Трудно выразить в каком ужасном настроении вер­нулся домой Самуил. Бешенство, отчаяние, оскорблен­ное самолюбие и жажда мщения бушевали в нем. Он всю ночь проворочался в постели и лишь к утру тяжелый, лихорадочный сон успокоил его возбужденные нервы.

Через несколько дней Самуил, видимо, оправился, но в сердце его вспыхнула такая дикая ненависть к Рау­лю, что порой она захватывала даже Валерию. Он готов был пожертвовать жизнью, чтобы отомстить своему за­клятому врагу, который отнял у него любимую женщину, назвал его ростовщиком, презрительно отнесся к нему и отказался дать удовлетворение за все оскорбления. Эта мысль о мести не покидала его ни на минуту, тем более, что привести в исполнение его желание было очень труд­но. Целыми часами ходил он взад и вперед по кабинету, ломая себе голову, чтобы найти средство поразить в са­мое сердце человека, который казался неуязвимым под тройной броней, созданной ему его высоким положением, солидным состоянием и замкнутой жизнью.

Самуил худел и бледнел под гнетом навязчивой мыс­ли, порой он терял надежду удовлетворить свое затаен­ное желание, а затем с новым упорством искал средство достигнуть цели.

Понятно, что в таком состоянии он холодно принял известие о том, что Руфь готовится стать матерью. Тем не менее это обстоятельство послужило поводом к неко­торому сближению между супругами. Самуил счел сво­ей обязанностью обласкать жену и сказать ей несколь­ко слов утешения, вследствие чего бедная Руфь, набо­левшее сердце которой жаждало примирения, нарушила свой обет молчания, и отношения между супругами ста­ли менее натянутыми.

Однажды отец фон-Роте, согласно данному обещанию посетивший своего друга, спросил его, уходя:

— Вы нездоровы, барон? Я сейчас встретился с док­тором, выходившим от вас.

—   Нет, жена моя нездорова, у нее очень тяжелая беременность.

—  А, вы будете скоро отцом? Поздравляю вас, друг мой, и надеюсь, что это счастливое событие сгладит последний след печального прошлого. Княгиня Валерия тоже ожидает рождения ребенка.

—   К какому времени? — спросил банкир, стараясь этим простым вопросом скрыть охватившее его волнение.

—   К концу июня.

Самуил вздрогнул, и адская мысль мелькнула в его уме.

Он с нетерпением ждал ухода священника и, прово­див его, заперся в кабинете, чтобы на свободе обдумать свой новый план. Руфь ждала родов тоже в конце июня; если бы ему удалось обменять детей, особенно если это будут мальчики, то он приобрел бы оружие, способное со временем смертельно поразить человека, которого он ненавидел всеми силами своей души.

Действительно, этот гордый аристократ, который не допускает иных сношений, как только с равными себе, будет воспитывать, ласкать как своего наследника ре­бенка презираемой нации, между тем как настоящий князь сделается евреем. Он с детства внушит ему нена­висть к христианам, сделает из него скаредного фана­тика, настоящего кровопийцу, а в благоприятный момент откроет всю истину и насмеется над стыдом и, главное, бессильным бешенством князя, потому что к этому вре­мени пуля пистолета избавит его, Самуила, от суда че­ловеческого. В этот раз он не промахнется и умрет с радостью, зная, что его смерть будет двойной местью его врагу. Самуил положительно упивался этим наме­рением и при одной мысли, что случай может разрушить его план, послать этим двум матерям детей различного пола, или с большим промежутком времени между рож­дением того и другого, им овладевало безумное бешен­ство. Время ожидания проходило у него во взвешивании всех шансов и подробностей задуманного. Ослепленный ненавистью, он не думал ни о гнусности своего поступ­ка, ни о самовольном распоряжении судьбой собствен­ного ребенка. Неожиданный случай еще более усилил его ненависть и укрепил его решение.

Старший агент его, Леви, пришел однажды весь в слезах просить у него отпуска на несколько дней, чтобы похоронить своего второго сына, десятилетнего ребенка.

—  Отчего же он умер? — спросил с участием Самуил.

—   Он утонул самым ужасным образом. О! Гои, будь­те вы прокляты! — простонал Леви, воздев руки к небу.

—   Какое имеют отношение гои к смерти вашего сына?

