Рауль вернулся домой в самом неприятном располо­жении духа. Он испытывал стыд и досаду за неосторож­ную связь, в нем все кипело. Он едва владел собой настолько, чтобы посидеть за обедом, после чего ушел в свою комнату, сказав, что чувствует себя не совсем хорошо, и запретив беспокоить себя под каким бы то ни было предлогом.

Ночь его несколько успокоила. Так как утро было чудесное, князь велел накрыть стол для завтрака на большом балконе, убранном цветами и защищенном тенью вековых деревьев сада. Рауль делал вид, что пе­релистывает журнал, украдкой поглядывая на жену, Валерия была красивее, но глубокая грусть и полная апатия отражались на ее прелестном лице.

—  О ком она думает? Не обо мне, конечно, так как не обратила вчера внимания на мое волнение, а теперь не замечает моего пристального взгляда,— с досадой и горечью спрашивал себя Рауль.

Молчаливое тет-а-тет молодых супругов было нару­шено приходом бонны с ребенком.

—  Здравствуй, дитя мое! — сказал Рауль, сажая мальчика к себе на колени.— Мадемуазель Генриета, вы можете уйти,— обратился он к бонне,— я приведу к вам ребенка.

При появлении сына Валерия несколько оживилась.

Маленький Амедей был очень красивым ребенком, но в нем не было ни малейшего сходства с родителями. Цвет его лица матово-бледный, густые черные, с синева­тым отливом кудри окаймляли его широкий выпуклый лоб и, в больших черных глазах, сумрачных и огнен­ных, не было ничего похожего на чарующую мягкость бархатных глаз Рауля.

Долго любовался им отец, улыбаясь, но вдруг вздрог­нул. Дьявольская мысль мелькнула в его уме: ведь вче­ра еще он видел те же самые черты. Разве это не были глаза и лоб Самуила Мейера? А этот алый страстный ро­тик, этот носик с горбинкой и подвижными ноздрями разве не напоминали ему губы и нос Джеммы, его лю­бовницы-еврейки? Сердце Рауля сжалось; что значит это странное сходство? Его отказ от дуэли и трогатель­ная заботливость о спокойствии княгини были следствием чего-то иного, а не просто великодушием. А если Валерия увлеклась так же, как Джемма — факт, подт­верждавшийся слухами о ее любви к Самуилу, то судь­ба, как бы в насмешку, заставила их подарить друг другу по незаконному ребенку, и таким образом, Рауль платил тем же!

Глаза его вспыхнули, и едва потухшее бешенство поднялось снова. Он так оттолкнул от себя ребенка, что тот с криком упал, и Валерия бросилась его поднимать.

—  В уме ли ты, Рауль, что так обращаешься с ре­бенком?— сказала она, успокаивая Амедея и покрывая его поцелуями.

Раздражение, которое князь с таким трудом сдер­живал, вырвалось, наконец, наружу.

—  Мне противно,— сухо сказал он,— вместо сход­ства с тобой или со мной в лице моего сына видеть черты еврея Мейера. Может быть, тебе более, чем мне, известны причины этой возмутительной случайности, ко­торая дает повод к очень странным предположениям.

Валерия на минуту онемела, затем встала, бледная как ее батистовый пеньюар, и большие синие глаза ее мгновенно потемнели от гнева.

—   Какие у тебя доказательства,— проговорила она дрожащим голосом,— чтобы оправдать такое подлое ос­корбление?

При виде этого страшного негодования доброе вели­кодушное сердце Рауля взяло верх; он тотчас же рас­каялся в том, что позволил себе так незаслуженно, быть может, обидеть жену.

—  Прости меня, Валерия,— вымолвил он, поспешно подходя к ней,— моя...

Он не мог продолжать, так как в соседней комнате послышался голос Антуанетты, и графиня Маркош во­шла на балкон со своим старшим сыном.

—  Здравствуй, Антуанетта, что так рано? — сказал Рауль.

Валерия стояла неподвижно, молча глотая слезы.

Графиня тотчас же заметила, что между ними про­изошло что-то, но не показала этого и спокойно ответила:

—  Я пришла посоветоваться с Валерией, я хочу по­хитить ее у тебя на полчаса.

Но не успели молодые женщины уйти с балкона, как вошел лакей и, подавая Раулю несколько писем, сказал:

—  Какой-то неизвестный покорнейше просит вашу светлость принять его по важному делу.

—  Кто это может быть? И что ему от меня надо? — спросил с нетерпением Рауль.

—  Он назвал себя Гильбертом. Я думаю, что один из погорельцев сегодняшнего пожара пришел, должно быть, просить помощи, так как всем известна благотво­рительность вашей милости.

При имени Гильберта князь несколько покраснел.

—  Проведите этого человека ко мне в кабинет, я сейчас приду. Что за пожар, о котором вы говорили?

—  Сегодня ночью, ваша милость, загорелся дом бан­кира Мейера, барона Вельдена. Страшный, говорят, был пожар, сам владелец и его жена погибли в пламени.

Пораженный Рауль отпустил лакея, но в то же мгно­вение услышал за собой восклицание Антуанетты и, бро­сившись к ней, увидел жену, лежащую в кресле.

—  Вероятно, смерть Мейера так сильно подейство­вала на Валерию,— сказал Рауль, вспыхнув.— Скажи ей, Антуанетта, когда она придет в себя, что тепереш­ний обморок при известии о несчастье, постигшем ее бывшего жениха, есть одно из доказательств, которых она у меня требовала.

