Глава 1

Они перестали плакать, когда на экране появился Элтон Джон.

— Смотри-ка, — сказала Вероника охрипшим от рыданий голосом, указывая на телевизор. — Это Элтон Джон.

Пока он пел, они сидели тихо, вытирая рукавами слезы. Когда песня закончилась, Эстелла — вне себя от гнева — сказала Веронике:

— Какой ужас! Это просто мерзость. Ничего хуже я в жизни не слышала.

— Да уж, — сказала Вероника. — И почему он не спел «Rocket Man»? Это было бы гораздо лучше.

— Но ты слышала слова этой песни? «До свидания, английская роза». Английская роза? Она была принцессой Уэльской. Голову оторвать ему мало. Когда я буду президентом независимого Уэльса, я не позволю Элтону Джону въехать в страну. — Эстелла подняла руку: — «Сожалею, Элтон, но для вас входа нет».

Разобравшись с Элтоном Джоном, они продолжили смотреть церемонию похорон, и вскоре их глаза снова наполнились слезами. И когда гроб проследовал из церкви к месту захоронения, Эстелла выключила телевизор.

— Ладно, хватит, — сказала она. — Давай-ка займемся делом.

Зрелище похорон нагнало на них печаль, и они сошлись на том, что тюрьма не научит Веронику ничему новому, чего бы она уже не знала, и она уж конечно не будет больше разъезжать под газом или наркотой, если нечто подобное вдруг повторится. Ситуация в целом отдавала чем-то нереальным: они не могли сопоставить увиденное по телевизору с несколько эксцентричным возвращением Вероники домой. Но это можно обдумать и после, ведь прошлого не изменишь. А вот от неприятностей надо избавляться.

Эстелле пришла в голову идея: разобрать машину на части и разбросать их по всему Парижу, по урнам в парках и на улицах. Выходя на прогулку с Цезарем, они каждый раз будут брать с собой по мешку или по два. Поначалу идея показалась удачной — прекрасный способ отделаться от улики, ведь части машины почти незаметно затеряются в бесконечном потоке мусора, и тогда, даже если наедет полиция, получится, будто бы в гараже никогда и не было маленького белого автомобиля, как не было и Вероники в том самом тоннеле. Но по мере воплощения проекта Эстеллы Вероника начала подозревать, что он не относится к числу безупречных. Некоторые части машины легко разбирались на мелкие детали, которые можно было распихать по пакетам, и все у них было хорошо, когда они откручивали ручки с дверей, рычаг переключения передач, дворники лобового стекла и зеркало заднего вида. Они извлекли из бардачка атлас автомобильных дорог и съели завалявшиеся там же конфеты; молотком разбили стекла, сбили зеркала с крыльев и щеткой собрали осколки в совок. Подголовники отделились легко, а ремни безопасности были порезаны хлебным ножом. Все эти усилия привели к наполнению большого количества мешков пластиком, стеклом, набивкой сидений и прочим мусором, однако машина оставалась прежних размеров и изобиловала деталями, с которыми было трудно справиться, вроде рулевого колеса и дверей, а внутри оставался большой и тяжелый двигатель. Хотя они и сняли значок фирмы, это по-прежнему несомненно был белый «фиат-уно».

Вооружившись гаечным ключом, Эстелла пыталась открутить водительское сиденье, но удача, кажется, отвернулась от нее.

— Я не хочу, чтобы у тебя были из-за этого неприятности, — сказала Вероника, глядя на то, как подруга сердито ворчит на упрямый болт. Эстелла заявилась рано утром и трудилась как заводная — с небольшими перерывами на просмотр похорон и прогулку в парке с Цезарем. Она ни разу не пожаловалась и даже оделась в подходящее тряпье — рваные джинсы и нелепую рубаху, оставленную одним из многочисленных бесхребетных и лупоглазых любовников сестры. Бригитта сказала, что она пришла домой с голой грудью, одуревшая настолько, что была не в силах сообразить, что разгуливает полуголой. — А что, если нагрянет полиция и застанет тебя за разборкой белого «фиата»? Они подумают, что ты замешана в аварии.

Эстелла пожала плечами.

— Ну, как-нибудь выкручусь. Не впервой.

— Но это тебе не в магазине тырить, и не как в тот раз, когда ты средь бела дня писала за яблоней в Люксембургском саду. Тут дело посерьезнее будет — извинениями не отделаешься и виноватое лицо не поможет. Если меня поймают — ну так и поделом, но я не хочу, чтобы тебя арестовали как соучастника по делу о государственной измене. Судя по всему, в Британии тебя могут и повесить.

— Никто и не собирается попадаться. Но если тебе от этого легче, то в случае появления полиции я скажу, что ты попросила меня разобрать машину и, как друг, я без вопросов согласилась. Идеальное объяснение, комар носа не подточит.

— Так уж и идеальное? Ну а в реальной жизни, если тебя друг попросит разобрать машину, неужели ты не спросишь, для чего? Просто из любопытства?

— Возможно, — она задумалась. — Я скажу, что ты попросила меня помочь разобрать эту машину на благотворительные нужды.

— А зачем кому-то разбирать машину на благотворительные нужды?

— Ты что, никогда не слышала о разборке спонсорских машин?

— A-а… нет.

Эстелла недоверчиво посмотрела на нее.

— Так обычно делают сплошь и рядом, чтобы собрать деньги для пожилых людей, соседка моя как-то обращалась, и я дала ей пятьдесят франков. Машину надо разделать на такие маленькие кусочки, чтобы они пролезали в смотровое оконце обычного загородного дома. И если придет полиция — чего, конечно же, не будет, — ты это и расскажешь, ясно? Пока мы придерживаемся одной версии, все будет в порядке.

— Ладно, — сказала Вероника, обрадовавшись, что на случай ареста у нее есть готовая версия, хотя она никогда не слышала о разборке спонсорских машин для нужд стариков. В целом идея казалась замечательной.

Они поработали почти молча еще пару часов, и Вероника, почувствовав, как болят почерневшие руки, и разглядев, во что превратились ногти, сказала:

— Хватит. На сегодня достаточно, заканчиваем.

Они положили инструменты и оценили результаты. Поработали они на удивление плодотворно: они наполнили мусором около сорока полиэтиленовых пакетов из той, казалось, неистощимой коллекции, что собрала мать Вероники. Хотя, конечно, автомобиль по-прежнему сохранял свою форму, размер и цвет, но об этом можно подумать как-нибудь в другой раз. А пока они собирались отдраить руки, выгулять Цезаря и утешить себя субботним вечером в затворничестве большим количеством пива и доставленной на дом пиццей.

Где-то на пятой бутылке Вероника, прекратив бросать Цезарю корочки чесночного хлеба, встала и сказала:

— Будь что будет… Я больше не в силах держать это в себе.

— Что? — спросила Эстелла. — Ты идешь в полицию?

Она надеялась, что подругу не придется удерживать силой. Когда-то она немного занималась дзюдо, но это было очень давно и очень немного, поскольку дело это было не из легких, и сейчас ей пришлось бы прибегнуть к оплеухе, а если и это не поможет, то к конфискации косметики. Она знала, что без приличного макияжа Вероника ни за что не отдаст себя в руки полиции, поскольку велика вероятность попасть на первые полосы всех газет. И Эстелла сочла за благо попридержать косметичку до окончания этого покаянного порыва.

— Нет, я не собираюсь идти в полицию, я собираюсь поставить мою любимую запись, и можешь надо мной смеяться, мне все равно. Сейчас тяжелое время, и мне надо ее послушать — прямо сейчас.

Она подошла к книжным полкам и сняла двухтомную историю священной Римской империи, за которой был спрятан компакт-диск без упаковки. Затем поставила его в музыкальный центр.

— Я никому об этом не говорила, — сказала Вероника, — кроме Цезаря, конечно.

Пес стоял рядом, и она крутила его огромное ухо.

— Он все про меня знает. Раз уж ты знаешь, что я убила принцессу, ты можешь узнать все мои страшные тайны.

Она включила систему и выжидательно посмотрела на Эстеллу, но та не торопилась с ответом, а просто смотрела прямо перед собой. Когда же вступил хор, она стала подпевать.

— Нравится? — спросила Вероника, приятно удивленная положительным настроем подруги.

— Нравится? Еще как! — ответила та.

Они достали еще пива из холодильника, пропели все слова песни, сопровождая их соответствующими телодвижениями, которые, несмотря на то, что каждая придумывала их самостоятельно, оказались ужасно похожи. Они сошлись на том, что сборник группы «Роксэтт» «Don’t Bore Us — Get To The Chorus!» несомненно является лучшей из когда-либо сделанных записей, и поклялись друг другу, что та, у которой раньше родится дочь, назовет ее Роксэтт. Эстелла призналась даже, что тайно планировала удостоить Пера Гесла и Мари Фредриксон почетного гражданства города Сванси со всеми вытекающими из этого привилегиями, а детально продуманная церемония награждения предполагала исполнение всех хитов группы.

На некоторое время песни «Роксэтт» помогли Веронике забыть о том ужасном положении, в котором она очутилась, но песня «Sleeping In My Car» вернула ее к действительности, напомнив о том, как она пыталась заснуть у дома Жан-Пьера в том самом «фиате», который теперь стоит разбитый в гараже. А когда Вероника услышала слова «трах, бум, бах», то разразилась слезами. Эстелла кинулась к стерео и переключила его на следующую песню, и скоро Вероника с довольным видом стучала по воображаемым барабанам, молотила кулаками воздух в такт песне, словно не имела никакого отношения к гибели принцессы. Когда альбом закончился, они в изнеможении рухнули на диван.

Эстелла включила телевизор на программе новостей. Помимо рассказа о похоронах, прозвучало краткое сообщение о том, что эксперты проводят анализ кусочка белой краски, найденной на «мерседесе», и это поможет точно определить, какой именно автомобиль участвовал в ДТП, и полиция сможет объявить в розыск водителя этой машины.

— Ну дела, — сказала Вероника, — не ждать же мне, пока полиция начнет розыск…

_____

Под утро разговор переключился на традиционно непростую личную жизнь Эстеллы. Где-то на периферии этой жизни существовали загадочный кошерный и некий барабанщик, чье появление было более предсказуемо, маячила семнадцатилетняя правонарушительница, дочь магната-судовладельца из Перу и череда мужчин, писавших ей длинные письма с предложениями начать новую жизнь. Авторы этих писем, приходивших, как правило, дважды в месяц, норовили оказаться бывшими коллегами по работе, соседями или школьными приятелями, тайно влюбленными и неспособными ее забыть. Исчерпывающе, с обилием подробностей, они описывали то, каким неомраченным счастьем сопровождалась бы их предполагаемая совместная жизнь. Она представлялась авторам человеком, которого надо спасать от самого себя, и в новой жизни, которую ей предлагали, главную роль неизменно играли загородный домик с огородом и большая добрая собака — по непонятным причинам выбор почти всегда падал на ищейку. Эстелла уже давно не обременяла ответами своих незадачливых белых рыцарей, складывая их письма под кровать, в коробку из-под печенья.

— Послушай, а ведь такой штуки, как разборка спонсорских автомобилей, в природе не существует, не так ли? — внезапно догадалась Вероника.

— Нет, — сказала Эстелла, — не существует.

— Ну, по крайней мере, теперь буду знать…

Все трое так устали после многотрудного дня, что заснули, как говорится, не сходя с места.

 

Глава 2

Поздним утром, когда Эстелла ушла домой, Вероника включила радио, чтобы послушать, как продвигаются поиски водителя маленького белого автомобиля. Она узнала, что совместными усилиями экспертов, полиции и специалистов автомобильной промышленности — а работали они не покладая рук — после тщательных проверок было установлено, что частицы краски, найденной на месте катастрофы, принадлежат, скорее всего, белому «фиату-уно» выпуска 1983–1987 годов. Похолодев от ужаса, Вероника прослушала, как представитель полиции обратился к населению с просьбой предоставлять любую информацию по этому делу и сообщил, что они уже начали прочесывать Париж и будут продолжать это дело, если потребуется, в национальном масштабе до тех пор, пока не найдут этого помятого автомобиля.

Вероника представила себя в кандалах.

Сообщение по радио еще не закончилось, когда в дверь позвонили. Ощущение неизбежности происходящего породило спокойствие, удивившее саму Веронику. Предполагая, что вместе с полицией заявятся фотографы и телевизионщики, Вероника подошла к зеркалу и поправила прическу, быстренько нанесла макияж и подкрасила губы. Сочтя, что выглядит по-прежнему неважно, она утешила себя мыслью, что, по крайней мере, приложила некоторые усилия. Раздался второй, более настойчивый звонок, и Вероника пошла к дверям. Она решила не сопротивляться: она просто сдастся властям, расскажет всю правду о катастрофе, искренне раскается и примет любое наказание, которое ей назначат. Она лишь надеялась, что ее не передадут в руки британских властей: не климатило висеть на дереве или тонуть в бочке с водой.

Цезарь шел за ней следом.

— Прощай, мой сладкий, — сказала Вероника, целуя его в макушку, — старики присмотрят за тобой, и я уверена, что мы еще встретимся.

Раздался еще один настойчивый звонок. Она почувствовала, как внутри у нее все оборвалось, и она открыла дверь.

— Привет, — сказала Вероника, слишком широко улыбаясь, — как дела на сегодня?

Она быстро выкрутилась из трудного положения, — ей даже самой понравилось. Со всеми этими похождениями она совершенно забыла об этом мрачноватом парне, однако, увидев его, перепачканного машинным маслом, на пороге дома, она тут же выдала идеальное объяснение: после разговора с ним она вдруг вспомнила об Иоакиме, троюродном брате из Испании, чьи кузовные работы снискали общественное признание, и тот, узнав о ее несчастье, сам предложил сделать все бесплатно, прилетев в Париж из Экстремадуры. Она попросила прощения за то, что не отменила встречу, и, чтобы как-то загладить свою ужасную вину, предложила выпить по чашечке кофе. Когда приглашение было принято, Вероника почувствовала себя немного заговорщицей, но не ждать же ей Эстеллу, чтобы сообщить об успехах своего двурушничества.

_____

— Прости меня, — сказала она в девятый раз.

— Хватит об этом, — пробормотал он.

— Это так нехорошо с моей стороны, — она пробежала пальцами по его груди, — я такая ужасная…

Он водрузил ее на себя и, проведя рукой по спине, сжал одну из ее обнаженных ягодиц.

— Ты ужасный человек, — сказал он, глядя в стену, — но не надо больше об этом.

— Ладно, — сказала она, — я не буду.