—   Один из них мог его спасти и не сделал этого толь­ко потому, что ребенок был еврей. Да поразят, да уничто­жит Иегова этого бесчувственного зверя, князя Орохая.

Банкир слушал его с удивлением.

—   Сядьте, Леви,— сказал он,— и расскажите толком все, что случилось.

—    Вчера мальчик пошел со старой Ноэми к одной нашей родственнице, которая живет по ту сторону реки близ острова Маргарит,— начал Леви, утирая слезы.— Около семи часов вечера Ноэми с ребенком возвраща­лась в лодке. Подойдя к берегу, они увидели несколько дам и двух офицеров, ожидавших лодку, чтобы переехать реку. Один из них был князь Орохай, а другой старый полковник, нам не знакомый. Когда лодка почти при­чалила, Борух, ребенок живой, хотел выскочить на при­стань, но промахнулся и упал в воду. При виде тонув­шего ребенка князь стал проворно раздеваться, а Ноэми не перестававшая кричать, несколько ободрилась, как вдруг князь, прислушавшись к ее воплям, сказал:

—   А ведь это, кажется, еврейка!

—   Ха! Ха! Ха! Конечно! И я удивляюсь, что вы из-за этого решились на холодную ванну, — заметил полковник.

Князь побледнел, с ненавистью взглянул на наших, а потом застегнул мундир и ушел. Несколько позже ло­дочник вытащил ребенка, но он уже был мертв.

Утешив, как мог, несчастного отца, Самуил отпустил его. Все в нем кипело и возмущалось.

—   Негодяй! — шептал он стиснув зубы.— Ты позво­ляешь утонуть человеку потому только, что он принадле­жит народу, который ты преследуешь слепой ненавистью. Но подожди! Немезида близится к тебе, может быть.

Вечером того же дня он сказал раздевавшему его ка­мердинеру:

—   Тебе известно, Стефан, какое расположение чув­ствовал я в былое время к княгине Орохай? Я и теперь питаю большое участие ко всему, что ее касается, и же­лал бы знать, когда она родит и каково будет состояние ее здоровья. Ты, кажется, имеешь отношение к дому княгини. Я щедро награжу тебя, если ты будешь сооб­щать мне о том, что там делается, и известишь о родах.

—  Нет ничего легче: Марта, старшая камеристка кня­гини, моя невеста, и можете быть уверены, господин барон, в моей готовности вам услужить,— ответил ра­достно слуга и на его бритом лице расцвело жадное выражение.

Июнь месяц был на исходе. Самуил сидел на терра­се, выходящей в сад. Был чудный вечер. Полулежа в соломенном кресле, молодой человек рассеянно глядел на струи фонтана, рассыпавшиеся на солнце тысячами бриллиантов. Но в эту минуту красота окружавшей его природы, по-видимому, на него не действовала. Его вы­разительное лицо было сильно чем-то озабочено, и он волновался. Вот уже два дня, как Руфь родила сына, а о Валерии ничего не было слышно. Опасение, что у нее родится дочь и что тогда рушится весь план его мще­ния, не давало ему покоя.

Вошедший в это время Стефан прервал его мысли.

—  Что тебе надо?

—  Я сейчас узнал, г-н барон,— с таинственностью ска­зал камердинер,— что княгиня Орохай произвела на свет сына. Марта не могла известить об этом раньше, так как ее госпожа была очень больна, и весь дом в тревоге.

Самуил вскочил, его бледное лицо вспыхнуло, и гла­за сверкали дикой радостью.

—  Иди за мной, мне нужно нечто сказать тебе.

Войдя в кабинет и заперев кругом двери, он вдруг спросил его:

—  Хочешь ты сделаться богатым, независимым и тотчас жениться на своей невесте? Словом, хочешь ты получить целое состояние взамен услуги, которую вы с Мартой можете мне оказать?

Хитрое лицо слуги осветилось радостью.

—  Разумеется, г-н барон! Вы всегда ко мне были столь милостивы, что мы с Мартой готовы для вас на все, что угодно, кроме убийства,— прибавил он, впро­чем тихо и неуверенно.

—  Дурак! Выдумал же, что я потребую от него убий­ства... Все дело в обмене. Я хочу получить ребенка кня­гини Валерии, а мой сын должен быть положен в колы­бель маленького князя.