—  Рауль,— поднимая голову, поспешно сказала гра­финя, старавшаяся привести в чувства подругу,— твои слова доставляют мне случай, наконец, которого я дав­но ждала,— поговорить с тобой откровенно. Я не узнаю тебя с некоторых пор. Ты, такой добрый и великодуш­ный, так жесток относительно Валерии. Сегодня у вас произошла какая-то семейная сцена, которая могла быть причиной ее обморока. Ну скажи откровенно, что во­оружило тебя до такой степени против той, которую ты так любил?

— Я бы очень желал, чтобы ты была права,— ответил Рауль, кусая губы и стараясь подавить слезы, готовые выступить на глазах.— Однако же ты осталась спокой­на при известии, которое должно было произвести на те­бя такое же впечатление, как и на Валерию. Ты должна согласиться с тем, что чувствует каждый муж, находя в чертах своего ребенка живой портрет человека, играв­шего таинственную роль в жизни его жены, и увидев, что она падает в обморок при известии о его смерти.

—  Рауль, тебя увлекает ревность,— строго проговори­ла Антуанетта.— Можешь ли ты действительно предпо­лагать, что эта чистая душа способна на такую гнус­ную против тебя измену? Стыдись! Валерия была взвол­нована, когда я вошла. Если ты ей сказал нечто подоб­ное тому, что я сейчас слышала, то, полагаю, это достаточная причина лишиться чувств.

Глубокое убеждение, которое слышалось в голосе и светилось в глазах графини, произвело благотворное впечатление на Рауля. Ничего не отвечая на ее слова, он прижал к своим губам руку невестки и ушел.

Беседа Рауля с Гильбертом не успокоила его. Жес­токость Самуила относительно жены ужаснула его. Уз­нав, что молодая женщина спасена, он вручил этому проходимцу крупную сумму денег, прося его позаботить­ся о Руфи и ее ребенке, и всегда, когда нужно, обра­щаться к нему.

Он остался один, и неодолимое желание высказать­ся, вылить свое горе испытанному, преданному другу заставило его подумать о матери.

Старая княгиня занимала в одном из предместий не­большой дом, окруженный садом. Ей было предписано жить вне города, так как последние четыре года ее здо­ровье очень пострадало. Она перестала владеть нога­ми, и изнурительная лихорадка подорвала ее силы. Прекрасное утро несколько оживило ее, и она велела вывезти свое кресло в сад, под тень сирени.

Когда вошел Рауль, она тотчас заметила, что он расстроен.

—  Милая моя,— обратилась она к лектрисе,— пой­дите отдохните, пока Рауль со мной. Вы много читали сегодня.

Едва высокая худощавая фигура скрылась в конце аллеи, она взяла руку сына и привлекла его к себе.

—  Сядь здесь, у моих ног,— нежно сказала она,— и поговорим откровенно, как было, когда ты был ребенком и приходил поверять мне, своему единственному дру­гу, все свои радости и печали.

Рауль прижал к губам худую, прозрачную руку ма­тери.

—  Да, дорогая моя, я пришел, чтобы открыть тебе мою душу, поведать тебе о моих заблуждениях и моей печали. Я очень изменился с тех пор, как женат, и уже не тот добрый, невинный мальчик, таким ты меня вос­питала. Я наделал много дурного, я так несчастлив.

Голос его оборвался, и он опустил голову на колени матери. Она ласково откинула рукой его шелковистые волосы, и, целуя его лоб, со вздохом сказала:

— Я давно заметила, что глаза твои не светятся

счастьем. Я боюсь, что может в слепом увлечении, же­лая во что бы то ни стало составить твое счастье, я уте­шила печаль и тем лишила тебя возможности быть сча­стливым в зрелом возрасте.

—   Дорогая матушка, не упрекай себя ни в чем! Я знаю, что у тебя была одна цель — мое счастье. Но теперь ты должна сказать мне правду, знала ли ты, что Валерия меня не любит и что сердце ее принадлежало другому. Мне необходимо знать истину, мне необходи­мы твои советы, чтобы привести в порядок хаос, господ­ствующий в моей душе и не дающий мне покоя.

—  Да, теперь я сознаю, какая дерзость со стороны человека воображать, что при его слепоте, при всей ог­раниченности он может подчинить себе обстоятельства своим истинным желаниям. Твоя болезнь тогда, дорогой мой, и страх потерять тебя сводили меня с ума. Доктор объявил, что реакция, вызванная радостью, только и может тебя спасти. Поэтому-то я и добилась привести невесту к твоему изголовью.

В коротких словах, но ничего не пропуская, сообщи­ла она ему все предшествующие его женитьбе события, но когда она в своем рассказе дошла до случая в день свадьбы, когда Рудольф едва успел спасти свою сестру от смерти, вытащив ее из пруда (в чем ей повинилась Антуанетта), Рауль вспыхнул.

—   О! — воскликнул он, дрожа от негодования.— Ес­ли бы я знал, что она становилась рядом со мной пе­ред алтарем, только что вырвавшись из объятий своего возлюбленного, я оттолкнул бы ее руку. Ничто не оста­новило бы меня! Она побоялась огласки, но у нее доста­точно смелости обмануть мое доверие и посрамить мою честь.

—   Ты увлекаешься, друг мой! Романтическая нату­ра Валерии толкнула ее на этот роковой шаг. Она хо­тела оправдаться перед человеком, которого она поки­нула и считала погибшим из-за любви к ней, но никог­да не могла она дойти до того, чтобы изменить тебе. Я считаю ее неспособной унизиться до такой степени, чтобы завести любовника.

—   Ошибаешься ты, матушка, если веришь всему это­му,— сказал Рауль, и слезы гнева выступили у него на глазах.— Надо быть очень близкой с человеком, чтобы бежать в дом ею же отвергнутого жениха в подвенечном платье. Я не поймал ее с поличным, но убежден, что мое счастье поругано, ибо явное доказательство ее измены существует. Теперь выслушай, в свою очередь, меня и ты согласишься со мной.

