Цончо Родев

Рукопись Клитарха

Те из наших читателей, которые следят за научными и научно-популярными журналами или только за научными публикациями в газетах, будут, вероятно, очень удивлены, снова увидев подпись Страхила Смилова, «злополучного героя нашумевшего скандала с рукописью Клитарха», как соблаговолила меня назвать «Вечерняя почта». Я обращаюсь к этим читателям с покорной просьбой: не спешите посылать в редакцию возмущенные письма, пока не дочитаете этот репортаж до конца. Больше того. Я обещал быть скромным, как подобает победителю, но не могу удержаться от похвальбы: я, Страхил Смилов, совсем не такой злополучный, ибо уже три дня ношу в нагрудном кармане выписку из приказа, которым «за особые заслуги перед журналом» меня повышают из простого литсотрудника в редакторы… Но пора мне закончить это вступление и перейти к делу, иначе я рискую увлечься и дойти до самовосхвалений. А я, как вам известно, самый скромный и застенчивый человек в мире.

СИГАРЕТУ, ТОВАРИЩ СМИЛОВ?

24-го марта секретарша нашей редакции заглянула ко мне в кабинет и сказала равнодушно:

— Страхил, к шефу!

Кажется, я невольно поморщился. До сих пор не знаю, то ли я вспомнил старое правило: «Не вертись около начальства, чтоб не задало тебе работы», или уже тогда предчувствовал, какие неприятности меня ожидают.

— К шефу или к заместителю? — спросил я.

— Конечно, к Божилову, — ответила секретарша и хлопнула дверью.

Пока я иду к кабинету заместителя, могу вам выдать один секрет. Наш Главный — человек тихий и вежливый; но как и всякий Главный, он не только «главный», но и «очень главный», а потому вечно мотается по разным заседаниям, в редакции бывает редко и все дела предоставил своему заместителю Божилову. А Божилов вдесятеро хуже Главного. Судите сами: если ругает Главный, то кажется, что он ласково похлопывает тебя по плечу, а если тебя ласково похлопает Божилов, то плечо будет в синяках. Если же ему когда-нибудь и приходится сказать хоть кому-то доброе слово, то он это делает с таким видом, словно его мучает зубная боль.

После всех этих объяснений вы не удивитесь, что, торопливо шагая по коридору, я обдумывал, по какому поводу на этот раз услышу привычное; «Придется удержать у вас четверть зарплаты, Смилов».

Итак, я постучался и вошел. Божилов оторвал взгляд от бумаг на своем столе, обернулся ко мне и улыбнулся. Я окаменел: за всю долгую историю нашего журнала это была его вторая улыбка. Первая появилась шесть лет назад в связи с опечаткой, превратившей одну фразу в пикантную двусмысленность и повлекшей за собой целый ряд неприятностей.

— Здравствуйте, товарищ Смилов. — Он указал мне кресло напротив себя. В голосе звучала истинная нежность. — Сигарету?

Я откинулся в кресле, вздохнул и смиренно возвел очи к небу. Сигарета от Божилова означала по меньшей мере увольнение. Я взял ее с отрешенностью приговоренного к смерти.

— Видите ли, Смилов, — заговорил он, — в последнее время вы работали хорошо. Некоторые ваши материалы подняли… хм… довольно много шуму… хм-м… и вы, так сказать… хм-м-м… добились весьма заметного успеха.

— Каждый из нас делает, что может, — ответил я. Как сказано выше, скромность — самая отличительная моя черта.

Товарищ Божилов — человек невысокий и полный, но удивительно подвижный, у него гладкая, как дыня, голова, щетина усов и мышиные глазки. Сейчас эти глазки свирепо сверкнули, но он, не повысив тона, произнес:

— Геростратов успех, но — хм — заслуга ваша.

Я поссорился с историей еще в школе и потому не знаю, что это за приятель — Герострат, с которым он меня сравнил. Но слова о заслуге я понял отлично. А Божилов продолжал:

— Вот, например, в декабре вы поместили статью «Рукопись Клитарха», верно? Статья — хм — превосходная во всех отношениях, ничего не скажешь. В ней есть буквально все: молодые болгарские ученые, смело спускающиеся на глубину 540 метров, открытие античного корабля, полностью сохранившаяся рукопись древнего историка Клитарха, даже… хм-м… факсимиле первой страницы рукописи. И только одно вы упустили: признать, что это — научно-фантастический рассказ.

— Но он совсем не фантастический, — вскричал я. — Там написана сущая правда! Если бы я писал научную фантастику, мои герои назывались бы не Климент и Стефан, а как у всех авторов — Боян, Андрей или, на худой конец, Чавдар…

— Вы хотите сказать, что инженер Климент Васев и доктор Стефан Каменев действительно существуют? — бесстрастно спросил он.

— Конечно, — ответил я со всей возможной твердостью.

— К сожалению, публика… хм… придерживается иного мнения, Смилов. — Он порылся в наваленных на столе газетах и вырезках. — Я ознакомлю вас с кое-какими сообщениями, очень — хм — любопытными. Вот, например, советский журнал «Мир сегодня» пишет: «Наш болгарский коллега Страхил Смилов несколько увлекается. Глубина в 540 метров для аквалангиста недостижима. Швейцарец Ханнес Келлер, погубив две человеческие жизни, погрузился на 305 метров, но оставался там не более четырех-пяти минут. Что же сказать о болгарах Клименте Васеве и Стефане Каменеве, которые не только погрузились на 540 метров, но и часами работали на этой глубине? Коллега Смилов явно погнался за дешевой сенсацией, подрывающей авторитет представляемого им журнала». — Он отложил эту вырезку и взял другую. — Итальянцы в «Оджи э домани» совсем не так деликатны. Они прямо пишут: «Мания превосходства, охватившая коммунистический мир, принимает иногда необычные формы. Болгары, например, сообщают о подводных геологических исследованиях, проведенных в Черном море на глубине ни много ни мало 540 метров. Глубина Черного моря в указанной географической точке действительно достигает 540 метров. Но это — единственное достоверное сообщение в статье г. Страхила Смилова. Мы обратились к физиологу профессору Луиджи Бианки и к аквалангисту-профессионалу Марио Мартелотто, и они заявили категорически, что написанное г. Смиловым — либо абсурд, либо, скорее всего, дерзкая фальсификация. Глубина в 540 метров физиологически недостижима для человеческого организма, и нет такого легководолазного аппарата с какой бы то ни было газовой смесью, который позволил бы спуститься на такую глубину. Так что мнимая рукопись Клитарха, возбудившая волнение в научном мире, есть не что иное, как уродливое порождение фантазии автора и… останется на его совести». — Нет, потерпите, пожалуйста, — сказал Божилов, заметив, что я хочу перебить его. — Раскроем французский журнал «Сьянс пур туе»: «Оригинал рукописи Клитарха с полным текстом его «Истории» был бы археологической находкой, почти равной открытию Трои Шлиманом или гробницы Тутанхамона — Картером и Карнарвоном. Неудивительно поэтому, что болгарское сообщение так взволновало научные круги. Но спешим предупредить наших читателей, что речь идет о не очень удачном научно-фантастическом рассказе, автор которого доказывает, что в основе его лежат научные факты. Лучшие специалисты подводники сходятся на том, что упомянутые глубины пока остаются недоступными для аквалангистов и что даже теоретически, независимо от состава дыхательной смеси, человек может погрузиться не больше чем на 450 метров. Глубины 540 метров можно достичь, например, в батисфере или мезоскафе, но тогда невозможно вести подводные исследования и раскопки, о которых пишет г. Страхил Смилов».