Он сжал ее ягодицу чуть сильнее, затем стиснул и другую. И, так держа ее за задницу, он сжал обе руки одновременно. Некоторое время они смотрели друг на друга.

— Тебе следовало бы кое-что знать, — пробормотал он.

— Что именно? — Вероника изо всех сил изобразила озабоченность. А сделать это нелегко, когда тебе тискают задницу, словно это куски губки. — Ты тайный гомосексуалист?

— Нет, тут другое.

— Ты — взрослый малыш?

Он выглядел озадаченным.

— А что это такое?

— Ну, инфантилист, — она недавно видела документальный фильм на эту тему. — Это когда взрослым нравится носить подгузники, — объяснила Вероника, — взрослым людям вроде тебя.

— Нет, я не взрослый малыш.

— Что тогда? Что бы это могло быть?

— Я никогда с одним человеком не делаю этого дважды.

— Но мы уже с тобой три раза кряду…

— Ты знаешь, о чем я… — Он был прав. Она точно знала, что он имеет в виду. — Это одно из моих правил, против природы не попрешь, — объяснил он.

Они сделали это еще раз, техника его была по-прежнему изумительно незатейлива: никакой акробатики, никаких фантазий, — ничто не указывало на наличие запасных приемов в репертуаре. Он просто взгромоздился на нее и тяжеловесно выдал. Она прошлась языком по его деснам, обнаружив нехватку клыка. Когда он закончил, то потянулся за комбинезоном и вскочил, готовый к отправке. Вероника натянула какую-то одежду и пошла с ним до входной двери.

— Ну, — сказал он, глядя в сторону, — вот и все. Кончено.

— Да, — сказала она, — прощай.

— Мы больше никогда не увидимся.

— Нет. Видимо, нет.

— И никаких прощальных поцелуев и финальных объятий.

— Отлично.

— Я хотел сказать, что мы как в море корабли…

— Да. Ступай.

— Наша страсть, как вспышка, но теперь она мертва, навеки, без надежды возродиться.

— Ясно, — она потихоньку вытесняла его из дома. — Прощай, — сказала она и толчком закрыла наконец дверь.

Она посмотрела в глазок и увидела его затылок — он стоял на крыльце. Вероника подумала, что так и не узнала его имени, и улыбнулась про себя. Ей всегда хотелось сделать нечто подобное, и вот теперь удалось. Хорошо бы, чтобы он убрался побыстрее.

Он стоял в растерянности за захлопнутой дверью: все пошло как-то наперекосяк. Вопреки ожиданиям она не просила его о встрече, казалось, ей не терпится отделаться от него. И чего ради все эти годы его занимала эта печальная дурочка? Ему казалось, что все хорошо складывается, и секс, конечно, был важным шагом в нужном направлении, однако ему хотелось гораздо большего: хотелось, чтобы она любила его так же сильно, как он ее. Он тоскливо думал о том, что мог понравиться больше, если бы немного улыбнулся, выказал свое расположение и застенчиво пригласил в кино на романтическую комедию. Они сидели бы рука об руку в темноте, но нет… Он прятал нервную дрожь за невнятным бормотанием и гримасами, чем и вынудил ее вышвырнуть его из дома и из своей жизни. Он, конечно, вернется к ней с большим-пребольшим букетом цветов, а может, даже с коробкой шоколадок для той громадной собаки, которую он хотел полюбить как свою собственную. По дороге к машине он вытер слезинку со щеки и сочинил подобие стишка про изящество ее носа.

— На этот раз — не они, Цезарь, — сказала Вероника, — но скоро они заберут меня, и я хочу, чтобы ты знал: сколько бы я не просидела в тюрьме, я всегда буду помнить о тебе. — Она обняла его. — Я точно знаю, что тебе разрешат навестить меня в день посещений. Я люблю тебя, Цезарь.

Она вернулась в гараж и начала потрошить заднее сиденье своего маленького белого автомобиля, а вскоре она уже и забыла о том, что провела большую часть дня в постели с незнакомцем.

 

Глава 3

Она попрощалась с Цезарем и прошла через гараж, где прихватила один из полиэтиленовых пакетов. Она заглянула вовнутрь и увидела осколки задних фар, разбитое зеркало, пепельницу, ремень безопасности и немного поролона. Из дома она направилась к метро, стараясь идти так, словно это была обыкновенная прогулка до работы. На ближайшем перекрестке стоял мусорный бак, куда она собиралась бросить пакет. Туда она и направилась, но в последнюю минуту передумала: мусорка находилась слишком близко от дома, и ей показалось, что ее сверлит взгляд знакомых глаз. Если кто-то из соседей увидит, как она избавляется от пакета, то они могут его достать, почуяв неладное, а рассмотрев содержимое, они, конечно же, позвонят в полицию, а та нагрянет к ней на работу и арестует, наденет наручники и вытащит из-за письменного стола на глазах у Мари-Франс, ее начальницы, к вящей радости Франсуазы и всех прочих. Не доходя до мусорного бачка, она резко свернула и столкнулась с очень пожилой женщиной.

— Простите, — сказала Вероника, сделав выпад вперед и под держав женщину свободной рукой, — я даже не посмотрела, куда иду.

Старушка молча посмотрела на нее и, высвободившись, пошла своей дорогой.

По дороге к метро было еще три мусорных бака, но все они, казалось, отталкивали ее: еще немного — и они разинут пасти и начнут гоготать, как мультипликационные злодеи.

Зигзагами она дошла, наконец, до метро и с пакетом вошла в переполненный вагон. Как обычно в час пик, все места были заняты, и, стоя затертой в толпе, она вдыхала запах кофе и круассанов. Поездка была долгой, где-то между станциями поезд простоял пять бесконечных минут, прежде чем медленно продолжить путь. Вероника почувствовала, что начала потеть.

Ей надо выходить на следующей станции, но здесь слишком многие выходили и входили, и, пропуская пассажиров, ей пришлось отступать вправо и влево, назад и вперед, а когда дверь, в итоге, захлопнулась, Вероника опустила глаза и с ужасом заметила, что пакет порван. Острый угол заднего фонаря — известного во всем мире, разбитого тем самым «мерседесом», — этот острый угол пробил хилый пакет и уперся в брюки мужчины, стоявшего слева от Вероники. Она отдернула пакет, но сделала это слишком энергично, и тот уперся в ногу стоявшей перед Вероникой женщины, которая была — сомневаться не приходилось — жандармской женой, по крайней мере, так она выглядела. Рывок от жандармской жены — и пакет переброшен к ноге мужчины слева. И хотя пассажиры оставались безучастными свидетелями ее попыток приручить непослушный пакет, она с ужасом представила себе картиночку, что пакет разорвался совсем и его содержимое рассыпалось по полу вагона. Окружающие быстро поняли бы, в чем дело.

«Посмотрите-ка, — сказал бы один из них, возможно тот мужчина средних лет в черной кожаной куртке, которому было бы все хорошо видно с места, где он сидит. — Посмотрите, что случилось с ее полиэтиленовым пакетом, — он порвался, и все вывалилось на пол».

«А посмотрите, что в нем, — сказала бы манерная тетка в сиреневом. — Он битком набит поролоном и обломками автомобиля. С чего бы все это таскать в метро?»

«М-да, — сказал бы толстяк с отвисшими, как у моржа, усами, — единственное объяснение состоит в том, что она пытается по частям отделаться от автомобиля, втайне от всех. Но зачем это нужно?»

«Интересно, а от какой машины эти детали? — спросил бы седобородый сикх. — Если бы мы это узнали, то многое прояснилось бы».

И тут мужчина с копной рыжих волос и грязными ногтями сказал бы: «Я уже двадцать шесть лет вожусь с автомобилями, и я узнаю эти детали: они принадлежат „фиату“, видимо, фиату-уно“».

А итог подведет симпатичная студенточка в очечках с золотисто-каштановыми волосами, схваченными узлом. Хотя она слишком застенчива, чтобы поднять руку на семинаре, тут она снимет очки, распустит волосы и, поднявшись, воскликнет, словно одержимая Духом Справедливости: «Теперь все ясно — это она управляла тем автомобилем в тоннеле Понт Л’Альма той ночью, — скажет она с торжествующим видом, — это она послужила причиной ужасной катастрофы. Она погубила принцессу и теперь пытается отделаться от улики».

Со всех сторон послышится бормотание: «Она, видимо, права» и «Как вам не стыдно». Потянут за ручку стоп-крана, и вокруг нее сомкнется непроницаемый круг. В вагон позовут полицию, и окружающие усладятся сопричастностью истории.

Но пакет больше не рвался, и его содержимое не вывалилось на пол. Поезд приехал на нужную станцию, и, стараясь не трясти пакетом, Вероника вышла на улицу. Недалеко от конторы ей попался мусорный бак. Она бросила пакет и быстро пошла на работу.

Франсуаза не обратила на нее внимания, с Мари-Франс было все в порядке, и она начала день как обычно, без видимых успехов, переставляя предметы с места на место.

Еще поутру Франсуаза спросила ее, не смотрела ли она похороны по телевизору.

— Да, смотрела.

— Я плакала шесть часов, — похвасталась она. — Целых шесть часов. Меня так расстроили мысли о бедной принцессе… — она сощурила глазки. — А сколько часов вы проплакали?

— Ну, думаю, около часа, пока все это показывали, а потом перестала.

— Всего один час? — Франсуаза презрительно глянула на нее и тряхнула головой. — Всего один час слез по жестоко загубленной молодой жизни?

— Да, всего один.

С досады Франсуаза даже вернулась к работе.

В конце рабочего дня, когда Вероника уже надевала куртку, Франсуаза подозвала ее к своему столу.

— Скажите мне, как вы находите свою новую машину? — подозрительно вежливо спросила она.

— Прекрасно. Она, конечно, старенькая, но бегает неплохо.

— Это «фиат», не так ли?

Вероника мысленно пнула себя за разговоры о машине на работе. Затем пнула еще раз за то, что вообще говорила о чем-либо на работе.

— A-а… да. «Фиат».

— Я так и думала. Белый «фиат»?

— Нет, не белый. Оранжевый. Ярко-оранжевый.

Франсуаза весь день действовала ей на нервы своей ярко-оранжевой губной помадой и соответствующими румянами, и это был первый цвет, который пришел ей в голову.

— Я могла бы поклясться, что вы говорили, будто он белый, однако, — она улыбнулась, — я, должно быть, ошибаюсь. Если вы говорите, что «фиат»… а-а… — Франсуаза подняла одну бровь, потом другую, затем опустила обе, — ярко-оранжевый, тогда он и должен быть… — она повторила процедуру с бровями, — ярко-оранжевым. Кто я такая, чтобы сомневаться в вас? — она улыбнулась своей ужасной улыбкой. — Я могла бы поклясться, что вы сказали, будто он белый, — повторила она, — но я, должно быть, старею. Похоже, память уже не та, что прежде.

Вероника не знала, что сказать.

— Больше никаких вопросов, — сказала Франсуаза. — На сегодня. Вы вольны уйти.

Вероника оглянулась через плечо — Франсуаза сидела за столом и демонстративно обновляла свой яркий оранжевый макияж. Где же, черт возьми, подумала Вероника, продается такая тошнотворная косметика; не иначе как вытащили откуда-то из восьмидесятых.

Всю дорогу домой Франсуаза не выходила у нее из головы. Неужели она действительно что-то подозревает? Или просто в очередной раз нашла способ действовать на нервы? По дороге от метро к дому Вероника оглядывалась в поисках ярко-оранжевых машин и не увидела ни одной.

Придя домой и обнаружив, что полиция ее здесь не ждет, Вероника почувствовала упадок сил; мысль о наручниках и аресте приобрела оттенок неизбежности. Она поздоровалась с Цезарем, который дремал в своей огромной конуре, приготовила себе чашечку кофе и сразу же пошла в гараж, где набросилась на рулевую колонку с ножовкой по металлу. Дело продвигалось ужасно медленно, и ей было трудно сосредоточиться. Все усилия казались тщетными, и, по мере продвижения вперед, дело казалось все более безнадежным. Разборка автомобиля без мотивации, необходимой для разборки автомобиля, обернулась весьма мрачной перспективой.

Она вспомнила о своем механике. Она решила, что переспать с ним — лучший способ поставить точку в отношениях с Жан-Пьером. Ведь ей нужно было чем-то ознаменовать переход от прежней жизни к той новой жизни, которая начнется сразу же, как только она разберется с машиной. Из задумчивости ее вывел телефонный звонок. Она зашла в дом и сняла трубку.

— Але, — сказала она.

— Але, — раздался низкий голос с другого конца провода, — это я.

Вероника промолчала.

— Это Жан-Пьер.

— А-а, — она узнала Жан-Пьера и без представления.

— Я вернулся из Марселя, — сказал он.

— А-а.

— Мне надо с тобой поговорить.

— Нам не о чем говорить, — сказала она. — Все кончено, Жан-Пьер, вот так.

В иных обстоятельствах она была бы более приветлива, но сейчас на нее столько навалилось, что ей было не до сострадания и внимания к бывшему приятелю. Надо хоть машину разобрать, для начала.

— Ты не понимаешь, — сказал Жан-Пьер.

— Нет, понимаю. Я все прекрасно понимаю, и ты должен понять, что между нами все кончено.

Моя жизнь изменилась, и твоя жизнь тоже должна измениться. Вот так просто.

— Но ты не понимаешь, — повторил он.

— Перестань это повторять, — она была удивлена, что у него грустный голос, который, казалось, ломался и готов был прорваться слезами. Но она знала, что должна оставаться твердой. Это она пошла на разрыв и ознаменовала его встречей с человеком в масляных пятнах, которого больше никогда не увидит и чьего имени даже не знает, и, хотя она не собирается говорить этого Жан-Пьеру, он должен понять, что пути назад нет. — Между нами все кончено, Жан-Пьер.

— Но ты не понимаешь, — сказал он. Вероника уже была готова повесить трубку, но Жан-Пьер остановил ее. — Это не то, что ты думаешь, — сказал он. — Это не о нас с тобой, — он помолчал. — Это касается дядюшки Тьерри.

Вероника похолодела.

— Что насчет дядюшки Тьерри?

— Он умер.

 

Глава 4

Однажды у Вероники начался роман с соседом сверху, чья жена за два дня до этого внезапно упала замертво в возрасте двадцати восьми лет. Воспользовавшись сочувственными объятиями Вероники, он овладел ею с такой страстью, которой она никогда не знала. Он перебрасывал ее в самые замысловатые позиции, он задыхался, стонал, визжал в экстазе, а после падал в ее объятия и между всхлипываниями рассказывал о том, какими необыкновенно карими были глаза его жены, как ее волосы завивались на затылке и как жесток мир, отнявший ее у него. Затем, как только он был готов — а это не отнимало много времени, — все начиналось по новой, и он лизал ей соски с почти невероятной страстью, трепеща и повизгивая, как недорезанный поросенок… Когда же он кончал, то падал в ее объятия и плакал.

