Уехав из Пешта, Рауль имел сначала намерение пу­тешествовать, но его нравственное утомление было так сильно, что он должен был отказаться от своего плана. Он поехал в Неаполь, там в окрестностях купил себе виллу и зажил в полном уединении. Мало-помалу влия­ние чудной природы произвело благоприятный перево­рот в его наболевшей душе. Но по мере того, как раз­дражение его успокоилось, оно заменилось страшной пустотой. Рауль, натура любящая и мечтательная, при­вык с детства к материнской нежности, к сердечным из­лияниям, составлявшим потребность его души. Женив­шись рано и на женщине, которую обожал, он еще более привык к семейной жизни. И вдруг он лишился всего. Страшное подозрение тяготело над его женой, которую он чтил как святыню; один вид его ребенка был ему невыносим, а мать, этот добрый гений, чьи объятия были для него убежищем любви и мира, покинула его навсег­да. Несмотря на терзавшее его чувство пустоты и оди­ночества, Рауль избегал общества; он чувствовал от­вращение к удовольствиям, а связь его с Руфью отняла всякую склонность к любовным похождениям. Един­ственным его развлечением была прогулка пешком или в лодке. Лежа на траве или скользя по водам залива, долгие часы проводил он, любуясь природой и вспоми­ная прошлое.

Часто вставал перед ним прелестный образ Валерии, но он с горечью отгонял от себя его и мысль о той, ко­торая причинила ему так много страданий. Он хотел забыть ее и поэтому не вел переписки с Пештом, так что совершенно ничего не знал о жене и ребенке.

С глубоким чувством он часто думал о своей матери. В его памяти беспрестанно проходили последние дни ее жизни. Он повторял себе каждое слово, и им ов­ладевало неодолимое желание снова увидеть ее, услы­шать ее дорогой голос, ее добрые советы. Он с горечью спрашивал себя, если его покойный отец мог дать ося­зательное доказательство своего присутствия, отчего мать, так любившая его, не явится к нему в свою оче­редь, чтобы утешить его в несчастье. Рауль горячо мо­лил бога даровать ему милость, заказывая обедни за упокой души усопшей, и мысленно просил явиться ему, если она действительно продолжает жить за гробом, но просьбы его были напрасны. В этой смене скорби, надежды и отчаяния прошло около года. Но вот однажды уви­дел он во сне свою мать. Наклоняясь к изголовью, она по­целовала его в лоб и несколько раз настойчиво повтори­ла: «Поезжай в Париж, там ты найдешь себе покой».

Впечатление этого сна было так сильно, что князь решился исполнить данное указание.

«Как знать?—думал он.— Быть может, оживление шумного города успокоит мои терзания».

Едучи из Неаполя в вагоне железной дороги, он по­знакомился, с одним пожилым человеком, симпатичная наружность и приятная беседа которого благотворно повлияли на него, прожившего так долго в одиночест­ве. Рауль узнал, что г-н Буассе — отставной полковник, что ездил он в Палермо навестить больного родствен­ника и теперь возвращается оттуда в Париж, где жи­вет постоянно. Князь тоже назвал себя и сказал, что едет в столицу Франции для собственного удовольствия.

Полковник заинтересовался своим новым знакомым и, заметив, что в пути Рауль часто впадает в задумчивость, сказал ему как-то сочувственно:

—  Надеюсь, князь, вы не припишете праздному лю­бопытству, если я вам скажу, что заметил в вас какую- то грусть и разочарование, которые мне кажутся непо­нятными в таком молодом человеке. Вы одарены всеми преимуществами физическими и материальными, какое горе может тяготить вас, ваше молодое сердце? Вы должны были бы глядеть на жизнь, как на праздник.

Взгляд, полный участия, сопровождавший эти слова, тронул Рауля.

—  Благодарю вас за ваше сочувствие и скажу вам откровенно, что тяжелые семейные огорчения лишили меня наслаждения молодостью. Сверх того, я лишился матери, которую обожал! Мой добрый гений покинул ме­ня навсегда, обрек меня на такое одиночество, которо­му нет утешения.

