Было прекрасное майское утро, и солнце радостно золотило кусты цветущих роз, расставленных на ступе­нях террасы, ведущей в апартаменты княгини Орохай. На диване у окна, защищенного полосатой шелковой материей, сидели хозяйка и Антуанетта, пришедшая на­вестить Валерию, зная, что она одна, так как Рауль, возвратившийся в полк после примирения с женой, дол­жен был смениться с дежурства только после полудня.

—  Не знаете ли, Марго, Амедей уже за уроком?

—  Да, ваша светлость, молодой князь с гувернером в готическом павильоне. Ян относил туда книги и тетради.

Валерия взяла со стола корзинку с вишнями.

—  Отнесите это в беседку и скажите, что я посылаю им для подкрепления сил.

Разговор их был прерван приходом няни с малень­ким Раулем. Это был прелестный мальчуган, белый и розовый, с большими черными бархатными глазами и густыми пепельными кудрями. Антуанетта занялась ма­люткой.

—  Ты не боишься оставлять детей одних в деревне на два дня?— спросила Валерия.— Рудольф не ждал тебя, потому что вчера еще утром говорил, что надеется получить сегодня отпуск и ехать к тебе.

—  Я сама приехала за моим повелителем, чтобы его не задержал какой-нибудь товарищ,— смеясь, ответила графиня.— А за детей я спокойна, г-жа Рибо такая на­дежная, что бережет их не хуже меня. Я прилетела провести с тобой день. Затем Рудольф заедет за мной, мы отобедаем вместе, а вечером уедем в деревню как новобрачная парочка.

Приласкав ребенка, Валерия отпустила его гулять. Антуанетта, проводив малютку глазами, сказала, смеясь:

—  Этот беленький русый бутуз — настоящий порт­рет Рауля в миниатюре. Теперь видно, что ты всецело любишь своего мужа и что мысли твои в момент рож­дения ребенка никуда не уносились.

Валерия сильно покраснела.

—  Слава богу! За какую же вину все представители князей Орохай были бы осуждены на еврейский тип. Довольно и того, что Амедей обезображен.

—  Обезображен? Та, та, та! Пожалуйста не горя­чись и будь справедлива. Амедей — великолепен и со временем будет красивым малым, столь же опасным, как и оригинал, копией которого он является. Кстати, позавчера я встретила Мейера, который ехал верхом в Рюденгорф, и мы раскланялись, то есть собственно го­воря я поклонилась ему первая, чтобы показать, что я уважаю его. Я нашла, что он очень изменился: поблед­нел и имел утомленный, убитый мрачный вид.

—  Бедный Самуил, помимо своей воли я разбила ему жизнь,— с грустью прошептала Валерия.

Невольно разговор коснулся прошлого, и собеседни­цы стали перебирать полузабытые воспоминания, в ко­торых Самуил Мейер был героем.

Быстрые шаги и бряцание шпор прервали их раз­говор.

—  Здравствуйте, дамы. Счастливый случай освобо­дил меня раньше, чем я думал,— сказал Рауль, целуя руку графине, а затем сел рядом с женой и обнял ее.

—  А! Ты еще в мундире и не освободился от своего  арсенала: сабли, пистолета и прочих смертоносных ору­дий!— сказала, смеясь, Валерия и, сняв с него кивер, разгладила приставшие ко лбу волосы.

—  Я спешил предупредить вас, что сейчас приедет Рудольф, и мы подождем его с завтраком. Он говорил, что вчера приехал его полковой командир для внезап­ной инспекции, и Рудольф со славой ее выдержал, зор­кие глаза командира нашли все в порядке.

—  Осторожность — мать верности,— смеясь, сказала графиня,— и я серьезно рекомендую Валерии подра­жать приемам правительства.

Замечание это вызвало общий смех.

—  Да, расскажу вам, какой со мной был странный случай. Выходя сейчас из кареты, я заметил женщину в трауре, которая вела переговоры со швейцаром. Уви­дев меня, она бросилась ко мне и отрывистыми словами умоляла позволить ей переговорить с глазу на глаз, так как имеет сообщить мне важную весть — тайну. Сначала я ничего не понял из ее слов и хотел подать ей милостыню. Тогда она сказала мне, что она Марта, твоя прежняя горничная, и просит не помощи, а по­зволения сделать важное сообщение. Я велел привести ее к себе в кабинет, где она меня теперь ждет. Приди­те и вы, послушаем ее тайну.

—  Марта? Добрая и верная девушка. Она покинула меня и вышла замуж. Но что она может сказать? — подивилась княгиня.

—   А вот мы сейчас услышим,— сказал Рауль, вста­вая.— Видимо, много горя выпало на ее долю, она боль­на, кажется, и вид у нее расстроенный.

Когда дамы в сопровождении князя вошли в каби­нет, Марта, сидевшая на стуле с беспомощным видом, встала и почтительно поклонилась.

—    Что с тобой, бедная Марта?! У тебя такой изну­ренный и болезненный вид,— воскликнула Валерия.

Она с глубоким состраданием смотрела на бледное, взволнованное лицо своей бывшей камеристки.

—     Я не достойна вашей доброты,— проговорила Марта, целуя руку княгини,— я умираю, но по мило­сти Божьей успею исповедать мою перед вами вину и облегчить свою совесть.

—     Вероятно, украла что-нибудь,— подумал Рауль, отстегивая саблю и садясь к столу.— Говорите, моя милая, и без страха сознайтесь в том, что тяготит вашу совесть,— сказал он вслух, снимая пистолет и кладя его возле себя.

Марта хотела говорить, но дрожавшие губы не по­виновались, ноги ее подкашивались, и она пошатнулась.

—     Прежде всего сядьте,— сказал Рауль,— и успо­койтесь. Что бы вы ни сказали, обещаю вам снисходи­тельно выслушать признание и сохранить его в тайне. Говорите же смело. Может быть, ваша вина не столь тяжела, как вам кажется.

