а затем по дому пронесся какой- то шум, послышались отдельные крики, а запах дыма и гари проник в комнату. Самуил с удивлением поднял голову, но в ту же минуту раздался какой-то гул и пос­лышались голоса, кричавшие:

—  Пожар! Пожар! Кабинет барона горит!

Самуил вскочил. Горит его кабинет, а там рядом — портрет Валерии и все сокровища его воспоминаний, не говоря уже о важных бумагах и документах, раски­нутых на его письменном столе.

Позабыв все, он выбежал из комнаты, а несколько минут спустя Гильберт появился на балконе и, подбе­жав к Руфи, все еще неподвижно сидевшей, сказал:

—  Придите в себя, сударыня! Если хотите спасти свою жизнь, то нельзя терять ни минуты. Соберите ско­рее ваши бриллианты и все драгоценности, какие у вас есть, а я запру дверь будуара на замок.

Как бы очнувшись от кошмара, она встала и вздох­нула всей грудью. Инстинктивно она схватила стакан и выплеснула его содержимое, затем вынула из стола несколько пачек банковых билетов и из потайного от­деления ключ от шкафа с драгоценностями. Гильберт, следивший за всеми ее движениями, снял с подушки батистовую наволочку, и оба они сложили все футляры, шкатулки, веера, усыпанные бриллиантами и другими драгоценностями; затем негодяй накинул на плечи Ру­фи мантилью, которая была на ней утром и, приподняв ее над балюстрадой балкона, поставил на лестницу.

—  Спускайтесь, сударыня, я сию минуту иду за вами.

Он поспешно вернулся в будуар и, схватив с бюро маленькую фарфоровую лампу, бросил ее в другой ко­нец комнаты. Мягкий ковер заглушил шум от разбив­шегося резервуара, но керосин вспыхнул и разлился ог­ненным потоком.

Минуту спустя, Гильберт присоединился к своим спутникам, и все трое поспешно направились к выходу. Они должны были пробираться окольными аллеями, так как весь дом был на ногах и сам наполнился людьми, которые испуганно бегали, не зная куда деваться. Был момент, когда они услышали звучный голос Самуила, возвышавшийся над общим говором и шумом. Они слы­шали, как он подавал указания, руководя погашением пожара, и Руфь, вся дрожа, ускорила шаг.

Так беспрепятственно достигли они переулка, в конце которого их ожидала карета, а через четверть часа бег­лецы укрылись в маленьком домике князя Орохая.

Трудно описать, что чувствовала Руфь, находясь в этом раю ее любви, где каждая вещь пробуждала в ней воспоминания. Страх, не случилось ли что с ее ребенком, усилил ее нравственные муки. Она видела, как пожар залил багровым светом сад. Что если ребенок погиб в пламени? Тогда какой ужасной ценой купила она себе жизнь! С глухим стоном Руфь упала на диван и спрята­ла голову в подушку, но Гильберт не дал ей долго пре­даваться отчаянию.

—  Сударыня,— сказал он, слегка касаясь ее плеча,— мне очень жаль, что не могу дать вам отдыха, в кото­ром вы так нуждаетесь, но опасность, угрожающая нам, не позволяет терять ни минуты. Вам надо уехать из Пешта двенадцатичасовым поездом, а теперь уже одиннад­цать часов. Вы должны подкрепить ваши силы, я при­готовил вам закусить и уложил ваши бриллианты и дру­гие вещи в чемоданчик. Вы отправитесь, с Николаем в Париж, где я присоединюсь к вам позже, так как выеду только завтра, имея надобность сделать здесь кое-ка­кие распоряжения в наших общих интересах.

Разбитая, утратив способность думать и действовать, Руфь молча подчинялась всем распоряжениям, и час спустя поезд увозил ее на всех парах далеко от родно­го города.

Лучи восходящего солнца осветили всю ужасную кар­тину опустошения как снаружи, так и внутри дома бан­кира: снятая крыша, почерневшие стены, разбитые ок­на... Улица была загромождена мебелью и узлами, тол­пы любопытных окружили группу несчастных жильцов, с отчаянием глядевших на остатки своего имущества. Поджог с двух противоположных сторон произвел страш­ные разрушения, и только соединенными усилиями всех пожарных частей можно было остановить пожар и по­тушить его наконец. Счастливой, непостижимой случай­ностью комнаты, предназначенные в былое время Ва­лерии, остались нетронутыми. Зато огонь поднялся в этажи, занимаемые жильцами, что имело гибельные пос­ледствия. Смерть трех жертв была уже констатирована. Ребенок, которого спускали из окна, упал и разбился. Один из слуг Самуила был смертельно ранен упавшей на него лестницей, наконец, в квартире первого этажа нашли обугленный женский неузнаваемый труп и тотчас предположили, что это труп баронессы. Молва, все преу­величивавшая, не удовлетворилась этими жертвами, и с рассветом в городе распространились самые невероят­ные слухи.

Самуил принимал деятельное участие в оказании по­мощи. С полнейшей неустрашимостью являлся он в са­мых опасных местах, и, не заботясь о собственном иму­ществе, употреблял все усилия для спасения жильцов. Когда, наконец, опасность миновала, местный полицейс­кий комиссар предложил ему. обойти с ним квартиры, чтобы констатировать убытки и затем составить акт о всех подробностях катастрофы. Медленно и беспрестан­но останавливаясь, чтобы делать отметки, обходили они комнаты, в которых вчера еще все было так спокойно и роскошно, а теперь эти оголенные и почерневшие стены, залитые водой, выпачканные сажей, и пол, усыпанный об­ломками ваз и статуй, представляли грустную картину полного разрушения.