— Но, товарищ Божилов… — начал было я, но он снова прервал меня:

— Погодите, погодите. Вот что пишут швейцарцы в своем журнале «Акта археологика гельветика»: «Заблуждение историков вызвано двумя причинами: чрезвычайно ловкой подделкой факсимиле, в котором сохранены все лексические и палеографические особенности греческого языка той эпохи, и априорной возможностью найти древние рукописи в указанном районе. Как известно, Ксенофонт, описывая пиратство фракийцев близ города Салмидес (примерно в районе, указанном автором "Рукописи Клитарха"), говорит, что их жертвами стали многие греческие корабли, груженные "ларцами со свитками рукописей и многими другими вещами, которые моряки возят в непромокаемых ящиках" (Анабазис, VII, 5, 12). Это показывает, что автором мистификации был не журналист, а хороший историк, отличный знаток древнегреческого языка. Но специалисты-водолазы единодушно утверждают, что…» и так далее.

— Вот видите! — вскричал я, впервые ощутив под ногами твердую почву. — Значит, найти такую рукопись и вправду можно! А что касается фальсификации, то вы знаете, что из истории мне известны только две даты: 2 марта и 9 сентября, а из греческого языка — только буква альфа…

— Не горячитесь, дорогой Смилов, — снова прервал меня Божилов. Я предпочел бы слышать вместо слова «дорогой» самые страшные ругательства. — Нервы у вас не выдерживают, а я не прочитал и половины зарубежных откликов на вашу замечательную статью. Есть еще несколько столь же лестных статей — польских, чешских, восточно- и западногерманских, английских, американских и греческих. Ладно, не буду вам их читать, чтобы не портить настроения. Но… хм… позвольте хотя бы заглянуть в нашу прессу… Вот «Археологический вестник»: «Автор (то есть вы) едва ли понимает, какую медвежью услугу он оказал репутации нашей науки». Журнал «Морские просторы»: «Журнал, которому мы привыкли доверять, поражает мир нелепой сенсацией, результатом полного невежества в азбуке водолазного дела. Не странно ли, что среди болгарских аквалангистов неизвестны ни Климент Васев, ни Стефан Каменев? Или, может быть, товарищ Смилов признается, что они рождены его фантазией?» Академик Григоров в «Народном голосе» пишет: «Самый крупный научный скандал со времени "Веда словена"». Газета «Вечерняя, почта»: «Нужно привлечь к ответственности тех, которые…»

Я не выдержал. Заткнул уши и закричал:

— Довольно, довольно! Делайте со мной, что хотите, но прекратите читать…

Тут Божилов поглядел на меня с лицемерным сочувствием.

— Значит, довольно? А я кому скажу «довольно», дорогой Смилов? Господу богу? Или, может быть, вы посоветуете мне отправить всем газетам и журналам циркуляр с единственным словом «Довольно»?

Я сделал усилие, чтобы овладеть собой, и холодно произнес:

— В конце концов, я только литературный сотрудник, а не историк и не аквалангист.

— Но в качестве литературного сотрудника вы должны проверять… хм… достоверность своих сочинений.

— Я вам повторяю, это не сочинение. В ноябре сюда, в редакцию, пришел человек, который представился инженером Климентом Васевым, поведал мне об открытии и даже показал первую страницу рукописи. Я предложил, чтобы он написал об этом статью, но он отказался.

— Очень странный отказ — и это в ту минуту, когда все схватились за карандаши, — заметил Божилов.

— Он говорил, что привык писать только цифры и что единственным его литературным произведением была автобиография, представленная при поступлении на работу. Он сам предложил, чтобы я написал по его материалам, и рассказал все подробности.

— Очень любопытно, — произнес Божилов, но в его голосе, холодном, как могильная плита, не ощущалось никакого любопытства. — И что же он вам рассказал?

— Да то, что я написал. В один прекрасный день они с доктором Каменевым спустились на глубину 540 метров в точке с определенными географическими координатами, которые я привел в статье. Там они нашли затонувший античный корабль, окаменевший, но полностью сохранившийся и лишь частично занесенный песком и илом. Они работали несколько часов, и им удалось проникнуть в одно из помещений корабля, где они наткнулись на хорошо просмоленные ларцы. Взяли один, подняли на поверхность, а в нем оказался полный текст «Истории походов Александра Великого», написанный рукою Клитарха. Вот и все. Мы пошли к фотографу, чтобы переснять первую страницу, и…

— И с тех пор о Васеве ни слуху ни духу, — закончил Божилов.

— А разве я в этом виноват?

Я ожидал гневного взрыва, но последовало нечто худшее.

— Еще сигарету, товарищ Смилов? — предложил Божилов, и у меня снова сердце ушло в пятки. Он подождал, пока я закурю, и продолжал: — Сам кашу заварил, сам и расхлебывай, Смилов. Так гласит поговорка, а поговорки — это народная мудрость. Как вы знаете, я вами дорожу, но журналом дорожу еще больше.

Я встал. В этот момент я мечтал только об одном — оказаться по другую сторону двери.

— Я могу считать себя уволенным?