Водворилась минута молчания. Антуанетта и Вале­рия с душевной тревогой смотрели на несчастную, страш­ное волнение которой предвещало важное открытие.

Раулю надоела эта долгая прелюдия. Он взял со стола пистолет, вынул из кобуры и от нечего делать стал его рассматривать. Наконец, Марта отерла глаза и с трудом начала свой рассказ.

—     Мой покойный муж Стефан был камердинером у банкира Самуила Мейера. В ту пору мы еще не име­ли необходимых средств для обзаведения хозяйством. Но неожиданное предложение банкира посулило нам со­стояние, обеспечивающее нам независимую будущность.

Присутствующие переглянулись с удивлением. При­чем в этом признании имя Самуила?

—     Гнусного поступка требовал г-н Мейер и платил за него золотом,— продолжала Марта на минуту пре­рванную от изнеможения речь.— Мы поддались иску­шению, и предательство совершилось. Но бог справед­лив, рука Господняя отняла у меня все, и теперь вы видите перед собой нищую, умирающую, которая при­шла покаяться вам в своем преступлении... — Она зары­дала.

—  Говорите же, несчастная, что вы умыслили с про­клятым жидом? — гневно спросил Рауль.

Лихорадочное нетерпение охватило всех присутст­вующих. Теперь никто из них не сомневался в верности сообщения, но что будет дальше? Марта с твердой ре­шимостью встала.

—   Накануне того дня, когда у вас родился ваш старший сын, баронесса Мейер тоже произвела на свет сына. Не знаю, зачем банкиру захотелось обменять детей. И вот, улучив момент, когда я была одна при княгине, банкир сам принес своего ребенка к террасе, а я отдала ему взамен маленького князя, место кото­рого и занял сын еврея.

Последовала минута зловещего молчания. Рауль за­дыхался. С быстротой молнии развернулась перед ним картина и весь ряд нравственных мук, бывших послед­ствием этого предательского поступка. Несправедливое обвинение Валерии, которую спасло от публичного скан­дала лишь заступничество покойной матери. Его сын и на­следник похищен, а воспитывал и ласкал он сына Мейера!.. Кровь бросилась ему в голову и в глазах потемне­ло, рассудок его угас в припадке безумного бешенства.

—   Подлая воровка! Издыхай же как собака! — хрип­ло, задыхающимся голосом крикнул он и, подняв быв­ший в его руке пистолет, выстрелил.

Раздался тройной крик. Общее возбуждение поме­шало расслышать детские шаги в смежной комнате и никто не заметил Амедея, который приподняв портье­ру, весело сказал:

—   Папа, урок окончен!

Марта же, увидя направленное на нее дуло писто­лета, инстинктивно откинулась в сторону, и пуля ударила прямо в грудь ребенка. При виде Амедея, упав­шего, даже не вскрикнув, Валерия лишилась чувств. Князь побледнел и вскочил, безумно глядя на мальчи­ка, который слабо шевелился в луже крови... В эту ми­нуту Рауль уже забыл все, что слышал, и видел лишь ребенка, которого привык называть сыном и любил, как собственного... Отбросив пистолет, он кинулся к раненому.

—   Амедей, милый мой, очнись! — твердил он с му­чительным отчаянием, и судорожно прижимая его к гру­ди.— Боже милосердный! Не мог же я убить его!

Антуанетта усилием воли стряхнула сковавшее ее и лишившее слов оцепенение, кинулась к бесчувственной Валерии. Между тем выстрел всполошил весь дом и кабинет стал наполняться испуганными слугами. Страх, чтобы неосторожное слово князя или Марты не выдало тайны, вернул графине все ее хладнокровие. Она велела слугам отнести Валерию в ее комнату, а Марта, присевшая со страху за портьерой, была пору­чена Эльзе, преданной камеристке княгини. Затем Ан­туанетта посоветовала Раулю отнести ребенка в спаль­ню, чтобы сделать скорей перевязку. После этого гра­финя вызвала лакея и, сказав ему, что князь нечаянно задел курок, велела ехать в гостиницу «Франция», где находился друг семьи доктор Вальтер, и просить его как можно скорей подать помощь раненому, а потом заехать к отцу фон-Роте, сообщить ему о случившемся, а также пригласить его к князю. Сделав эти распоря­жения, она поспешила к постели, куда Рауль положил ребенка, а сам в мучительном отчаянии сидел в кресле. Дрожащими руками раздела графиня раненого, обмы­ла рану, из которой не переставала течь кровь, и по­ложила компресс.

В эту минуту Рудольф, бледный и расстроенный, по­явился в комнате.

—   Боже мой! Что тут случилось? Я ничего не могу понять из болтовни прислуги,— сказал он, торопливо подходя к жене.

—   Тс! — остановила его графиня, глазами указывая на князя, сидевшего с запрокинутой головой и с закры­тыми глазами.— Пойдем в соседнюю комнату, и я тебе все расскажу.

—   Бедный Рауль,— прошептал граф, идя за женой, но, узнав признание Марты и все, что затем произошло, сжал кулаки.— Говори после этого, что г-н Мейер — не мерзавец! Ах, негодяй! Ты дорого заплатишь за свою месть! Бедный Рауль! На его месте я сделал бы то же. Разумеется, тяжело только, что вот ребенок подвернул­ся под руку. Хоть это не его сын, да все равно, черт возьми! И к собаке привыкаешь, а этого мальчугана он семь лет считал своим сыном. Ужасно!

Прибытие Вальтера прервало их разговор. Старый друг был кратко посвящен в случившуюся историю и, взволнованный, пошел осматривать раненого мальчика. Пока врач исследовал раненого, Рудольф нагнулся к Раулю, по-прежнему молча и бесстрастно сидевшему в кресле, и пожал ему руку.