Он с волнением рассказал матери подробности своей супружеской жизни, признался во всех увлечениях, в злополучной связи с женой Мейера и ее последствиях. Затем сообщил ей об отказе Самуила драться с ним ради спокойствия Валерии, о поразившем его сходстве с его ребенком и об обмороке Валерии при известии о смерти барона.

—  Потому что,— прибавил он,— не падают же в об­морок, узнав о смерти человека, которого когда-то лю­били, а затем не видели четыре года.

Затем он в нескольких словах передал разговор с Гильбертом и меры, чтобы обеспечить, по возможности, будущее Руфи и ее ребенка.

—   Видишь ли, матушка, он выгнал из дому свою преступную жену,— заключил он, стиснув зубы.— Мало того, он счел себя вправе убить ее, чтобы уничтожить вместе с ней незаконного ребенка. А я? Неужели я дол­жен безропотно отдавать мое назапятнанное имя и мой титул чужому ребенку, да еще ребенку еврея? Да есть ли достаточное наказание изменнице?

—  Рауль, дитя мое. ты преувеличиваешь. Внутрен­ний голос говорит мне, что Валерия невинна. При ее чуткой, впечатлительной натуре могло случиться, что думая часто о бывшем женихе, она невольно передала ему злополучное сходство с Мейером. Можно ли по такому шаткому подозрению обвинять жену? Мейер пос­ле длительного отсутствия уличил жену в неверности. Будь у тебя такие же доказательства против Валерии, я бы первая сказала тебе — разведись. А потому, прошу тебя, Рауль, отбрось всякие сомнения и не отталкивай от себя ребенка, который все же твой сын. Амедей лю­бит тебя еще больше, чем свою мать. Он весь оживля­ется, едва заслышит твои шаги. Лишь голос крови мо­жет так сильно привлекать ребенка к тебе.

—  Ах, как бы я хотел тебе верить,— проговорил Рауль, глубоко вздыхая.— Хорошо, последую твоему со­вету и буду молчать, но счастье ко мне, тем не менее, не вернется, оно разрушено. Неодолимая преграда стала между мной и моей женой, всегда рассеянной и равно­душной. А так как я знаю, о ком она задумывается, то и я избегаю ее, ища любви вне супружества и чувствуя себя везде лучше, чем дома.

—  Нет, нет, Рауль! Обещай мне бросить любовные похождения, которые могут погубить тебя. Старайся, напротив, примириться с женой и привлечь ее к себе, не взирая на неудовлетворенную любовь, ища спокой­ствия в честной мирной жизни и в исполнении своего долга. Затем, навещай меня как можно чаще. Видеть тебя теперь мое единственное счастье, и я чувствую, что недолго буду им пользоваться. Твой отец зовет меня к себе, силы мои слабеют с каждым днем, и я знаю, что дни мои сочтены,

—  Матушка, не говорите о разлуке. Что станется со мной, одиноким, покинутым, никем не любимым,— вос­кликнул вне себя Рауль.— Нет, нет, ты не можешь, ты не должна умирать, а я не в силах перенести потери всего разом.

Испуганная отчаянием сына, княгиня откинулась, бледная, на подушки, а Рауль бросился к ней:

—  Тебе худо?

—   Нет, дитя мое, но горе твое при мысли о разлуке сильно взволновало меня. Если бы от меня зависело, разве я покинула бы тебя? Успокойся, дитя мое, мы должны покориться воле Создателя. Впрочем, смерть не есть разлука навеки; душа, отделившись от тела, на­чинает жить иной жизнью, и моя любовь переживет мое бренное тело. Я буду с тобой, буду видеть тебя, и может быть, ты будешь это знать и чувствовать.

Рауль слушал молча. Он снова сел на табурет и спрятал голову в колени матери. При последних словах он выпрямился и горько сказал:

—  Чтобы утешить меня, ты хочешь заставить меня верить невозможному. Никогда никто из отошедших не возвращался на землю, чтобы словом ласки смягчить скорбь покинутых или дать им добрый совет.

Княгиня выпрямилась и выражение торжественной важности озарило ее лицо.

—  Я непоколебимо уверена в том, что тебе сказала. Теперь настал момент сообщить тебе о случае, доказав­шем мне, что наши дорогие отошедшие находятся близ нас и могут иногда входить с нами в контакт.— Помол­чав с минуту, она продолжала:

—  Ты знаешь, как я любила твоего отца. Его смерть едва не свела меня с ума. В отчаянии я отреклась от жизни и света, забыла тебя в моей эгоистической скор­би. Я проводила целые дни в молельне, обтянутой чер­ным сукном. Там, сидя в кресле, я не сводила глаз с

портрета твоего отца, на котором он снят во весь рост. Так сидела я однажды вечером. Висячая лампа освеща­ла молельню. Я более чем когда-либо чувствовала себя одинокой, несчастной, слезы душили меня, и я закры­ла лицо руками. Глухой, но ясный треск заставил ме­ня вздрогнуть и поднять голову. Я с удивлением заме­тила, что беловатое блестящее облачко расстилается перед портретом. Минуту спустя оно рассеялось, и твой отец, словно выйдя из рамы, приблизился ко мне. Я оце­пенела и не могла шевельнуться. Но глаза мои не об­манывали меня: то был живой Амедей. Его прекрасные оживленные глаза с любовью и грустью смотрели на меня. Протянув ко мне руки и наклонясь ко мне, он сказал: «Дорогая Одилия, смерть есть лишь переход от одной жизни к другой. Тело разрушено, но любовь не умирает, как не умирает и душа. Я близ тебя, и твои слезы, твое непомерное отчаяние заставляют меня страдать. Я оставил тебе Рауля, посвяти ему себя, живи для него, и ты воскреснешь, если не для счастья, то для свя­того исполнения долга матери!»