И тут произошло самое неожиданное. Я услышал нечто необычное.

— Хуже, Смилов, — сказал Божилов. — Я даю вам месячный срок, чтобы вы доказали достоверность приведенных вами фактов. Он подал мне бумагу. — Вот вам приказ о командировке. Как видите, для названия оставлен пробел. Поезжайте куда хотите, говорите с кем хотите, делайте что хотите; но если через месяц вы не представите мне убедительных доказательств существования подлинной рукописи Клитарха, то обещаю вам, что в журнале появится короткое сообщение, лично мною написанное, и оно будет начинаться словами: «Бывший сотрудник редакции т. Страхил Смилов…»

ЛИМОНАД НЕ РАСПОЛАГАЕТ К ЗАДУШЕВНЫМ РАЗГОВОРАМ

Прежде всего я постарался раздобыть всевозможные руководства по легководолазному спорту и прочитать их от корки до корки. Это отняло у меня целых трое суток. Еще три дня ушло на карабканье по лестницам различных заводов, проектных бюро, технических служб, поликлиник, больниц, санаториев и вообще всяких учреждений, где бы я мог с невинным видом задавать неизменные вопросы:

«Работает ли здесь инженер Климент Васев?» или «Есть тут врач по имени Стефан Каменев?» Когда-нибудь я поведаю одиссею этих трех дней, в течение которых я выполнил норму «покорителя вершин». Упомяну только, что в пожарной команде мне попался инженер Климент Васев, но не тот белокурый гигант, которого я знал, а седой старик, случайно засидевшийся на службе; мне пришлось часа полтора кричать в его слуховой аппарат, и в конце концов он выгнал меня, заявив при этом, что «таких подозрительных нужно отправлять в милицию».

И наконец на седьмой день после моего разговора с Божиловым врач из здравпункта при Центральном вокзале вспомнил, что с ним вместе учился некий Стефан Каменев. Разумеется, я ухватился за этого врача, как утопающий за соломинку. К сожалению, он мало чем мог мне помочь. Он припомнил только, что Каменев был «откуда-то с Черноморья» (тут он перечислил мне все приморские города и села, какие знал) и по окончании университета был направлен «куда-то в Черноморье» (тут снова последовала краткая лекция о приморской части страны). Но все же я был бесконечно благодарен ему за эти бестолковые объяснения: связь доктора Каменева с побережьем имела для меня огромное значение! Не говорю уже о географических познаниях, почерпнутых мною из этого разговора.

Само собой разумеется, что на следующий день я начал обходить все медицинские учреждения Варны. Но, как ни странно, я нашел следы не доктора Каменева, а инженера Васева. Мне пришло в голову (увы, опять лишь на третий день!) посетить судостроительный завод и спросить там об инженере. Я разговаривал по этому поводу с главным конструктором, как вдруг одна молоденькая девушка-технолог воскликнула:

— Инженер Васев? Климент Васев? О, конечно, я его знаю! — Она мечтательно прикрыла глаза. — Статный, как Аполлон, с ласковыми глазами, синими, как горные озера, с фигурой гладиатора, гибкий…

— Гибкий, как самокритика, могучий, как грузовик, скромный, как выполнение плана за январь, точный, как Пифагорова теорема, убедительный, как цитата, мудрый, как все десять божьих заповедей? Это он и есть. Скажите, где мне его найти?

Девушка покраснела так, как в студенческих мечтах краснеет печь в общежитии.

— Он инженер по точной механике в УГР, Бургас. — Вместо УГР у нее вышло «угер».

— Говорите понятнее, черт возьми. Что это за угорь в Бургасе?

— УГР, — покорно повторила она. — Управление государственного рыболовства.

В следующую минуту я уже мчался, сломя голову, в Туристское агентство. А на следующий день ровно в двенадцать стоял «под часами», — на том перекрестке в Бургасе, где по традиции бургасцы назначают свидания друг другу.

Я остановился, чтобы обдумать положение. Но думать долго не пришлось: часы у меня над головой показали 12.01, когда к моему плечу прикоснулась чья-то рука и приятный басок произнес дружески:

— Товарищ Страхил Смилов, если не ошибаюсь?

Я обернулся, потом поднял голову, Передо мной, сердечно улыбаясь, стоял инженер Климент Васев. Люди, знающие меня, могут не поверить, но в эту минуту я просто онемел. Целых десять дней я обдумывал, что и как скажу Васеву, а сейчас, увидев его, не мог издать ни звука.

— Не удивляйтесь, что я запомнил ваше имя после нашей единственной встречи, — продолжал он тактично и, как говорится, сразу взял быка за рога. — А если бы я его и забыл, то вокруг него за последнее время поднялось столько шума, что я бы вспомнил. Впрочем, я уже давно жду вашего приезда. Одно время я даже собирался ехать в Софию, повидаться с вами в редакции. — Он снова улыбнулся. — Я не ошибусь, предположив, что вы здесь ради меня, верно?

Я кивнул. Самообладание и речь возвращались ко мне, но очень медленно.

— Мне нужно поговорить с вами о рукописи Клитарха, — удалось мне сказать в конце концов.

— Так я и думал. Кто не говорит сейчас об этой рукописи… и о вас? Но в данный момент мне, к сожалению, некогда. Свободны ли вы вечером?

Мы уговорились встретиться в одном тихом ресторанчике у моря. Прощаясь, Васев снова улыбнулся:

— Будьте спокойны. Я совсем не намерен скрываться.

Как вы и сами можете догадаться, вечером я ждал его в ресторане за час до назначенного срока. Но этот день не прошел у меня впустую: я здорово побегал (натренировался уже так, что мог бы побить Куца на дистанции в десять тысяч метров) и успел вооружиться кое-какими сведениями для предстоящего разговора.

