Посадив Антуанетту в карету, Рудольф поспешно направился в свой кабинет. Остаток пережитого волне­ния докипал еще в нем, и на лице разлито было холод­ное надменное выражение. Он едва ответил на глубокий поклон Леви и, бросив на стол свою записку к Самуи­лу, сказал глухо:

—  Ваш хозяин, вероятно, желает напомнить мне со­держание этого письма, с которым он поступил довольно опрометчиво? Успокойте его и сообщите, что сумма, оз­наченная в записке, будет ему сегодня уплачена сполна.

Он сел и взял книгу, показывая тем, что аудиенция окончена, но так как еврей не уходил, Рудольф взгля­нул с удивлением.

—  Прощайте, господин Леви... Я очень занят.

—  Мне весьма жаль, граф, что беспокою вас так не вовремя,— сказал агент, почтительно кланяясь,— я не премину передать то, что вам угодно было мне сказать, но явился я сюда по другому делу. Наш банкирский дом поручил передать его сиятельству, вашему батюшке, и вам, граф, различные долговые документы, находящиеся во владении господина Мейера, и предупредить вас, что уплата должна быть произведена в течение десяти дней.

Он вынул из своего объемистого портфеля и развер­нул перед изумленным молодым графом длинный спи­сок обязательств и векселей, выданных им и его от­цом разным лицам в городе; сумма представляла такую крупную цифру, что у Рудольфа закружилась голова.

—   Каким образом все эти бумаги попали в ваши руки?

—   Они были предложены нам в уплату и приняты без затруднений нашим банком, который не сомневается в том, что долги будут погашены. Позволю себе еще за­метить вам, граф, что большая часть этих бумаг просро­чена и что десятидневная отсрочка делается только из ува­жения к его сиятельству. Честь имею вам кланяться, граф.

—   Подождите!

Рудольф поспешно написал несколько строк, в кото­рых холодно просил Самуила приехать к нему, чтобы объясниться по поводу возникновения недоразумения.

—   Забыл я вам заявить, что патрон болен,— сказал Леви, принимая письмо.— Господин Мейер-сын ведет все дела, а для переговоров вы потрудитесь обратиться к нему,— и раскланявшись, еврей ушел.

Оставшись один, Рудольф в отчаянии схватился за голову. Уплатить такую сумму было немыслимо, а не заплатить — значило разорение и бесчестие. Он решил сказать все отцу.

Как только старый граф вернулся домой, Рудольф тотчас вошел к нему в кабинет и выслал из комнаты камердинера.

Удивление старика сменилось отчаянием, когда он узнал, в чем дело. В полном изнеможении он опустился в кресло; в первый раз он почувствовал угрызения совес­ти за свою расточительность. Но некогда было преда­ваться бесплодному раскаянию, надлежало придумать, как отвратить угрожающий удар.

Отец и сын высчитали все свои ресурсы, но и прода­жа серебра, фамильных драгоценностей, конюшен, эки­пажей и земли не дала бы надлежащей цифры, не гово­ря уже о неблагоприятных шансах, неизбежных при спешной продаже. Конечно, еврей бы мог выручить свое, продав все с аукциона, но что их ждет после такого скан­дала? Нищета и бесславие, а для Рудольфа неизбеж­ность отставки.

Они обратились к ростовщикам, но безуспешно, мрач­ное отчаяние овладело ими, тем более, что ответа на письмо молодого графа не последовало.

Через день после того в городе распространилась не­ожиданная весть; Авраам Мейер внезапно умер от апо­плексического удара. Через два дня после погребения старого банкира Рудольф получил лаконическую запис­ку, в который Самуил извещал, что если граф желает с ним переговорить, то найдет его от 11 до 3 часов дня в конторе.

Скрепя сердце, отправился молодой граф к Мейеру.

Его тотчас провели в кабинет банкира, который встая ему навстречу и церемонно предложил стул. Оставшись одни, молодые люди с минуту молчали. Смерть отца, по-видимому, сильно подействовала на Самуила, он по­бледнел, похудел, и глубокая складка легла между бро­вей, выражение лица было угрюмо.

