Самуил и подозревать не мог, что гроза собирается над его головой, и продолжал жить в мире иллюзий и радужных надежд.

Чтобы убить время до возвращения Валерии, он дея­тельно занимался устройством комнат, предназначенных для его будущей жены; сам выбирал каждую материю, каждую вазу, каждую мебель, и все казалось ему не­достаточно хорошим для божества, которое должно бы­ло обитать в этом гнездышке.

Его занятия в конторе шли несколько небрежней, так как по утрам он с жаром работал над портретом Ва­лерии. Обворожительное лицо графини уже улыбалось ему с полотна, и ее ясные синие глаза соперничали с васильками венка, украшавшего ее русую головку. В об­щем, это был только набросок, но любовь направляла и вдохновляла кисть Самуила, головка Валерии выделя­лась с полотна, как живая, и словно улыбалась худож­нику. Этот портрет должен был, со временем, висеть над письменным столом банкира, чтобы всегда, подняв го­лову от работы, он имел перед глазами дорогие черты.

Как-то утром, недели две после отъезда семьи графа Маркош, Самуил был в своей рабочей комнате. Перед тем как взяться за кисть, он в сотый раз перечитывал письмо Валерии, в котором она благодарила его за присланный портрет, говорила о своей любви и о своем нетерпении с ним свидеться. Погруженный в мечты о будущем, принялся он за работу с большим жаром, но мысли его были прерваны голосом лакея, пришедшего доложить, что какие-то господа желают его видеть.

—  Кто же это? — спросил Самуил, с досадой бросая палитру и кисть.— Ведь я тебе запретил мне мешать.

Лакей назвал пришедших.

—  Они так настоятельно требовали, чтобы о них до­ложили, и я не смел им отказать,— добавил он в оправ­дание.

—  Хорошо, проводи их в кабинет.

Когда, несколько минут спустя, он вышел к посетите­лям, лицо его было мрачно и брови сдвинуты. Он уви­дел, кроме главного раввина Пешта, еще двух раввинов, несколько старых друзей своего отца, известных рели­гиозным фанатизмом, и двух своих старых родственни­ков, которые в длинных лапсердаках и меховых шапках представляли из себя типичных евреев, встречаемых в провинциальных городках России и Венгрии.

— Вы желали меня видеть? Чем могу вам служить?— проговорил Самуил, холодно отвечая на поклоны своих соотечественников, предлагая им сесть.

—  Мы, как видно, не совсем желанные гости,— с лег­кой насмешкой сказал главный раввин,— но это ничего. Причина, которая привела нас сюда, слишком важна, чтобы обращать на это внимание. Мы пришли спросить тебя, Самуил Мейер, правда ли то, что говорят? Действительно ли, увлеченный безумной страстью к одной христианке, ты хочешь опорочить память своего отца, от­вергнуть веру Израиля и сделаться христианином, чтобы жениться на этой Лалиле. Отвечай, может ли это быть?

Глаза Самуила мрачно блеснули. Он подошел к шка­фу и вытащил оттуда Евангелие, Распятие и несколько богословных книг и положил все это на стол.

—   Все, что вы сказали, правда! — сдержанно, но строго сказал он.— Я хочу принять крещение. Здесь у этого самого окна, в этой самой комнате я занимаюсь со священником, который наставляет меня в догматах хри­стианской веры; этот крест и Евангелие служат тому до­казательством. Но что вам до этого? Я человек незави­симый, свободно мыслящий и уже несколько лет не пе­реступал порога синагоги. Мой отец держался за вас и слепо подчинялся устарелым обрядам, большая часть которых в наш век не имеет смысла. Я же, иначе воспи­танный, проникнутый иными идеями, делать этого не могу. Я всегда готов помочь своим братьям израильтя­нам и поддержать их, но в моей личной жизни хочу быть свободным и не потерплю ничьего вмешательства.