Инженер Климент Васев действительно был специалистом по точной механике и оптике, «царил» в соответствующей лаборатории УГР (вот как заразителен порок: я и сам начал употреблять эти ужасные сокращения) и заслужил там репутацию маленького технического гения. Он мой ровесник — ему 30 лет, — холост, несколько замкнут и необщителен по характеру, занят работой в лаборатории и личной жизни у него нет,

Единственный человек, которого можно было бы назвать другом Васева, был второй герой моей злополучной статьи, доктор Стефан Каменев. Во всем Бургасе не нашлось человека, который мог бы объяснить мне, чем связаны между собою столь различные по характеру люди. Потомок многих поколений созопольских рыбаков, Каменов за рекордно короткое время сделался первым хирургом окружной больницы (несмотря на нашу хваленую софийскую осведомленность, я только здесь узнал, что несколько операций Каменева на сердце получили мировую известность и признание), но сохранил широту, сердечность и теплоту тех, чья кровь пропитана соленым дыханием моря. Он был человек веселый и общительный, хороший спортсмен, обладатель нескольких кубков, полученных в более молодые годы на различных соревнованиях по плаванию, владелец отличной коллекции препарированных обитателей Черного моря. Последнее, что я узнал о нем, было то, что прошлой зимой он стал жертвой какого-то несчастного случая, у него была эмболия, он едва остался в живых — пролежал неделю без сознания с парализованной ногой и только с месяц как поправился.

Климент Васев прибыл с точностью до минуты. Я хотел заказать что-нибудь горячительное, но он возразил: был трезвенником. Пришлось обойтись лимонадом. Едва дождавшись, чтобы кельнер отошел, я быстро заговорил:

— Послушайте, Васев, вы сыграли со мной злую шутку. Честное слово, я бы посмеялся вместе с вами, если бы ее последствия не были для меня так печальны. Не говоря уже о том, что на всех языках имя Смилова стало синонимом лжеца, мне угрожает совершенно конкретная опасность. Через восемнадцать дней я постучусь в вашу дверь, чтобы попросить работы.

— Не вижу для этого оснований, товарищ Смилов.

— Хотел бы я, чтобы это сказал наш Главный.

— Но рукопись Клитарха существует, и я могу представить ее всем скептикам, будь то редактор, научный работник или журналист!

— Хорошо, пусть так, хотя я и сам уже сомневаюсь в ее подлинности. Но почему вы не сказали, что откопали ее под грушей в отцовском саду или нашли ее замурованной в стене вашего старого дома?

— Очень просто. Потому что это не соответствует истине. — Он пожал плечами. — Притом ни у моего отца не было сада, ни у меня — старого дома.

Я сделал несколько глотков — напиток был сладковатым — и заговорил снова:

— Прекрасно. Значит, вы с доктором Каменевым действительно нашли рукопись на дне морском. Говорили вы мне, на какой глубине находился корабль, о котором идет речь?

— Именно на такой, какую вы указали в своей статье: 540 метров. Могу добавить, что эта рукопись не была там единственным грузом.

— Прекрасно, — повторил я, и голос у меня невольно зазвучал нервно и напряженно. — Это глубина почти недостижима для человека. Ее не могут преодолеть даже новейшие подводные лодки. Правда, в некоторых современных батискафах человек может опуститься так глубоко, — я согласен. Но тогда невозможно вести раскопки, нельзя взять предмет. Это может сделать только человек, находящийся вне батискафа и не связанный с поверхностью.

— Совершенно верно, — согласился инженер. Лицо у него было серьезное, но глаза улыбались.

— Так вот, Васев. Я сам — не водолаз, но могу сказать, что хорошо подковался по части водолазного дела. И потому тезис о погружении на подобную глубину считаю абсурдом. Разрешите, я изложу вам свои соображения.

— Говорите спокойно. Спешить нам некуда и незачем.

— В конце концов, вопросы сводятся к элементарной физике, арифметике и физиологии, — начал я. — Из многих проблем возьмем только одну: дыхание. Всякий аквалангист знает, что дышать под водой можно только воздухом или другой газовой смесью под тем же давлением, как и давление воды на достигнутой глубине. В противном случае межреберные мышцы не смогут преодолеть внешнее давление и расширить грудную клетку. Это приведет к асфиксии, а при разнице давлений в несколько атмосфер — к тому, что под тяжестью воды грудная клетка расплющится. Именно поэтому аквалангисты берут с собой баллоны со сжатым воздухом под давлением 150–200 атмосфер и аппарат, уравновешивающий давление.

— Это так, — кивнул Васев. — До сих пор между нами нет разногласий.

Признаюсь, его самоуверенность действовала мне на нервы, но я постарался сохранить спокойствие и говорить как можно убедительнее.

— Если разногласий нет, то сейчас я загоню вас в угол, Васев. Вы не сможете опровергнуть простой физический закон, по которому, если человек погружается, давление каждые десять метров возрастает на одну атмосферу.

— Согласен и с этим.

— Итак, примем, что аквалангист с вашими «скромными» габаритами вдыхает на поверхности каждый раз по два литра воздуха. На глубине десятка метров он вдохнет те же два литра, но этот воздух сжат, плотен и по количеству эквивалентен четырем литрам. На глубине 20 метров он вдохнет шесть литров, на 30 — восемь литров и так далее. — Я достал карандаш и произвел на бумажной салфетке простой арифметический подсчет. — Смотрите, Васев. На глубине § 40 метров давление равно 55 атмосферам. На поверхности вы вдыхаете два литра воздуха, но на этой глубине вдохнете сразу 110 литров. Современный большой легководолазный аппарат содержит около четырех тысяч литров воздуха. Разделим 4000 на 110, и сразу станет ясно, что всей емкости аппарата вам хватит примерно на 30 вдохов, значит, в воде вы можете пробыть около двух минут. А ведь воздух понадобится вам еще для спуска и подъема.

— И что же отсюда следует? — спокойно спросил Васев, когда я кончил и победоносно взглянул на него.

— Что ваше утверждение о спуске с легководолазным аппаратом на…

— Нет, — резко прервал он. — Не приписывайте мне слов, которых я не произносил. Я утверждаю, что мы с Каменевым спустились на 540 метров и извлекли со дна моря рукопись Клитарха, но о легководолазном аппарате речи не было. Не хочу вас обидеть, но эти слова содержатся и в вашей статье, хотя я и не произносил их.

Это было сказано так, что, вставь он хоть одно «хм», я бы поверил, что со мной говорит Божилов.

— Но согласитесь со мной, — продолжал я упрямо, — что исследовать внутренность корабля может только человек, не находящийся в подводной лодке или батискафе и вообще не связанный с поверхностью: ведь воздушная трубка, как бы она ни была исправна, либо взорвется в верхней своей части под страшным давлением, либо расплющится под собственной тяжестью?

— Согласен.

— Итак?

Климент Васев не ответил. Он сидел неподвижно, сосредоточенно глядя на желтоватые отблески лимонада в своем стакане.