—  Мне очень тяжело, господин Мейер,— начал Ру­дольф с глухим раздражением,— говорить о деле, по ко­торому я пришел, и позвольте вам сказать, что я знаю причины, заставляющие вас так действовать. Нехорошо с вашей стороны из мести к такой девочке, как моя сест­ра, разорять семью, чтобы заставить ее нищетой и бес­славием заплатить за оскорбительные слова.

— Вы забываете,— перебил холодно банкир,— что эти слова вашей сестры были внушены ей братом.

—  Ну да, сознаюсь, я причина оскорбления, нанесен­ного вам Валерией, но, господин Мейер, я не первый и не последний из нашего общества следую предрассуд­кам, к которым издавна евреи дают повод.

—  От вас, граф, зависит покончить дело миром, и я полагаю, что до сего дня не давал вам повода жало­ваться на неприятные свойства, которые вы приписыва­ете нашему племени.

—  О, если вы предлагаете дружелюбное соглаше­ние,— оживляясь, сказал граф,— то я от всего сердца извиняюсь за причиненное вам оскорбление. Дайте нам годовую отсрочку, мы переменим образ жизни, прода­дим, что можем, без большого убытка и тогда уплатим вам все сполна.

Презрительная усмешка скользнула по лицу Самуила.

—   Вы ошибаетесь, граф, речь идет не об извинении между нами, я не даю вам ни часа отсрочки и, если че­рез три дня вы не заплатите, наложу запрещение на все ваше имущество. Но есть еще третий выход, и от вас зависит к нему прибегнуть. Тогда я сожгу все докумен­ты и ничего не потребую от вас.

Рудольф глядел на него в недоумении.

—  Я вас не понимаю,— проговорил он.— Что же вы от нас потребуете?

Самуил нервно оттолкнул груду бумаг, лежавших пе­ред ним на столе, и глаза его странно вспыхнули.

—  Выслушайте, граф, вот мои условия: согласитесь выдать за меня графиню Валерию, и я уничтожу все тя­готеющие на вас обязательства.

Кровь бросилась Рудольфу в голову.

—  Вы или с ума сошли, Мейер, или издеваетесь над нашим несчастьем! Валерия — ваша жена! Вы забывае­те, что вы...— он остановился.

—   Еврей,— докончил Самуил дрогнувшим голосом.— Но я перестану быть евреем и скоро сделаюсь христиа­нином, я намерен креститься; сверх того, я уже начал действовать, чтобы купить угасшее баронство и полу­чить от правительства право носить титул барона. Ко­нечно, я предпочел бы иначе получить вашу сестру; но зная, каким препятствием тому служит мое происхож­дение, хватаюсь за всякое средство, чтобы овладеть жен­щиной, которая внушила мне несчастную, безумную, ги­бельную страсть, доводящую человека до преступления. То, что я вам сказал, было причиной смерти моего отца. Когда он узнал о моем намерении принять христианство, с ним сделался апоплексический удар, который его убил. Но вы понимаете, что если даже такое несчастье не мог­ло поколебать моей решимости, следовательно, никакие дальнейшие препятствия меня не остановят. Итак, я пов­торяю: рука вашей сестры или бесчестие. Вы имеете три дня выбора между мной и разорением. Взвесьте все хладнокровно, и мое предложение не покажется вам та­ким нелепым.

В эту минуту Рудольф был положительно неспособен хладнокровно обсуждать подобное предложение. Смерив банкира презрительным взглядом, он отвечал глухим и дрожащим от волнения голосом:

—  Надо быть ростовщиком, чтобы взвешивать хлад­нокровно шансы подобной комбинации. Предположив да­же, что мы настолько подлы, чтобы решиться на такую постыдную сделку, сама Валерия никогда не согласится на это... И знайте, если вы этого не знали до сих пор, что овладеть сердцем женщины можно, но купить его нельзя.