—  Мой бедный друг и брат, мужайся, не все еще потеряно. Ребенок жив, и может быть его спасут; но ты не в состоянии присутствовать при перевязке. По­йдем вместе к Валерии, ее нельзя покидать в такую минуту.

Рауль встал и молча пошел за графом. Но Валерия все еще была в обмороке, и князь бросился в отчаянии на диван с глухим рыданием. А пока Рудольф приво­дил в чувство сестру, прибежала встревоженная Элиза. Помогая графу, она сказала, что у Марты, по приходе к ней в комнату, хлынула горлом кровь, и она упала в обморок, придя в себя потребовала священника, так как чувствовала, что умирает. Отец фон-Роте, за кото­рым посылали камердинера Франца, прибыл и теперь исповедует умирающую.

Лицо доктора Вальтера хмурилось, на лбу появи­лась глубокая складка, пока он осматривал Амедея.

—  Ну что, доктор? — спросила взволнованная Антуа­нетта, неотступно следившая за доктором.

Вальтер покачал головой.

—  На мой взгляд, графиня,— сказал он,— рана смертельная. Я не могу дать вам ни малейшей надеж­ды, впрочем, не хочу высказываться окончательно без хирурга. Пошлите за моим зятем, доктором Стекаром, он отличный хирург, но велите поторопиться.

Со слезами на глазах пошла она приказывать по­слать за вторым доктором, а затем вернулась к кроват­ке Амедея, лежавшего без сознания, и не будь слышно по временам свистящего дыхания, его можно было бы считать умершим.

—  Бедный мальчик,— прошептала она, целуя лоб и неподвижную руку ребенка.— За что ты осужден стра­дать, ты —невинная жертва чужого преступления?..— и рыдания прервали ее.

—  Это в порядке вещей, графиня,— и доктор на­хмурил брови.— Будем надеяться, что истинный винов­ник не избежит заслуженного наказания, и этот отец- чудовище поразмыслит в тюремном заключении о своем гнусном деянии.

—  Хоть он и вполне этого заслуживает, а мне его все-таки жаль,— ответила графиня.— Я знаю, он чело­век страстный и пылкий, но не злой, и цель этого про­тивоестественного поступка мне непонятна.

Хирург не медлил и вскоре явился. Осмотрев ране­ного, после короткого совещания с тестем, объявил то­же, что рана смертельная, но для облегчения нечастного необходимо извлечь из тела пулю.

Со свойственной ей энергией графиня заявила, что сама желает присутствовать и прислуживать докторам. С полным спокойствием поддерживала она раненого и подавала бинты, но лишь только выведенный из оцепе­нения страшной болью ребенок начинал корчиться и стонать, испуганно смотря на тетку, как бы спрашивая объяснения всех этих мук, мужество ее слабело. И вдруг вскрикнув: «Он умер», она бросилась к Амедею, который закрыв глаза и полураскрыв губы, упал на подушки.

—   Нет, графиня, это только обморок. Он доживет, вероятно, до вечера,— сказал доктор Вальтер, уводя Антуанетту от постели больного.— Но теперь ему ну­жен полнейший покой, он уснет, это облегчит его стра­дания и даст спокойную кончину. Вам, графиня, нужно теперь отдохнуть немного, мой зять останется при ре­бенке, а я пойду к князю и его жене.

Чувствуя, что надо подкрепить свои силы для под­держания близких в тяжелые предстоящие минуты, гра­финя решила прилечь на диван в кабинете Рауля, но пер­вое, что ей бросилось в глаза, был пистолет, валявшийся на полу, который она подняла и бросила в шифоньерку.

—  Чтобы как-нибудь не попалось на глаза Раулю это проклятое оружие,— подумала она, ложась и берясь за отяжелевшую голову.

Приход мужа вывел ее из забытья.

Расстроенный и бледный, граф растегнул мундир и снял галстук.

—  Что с тобой, Рудольф? С Валерией что-то случи­лось? — спросила графиня, вскакивая в испуге.

—   Нет, Валерия пришла в себя и ее первое слово было «Рауль», а потом она спросила о состоянии Амедея.— Сестру я оставил на руках мужа, а обоих их под надзором милого Вальтера. Вся эта история не уклады­вается в голове. Смерть Амедея — простая случай­ность, но она лишает Рауля спокойствия и решимости. Между тем, надо поскорей подавать жалобу на Мейера и арестовать его. Следует, наконец, собрать доказатель­ства этого злодеяния. А вот и отец фон-Роте. Здравствуй­те. Примите участие в нашей беседе. Мне говорили, что вы исповедовали эту дрянь? Значит, мне нечего вам рассказывать ужасное, невообразимое насилие над князем и его женой.

Старик тяжело опустился в кресло и дрожащей рукой отер выступивший на лбу пот. Он не ожидал та­кой ужасной развязки, и сердце его сжималось от мыс­ли о Гуго, к которому он сильно привязался. Очевидно, раздраженная, оскорбленная семья будет с ожесточе­нием его преследовать, а между тем отцу Мартину хоте­лось попытаться утешить бурю и убедить заинтересован­ных в этом деле лиц, что лучше всего молчать о скандале.

—   Я пришел от покойницы. Марта умерла и даст отчет о своем преступлении Верховному Судье,— мед­ленно начал священник.— Вы правы, граф, я знаю, в чем дело, и хочу знать ваше решение. Князь и его жена теперь неспособны думать о чем-либо, кроме уми­рающего ребенка, но вы, как их ближайший родствен­ник, как глава дома Маркош, что вы думаете предпри­нять? Имеете ли вы ввиду требовать возвращения по­хищенного ребенка?