—  А разве вы думаете, что любовь матери угасает вместе с разрушением тела? — сказал полковник, пока­чивая головой, и пытливо взглянул на грустное лицо князя.—В действительности только глаза наши не ви­дят ее, но душа ее, отделившись от тела, не покидает нас и разделяет с нами страдания. Скажите, считаете ли вы возможным общение живых и мертвых?

—  Нет, моя мать уверила меня, что мой покойный отец явился ей и утешил ее, но мне не дана такая милость.

—   Не отчаивайтесь, мой юный друг, я начинаю ду­мать, что сам Бог свел нас, и что мне буждено возвра­тить вам душевный покой. Не знаю, известно ли вам, что в Париже существует общество людей серьезных, образованных, цель которых научным трудом доказать бессмертие души и возможность сношений с невиди­мым миром через посредство существ, одаренных особой для этого способностью, так называемых медиумов. Эта новая наука, у которой огромная будущность, назы­вается спиритизмом. Она насчитывает уже миллионы последователей, число их увеличивается с каждым днем. И если вы хотите, я посвящу вас в эту новую веру. Я уве­рен, что вы войдете в сношение с вашей матушкой, и она даст несомненные доказательства своей личности.

—  О, конечно, хочу,— восторженно воскликнул Рауль,— проникнуть во мрак загробной жизни, узнать, что сталось с моей матерью, снова услышать ее советы... О! Если это возможно, я оживу. Я готов быть вашим учеником, полковник. И, неправда ли, вы не заставите меня томиться, терять драгоценное время? Вы посвя­тите меня на этих же днях?

— Не спешите, мой друг! — отвечал, улыбаясь, пол­ковник.— Ваше рвение меня радует, но к такому важ­ному делу нельзя приступить без подготовки. Прежде всего я должен прочесть с вами книги, служащие ос­новой учения спиритизма: «Книга духов», «Рай и ад», «Евангелие по спиритизму», «Книга медиумов» и «Книга бытия» Аллана Кардека. Когда вы поймете законы и возвышенное учение духов, мы попробуем с помощью Божьей, вызвать вашу матушку. Приходите ко мне, я живу с женой, й если вам понравится в нашем тесном кругу, то мы свободно займемся изучением.

Рауль горячо поблагодарил его за приглашение н вскоре по приезде явился в хорошенькую виллу, занимаемую полковником в окрестностях Парижа. Хозяйка дома радушно приняла его, и князь так хорошо почувство­вал себя в обществе своих новых друзей, что сделался поч­ти их каждодневным посетителем. Пророческий сои, за­ставивший его предпринять это путешествие, казался ему прямым указанием матери. Он ревностно изучал филосо­фию спиритизма, и его восторженная, впечатлительная ду­ша все более и более проникалась ее высокими основами.

Однажды полковник встретил Рауля особенно ра­достно.

—   Князь,— сказал он таинственно,— вас ожидает приятный сюрприз. Я представлю вас моей дочери Бар- тон, которая приехала к нам месяца на два. Она —• од­на из тех особых существ, которые передают нам за­гробные голоса, словом, она замечательный медиум. Так что после чая у нас будет спиритический сеанс, и, может быть, ваша мать вступит в общение с вами.

Немного спустя приехала молодая чета, и глаза Рауля с жадностью и любопытством устремились на ма­дам Бартон. Это была молодая красивая женщина, ху­дощавая, бледная, с тонкими пальцами и большими глазами, блестевшими странным огнем. Лихорадочное нетерпение князя было таково, что он ни до чего не при­коснулся за столом, но как только встали из-за стола, полковник сказал, смеясь, дочери:

—   Надо пожалеть нашего молодого гостя. Пойдем и вызовем наших невидимых друзей.