Неодобрительный ропот поднялся в толпе собравших­ся евреев, но главный раввин жестом заставил их за­молчать и подойдя к Самуилу сказал:

—  Ты ошибаешься, безумный, мы имеем полное пра­во и считаем своей обязанностью образумить тебя, от­крыть тебе твои глаза прежде, чем гнев Иеговы поразит тебя как непокорных Кора в пустыне. Ты смеешь на­зывать устарелыми и недостойными нашего времени за­коны, данные великим пророком нашего народа, забы­вая, что этим самым законам мы обязаны уже тем, что существуем еще среди враждебных народов, окружаю­щих нас. Отец твой был страшно наказан за то, что не слушал наших советов, позволил тебе пренебречь пред­писаниями Моисеева закона и окружал тебя христиа­нами, которые все-таки презирают тебя. Вот плоды этой слабости: ослепленный постыдной страстью, ты собира­ешься жениться на девушке наших врагов и готов при­нести ей в жертву веру отцов твоих.

Старый еврей грозно стоял перед ним, и лицо его дышало мрачным вдохновенным фанатизмом.

—  Ты забываешь, несчастный,— продолжал раввин, — что ты сын Израиля, сын несчастного, угнетенного наро­да, который в глазах гоев хуже скота! Они жгли и пре­следовали наших отцов, травили их в городах, как диких зверей, и теперь терпят нас со злобой в сердце, вы­жидая случая снова нас уничтожить. Поверь, что они оттолкнут тебя, коль скоро найдут это возможным. Не­ужели ты думаешь, что эта гордая семья примет тебя, как равного, вследствие твоего крещения? Какое за­блуждение! Они склоняются перед тобой и берут твое золото, потому что это спасение их от публичного скан­дала; они ненавидят и презирают тебя в душе. Ты оста­нешься и между ними чужим, твое происхождение всег­да будет внушать непобедимое отвращение, даже той женщине, для которой ты хочешь отречься от своего бога и от твоих братьев. Приди в себя, Мейер, и отка­жись от намерения, которое для тебя будет источником несчастья! Если ты боишься, что это дело принесет тебе значительный убыток, то успокойся; я знаю, что ты по­тратил на это много денег, по моему требованию Леви сказал мне цифру расходов, и братья собрали сумму, требуемую для покрытия долгов графа Маркош.

Он вынул из кармана бумажник, наполненный бан­ковыми билетами, и положил его на стол.

—  Вот возьми, сын мой, и забудь несчастный эпизод твоей жизни, который впоследствии заставит тебя крас­неть перед самим собой.

Самуил побледнел, но с решительным видом слушал речь раввина. При виде бумажника лицо его вспыхнуло.

—  Все ваши убеждения напрасны,— сказал он после минутного, но тяжелого молчания,— мое решение беспо­воротно! Возьмите назад ваш бумажник. Благодарю братьев за их добрые намерения, но не принимаю их услуг; я плачу сам все обязательства, которые беру на себя. Есть правда в том, что вы мне сказали. Я не от­кажусь от любимой женщины и приму религию Христа, величайшего из сынов нашего народа, которого ваши предшественники, раввины и первосвященники храма, осудили за то, что он имел смелость сказать открыто перед лицом всего мира: «Дух живет, буква убивает».

Самуил оживился, глаза его засверкали и вся его фигура дышала непобедимой энергией и горячим убеж­дением. От удивления и злобы все евреи вскочили со своих мест.

—  Стыд же тебе, отступник, оскорбляющий почтенно­го человека! — кричали они, столпившись вокруг него­дующего раввина, который слушал безмолвно смелое слово Самуила. Вдруг он встал и, злобно взглянув на него, сказал:

—   Берегись, Самуил, я не вызываю мщения своих братьев. Ты считаешь себя богатым и не уязвимым, но более великие люди падали, пораженные меткой рукой Иеговы. А теперь, — он вынул из кармана сложенную бу­магу,— строптивый сын, возьми это письмо, написанное твоим умирающим отцом, которое он просил передать тебе в решительную минуту. Сраженный заслуженным наказанием, он холодеющей рукой написал эти строки, и я нахожу настоящий момент довольно важным, чтобы сообщить тебе это последнее воззвание к твоему рас­судку.