Дрожа от счастья, я ловила каждый звук милого го­лоса, которого не слышала уже несколько месяцев. Но вдруг видение стало бледнеть, расплываться и как бы исчезло в раме. Вскочив, как безумная, я с криком от­чаяния бросилась к твоему отцу, чтобы удержать его, но мои руки уперлись в полотно. В отчаянии я еле дотащи­лась до аналоя и упала перед ним на колени. Но каково было мое удивление, когда у подножия креста я увидела раскрытый листок бумаги, в котором почерком тво­его отца были написаны те самые слова, которые он только что произнес. Я не могла сомневаться в том, что милосердие божье приподняло меня над завесой, скры­вающей от нас невидимый мир, и слышала одно из тех живых существ, которых не может видеть наше грубое зрение. Я пала ниц и благодарила бога. Никогда нико­му я не говорила об этом случае. Мне казалось, что сом­нение, недоверчивая улыбка осквернят эту тайну. А те­перь я покажу тебе эту записку, которую ношу уже де­вятнадцать лет.

Княгиня вынула медальон, висевший на золотой це­почке и спрятанный на груди, и достала из него сложен­ную бумажку, пожелтевшую от времени, на которой ка­рандашом были написаны приведенные выше слова. Ра­уль с благоговением рассматривал записку.

— Я верю тебе, матушка,— сказал он, целуя руку матери,— и постараюсь найти в этом убеждении неко­торое утешение в скорби, которая меня ожидает. Соглас­но твоему желанию, я готов верить в невиновность Валерии и искать сближения с ней. Я прощаю ей оскор­бление, которое она нанесла моей любви, произнося ложную клятву у алтаря.

Князь вернулся домой самым искренним образом рас­положенный к примирению. Но зло, раз допущенное, трудно исправить.

Когда Валерия пришла в себя, первой ее мыслью было уехать от мужа, и только просьба Антуанетты ради чести семьи не прибегать к огласке, заставила ее отка­заться от своего намерения. Но оскорбленная до глубины души, она была холодно сдержанна с Раулем, удалилась от ребенка и, замкнувшись в самой себе, казалось не замечала ничего окружающего. Лишь старушке-княгине она выказывала самую нежную дочернюю привязан­ность— окружала ее заботами и предупредительностью. И княгиня часто спрашивала себя, всматриваясь в ее бледное лицо, в ее ясные глаза, как зеркало отражав­шие чистую душу, возможно ли, чтобы это все служило маской?

Видя, что его попытка к примирению отвергнута, Рауль ограничился тем, что всматривался в Валерию, и порой ее дивная красота снова приобретала над ним свою силу. В такие минуты он упрекал себя, что поддал­ся подозрению, но при взгляде на Амедея в нем воскре­сали подозрения и злоба. В охлаждении жены к своему ребенку он видел доказательства сознания позора и уг­рызений совести. Впрочем, все эти чувства утихали пе­ред скорбью, которую он ощущал при мысли о близкой разлуке с матерью. Целые дни проводил он возле нее, ласками и заботами своими стараясь продлить ее жизнь.

Тяжелое предчувствие волновало между тем боль­ную. Что будет с Раулем, если до смерти матери не произойдет благоприятной перемены в натянутых отно­шениях семьи? Что будет с Амедеем, если отвращение или равнодушие поселятся в сердце молодого отца? Ку­да мог увлечь князя его впечатлительный страстный ха­рактер, когда ее не будет, чтобы нежной рукой сдер­жать его порывы. В надежде предупредить всякие не­желательные случаи княгиня старалась сблизить моло­дых супругов, удерживая при себе Валерию и Амедея. Она думала, что таким образом, при явном и совершен­но искреннем проявлении привязанности, она охранит мальчика от заброшенности в будущем, сохранит за ним одновременно привязанность Рауля, для которого было священно все, что любила его мать.

Так прошло лето. Но силы княгини явно убывали, и не было никаких надежд на продолжение жизни.

В одно прекрасное утро, в августе месяце, Рауль пе­чальный и озабоченный гулял по саду в ожидании каре­ты, чтобы ехать к княгине. Он машинально сел на ска­мейку у фонтана и рассеянно взглянул на блестящую струю воды, падающую из пасти тритона, как вдруг внимание его было привлечено каким-то золотым пред­метом, видневшимся меж камней и ярко сверкавшим под лучами солнца. Рауль позвал садовника. Тот, не долго думая, прыгнул в бассейн и с большим трудом вытащил цепочку с медальоном, застрявшим между камней.

— Это золотая цепочка, ваша светлость, и на ней висит что-то,— удивленно сказал садовник и достал ме­дальон.

Рауль очень обрадовался, увидев медальон Валерии, таинственно исчезнувший два года назад. Каким чудом эта вещь, которую от считал украденной лакеем, за что тот был прогнан, каким чудом она оказалась здесь? Князь пошел к себе в кабинет и заперся. Если действи­тельно в медальоне не было ничего подозрительного, то он готов был поверить в правоту своей жены и сделать все, чтобы исправить свою ошибку и примириться с Ва­лерией. Он готов был поверить, что лишь случай придал его сыну сходство с ненавистным евреем. Сидя у стола, он взглянул на стоявший перед ним и недавно снятый портрет Амедея. В этом личике ничто не напоминало его или Валерию, но это еще ничего не значит...