Глупое удивление отразилось на лице лакея.

—  Я не понимаю, зачем вы хотите расстаться с вашим сыном,— прошептал он.

—  Это тебя не касается. Достаточно, если ты понял, что я хочу обменять детей, чтобы уговорить Марту ока­зать мне эту услугу. Я обогащу вас обоих.

—  Простите мне мое глупое восклицание,— сказал Стефан уже с обычным хладнокровием.— Я надеюсь, что Марта будет столь благоразумна, что не захочет жертвовать своим счастьем. Я сейчас же пойду к ней и сговорюсь, как устроить это дело.

—  Ступай и возвращайся скорее: обмен должен быть сделан сегодня же.

Оставшись один, Самуил с нетерпением стал ходить взад и вперед по своему кабинету: каждая минута каза­лась ему вечностью. Прошло около полутора часов, на­конец, явился Стефан; на его лице было заметно силь­ное волнение и хитрые глаза его радостно блестели.

—   Дело сделано, господин барон, но не без труда,— сказал он, утирая лоб.— Сперва эта глупая Марта и слышать не хотела, а потом уж мне удалось уговорить ее, и она на все согласилась. Теперь самая удачная ми­нута, князь и граф провели всю прошлую ночь и весь день возле больной, очень утомились и, желая уснуть ос­тавили ее теперь на несколько часов. Ребенок в смежной комнате с кормилицей; она нам помехой не будет, но Мар­та решительно не знает как удалить акушерку, которая, наблюдая за княгиней, часто входит в комнату ребенка.

Самуил молча подошел к шкафчику, приделанному к стене, открыл его и вынул из него пузырек с бесцвет­ной жидкостью.

—  Дай этот пузырек Марте. Пусть она вольет пять, шесть капель в питье акушерки и кормилицы, и они ус­нут по крайней мере часа на три. Ступай же скорей: подожди там, и когда это будет сделано, сейчас же при­ходи мне сказать. Конечно, поезжай на извозчике, но устрой так, чтобы он не мог подозревать, куда и от­куда ты едешь.

—  Я уже так и сделал. Вы можете быть спокойны, г-н барон, на счет моей осторожности.

Стефан был уже у дверей, когда Самуил вернул его.

—  Постой, ты мне не сказал, где и каким образом произойдет обмен.

—   Это очень просто. Комната княгини в первом эта­же, окна спальни и смежного с ней будуара выходят в сад. Из будуара винтовая лестница спускается на ма­ленькую террасу, окруженную кустами. Марта уже от­крыла эту калитку в ограде, через которую входят са­довники. Я войду в эту калитку и направлюсь к терра­се, а Марта будет сторожить меня на верху лестницы и по условленному знаку принесет мне князька.

— Хорошо, иди и возвращайся скорей.

По уходе Стефана Самуил вынул из шкафчика другой пузырек, подобный первому, положил его в карман жи­лета и направился на половину Руфи. В комнате рядом со спальней, за столом перед кофеваркой и корзиной с печеньем сидела акушерка, толстая женщина с добро­душным лицом. Она только что налила себе чашку кофе. При виде хозяина дома она встала и как бы оправды­ваясь проговорила:

—  Баронесса и ребенок спят, чтобы их не тревожить и слышать, если меня позовут, я пришла сюда пить кофе.

—  Пейте, пейте, добрая фрау Зауер, вам нужны си­лы,— приветливо сказал Самуил.— Я пришел за порт­фелем, который оставил здесь утром на туалете, но же­на спит, и я не войду, будьте так добры сходить за ним. Вы сейчас же его увидите: красный сафьяновый порт­фель с серебряными углами.

Акушерка поспешно вышла. Как только она скры­лась за портьерой, банкир наскоро влил ей в чашку с кофе несколько капель наркотика.

—  Извините, барон, я никак не могла найти порт­фель,— сказала смущенная акушерка.

—  Ну, видно, надо мне пойти самому, там у меня деловые бумаги,— ответил Самуил, тихонько направился к спальне, слабо освещенной ночником, и осторожно по­дошел к кровати, возле которой стояла колыбель под кружевной занавесью.