Дрожащей рукой Самуил раскрыл бумагу и пробе­жал глазами строки, написанные по-еврейски неверным почерком, который однако можно было узнать, и подии- санные его отцом.

«Сын мой,— писал Авраам Мейер,— я сделал все, чтобы ты был счастлив. В память моей любви, моих за­бот и состояния, которое я тебе оставляю, откажись ог графини Маркош и будь благословен; но если ты пре­небрежешь просьбой отца, с которой он обращается к тебе из-за гроба, и примешь веру наших гонителей, то я тебя проклинаю, и пусть Иегова обратит в прах все, к чему прикоснется твоя рука».

Самуил стоял в раздумьи и на его выразительных чертах отразилась сильная внутренняя борьба; но мысль о Валерии заглушила всякое другое чувство. «Нет, луч­ше отказаться от жизни, чем от нее», — решил он.

Порывисто разорвав письмо, он обратился к обществу.

—  Я все-таки становлюсь христианином и беру на себя ваше проклятие и проклятие моего отца. Вот мой ответ!

Раздались крики ужаса и бешенства, но тотчас же стихли, так как послышался стук в дверь

—  Войдите! — крикнул Самуил раздраженным голо­сом.

Вошел лакей и робко подал на серебряном подносике визитную карточку.

—   Извините, что я осмелился вас беспокоить, но приехал посланный от графа Маркош и желает пере­говорить с вами по очень важному делу, более четверти часа он ждет вас в кабинете.

Самуил взял карточку и прочел вполголоса: — Карл Герберт.

—  Вы хорошо сделали, что доложили мне,— сказал он лакею и, не взглянув на своих единоверцев, быть может даже забыв о них, быстро направился в свой кабинет.

Почтенный человек средних лет с портфелем в ру­ках, встал при входе Самуила.

—  Пожалуйста садитесь, г-н Герберт,— сказал Са­муил, садясь сам за свое бюро,— и скажите, какое вы имеете ко мне поручение от графа. Есть у вас письмо?

—  Нет, я прислан с устным поручением его сиятель­ства для того, чтобы покончить одно денежное дело.

Герберт открыл портфель и вынул из него пачку банковых билетов и пачку векселей, порванных посре­дине и хорошо знакомых Самуилу.

—  Что это значит? — спросил он, пораженный.

—  Потрудитесь, милостивый государь, проверить при­сланную сумму, чтобы засвидетельствовать, что граф Маркош ничего более не должен вашему банку. Сверх того, мне поручено сообщить вам, что соглашение по се­мейному вопросу, заключенному его сиятельством с вами, должно считаться окончательно порванным, так как графиня Валерия обручена с князем Раулем Орохаем.

Самуил ничего не ответил. Словно свинцовая туча опустилась на него, и одна мысль мерцала в его голо­ве: «Валерия тебе изменила!» Он не видел сострадатель­ного взгляда Герберта и не слышал как тот с ним про­щался, уходя из кабинета: внешняя жизнь не существо­вала для него в эту минуту. Но мало-помалу оцепене­ние проходило, уступая место мучительному сознанию: все кончено. Исчезла счастливая будущность, развеялись радужные мечты. Женщина, которую он боготворил, из­менила ему, чтобы сделаться княгиней; а бумаги, кото­рые он отдал Валерии в минуту, когда их души, каза­лось, слились навек, возвращались через постороннего человека без всякого письма; ему заплатили, вот и все. Что мог требовать еврей, кроме золота? Глухой смех вырвался из его груди. Евреи, которых он оставил в за­ле, сказали правду: — «Тебя выбросят, как гадину, как только не будут иметь в тебе нужды». А она, изменни­ца, продавшая его за титул, в эту минуту обменивается поцелуем со своим женихом или улыбается на слова любви, которые тот ей нашептывает!..

Жгучее чувство стеснило сердце Самуила, от острой боли он едва мог дышать. Растерянный взгляд его, блуждая без цели, остановился на пистолете, лежащем на столе, и он вздрогнул. Смерть лучше бесплодной жизни, со всеми ожидавшими его впереди мучениями.