—   Еще бы! Конечно, да! Неужели вы полагаете, что я оставлю безнаказанным такое гнусное дело? Се­годня же я подам заявление и жалобу и добьюсь ареста Мейера. Я не дождусь минуты, когда этот негодяй, этот наглец будет уничтожен и запрятан в тюрьму. Его сооб­щников от наказания избавила смерть, но он распла­тится за них. Есть и еще свидетели его преступления. Вы —первый, отец Мартин, так какМарта призналась вам.

Отец Мартин покачал головой.

—   Ненависть и алчное желание мстить не делают вам чести, как христианину, сын мой, а на мои пока­зания вы напрасно рассчитываете. Во-первых, Марта почти ничего не могла мне сказать, она была так сла­ба, что- умерла тотчас по принятии Святых Тайн, и я не от нее узнал о подмене детей. Сам виновный, Самуил Мейер, сознался мне в этом перед своим крещением, но вам известно, что подобные признания обязывают меня к безусловному молчанию, и никакой закон не может принудить меня объявить на суде то, что я узнал на духу.

Граф вскочил и глаза его гневно сверкнули.

—   Вы это знали уже несколько лет тому назад и молчали о таком поругании всего святого? Негодяй имел дерзость вам сознаться, и вы примирились с этим неслыханным злодеянием? Вы отказываетесь показы­вать на еврея, вы—христианин и священник? Но все равно, это не помешает мне привлечь негодяя к ответ­ственности, жена моя будет свидетельницей, да найдут­ся и другие!..

—   Довольно, сын мой, и не забывайте — я служитель

Бога, который сказал: «Мне отмщение!» — ответил ста­рик, величественно выпрямляясь.— Не вам учить меня моим пастырским обязанностям, которые именно я на­рушил бы, проповедуя мщение. Вы слишком возбужде­ны, граф, и не способны подчиниться учению Христову, но примите совет беспристрастного друга. Призовите все ваше хладнокровие и, прежде чем принять такое важное решение, взвесьте его последствия. Преследуя банкира, вы обнажите обоюдно острый меч. Не забудь те, что в этом скандальном процессе раскроется и ваше прошлое, все ваши семейные тайны, ваша денежная за­путанность и унизительная сделка с Мейером — все об­наружится на потеху европейской публике. Ваше имя, имя князя, память вашего отца, честь Валерии, ниче­го не спасется от поношения. Не пожалеете ли вы о ва­шей злобной поспешности, когда на суде вам придется копаться в этой грязи, вновь вытаскивать этот забы­тый позор и перед всеми открыто сказать: «Я согласил­ся продать свою сестру, чтобы избежать последствий своего беспутства и жениться на любимой девушке!»

При этих спокойных словах Рудольф побледнел и опустился в кресло. Рассудок подсказывал ему, что свя­щенник прав, и что неминуемо грозившее им разоре­ние, любовь Валерии к Самуилу и многие разные дру­гие обстоятельства нельзя было придать гласности, а банкир, приводя причины, толкнувшие его на преступ­ление, мог действительно запятнать их честь.

Отец фон-Роте, внимательно следивший за измене­нием его выразительной физиономии, вздохнул свободно.

—  Я с радостью вижу, сын мой, что к вам возвра­щается спокойствие,— сказал он, пожимая руку гра­фа.—- Позвольте же предложить вам другую сторону вопроса. Вы — не только жертва. Смерть ребенка ста­вит серьезное обвинение против Рауля. Несчастная слу­чайность, которая бы возбудила сострадание к отцу, яв­ляется преступлением, коль скоро тайна обнаружится. Как бы ни был виновен банкир, он может возвратить Раулю сына здоровым и невредимым, а ему взамен вы дадите лишь труп, вы...

Он остановился, так как в кабинет вошел доктор Вальтер.

—  Продолжайте, отец Мартин, доктору все извест­но. А вы, доктор, скажите ваше мнение. Находите ли вы возможным умолчать о таком преступлении, как пре­ступление Мейера?

Отец Мартин снова повторил все, им уже сказанное, и заключил словами, что, по его мнению, процесс этот был бы позорным для обеих родовитых семей.

Доктор, внимательно выслушав представленные до­воды, после минутного, но глубокого раздумья, сказал Рудольфу:

—   Да, граф, как ни возмутительна мысль, что пре­ступник избежит наказания, но я не могу не присоеди­ниться к мнению отца фон-Роте. История эта так запу­тана, а честь обеих семей и память покойного графа настолько пострадают при ее огласке, что не знаю, есть ли основания рисковать? К тому же у князя есть вто­рой сын, а лета его и княгини дают надежду на много­численное потомство, стало быть, вопрос о прекраще­нии рода не существует. Что же касается похищенного ребенка, то он — банкир Вельден, миллионер, и ничего не теряет кроме титула.

Антуанетта побледнела и в волнении, но не вмеши­ваясь, следила за переговорами. С тревогой поглядыва­ла она на мужа, возбужденно ходившего по кабинету. Вдруг тот остановился.

—     Есть обстоятельство, о котором вы не подумали. Допустим, что я уступлю вашим доводам, но можете ли вы предположить, что родители согласятся оставить своего ребенка в руках этого лукавого человека, кото­рый и украл-то его, быть может, для того, чтобы вы­местить оскорбление, нанесенное ему самому.

—   Нет! — крикнула графиня.

— О, нет! — энергично вторил ей отец Мартин.— Я могу засвидетельствовать, что Эгон счастлив, окру­жен любовью и заботами, да и сам он любит банкира так горячо, как только ребенок может любить отца, всегда снисходительного и доброго. Позвольте тоже оп­ровергнуть ваше обвинение Мейера в лукавстве. Увле­ченный страстями, он совершил преступление, о кото­ром сам скорбит, и всячески старается загладить его. Не знаю, известно ли вам, что Рауль соблазнил жену банкира, последствием чего был ребенок. Сначала Мейер выгнал ее, но потом простил ее, снова принял в свой дом и узаконил ее ребенка, которого воспитывает как своего собственного. На это способен лишь человек с высокой душой.