Все общество перешло в будуар мадам Буассе, и полковник выдвинул на середину комнаты стол, поло­жил на него несколько листов бумаги, принес крошеч­ный столик еще, в одном из ножек которого был встав­лен карандаш. Мадам Бартон села вместе с другими за стол и положила на него руку.

—  Теперь, друзья мои,— сказал полковник,— дайте друг другу руки, помолимся мысленно, чтобы придать больше силы появившемуся духу.

Через несколько минут молчания столик начал дви­гаться. и карандаш написал имя Густава.

—   Это мой покойный сын,— сказал хозяин дома, са­мый близкий дух медиума.— Скажи нам, милый Гус­тав, присутствует ли здесь дух княгини Орохай и же­лает ли она вступить в общение.

Быстро на бумаге были написаны следующие слова: «Нет надобности составлять цепь, пусть князь подер­жит свою руку минут пять возле руки сестры».

Рауль повиновался и, когда назначенный срок про­шел, карандаш стал писать: «Дух княгини Орохай здесь и готов отвечать своему сыну».

Нервная дрожь охватила Рауля. В голове его рои­лось столько мыслей, что он не мог сформулировать вопрос. И столик тотчас написал другим почерком:

«Молитесь все, чтобы Рауль успокоился, хаос его мыслей мешает мне писать».

Призвав всю силу своей воли, князь сосредоточил­ся в своей молитве и потом в волнении проговорил:

—  Дорогая матушка, если это ты говоришь со мной, то для удовлетворения укажи мне какое-нибудь обстоя­тельство, известное лишь нам двоим.

—  Слушайте,— сказал минуту спустя полковник, вы­нимая листок,— вот что написал дух: «Рауль, дитя мое, это я. Вспомни признание, которое ты сделал мне в то утро, когда я тебе рассказала о явлении твоего отца. Чтобы убедить тебя в моем присутствии, я напишу тебе здесь слова известной тебе записки».

Далее последовало содержание таинственного посла­ния отца Рауля. Рауль никому не поверял рассказа сво­ей матери. Лишь вскользь и не сообщая подробностей, говорил он полковнику о видении княгини. Ошеломлен­ный, он с лихорадочным волнением снял с шеи цепоч­ку и старый медальон. Он хорошо знал смысл записки, но никогда не обращал внимания на построение фраз, а теперь, когда он сравнивал эти две записки, то они ока­зались вполне схожими. Слезы брызнули из глаз Рауля. Наклонясь к столу, он прижал карандаш к своим губам.

—   Матушка, прости, что я еще хочу в некотором роде испытать тебя, но рассудок отказывается понимать это чудо, уничтожающее смерть. Можешь ли ты и хочешь ли ответить мне на один мой мысленный вопрос?

Едва успел он подумать свой вопрос, как карандаш уже писал: «Валерия невиновна в преступлении, в ко­тором ты ее подозреваешь, и я благословляю тебя, что­бы ты исполнил обещание, данное мне перед смертью. Бог дарует мне милость говорить с тобой, руководить тобой, давать тебе советы, и я вполне этим счастлива». Смертельная бледность покрыла лицо Рауля. Он ни­когда не произносил имени Валерии, клятву его не слы­шал никто, кроме его матери. Широко раскрыв глаза, всматривался он в прочитанные им строчки.

—  Мать моя,— прошептал он, наконец, дрожащим голосом,— если ты любишь меня как любила, ответь мне на последний вопрос, и я буду счастлив сознанием, что ты опять со мной и что я приобрел непоколебимое убе­жище. Скажи имя моего ребенка, твое девичье имя и день моего рождения.

—   Амедей, Одилия, графиня фон-Эберштейн и 22 июля 18...— быстро написал карандаш.

Этот ответ произвел потрясающее действие. С глухим вздохом, почти без чувств Рауль откинулся на спинку стула. Все встали в испуге, принесли воды. Вскоре князь пришел в себя, но полковник объявил сеанс оконченным.

