В тот же день вечером

Герцог ушел на крышу после завтрака и к закату еще не вернулся. Элиза приготовила для него поднос с едой и бутылкой вина. В какой-то момент она хотела поставить на поднос два бокала, но не была уверена, что ей будут рады. Так что один бокал. Вино. И сигара.

Элиза очень сожалела о том, что написала. Настолько, что подумывала, не признаться ли во всем герцогу. Но эта безумная мысль вызвала у нее лишь горький смешок.

Она хочет отказаться от только что обретенного успеха?

Сегодня утром газета легла на все стойки и столы. К полудню Найтли прислал ей письмо, которое гласило: «Отлично, Элиза!» Аннабелл, наверное, отдала бы правую руку — пишущую руку! — чтобы добиться от него такого внимания. Насколько Элиза знала, ни одна из Великосветских корреспонденток не получала подобную записку от их несгибаемого работодателя.

Когда миновало время дневного чая, Джулиана тоже отважилась послать записку со словами: «Весь город говорит, дорогая».

И все это вдобавок к ее надеждам и мечтам о собственной колонке. Но достаточно ли собственной колонки и повышенной платы, чтобы компенсировать все нарастающую боль в ее сердце? Элиза пыталась угодить и Найтли, и герцогу. Должно быть, поэтому каждая колонка давалась труднее предыдущей.

Собственная колонка, собственная сенсационная колонка! Это то, чего она всегда хотела. Она больше не анонимная Великосветская корреспондентка. Сегодня она самый читаемый и обсуждаемый автор в Лондоне.

Но она могла радоваться этому только в одиночестве, и, похоже, поэтому успех принес ей мало радости. Нет смысла признаваться герцогу, горько думала Элиза. Чего она добьется, рассказав ему все? Он наверняка вышвырнет ее, и она потеряет не только свое сердце, но и средства к существованию.

Она замерла на служебной лестнице, с трудом удерживая поднос.

Сердце. Она влюбилась в Уиклиффа.

И не потому, что он счастливый билет к исполнению всех ее желаний и мечтаний.

Какая нелепость! Она готова признать, что он ее заинтриговал. Возможно даже, ее влечет к нему. Но она не влюбилась. Любовь заставляет человека совершать безумные, опрометчивые, идиотские поступки. Это… Элиза тряхнула головой, и на подносе все загремело. Что бы это ни было, это не любовь и не может ею быть. Это совершенно непозволительно.

Проклятие! Она по уши втюрилась в него.

— Ваша светлость! — окликнула его Элиза. Как открыть дверь, когда обе руки заняты? Черт!

Он не ответил. После некоторой борьбы с дверью Элиза сумела распахнуть ее, одолела последнюю ступеньку и уже на крыше упала на колени. С некоторым удовлетворением она заметила, что поднос не пострадал, — она делает успехи на поприше горничной.

Герцог оглянулся на шум, заметил ее, и улыбка появилась на его губах.

Элиза взглянула на него и забыла обо всем на свете. Он сидел в дальнем конце, сложив на коленях голые по локоть руки. Темные волосы откинуты с лица, в лучах заката загорелая кожа казалась теплой и светящейся. Солнце оранжевым шаром опускалось ниже, окрашивая Лондон в странные цвета.

Рубашка герцога была распахнута, нагая татуированная грудь впитывала последние солнечные лучи. Рядом стояла полная бутылка бренди. Потрясающий мужчина!

— Я подумала, вы захотите поесть, — сказала Элиза, поставив поднос рядом с ним.

Слова «Простите, я все погубила» жгли ей губы. Элиза сожалела о содеянном и в то же время была горда собой. Но герцог не из тех, кому нужна ее жалость. Она вздохнула и выбросила эти мысли из головы.

— Вы просто сокровище, Элиза.

Она прикусила язык и повернулась, собираясь уйти. Что-то тревожит его ум, но что именно — она не хотела знать, ведь тогда ей придется решать, поместить ли это в свою колонку. Ей придется выбирать между его успехом и своим собственным. Проклятие!

— Останьтесь, — скомандовал Уиклифф. — Сядьте.

Элиза криво усмехнулась, потому что именно это она и хотела услышать. Нужно сказать, что интонация, с которой он произнес эти слова, совсем ее не задела. Она понимала, что он слишком запутался в проблемах, чтобы обращать внимание на такие пустяки. Поэтому она сказала:

— Вы все лучше осваиваетесь с ролью герцога.