С лихорадочным волнением принялся он разгляды­вать медальон, потемневший от долгого пребывания в воде, слегка побледневший и несколько попорченный. Он продолжал ощупывать его со всех сторон, но не на­ходил ничего. Медальон казался целым. Однако его по­дозрительность была возбуждена. Он взял перочинный нож и стал так сильно нажимать обратную сторону ме­дальона, что коснулся, вероятно, потайной пружины. Открылось дно медальона и в нем оказалась с одной стороны прядь волос, с другой стороны миниатюрный портрет. Глухой стон вырвался из груди Рауля: он уви­дел энергичное красивое лицо и большие черные глаза Самуила Мейера. Не оставалось никакого сомнения: он был гнусным образом обманут и обесчещен. Сравнение портрета Амедея с портретом медальона уничтожило всякие иллюзии. Оба лица были схожи черта в черту. Ребенок, которого он считал своим, оказался сыном ев­рея, и он был не властен отречься от него, лишить его похищенного имени. В душе Рауля поднималась буря, а безумная жажда мщения внушала ему мысль требовать себе право отвергнуть жену и ребенка на основании предательского сходства.

—  Что надо? — спросил он лакея, который появился в дверях кабинета.

—  Княгиня чувствует себя очень худо и просит вашу светлость пожаловать как можно скорей. Сейчас прие­хал посланный от вашей матушки.

Рауль спрятал медальон в карман и как безумный бросился в карету.

Несмотря на всю свою слабость, княгиня по лицу вошедшего сына заметила, что в жизни его произошло нечто важное и что при всем старании сохранить внешнее спокойствие в нем проглядывала душевная мука.

Сердечная материнская тревога мгновенно возбудила силы умирающей, и движением руки она удалила всех из комнаты.

—  Дитя мое дорогое, я вижу по твоему лицу, что ты только что вынес сильное потрясение,— сказала она сла­бым голосом, пожимая руку сына.— Пока я еще могу слышать тебя и давать тебе советы, скажи мне все, что гнетет твое сердце.

Эти слова рассеяли мнимое спокойствие Рауля и, спрятав лицо в подушках ее постели, он разразился судорожными рыданиями, но через несколько минут пос­ле этого припадка отчаяния, сделав над собой усилие, он поднял голову и дрожащим, задыхающимся голосом сообщил о своем открытии и показал матери обличитель­ный медальон. Со слезами на глазах смотрела княгиня на это неоспоримое доказательство измены.

—  Что ты намерен теперь делать? — спросила она после минутного молчания.

—  Что мне остается делать, если я желаю сберечь уважение к себе, как не привлечь ее к суду,— горько ответил он.— С помощью этого медальона я сумею ли­шить эту бесчестную женщину права носить мое имя.

Княгиня выпрямилась.

—  Рауль, если ты меня любишь, если не хочешь от­равить мне последние минуты, ты этого не сделаешь! — с лихорадочным беспокойством сказала княгиня.— Душа моя не будет иметь покоя в могиле, если вся эта грязь ляжет на наше незапятнанное имя. Да и захочешь ли ты запятнать честь старого графа Маркоша, Антуанетты и ее мужа? Конечно, ты не можешь жить с Валерией, так разойдись с ней без огласки, не бесславя перед све­том ни ее, ни ребенка, неповинного в преступлении. Ди­тя мое дорогое! Я понимаю твои мучения, но тем не менее, умоляю тебя, предоставь месть Богу, прости, как Христос простил врагам своим, и милосердие Господне дарует тебе спокойствие и забвение.

Бледное прозрачное лицо больной слегка оживилось, ее большие глаза горели лихорадочным блеском, были с мольбой устремлены на Рауля. Сняв со своей шеи крест и медальон с таинственной записью, она произ­несла нежным, слабеющим голосом:

—  Можешь ли ты на этом кресте поклясться умираю­щей матери, что никогда не сделаешь подобного скан­дала?

Растроганный, побежденный ее взглядом и голосом, Рауль опустился на колени и прижал к губам крест и холодеющие руки, которые держали его.

—  Как ни тяжело мне это исполнить, но твоя пос­ледняя воля для меня священна. Из любви к тебе я клянусь этим крестом и памятью моего отца, что буду молча нести мой позор, никогда не разведусь с Вале­рией и не отвергну ребенка.

Луч радости озарил лицо княгини.

—  Да благословит тебя бог, как я благословляю тебя, сын мой, за твою любовь и повиновение, а внут­ренний голос шепчет мне, что все выяснится, и ты сно­ва будешь счастлив. Теперь... — она вдруг замолчала, силы ее внезапно ослабели, и она упала на подушки.

На крик князя в комнату вбежали старая лектриса и горничная, а вслед за ними вошел священник, прие­хавший по желанию больной. Взглянув на княгиню, свя­щенник опустился на колени и стал читать отходную. Припав головой к. постели умирающей, Рауль, казалось, ничего не видел и не слышал.

Прикосновение руки к его плечу вывело его из оце­пенения.

—  Встаньте, сын мой, мать ваша избавилась от зем­ных страданий, и ее праведная душа обрела вечный по­кой в селениях праведных.

Князь встал, он был так же бледен как покойница, но глаза были сухи.

Он наклонился над застывшим лицом той, которая беспредельно его любила, и, взглянув на крест в косте­неющих руках усопшей, осторожно вынул его и надел на себя.

—  Ты будешь напоминать мне мою клятву,— поду­мал он, благоговейно поцеловав холодные уста княгини.

Затем с удивительным спокойствием Рауль сделал все необходимые распоряжения.