Не дожидаясь ответа, Рудольф вышел из комнаты. Он не видел, как вспыхнуло лицо Самуила и каким мрачным огнем сверкнули его глаза.

—  Овладеть сердцем женщины? — подумал он с го­речью.— Я попытаюсь и какой бы то ни было ценой, но когда мне будет открыт доступ к ней...

Старый граф Маркош подумал, что лишится рас­судка, когда Рудольф, вернувшись, сообщил ему о результате свидания. Чувство отвращения и оскорблен­ной гордости поднимались в нем при одной мысли отдать свою дочь, свою Валерию этому наглому ростовщику.

— Ах,— проговорил он наконец,— целые века это пре­зренное отродье упивается христианской кровью, и этот нечистый пес, несмотря на лоск цивилизации, точно Шейлок хочет, чтобы ему заплатили человеческим мя­сом. У меня никогда не станет духу сказать несчастной девочке, что нам осмеливаются предлагать. Требовать от нее такой жертвы, это все равно, что требовать ее смерти. И подобный исход такое же бесчестие, как и ра­зорение.

—   Я того же мнения, отец, и тоже не могу сказать правду Валерии. Я полагаю, что пуля более честным образом положит конец всем затруднениям.

Старик беспомощно поник головой. Как он прокли­нал в эту минуту увлечения молодости, все безрассудства зрелого возраста и дурной пример, которым вовлек свое­го сына в водоворот беспутной жизни и расточительности.

А предмет всех этих волнений — Валерия — не знала еще, какая гроза собирается над ними, тем не менее, волнение и мрачная задумчивость отца и Рудольфа не ускользнули от ее внимания. Какой-то неопределенный страх, не то предчувствие беды овладели ее душой, и только присутствие подруги поддерживало ее, но когда в день рокового свидания Рудольфа с Мейером оба гра­фа не вышли к обеду, мучительная тревога Валерии возросла до крайних пределов.

—   Я тебе говорю, готовится что-то ужасное, нам гро­зит какое-то несчастье,— говорила она приятельнице.— Сегодня я видела с балкона, как Рудольф выходил из ко­ляски, таким я его никогда не видела. Он шатался, как пьяный, потом я хотела идти к отцу, и меня не приняли, а теперь они оба не вышли к обеду. Боже мой! Боже мой! Что-то будет!

Сердце Антуанетты сжалось. Рудольф был для нее дороже, чем она позволяла себе сознаться, и неведомая опасность, угрожавшая любимому человеку, лишала ее покоя, но более энергичная, чем ее подруга, она реши­лась положить конец этой неизвестности.

—  Успокойся, Валерия, я напишу сейчас несколько слов твоему брату, попрошу его прийти поговорить со мной, он скажет мне правду.

Отослав записку, она вернулась к подруге, тревога которой дошла до болезненного состояния. Она угово­рила ее лечь на диван, распустила ей волосы, чтобы об­легчить головную боль, и прикрыла пледом ноги. Едва она это кончила, как лакей пришел ей доложить, что молодой граф ждет ее на террасе.

Рудольф стоял, скрестив руки и прислонясь к ко­лонне. Он поднял голову лишь тогда, когда Антуанетта коснулась слегка его руки. Увидя, как он бледен, как изменился в лице, молодая девушка вскрикнула:

—  Что с вами случилось, Рудольф, скажите мне, умоляю вас.— Будьте откровенны, друг мой. То, что вас волнует, не может вечно оставаться тайной, потому до­верьте ее преданному вам сердцу.

—  Я не достоин вашей дружбы, Антуанетта,— про­шептал он сквозь зубы.— Я негодяй, так как содейство­вал несчастью, которое разразилось над нами. Лишь пуля может спасти меня. Но не покиньте в несчастьи бедную Валерию, эту невинную жертву.

Молодая девушка глухо вскрикнула.