— Почему вы молчите? — спросил я.

— Потому что все, сказанное вами, верно, но не менее верно и другое: мы с Каменевым действительно спускались на эту глубину.

— Я бы сказал, что «и волки сыты, и овцы целы», если бы в Софии меня не ждал совершенно недвусмысленный приказ об увольнении.

Инженер промолчал. На виске у него нервно билась жилка. Я взглянул на часы: время приближалось к одиннадцати. Посетителей становилось все меньше, и кельнеры дремали по углам ресторана.

— Попытайтесь понять меня, товарищ Смилов, — заговорил наконец Васев. — То, что вы слышали от меня в редакции, абсолютно верно. Я думал, что своим сообщением принесу пользу болгарской науке. Возможно, я ошибся. Во всяком случае, у меня совершенно точно не было никакого желания чинить неприятности лично вам.

— Тогда помогите мне выпутаться из них, — сказал я и мысленно проклял себя за жалобные нотки, прозвучавшие в моем голосе.

— В том-то и горе, что для меня это невозможно. По крайней мере сейчас. Поверьте, это не каприз. Тут есть непреодолимые обстоятельства. Совершенно непреодолимые. Но даю вам слово мужчины: едва они исчезнут — а это может произойти скоро, — я разыщу вас и дам возможность реабилитироваться.

Я умолк. Мне хотелось просить его, настаивать, испробовать всякие средства, чтобы раскрыть тайну Васева, но я отказался от этой мысли: такого человека, как он, можно убить, но не подчинить себе.

— Ну, что ж? — спросил он. — Как вы решили? Будете ждать?

— Нет, — чистосердечно ответил я. — Сделаю все возможное и невозможное, чтобы узнать то, о чем вы молчите.

— Ваше дело, — пожал плечами Васев и жестом подозвал кельнера. — Но подтверждаю, что расскажу все… когда это будет возможно.

Итак, наш разговор кончился ничем. Почему? Не берусь утверждать категорически, но склонен обвинять лимонад; это не подходящий напиток для задушевных бесед.

ПЯТЬ БАЛЛОВ — ВОЛНЕНИЕ, ШЕСТЬ БАЛЛОВ — ВЕТЕР… И ОДНА БУТЫЛКА «ПЛИСКИ»

Слава богу, санитар дядя Нино (сам он переделал свое имя в «дай вина») не был таким неразговорчивым. В следующие несколько вечеров мы провели не один чье за стаканчиком и приятными разговорами, и как-то случилось, что они постоянно вертелись вокруг доктора Каменева. Именно из этих разговоров я узнал, что доктор и «этот желтоволосый Климент» уже два года занимаются по ночам какими-то таинственными делами, что они провели несколько непонятных хирургических операций, что время от времени они уходят на три-четыре дня в море на «Камчии» — исследовательском судне УГР. А когда до печальной встречи с шефом оставалось жалких восемь дней (или 192 часа, так как я уже начал считать время на часы), дядя Нино сказал мне равнодушно:

— Доктор завтра опять уходит в море. Взял три дня отпуска…

На этот раз наша беседа кончилась очень рано. Я оставил дядю Нино наедине с бутылками, побежал купить разной провизии, а также одеяло, уплатил за номер в гостинице и направился к пристани. Незачем описывать подробно, как мне удалось проникнуть на «Камчию». Скажу только, что это было чертовски трудно и что если бы сейчас я писал не строгий отчет, а приключенческий роман, то это была бы самая интересная его страница. А главное — в четыре часа утра я уже лежал, свернувшись комочком, под брезентовой покрышкой спасательной лодки номер два на «Камчии» и мысленно поздравлял себя с успехом благодаря моей необыкновенной хитрости и редкостной журналистской ловкости.

К семи часам экипаж стал готовиться к отплытию. Я слышал, как матросы говорят, что волнение — пять баллов, а ветер — шесть, но тогда не обратил внимания на их слова. В половине восьмого на такси приехали Васев, Каменов и привезли какие-то таинственные ящики. Васев молча принялся за работу, а доктор Каменев — смуглый, черноглазый, круглолицый человек лет тридцати пяти — завязал оживленный разговор, заставив вскоре весь экипаж кататься со смеху. В восемь прозвучали обычные судовые команды, двигатель глухо заурчал, по палубе застучали тяжелые сапоги, и вскоре я ощутил колыхание. Мы отправились в путь.

Увы, мне очень скоро пришлось понять, что означали слова о баллах. Едва мы вышли из Бургасского залива, как корабль запрыгал по волнам, словно выплясывая самое дробное шопское хоро. А ветер свистел и стонал в снастях, угрожающе раскачивал корабль во все стороны и вызывал у меня в желудке еще большее волнение, чем в море. Не думайте, что морской ветер в апреле похож на тот приятный бриз, какой вы ощущаете на пляже в летние дни. Нет, этот ветер был жестоким и холодным, как лед, вместе с водяными брызгами он проникал под брезент, и оттого зубы у меня стучали громче судового двигателя. Мое одеяло вскоре промокло насквозь и превратилось в великолепный холодильник.

К обеду, когда мы уже были в открытом море, волнение усилилось. Я беспомощно лежал, скорчившись на дне лодки, проклинал и море, и рукопись Клитарха, и Божилова, а всякая мысль о еде вызывала у меня неудержимые спазмы. И тогда мне стали понятны слова одного древнего мудреца: «Люди бывают трех видов — живые, мертвые и те, что путешествуют по морю».

Это безумное плавание продолжалось целый день и еще полночи. Но вот двигатели умолкли, и корабль лег в дрейф. Не знаю, спал ли я вообще в эту ночь. Знаю только, что на следующее утро все кости у меня болели так, словно меня пропустили сквозь камнедробилку.

Потом все началось сначала, но, к счастью, ненадолго. Корабль около часа плыл против ветра, остановился, не выключая двигателей, и на палубе возникла суета. Я испугался и приоткрыл брезент. В следующий момент я уже благодарил счастливую случайность: четверо моряков спускали на воду лодку номер один. Что сталось бы с «зайцем», если бы им пришло в голову взять лодку номер два?