Все знали, что он боготворил свою мать, и ожидали взрыва горя, а потому это наружное спокойствие, блед­ное бесстрастное лицо и воспаленные сухие глаза воз­будили общее удивление и некоторые опасения. Заме­тили также, что Рауль тщательно избегал жены и во все время погребальной церемонии не обмолвился с нею ни единым словом.

С момента смерти матери князь не ступил ногой в свой дом и все время находился возле гроба, а на то время, когда родные и знакомые приходили поклониться праху покойной, он запирался в комнате матери. Лишь после погребения подошел он к Антуанетте, прося ее передать графу Маркош, а также Рудольфу и Валерии, что ему нужно переговорить с ними о важном деле и что он просит их собраться с ними в час пополудни в кабине­те, куда и он прибудет, так как до той поры, весь этот день и всю ночь он желает провести в комнате усопшей.

На следующий день Валерия и Антуанетта пришли первые в указанную комнату. Княгиня чувствовала себя нехорошо, имела расстроенный вид, и траур еще резче оттенял ее бледность.

—  Я предчувствую горе,— говорила она.— Рауль та­кой странный, он так изменился.

Антуанетта ничего не ответила и с глубокой неж­ностью обняла ее. Тяжелое предчувствие сжимало ей сердце, но она старалась дать этому предчувствию оп­ределенную форму. Вскоре вошли Рудольф со своим отцом. Молодой человек был бледен. Молча и с недо­верием глядел он на сестру. Один старый граф был спо­коен, как всегда.

—  Не знаю, какая муха укусила Рауля,— говорил он, садясь.— Что значат все его странности и его траги­ческий вид. Это для меня тайна. Отчаяние его естествен­но, он так любил свою мать, но, тем не менее, покидать из-за этого свой дом, жену, ребенка... Это преувеличе­ние. И что это за таинственное совещание, на которое он нас всех созвал? Ничего не понимаю.

—  Сейчас все узнаем,— ответил Рудольф, прислуши­ваясь,— вот подъехала его карета.

Минуту спустя вошел бледный Рауль.

—   Успокойся, друг мой,— сказал старый граф, дру­жески пожимая ему руку.— Мы бессильны перед зако­ном природы. Но скажи, зачем ты нас собрал?

Князь оперся о стол и с минуту молчал.

—  Я собрал вас,— начал он, наконец,— чтобы вы были судьями оскорбления, нанесенного мне Валерией. Я ставлю ее перед семейным судом, так как клятва, дан­ная мною покойной матери, не позволяет мне публично от­вергнуть преступную жену, которая дерзнула прикрыть моим честным именем ребенка, прижитого с евреем.

Глухое восклицание вырвалось из груди Валерии. Рудольф побледнел и отшатнулся, а старый граф вско­чил с места.

—   Это клевета! Где доказательства такого неверо­ятного обвинения?

—   Взгляните на вашу дочь. Разве виновность не написана на ее лице? — сказал Рауль, дерзко смеясь и рукой указывая на бледное, как смерть, лицо Валерии, которая, чтобы не упасть, ухватилась за спинку крес­ла.— Впрочем, я имею доказательства более существен­ные. От меня скрыли многие обстоятельства, предшест­вовавшие моему супружеству, но вам, отец, я не став­лю это в упрек. Я вас понимаю и нахожу естественным, что такой кровный аристократ, как вы, предпочел иметь зятя дворянина, а не еврея. Но для Валерии нет из­винений, она обманула меня, выходя за меня замуж. До ее отъезда в Италию я откровенно спросил ее, не жалеет ли она своего прежнего жениха. Она сказала мне «нет»! И несмотря на это, не постыдилась, едва вытащенная из пруда, вырвавшись только что из объя­тий своего любовника, протянуть мне свою руку, при­нести ложную клятву перед алтарем и выдать ребенка банкира за моего сына.

—   Рауль! — воскликнула Валерия вне себя.— Кля­нусь тебе спасением души моей, что я невиновна, что я никогда не принадлежала банкиру.

В этом крике прозвучала такая правда, что князь на минуту поколебался.

—   Невиновна! — насмешливо сказал он.— Ты, кото­рая, позабыв чувство стыда и собственного достоинства, в подвенечном платье бегала в дом молодого человека, кото­рый был тебе уже чужим? Невиновна ты, которая через год после свадьбы носила медальон, где с одной стороны был портрет мужа, а с другой волосы и портрет любовника?

Он вынул из кармана злополучный медальон, от­крыл его и, положив возле портрета маленького Амедея, сказал:

— Судите сами об этом. Сличите эти два портрета, и у вас не останется никакого сомнения насчет происхож­дения маленького князя Орохая.

Старый граф побагровел, глаза его налились кровью, он бросился на дочь и так схватил ее за руку, что она упала на колени.

—   Признайся в своей вине, негодная, опозорившая наше имя! — крикнул он, продолжая с ожесточением ее дергать.

—   Не троньте ее! — сказал Рауль, бросаясь к жене, и оттолкнул руку графа, помогая Валерии встать. — Я один бы имел право мстить, но отказался от этого права. Моя дорогая мать, умирая, просила меня поща­дить жену и ребенка. Из уважения к этой предсмерт­ной просьбе, а также для ограждения чести моего и вашего имени я буду молчать, не разойдусь с Вале­рией. Но я не могу жить с ней, между нами разверзлась пропасть; мир и доверие убиты навсегда. Сегодня я был у командира и подал в отставку. Через неделю, думаю, мне можно будет уехать под предлогом путе­шествия, ребенок же останется при матери, и...