—  Рудольф, то, что вы сказали, недостойно вас как честного человека. Вы говорите, что виноваты, но разве вину поправляют преступлением? Поклянитесь мне, что отказываетесь от этой мысли, и помните, что пуля, ко­торая поразит ваше сердце, сразит и мое.

Граф вздрогнул, и луч радости озарил его лицо.

—  Дорогая моя, вы не можете понять, что я чув­ствую в эту минуту. Я бы желал посвятить всю мою жизнь, чтобы составить ваше счастье, а между тем, не могу даже предложить вам честное имя, но теперь, когда вы знаете, что я вас люблю, я скажу все. Теперь вы не только подруга детства, вы половина моей души и имеете право на мое полное доверие.

Он привлек ее к себе и тихим голосом вкратце изложил ей положение дел, сообщил все перипетии по­следних дней, а равно и неслыханное предложение еврея.

—  Вы понимаете, Антуанетта,— заключил он,— что мы не можем решиться говорить Валерии о жертве, ко­торая равна для нее смертному приговору, но и пони­маете, что трудно жить после такого бесчестия.

Молодая девушка слушала его молча и при послед­них словах графа побледнела.

—   Нет, нет, Рудольф, повторяю вам: вину не за­глаживают преступлением. Ах, будь я совершеннолетняя, я бы тотчас выручила вас, но я не могу просить у моего опекуна, хотя он и очень добр, половину моего состояния.

—  Разве вы думаете, я принял бы такую жертву,— перебил ее с жаром Рудольф.

—  Не сердитесь мой милый, и будем говорить спо­койно.

Она провела рукой по его влажному лбу и сказала:

—  Во всяком случае, ничто на свете не помешает нам соединиться, так как мы любим друг друга; но кро­ме того, мне кажется, мы должны все сказать Валерии, прежде чем допустим ваше разорение; словом, не отча­ивайтесь. Я чувствую, что все устроится, и бог сжалится над нами.

—  Мой добрый ангел,— прошептал Рудольф, прижи­мая ее к своему сердцу.— Бог милосерд, коли ему угод­но было соединить мою жизнь с вашей в эту минуту жестоких душевных мучений. Пойдите же и сообщите об этом бедной Валерии.

—   Выйти замуж за Мейера?! Но ведь это уже не жертва, а бесконечная пытка. Если бы речь шла лишь о том, чтобы умереть... но жить с противным, ненавист­ным человеком!..

Она быстрыми шагами ходила по будуару, то зады­хаясь от рыданий, то ломая себе руки в безмолвном от­чаянии. Наконец, она остановилась перед Антуанеттой, которая тихо плакала.

—  Послушай,— сказала она с лихорадочным блес­ком в глазах.— Я не имею ни права, ни силы допустить гибель отца и брата, но каждый приговоренный к смерти может просить помилования. Я тоже хочу сделать эту попытку и сама пойду просить Мейера дать нам отсроч­ку, не требуя моей руки, которая не доставит ему сча­стья. Я сделаю это сегодня же.

— Валерия,— воскликнула в испуге Антуанетта, схва­тив ее за руки.— Ты хочешь решиться на такое безумие. Где и как можешь ты увидеть его?

—  Я уже все обдумала,— нетерпеливо перебила ее Валерия.— Дом банкира недалеко от нашего и при нем большой сад, окруженный оградой; в переулке, кото­рый идет вдоль этой ограды, есть калитка в сад, кото­рую запирают только после полуночи. Не гляди на ме­ня с таким удивлением, все эти подробности рассказал мне Рудольф, не предвидя, что они мне пригодятся. Итак, я пойду туда. Самуил живет в первом этаже, и его комнаты, кажется, выходят в сад. Я встречу его и переговорю.

—  Ты решаешься идти одна на свидание с челове­ком, безумно в тебя влюбленным?! Подвергаться такому риску — неразумно: ты слишком хороша, чтобы он мог от тебя отказаться, ты только сильней возбудишь его пылкую страсть!