Так продолжалось неделю, после чего усталая Вероника решила, что она терпела достаточно, — в конце концов, это его невыносимая реальность побуждала к бегству через секс, ей же все это уже порядком надоело… Поскольку она слишком жалела его, чтобы предоставить самому себе, она передала его Эстелле, которая как раз хандрила по поводу депортации ее любовника в Эстонию или в… — откуда он там. Эстеллы хватило на три дня, после чего она сдалась и переправила вдовца их подруге Фуонг, которая, не имея опыта половой жизни, приняла ритуал за чистую монету. Новизны ощущений ей хватило примерно на месяц, после чего она почувствовала себя такой измотанной, что сочла за благо представить его своей недавно разведенной двоюродной сестре, которая уже было опасалась, что придется ставить крест на половой жизни. Две недели спустя кузина решила, что прекращение половой жизни, в конце концов, не такая уж плохая идея, и передала его коллеге по работе. Следы его после этого теряются, но, насколько Веронике было известно, он переходил от постели к постели, повизгивая и трепеща от радости перед тем, как лишиться сил, что-то всхлипывая о том, как его сердце рассыпается в прах, и о том, что он никогда не сможет поцеловать пальчики своей жены и у них не было возможности попрощаться.

Она точно знала, что ее ждет у Жан-Пьера, и, когда он открыл дверь, она не произнесла ни слова. Она просто взяла его за руку и провела в спальню, где он трепетал, задыхался и лапал ее с такой настойчивостью, какой она никогда за ним не замечала. А когда все закончилось, он положил ей голову на живот и выплакался по дядюшке Тьерри.

Они натянули что-то из одежды и уселись на диване, потягивая вино.

— Ты мне расскажешь, как это произошло? — спросила Вероника.

— Не стоит, — сказал он, но все равно рассказал. — Это было ужасно. Приятель моей матери из деревни, где жил дядюшка Тьерри, позвонил ей, пока я был в Марселе. Ей сказали, что он вел себя как-то странно последние несколько недель. Он каждый день ходил в деревню за вином, а ведь раньше он лишь иногда выпивал стаканчик за едой да еще пиво, когда приезжал сюда. А тут он начал покупать по три-четыре бутылки сразу и носить домой. Однажды ночью его видели в деревне, он шел нетвердой походкой. Все очень переживали за него, но не знали, что делать.

— А ты не знал, что происходит?

— Понятия не имел. Никто не считал себя вправе говорить с нами об этом, и ведь родственники регулярно к нему заезжали, и я думаю, что там решили, будто мы знаем, что происходит. Когда кто-то из наших приезжал, он вел себя как обычно, никто не замечал каких-либо странностей в поведении, и никто не видел винных бутылок. Он их, видимо, прятал перед нашим приездом. А пару недель назад походы дядюшки Тьерри за вином прекратились, и все вздохнули с облегчением, решив, что этот период, должно быть, закончился. Но в прошлый четверг со стороны его дома раздался выстрел. Уже давно стемнело, и дети ушли спать, поэтому шум всех удивил. Все, кто сидел в баре, схватили фонари и побежали смотреть, в чем дело, но раздались еще выстрелы, и, когда они прибежали, было уже поздно. Он был в птичнике, лежал на боку.

Вероника не знала, что сказать. Она взяла Жан-Пьера за руку и ждала, что он продолжит.

— Никто не знал, где дядюшка Тьерри взял револьвер, — сказал он, — но он выстрелил шесть раз: первые пять выстрелов разнесли головы всем его пяти голубям, а шестой выстрел пошел прямо ему в сердце.

Жан-Пьер замолчал, и Вероника обняла его за плечи. Она почувствовала себя ничтожеством: ведь в последний раз, когда она видела дядюшку Тьерри, она солгала ему, ей хотелось, чтобы он побыстрее ушел, чтобы не мешал стащить стереосистему его племянника.

— Мне нужно тебе кое-что сказать, — сказала она, опустив глаза.

— Что?

— Ты можешь, конечно, сердиться… что ж, я заслужила.

— Что именно?

— Это касается дядюшки Тьерри.

Жан-Пьер промолчал.

Она глубоко вдохнула.

— Он попросил меня передать тебе привет. Так и сказал: «Пожалуйста, передай Жан-Пьеру, что его дядюшка Тьерри передает ему привет».

Жан-Пьер уставился в потолок. Вероника сжала голову руками и закрыла глаза. Это продолжалось довольно долго.

— Ты на машине сегодня? — спросил Жан-Пьер.

— Нет. Машина сломана, — сказала Вероника.

Он надолго задумался, а потом спросил:

— А какая у тебя машина?

— «Фиат». «Фиат-уно».

— Белая, ведь так?

Она кивнула.

— Я так и думал, — он продолжал смотреть в потолок. Вероника не знала, что сказать.

— И сколько ты за него получила?

— Я не продала, он стоит в гараже.

— Я не о машине, я про стерео.

— А-а, — она и не собиралась прикидываться, будто не понимает, о чем он говорит. — Четыре с половиной тысячи, — сказала она.

— Ну, за него ты могла бы выручить и больше. Я должен был тебе шесть тысяч. Мы бы расквитались, если бы ты выручила за него шесть тысяч, а так я тебе еще должен полторы тысячи.

— Ты мне ничего не должен. Мне очень жаль, — ей было так стыдно, что она не поднимала глаз.

— Не переживай об этом. Ты и так в отчаянном положении.

— С чего ты решил, что я в отчаянном положении? — спросила она.

— Я думаю, что если бы я убил принцессу, — сказал он, — то оказался бы в весьма отчаянном положении.

Когда он услышал в новостях о белом фиате, он сразу подумал о Веронике и попытался вычислить, могла ли она быть там в это время. Но, в конце концов, она же его бросила, и он поехал в Марсель, чтобы забыть о ней… Но тот факт, что ее машина не на ходу, а заперта в гараже, и ее встреча с дядюшкой Тьерри, которая могла произойти только в его квартире, плюс к тому явно не случайная пропажа стерео и внезапная потребность Вероники в наличности, — все это открывало ему правду.

— Ты по уши в дерьме, да?

Она кивнула.

— Ну, то есть в полном дерьме?

Она опять кивнула.

— Что же ты мне не рассказала?

Она подтвердила догадки Жан-Пьера и рассказала о попытках выпутаться из создавшегося положения, которое казалось все более безнадежным. В своем рассказе она опустила лишь историю с полуденным механиком, полагая, что сейчас упоминание об этом эпизоде покажется неуместным.

— У тебя остались какие-нибудь деньги от продажи стерео? — спросил Жан-Пьер.

— Да.

— И вместо того чтобы потратить их на ремонт машины, ты собираешься купить новую к приезду родителей из Африки, ведь так?

— Да.

— И перед тем как привести в гараж новую машину, ты хочешь незаметно избавиться от старой, так?

— Да.

— Ну, скажу я тебе…

— Что?

— Не хотел бы я оказаться на твоем месте.

Его глаза вдруг наполнились печалью, словно щелкнул какой-то выключатель. Жан-Пьер приник к ней и запустил язык ей в ухо. Он брыкался и тихо ржал, как испуганный пони, а после, положив голову ей на живот, выплакался по дядюшке Тьерри.

— Оставайся на ночь, — сказал он.

— Не могу, Цезарь остался в саду.

— Тогда можно я с тобой пойду? Ты покажешь мне машину, погуляем с Цезарем в парке. Я соскучился по нему.

— Правда?

— Конечно, мне вас обоих не хватало.

— А ты не сердишься на меня за то, что я сделала?

— Есть немного. По правде говоря, очень сержусь, но это пройдет.

— Спасибо, — она улыбнулась, — конечно, ты можешь пойти со мной.

Она приглашала его не из жалости или чувства долга — и это было довольно странно — и не в благодарность за то, что он не позвонил в полицию. Это было что-то совсем-совсем другое. Она приглашала его домой потому, что ей хотелось этого.

 

Глава 5

— Правильно, — сказала Вероника, бросая отвертку, — решено!

— Что решено? — спросила Эстелла, продолжая подметать пол в гараже. Она понятия не имела, о чем говорит Вероника.

— Я еду в Лондон.

— А зачем ты едешь в Лондон?

— Мне отрежут палец на ноге, — сказала Вероника.

— Ладно, — сказала Эстелла. — Вперед, поезжай. Увидимся, как вернешься.

Года за полтора до этого Эстелла и Вероника ездили в Лондон к своей подруге Фуонг, которая уже несколько месяцев изучала там кости динозавров. В первый же вечер они отправились на вечеринку в дом к приятелям Фуонг по колледжу. Разговор, как это обычно бывает, когда в нем принимают участие англичане, шел главным образом о питании лошадей и насильственном кормлении гусей. Англичане, заводя разговоры на эти темы, принимают вежливые улыбки француженок за свидетельство подлинного веселья и умудряются как-то убедить самих себя, что они очень даже в тему и что им, возможно, обломится ой-ля-ля, как они это обычно называют. Эстелла и Вероника прежде уже бывали в эхом городе и успели познакомиться с местным представлением о том, как следует отрываться по ночам, а потому для них обеих это была очередная лондонская вечеринка с продолжительной прогулкой от автобусной остановки до съемной квартиры, где все казалось либо уделанным до черноты, либо прокуренным до желтизны, включая белки глаз здешних обитателей. Они втихаря строили планы по спасению остатков вечера с возможным похищением Фуонг и переброской в какой-нибудь ночной клуб, когда в дверь позвонили, и явился очередной гость.

— Прошу прощения за опоздание, — сказал он хозяину вечеринки, и Вероника при этом навострила уши, — но в больнице просто засада.

Побоявшись упустить первенство, она подскочила и представилась:

— Привет, меня зовут Вероника, я из Франции.

Ее английский был хорош, но его французский лучше. Он объяснил, что язык выучил в школе и год проработал в организации «Врачи без границ», а потому оба говорили большей частью по-французски. Примерно час спустя она оставила его и залучила к себе Эстеллу и Фуонг.

Те уже давно оставили мысль о бегстве в другое место, а поскольку Вероника обрабатывала намеченную жертву, то они пристроились в углу за игрой в настольный кегельбан. Довольно быстро они втянулись в игру, поскольку у Фуонг открылось тактическое мышление, а Эстелла начала играть все более агрессивно. Невнятное удовольствие от игры они расценили как торжество человеческого духа перед лицом напасти — так военнопленные коротают время за игрой в шахматы, — за неимением доски и фигур шепотом обмениваясь ходами и полагаясь при этом исключительно на память. Однако к тому времени, как перед ними вновь появилась Вероника, они почувствовали, что для одного раза сыграли уже достаточно, и приготовились выслушать ее.

— Жизнь — чудесная штука, — заявила им Вероника.

— С чего бы это? — спросила Фуонг, которая точно знала, почему.

— Ну, мы рождаемся, а затем идем в школу, оканчиваем ее с весьма скромными познаниями, но не потому, что глупы, а потому, что в классе не сосредоточиться, а по вечерам есть занятия и поинтересней, чем домашнее задание. Затем идешь на курсы фотографии, чтобы хоть чем-нибудь заняться, и оказывается, что у тебя неплохо получается. Помимо этого, жизнь преподносит тебе пару уроков вроде того, что на самом деле — сенбернар очень большой, а цыплята не едят сыра, а иногда тебе приходится заниматься скучной работой, чтобы как-то прожить. Ну и вроде того. Это тяжелые уроки, но они помогают превратиться из девочки в женщину. Встречаешь парней, с некоторыми из них ты на время остаешься, от других отделываешься как можно быстрее. И вот когда тебе уже двадцать один год, в Лондоне ты встречаешь красивого молодого доктора, влюбляешься и выходишь за него замуж. Вот так просто. И тот, кто говорит, что жизнь — сложная штука, пусть заткнется, ибо он не знает, о чем говорит.

— Так он тебе нравится? — спросила Эстелла. — Ты об этом нам пытаешься сказать?

— Да. Я думаю, что он очень мил.

— И ты собираешься еще с ним встретиться?

— Конечно. Мы завтра днем встречаемся, и он повезет меня на лодке на Серпантин, чем бы это ни оказалось. Пока я здесь, мы еще несколько раз с ним увидимся, а потом мне надо поехать домой, чтобы подготовиться к выставке и позаботиться о Цезаре. — Она вздохнула. — Нам, конечно, будет тяжело в разлуке, и он навестит меня в Париже, а через некоторое время он пригласит меня переехать к нему в Лондон, и я соглашусь, хотя мне придется навещать Цезаря и наблюдать за ходом моих многочисленных выставок в Париже по нескольку дней кряду не реже двух раз в месяц, и тогда у нас будет помолвка. А вы будете подружками невесты — что бы вы хотели надеть?

— Ты и в самом деле думаешь, что все у вас может быть серьезно? — вид у Эстеллы был озабоченный, ее решительно не устраивала роль подружки невесты.

— Да, возможно. В самом деле, это серьезно. Он меня несомненно обожает, и я не предвижу никаких проблем.

Ни Фуонг, ни Эстелла не были уверены, что роман Вероники обещает быть таким уж безоблачным. Они не знали, что сказать.

— Вы рады за меня? — спросила Вероника, заметив серьезное выражение на их лицах.

— Нет, не то чтобы мы не были рады за тебя. Мы, конечно, в восторге. Это просто… — Эстелла не могла подобрать слов и начала перебирать кегли.

На помощь пришла Фуонг:

— Неприятность состоит в том, что он англичанин.

— Я знаю, что англичанин. В конце концов, мы в Англии, и он не пытается скрыть этого от меня. Ну и в чем проблема, что он — англичанин? Вы провели в Лондоне больше времени, чем я, и знаете, что это прекрасное место для знакомства с мужчинами.

— Да, но не с английскими мужчинами, — сказала Фуонг, — в Лондоне полно иностранцев вроде нас — красивых и роскошных в постели, но нет… никогда с англичанами…

— Ну а с кем тогда?

— С другими иностранцами — парагвайцами, сибиряками, ирландцами, полинезийцами, микронезийцами, эскимосами, кенийцами, итальянцами, ливанцами, курдами… да с кем угодно, но никогда! — с англичанами.

— Никогда?

— Ну… за некоторыми водится. Имен я не называю, но это ошибка, которую совершают лишь однажды.