Он быстро встал, швырнул на пол деньги, принесен­ные Гербертом и схватил оружие...

Минуту спустя раздавшийся выстрел всполошил весь дом. Первыми в кабинет вошли раввин с его спутни­ками и нашли Самуила на полу, плававшим в луже крови.

—  Иегова совершил над ним праведный суд свой,— фанатически провозгласил раввин.

Выйдя из кабинета банкира, поверенный по делам Маркош медленно направился к выходу. Задумчиво спускался он с последних ступенек лестницы, когда до него донесся оглушительный звук выстрела. Герберт, вздрогнув, остановился, но звук этот почему-то не уди­вил его. Несколько минут спустя, по лестнице со всех ног бежал лакей.

—   Что такое? Куда ты бежишь? — спросил швейцар, останавливая его за руку.— Не случилось ли что-нибудь? Мне как-будто послышался выстрел.

— Пусти, я бегу за доктором, наш барин застрелил­ся,— крикнул лакей, кидаясь на улицу.

—   Бедный,— подумал Герберт, садясь в ожидавший его фиакр,— не смог, значит, проглотить принесенную мною пилюлю. Вот для нашего князя это лучший исход. А красивый малый, правду сказать. Во всяком случае, на­до поспешить принести приятную новость в замок и, если постараться, так, пожалуй, я попаду на последний поезд.

Несколько часов спустя Герберт сидел в вагоне же­лезной дороги. Ударил последний звонок, и замешкав­шиеся пассажиры бросились занимать места. В отде­лении, где сидел Герберт, набитом битком, шел между тем разговор.

—   Слыхали вы, что миллионер Самуил Мейер за­стрелился? — спрашивал какой-то отец семейства, на­вьюченный пакетами и шляпными картонками.

—   Как же слыхала. Весь город об этом говорит и никто не может понять причину,— ответила дама, сидев­шая рядом с Гербертом.— Сначала думали, что он разо­рился, и зять полетел вынимать значительную сумму в банке, но ему все выплатили сполна. Один из служащих сообщил, что Мейер еще дышал, когда его подняли, и что доктора теперь от него не отходят; у него смертель­ная рана в боку.

—  Позвольте заметить, сударыня,— вмешался третий пассажир,— что дела дома Мейера в блестящем состоя­нии, не менее достоверно и то, что пуля у него в мозгу, а пустил он ее себе перле бывшего таинственного столк­новения с его единоверцами. Утверждают, будто главный раввин Пешта с целой кучей евреев устроили ему ужас­ную сцену за то, что он якобы собирался креститься и для этого бывал у священника. Вот после этого сканда­ла он ушел в кабинет и застрелился.

А Герберт все слушал, но в разговор не вмешивался. Облеченный издавна доверием семьи Орохай, он знал все подробности истории помолвки князя, и вздох со­жаления вырвался у него при воспоминании о молодом красивом человеке, безвременно погибшем.

На следующий день Рудольф и его жена сидели на террасе. Только что кончили завтракать, и граф пошел отдохнуть; Валерия, которая провела все утро возле же­ниха, ушла в свои комнаты, а княгиня отправилась к сыну. Выздоровление Рауля шло очень быстро. Моло­дые супруги весело говорили о предполагаемом путеше­ствии в Неаполь, когда появление Герберта прервало их разговор.

—   Ах, вы уже вернулись, г-н Герберт,— сказал с удивлением Рудольф, протягивая ему руку.

—- Да, граф, я поспешил вернуться и, узнав, что ваш батюшка отдыхает, позволил себе прийти сюда, чтобы сообщить вам без свидетелей о происшедшем.

—   В чем дело? У вас встревоженный вид! Надеюсь, что Мейер не намерен устроить какой-нибудь скандал?— спросил Рудольф презрительно.— Что он сказал?

Герберт пожал плечами и грустно усмехнулся.

—   Ничего не сказал. Я думаю, он и не был в со­стоянии говорить, а теперь и подавно не может ничего предпринять, так как он умер. Спустя пять минут по­сле моего ухода из его кабинета он застрелился.