Валерия, бледная, чуть живая, безмолвно слушала его; но при последних словах она схватила руку князя и голосом, проникнутым глубоким чувством правоты, проговорила:

—   Ах, Рауль, если бы ты знал, как несправедлив ко мне. Вся моя вина в том, что я носила этот медаль­он, но я полагала, что Мейер умер, когда дала в Неа­поле вставить его портрет в медальон, который ты мне подарил, а потом не знала как его вынуть. Давно уже сердце мое не принадлежит ему и воспоминание о нем для меня — тяжелый сон. Сходство ребенка с ним не­понятная злая случайность, так как я всегда была верна тебе. И если есть правда у Бога, то невиновность моя бу­дет доказана, и тогда ты поймешь, что совершил пре­ступление, не признав ребенка за своего сына. Клянусь тебе еще... — Она не договорила, порывисто прижала к сердцу руку, голова ее запрокинулась. Она упала бы на пол, если бы Рауль не подхватил ее.

С помощью Антуанетты Рудольф отнес сестру в ее комнату, а Рауль подошел к расстроенному графу, кото­рый бессильно опустился в кресло.

—  Успокойтесь, отец,— сказал ему князь,— я сделаю все, чтобы наш разрыв не подвергся огласке. Валерия ос­танется здесь полновластной госпожой, она будет поль­зоваться всеми доходами, какими пользовалась до сих пор. Моему нотариусу, равно как и моим управляющим будет дано распоряжение доставлять ей необходимые суммы для поддержания дома, а я отправлюсь путе­шествовать, чтобы рассеять мою скорбь, и злым язы­кам не будет никакой пищи для сплетен.

—  Ах, я бы желал лучше видеть ее мертвой,— про­шептал граф, пожимая руку зятя, и слезы отчаяния и угрызения совести скатились по его щеке.

Валерия не приходила в себя, у нее открылась го­рячка, и доктора нашли болезнь весьма опасной. В те­чение недели жизнь ее была на волоске, но молодость взяла свое. Верный своему намерению избегать всего, что только может дать повод к сплетням, князь остался в городе, и только через две недели, когда доктора призна­ли Валерию выздоравливающей, он решился уехать;

Трудно описать его чувства в течение этого времени. Слова его жены и тон ее голоса трогали его; воспомина­ние о душевной муке, отразившейся на прелестном лице Валерии, преследовали его, будя в нем прежнюю страст­ную любовь, но при мысли о подавляющих доказа­тельствах ее виновности в сердце его снова поднималась буря и кипела решимость расстаться с ней навсегда, Тем не менее, накануне отъезда им овладело непобедимое же­лание взглянуть последний раз на больную. Уехать, да­же не взглянув на нее, показалось ему невозможным.

Он нерешительно направился к спальне Валерии и при­поднял портьеру, окинув взглядом комнату. В несколь­ких шагах от кровати Антуанетта в пеньюаре сидела у стола, освещенного лампой с абажуром. Склонясь над молитвенником она, казалось, погрузилась в молитву.

—  Антуанетта,— позвал тихо Рауль.

Вздрогнув, она подняла голову и, увидев князя, тот­час подошла к нему и подвела его к кровати. Тень от атласных занавесей и кружев падала на Валерию, и бледная неподвижная головка ее едва отделялась от батиста подушек, вследствие истощения. Она спала тя­желым сном, и ее тонкое исхудалое лицо носило отпе­чаток такого страдания, что Рауль вздрогнул. Он молча смотрел на нее несколько минут, затем склонился и при­пал губами к ее холодной ручке, лежащей сверх одеяла.

Антуанетта видела, что он плачет, и когда он повер­нулся к ней, сказала умоляющим голосом:

—  Ах, Рауль, послушайся голоса своего сердца, ос­танься, и все будет хорошо. Несмотря на все кажущиеся улики, я вполне уверена в том, что Валерия невиновна. Останься, счастье вернется.

—  Ты требуешь от меня невозможного, Антуанетта. Пока не изгладится страшное подозрение относительно происхождения Амедея, никто не в состоянии уничтожить пропасть, которая отделяет меня от Валерии. Ах, если бы она могла оправдаться! Но она не может этого сде­лать. Не говори же ей, что я приходил сюда, и когда она оправится, отдай ей этот медальон. Теперь мне всё равно, если он будет у нее, так как мое счастье разру­шено безвозвратно. Прощай, дорогой друг, прощай! Не забывай в твоих молитвах одинокого скитальца, кото­рый будет искать по свету душевного мира и забвения!

С трудом сдерживая рыдания, Антуанетта обняла его.

—  Конечно, я буду молить бога, чтобы он разъяснил эту печальную тайну и возвратил тебя в наши объятия. Но, Рауль, неужели ты в самом деле хочешь уехать, быть может, на целые годы, не простясь с Амедеем?

—  Нет! Нет! — воскликнул Рауль.— Я не могу ви­деть его. Это живой образ ненавистного мне человека, живое доказательство моего несчастья.

—   А он все-таки твой сын. Умирая, твоя мать бла­гословила и обняла его, и это благословение освятило невинного малютку. Ты не можешь уехать, не прижав его еще раз к своему сердцу.

Растроганный Рауль поддался убеждению Антуанет­ты и пошел вслед за ней в комнаты сына. Они остано­вились на пороге, заслоненные портьерой. Амедея укла­дывали спать и, стоя на коленях в кроватке, он читал своим чистым детским голосом вечернюю молитву: «Отец небесный, даруй папе и маме здоровья и счастья, а мне помоги быть послушным, чтобы расти им на радость».

—  Уйдите, Марго,— сказала Антуанетта няне, вхо­дя первой.