—  Ты забываешь, что он хочет на мне жениться и знает, что мы в полной зависимости,— отвечала Вале­рия с горьким смехом,— следовательно, он будет ща­дить мою честь. Впрочем,— она взяла со стола малень­кий револьвер, подаренный Рудольфом,— вот что я возь­му с собой; а для полного твоего спокойствия поедем вместе, ты останешься подле калитки и придешь мне на помощь, если я крикну. Только не удерживай меня! Как знать? Быть может, это будет небезуспешно. Гово­рят, что слезы любимой женщины трогают самого жес­токого человека, а если он меня любит, то сдастся на мои слезы. Или, быть может, гордый еврей удовлетво­рится моим унижением. Ах, как я ненавижу его за то, что он подвергает нас такому унижению.

—  А если он не один и тебя увидят,— заметила осто­рожно Антуанетта. Лихорадочное возбуждение подруги пугало ее.

—  Нет, нет. Кого он может принимать после смерти отца?.. Но надо спешить, уже половина десятого, и взо­шла луна; момент самый благоприятный. Помоги мне причесать волосы, а затем мы наденем черные плащи. Я не буду переодеваться, чтобы не привлечь внимания гор­ничных.

Антуанетта не противилась больше. Дрожащими ру­ками она заплела длинные косы Валерии, затем обе они, накинув на себя шелковые бурнусы и прикрыв головы черными кружевными шарфами, тихонько направились в сад.

Через калитку, которая запиралась на замок изнут­ри, вышли они на улицу, остановили первого попавше­гося им извозчика и велели везти себя в улицу, примыкавшую к саду банкира.

Дорогой они не обменялись ни словом. Душевное состояние Валерии затмило ее рассудок. Слабая и нерв­ная от природы, молодая графиня была лишена разум­ной любимой матери, которая сдерживала бы и направ­ляла порывы ее характера. Старая родственница, вос­питавшая сироту, педагогическими способностями не об­ладала, и потому Валерия не могла приобрести чувство того душевного равновесия, которое служит нравствен­ной уздой, сдерживающей минутные вспышки.

Антуанетта тоже с детства осталась сиротой; это бы­ла честная, прямая, отважная натура; опасность имела для нее какую-то прелесть, и она любила решительные меры. В эту минуту сердце ее сильно билось; она со­знавала, что принимает участие в таком деле, которое не должна была допустить; но романтическая сторона это­го поступка прельщала ее, надежда спасти Рудольфа, устранив вместе с тем компрометирующее супружество, победила ее последние колебания.

Экипаж остановился, они вышли, приказав кучеру ждать их на углу улицы, и почти бегом направились к калитке, которая действительно была открыта.

— Подожди меня здесь, у входа, и моли бога, чтоб он мне помог! — сказала Валерия, пожимая руку по­други, и, не дожидаясь ответа, вошла в темную аллею, окаймленную вековыми деревьями.

С каким отчаянием Валерия решилась идти вперед, стараясь ориентироваться в густых аллеях незнакомого ей сада, чтобы найти дорогу к дому. Вдруг она очути­лась на открытой лужайке, освещенной восходящей лу­ной, и остановилась. Фонтан в мраморном бассейне был окружен цветниками; мелкие тропинки извивались меж группами кустов, деревьев и статуй и вели к террасе, примыкавшей к дому. На этой террасе, тоже украшен­ной растениями, облокотясь на стол, заваленный книга­ми и бумагами, сидел человек; лампа ясно освещала его задумчивое лицо. Возле стола лежала большая собака, вытянувшись на циновке.