Бледная и изнуренная Руфь спала, на ночном столи­ке стояла чашка с питьем. Самуил взял ее и тоже влил в нее несколько капель из пузырька. Едва лишь успел поставить чашку на место, как Руфь проснулась и с удивлением взглянула на мужа. Чтобы не возбудить подозрений, он наклонился к ней и спросил:

—  Как ты себя чувствуешь, Руфь? Ты была так сла­ба сегодня, что это меня встревожило.

Лицо больной осветилось радостной улыбкой.

—   Ах, Самуил! Если бы то, что ты говоришь, было правдой, этого было бы достаточно, чтобы возвратить мне здоровье.— Она взяла руку мужа и прижала ее к своим губам.— Если бы ты меня полюбил,— добавила она,— я посвятила бы всю мою жизнь, чтобы составить тебе счастье!

Царивший в комнате полумрак не дал заметить Руфи принужденной улыбки, блуждающей на губах банкира. Тем не менее, он наклонился, поцеловал жену, а затем сел к ней на постель и ласково сказал:

—  Успокойся, Руфь, ты очень взволнована, хочешь я дам тебе пить?

Он приподнял жену, поднес к ее губам приготовлен­ную чашку и дал ей отпить несколько глотков.

—  Теперь спи,— присовокупил он, ласково проводя рукой по ее голове.

—  Благодарю! Теперь я чувствую себя совсем хоро­шо,— с улыбкой признательности прошептала Руфь, закрывая глаза.

—  Ну, на несколько часов я свободен от их надзо­ра,— самодовольно подумал Самуил, возвращаясь к се­бе в кабинет.

Раз двадцать с лихорадочным нетерпением взглянул он на часы, пока, наконец, не явился Стефан.

—  Скорей, г-н барон, давайте ребенка. Все готово и мешкать нельзя.

При этих словах, он вынул из-под плаща сверток и положил его на бюро.

—   Вот Марта прислала рубашечку, чепчик и пеленки с княжеской меткой, чтоб одеть ребенка в это белье, а то нельзя быть спокойным, молодая графиня Маркош, всегда может войти невзначай.

—  Хорошо, приготовь мне плащ, пока я схожу за ребенком.

Когда Самуил вошел в комнату жены, сиделка, отки­нувшись на спинку кресла, спала крепким сном и Руфь спала тоже. Банкир запер на ключ дверь уборной и, подойдя к колыбели, осторожно вынул ребенка. С по­мощью Стефана, он одел ребенка в принесенное белье, прикрыл легким одеяльцем и, спрятав его под плащ, вышел с камердинером через потайную дверь в сад. Он был до того ослеплен чувством ненависти, что совесть его молчала. Ни одна жилка не дрогнула в нем, когда он приводил в исполнение свой преступный план и от­давал на произвол судьбы своего родного сына.

За первым углом наняли они фиакр и вскоре оба бес­препятственно вошли в сад князя. Ночь была темная; с большими предосторожностями прошли они пустые аллеи и, когда подошли к террасе, то Стефан тихонько кашлянул. Через несколько минут на винтовой лестнице террасы послышались робкие, легкие шаги, и Марта, бледная и дрожащая, показалась с ребенком на руках. Молча совершили обмен, затем камеристка исчезла, а посетители быстро направились к выходной калитке.

Возвратясь к себе в кабинет, Самуил прежде всего должен был переодеть в белье своего сына принесенно­го малютку. Но когда откинув одеяльце, он взглянул на ребенка изменницы и ненавистного соперника, страстное чувство ревности, отчаяния и ненависти сжало его серд­це, молчавшее при разлуке с собственным сыном; в лице младенца не было ни малейшего сходства с Валерией, но это был ее сын...

В эту минуту ребенок, проснувшись, заплакал, и при звуках этого младенческого голоса, бешеная ненависть Самуила мгновенно стихла, сменившись чувством жа­лости и любви. Он всячески старался успокоить малют­ку, который вскоре снова заснул.

—  Подожди меня здесь,— сказал он Стефану,— я сейчас дам тебе обещанное.

Руфь и сиделка все еще спали, и минуту спустя раз­жалованный маленький князь был положен в колыбель, где он должен был проснуться сыном миллионера еврея.

Возвратясь в кабинет, Самуил вынул из бюро чеко­вую книжку, вырвал из нее два листка и, заполнив их, отдал Стефану.