Рудольф вскочил на ноги, меж тем как Антуанетта глухо вскрикнула, закрыв лицо руками.

—   Самуил умер? — повторил граф, бледнея и про­водя рукой по лбу, на котором выступил пот.— Уверены ли вы в этом? Быть может, это ложный слух?

—   Нет, это правда. Я сам слышал выстрел. Всем в городе известно об этом самоубийстве, да и в поезде только и говорят об этом.

—   Какой ужасный конец! Бедный Самуил! — прошеп­тал Рудольф.— Прошу вас, Герберт, не говорите об этом событии, это не должно быть известно моей сестре, а если она узнает о смерти Мейера, надо будет скрыть от нее, что он сам лишил себя жизни.

Слова Рудольфа были прерваны восклицанием жены: он обернулся и побледнел. Внизу, на лестнице, ведущей в сад, стояла Валерия, прижав руки к груди. Она была бела, и на лице ее застыло выражение невыразимого ужаса и страдания. Она пришла за оставленной книгой и слышала последние слова поверенного.

—  Самуил умер, я нанесла ему смертельный удар,— прошептала она побелевшими губами. Шатаясь, сдела­ла она несколько шагов и упала бы, если бы Рудольф не кинулся к ней и не принял ее в свои объятия.

Валерию отнесли в ее комнату. Антуанетта с каме­ристкой тщетно старались привести ее в чувство. Ру­дольф поспешил к отцу и сообщил ему, равно как и княгине, о случившемся. Все единогласно решили скрыть это от Рауля, но сказать все доктору Вальтеру. Как только он приехал, его провели сперва к Валерии. Мо­лодая девушка все еще лежала без чувств, и Антуанет­та в изнеможении продолжала растирать ей разными эс­сенциями виски и руки. Доктор покачал головой и, не теряя времени, подал помощь больной. Его заботы увен­чались успехом: Валерия открыла глаза, но ее блуж­дающий взгляд и нервная дрожь во всем теле заставляли бояться нервного припадка. Впрочем, доктор успокоил графа и княгиню.

—  Предвидите вы какое-нибудь осложнение после этого потрясения? — спросил тревожно Рудольф.

—  Надеюсь,— сказал он,— что нервный кризис про­йдет без опасных последствий. Я дал ей успокоительное и слегка наркотическое средство, так как ей нужно по­спать несколько часов. Необходимо, чтобы она могла свободно отдаться своему горю, чтобы не была ничем стеснена и пользовалась полным покоем. Никто не дол­жен входить к ней, кроме молодой графини и камерист­ки. Когда она свободно выплачется, то будет снова спо­койна и благоразумна. Но для того, чтобы выполнить мои предписания, необходимо удалить князя. Я предла­гаю увезти его на две недели ко мне: вы знаете, что уход за ним будет такой же, как и здесь.

—  Ах, дорогой друг наш, я могу быть вам только благодарна за ваше предложение,— сказала княгиня.— Но захочет ли Рауль покинуть свою невесту?

—  Я беру на себя придумать предлог и уговорить князя. Благоволите приказать, чтобы уложили все ему необходимое, а я дам лекарство графине Валерии и пройду к князю.

Доктор нашел Рауля сидящим в кресле, обложенною подушками; ноги его были завернуты в одеяло. Осмот­рев его и пощупав пульс, доктор сказал с неудовольст­вием:

—   Все еще лихорадка! Я должен вам сказать, что благодаря излишним заботам вашей матушки, видите, как вы закутаны, и волнению, которое производит на вас присутствие вашей невесты, вы не можете скоро попра­виться, а если хотите выздороветь и окрепнуть, то со­гласитесь поехать ко мне дней на десять. Я буду ра­ционально лечить вас. Там мне легче наблюдать за ва­ми, так как мне трудно в мои годы часто приезжать сю­да. К тому же я хочу предпринять лечение, для которого у меня есть все необходимое, так как этим пользовался мой сын. Итак, если согласны, я увезу вас через час или часа через два.

—   Ах, доктор, я понимаю, что вы правы, но как же я могу расстаться с Валерией.