— Но отчего же быть с англичанином — такая уж ошибка?

— Скажем, они не самые подходящие приятели, — Эстелла и Фуонг переглянулись и многозначительно улыбнулись.

— А мой доктор совсем другой. Мы болтали целую вечность, и он ни разу не упомянул гусей или конину. Посмотрите… — в изумлении, словно в этом темном лондонском доме появилось северное сияние, она указала на другой конец комнаты, — он даже умеет танцевать.

От потрясения она закрыла рот рукой: он впервые танцевал на коврике у камина. Они втроем наблюдали, как он двигается под музыку. Эстелла и Фуонг были вынуждены признать, что в этом отношении он — не типичный англичанин. Танцевал он безупречно.

— Ну что ж, удачи тебе, — сказала Фуонг. — Надеюсь, все образуется.

— Да, удачи тебе, — сказала Эстелла, — но не говори потом, что тебя не предупреждали.

Заметив, сколь много женских глаз устремлено на ее потрясающего доктора, Вероника поспешила присоединиться к нему, чтобы, как говорится, не увели из-под носа.

Пару дней спустя Фуонг вернулась к своим ископаемым костям, а Эстелла на поезде отправилась в Уэльс — на поэтические семинары в центрах искусств и публичных библиотеках, для пополнения коллекции пластинок группы Gorky’s Zygotic Mynci и тщетной атаки приемной комиссии Лампетерского университета. Она просила допустить ее до занятий, объясняла представителю деканата, что, согласно восьми различным тестам на выяснение коэффициента умственного развития, она признана гением, но эта статистика не произвела должного впечатления, и он просил предъявить экзаменационные свидетельства, которых у нее просто не было, главным образом потому, что она никогда в жизни экзаменов не сдавала. Он, однако, признал ее успехи в освоении валлийского языка и заявил, что никогда не слышал, чтобы человек так выразительно ругался на этом языке после шести недель самостоятельного изучения.

Тем временем Вероника почти не расставалась с доктором. Они ходили обедать, осматривали достопримечательности Лондона, играли в боулинг и хоккей, ходили в театры и на танцы. Но вскоре Веронике пришлось возвращаться в Париж, чтобы присматривать за Цезарем и устраивать свою выставку.

Расставание с доктором оказалось и в половину не таким тягостным, как она рассчитывала. Ей хотелось, чтобы разлука переживалась так, словно душа с телом расстается, но при прощании она лишь подумала: «Ну что ж, все было очень мило, и скоро я опять его увижу».

И тем не менее она всеми силами боролась за эту мечту. Вероника моталась между Лондоном и Парижем, оставляя Цезаря на попечение все более недовольных родителей то на несколько дней, а то и недель, но постепенно она свыкалась с мыслью, что Фуонг и Эстелла были, пожалуй, правы, и через три месяца стиснутых зубов, неловких объятий и неуместных признаний в любви, при очередном возвращении в Париж, она почти случайно оказалась в постели с французом, чьи губы точно знали, что делать, а руки порхали по ее телу как бабочки. Когда все закончилось, она выдворила его из своей комнаты и почувствовала себя жалкой и несчастной.

По соседству с той квартирой, где рос доктор, жила пара, посещавшая танцы по крайней мере раз в неделю. Иногда, впрочем, возможность потанцевать образовывалась сама собой: тут и приглашения на свадьбу, или серебряный юбилей, или вечеринки по случаю сорокалетия, но в те недели, когда подобных приглашений не оказывалось, они просто шли в клуб, в школу бального танца или в местный курзал, где, окруженные парочками вдвое моложе их, танцевали до последней песни. Им было не важно, куда пойти, главное, чтобы куда-то выйти и потанцевать вдвоем хоть раз в неделю. А по окончании танцев они шли домой, смеясь и взявшись за руки, как подростки.

Доктор никогда не видел, чтобы его родители танцевали. По торжественным случаям они сидели в глубине залы, глядя на танцплощадку, как на зыбучие пески. Ему было тринадцать, когда они расстались, и он все списал на то, что они не танцуют. Если бы они раз в неделю — или хоть изредка — ходили куда-нибудь потанцевать, как их соседи, тогда их брак сохранил бы искру любви.

В тот день, когда они усадили его, брата и сестру и объявили, что расстаются и скоро получат развод, но при этом останутся добрыми друзьями, доктор решил для себя две вещи. Во-первых, он решил научиться виртуозно танцевать, с тем чтобы, когда он встретит свою будущую жену, их любовь никогда не умирала; а во-вторых, у него не будет подружки до тех пор, пока он не встретит ту, на которой женится. Ему была невыносима сама мысль о том, что он будет любить кого-то, а потом любовь может умереть. Он был уверен, что узнает, когда встретит свою девушку: он затрепещет, и зазвенят колокольчики.

И он танцевал, невзирая на насмешки ребят, узнавших о его занятиях фокстротом в церковном кружке и о его появлении на вечерних классах диско-танца, которые считались исключительно женским занятием. Чутье подсказало ему, что женщинам нравятся врачи, и комбинация из сочувствия, грядущей обеспеченности и поддержки с материнской стороны решила дело: для большей вероятности встречи с девушкой, которую он будет любить вечно — и не безответно, он занялся естественными науками, по выходным подрабатывая уборщиком в местной больнице. Со школьной скамьи он отправился на медицинский факультет, где усердно занимался и преуспевал, находя при этом время для танцев.

Он был постоянно очень занят, и время от времени его посещала мысль, что он так и не встретит ту девушку, с которой проведет всю жизнь. Он утешал себя: да, сейчас он слишком занят для того, чтобы заводить роман, но вот когда он крепко встанет на рельсы в своей профессии и сможет немного расслабиться, тогда у него будет больше возможностей для встречи и знакомства с будущей женой. На танцах у него никогда не было недостатка в партнершах, но, кружась с ними по площадке, он не чувствовал того трепета и не слышал тех колокольчиков, которые должны были провозгласить ему начало новой жизни. По окончании танца многие из девушек ожидали дальнейших приглашений, но — увы — напрасно. Часто они были красивы и очень милы, и с ними было хорошо, и он спрашивал себя потом, почему среди них нет той, единственной… Ответить на этот вопрос было непросто, он ловил себя на том, что придирается к цвету глаз, к голосу. Но это все, конечно, ерунда, просто колокольчики почему-то не звенели, а если так, то не будет и страсти, большой любви на всю жизнь. Если он не мог представить себя танцующим с этой девушкой в старости, то не стоило и начинать роман.

Шли годы, а он так и не мог найти девушку, — друзья и родственники уже забеспокоились. Когда ему было двадцать шесть, его мать, озабоченная тем, что ей до сих пор не представили пред светлые очи будущую невестку, усадила его для разговора по душам и сказала, что не возражает, если он решил и дальше жить без подруги, и поскольку его сестра обеспечила их парой замечательных внуков, то он волен не заводить детей. Она заявила, что желает ему счастья и всегда будет любить его, независимо от того, как он собирается жить. Ему этот разговор не пришелся по душе, и он быстро сменил тему. Когда же два года спустя он по телефону сказал ей, что очень хотел бы ее кое с кем познакомить, что речь идет о красивой девушке из Парижа по имени Вероника, мать почувствовала себя несколько удрученной: она годами репетировала момент, когда он представит ей какого-нибудь Хосе, Майкла или, скажем, Роя и скажет, что они любят друг друга, и теперь она чувствовала себя несколько одураченной появлением этой красивой Вероники из Парижа. Все задуманные ею разговоры с друзьями, в которых она время от времени с любовью скажет о сыне «ну вы же знаете, он голубой», рассеялись как дым, и она почти рассердилась на него. И тем не менее она заявила, что очень ждет встречи с его Вероникой, и ко времени ее появления в доме, в огромном спортивном костюме, с длинными каштановыми волосами, заплетенными в косы, мать доктора уже вполне освоилась с мыслью, что у сына есть девушка. Ей даже понравилось, как эта французская девушка играет с их спаниелем и вежливо улыбается в ответ на шутки ее бывшего мужа касательно поедания лошадей и насильственного кормления гусей. В тот день доктор уверовал, что поиски его окончены. Колокольчики зазвенели в тот самый момент, когда он впервые увидел эту девушку, и с тех пор они не умолкали, а, напротив, звенели все громче и отчетливей.

Наступившая ночь была наполнена сладчайшей любовью — так ему, по крайней мере, казалось, и он, после того как проводил ее на парижский поезд, отправился в ювелирную лавку и купил дорогое красивое кольцо с бриллиантом. Он копил деньги с четырнадцати лет, с того момента, когда начал подрабатывать по выходным, и, когда он снимал деньги со счета на приобретение жилья, он чувствовал в глубине души, что время пришло.

Вероника понимала, что послать письмо или позвонить — это слишком жестоко, что она обязана сказать ему об этом прямо в лицо: между ними все кончено. Она приехала в Англию неделей позже, как они и наметили, с готовой речью. Он сказал, что ее ждет сюрприз, и она надеялась, что это будет нечто незамысловатое, вроде трех дюжин роз.

Он поджидал ее на железнодорожном вокзале. Он поцеловал ее, взял сумку, и они прошли несколько кварталов до его машины. Они отправились к месту его таинственного сюрприза. Она собиралась с самого начала сказать ему, что им надо поговорить, но он так бурно радовался встрече — почти как Цезарь после ее очередной поездки, — что у нее просто не хватило духа. Она слушала его рассказ о том, что происходило в ее отсутствие, и отвечала на несложные вопросы об успехах в фотографии и о Цезаре. Время от времени он похлопывал ее по ноге или пожимал руку. Вероника подумала, что не стоит крушить его мир, пока он за рулем, и решила отложить беседу до конца поездки.

Она не знала, куда они едут, но часа через полтора они свернули на проселок и выехали в поле, где их ожидал готовый к отлету воздушный шар.

Ни с чем подобным в жизни не сталкиваясь, Вероника сперва растерялась: надо было что-то сказать, но она не могла подобрать слов. А доктор молча помог ей забраться в корзину.

— Красиво, правда? — спросил он, когда они поднялись на сотни футов над землей. День был ясный, и видимость была хорошей на много миль вокруг.

— Да, — тихо сказала Вероника, — очень красиво.

Ветер унес ее слова.

— Что?

— Да! — крикнула она.

— Я ведь никогда не говорил тебе, что могу управляться с этой штукой… Хотел сделать сюрприз.

Доктор обнял ее и поцеловал в щеку. Его подбородок покоился на ее макушке, они стояли молча, разглядывая окрестности.

Внезапно он развернул ее лицом к себе.

— Вероника, — сказал он, — я хочу кое о чем тебя спросить.

Его счастливое лицо было невыносимо.

— Нет, — сказала она, — позволь сначала мне сказать кое-что.

Это прозвучало ужасно, и его лицо приобрело соответствующее выражение, ведь он сразу понял, о чем пойдет речь.

Через два часа воздушный шар приземлился посреди большого поля, и Вероника наконец успокоилась, что он не выпрыгнет из корзины и не шлепнется где-нибудь в английской провинции расплющенным месивом, оставив ее парить в воздухе до конца дней. Он сел на дно корзины и закрыл лицо руками.

Она понятия не имела, где находится, и не представляла, что предполагается делать, когда воздушный шар приземляется. Все ее вещи, включая паспорт, находились в машине доктора, и ей оставалось лишь молча ждать, пока он не придет в себя. Она посмотрела на него.

— Мне очень жаль, — сказала она, и это было правдой. Она ненавидела себя за то, что сделала.

Он поднял глаза, они были красными, и все лицо его, даже лоб, было мокрым от слез.

— Не стоит, — выдавил он.

Она опустилась на колени и обхватила его руками, но он отпрянул, словно от электрического ската.

— Не надо, пожалуйста, — сказал он.

Она поднялась и отодвинулась в угол корзины. Она хотела что-то сказать, но он закрыл лицо руками, и она решила, что лучше промолчать.

Некоторое время спустя она заметила, что с дальнего края поля к ним направляется группа людей. Когда они приблизились, она узнала родственников доктора. Среди них были мать, отец, его брат с сестрой, спаниель, некоторых она узнала по фотографиям — кузены, племянники, племянницы и прочие родственники, включая престарелую тетушку. Всего их было около двадцати, они улыбались и приветственно махали руками. Вероника вяло подняла руку в ответ.

— Здесь вся твоя семья, — сказала она.

— Все верно, — сказал он, вытер глаза и поднялся на ноги. Он помахал им и попытался улыбнуться так, словно все в порядке, но по мере приближения они, кажется, начали понимать, что полет прошел не так гладко, как он предполагал. Они остановились в нескольких ярдах от корзины, — кроме матери, которая, побледнев и не обращая внимания на Веронику, обратилась к сыну:

— Итак, она сказала «нет»?

Он покачал головой.

— Она сказала «да»?

Он покачал головой.

— Что же тогда произошло? И не говори, что ты был слишком напуган, чтобы спросить ее.

— У меня не было возможности спросить ее. Я было собрался это сделать, но она произнесла речь о том, какой я, по ее мнению, замечательный и как мы друг другу не подходим. Она сказала, что у нее никого нет, но ей кажется, что, находясь в Лондоне, она больше скучает по своей собаке, чем в Париже вспоминает обо мне.

Вероника предполагала подобное объяснение, однако в его изложении оно прозвучало ужасно.

— А затем она сказала, что я заслуживаю лучшей девушки, чем она, и…

Он не мог более продолжать, и Вероника почувствовала облегчение.

Его мать была взвинчена до предела.

— А что насчет кольца? — кричала она. — Если ты покажешь ей кольцо, может, она передумает. Давай, покажи его.

Он пошарил в кармане и достал маленькую коробочку. Протянув ее Веронике, он щелкнул крышкой.

Она не знала, что сказать. Кольцо было фантастически красивым, и какая-то часть ее захотела его примерить.

— Мне очень жаль, — пробормотала она.

— Тебе не в чем себя винить, — сказал он, вытирая глаза и возвращая кольцо в карман, — всякое бывает.

— Что дальше? — встрял отец доктора с территории походного лагеря, что разбили его родные в нескольких ярдах от воздушного шара. Они разложили коврики для пикника и расставили складные стулья; не зная, куда девать глаза, они делали вид, что ничего особенного не происходит. — Не зря же я тащил ведро со льдом через все поле. Кто-нибудь, может, выпьет?

Под хлопки винных пробок Вероника выбралась из корзины воздушного шара.

— Вот, пожалуйста, милочка, — сказал отец доктора, подходя к ней и протягивая пластиковый стаканчик с шампанским, — давайте-ка.

Она выпила залпом, а он повторно наполнил стакан.