—  Вот один тебе, а другой Марте, вы получите озна­ченную здесь сумму из государственного банка в Вене. Но я должен вам заметить, что такое внезапное богат­ство может возбудить подозрение, и с вашей стороны было бы благоразумней уехать из этой местности.

Слуга взглянул на чеки и побледнел, ошеломленный размером полученной суммы.

—  Ах, г-н барон, как вы щедры,— проговорил он, ста­раясь поймать руку банкира, чтобы поцеловать ее.— А что касается нашего отъезда, это мы и сами давно решили. Теперь, когда мы разбогатели, что за удоволь­ствие жить здесь, где нас знали слугами! У Марты есть дядя в Америке, вот мы туда и поедем, как только обвенчаемся.

Оставшись, наконец, один Самуил бросился в пос­тель. Первый шаг к мести был сделан, а будущее обе­щало еще так много.

—  Решительно, если только существует на свете дья­вол, так он мой сообщник в этом деле,— прошептал Са­муил с чувством удовлетворения,— даже мои единствен­ные соучастники, присутствие которых могло бы для ме­ня быть стеснительным, надолго покинут Европу.

По выздоровлении Руфи, Самуил был вынужден про­должать роль, случайно взятую на себя в ночь, когда жена его открыла глаза в тот момент, когда он вливал наркотические капли в ее питье. Итак, Самуил был лас­ков и снисходителен, но молодая женщина, страстно его любившая, скоро почувствовала, что это проявление люб­ви было далеко не искренним со стороны мужа и что дружеская его доброта едва прикрывала полное равно­душие. Она приходила в отчаяние и плакала, но убе­дившись, что подобные сцены только удаляли Самуи­ла из дома, она замкнулась в самой себе, ища утешения в ребенке, которого боготворила. Однако характер моло­дой еврейки был слишком пылок для пассивного подчи­нения. Оскорбленная во всех своих чувствах, она мало-по­малу стала ревнивой и подозрительной. Уверив себя, что частые отлучки мужа посвящены несомненно сопернице, она злобно и недоверчиво следила за Самуилом.

Супружеская жизнь Рауля и Валерии тоже не отли­чалась спокойным счастьем.

Злополучные слова, которые Рауль услышал на па­мятном балу у Кирхберга, холодом обдали горячее и доверчивое сердце князя. Он стал подозрителен, некото­рые странности в поведении Валерии имели основание на скрытую любовь ее к этому еврею. При этой мысли досада и ревность закипали в его груди.

Рауль от природы был человеком любящим и доб­рым. Но чрезмерное баловство матери, лесть и угодли­вость окружающих развили в красивом и богатом юно­ше большие недостатки. Князь привык, чтобы все его желания исполнялись, общее обожание считал неотъем­лемым правилом, а свое собственное к кому-нибудь рас­положение величайшей милостью. Все эти претензии и требования покрывались изысканными манерами, кото­рым прирожденное добродушие придавало особую пре­лесть. И вот опасение, что сердце жены, которую он обо­жал, принадлежало не исключительно ему, что хоть на минуту князь Орохай и этот разбогатевший ростовщик могли быть поставлены на одну линию, произвело силь­ный переворот в его сердце. Вся сословная гордость и сознание своего кровного превосходства, внушенные ему воспитанием, неожиданно восстали в нем с особой силой.

Княгиня-мать тоже была крайне требовательна отно­сительно знакомств и не одобряла смешанного общества. Но Рауль пошел дальше, громогласно заявляя, что бу­дет бывать лишь в домах, где, наверняка, не наткнется на какого-нибудь разбогатевшего выскочку.

А главная его ненависть обратилась против евреев, воплощенная для него в лице Самуила Мейера, дерз- нувшего протянуть руку за Валерией. Он с бешенством преследовал евреев, где только встречал их, а имевшие какие-либо занятия на его землях были изгнаны. Дви­жимый теми же чувствами, он отказался спасти младен­ца Воруха, он, который не дал бы утонуть и собаке. Однако угрызения совести за этот поступок не давали ему покоя. Он был недоволен самим собой и всеми и давал это чувствовать жене.

Валерию очень мучило такое положение. Она неволь­но сознавала, что до ушей мужа дошло что-то из прош­лого и отдалило его от нее.