Валерия остановилась, словно прикованная к земле, и, шатаясь, оперлась на пьедестал статуи. О чем думал этот ужасный, ненавистный человек? О своем отце, уби­том перспективой крещения сына, или о новых способах уничтожить, унизить людей, обреченных им на жертву?.. Вся напускная ее храбрость мгновенно исчезла. Гово­рить с Самуилом, унижаться перед ним ей было стыд­но и страшно; нервная дрожь охватила ее, она повер­нулась, чтобы бежать прочь, но тонкий слух собаки уло­вил шелест шелкового платья, скользнувшего по камен­ному пьедесталу; она поднялась, прыгнула в сад и с бешеным лаем кинулась на молодую девушку, оцепе­невшую от испуга. Самуил с удивлением поднял голо­ву и позвал собаку; но так как она не услышала и лаяла, он сошел в сад и, увидев женщину, на которую собака продолжала кидаться, подбежал к ней, крик­нув: — Прочь, Марс! — и схватил пса за ошейник.

С изумлением всматривался он в незнакомку, стояв­шую неподвижно около статуи.

—  Кто вы и как сюда попали? — спросил он.

Не получая ответа, он пожал плечами.

—  Вы немая? Что вам здесь надо?

—  Вас,— отвечала Валерия, выступая вперед и сбра­сывая с головы кружевную косынку.

Ею снова овладела та отчаянная решимость, кото­рая привела ее сюда. Узнав Валерию, Самуил отступил назад, как громом пораженный.

—  Вы здесь, графиня, и в такую пору? О, я чувствую, что не мир принесли вы мне.

—   Вы ошибаетесь, господин Мейер, я именно пришла предложить вам мир, если вы желаете его принять,— отве­чала Валерия тихим голосом.— Умоляю вас, дайте отцу отсрочку, чтобы он имел возможность уплатить долг, и я всю жизнь буду благодарна вам. Я пришла умолять вас об этом! — И она с мольбой протянула к нему руки. ,

—    Самуил не сводил взгляда с прелестного лица, кото­рое от волнения стало еще краше; но при ее послед­них словах, он нахмурился.

—  Я вижу, графиня,— сказал он глухим, но спокой­ным голосом,— что ваш отец все сказал вам, значит вам известно, что в ваших руках — спасение вашей семьи.

—  Но какой ценой? То, что вы требуете,— невоз­можно.

Молодой человек горько улыбнулся.

—  Что делать! Счастья всегда трудно добиваться! А вы думаете, что я меньшей ценой приобретаю ту, ко­торую безумно люблю?

—  Ах, пожертвовать золотом или продать свою ду­шу, разве можно сравнить одно с другим? — прервала его Валерия.— Вы ни во что ставите унижение и ду­шевную муку целой жизни, вы, который рискует только

деньгами. Конечно, для человека вашей расы эта жерт­ва самая тяжелая, и я удивляюсь, что вы настолько уклонились от обычного пути и полюбили разорившу­юся христианку,— заключила она презрительно.

—   Вы правы, графиня! Безумно искать руки жен­щины, которая бросает презрение в лицо любящему ее человеку. Но вы глубоко ошибаетесь, думая, что человек моей расы не может жертвовать ничем кроме золота, которое христиане так искусно мотают. Я отдал более того на ваш жертвенник, графиня, я сложил жизнь мое­го отца, заявив ему, что сделаюсь христианином, и он не мог пережить мысли, что сын его отрекается от своей веры, народа и семьи. Позвольте вам еще заметить, что никто не ответственен за случайность своего рождения в той или другой среде; уже давно, по склонности и по привычке, я чту христианский обычай, а образование, которое способно действительно разделить людей, де­лает меня равным вам. Я не могу понять, отчего кажется возмутительным мое желание жениться на христианке, которая не приносит мне ничего, креме самой себя, и которой я жертвую своей религией, а ее семье возвра­щаю спокойствие и состояние, так как я ее единствен­ный кредитор. Моя жертва добровольная, графиня, но не меньше вашей, и я приношу ее из любви, что служит вам гарантией на будущее; а при нынешних обстоя­тельствах вы, конечно, можете попасть в худшие руки. Вы думаете,— заключил он с горечью,— что среди вас нет дурных мужей и людей бесчестных?..

При этих словах, показавших, что решение банкира осталось непоколебимым, нервное возбуждение Вале­рии достигло апогея; дрожь пробежала по телу, сердце ее забилось, а отчаяние и бешенство почти лишили ее рассудка.