— Путь истинной любви, — сказал он, хихикая, вращая глазами и покачивая головой, — путь истинной любви…

 

Глава 6

Поднявшись по лестнице, Эстелла наблюдала, как Вероника запихивает вещи в чемодан.

— Я понимаю что это не мое дело, — сказала она, — но зачем тебе ехать в Лондон и отрезать палец на ноге?

— Потому что если мы отделаемся от обломков машины, то мне придется ее чем-нибудь заменить.

— Да, конечно, придется. Когда твои родители вернутся из Африки и найдут в гараже вместо машины отрезанный палец дочери — в склянке с рассолом или засушенный в прозрачной коробочке, — они, конечно, не обратят на это внимания и не зададутся вопросом, почему здесь вместо машины находится отделенный от тела палец.

— Нет, все не так, — Вероника продолжала рассеянно набивать сумку.

— Так в чем же дело? Объясни, пожалуйста.

— Ты помнишь того доктора, с которым я некоторое время встречалась?

— Того, английского? Эти колокольчики… бубенчики…

— Да, его. Так вот, я помню, как он рассказывал, что в Лондоне есть больница, куда можно прийти, и студенты-медики отрежут тебе мизинец на ноге, а потом пришьют обратно, — это для практики, а за это тебе дадут две тысячи фунтов. Это около двадцати тысяч франков, добавь к этому деньги за стерео, и я смогу купить подержанную машину, и еще у нас останутся деньги на наборы ногтей.

Эстелла посмотрела на свои руки. Хотя они стали пользоваться перчатками при работе с машиной, приходилось признать, что накладные ногти очень даже понадобятся в обозримом будущем.

— Не такая уж плохая мысль. Но нам нужно пять минут, чтобы это как следует обдумать.

— Я уже все продумала до мелочей. Все будет нормально.

— Только пять минут. Пойдем вниз и выпьем.

_____

— Прежде всего, — сказала Эстелла, — давай посмотрим на вещи с практической точки зрения. В какую больницу ты собираешься ехать?

— Не знаю, доктор скажет.

— Значит, ты снова собираешься с ним общаться?

— Да, я поеду к нему домой, когда приеду в Лондон.

— И что ты скажешь? «Здравствуй, еще раз. Прости за ту историю в воздушном шаре — да, кстати, а куда мне пойти отрезать палец?»

— Да, что-то вроде этого. В поезде я смогу продумать все до мелочей.

— А с чего ты решила, что он будет тебе помогать?

— Потому что он мне пообещал. Он говорил мне со слезами на глазах, что если мне когда-нибудь что-нибудь понадобится, то я могу на него рассчитывать. И смею тебя уверить, это так.

— А ты уверена, что он живет по старому адресу?

— Он же указывал адрес на открытках, которые присылал мне на день рождения и на Рождество. Он обязательно скажет мне, если переедет, он ведь надеется, что я передумаю и вернусь к нему.

— Значит, когда ты появишься на его крыльце, то подаришь ему ложную надежду.

— Я понимаю, что это нехорошо, но другого пути нет. И я ему объясню, что у него не должно быть надежды на мое возвращение. А для того, чтобы не было недоразумений, я скажу об этом, как только он откроет дверь. Это, конечно, жестоко, но менее болезненно.

Эстеллу все больше терзали сомнения, и она почувствовала, как у нее подергивается рука, готовая к оплеухе.

— А если его там нет? Если он уехал на отдых? А если ты приедешь в Лондон и тебе придется ни с чем возвращаться обратно? Ты напрасно потратишь время и деньги.

Вероника схватилась за голову и застонала.

— Может, мой план и не самый подходящий, но выбирать-то не из чего. Не волнуйся за меня — эти операции безопасны. Они стерилизуют все инструменты.

Однажды Эстелла сама чуть было не продала свои волосы задрипанной мастерской по изготовлению париков, поэтому она хорошо представляла состояние Вероники, однако была уверена, что они смогут найти решение, не прибегая к крайним мерам.

— Вот что тебе надо сделать, — сказала она. — Во-первых, позвони доктору. Убедись в том, что он в городе, и осторожно выведай, не может ли он устроить человека в эту больницу. Не возбуждай лишних подозрений, не говори, что операция нужна тебе…

И пока Эстелла строила планы, Вероника серьезно задумалась о том, как она снова появится в жизни доктора. Она представила, как он открывает ей дверь… А может, он не брился с того самого ужасного дня за городом? А что, если у него ввалившиеся глаза и измученный вид? Ей даже стало нехорошо, но ведь она потратила не один день в раздумьях о том, где взять деньги, чтобы выйти из положения, и операция с пальцем — лучшее, что пришло ей в голову. При ее денежном затруднении это, пожалуй, единственное решение, если не считать контрабанду героина в собственном теле, но на это она бы не пошла. Однако Эстелла права, нельзя заявляться без предупреждения.

— Ладно, — сказала она, — я ему позвоню.

Она отыскала номер его телефона и набрала его. На том конце провода зазвонил телефон, а когда трубку подняли, ее сердце подпрыгнуло.

— Алло, — раздался голос. Это, несомненно, был доктор.

Вероника застыла: почему же она так потрясена, что именно он взял трубку собственного телефона?

— Алло? — сказал доктор.

— A-а, але, — выдавила Вероника.

— Вероника? — сказал он. — Это ты?

— A-а… да. Привет.

— Рад тебя слышать. Как поживаешь?

— Все отлично, спасибо, — она почувствовала, что ей неприятно то, что она делает. Он так непринужденно радовался ее звонку. Это, наверное, давалось ценой огромных усилий. — А как твои дела?

— У меня тоже все хорошо, спасибо. Правда, очень хорошо.

— Ну и отлично, — сказала она, понимая, что фальшивит.

— А как Цезарь?

Вероника вспомнила, что говорила, будто скучает по Цезарю больше, чем по доктору.

— У него все в порядке, — сказала она, — он передает привет.

Доктор засмеялся и сказал, что тоже приветствует пса. Последовало молчание — оба соображали, что говорить дальше. Паузу нарушил доктор:

— Чему я обязан удовольствием? — спросил он.

— Что?

— A-а… почему ты мне позвонила?

— Ну, думала, что передам привет и узнаю, как ты там… А тут у меня подруга заинтересовалась отрезанием и пришиванием пальца. Она хочет сделать широкий жест на благо медицины.

— Понятно. Я сам-то теперь к этому отношения не имею, но, если ты дашь мне ее координаты, я попробую поставить ее на очередь.

— Существует очередь?

— Да. Они же не все время режут пальцы. Она может прождать несколько месяцев. Но если твоя подруга очень торопится сделать широкий жест, то, может, ее что-нибудь другое заинтересует, например — небольшая операция на глазных яблоках. Тут я легко мог бы посодействовать.

— Нет, спасибо, ее интересует лишь отрезание пальца на ноге. Сестре ее бабушки пришили палец после одного неприятного случая с проволокой для разрезания сыра, и ей так понравилось, как починили старушку, что она хочет помочь совершенствованию методики.

Вероника помнила, что выручить нужную сумму она сможет лишь за операцию на пальце, а глазная операция не даст денег даже на задрипанный мопед, не то что на машину.

— Подожди, — сказал он, — я сейчас возьму ручку и бумагу, и ты продиктуешь ее координаты.

Многомесячные ожидания денег Веронику никоим образом не устраивали, однако надо же было как-то выходить из положения. И спустя пару минут Эстелла, получив место в очереди на удаление и пришивание пальца, подмигнула Веронике и вывела Цезаря погулять.

— А как поживает Эстелла? — спросил доктор.

Ему было сказано, что у нее все очень хорошо и она будет рада узнать, что дела с пальцем продвигаются. Опять возникла пауза.

— Так хорошо, что ты позвонила, — сказал доктор. Вероника решила, что он начнет сентиментальничать и убеждать ее вернуться к нему. — Нам нужно будет как-нибудь встретиться, — сказал он. Вероника понятия не имела, что ответить. Однажды она уже чуть не уничтожила его, и она не хотела, чтобы это повторилось. Эстелла была, как обычно, права: это был очень опрометчивый звонок. — Знаешь что, — сказал он, — а почему бы тебе, Фуонг и Эстелле не приехать на мою свадьбу? Хорошо было бы всех вас увидеть.

Это прозвучало как гром среди ясного неба. Но постепенно сердце Вероники наполнилось жалостью: должно быть, доктор рикошетом попал в неподходящие руки.

— Так ты женишься?

— Вот именно, следующим летом.

— Какая чудесная новость. И как ее зовут? — спросила Вероника.

Они продолжали беседу на смеси французского с английским, и лишь полчаса спустя Вероника нашла наконец в себе силы повесить трубку.

— Ну? — спросила Эстелла, входя с Цезарем в дом. — Что твой доктор?

— У него все хорошо, — ответила она, излишне весело улыбаясь. — У него появилась невеста. Я так рада за него.

— Передо мной не надо притворяться, — сказала Эстелла.

— Я просто не могу поверить, — сказала она, — он кого-то себе нашел, и они живут вместе и собираются пожениться на следующий год…

— То есть ты на самом деле не рада за него?

— Рада, наверно, — она пожала плечами, — вроде как… Да, конечно, я за него рада, — лицо Вероники потемнело, как грозовая туча. — Я прямо вне себя — потрясающая новость. Но по правде говоря, я на него немного сержусь.

— Почему?

— После разрыва он прислал мне длинное письмо, в котором уверял, что никогда не полюбит снова, а проведет остаток жизни, залечивая рану, что не будет более искать любви. Он всегда знал, что колокольчики звенят только раз в жизни, и раз уж он их услышал, то дальнейшие поиски становятся бессмысленными. И что же он делает через полгода после моего ухода? Он кого-то встречает и начинает ухаживать. А теперь они собираются пожениться. Ты можешь в это поверить?

— Он опять собирается жениться, но, может быть, он на самом деле ее не любит? А слышал он звон колокольчиков с этой новой девицей?

— Видимо, так. Он говорит, что в случае со мной это был мягкий перезвон, принесенный ветром с колокольни окрестной деревушки, а когда он встретил эту новую девушку, то ощущение было такое, словно он оказался у Биг-Бена. Он сказал, что почти оглох от любви к ней. И дело не только в этом.

— А что еще?

— С ней он не только слышит колокола, но и видит падающие звезды.

— Ух ты…

— И… — Вероника закрыла глаза и тряхнула головой, — кроме того… когда она с ним, ему кажется, что он парит в воздухе.

— Действительно так круто?

— Я очень рада за него, поверь, я действительно счастлива… Я только немного разочарована, что он не сдержал слова, — она сердито открыла бутылку пива и залпом ополовинила ее.

— То есть ты хочешь сказать, что каждый мужчина, который в порыве отчаяния делает подобное заявление, должен остаток жизни провести как монах. Так?

— Именно. Им не следует врать. Доктор должен был сдержать свое слово, вот так.

— Я знаю, почему ты сердишься, — сказала Эстелла.

— Я не сержусь.

— Нет, сердишься, ведь ты сожалеешь, что бросила его — красивого танцующего доктора, пусть и англичанина. Ты думала, что сможешь найти кого-нибудь получше, а тебя хватило лишь на случайного хиппи с большим саксофоном, у которого нет даже нормальной работы, хотя ему около сорока. За то время, что ты потратила на никуда не годного Жан-Пьера, ты могла бы научить своего доктора всем французским постельным штучкам, и на сегодня он бы уже все освоил.

— Едва ли. А Жан-Пьер вообще-то не так уж и плох.

— А недавно ты мне говорила совсем другое.

— В нем есть скрытая восприимчивость.

— Скрытая восприимчивость? С чего бы это ей появиться?

— Ни с чего.

— Точно?

— Да.

— Правда?

— Да, правда. — Вид у Вероники был виноватый, она знала, что ничего не может утаить от Эстеллы. — Разве что… мы снова вместе.

— Ясно, ты опять с Жан-Пьером. Как романтично! А он знает про все твои дела? — она указала в сторону гаража.

Вероника кивнула.

— Но ты не переживай, он никому не скажет.

— А я об этом и не переживаю. Мне просто интересно: если он твой друг, то почему же он нам не помогает? Чем он занят? Сидит дома со своими медитативными этюдами?

— Нет, ты же помнишь — мы украли его стерео.

— О, да.

— У него есть причина.

— Надеюсь, уважительная.

— Он уехал на похороны.

— Ну что ж, принято. Я его отпускаю. Но как только он вернется в город, пусть придет и поможет нам разбирать эту долбаную машину, ясно?

— Придет, не волнуйся.

Через час Эстелле удалось уговорить Веронику чуть-чуть порадоваться за доктора и убедить ее в том, что поездка в Лондон для усекновения пальца — не самая лучшая затея. У них даже появились кое-какие мысли по использованию Жан-Пьера при ликвидации машины.

— Как писал Р. С. Томас… — начала Эстелла.

— Что? — спросила Вероника, и Эстелла процитировала следующие строки в собственном переводе:

— Здорово, — сказала Вероника, — но какое это имеет отношение к нам?

— Вообще-то никакого, я просто подумала, что это тебя подбодрит.

Но на самом деле эффект оказался противоположным: Вероника представила, что тем самым сельским пареньком с улитками и стеклышками мог быть дядюшка Тьерри, пока его жизнь не пошла кувырком.

— Бедный дядюшка Тьерри, — сказала она, а после рыдала и всхлипывала несколько минут.

Эстелла была, конечно, права: хорошо, что с доктором так все обошлось, и он в отчаянии не занялся голубями. Она попыталась взять себя в руки.

Эстелла решила больше не цитировать валлийских поэтов, поскольку это давало скверные результаты, и, как только Вероника перестала шмыгать носом, она ушла домой, оставив подруге еще одну ночь прерывистого сна и черных мыслей.

 

Глава 7

На коврике у входной двери лежали два почтовых конверта. Первое послание было от родителей — открытка, поздравляющая с днем рождения.

Она пришла четыре дня назад — с обычными поздравлениями, кратким отчетом о пребывании родителей в Бенине, временем и номером рейса их возвращения, напоминанием о необходимости скосить траву и собрать пылесосом собачью шерсть и, что самое интересное, с фотографией ее племянницы и племянника.

— Иди, посмотри-ка, — позвала Вероника, и появился Жан-Пьер с распущенными волосами. Она протянула ему фотографию. — Это малыши. Миленькие, правда?

Он признал тот факт, что их привлекательность выходит за пределы сферы субъективного.