—  Амедей, завидя отца, которого боготворил, мигом вскочил и, радостно вскрикнув, протянул ему свои ру­чонки. Он был очарователен в ночной рубашечке с кру­жевами, с блестящими глазами и счастливой улыбкой. Рауль взял его и прижал к своей груди, слезы душили его.

—  Не плачь, папа! Амедей будет паинькой,— сказал мальчик, обнимая ручками шею князя и нежно прижи­мая свою кудрявую головку к щеке отца.

На минуту он забыл все и покрывал поцелуями ре­бенка, но вдруг, вырвавшись из его объятий, он почти бросил его на руки Антуанетты и выбежал из комнаты.

Выздоровление Валерии шло медленно. Ее душевное состояние задерживало выздоровление, и полная апа­тия сменилась частым лихорадочным возбуждением. Ан­туанетта была одним существом, которое она к себе до­пускала. Отца и брата она запретила к себе пускать. И графиня боялась, чтобы это нервное потрясение не было слишком сильным для нежной натуры Валерии и не оказало на нее пагубных последствий. Однажды ут­ром, месяц спустя после отъезда Рауля, обе они сидели в будуаре княгини. Доктор только что ушел и, по-види­мому, остался доволен состоянием больной, разрешил ей выехать в экипаже подышать воздухом. Лежа в длин­ном кресле и устремив взгляд в пространство, Валерия о чем-то напряженно думала. Антуанетта, следившая за ней, первая нарушила молчание.

—  Фея, я давно хочу поговорить с тобой серьезно. Порой я не узнаю тебя, а между тем, теперь, когда ты начинаешь выезжать, надо же положить конец стран­ностям, которые могут вызвать удивление в людях. Ска­жи мне откровенно, отчего ты не хочешь видеть ни от­ца, ни Рудольфа?

—  Потому, что оба они поверили моей виновности,— раздраженно сказала Валерия.— Они сочли меня спо­собной на такую низость! Отец мой, всегда такой доб­рый, забылся до того, что бросился на меня с таким бешенством, что Рауль должен был меня защищать. А между тем, что же как не их беспутство да мотовство заставили меня поплатиться таким счастьем тогда, те­перь — моей честью. Они толкнули меня в объятия Са­муила, чтобы спасти свое имя, а затем в объятия кня­зя, в угоду родовому тщеславию. Отец дал мне выбор: мой разрыв с Самуилом или самоубийства, забывая о том, что душой человека нельзя распоряжаться по ми­нутному капризу. Ах,— продолжала она, сжимая руками свою, голову,— я сама не узнаю себя и порой мне ка­жется, что я теряю рассудок, когда думаю о непостижи­мом сходстве Амедея с Самуилом. Антуанетта! Ты одна веришь моей невиновности, и я действительно невиновна. Но, быть может, бог, чтобы наказать меня за то, что я любила человека, который принадлежит к народу, рас­пявшему Христа, дал моему единственному сыну черты отверженной расы. И за эту любовь от подверг меня презрению людей, которые будут теперь показывать на меня пальцами.

—  Нет, нет! Ты преувеличиваешь,— перебила ее гра­финя со слезами на глазах.— Никто не может презирать тебя или подозревать в том, что произошло между то­бой и Раулем.

— У меня нет этой иллюзии, и я знаю, что люди очень проницательны в раскапывании причин скандальных дел, а тут факты бросаются в глаза. Разве муж оставляет свою больную жену, если его к тому не побуждает же­лание бежать от нее? Нет, нет, Антуанетта, я не могу и не хочу встречаться с людьми, каждый взгляд которых казался бы мне осуждением. Теперь, когда я оправилась, я приведу в исполнение давно принятое мною решение. Я уеду из Пешта в Фельзенгоф, который принадлежит мне, и поселюсь там.

—  Ты хочешь одна провести зиму в этом старом гнезде, скрытом в горах? Это невозможно, Валерия, в этом замке долго никто не жил.

—   Ты ошибаешься. Я велела его поправить, и те­перь он в прекрасном состоянии, а местоположение его чудесное. Уединение и тишина среди природы возвра­тят мне душевное спокойствие. Чтение, работа, рисова­ние и музыка наполнят мое время. Не отговаривай меня, мое решение непоколебимо. Только не откажи мне в моей просьбе — оставь у себя Амедея!

—  Ты хочешь разлучиться с ребенком? — прогово­рила Антуанетта, бледнея.

—  Да, я не могу оставить его при себе. Каждая чер­та его лица служит мне как бы укором в вине, которой я не совершала, а порой присутствие его для меня невы­носимо. К тому же мной овладело страшное сомнение, и я спрашиваю себя: мой ли это ребенок. Я не имею ни­каких доказательств, но во мне есть инстинктивное убеж­дение, что это позорящее меня сходство скрывает ка­кую-то тайну. Ты добрая, Антуанетта, я знаю, ты бу­дешь заботиться о ребенке, как о своем собственном, и заменишь ему мать.

Все убеждения графини были напрасны, и в один прекрасный день Валерия незаметным образом уехала из столицы, а маленький князь переехал к тетке. Вели­колепный дом Рауля, закрыв свои гостеприимные двери, предоставил посещавшим его знакомым полную свобо­ду удивляться причинам этого неожиданного случая.

Накануне своего отъезда княгиня имела душевную беседу с отцом фон-Роте и открыла ему свою душу. Прощаясь с нею, духовник благословил молодую жен­щину со слезами на глазах и прибавил:

— Склонись с покорностью, дочь моя, и неси с верой и смирением тягостное испытание. Я верю твоей чис­тоте и не нахожу объяснения сходству твоего ребенка с молодым евреем, но Бог не оставляет без помощи и озаряет светом то, что темно для нас.