В спальне Руфи, пострадавшей более других комнат, Самуил остановился у вделанного в пол несгораемого шкафа с драгоценностями, который уцелел от огня, но к крайнему его удивлению-, ключ от него, всегда нахо­дившийся в секретном ящике бюро, теперь торчал в замке. Он поспешно отдернул дверцу и побледнел, уви­дев новое подтверждение своих подозрений: все футля­ры исчезли... Следовательно, Руфь бежала и унесла с собой все свои золотые вещи, а ее сообщники, кто бы они ни были, прикрыли ее бегство поджогом дома.

—  Может, вы заподозрили воровство, господин ба­рон,— спросил комиссар,— оно весьма вероятно, так как я все более и более убежден, что это поджог.

—  Нет, нет,— глухим голосом ответил Самуил.— Кроме моей жены никто не мог открыть этот замок с секретом и, вероятно, желание спасти свои драгоцен­ности задержало ее и было причиной смерти. У меня лично нет подозрений ни на кого, я слишком подавлен несчастьем, постигшим мою семью, чтобы думать о чем-нибудь другом. А потому прошу вас, г-н комиссар, продолжайте осмотр один или с моим управляющим Леви. Мне же необходимо отдохнуть несколько часов.

—   Гм! Бедный молодой человек! Я начинаю думать, что эта катастрофа скрывает семейную драму,— подумал комиссар, оставаясь один.

Дав Леви нужные указания, Самуил сел в карету, велел ехать в загородную виллу и в полном изнеможе­нии откинулся в угол экипажа. Он чувствовал пустоту в голове и гнетущую тяжесть в сердце.

В саду виллы перед террасой маленький Самуил иг­рал, сидя на деревянной лошадке. Увидав отца, он соско­чил и бросился ему навстречу, со всей быстротой своих рез­вых ножек. Радостная улыбка озарила его личико, русые локоны развевались по ветру, словно золотой ореол.

Самуил поднял ребенка на руки и страстно прижал к груди.

—  Какой ты сегодня грязный, папа, всклокоченный,— воскликнул мальчик, трепля ручонками волосы отца и желая пригладить их.— И отчего у тебя руки такие чер­ные, поцарапанные. Тебе больно? — спросил он, прижи­маясь розовой щечкой к бледному лицу Самуила.

—  Ах, боже мой! Что случилось, барон? — воскликну­ла подошедшая няня, с удивлением и испугом глядевшая на разорванное платье и страшный вид своего господина.

—  У нас был пожар в доме, и я надеюсь, няня, что с сегодняшнего дня вы будете еще больше заботиться о ребенке, так как мать его погибла в пламени,— тихо ответил банкир.— А ты, мой милый, ступай играть, папе нужно немного отдохнуть.

Приняв ванну, Самуил лег, заснул свинцовым сном и проспал несколько часов. Проснувшись, он почувствовал себя крепче. Страшное нервное возбуждение, не поки­давшее его с отъезда из Парижа, уступило место более спокойному размышлению. Как бы отрезвясь от кошма­ра, он провел рукой по лбу. Беспощадный приговор Ру­фи и ужасное происшествие, спасшее ей жизнь, пред­ставились ему в новом свете. Мучимый тревогой, он встал и прошел в свой кабинет. Прежде всего ему бро­сился в глаза открытый чемодан, из которого его ка­мердинер, приехавший из Парижа, вынимал вещи и рас­кладывал их на столе.

При виде двух футляров и несессера, предназначен­ных жене, угнетающее Самуила неприятное впечатление усилилось. Нет, он не был слишком строг: измена, во­ровство и поджог вполне заслуживают смерти. Эта бы­страя перемена мыслей отозвалась в его голосе, когда он резко сказал:

—  Унесите эти футляры, несессер и картон с тряп­ками, и чтобы я никогда их больше не видел!

Удивленный лакей повиновался и, видя дурное на­строение своего господина, поспешил удалиться, а Са­муил сел к своему бюро и занялся разбором бумаг. Он развернул пакет с книгами и, перелистывая их, остано­вился на толстом томе в зеленом переплете, заглавие которого гласило: «Книга духов» Аллана Кардека.

—  Ах, это книга того самого странного сектанта, о которой мне так много говорили у Кирхберга! — сказал он себе.— Я и не знал, что он прислал мне ее. Посмот­рим. Сегодня, несмотря ни на что, я расположен раз­влечься.

Он стал внимательно перелистывать сочинение, но мало-помалу на губах его появилось выражение горькой насмешки и презрения.

—  Бессмертие души! Совершенствование, как цель жизни! Перевоплощение, читай метомисихозя! Сношение живых с мертвыми! — читал он с саркастической усмеш­кой.— Все это старые сказки, переделанные на новый лад... Ха! Ха! Ха! Действительно развлекают подобные мечтания. Разве что, если бы мой отец своей рукой на­писал мне, что все это правда, я поверил бы, пожалуй. Просто все это утопия.

— Скажите няне, чтобы она привела мне сына,— приказал он вошедшему слуге.

Конец первой части.