С этого дня новая жизнь началась для Рауля. Жизнь земная и загробная осветились для него новым светом, а советы матери успокаивали его истерзанную, взволно­ванную душу. Он готов был целыми днями беседовать с дорогой отошедшей матерью и беспрестанно просил мадам Бартон брать в руки карандаш. Воспоминания о Валерии преследовали князя как упрек.

—  Должен ли я примириться с ней? — спросил он однажды у матери.

—  Да. но еще не настал надежный момент, прежде всего изучай спиритуализм и укрепляйся в добре.

—   Не могу ли я, по крайней мере, написать ей? Мысль о том, что я был несправедлив к ней, тяготит меня.

«Конечно, можешь, напиши, но я повторяю только, что это слишком рано, но я счастлива, что вера в мои слова пересилила твои подозрения, что ты первый дру­желюбно протянешь Валерии руку».

Рауль был слишком молод и нетерпелив, чтобы от­кладывать свои намерения; и к тому же чарующий об­раз жены снова приобрел власть над сердцем князя. На следующий день он написал Валерии, умоляя про­стить его оскорбление, и присовокупил, что, как бы не казалась она виновата, он хочет верить ее слову и потому во имя ребенка и будущего его счастья просит примирения.

С нетерпением он ждал ответа, но ответа не было.

—   Не умерла ли она? — спросил он у матери.

—   «Нет, но смертельно оскорблена»,— отвечал дух.

Спустя месяц он не вытерпел и написал еще раз, почти требуя ему тотчас же ответить.

Прошло еще две недели в напрасном ожидании, и Рауль уже подумывал о поездке в Пешт, как вдруг однажды утром среди полученных писем увидел один конверт, надписанный хорошо знакомым почерком. Вся его кровь прилила к сердцу, дрожащей рукой он разо­рвал конверт и прочел следующее:

«После всего, что произошло между нами, князь, письма ваши не могут не удивлять меня. По вашей ми­лости на мою честь легло неизгладимое пятно, и вы уже не властны снять его и осуждение, которому меня под­вергли, покинув меня. Причину такого поступка с вашей стороны общество объяснило по-своему, но пока моя правота не будет ясно доказана, я не хочу вас видеть. Примирение не может иметь цели, раз между нами, как вы сказали, «разверзлась пропасть». Ваше великодушие и ваше сожаление являются слишком поздно. Нет ни од­ного нового факта в мое оправдание с той минуты, как я клялась вам в моей невиновности, и вы мне все-таки не поверили. Следовательно, в ваших глазах я и теперь должна быть так же виновата, как 15 месяцев назад.

Валерия».

Это письмо пробудило в Рауле весьма разнородные чувства. Резкость и раздраженный тон ответа, так не свойственный кроткому и миролюбивому характеру Ва­лерии, доказывали, как много она выстрадала. Рауль понял, что трудно будет достигнуть примирения. Он спрашивал себя, отчего Валерия не упомянула о ребен­ке. Не хотела ли она этим дать ему почувствовать, что он утратил отеческие права над сыном, которого отверг? Раздосадованный, он тотчас написал Антуанетте, прося ее сообщить ему об Амедее.

На этот раз ответ не заставил себя долго ждать. Графиня кратко уведомила, что через месяц после его отъезда Валерия уехала в Фельзенгоф, где она нахо­дится до сих пор в полнейшем одиночестве, и что ре­бенка она оставила на попечение Антуанетты, так как присутствие его было бы для нее в тягость.

Это известие как громом поразило князя. Он не до­пускал мысли, что Валерия покинет своего единственно­го сына, делая его словно ответственным за подозрение, запятнавшее ее честь... Лишь действительная непороч­ность могла так глубоко чувствовать несправедливость обиды, и это еще более заставило его верить в неви­новность жены. А вместе с тем в сердце его пробудилось чувство любви и сожаления к бедному ребенку, отверг­нутому отцом и матерью; и потому он просит ее безотла­гательно прислать ему Амедея с его бонной.