—   А! Вы безжалостны,— воскликнула она, схватив­шись за голову обеими руками,— и я напрасно пришла к вам. Все, что вы говорите мне, никогда не сотрет ваше­го рождения, и всегда скажут, что я вышла замуж за еврея. Поймите же, что никакое богатство, никакое об­разование не могут заполнить подобную пропасть! Бо­же мой! Ведь вы же можете найти себе другую жену; если действительно ваша любовь ко мне так велика, как вы говорите, то спасите мою семью, но не принуж­дайте меня к супружеству, которое внушает мне непобеди­мое отвращение. Будьте великодушны, господин Мейер, и я буду думать о вас как о друге с...— голос изменил ей.

—  С отвращением,— горько усмехаясь, подсказал Са­муил, сраженный четким и неосторожным признанием молодой девушки.

—  Нет, нет, с благодарностью,— перебила его Вале­рия.— Я хочу верить в ваше великодушие...

Почти не сознавая того, что она делает, Валерия опустилась на колени.

—  Вот, я на коленях умоляю вас: убейте меня и удовлетворитесь моей смертью взамен спасения моей семьи.

Самуил вздрогнул и провел дрожащей рукой по свое­му влажному лбу. Он хотел кинуться поднять молодую девушку, но удержался и отступил назад; в глазах его горела то злоба, то страсть, когда он глухим голосом с глубокой горечью отвечал ей:

—  Я не смею, графиня, поднять вас моими нечистыми руками и должен вынести стыд видеть женщину у моих ног, женщину, которая предпочитает смерть моей люб­ви. Но, несмотря на все эти оскорбления, я не отказы­ваюсь от вас, потому что люблю вас такой, какая вы есть — бессердечной, жестокой и ослепленной несчаст­ными предрассудками. Я вас не убью, потому что хочу, чтобы вы жили для меня.

Валерия быстро встала; причем накидка ее соскольз­нула на землю, но она этого не заметила и со сверкаю­щими глазами подняла руку.

—   Будьте же прокляты вы и все, что вы предприни­маете, безжалостный человек,— крикнула она преры­вистым голосом, а затем повернулась и кинулась в аллею, ведущую к выходу; но силы ей изменили, го­лова закружилась, в глазах потемнело, и она упала без чувств.

Увидев, что она упала, Самуил бросился к ней, поднял ее и отнес на скамью; заметив, что она не при­ходит в чувство, он положил ей под голову свернутый плащ, сам побежал к себе в комнату, оттуда принес стакан вина и флакон с солями, которые и дал ей по­нюхать. Спустя несколько минут, графиня открыла гла­за, но ее мутный взгляд и слабость показывали, что пол­ный упадок сил сменил ее отчаянное возбуждение. Без сопротивления выпила она немного вина, но когда Са­муил хотел поставить ее на ноги, она снова бессильно опустилась на скамью.

—  Что делать? — шепнул он.— Вы не подумали о том, какому риску подвергаетесь, если бы кто-нибудь встретил вас здесь? Это погубило бы вашу репутацию. Но не бойтесь,— присовокупил он, наклоняясь к ней.— Скажите, как вы пришли? Есть ли с вами экипаж, ждет ли кто-нибудь?

—  Возле калитки моя подруга Антуанетта,— с тру­дом проговорила Валерия.

Не теряя ни минуты, Самуил направился к выходу. Приотворив дверь, увидел женскую фигуру, прячущуюся в тени ниши.

—  Вы Антуанетта? — спросил он тихо.

—  Да, но бога ради, где Валерия? — прошептал в ответ слабый голос.

—  Ей сделалось дурно от волнения, но я удивляюсь, что вы содействовали предприятию, которое могло кон­читься большими неприятностями. Как вы добрались сюда?

—  На углу улицы нас ждет экипаж.

—  Так пойдемте. Пожалуйста, постарайтесь успоко­ить вашу подругу и поглядите, в состоянии ли она будет возвратиться домой.