В то время как в кабинете решался этот важный вопрос, Рауль и Валерия сидели у постели Амедея. Очнувшись от продолжительного обморока, княгиня тот­час позвала мужа и бросилась в его объятия. Мрач­ное отчаяние Рауля пугало ее, и никогда молодые суп­руги не были так близки между собой, как в эту мину­ту тяжелого испытания.

—  Ах, как жить с укором в душе, что убил невин­ного,— прошептал князь.

—  Дорогой мой, Господь видит твою скорбь и со­жаление. Он знает, что подобного намерения не было в твоем сердце,— утешала его Валерия.— А теперь по­йдем к Амедею. Каждая минута, проводимая нами вда­ли от него, кажется мне преступлением.

Теперь оба они, удрученные горем, склонились над постелью маленького страдальца. Он лежал в полуза­бытье, с закрытыми глазами и тяжело дышал. С мучи­тельной тревогой они следили за каждым вздохом и движением ребенка, искаженное муками лицо которого уже носило печать смерти. Они не думали больше о сделанном открытии, что Амедей для них чужой и что он сын человека, причинившего им все это зло, забы­ли они, что их собственный сын здоров и невредим. Вся любовь и все помыслы их сосредоточились в этом «чужом», которого в течение шести с половиной лет они растили как своего сына. И вот он лежит теперь, сраженный пулей и рукой, всегда отечески ласкавшей его. Эти долгие, часы томительного бдения доказали им, что заботы и взаимная любовь связывают людей точ­но так же, как и узы крови, если не крепче.

Около семи часов вечера Амедей пришел в сознание.

—  Папа! — прошептал он, страдальчески беспокой­ным взглядом смотря на князя.

Этот взгляд и призыв как ножом резанули Рауля по сердцу.

—  Я здесь, дорогое мое Дитя,— сказал он, наклонив­шись, и две горькие слезы упали на лоб ребенка.

—  Ты плачешь, папа? — тревожно спросил Аме­дей.— Не плачь, ведь ты же не нарочно это сделал,— утешал он, гладя рукой по щеке князя.— Ты же не знал, что я, несмотря на твое запрещение, войду, не постучав. Я не видел тебя со вчерашнего дня и так хотел посмотреть на тебя в полной форме в кабинете.

Рауль не в силах был отвечать и поцеловал его в щечку.

—  Ты, мама, не плачь,— продолжал Амедей, протяги­вая другую ручку Валерии.— Теперь мне уже не так боль­но... Когда я выздоровею, я всегда буду послушным.

Подавляя рыдания, молодая женщина обняла ре­бенка.

—  Да, ты выздоровеешь, дорогой мой, и мы будем счастливы. Но ты горишь, не хочешь ли пить?

—  Да, дай мне попить чего-нибудь очень холодного.

После этого ребенок снова впал в забытье, но это

спокойствие было непродолжительным.

—  Папа, папа, я задыхаюсь,— стонал он, мечась по постели.

Рауль приподнял тяжелые занавеси и открыл окно. Чистый воздух, лучи заходящего солнца ворвались в комнату.

—  Поднеси меня к окну, я хочу больше воздуха, хочу поглядеть в сад,— сказал ребенок, протягивая ру­ки к окну.

Рауль поднял его и подошел с ним к окну. Кудрявая головка мальчика лежала на плече князя. С минуту он смотрел унылым взглядом на зелень, но вдруг вы­тянулся, широко раскрыл глаза, с выражением ужаса он ручкой ухватился за шею князя.

—  Мама, папа, помогите, мне страшно! Ах. Все тем­неет,— проговорил он слабеющим голосом.

Тело его судорожно дернулось, глаза закрылись и маленькая ручка повисла. Все было кончено. Шатаясь, как пьяный, Рауль положил тело на диван, а Валерия, рыдая, упала около него на колени.

—  Доктора! — глухим голосом прошептала Валерия. Но едва Рауль сделал несколько шагов к звонку, как в глазах потемнело, и он без чувств рухнул на ковер.

Два часа спустя, все члены семьи, кроме Валерии, которую доктор увел в ее спальню, собрались в комна­те почившего. Рауль сидел в кресле, и его красивое лицо, бледное, как воск, выражало мрачное уныние.

—  Так ты окончательно решил не начинать процес­са и не требовать своего ребенка? — спросил Рудольф, со страданием глядя на изменившееся лицо зятя.

—   Мое решение неизменно по многим причинам. Ни­когда имя моей непорочной жены не будет таскаться по судам, я не допущу, чтобы пошлая толпа с любо­пытством рылась в ее душе. Кроме того, твоя честь и честь твоего покойного отца заставляют меня держать­ся этого решения. А сверх всех названных причин, я нахожу возмутительным делать из этого не остывшего детского тельца предмет скандального процесса. Бед­ный Амедей. Он жизнью заплатил за те несколько лет, что пользовался, помимо своей воли, нашим именем и любовью. У меня не хватит духу отречься теперь от ребенка, который в минуту смерти назвал меня отцом и из любви ко мне старался утешить дивным словом про­щения: «Папа, ты ведь не нарочно это сделал». Но я хо­чу иметь объяснение с его недостойным отцом, отвергнув­шим своего сына, спросить о цели его гнусного поступка и показать ему результаты. Отец фон-Роте, будьте добры, напишите ему тотчас же и попросите приехать сюда без­отлагательно, но не говоря о причинах этого приглашения.

—  Хорошо, сын мой, я напишу. Но так как, по моему мнению, это посещение в подобный день естественно возбудило бы удивление, то я назначу ему прийти в садовую калитку и сам буду ждать его прихода.