Антуанетта ответила ему дружеским письмом, в котором выражала свою радость по поводу его добрых чувств к сыну, и писала, что сама с удовольствием при­везет к нему сына, так как старый граф болен и, желая посоветоваться с парижскими докторами, отправляется в сопровождении всей семьи в Париж.

Лихорадочное нетерпение овладело Раулем при этом известии. Он не мог дождаться минуты, когда увидит своих, и тотчас сделал все нужные распоряжения, чтобы поместить их у себя в отеле. Он приехал на дебаркадер гораздо ранее прибытия поезда, и сердце его сильно за­билось, когда в толпе приехавших он увидел Антуанет­ту, которая вела за руку Амедея. Ребенок сразу узнал его и с криком «папа, милый папа» кинулся к нему.

Рауль позабыл все свои подозрения, поднял его на ру­ки и покрывал поцелуями. Но когда старый граф ушел, а Рудольф отправился пофланировать по бульварам, Рауль облегченно вздохнул и подсел к графине.

—   Поговорим. У меня есть, о чем рассказать и кое о чем расспросить. Во-первых, видела ли ты Валерию и как она себя чувствует?

—   Я не раз посещала ее в изгнании. Здоровье ее хорошее и похорошела она удивительно, а между тем, как это ни странно, душа ее больна.

Князь рассказал про свои попытки примирения и показал полученный ответ.

—   Этот отказ с ее стороны нимало не удивляет,— грустно ответила Антуанетта.— Я не узнаю прежней Ва­лерии. Эта любезная, отзывчивая, снисходительная жен­щина, готовая всегда и во всем простить, стала раздра­жительной, черствой и даже злобной. На ее обворожи­тельном личике застыла холодная неподвижная суро­вость, она целыми днями проводит лежа на кушетке, смотря в пространство и погруженная в мрачные думы. Никакие мои убеждения повидаться с сыном, отцом и братом не подействовали. Она не может им простить, что они поверили в ее виновность. Изредка она еще справля­ется об Амедее, а твое имя запретила даже произносить.

Рауль провел рукой по огорченному лицу.

—    Я вижу, что своей поспешностью причинил боль­шую беду. Но ведь я же человек, обстоятельства обви­няли и обвиняют ее самым подавляющим образом. Лишь чудо, про которое я расскажу тебе после, разубедило меня.

Приход Рудольфа и детей лишил графиню полюбо­пытствовать о подробностях, и разговор изменил тему.

Три недели, что семья Маркош провела в Париже, пролетели, как сон. Рауль познакомил их с семьей пол­ковника Буассе и признался графине в своих спирити­ческих воззрениях. Она хоть и была потрясена чудодей­ственными явлениями, убедившими Рауля, оказалась слишком ревностной католичкой, чтобы допустить, а тем более принять истины, осуждаемые ее церковью. Так, несмотря на полную симпатию к мадам Бартон, она от­казалась присутствовать на сеансе, а Рудольф под влия­нием жены гоже добродушно-насмешливо отнесся к новым убеждениям Рауля. Однако, несмотря на это раз­ногласие в мнениях, дружеские отношения упрочились вновь среди членов семьи, одушевленных общим жела­нием привлечь в свою среду и Валерию. С горьким сожа­лением в душе и словно не желая поправить зло, сде­ланное жене, Рауль любовь свою перенес на сына — без­ответственный и неповинный объект стольких огорчений.

Накануне отъезда в Пешт у Антуанетты был послед­ний, решительный разговор с Раулем, которому она обе­щала полное содействие.

—  Не отчаивайся, друг мой,— пожимая руку, ска­зала она.— Бог поможет вас примирить, так как в этом единственное средство сберечь здоровье и рассудок Ва­лерии. Бедняжка много выстрадала, но под влиянием твоей любви она воскреснет.

— Я воспользуюсь болезнью отца, чтобы заставить ее примириться с ним. А раз этот первый шаг будет сде­лан, все остальное устроится.