Она открыла второй конверт и вскрикнула от радости. Письмо пришло из Мадрида — некая галерея предлагала выставить ее работы. Будучи в Париже, они видели ее серию из двенадцати фотографий, названную «Сенбернар сидящий», и пожелали включить ее в выставку работ молодых французских фотографов. На каждой фотографии был запечатлен Цезарь, сидящий в различных уголках Парижа, а вокруг него сновали люди, спешащие по своим делам. На некоторых снимках он был почти незаметен, на других — он был центром внимания. На одном снимке он сидел с туристами у Центра Помпиду — они окружили его, словно он был шпагоглотателем или уличным танцором, а не семидесятикилограммовым псом с подрагивающим хвостом; на другом он сидел — никем не замеченный — у станции метро Бельвиль в часы пик, а на следующем его, сидящего подле сгоревшего мотоцикла, осторожно рассматривали неулыбчивые дети Обервилля. На всех фото морда его имела скорбное выражение, своего рода фирменный знак. Делать эти снимки было сущим кошмаром: вокруг пса сновали люди, совершенно лишние на фото, когда же ему надоедало сидеть, он ковылял прочь — за долю секунды до того, как «вылетала птичка». Но после трех недель усердия и семидесяти восьми пленок у нее было двенадцать кадров, которыми она осталась довольна, а теперь и в Испании нашлись люди, которые их оценили.

Цезарь вышел в коридор, очевидно предвкушая свою международную известность.

Вероника нашла ключи и пробежала глазами список вещей, совершенно необходимых ей для работы: косметика, сигареты и немного денег, на случай, если вдруг закончится косметика или сигареты. Жан-Пьер заверил ее, что сводит Цезаря на прогулку, пострижет газон, избавится от части полиэтиленовых пакетов и продолжит разбирать машину. У Вероники было предчувствие, что вместо прогулки Цезарь будет оставлен во дворе, а усилия Жан-Пьера по разборке машины будут сведены, в основном, к усиленному потреблению кофе и перекурам. Она была уверена, что дома ее будут ждать нестриженый газон, беспокойный пес и необоримая груда пакетов.

Как только она открыла входную дверь, он окликнул ее:

— Эй!

— Что?

— Мои поздравления, — сказал он, — с этими фотографиями.

— Спасибо, — улыбнулась она и вышла из дома.

День прошел спокойно: она рассматривала фото племянницы и племянника, подчищала хвосты по работе и старалась не замечать громадный фиолетово-коричневый бант в волосах Франсуазы. Она никому не сказала о своей выставке в Мадриде. Франсуаза бросала колючие взгляды в ее сторону, словно чувствовала, что от нее скрывают какую-то тайну.

Придя домой, она обнаружила, что передний и задний газоны пострижены, усталый Цезарь отдыхает в своей будке, пакетов в гараже заметно поубавилось. Там же она нашла и Жан-Пьера, окруженного только что снятыми деталями автомобиля. Он уже снял двери и начал разбирать двигатель.

— Ух ты, — сказала она, — хорошо поработал.

— Ты же меня знаешь — я не отлыниваю.

— Перекури, я сейчас кофе сварю.

Он прошел за ней на кухню.

— Я и не знала, что ты гениальный механик, — сказала она.

При ней он никогда не сидел за рулем, и она не знала, сможет ли он найти горловину топливного бака. Он пожал плечами.

— Просто я — мужчина. К тому же «уно» — не самая сложная машина в мире.

— Так ты думаешь, что мы от нее избавимся? — спросила она.

— Мы?

— Извини, пожалуйста, — ты думаешь я от нее избавлюсь?

— Почему бы нет, если мы усиленно поработаем над ней несколько дней и если сработает мой секретный план. Мне придется навести справки и раздобыть кое-какие инструменты, но я думаю, что мы сможем от нее избавиться.

— Хорошая новость, — сказала она, но ей все еще не верилось, что когда-нибудь все это будет позади. Даже если усилиями Жан-Пьера машина чудесным образом исчезнет, ей придется покупать другую, а для того, чтобы родители потом не жаловались, та, другая, должна быть несомненно лучше той, которую они ей оставили. Но таких денег у нее нет.

— А что насчет денег? — спросила она. Она долгое время избегала этого вопроса, но откладывать его больше не было возможности.

— Не беспокойся, — сказал он, — я об этом деле позабочусь.

— Но как? Ты ведь на мели, как и я. Ты даже нигде не работаешь.

— Не переживай, я разберусь.

Спорить ей не хотелось, и она закрыла вопрос, пообещав себе вернуться к нему позже.

Допив кофе, он отправился в гараж и продолжил работу. Он разбирал двигатель на детали, которые Вероника заворачивала в газету «Монд» и распихивала по пакетам.

Она была поражена его расторопностью. В восемь часов она упросила его положить инструменты и идти на ужин.

Они сидели за столом, попивая вино и закусывая остатками трапезы.

— Мои поздравления, — вновь сказал он.

— Спасибо.

— Здорово, что твои работы выбрали для выставки.

— Знаю, — улыбнулась она.

— Отлично, — сказал он, и выражение его лица изменилось. — Но… мне это не нравится.

— Почему? С чего бы это тебе не нравилось?

Он отвел взгляд.

— Тебе следует кое-что знать, — сказал он. — Кое-что важное.

Она понятия не имела, о нем он собирается сказать.

— Что именно?

Он посмотрел на стену, затем поднялся.

— Я хочу поставить тебе музыку, — тихо сказал он и, подойдя к своей сумке, достал компакт-диск.

Здорово, подумала Вероника, он собирается выразить свои сокровенные чувства через звук — как раз то, чего мне сейчас не хватает.

— Что это? — спросила она, рассеянно закуривая сигарету под оркестровую увертюру, когда вступили ударные и электрогитара. — Похоже на «Скорпионз».

— Это не «Скорпионз», — сказал он, хотя она настаивала на своем, — просто послушай.

Она отложила сигарету в пепельницу и принялась сплетать локоны в косичку. Она ожидала каких-то сложностей, но ничего подобного не оказалось, все было так, словно он предлагал молча послушать знакомый рок по радиоприемнику. Мужчина запел по-английски — она подумала, что у него, должно быть, роскошная шевелюра, — о том, как любимая оставила его. Затем вступил хор, и солист оглушительно громко поведал, что его мечты разбились в пух и прах. Во втором куплете он с большим чувством сообщил, каким, по его мнению, чудесным был их роман и как он удивлен его окончанием. Потом опять вступил хор, настойчивое соло гитары, затем — переход к гимну на фоне детского хора. Предположительно волосатый мужчина сообщил своей любовнице, что сделает все от него зависящее для продолжения романа, хотя порезал руки, пытаясь собрать осколки разбитой мечты. После непродолжительного и, видимо, импровизированного завывания песня затихла.

Он подошел к стерео, извлек диск и положил его в сумку.

— Спасибо тебе, Жан-Пьер, — сказала она.

— Тебе понравилось?

— Местами, немножко рока очень полезно для души. Ты не принес «Африку» Тото? Или что-нибудь из «Форинер»?

— Нет, я принес только эту песню.

— А почему, — спросила она, пытаясь понять смысл этого музыкального послания, — из всех песен на свете ты выбрал именно эту?

— О боже, — сказал он, закрывая глаза.

— Ты что-то хотел мне сказать, Жан-Пьер?

Не раскрывая глаз, он пробормотал:

— Песня, которую ты только что слышала…

— Ну?

— Она называется «Как солдат (Разбитые мечты)».

— Я и подумала, что название вроде этого.

— В Германии она занимает шестое место.

— Здорово, я рада за эту группу, однако не знала, что ты так внимательно следишь за немецкими хит-парадами.

— Нет, обычно нет. — Он открыл глаза, посмотрел на нее в упор и выпалил на одном дыхании: — Ты можешь, конечно, меня ненавидеть, но это написал я.

Он принес ей стакан воды и, когда она поперхнулась и закашлялась от смеха, похлопал ее по спине, чтобы не задохнулась. Способность говорить вернулась к ней спустя более получаса, и она сказала:

— Значит, у тебя в Германии вышел хит.

— Да, но он не только мой, — сказал, краснея от стыда. — Я написал его вместе с братом.

Его старший брат проживал в ближайшем пригороде и играл преимущественно на ударных, зарабатывая на жизнь в клубах и домах отдыха по всей Европе, выдавая себя за Бева Бевана в «Леже Оркестр Электрик» и одновременно за Стивена Адлера и Мэта Сорума в «Флинз энд Роуз» (он менял парики посреди «November Rain»). Жан-Пьер объяснил, что они работали одновременно над несколькими песнями, он главным образом писал тексты, а его брат — музыку на акустической гитаре, и они втихаря в течение года рассылали записи различным ансамблям, музыкальным издательствам и студиям звукозаписи, и совершенно неожиданно одна немецкая рок-группа взяла эту песню, и несколько дней назад она попала в хит-парад.

— Я тебя поздравляю, — сказала она.

— Ты шутишь, — сказал он.

— Нет, правда.

— Но что еще хуже, — Жан-Пьер повесил голову, — ее выпустят по всей Европе, на следующей неделе в Скандинавии, затем в Италии и Испании, и далее… может, даже во Франции в начале следующего года. Возможно, эта группа возьмет еще две наших песни для своего будущего альбома.

— Послушай, Жан-Пьер, — сказала Вероника, — когда я говорю, что я тебя поздравляю, то так оно и есть. Поздравляю — ты написал хит!

— Ты хочешь сказать, что не сердишься на меня?

— Нет, я конечно же не сержусь на тебя. А с чего мне сердиться?

— По понятным причинам.

— По каким таким понятным причинам?

— Я не думал, что ты одобришь мои откровенно коммерческие начинания.

— Почему же?

— Потому что… ты для меня пример, которому я пытался следовать всю жизнь, — бескомпромиссный художник. А вот теперь я пишу мягкий рок для радио. Я вышел в тираж.

— Каждый должен зарабатывать на жизнь, особенно в твои годы, и это здорово. Ты впервые в жизни сделаешь деньги.

— Но мне все равно хочется быть похожим на тебя, как тогда, когда ты отказала тем людям, что осаждали тебя после выставки, — это было здорово.

Вероника вспомнила случай, о котором он говорил. Примерно в то время, когда они с Жан-Пьером познакомились, к ней обратилась пара человек из одного агентства с предложением всевозможной работы — школьные фотографии, свадьбы, фото для календарей и пейзажная съемка для дешевых журналов. Она с негодованием отвергла их предложения, убежденная в том, что теплый прием, которого удостоилась ее выставка, обеспечит прибыльный рынок сбыта ее собственной фотографии. Она решила, что не стоит рассказывать Жан-Пьеру, как она горько сожалела о своем отказе. Каждый день на работе она думала, что уж лучше бы фотографировала котят в корзинках для поздравительных открыток или шестидесятилетних теток с юными мужьями для еженедельных журналов. По крайней мере, она выходила бы хоть куда-то с фотоаппаратом, даже на то, чтобы если бы снимала всякую ерунду. А денег, полученных за выставку в Испании, не хватит даже на то, чтобы покрыть расходы на подготовку снимков. И если бы она могла сделать незатейливые снимки за деньги, что сейчас удалось Жан-Пьеру, то она согласилась бы не задумываясь. Но об этом она, конечно, ему не скажет.

— Я думаю, то, что ты сделал, — это здорово, — сказала она, — я очень горжусь тобой.

— Спасибо. Но ради бога, никому не говори — если это когда-нибудь всплывет, то мне будет стыдно показаться.

— Не скажу, — заверила она, улыбаясь про себя. В конце концов, у нее теперь есть свой маленький секрет. — Послушай-ка…

— Что?

— Поставь еще раз, Жан-Пьер.

Он залез в сумку и поставил диск. Теперь Вероника была готова подпевать хору. Как странно думать, что он ее обожает. Она всегда полагала, что он смотрит на нее сверху вниз, как на существо низшего порядка, и вот оказывается, что все это время он уважал ее как художника. Он довольно забавно это демонстрировал, но теперь ей не приходилось об этом беспокоиться.

После нескольких стаканов вина Жан-Пьер продолжил свою исповедь.

— Ты знаешь ту песню, которую я написал? — спросил он.

— Да, — к тому времени она уже неплохо ее знала, ведь он прокрутил ее шесть раз.

— Ты знаешь, как я придумал слова?

— Нет. Расскажи мне, как ты придумал слова.

— Мы уже были вместе около трех месяцев. И я представил себе, что бы почувствовал, если бы ты ушла. Я знаю, что это просто глупая песня, но мне было так грустно представлять, что ты ушла к другому…

Однажды он уже написал для нее кое-что, но она тогда не поняла. В тот вечер они сидели в его квартире, и он возился со своим саксофоном, извлекая из него невнятный шум. Она решила, что он настраивает его или просто продувает, избавляясь от пыли, но, положив инструмент, он повернулся к ней и сказал:

— Я написал это для тебя.

— Красиво, — сказала она тогда, — спасибо тебе.

Но на сей раз она была действительно тронута. Одно дело, когда речь идет о нескладных нотах, сыгранных для тебя на огромном саксофоне, и совсем другое, когда ты вдохновила кого-то на написание почти душевной баллады в твою честь. Это конечно не блеск, но, по крайней мере, шаг в правильном направлении.

— А когда ты ушла на самом деле, то я почувствовал себя даже хуже, чем тот человек в песне.

Вероника не знала, что сказать. Она почувствовала приступ раскаяния — весьма знакомое ощущение — за встречи за его спиной. Она ведь не знала, что является частью любовной истории, а если бы знала, то вела бы себя гораздо лучше.

_____

— Я не могу взять твоих денег, — сказала она.

Он утверждал, что первые скромные успехи на музыкальном поприще благотворно сказались на его банковском счете. Речь шла не о большой сумме, но, впрочем, достаточной, чтобы выручить Веронику.

— Тебе нужна новая машина, и только так ты сможешь ее купить. А как еще ты достанешь деньги на машину за несколько дней? Я не пущу тебя в тюрьму и уж конечно не дам стащить у меня еще что-нибудь.

— Но ведь ты для этого много работал, писал этот мягкий рок.

— Ты всегда можешь вернуть деньги, когда они у тебя появятся.

— Думаю, что это немного облегчает дело.

— Отлично, и, кроме того, я многим тебе обязан.

— В самом деле?

— Конечно, обязан. Вспомни, сколько ты мне одалживала за последние несколько месяцев. Я постоянно просил у тебя денег, а ведь ты не могла себе позволить щедрость, а я в них на самом деле не очень нуждался. Я ведь с голоду не умирал, деньги шли прямиком к этому китайцу.