Тут на палубе появились Каменев и Васев, оба в особых тонких скафандрах, плотно облегающих тело. Они надели ласты и маски, потом прикрепили к головам лампочки вроде шахтерских, присоединенные к мощным аккумуляторам на спине. Через несколько дней я узнал, что с помощью тех же аккумуляторов костюмы (изобретение Васева) обогреваются и обеспечивают равномерную температуру, несмотря на холод снаружи. На груди у них я заметил по два легких металлических баллона, от которых трубка шла куда-то под костюм.

Оба на прощанье помахали рукой, потом спрыгнули в море и исчезли среди острых гребней волн. Матросы и капитан поглядели им вслед и занялись своими делами. Только лодка с четырьмя гребцами продолжала описывать круги на месте. Помню, я взглянул на часы. Стрелки показывали 10.10.

Минуты текли убийственно медленно. На корабле не было никакой суеты — видимо, экипаж не ожидал скорого возвращения водолазов. Но сколько бы я ни убеждал себя сохранять спокойствие, взгляд мой не отрывался от часов, которые я каждые пять минут подносил к уху — убедиться, что они не стоят. Прошло четыре часа, было уже два, когда кто-то крикнул:

— Ракета! Капитан, ракета! Они всплыли!

— Полный вперед! — раздался голос капитана. — Лево на борт!

Я не мог уследить за маневром, но через десять минут Васев и Каменев уже поднимались по трапу. Еще через десять минут ветер донес до меня обрывки их оживленного разговора с капитаном. Оба досадовали, сердились, что не нашли корабль, который искали; капитан басом извинился, что скверные метеорологические условия помешали работе с секстантом, и жаловался, что для опытов выбрали самое неудачное время. Потом на корабле все снова затихло.

Я попытался устроиться поудобнее и задумался. Что мне делать? Ужасная ночь, проведенная под тонким одеялом, не принесла мне ничего, кроме разве что бесподобного насморка. Я не получил никаких доказательств. В борьбе за раскрытие тайны рукописи Клитарха я не продвинулся ни на шаг. Действительно, что я мог сделать? Я думал долго и в конце концов решился. До Бургаса еще часов двадцать пути. За это время нужно проникнуть в каюты Каменева и Васева и перерыть привезенные ими ящики. Я был настолько готов на все, что не поколебался бы заглянуть даже в их скафандры, если бы мне показалось, что разгадка кроется в них.

Да, я так и сделаю. Хороший специалист с одного взгляда может определить достоинства легководолазного костюма.

Я услышал за стенкой лодки подозрительный шум, и вот под брезент просунулась рука с зажатой в ней бутылкой.

— Что это? — невольно воскликнул я. И услышал, как кто-то усмехнулся.

— Коньяк «Плиска». Первоклассное средство для промерзших журналистов.

Быстрым движением я сорвал брезент и вскочил. Передо мной с бутылкой в руке стоял доктор Каменев и дружески мне улыбался. А весь судовой экипаж от капитана до промасленного механика окружил меня и неудержимо хохотал. Стоит ли добавлять, что я, говоря словами Лафонтена, чувствовал себя «посрамленным, как лисица, пойманная курицей».

И тут все прояснилось. Хоть мне казалось, что я действую ловко и хитро, экипаж заметил, как я проник на корабль, но с согласия Васева и Каменева решил подшутить надо мною и оставить меня мерзнуть в лодке всю ночь. Положение еще больше прояснилось через полчаса, когда я узнал, что капитан даже вписал меня в заверенный пограничниками путевой лист корабля.

Однако, согласно моей философии, человек должен воспринимать по-спортивному, с улыбкой, не только победы, но и поражения. Я засмеялся вместе с прочими, отведал «коньяка для промерзших журналистов», а потом бутылка пошла по кругу, и таким образом мы «побратались».

— А собственно, в таких фокусах не было надобности, — сказал инженер Васев, когда мы уже сидели в теплой кают-компании «Камчии». — Мы и без того решили разыскать вас тотчас после эксперимента. Больше того, мы назначили спуск на сегодня, хоть условия и неблагоприятные, только для того, чтобы дать вам возможность, как говорится, «выйти сухим из воды». Что ж, будем считать, что у вас теперь достаточно материала?

— Совсем нет, — ответил я. — О ваших погружениях я знаю столько же, сколько и месяц назад, то есть абсолютно ничего.

— Но ведь вы наблюдали за тем, как мы спускались? — возразил Каменев. — Мы находимся в 180 милях от берега, а если вы взглянете на глубомер «Камчии», то увидите, что глубина здесь — 550 метров. Почему же вы не верите, что мы извлекли рукопись с глубины 540 метров?

— Потому что у меня нет никаких доказательств. Может быть, вы не опускались на дно, а, скажем, играли в шахматы, прицепившись к килю корабля. Мне кажется, на таких глубинах дышать невозможно.

Все замолчали. Потом, когда я снова неудержимо расчихался, оба мои собеседника переглянулись, и Васев утвердительно кивнул.

— Вы много говорите о дыхании, — снова заговорил Каменев. — Но что, в сущности, означает дыхание? Исчерпывается ли весь механизм дыхания поступлением воздуха в легкие? Не является ли оно лишь частью, точнее, только предпосылкой для подлинного дыхательного процесса?

— Лишние вопросы, — произнес я. — Еще в школе нас учили, что «при дыхании кровь соприкасается с кислородом воздуха, обогащается кислородом и отдает вредную для организма углекислоту».

— Правильно. Значит, дыхание нельзя отождествлять с поступлением воздуха в легкие. И это не только теория. Вы слыхали об операциях на сердце?

— Да, конечно.

— Знаете, как они происходят?

— Да, хотя лишь в общих чертах. Хирурги изолируют сердце и легкие, а кровь пропускается сквозь аппарат, называемый искусственным легким или оксигенатором, где во время операции, производимой хирургом, происходит процесс обогащения крови кислородом и освобождения ее от углекислоты.

— Так. Еще один вопрос. Вы знаете также о том, что под водой приходится дышать более плотным воздухом — его давление помогает грудной клетке расширяться. Вы говорили об этом с Климентом. Но играет ли этот более плотный, сжатый воздух какую-нибудь роль в процессе дыхания?

— Нет, кровь всегда поглощает одно и то же количество кислорода независимо от давления. Даже больше, кислород под давлением свыше 2,3 атмосферы, что соответствует глубине 13 метров, становится ядовитым; поэтому в опытах с глубинными погружениями, обычно применяются специальные газовые смеси, в которых процентное содержание кислорода гораздо ниже нормального.