Тяжелое предчувствие и смутный страх охватили сердце Гуго, когда он прочел лаконичную записку отца Мартина.

—   Что означает это странное приглашение в не­урочный час и тайным путем? — До него не дошли еще слухи о случившемся у князя, банкир только что при­ехал из Рюденгорфа.

Взяв шляпу и пальто, он отправился пешком в дом князя Орохая. Дойдя до садовой калитки, выходящей в переулеж, он прислонился к стене и отер выступив­ший на лбу пот. Он вспомнил, как этой самой дорогой приходил в злополучный день обмена детей, и все под­робности его преступного поступка воскресли в его па­мяти. Калитка не была заперта, и банкир нерешитель­ным шагом пошел тенистой и безлюдной, казалось, ал­леей, но вдруг кто-то вышел из-за куста, и Гуго с удив­лением увидел перед собой Рудольфа.

—   Идите за мной,— сухо сказал граф и пошел сам вперед, а Гуго молча следовал за ним. Он не сомневал­ся, что настал момент искупления.

Не обменявшись ни одним словом, они вошли в дом, поднялись по лестнице и прошли целую анфиладу сла­бо освещенных комнат. Наконец, граф остановился пе­ред опущенной портьерой, приподнял ее и рукой при­гласил своего спутника войти. Бледный и взволнован­ный вошел банкир, тревожным взглядом окинул про­сторную комнату.

В глубине ее стояла кровать под балдахином, два канделябра освещали большое серебряное распятие и продолговатую фигуру, лежавшую на постели и при­крытую покровом. В изголовье, опершись на спинку кресла, стоял Рауль, а позади него отец фон-Роте и подошедший к ним Рудольф.

Сделав несколько шагов к князю, Вельден остано­вился, и взоры их встретились. Вдруг Рауль отдернул покров и, указывая на тело Амедея, сказал:

—   Взгляните на вашего сына и скажите, довольны ли вы результатом вашего безумного мщения, бесчело­вечный отец?

Пораженный изумлением, Гуго наклонился и с ужа­сом увидел ребенка: полураскрытый ворот рубашки об­нажил раненую грудь. Невыразимое чувство ужаса охва­тило его, и по телу пробежала дрожь. Бледное лицо его отвергнутого ребенка было отражением его собст­венного лица. Вдруг подымутся эти веки, опушенные длинными ресницами, и глаза взглянут на него с уп­реком, а безжизненная рука оттолкнет его?.. У него закружилась голова и потемнело в глазах. С глухим стоном упал он на колени у кроватки усопшего и приник головой к остывшей руке ребенка.

С чувством презрения, но и жалости смотрел на преступника Рауль, стоявший близ своей невинной жерт­вы, и по лицу его прошел целый ад угрызений совести. Еще раз убедился он, что грозная рука Господня на­стигает в надлежащую минуту самого гордого грешни­ка и повергает его в прах...

«И как хотите, чтобы с вами поступили люди, так и вы поступайте с ними!» — сказал Мессия, хорошо знав­ший сердце человека и включивший в эти простые сло­ва весь закон Господень. Рауль вспомнил в эту минуту весь разговор с Гуго перед бюстом Аллана Кардена. И теперь он понял слова, сказанные им тогда. И дейст­вительно, разве этот момент не служил доказательст­вом, что не были тщетны труды великого философа и что, по крайней мере, двое его учеников победили свои страсти, дабы поступить согласно его учению.

Это изречение почти невольно сорвалось с его уст.

Дошли ли до слуха банкира эти слова или его же­лезная воля уже превозмогла охватившую его неожи­данно нравственную бурю, но он встал и, подойдя к Раулю, сказал:

—  Я не заслуживаю и не желаю вашей милости, князь, а вашему великодушию, сдобренному презрением, предпочитаю тюрьму и бесчестье. Впрочем, я не обма­нываюсь на счет этого снисхождения: не великодушие заставит вас молчать, а страх огласки, позор раскры­татия перед пошлой толпой подноготной аристократической семьи. Предавайте меня суду, а то я сам донесу на себя и покорно снесу наказание за мое преступление, так как вера в загробное существование не позволяет мне само­вольно положить конец моей неудачной, разбитой жизни. Вы назвали мой поступок безумным мщением и считае­те его непонятным? В таком случае я обязан дать объяс­нение моего поступка, побудившего меня совершить именно это преступление.

Каждый человек чувствует незаслуженное оскорбле­ние. И вот, в тот роковой час, когда оскорбив меня, вы отказались от моего вызова, повинуясь сословному предрассудку и дав мне почувствовать, что еврею и чести защищать не приходится, за неимением таковой, я поклялся отомстить. Я молчал до тех пор. А между тем вы отняли у меня все: мое счастье и любимую жен­щину, которую вы покупали так же, как и я, платя дол­ги графов Маркош. Но для того, чтобы привлечь на свою сторону дочь и сестру двух мотов, вы могли кро­ме золота, бросить на весы еще и княжеский титул. И вот сословному предрассудку и брошенному мне в лицо презрению я хотел ответить действительностью, которая растерзала бы ваше сердце и оскорбила бы вашу гордость. Я украл вашего ребенка, чтобы сде­лать из него настоящего ростовщика, скрягу, алчного и бессовестного, а затем отдать вам его и сказать: «Все, что вы так презираете в еврее, по рождению, видите вы внедренным и развитым в вашем сыне, урожденном князе, которого родовитая кровь не спасла от послед­ствий воспитания и обстоятельств». После этого я хо­тел, но...— он принужденно рассмеялся: — Что значат намерения человека перед велением судьбы? Мало-по­малу мщение растаяло в моей груди, оставив мне лишь угрызения совести. Разбитый судьбой, я смирился и го­тов заплатить мой долг людскому правосудию. Но выяс­нив эти обстоятельства, я, в свою очередь, спрашиваю вас, что значит смерть и кровавая рана? Что сделали вы с моим ребенком? Вашего — я любил и берег, вы можете взять его обратно прекрасным и цветущим. Ме­ня вы можете обвинить или карать, но посягать на эту юную жизнь вы не имели никакого права.