Он вынул часы и, выйдя на улицу, старался при све­те фонаря разглядеть который час.

—  Без малого одиннадцать. Надо спешить. Ваше от­сутствие может быть замечено.

Несмотря на все свое волнение, Антуанетта окинула любопытным взглядом молодого еврея, известного ей только по имени, в руках которого была судьба Рудоль­фа и ее собственное счастье. Самуил произвел на нее благоприятное впечатление: этот красивый и изящный молодой человек вовсе не отвечал представлению о грязном скаредном еврее, созданному ее воображением. Она шла за ним несколько успокоенная; но увидя изне­моженную Валерию, с тревогой кинулась к ней.

—  Фея, моя милая, как ты себя чувствуешь? Обод­рись, нам надо поскорее вернуться домой. В состоянии ли ты двигаться?

—  Попробую,— прошептала Валерия.

С помощью подруги она встала, сделала, шатаясь, несколько шагов, но вдруг ослабев, не могла удержаться на ногах и упала бы, если бы Самуил не поддержал ее.

—  Что делать, боже мой! — воскликнула Антуанет­та.— Я вижу, что все было напрасно, и вы остались безжалостны.

—  Не судите меня так опрометчиво,— возразил с живостью Самуил.— Поставьте себя на мое место: бы­ли бы вы в состоянии отказаться от того, что вам доро­же жизни?

—  Нет,— откровенно отвечала молодая девушка, в уме которой мелькнул образ Рудольфа.

—  Так будьте же снисходительны к моей слабости. Теперь я донесу графиню до кареты и провожу вас до дому. Идемте!

Не дожидаясь ответа, он поднял на руки Валерию, не оказавшую никакого сопротивления, и быстро пошел к выходу. Антуанетта следовала за ним, волнуемая раз­личными мыслями, сильно противоречащими одна дру­гой. С любопытством и недоверием наблюдала она за всеми движениями Мейера, и природная прямота заста­вила ее признать, что наружностью и манерами Самуил нисколько не отличается от молодежи ее общества. Его статная и изящная фигура не имела ничего общего с теми грязными оборванными евреями, которых ей при­ходилось встречать в маленьких городишках и селах, смежных с ее поместьем. На белой красивой руке бан­кира, резко выделявшейся на черном бурнусе Валерии, не было ни одного кольца, тогда как, по убеждению Ан­туанетты, у еврея все пальцы должны быть унизаны перстнями.

«Право, он не так гадок, как я воображала,— ду­мала она.— Как знать, все может устроиться лучше, чем мы ожидаем».

В эту минуту Самуил остановился; они подошли к калитке.

—  Потрудитесь велеть экипажу подъехать,— сказал он тихо.

Затем он посадил в экипаж Валерию, которая, за­крыв глаза, казалось, ничего не видела и не слышала, помог войти Антуанетте, сам сел на переднюю скамей­ку и захлопнул дверцы.

—  Я должен помочь вам перенести ее в саду, у вас не хватит сил на это,— добавил он, как бы извиняясь.

Через несколько минут они остановились у сада гра­фа Маркоша. Антуанетта вышла первая, бросила золотую монету кучеру, отворила калитку и внимательно загля­нула во внутрь сада. Все было пустынно и безмолвно.

—  Идите скорее,— шепнула она.

Самуил снова поднял на руки свою драгоценную но­шу, и Антуанетта повела его к группе деревьев недале­ко от входа, где была скамейка.

—   Слава богу! Мы спасены,— сказала Антуанетта, крестясь.— Теперь, господин Мейер, позвольте поблаго­дарить вас и уходите скорее.

—   Будьте добрьь передать графине Валерии,— ска­зал он,— что я даю десять дней сроку, чтобы опра­виться и принять окончательное решение. Скажите ей также, что она напрасно, повинуясь предрассудкам, не­достойным нашего века, отталкивает человека, который любит ее всеми силами души.