— Что ж, нужно делать что должно.

— Но ваш голос звучит устало.

Элиза села рядом и расправила юбки и передник.

Герцог запустил руку в волосы. Несколько прядей упало на его лицо. Солнце ярко играло на золотой серьге. Она была совсем небольшая, весьма скромная и не стоила поднятой вокруг нее суеты.

Но Элиза знала: всеобщий ропот вызывала не сама эта вещь, а гордая демонстрация того, что в прошлом он был обычным моряком. Потому что большинство придает огромное значение положению и титулам, а он, герцог, — нет. С этим невозможно смириться, поэтому эта серьга так всех раздражала.

Элиза понимала, что ее колонка подливала масла в огонь, но это пламя разожгла не она.

— Чувствую, я могу довериться вам, Элиза, — сказал после некоторого раздумья герцог.

Она подумала, если бы у нее, живой, вырвали сердце из груди, она испытывала бы то же, что сейчас.

— Это все газетная колонка? — рискнула спросить она.

— Она, проклятая, сейчас заботит меня меньше всего, — загадочно ответил Уиклифф.

— Ох!

Это очень походило на вздох облегчения. Элиза не смела поднять на него глаза. И возможно, поэтому стала разглядывать его руки. Рукава он, как всегда, закатал до локтя. У него действительно изумительные руки, думала Элиза, мускулистые, сильные, загорелые, в причудливой татуировке, и ей до боли хотелось снова ощутить объятие этих рук.

Но это не дозволено.

— Но я все-таки хотел бы найти автора, этого В.К. Меддлинг.

— В.К. Медоуз, — тихо поправила она.

— Я хотел бы найти этого злобного бумагомараку и повесить за…

Элиза холодно подняла бровь, напоминая, что хоть она и не леди, но все-таки рассчитывает на определенную деликатность.

— Повесить и не спеша разрезать на кусочки, — закончил Уиклифф. — Думаю, подошло бы мачете, которое я выиграл в соревновании по борьбе в Занзибаре.

Элиза слегка улыбнулась.

— Но, как я уже сказал, это не самая важная моя проблема, хотя газета определенно все осложнила. — Он откупорил бутылку, которую она принесла. — А почему только один бокал? — спросил он, налил вино и протянул ей.

— Я горничная, ваша светлость, и не могла предположить, что буду делить с вами вино, — сказала Элиза, однако взяла предложенный бокал. Не каждый день герцоги пьют и беседуют с горничными наедине на крыше, когда садится солнце и поднимается луна. Как она могла отказаться?

— Я бы хотел разделить с вами еще кое-что. Вашу постель, — мягко сказал он, и жар опалил ее щеки.

Но одно дело — чувствовать его желание, и совсем другое — услышать о нем. Беда в том, что и она испытывала то же самое. Неистовое, необузданное, это желание терзало ее ночью, отвлекало днем. Она хотела его в своей постели так же страстно, как хотела собственную колонку в «Лондон уикли».

Но этого никогда не будет. Никогда.

— Моя постель — это маленькая узкая койка на чердаке, — прикинулась скромницей Элиза.

— Хорошо, тогда мы разделим мою. Кровать — это единственное, по чему я скучал за границей. В определенном возрасте сон на голой земле теряет свою привлекательность, хочется большой пуховой перины.

Герцог отпил из бутылки и переплел свои пальцы с пальцами Элизы. Она думала о его упругом, мускулистом татуированном теле рядом с ней в его огромной мягкой постели, и в местах, которые раньше совершенно не чувствовала, возникли незнакомые ощущения.

— Леди Шакли… — начал он. И остановился. — Нет, я больше не хочу об этом думать.

Элиза повернулась к нему, теперь ее лицо было всего в нескольких дюймах от его.

— Тогда не думайте об этом, Уиклифф.

А потом его губы нашли ее рот.

«Нам не следует», — думала она. Но эти мысли растворились в ощущениях, которые давал ей Уиклифф.

Его ладонь легла на ее затылок, пальцы зарылись в ее волосы, Элиза смутно сознавала, что они рассыпались по плечам.