В воображении Вероники этот наркоторговец всегда представал в развевающихся одеждах, с длинной жиденькой бороденкой, когда же она в конце концов с ним познакомилась, то он оказался рыжеволосым мужчиной по имени Фабиан, который не то что в Китае не был, а даже не покидал территории Франции.

— Не нравится мне это. Я больше не буду отдавать столько денег китайцу.

— Так ты бросаешь курить травку?

— Бросаю? Ни в коем случае. Собираюсь сократить до двух раз в неделю, — он задумался, — ну, может, до трех, — он подумал еще немного, — ну, иногда — четыре, но точно, что не каждый день.

Веронику это порадовало: он курил слишком много и главным образом из-за этого становился очень скучным.

— То, что произошло за последнее время, заставило меня по-новому взглянуть на свою жизнь, и мне предстоит многое изменить. Я заслужил то, что ты украла у меня стерео, — сказал он, — это пошло мне на пользу.

— Нет, мне не следовало этого делать, я так переживаю…

Ей было приятно, что Жан-Пьер предлагает ей деньги и при этом не настаивает на ее вине: список ее прегрешений и без того достаточно велик.

— Ладно, — зевая, сказала она, — давай отделаемся от этой машины и пойдем покупать другую. А деньги я тебе отдам, как только смогу.

Она хорошо выспалась в эту ночь, впервые со времени аварии.

 

Глава 8

— Похоже, гроза вас миновала, — сказала Франсуаза, поправляя свой кружевной наряд из желтого нейлона. — Вы, должно быть, довольны.

— О чем вы говорите?

— В конце концов, вас ведь не собирались арестовывать…

— А с чего бы это меня арестовывать?

— За убийство принцессы Дианы, конечно.

— Ах да, я совсем забыла, ведь это, кажется, на моей совести. И как это я миновала список подозреваемых… — она хотела, чтобы это прозвучало саркастически, но более всего ее занимал вопрос о том, что известно Франсуазе.

— Они поймали водителя того белого фиата.

— Правда? — Вероника пыталась сообразить, как такое возможно, ведь ей же не светили лампой в глаза и не брали анализ из глубин прямой кишки.

— Да. Он, конечно, иностранец — вьетнамец. Я всегда говорила, что нельзя пускать иностранцев во Францию. Смотрите, что получается: возьмите иностранную машину и иностранного водителя, сложите вместе — и что? Погибает принцесса. Как это меня раздражает! — Она, видимо, забыла, что принцесса сама являлась иностранкой, а ее любовник, но меркам Франсуазы, и вовсе уж иностранец. Из всех пострадавших лишь вдребезги пьяный шофер той немецкой машины прошел бы суровый национальный тест. — Я всегда говорила, что Жан-Мари Ле Пен рассуждает весьма здраво, и если бы он пришел к власти, то ничего подобного бы не случилось.

И тут Вероника все поняла: должно быть, Франсуаза покупает себе одежду с развалов на сборищах крайне-правых. Сколько бы в новостях ни показывали интервью с ними, их природное превосходство роковым образом подрывается в глазах зрителей вопиющим невежеством, неприятными голосами и — особенно — цветовой безвкусицей в сочетании с приверженностью к скверным тканям. Вероника почувствовала облегчение, разрешив загадку, терзавшую ее многие месяцы; теперь оставалось лишь поподробней расспросить о том несчастном, которого арестовали.

— Итак, Франсуаза, — сказала она, — вы полагаете, что они взяли именно того человека?

— У него был белый «фиат-уно», перекрашенный на следующий день после аварии, кроме того, он — вьетнамец. Какие вам еще нужны доказательства?

Даже сделав скидку на неонацистский элемент в рассуждениях Франсуазы, Вероника чувствовала, что все это не укладывается у нее в голове. Может, ей все пригрезилось, или ее дорожное происшествие не имеет отношения к трагедии? Но чем больше она размышляла, тем все более ее угнетала мысль о том, что где-то в Париже за решеткой содержится несчастный, испуганный человек без всякого на то основания. Ей в голову пришла ужасная мысль.

— А что, если это отец Фуонг? — прошептала она.

— Что? Чей отец?

— Да нет, ничего. Я как раз говорила с Мари-Франс, — она поправила цветок.

— Знаете, — вздохнула Франсуаза, — вот кого мне жаль, так это принца Эдварда. У него такая чувствительная душа, страшно представить, через что бедному мальчику приходится пройти.

— Я — на обед, — сказала Вероника, прерывая ее. Она выскочила из конторы и устремилась к лавке Эстеллы. Все полторы мили она на каждом шагу радовалась сегодняшнему решению не надевать обуви на каблуках.

Она неслась по улицам, натыкаясь на прохожих, спотыкаясь о поребрик; ей гудели автомобили, на нее ругались мотоциклисты — им приходилось резко тормозить или сворачивать, чтобы избежать наезда; она думала о том, как следует вести себя в высококлассном бутике, чтобы не возбудить подозрений. Подобно другим посетителям, она проявит интерес к одежде, а после залучит Эстеллу в тихий уголок для доверительной беседы.

К тому времени, как она добралась до лавки, лицо ее стало пунцовым, а легкие, казалось, готовы были разорваться. Она увидела Эстеллу за стойкой и, стараясь идти непринужденно, направилась к ней.

— Простите, — сказала она, — я бы хотела…

Некоторое время она не могла говорить, лишь пыхтела и отдувалась.

— Я хотела бы примерить… — она согнулась пополам и захрипела, хватаясь за сердце.

Она не припоминала, чтобы когда-нибудь так задыхалась, она ловила на себе озабоченные взгляды с немым вопросом: не следует ли вызвать скорую. Но, собравшись, Вероника выпалила на одном дыхании:

— Я хотела бы примерить то платье, — она неопределенно указала на ближайшие вешалки и закашлялась.

— Конечно, мадам, — сказала Эстелла, снимая с вешалки коротенькое платьице за десять тысяч франков. — Сюда, пожалуйста.

И Вероника, со школы не страдавшая колотьем в боку, поплелась за ней, держась за сердце и постанывая.

— Ну как я? Думаешь, кто-нибудь заметил, что я не обычный покупатель? — зашептала она, как только Эстелла прикрыла дверь примерочной.

— Ты здорово замаскировалась. Так, в чем дело?

— Ты давно видела Фуонг?

— Она уехала.

— Где она?

— Думаю, в древнем Египте.

— В древнем Египте?

— Да, она пишет доклад, кажется о папирусе или скарабеях… А в чем дело?

— Я боюсь, что из-за меня арестовали ее отца.

— Ух ты, какая неприятность, — они обе очень любили отца Фуонг. — Как же тебя угораздило?

— Его допрашивают насчет… — она зашептала еще тише, — насчет белой машины той ночью, если ты понимаешь, о чем я…

Тайный смысл этого загадочного сообщения дошел до Эстеллы.

— Ты уверена, что это он?

— Речь шла о вьетнамце.

— Но он не единственный в Париже.

— Верно. А может, это и не отец Фуонг. Но если она застряла где-то посреди древнего Египта, как нам это выяснить?

— Можно ему позвонить.

— О! Это отличная мысль, — выпалила Вероника, прищурившись. — А что мне сказать-то? «Привет, вас арестовали за убийство принцессы Дианы?»

— Нет, но, кто бы ни поднял трубку, ты можешь сказать: «Здравствуйте, это Вероника, вы не могли бы мне дать адрес Фуонг в древнем Египте»? Таким образом ты вступишь в обычный разговор, а если трубку возьмет ее отец, тогда ясно, что он не в тюрьме.

— Да, действительно хорошая мысль, прости, что я так скептически к ней отнеслась. Ты решила, что я вроде как в помешательстве.

— Возможно.

— А у меня ведь есть номер их телефона в записной книжке. Пойду и прямо сейчас позвоню.

— Так мадам берет это платье?

Вероника совсем забыла об этом. Она посмотрела вверх, потом вниз.

— Нет, не думаю. Оно слишком озорное для меня.

Она нашла телефонную будку и набрала номер. Трубку взяла мать Фуонг. Она пребывала в хорошем настроении и дала адрес Фуонг в Каире, рассказав при этом о своей поездке к ней. Поскольку монетки у Вероники заканчивались, она спросила, как поживает отец Фуонг, и ей было сказано, что у него все хорошо и в данный момент он красит потолок в ванной комнате.

— А у него все та же старая машина? — спросила она.

— Он не умеет водить машину, — сказала мать Фуонг, — и тем не менее имеет дерзость называть себя мужчиной.

— Конечно, — сказала Вероника, — я, должно быть, его с кем-то путаю, но в любом случае передайте от меня привет.

В приподнятом настроении она пошла в контору, но ее восторги угасли: хотя отец Фуонг благополучно красит потолок в ванной, кто-то другой, кого она не знает, благодаря ей пребывает в кошмаре застенка. Все, с нее хватит.

Она решила, что работы на сегодня достаточно, пора идти домой к Цезарю. Она переоденется во что-нибудь удобное и вызовет полицию на дом, где они увидят полуразобранный «фиат», арестуют ее и выпустят того несчастного. Ей было неприятно, что у нее не хватает духу ответить за содеянное.

Когда она пришла в контору, Франсуаза обрадовалась, увидев ее несчастной. Вероника направила фотокарточку своих полуафриканских племянников в сторону Франсуазы — та будет глазеть на нее и увидит два примера разжижения своей излюбленной французской нации, счастливо играющих и невероятно привлекательных.

Она поприветствовала Цезаря, приняла душ и надела подобающую допросам одежду — джинсы, футболку и толстый пуловер — на случай сидения в холодной камере. Она спустилась вниз и сварила кофе — ночь обещала быть долгой.

Она включила радио, чтобы узнать, не говорят ли чего-нибудь нового о том бедном вьетнамце. А новостей было немало. Его не только освободили, но и сняли все обвинения в причастности к катастрофе. В то время он находился на работе, а вездесущие эксперты заявили, что его машина ни разу не побывала в аварии и не имеет отношения к гибели принцессы. Поиски водителя маленького белого автомобиля вернулись к исходной точке.

Веронике совсем не хотелось, чтобы в этот вечер ее привязывали к креслу и кололи сыворотку правды, и потому она была рада возможности остаться дома. Чем больше она думала об этом деле, тем меньше ей нравилась мысль о признании, публичном осуждении и жалком тюремном существовании. Позвонил Жан-Пьер, и она пригласила его присоединиться к ней в свободный вечер.

Она хотела провести хотя бы один вечер без тягостных мыслей о происходящем, но он настоял на просмотре отчета о продвижении расследования. Для того чтобы проиллюстрировать мнения людей о произошедшем, была использована какая-то замысловатая компьютерная графика. Выступала пара свидетелей, которые в подтверждение версии о кусочке краски рассказали, что видели белый «фиат-уно», выезжавший из тоннеля вскоре после того, как там раздался грохот. За рулем машины сидел обеспокоенный мужчина.

— Что? — сказала Вероника. — Я вам не мужчина!

— Да ладно тебе, — сказал Жан-Пьер, — благодаря этому тебя меньше подозревают.

— Надеюсь, — Вероника подумала, что Франсуаза тоже смотрит передачу, и это сообщение собьет ее со следа. И все же…

— Что? — возмущенно сказала она. — Цезарь — не немецкий шеперд!

— С другой стороны, подумай, как тебе повезло…

— Возможно. Но ты слышал — немецкий шеперд? Я бы поняла, если бы они сказали, что в машине была большая собака, но с чего они решили, что это — немецкий шеперд? Я не возражаю против того, что меня подали в ложном свете, но Цезарь-то этого не заслужил — ведь он ничего плохого не сделал.

— Но не все хорошо знают породы больших собак. Ты должна быть им благодарна.

В ту ночь, как это ни странно, вблизи места катастрофы никого не оказалось, и из сообщения стало ясно, что никто толком ничего не видел. Те немногие версии, которые выдвигались, противоречили друг другу по разным позициям, — высказывались даже мнения о ненадежности тех или иных свидетелей: возможно, некоторые из них — сумасшедшие, из тех, что всегда появляются при полицейских расследованиях громких дел.

Жан-Пьер выключил телевизор.

— Я надеюсь, это не помешает осуществлению плана «Икс».

— План «Икс»? Какой план «Икс»?

— Я придумал это название для того, что мы делаем: избавляемся от машины и прочее… — он смутился. — Тебе нравится?

— Очень! — ей было жаль, что они не использовали это название с самого начала — так было бы гораздо круче. — Но признайся, ты считаешь, что я похожа на мужчину?

— Если бы это было так, меня бы здесь не было.

— Я была такая пьяная в ту ночь. Видимо, чем больше я пью, тем больше похожа на мужчину.

— Ты совсем не похожа на мужчину, трезвая или пьяная.

— На всякий случай мне надо отрастить волосы.

— Да не бери ты в голову… Тебе будет интересно узнать о развитии плана «Икс».

— Что именно? Ты собираешься вытащить меня из неприятностей раз и навсегда?

— Надеюсь. Я тут кое о чем порасспросил и выяснил, как разрезать машину на множество маленьких кусочков.

— Как тебе удалось это, не раскрывая нашего плана?

— Проще, чем я ожидал: меня вдруг потянуло к пост-индустриальной скульптуре, и я навел справки. Оказалось, что прежде всего в постиндустриальной скульптуре надо освоить разделку автомобиля. В этом деле нет ничего сложного, с этим и ребенок справится, главное — чтобы не взорвался бензобак. Я уже договорился, и мне на пару дней дадут оборудование. Завтра подойду и начнем.

— Жан-Пьер… — она чуть не сказала «я тебя люблю», но вовремя сдержалась. — Ты правда считаешь, что я не похожа на мужчину?

— Ты оскорбляешь мою подругу.

— Прости.

Он улыбнулся:

— Сиди тихо и слушай.

Ему прислали обработанную запись одной из песен, которые они с братом написали для альбома немецкой группы. Она называлась «Когда мы вместе (Я думал, что это навсегда)». Он был доволен тем, что получилось.

 

Глава 9

Им не потребовалось больших усилий, чтобы собраться всем вместе. Жан-Пьер не ходил на работу, у Эстеллы был выходной, у Цезаря не было проблем, ведь он — пес, а Вероника сказалась больной. Даже если ее с этим и накроют, она не будет переживать, поскольку собирается подыскать новую работу — не такую тоскливую, да и заработок чтобы был побольше, а самое главное — никакой Франсуазы по соседству. Ежедневно с тех пор, как выпустили этого вьетнамца, Франсуаза говорила ей, что собирается, возможно, побеседовать о ней с детективами, ведущими расследование, чтобы они исключили Веронику из списка подозреваемых. Вероника в свою очередь благодарила Франсуазу за заботу, но напоминала ей, что поскольку она не охвачена следствием, то и не нуждается в чьей-либо помощи по исключению из него.