— Очень хорошо. Представьте себе человека, который спускается под воду и дышит не своими легкими, а искусственными, где его кровь всегда обогащается одним и тем же количеством кислорода. При таком способе можно избежать многих трудностей: одного баллона со сжатым кислородом хватит на очень длительное пребывание под водой, расход его не зависит от глубины, и ваша арифметика тут ни к чему. Кровь начнет циркулировать по кровеносным сосудам, легкие не будут работать, организм будет предохранен от вредного воздействия воздуха. Представляете себе?

— Откровенно говоря, нет, — ответил я, и Васев сделал движение, означавшее, вероятно: «Я же говорил тебе, он упрям, как осел». — Я видел снимки таких операций, — продолжал я. — Грудная клетка вскрыта, больной находится без сознания, и…

— Не нужно подробностей, — терпеливо произнес Каменов. — Сейчас мы ставим вопрос чисто теоретически. Возможно ли подобное дыхание?

— Мне кажется, что здесь есть некоторые препятствия. Впрочем, я оговорился: препятствие только одно. В такой ситуации или легкие у человека будут пустыми, или во всяком случае не смогут поддерживать равенства давления между воздухом в них и внешней средой, и грудная клетка расплющится под тяжестью воды.

Доктор Каменев долго смотрел на меня, потом сказал:

— Однажды при мне из воды вытащили утопленника с глубины более ста метров. Грудная клетка у него не была расплющена. Чем вы это объясните?

— Очень просто. Легкие у него были полны воды, а вода практически несжимаема, независимо от давления. Именно она и поддерживала внутреннее давление в грудной клетке и предохранила ее от повреждений.

— Отлично! Если легкие нам не нужны для дыхания, мы можем заполнить их жидкостью — например, физиологическим раствором. Тогда в грудной клетке будет поддерживаться необходимое внутреннее давление, дыхание будет совершаться через «искусственное легкое», и для человека станут доступными любые глубины.

Я промолчал. Все услышанное мною было настолько фантастично и в то же время настолько правдоподобно, что в голове у меня был настоящий хаос.

— Вы убедили меня, — сказал я наконец, — но не могу не сомневаться. Как сын нашего лишенного романтики XX века, я научился верить только тому, что вижу собственными глазами…

И тут Климент Васев, этот замкнутый и необщительный человек, сделал мне неожиданное предложение.

— Вы можете сами испытать это на себе, товарищ Смилов, если решитесь на маленькую операцию. — Он расстегнул рубашку и показал над левой ключицей заплатку из гибкого пластика. Пониже виднелись два небольших вздутия — вероятно, места, где был перехвачен кровеносный сосуд. — Как видите, действительно маленькая операция.

— Не нужно меня убеждать! — крикнул я. — Согласен на все что угодно, даже если отрежете мне руку! — И, подумав, добавил: — А вы не боитесь обнародовать подробности?

— Теперь уже нет причин молчать, — ответил Васев.

— Но только неделю назад вы отказывались сказать хоть слово?

— С тех пор кое-что изменилось. Сейчас я могу говорить.

И тут, за стаканом горячего чая в покачивающейся кают-компании, я наконец-то узнал все.

Идея принадлежала доктору Стефану Каменеву. Еще студентом он увлекался проблемами, связанными с изоляцией сердца и легких. Потомок семейства, веками неразлучного с морем, он уже думал о возвращении туда человека, но не в оковах тяжелого скафандра, не в стенах неприступного батискафа, а свободного, независимого, «как рыба среди рыб». Над этим он работал целые годы. Ему удалось открыть, что достаточно присоединить аппарат к вене и артерии, а легкие заполнить физиологическим раствором, так как между ним и кровью нет осмотических взаимовлияний. Первым и единственным, с кем он поделился своим открытием, был молодой инженер Климент Васев. И это был как раз нужный ему человек. Климент, «вероятно, способнейший конструктор нашего века», как назвал его Каменев, сконструировал аппарат и другие устройства, решился на операцию и в качестве первого «человека-рыбы» спустился под воду. Позже оба спускались вместе на все большие и большие глубины. Во время одного из таких погружений они и нашли античный корабль, из которого извлекли рукопись Клитарха.

— Но почему же тогда вы молчали? — спросил я.

— Потому что тем временем произошло несчастье, — ответил Васев. — В одном из недавних погружений маленькая техническая неисправность чуть не стоила Стефану жизни. Он выздоровел, но лишь после почти трехмесячного лечения. Мы же хотели дать людям не суррогат, а технически совершенный прибор для покорения глубин. Сегодняшний опыт показал, что у нас все готово.

— Как! — воскликнул я. — Вы не можете подарить…

— Конечно, — прервал меня Каменев. — Мы не можем примириться с мыслью, что сейчас большая часть населения Земли голодает, тогда как в Мировом океане есть неисчерпаемые источники пищи и другие богатства. С помощью нашего аппарата мы вернем их людям!

ВИНО ИЗ ПОГРЕБА АЛЕКСАНДРА МАКЕДОНСКОГО

Через три дня (опять «три дня», словно это мой рок) состоялась операция. Страха я не чувствовал, на поверку все оказалось легким. Мне дали наркоз, а когда вернулось сознание, я увидел, что над правой ключицей у меня двумя резиновыми лентами прикреплен аппарат величиной с детский кулачок. Гибкий шланг связывал его с двумя баллонами, расположенными в удобной сумке на груди. Я не ощущал никакой боли, только голова чуть-чуть кружилась. Доктор Каменев терпеливо ждал, пока кончится действие наркоза, и сказал ободряюще:

— Нужно полностью доверять аппарату, Страхил. — Мы были уже на «ты». — Он сделан из высококачественных материалов, с высокой степенью точности. При средней физической нагрузке запаса кислорода в баллонах хватит на пятьдесят часов, то есть на двое суток.

Только тогда я сосредоточил внимание на себе. И был поражен: я не дышал! Чувствовал себя отлично, был бодрым, работоспособным, но легкие у меня бездействовали.

Даже никакой потребности в дыхании не было.

Не успел я ничего ответить, как вошел Климент и начал с места в карьер:

— Ну, довольно болтать! «Камчия» выходит через двадцать минут! Готовьтесь!