«Я хочу». Это говорило ее сердце, каждый ее нерв. Каждый дюйм плоти жаждал его прикосновения. Элиза отдалась поцелую без борьбы. Ее рот отвечал на его любовную игру. Она целовала его, потому что хотела этого, потому что не могла сопротивляться, потому что влюбилась в него, потому что…

Хоть она и сгорала от любопытства, что такого сказала или сделала леди Шакли, ей не хотелось об этом слышать. Знание опасно, ему не стоило ей доверять.

Если его рот занят, он не сможет ей рассказать, и она не сможет предать его.

И она целовала его, понимая, что делать этого не следует. Однако она давно научилась игнорировать настоящие причины своей сдержанности. Это она делала и сейчас.

Сердце стучало в груди предупреждением об опасности. Это дорога к беде. И все-таки целоваться с герцогом так прекрасно, так правильно… У его поцелуев был вкус вина, вкус желания. Она не думала, что кто-то может хотеть ее так, что она ощутит этот вкус желания.

Слезы жгли ей глаза. Элиза притянула его ближе, чтобы он не смог разглядеть, как действовал на нее его поцелуй.

Их языки то сплетались, то расходились в роскошном танце распутного поцелуя. Это и есть вкус желания? Как же остро она его чувствует!

«Лгунья», — шептала ей совесть. Она обманывала его с каждым своим дыханием, не считая этого поцелуя. Ее страсть была настоящей, вожделение непритворным. Ах, если бы пелена обмана не висела между ними!..

Сердце гулко стучало, волны тепла расходились по всему телу. Она, наверное, влюбилась.

Она определенно влюбилась в Уиклиффа!

Он потянул ее к себе на колено. Ее юбки задрались до талии, и герцог воспользовался этим.

Настоящий Буйный Уиклифф. Элиза тихо засмеялась и губами почувствовала его улыбку. Это была интимность. Как это прекрасно. Этот момент всегда будет принадлежать только им двоим.

Свет закатного солнца теперь едва теплился, быстро сменяясь темнотой. Ночной воздух холодил ее разгоряченную кожу. Его рубашка, уже расстегнутая, снята. И все же Элиза еще могла разглядеть его экзотическую татуировку.

Весь Лондон знал о татуировке, но она единственная прикасалась к извилистым линиям, знала их на ощупь. Подарок, который она будет хранить вечно. Элиза провела пальцем по черным линиям. Кожа была гладкая и горячая. Озорная улыбка заиграла на ее губах.

Подавляемое желание — опасная штука, расплывчато думал Уиклифф, и прикосновение Элизы открыло врата. Он не мог получить всего. Он жадно потянул ее к себе. Она тихо застонала.

Она нужна ему. Хорошо бы как можно глубже зарыться в нее. Его руки жадно изучали контуры ее тела: прогиб поясницы, округлость ягодиц, на которые он уже давно поглядывал с вожделением. Ее полная грудь так точно ложится в его ладони, что кажется преступлением ее отпустить.

У него давно не было женщины, и лишь теперь он сообразил, что, вернувшись в Англию, не заглянул ни в один лондонский бордель. И вообще не думал о женщинах, только об Элизе. Это так ошеломило его, что перехватило дыхание.

Целая вечность прошла с тех пор, как он был с такой женщиной, как она, — женщиной с проникновенным взглядом и озорными поцелуями. У него было такое чувство, будто его долго держали под водой и нужно глотнуть воздуха, иначе он умрет. Без Элизы — смерть.

Время шло. Наступила ночь. Он не сознавал, что произошло, но это было так: он лежит навзничь на крыше, глядя на лежащую на нем Элизу, луну и бледные звезды.

Его мужское естество пульсировало от желания. И Элиза, эта искусительница, медленно двигалась над ним. Он застонал.

— Кажется, я что-то говорил о мягкой постели… — Теперь Уиклифф явственно видел: он, Элиза, мягкий, уютный пуховик…

— Моя постель ближе, — озорно пробормотала она. И тут же отпрянула. — Господи, какая дерзость с моей стороны.

Темные волосы рассыпались у нее по плечам. Губы опухли от его поцелуев. Вот как должен выглядеть женский рот, подумал он, а не как накрашенные губы Алтеи. Эта мысль вернула его к реальности.

— Элиза, думаю, вы уже заметили, что я не образец благопристойности, — со слабой улыбкой произнес он.

— Я слышала сплетни на этот счет, — дерзко ответила она.

— Но я должен жениться на леди Шакли.