—  Ну что значит такая непродолжительная разлука! Для обоих вас она будет полезна. Валерия тоже очень нервна и изнурена. Эта неделя мучительного беспокой­ства, которое вы нам доставили, и бессонные ночи не мо­гли не отозваться на ее нежной натуре. Ей нужен пол­ный отдых. И на что вы сами теперь похожи: вы блед­ны, как смерть, а глаза ваши больше всего лица. По­верьте мне, мой друг, что любовь и здоровье одинаково выиграют от этой короткой разлуки.

Рауль покраснел.

—  Вы правы, доктор. Я так некрасив теперь, что не могу нравиться моей невесте. Лучше уехать. Только я хочу проститься с ней.

—   Ах, уж эти влюбленные! Да давно ли вы ее ви­дели? Впрочем не хочу вас стеснять. Только предупреж­даю, что у Валерии болит голова, я дал ей успокоитель­ное лекарство, и если она спит, то я запрещаю будить ее. Можете только поцеловать ее руку.

Рауль дал себя одеть, но настоял на своем и не хо­тел уехать, не взглянув на Валерию. Поддерживаемый Рудольфом и графиней, он, шатаясь, дотащился до длин­ного кресла, на котором молодая девушка спала тяже­лым лихорадочным сном. Полусвет, царивший в комнате, и пылающие щеки Валерии не дали возможности кня­зю заподозрить что-либо. Он осторожно прикоснулся губами к руке спящей, а потом спокойно дал посадить себя в карету.

— Ну вот, мы выпроводили его из дома недели на две, и молодая девушка будет иметь время успокоить­ся,— сказал доктор княгине, прощаясь с ней.

Когда Валерия проснулась и к ней вернулось со­знание, страшное отчаяние овладело ею. Проливая по­токи слез, она требовала, чтобы ее везли в Пешт про­ститься с телом Самуила, назвала себя его убийцей, го­ворила, что хочет умереть вместе с ним, и просила новых подробностей печального события. День и ночь имя Самуила не сходило с ее уст, она не ела, не пила, и Ан­туанетта боялась за ее рассудок и здоровье. Но, как предвидел доктор Вальтер, избыток горя утомил ее, сильная слабость сменила возбуждение, и в ней восста­новилось сравнительное спокойствие. Уступая просьбам Антуанетты, молодая девушка согласилась съесть что-нибудь; а спокойствие и безмолвие, окружающие ее, благотворно подействовали на ее нервы. Пользуясь этим хорошим настроением, однажды Антуанетта села около своей подруги, которая лежала на террасе в гамаке.

— Милая моя фея,— сказала она,— я хочу предло­жить тебе нечто. Княгиня ездила навестить Рауля; он чувствует себя хорошо, и для окончательного выздоров­ления доктор посылает его в Биариц на морские купа­ния. Так как это освобождает тебя на шесть месяцев от обязанности невесты, не хочешь ли ты поехать с нами в Неаполь. Отец и тетушка едут в Виши, так что ты будешь одна со мной и Рудольфом. В тишине, среди чудной природы и вдали от докучливых людей ты спо­койно отдашь дань заслуженному сожалению бедному умершему и запасешься новыми силами, чтобы честно выполнить твои обязанности относительно живого. Он не виноват в твоем горе и тоже достоин твоей любви.

Валерия ухватилась за это предложение. Надежда провести несколько недель на полной свободе и думать о Самуиле, не будучи вынужденной скрывать от Рауля свои мучительные чувства, казалось, возвратила ей силы. В ней проявился интерес к жизни. Она торопила, на­сколько возможно, момент отъезда и объявила, что го­това ехать к доктору, чтобы проститься с женихом. Ра­уль встретил Валерию с такой глубокой трогательной радостью, что молодая девушка не имела ни духу, ни желания выказать ему холодность. Как любящая сестра, ответила она на его поцелуй и искренне порадовалась его заметному выздоровлению.

Рауль же, напротив, был очень встревожен бледностью и изнуренным видом невесты, но доктор успокоил его обещанием, что возвратись из Неаполя, она будет свежа, как роза. Было решено, кроме того, что в конце августа все съедутся в Пеште, и 15 сентября состоится свадьба молодой четы.