Тем не менее красота Валерии влияла еще на князя, п порой его любовь, казалось, вспыхивала снова. С рож­дением ребенка в нем, по-видимому, произошла счаст­ливая перемена. Двадцатидвухлетний отец чувствовал себя необыкновенно счастливым при виде своего наслед­ника. Он окружил жену любовью и вниманием, вся страсть его к ней, казалось, снова ожила в нем, и мо­жет быть, произошло бы окончательное примирение, если бы неожиданный случай не расстроил всего и не пробудил в нем прежних подозрений.

Это было месяца два спустя после рождения ребен­ка. Валерия сидела за туалетом, и князь пришел спро­сить у нее что-то. Разговаривая, машинально взял он со стола медальон с портретом, который Валерия по­стоянно носила, и открыл его, но взглянув на жену, за­метил, что она встревожена.

—  Дай мне медальон, я его надену! — сказала Ва­лерия, поспешно протягивая руку.

Но чуткое недоверие заставило Рауля воспротивиться. Он отступил и сказал, тщательно осматривая медальон:

—  Я отдам его тебе через час.

—  Какой вздор! Это вещь, которую я постоянно ношу, привыкла к ней и не хочу с ней расставаться ни на минуту.

—  Несмотря на эти доводы, я все-таки оставлю его у себя. Я заказал сделать мой миниатюрный портрет и хочу вложить его сюда,— ответил князь, подозрительно глядя на взволнованное лицо Валерии.

Вся вспыхнув, она бросилась к мужу, схватила за золотую цепочку медальона и старалась вырвать его из рук мужа.

—   Портрет, который ты мне дал, будучи женихом, для меня святыня, и я не позволю тебе трогать его,— воскликнула она изменившимся голосом.

—   Он для тебя святыня? — повторил Рауль, горько усмехнувшись.— Я хочу убедиться, один ли только страх потерять это сокровище так смутил тебя или тут заключа­ется нечто более драгоценное. Если мое предположение не верно, я готов на коленях просить у тебя прощения.

Вошедшая камеристка прервала их разговор.

— Ваша светлость,— сказала она,— пришел ордина­рец с нужной бумагой.

Не взглянув на жену, Рауль ушел, унося с собой медальон.

Бледная Валерия бессильно опустилась в кресло; стыд и страх перехватили дыхание. Когда она ездила в Неаполь и думала, что Самуил умер, она без ведома Антуанетты заказала ювелиру вложить под портрет князя портрет Мейера, чтобы навсегда сохранить это изображение как память о человеке, который из-за нее лишил себя жизни. Но несмотря на все, что произошло после того, она сохранила этот портрет. Сейчас горько упрекала себя в этой неосторожности, которая могла иметь очень печальные последствия. При мысли, что Рауль найдет портрет Самуила и заподозрит ее, она встала, быстро прошла в будуар и оттуда по винтовой лестнице спустилась в сад. В первом этаже, также вы­ходя балконом в сад, находился кабинет князя, куда и направилась Валерия. Все окна были открыты, и она убедилась, что Рауля не было в кабинете, а его звуч­ный голос доносился из соседней комнаты. Она взбе­жала на балкон, и взглянув внутрь комнаты, увидела предательский медальон на бюро. Схватить его и исчез­нуть, как тень, было делом нескольких секунд. Затем она направилась к своей террасе мимо большого фонта­на, отделанного туфом. Посреди бассейна на груде кам­ней возвышался тритон, выбрасывающий из пасти свет­лый столб воды. Она бросила медальон в массу кам­ней, где тот и исчез.

«Там уж никто не будет его искать», подумала она и, успокоенная, ушла к себе.

Рауль был взбешен, когда заметил необъяснимое исчезновение медальона, и хотя он не имел никакого доказательства виновности жены, но этот таинственный случай пробудил в его сердце почти чувство ненависти к Валерии. Отношения между ними установились очень сдержанные, и он стал искать развлечений вне дома. Благодаря красоте своей и богатству, он легко побеждал женские сердца, и вскоре в свете заговорили о порази­тельных успехах князя Орохая.

Рудольф и Антуанетта, супружество которых было одним из счастливых, с грустью заметили, что Рауль все более и более увлекался вихрем жизни. Валерия же молча и терпеливо сносила отчуждение мужа и вся от­далась сыну. Эту любовь, впрочем, разделял и Рауль. Князь гордился своим наследником.