Быть может его вы удостоили «удовлетворением», в котором отказали отцу? Но для маленького еврея слишком большая честь пасть от княжеской руки, уби­вающей лишь себе равных!..

Он замолчал, задыхаясь от волнения. Рауль слушал с ужасом и удивлением, но при последних словах бан­кира его бледное лицо вспыхнуло неудовольствием, и резкий ответ был готов сорваться с его губ, но взгляд его упал случайно на Амедея, и его раздражение тотчас же стихло. Он провел рукой по лбу и спокойно ответил:

—   Я слишком скорблю о последствии моего гнева, чтобы снова увлечься им. И вы тоже, г-н Мейер, воз­держитесь! Вы сами были раздражены и не думаете, что говорите. Вы знаете, что я бы никогда не поднял руки на ребенка, которого любил, как собственного сы­на. Пуля предназначалась Марте, вашей гнусной сообщ­нице, открывшей нам тайну, но роковая случайность толкнула ребенка на порог двери в момент выстрела. Амедей умер на моих руках, последнее его слово было «отец», а мысль, что он погиб от моей руки, разбивает мне душу! Гордость и сословные предрассудки, в ко­торых вы меня обвиняете, я победил и забыл их у это­го смертного ложа. Во мне осталась лишь любовь к ре­бенку, на которого с самого рождения я смотрел как на своего собственного. А мысль отнять у него, едва остывшего, имя и права, которые ему давало ваше сердце, имело почти такое же веское влияние на мое решение, как и практические соображения. Что касается вас, вы не станете доносить на себя, так как не имеете права бросать тень на отца той, которую некогда лю­били и которую, между тем едва не погубили своим мщением. Сходство Амедея с вами заставило меня ду­мать, что Валерия мне изменила, и лишь просьба моей умершей матери спасла невинную от скандального раз­вода. Если вы хотите искупить вашу вину, вы можете сделать это еще лучше в общественной жизни, чем в тюрьме. Посвятите себя ребенку, дайте ему всю ту лю­бовь, которой лишили его, отняв у родителей, сделай­те из князя Орохая, под именем барона Вельдена, че­ловека честного, доброго, полезного, и долг вами будет выплачен перед Богом и перед нами.

—   Сам Господь внушил вам эти примирительные слова, сын мой,— сказал растроганный отец фон-Роте.— Оба вы теперь испытали, до каких ужасных крайностей доводит возбуждение страсти. Вы знаете, сколько стра­даний вы причинили любимой женщине, сколько слез заставили ее пролить. Воспользуйтесь же этой великой минутой, чтобы положить конец вашей вражде; перед этой невинной жертвой ваших пагубных увлечений про­тяните друг другу руки и от глубины души простите друг друга.

Не дожидаясь их ответа, он соединил их руки на за­стывшей груди усопшего малютки и ни тот, ни другой не сопротивлялись; оба были истомлены враждой и жаждали покоя. Рауль наклонился и поцеловал Амедея в лоб, затем уступил место Гуго, который со сжа­тым тоской сердцем прильнул губами к безжизненным устам ребенка. Это была его последняя и первая ласка сыну. Он поменял его без сожаления, не напутствуя его от­цовским благословением, и увидел вновь только мертвым.

Через несколько минут банкир выпрямился и подо­шел к Раулю.

—   Князь, я принимаю ваше великодушие и благо­дарю вас,— сказал он с чувством.— И вы, граф, про­стите меня, если в минуту раздражения я сказал вам что-нибудь оскорбительное для вас.

Рудольф молча поклонился, зато Антуанетта про­тянула Вельдену обе руки.

—  Теперь позвольте мне уйти тем же путем, каким я пришел, через сад,— заключил Гуго.— Я расстроен и боюсь встретить кого-нибудь из слуг.

—   Пойдемте, сын мой, я проведу вас,— поспешно сказал отец фон-Роте.

И он повел его лабиринтом комнат и внутренних лестнвд, через кабинет князя, как нам известно, в пер­вом этаже, выходивший в сад. Молча, погруженный в раздумье, прошел банкир дом до памятной террасы, примыкавшей к комнате Валерии, где внизу, у винтовой лестницы, он обменял своего сына на сына князя.

—   Благодарю вас, отец Мартин, здесь уж я найду дорогу,— сказал банкир, прощаясь.

Медленно, с подавленным сердцем, подошел он к тер­расе и вздрогнул. При лунном свете он заметил жен­щину, стоявшую, опершись на перила и опустив го­лову на руки. Ее длинные русые волосы рассыпались по белому пеньюару, а лоб был повязан компрессом.

— Валерия! — почти невольно вскрикнул он.

Молодая женщина вздрогнула, подняла голову и, увидев своего бывшего жениха, глухо воскликнула:

—   Вы здесь? Какая неосторожность! Что если Рауль увидит вас?

—   Успокойтесь, я сейчас был у князя, и мы расста­лись не во вражде. У тела несчастного ребенка мы по­дали друг другу руки. Муж вам все расскажет; но раз случай свел нас, Валерия...— Он приблизился и, тре­вожно взглянув ей в глаза, проговорил:

—   Скажите, можете ли вы простить мне все зло, ко­торое я вам причинил в порыве слепой ненависти; не отвернетесь ли вы от меня с презрением и ужасом?

Валерия подняла свои чудные голубые глаза на бледное измученное лицо Гуго, и чувство сострадания сжало ее сердце.