Затем Рауль предложил Валерии пройтись с ним, и та, с улыбкой, согласилась. В первый раз после па­мятного вечера на балу молодые люди были одни. Рауль шел медленно, казался озабоченным, и разговор их ча­сто прерывался. Валерия, считая, что молчание утоми­тельно, предложила ему отдохнуть в роще. Они сели на скамейку, окруженную кустами роз. Она сделала два букетика и один из них дала Раулю. Тот удержал ее руку и, прижимая к губам, сказал:

—    Прежде чем мы расстанемся, дорогая моя, мне хотелось спросить тебя. Когда, в первый раз, я говорил тебе о моих чувствах, ты отказала потому, что была уже связана? Потом я узнал от моей матери, что, пови­нуясь тяжелой необходимости, ты обручилась с челове­ком совершенно иного и низшего слоя общества, что и дало возможность порвать это обстоятельство. Но я бы желал знать из твоих уст, любишь ли ты его? Подоб­ные случаи бывают, так как сердце не признает сослов­ных перегородок. Если это так, Валерия, то признайся мне откровенно, и, несмотря на страстную любовь, ко­торую ты мне внушаешь, я возвращу тебе свободу без враждебного чувства, так как легче вовсе отказаться от женщины, чем жениться на ней, когда сердце ее при­надлежит другому. Я хочу и надеюсь, Валерия, овладеть со временем всей твоей душой, но только в том случае, если душа эта совершенно свободна.

Слова князя и его тревожный взгляд смутили ее. Что было ей отвечать? Признаться, что она любит умер­шего и тем пробудить в этой молодой, чистой, впечатли­тельной душе ревность, ввергнуть ее в ту бездну ад­ских мук, которые она сама испытала? Нет. По совести она могла сказать, что жившее в ее сердце дорогое вос­поминание не было опасно для живого, и она, протянув обе руки жениху, проговорила тихим, но твердым голосом:

—   Не беспокойся, Рауль, у тебя нет соперника. Че­ловек, которому была обещана моя рука, исчез из моей памяти, как тяжелый, мучительный сон. Теперь, все кончено, и ты — единственный человек, которому я хо­чу принадлежать.

Обрадованный князь привлек ее к себе. Она опустила голову ему на грудь и закрыла глаза. «Так лучше,— говорила она себе.— Какова была бы моя жизнь, если бы я была причиной второго убийства? Рауль не виноват в  моей измене Самуилу, а я постараюсь быть чест­ной относительно его».

Два дня до этого посещения Рудольф ездил в Пешт, где должен был пробыть дня два, но возвратясь от доктора, Антуанетта нашла его уже дома. В своей неожиданной радости молодая женщина не обратила внимания на удрученный вид мужа, который под предлогом усталости, тотчас же после чая ушел к себе.

—   Милая моя,— сказал он жене, как только они остались одни,— я спешил уйти для того, чтобы скорей сообщить тебе, что я привез из Пешта новость, которая доставит нам много хлопот. Мейер жив!

— Что ты говоришь? — Антуанетта побледнела.— Не­ужели Герберт позволил себе солгать?

—   Нет, он действительно стрелял в себя, но пуля попала в часы, скользнула, и рана его, хотя опасна, но не смертельна. Доктора ручаются за его жизнь. Теперь, как ты полагаешь, нужно ли сообщать об этом Валерии?

—  Избави бог! Это вызвало бы в ней новую борьбу. Сегодня у нее был с Раулем разговор, и теперь необхо­димо, чтобы она считала Самуила умершим, пока не выйдет замуж и не привыкнет к своему новому положе­нию. Мы уезжаем послезавтра, а когда вернемся, вся эта история забудется, и никто не будет больше говорить о ней в Пеште. После свадьбы новобрачные уедут, а после их возвращения я сообщу об этом Валерии.

— Ты права,— сказал Рудольф, успокоенный,— так лучше, и раз Рауль будет ее мужем, красота и привле­кательность покорят ее сердце и заставят забыть этого еврея.