Новую машину она купила с оглядкой на Франсуазу. Недалеко от дома Жан-Пьера она увидела «фиат» с объявлением о продаже. Он был на три года младше своего предшественника, порезанного на кусочки, и находился в лучшем состоянии, чем тот, когда его в последний раз видели родители. И что самое важное — он был ярко-оранжевый.

Раньше она не понимала, что пригороды так чудесны. Улица, на которой она жила, состояла из отдельно стоящих домов, не слишком больших и не слишком маленьких, они имели много общего, хотя каждый чуть-чуть отличался от соседа и отделялся от него живой изгородью, стеной или забором. Она выросла с мыслью о безразличии окружения и насмехалась над ним, однако за последнее время поняла, что это и хорошо, поскольку никто не обращает внимание на машины. Когда о таинственном «фиате» упомянули в новостях, она была уверена, что соседи донесут в полицию, но все обошлось. В конце концов, его единственной отличительной чертой являлось то, что он был слегка потрепан. Ее родители почти удалились от дел и предпочитали тратить свободные деньги на поездку к сыну в Африку дважды в год, а вовсе не на покупку навороченных машин. Имея в качестве единственного средства передвижения небольшой старенький автомобиль, они, конечно, отличались от остальных обитателей улицы, но на это, казалось, никто не обращал внимания. А кроме того, не было ничего необычного в том, что беспутным дочерям вроде Вероники дарили обычный старенький «фиат» или «ситроен». И таких безликих машин было немало на дорогах.

Когда она впервые появилась на улице, никто и не посмотрел в ее сторону.

Когда она ездила на ней в аэропорт, к Жан-Пьеру и обратно, никто не обратил на это ни малейшего внимания, как, впрочем, и при ее исчезновении. Трудно представить себе более удобное соседство и более безликую машину.

Все утро они разъезжали по городу, вытаскивая подуставшего Цезаря на прогулки в парки, избавляясь при этом от кусочков автомобиля, в естественно-небрежной манере распихивая их по мусорным бакам. После ленча ярко-оранжевый «фиат» скрылся в гараже, где он был загружен полиэтиленовыми пакетами, после чего направился за город в четвертую и последнюю на сегодня поездку. За рулем сидела Эстелла, настоявшая на роли водителя, позади нее — Вероника, скрытая от действительности похрапывающим сенбернаром, а справа — Жан-Пьер, все еще обалдевший после двух дней, проведенных в защитной маске и наушниках, — его потряхивало от смертоносной электропилы и борьбы с кусками металла. Он не мог даже открыть двери гаража, чтобы его проветрить, ведь им мог заинтересоваться какой-нибудь проезжающий мимо жандарм, или соседи начали бы жаловаться на раздражающий шум. Кошмарная была работа.

Они останавливались в деревнях, в маленьких городках, на каждой площадке для отдыха якобы с тем, чтобы размять ноги, а на самом деле — чтобы сбросить в мусорный бак пару пакетов. Самый последний они оставили в маленьком парке городка Эйтамп, затем пошли в близлежащий бар, чтобы немного это отметить. Вероника и Жан-Пьер выпили джина с тоником, а Эстелла — оранжада. «Для того, чтобы случайно не убить принцессу по дороге домой», — пояснила она.

_____

Они подъехали к дому уже в темноте, и, когда Вероника вышла открыть дверь гаража, она заметила краешком глаза, что из машины, стоящей на другой стороне улицы, за ней кто-то наблюдает. Сиденья в машине были опущены, наблюдатель надеялся остаться незамеченным. Вероника решила подойти к нему, пока Эстелла загоняла машину.

— Привет, Франсуаза, — сказала она через опущенное стекло.

— A-а… привет.

— Как дела?

— Спасибо, хорошо. А у вас?

— Тоже очень хорошо. Не ожидала вас здесь увидеть.

— Пожалуй.

— Спокойной ночи, — сказала Вероника.

— Спокойной ночи.

Вероника пошла к дому, но на полпути ее остановил театральный шепот Франсуазы.

— Простите, Вероника.

— За что?

— Вы знаете, за что, — я ведь шпионила за вами. Мне просто надо было убедиться…

— Теперь все в порядке?

— Да, но ведь не вы были за рулем? Почему машину вели не вы?

— И что из этого?

— Нет, ничего… Но это ваша машина?

— Да, это мой ярко-оранжевый «фиат». Тот самый, о котором я говорила.

— Чисто из любопытства… — сказала она. — Он всегда был оранжевым? — Она хваталась за соломинку, ведь ей было ясно, что этот автомобиль более новой модели и он, конечно, ни при чем.

Вероника увидела Франсуазу такой, какой та была на самом деле. Что не явилось откровением, поскольку она каждый день наблюдала ее на работе.

— Франсуаза? — сказала она.

— Да?

— Пошла ты в задницу, — это ей так понравилось, что она повторила, — пошла ты в задницу, Франсуаза.

— Не надо.

— Надо.

— Если только чуть-чуть. Но послушай, давай договоримся. Если ты никому не скажешь, что поймала меня у своего дома, то и я не скажу, что ты вовсе не больна. Хорошо? Я не скажу, что ты весь день разъезжала со своим якобы бывшим приятелем и собакой.

— Ладно, — Вероника забыла, что сказалась больной, к тому же ее праведный гнев понемногу угасал. В конце концов, Франсуаза имела все основания подозревать ее в причастности к аварии, и она подобралась к ней ближе, чем полиция. — Давай просто забудем об этом.

Франсуаза подняла спинку сиденья и завела машину. Не сказав ни слова, она уехала.

— Ну, Жан-Пьер, — сказала Эстелла, — как ты себя ощущаешь в роли пост-индустриального скульптора?

Он поднял ободранные руки, черные от машинного масла.

— По правде говоря, все не так уж гладко и я подумываю о том, что пора с этим завязывать.

— Какой талант пропадает! Какая жалость!

— Да, кстати… — сказал он, после чего пошел к гаражу и вернулся с тремя кусками перекореженного металла, по одному — Эстелле и Веронике, и один — для себя.

— Хм, — сказала Вероника, — а что это?

— Не догадываешься? Это сувенирные пепельницы, изготовленные из обломков всемирно известного автомобиля.

— А если их найдет полиция?

— Они не будут их искать, — сказала Эстелла, — все кончено. План «Икс» завершен. Тебе не о чем больше волноваться. Для полиции это всего лишь дрянные старые пепельницы.

— Однако, — заметил Жан-Пьер, — я делал их с большой любовью.

— Прости. Я хотела сказать, что для полицейских они будут являть собой чудесные образцы утилитарной пост-индустриальной скульптуры.

— Так-то лучше, — Жан-Пьер скрутил наконец огромный косяк. — У меня есть мысль, — сказал он.

— Что там еще? — спросила Вероника.

— Давайте послушаем музыку.

— Если хочешь… — Она знала, что это будет за музыка, но не возражала. В конце концов, деньги, полученные за нее, спасли ее шкуру. Интересно, подумала она, а стали бы немецкие фанаты мягкого рока покупать диски, если бы знали, на что пойдут деньга, причитающиеся автору песни. В целом она задолжала Жан-Пьеру где-то около тридцати тысяч франков. Он сказал, что она может вернуть ему долг тогда, когда у нее появится такая возможность, но она решила начать выплаты уже с ближайшей получки. Она откинулась в кресле, подпевала, а когда запись закончилась, подняла стакан и сказала:

— С днем рождения меня!

Жан-Пьер и Эстелла вздрогнули в унисон.

— Ах да… — сказала Эстелла. — С днем рождения!

— Да, с днем рождения, — сказал Жан-Пьер, откашливаясь с виноватым видом.

— Да ладно вам, — сказала Вероника. — Вы так много сделали для меня за последнее время. Вы помогли мне избавиться от машины, куда уж тут помнить о дне рождения. Завершение плана «Икс» — это хороший подарок. Послушайте, я вам так благодарна за все, что вы сделали, чтобы вытащить меня из этой заморочки.

— Это было круто, — сказала Эстелла.

— Да, — согласился Жан-Пьер, сидевший с виноватым видом. — Это было очень круто.

Эстелла покаялась, а Жан-Пьер просто рассыпался в извинениях за невнимание. Они потушили свет, и Эстелла внесла в комнату огромный пирог с двадцатью тремя свечами. Она приготовила его сама — в форме маленького белого автомобиля.

Вероника была так тронута, что Эстелла не только не забыла о дне ее рождения, но потрудилась испечь и спрятать до времени пирог, что даже разразилась слезами.

— Хорошо, что хоть Жан-Пьер забыл о моем дне рождения, — всхлипывала она, — иначе я переволновалась бы до смерти.

— Может, стоит позвонить в похоронное бюро… — сказал он, вынимая из сумки открытку и пару коробочек — очень маленьких, что наводило на мысль о ювелирных изделиях.

Сытая и пьяная, Вероника развалилась в кресле, сложив руки на животе. Ее одолевали мысли: для Эстеллы и Жан-Пьера план «Икс», возможно, и закончился, а вот ей предстояло еще одно дело — как объяснить родителям, которые приезжают меньше чем через сутки, почему в их отсутствие машина сменила цвет на оранжевый.

 

Глава 10

Вероника обратила внимание на загар матери и отца, выкатывающих тележку в зал прибытия аэропорта имени Шарля де Голля.

— Вы прямо коричневые, — сказала она.

Ее смутила их радость встречи. Они обнимали ее и целовали снова и снова. Ей приходилось напоминать себе, что они понятия не имеют о случившемся в их отсутствие. В их представлении она была образцовой дочерью, трудолюбивой, любезно присматривающей за их домом. Им и в голову не приходило, что она блудит с незнакомцами, крадет высококлассную технику и убивает принцесс.

Пробираясь по аэропорту, они рассказывали ей о Бенине, о детях, а подойдя к машине, обрадовались, что она привезла с собой Цезаря. Некоторое время они суетились вокруг него, затем сели в машину и поехали.

_____

Они уже почти приехали домой, когда мать вдруг сказала:

— Мне казалось, что машина была белой.

— И я тоже об этом подумал, — сказал отец, — только говорить не хотелось.

— Вероника?

— Да, мама?

— А почему машина оранжевая?

— А-а, — сказала Вероника, которая предварительно отрепетировала объяснение до последнего слова. — Я совсем забыла, это долгая история.

— Ты нам расскажешь?

— Конечно, когда приедем домой. Вы, наверно, умираете без кофе.

Она была права: они оба умирали без кофе.

— На следующий день после вашего отъезда, — объясняла Вероника, — на белой машине полетело сцепление. Ехать было почти невозможно, каждый раз при переключении передачи раздавался ужасный шум. Я нашла номер телефона того продавца из Нормандии, у которого вы ее купили, позвонила ему и спросила, как у него хватило наглости продать машину с испорченным сцеплением.

— И что он сказал? — спросила мать.

— Сначала ничего: он просто расплакался.

— Бедный…

— Он так расстроился… Когда же он взял себя в руки, то сказал, что прежде никогда не продавал плохих машин, что завтра же приедет и заменит на другую, лучшую во всех отношениях, но только ярко-оранжевую.

— Она, конечно, очень даже оранжевая.

— Да, — согласился отец, — и это, пожалуй, самое примечательное в ней.

— На следующее утро он приехал на оранжевой машине. Обругал белую, попинал ее и отвез в ремонт, тут за углом, а потом уехал на ней в Нормандию.

— Как мило с его стороны.

— Да, он так извинялся…

— Зря он принял это так близко к сердцу… Я хочу сказать, что машины часто ломаются, а та была уже довольно старая, и мы знали, что рискуем, покупая ее. По правде говоря, мы были бы удивлены, если бы он предложил оплатить новую муфту сцепления.

— Но это у него была первая жалоба за почти тридцать лет торговли автомобилями, и он считал делом чести заменить ее на лучшую модель. Сразу видно, что она стоит дороже, чем та.

— М-да, — сказала мать, поворачиваясь к отцу, — надо будет навестить его, когда будем в тех краях, и поблагодарить.

— Да, надо. Нам следует свезти ему подарок.

— Нет, — сказала Вероника, — нельзя.

— Отчего же нет? — спросила мать.

В своих репетициях Вероника не заходила так далеко. Она полагала, что родители удовлетворятся ее тщательно продуманным объяснением, разговор на этом закончится, и они начнут рассматривать привезенные фотографии. Как бы не так, и надо выходить из положения.

— Потому, что он наверняка этого очень не хочет, — сказала она.

— С чего бы вдруг ему не хотеть, чтобы мы сказали ему «спасибо» и вручили красивый горшочек меда или сувенир из бенинской бронзы?

— Он сказал, что не хочет.

— Что? Он возражал именно против продуктов пчеловодства или западноафриканских украшений? Может, мы подарим ему что-нибудь другое…

— Нет, он вообще ничего не хочет.

— Правда? Какой странный…

— Он так расстроился, что попросил больше об этом не упоминать. Он понимал, что мне придется объяснить вам появление новой машины, но он упал на колени и умолял, чтобы я никогда никому не говорила о неполадках в сцеплении, а ему особенно. Я заверила его, что тема закрыта и об этом никогда никто из нас не скажет. Он даже заставил меня пообещать, что эта история не всплывет и после его смерти. Он сказал, что не сможет обрести покой в мире ином, если будет думать, что история со сцеплением может быть обнародована после его смерти.

— Для торговца подержанными автомобилями у него довольно неожиданная реакция на случившееся, — сказал отец, — но кто мы такие, чтобы жаловаться? А знаете, я всегда мечтал иметь ярко-оранжевую машину, и теперь она у меня есть. Если взглянуть на все с этой стороны, то вот оно — воплощение мечты.

— Что? Ты никогда не говорил мне, что мечтаешь об оранжевой машине, — сказала мать Вероники и посмотрела на дочь. — Живешь с человеком тридцать два года, стираешь ему носки, нянчишься с его детьми и думаешь, что знаешь его от и до, а тут всплывает вдруг такое… Оранжевая машина… Да если бы я знала, что тебе так легко угодить, я бы гораздо меньше усилий тратила все эти годы.

— Может быть, именно поэтому я никогда об этом не говорил, — сказал он. — В любом случае он может считать вопрос закрытым. Я даже думать больше не буду на эту тему.

Они долго не ложились спать. Вероника наслаждалась бенинскими бронзовыми поделками, которые ей предстояло присоединить к своей обширной коллекции, навязанной ей за последние три-четыре года, и все они не отрываясь смотрели на фотографии тех замечательных детишек, которых ее брату как-то удалось произвести на свет.