—   Да простит вас Бог, как и я вас прощаю,— сказа­ла она, протягивая ему руку.— Если Рауль мог быть столь великодушен, чтобы простить вас и помириться с вами, что же могу сказать я, виновница всего, так как моя слабость и измена толкнули вас на зло. Каж­дый день я буду молить Бога послать вам, наконец, мир и счастье и избавить меня от упрека совести, что я сделала вас на всю жизнь несчастным и одиноким.

—   Благодарю вас, Валерия,— прошептал он, при­жимая к губам ее руку.— Ах, если б я мог отдать жизнь за ваше счастье, я не поколебался бы ни минуты.

Он повернулся и торопливо пошел к калитке, не по­дозревая, что судьба готовила ему случай исполнить свое обещание...

Не менее взволнованная Валерия снова оперлась о перила и задумалась о нем. Ей казалось, что она все еще видит его бледное лицо, большие черные глаза и слышит его голос, звук которого заставлял дрожать все струны ее сердца. Несмотря на сознание, что она любит Рауля, одно имя банкира поднимало в ее серд­це невыразимую, мучительную тоску.

—   Боже милосердный,— шептала она,— когда мир водворится в душе моей? Когда же я буду наслаждать­ся чистой любовью без примеси подобных чувств.

Она закрыла глаза, прижав голову к стоявшей на балюстраде мраморной вазе, и так углубилась в свои мысли, что не слышала ни шагов князя, который спу­скался с лестницы, ни бряцания его шпор на плитах террасы, и только когда он обнял ее за талию, она, вздрогнув, подняла голову.

—   Это ты, Рауль? Как ты бледен, дорогой мой. Ус­покойся, молю тебя. Ты должен беречь себя для меня и ребенка. Ведь ты же не виноват в поразившей нас бе­де! Кто же может поставить тебе в упрек естественный гнев в такую минуту.

—   Совесть шепчет мне, что волей или неволей, а я обагрил свои руки убийством,— прошептал князь.

—  Бог знает твое сердце и знает, что ты был самым нежным отцом Амедею, несмотря на его сходство с Мейером. Но и из этого ужасного несчастья Провидение выделило добро; я вполне оправдана, ничто теперь не поколеблет твоей веры в меня, и нас ждет будущность, полная мира и любви.

—  Валерия, дорогая моя, укор совести, что я не­справедливо обвинял тебя, внушил мне снисхождение к Мейеру; он достаточно наказан, и мы примирились. Ты тоже постарайся простить ему.

—  Я уже простила, Рауль, я сейчас видела его. Он проходил здесь и, подойдя ко мне, просил прощения, и я простила, так как прочла на его лице душевную муку. Он коротко сказал мне, что вы примирились, но ты расскажи мне все подробности.

Рауль передал ей свой разговор с банкиром и сооб­щил о своем решении.

—   Что ты говоришь? — воскликнула Валерия.— Ты отказываешься от нашего ребенка? Он останется у Мейера и никогда не узнает, кто мы ему?

—  Мы вынуждены поступить так в ограждение че­сти твоего отца и Рудольфа. Чтобы потребовать Эгона и законно усыновить его, надо начать процесс, который вызвал бы скандал и погубил бы Мейера. Можешь ли ты этого желать? Как ни виновен банкир, но он уже достаточно наказан тем, что ему некого любить и вос­питывать, кроме детей своего соперника. Эгон, говорят, привязан всем сердцем к человеку, которого считает своим отцом, а мы, которых он никогда не видел, не имеем для него никакого значения. Зачем же вносить смуту в сердце ребенка? Он слишком мал, чтобы по­нять причины всех этих событий нашей жизни, а вме­сте с тем уж слишком развит, чтобы нести их послед­ствия, не размышляя. Будет ли он счастлив от этой перемены? Не будет ли он томиться, будучи удален от того, к кому привык и на которого смотрит, как на отца? Это важные и трудные для ребенка вопросы. По­верь мне, лучше преклониться перед велением судьбы и искать счастья лишь в нашем Рауле. Этот ребенок — плод нашей любви.

Валерия ничего не ответила. Положив голову на грудь мужа, она оплакивала эту последнюю приноси­мую ею жертву фамильной чести.

Трагическое событие, поразившее семейство князя Орохая, взволновало весь Пешт. Никто не сомневался в ужасной истине, и все искренне жалели несчастного отца, которого роковая случайность сделала убийцей своего собственного сына, а потому все выдающиеся и известные горожане приезжали выразить свои сожале­ния и сопровождать погребальную процессию князя Амедея Орохая в родовой склеп. Густая толпа напол­нила улицы; все глаза с участием устремлялись на шед­шего за гробом смертельно бледного князя и убитую горем красивую молодую жену, опиравшуюся на его руку. Расстроенный и убитый, Вельден стоял в малом садике своего дома и из-за опущенных занавесей смотрел на запруженную любопытной толпой улицу. Когда погре­бальное пение возвестило о приближении шествия, нерв­ная дрожь пробежала по его телу, он судорожно ухва­тился за бархатную портьеру, а глаза тоскливо гляде­ли на маленький, тонувший в цветах гробик, уносив­ший в могилу его отвергнутого сына. Он не видел, что гувернантка, желавшая поглазеть на пышные похоро­ны, собравшие лучшее общество города, вывела на бал­кон детей, и Эгон с Виолой, стоя на стульях, с любо­пытством глядели на процессию.

Случайность или воспоминание заставили Валерию поднять голову, когда она проходила мимо дома бан­кира, взгляд ее обежал анфиладу окон, остановился на двух русых головках, видневшихся наверху.

— Рауль,— прошептала она, сжимая руку своего мужа,— взгляни, на этом балконе наш ребенок — твой живой портрет!

Князь поднял голову, с грустью взглянул на пре­лестного мальчика, на свое утраченное сокровище, а затем отвернулся с глубоким вздохом.