Стефан выключил мой аппарат, чтобы я не расходовал кислород из баллонов. Потом мы погрузили в такси ящики с приборами (теперь они уже не были для меня тайной) и помчались к пристани. Матросы и капитан «Камчии» встретили нас (и меня тоже), как старых друзей, помогли нам выгрузиться, и вскоре мы снова плыли. Но теперь все было по-другому: ветер настолько стих, что вымпел уныло повис на мачте, солнце разливало вокруг живительные лучи, а море, словно утомленное недавней бурей, ласково плескалось у бортов корабля.

Я не отличаюсь исключительной храбростью, но — могу похвастаться — и не трус. Во всяком случае, мысль о предстоящем фантастическом погружении в глубины Черного моря не вызывала у меня особенной тревоги: ночь я спал, как младенец, и не видел снов. И когда утром толстый корабельный кок пришел меня будить, мы уже были на назначенном для спуска месте, а Стефан и Климент надевали скафандры.

Я разделся и с помощью боцмана натянул на себя тонкий, легкий костюм. От него исходила приятная теплота. Оба мои спутника за все это время не проронили ни слова и молча следили за моими действиями. Когда я оделся, доктор снова включил мой аппарат, и я опять испытал странное ощущение, что живу не дыша. По крайней мере, я не дышал в общепринятом смысле слова. Потом я понял, почему Стефан и Климент молчат. Перед тем как натянуть мне на голову капюшон костюма, Стефан ввел в мои легкие небольшой зонд и наполнил их физиологическим раствором с примесью каких-то веществ, предотвращающих раздражение. Только тогда мы все трое надели ласты, маски с лампочками на лбу и подвесили к поясам ножи.

Пока мы готовились, капитан поднялся на мостик и с секстантом в руках еще раз проверил координаты.

— Мы стоим точно над кораблем, — сказал он. — Пусть мне отрежут усы, если я ошибся больше, чем на двадцать метров. — Он был совершенно невозмутим, но вообще-то рисковал немногим — усов у него не было…

Климент Васев махнул рукой в сторону моря. Признаюсь, это был единственный момент, когда мне стало страшно. Но отступать не хотелось, а взгляды моих спутников были такими требовательными, что я поспешил спуститься в воду. Васев и Каменев последовали за мной. Мы дали знак, что чувствуем себя хорошо, нырнули вглубь, и море поглотило нас. С этого момента я стал «человеком-рыбой».

Полная легкость в движениях, никаких затруднений — таковы были мои первые ощущения. Я словно перестал быть сухопутным существом и чувствовал себя, как рыба в воде.

Мы постепенно опускались в глубину, играли с рыбами, дразнили ленивых медуз. Постепенно вокруг стемнело, желтые костюмы Климента и Стефана начали зеленеть, потом сипеть и в конце концов полностью слились с фоном. Когда нас окружил полный мрак, мы зажгли прожекторы и продолжали спускаться все ниже и ниже. Климент приблизился ко мне с глубомером в руке. Стрелка показывала 200 метров.

Я понял, что он хотел мне сказать: отсюда начинался глубоководный слой, насыщенный сероводородом и лишенный всякой жизни. Но для нас он не был преградой, и мы отважно проникли в него.

Не знаю, продолжался ли спуск минуту или час, но вот перед глазами у меня появилось дно, серовато-желтое, пустынное, монотонно-ровное, с каким-то особенным жирным отблеском. Климент снова показал мне глубомер. Я не поверил собственным глазам: 540 метров! Я находился на глубине, которая считается для человека недостижимой, а чувствовал себя прекрасно, словно сидел в редакции за собственным столом.

Стефан сверился с компасом у себя на руке и дал нам знак следовать за собой. Мы поплыли за ним. Капитану можно было не бояться за свои усы: не прошли мы и двадцати метров, как в свете прожекторов возникли неясные очертания, причудливые зубчатые формы, похожие на полуразрушенную стену. Мы приблизились. На дне, полузанесенный песком и тиной, появился окаменевший деревянный корпус античного корабля, а рядом торчали две очень современные лопаты.

Вход в помещения корабля снова занесло, и пришлось взяться за лопаты. Мы работали попеременно и через час снова отрыли проход. Я думал, что мы войдем немедленно, но мои спутники знаками объяснили, что нужно подождать, пока осядет муть. Это время мы использовали для отдыха и обеда. Пища наша состояла из полужидких концентратов, выдавливаемых из тюбиков прямо в рот. Потом мы снова приблизились к кораблю.

Можете ли вы представить себе мое волнение? Я мысленно видел страшную битву и кровожадные лица фракийских пиратов, слышал вопли моряков и их призывы к своим богам, перенесся в то мгновение, когда разъяренный Понт поглотил корабль с его грузом. И одновременно я совершил путешествие по кораблю, по палубе и крутым лесенкам, где вот уже двадцать веков не раздавался человеческий голос…

Помещение, куда мы проникли, было маленьким, примерно три метра на три. В луче прожектора виднелись полузасыпанные песком, разрушенные предметы, несколько засмоленных ларцов, а в углу — целая груда маленьких, изящных амфор. Мои друзья принялись освобождать от песка один из ларцов: я предположил, что именно в таком ларце несколько месяцев назад была найдена рукопись Клитарха. Я же предпочел заняться амфорами. Усердно потрудившись, Васев с Каменевым вытащили ларец, а я — красивый запечатанный глиняный сосуд. Я попытался всплыть с этим тяжелым грузом, но это оказалось непосильной задачей. К счастью, Климент подумал обо всем. Он привязал к грузам шары с клапанами для регулирования давления, наполнил их сжатым воздухом из маленького баллона, и они плавно, словно в лифте, поплыли кверху. Мы последовали за ними.

Примерно через полчаса мы снова были на нашей «Камчии» и оживленно рассказывали о своих приключениях. Разумеется, я был возбужден больше всех: в этот день я пережил больше, чем за все тридцать лет моей жизни!

Когда мы несколько успокоились, я занялся своей находкой. С помощью кока и его ножей, приложив больше усилий, чем для спуска на дно, я наконец открыл амфору. Внутри плескалась какая-то темная жидкость. По праву первооткрывателя, рискуя отведать нефти или щелока, я первым поднес горлышко амфоры к губам и сделал несколько глотков. А потом крикнул:

— Пейте! Пейте, друзья! Пейте вино из погреба Александра Македонского!

Впрочем, это вино явно не было собственностью великого Александра, но что еще я мог сказать, если мои познания в истории более чем скромны? Поверьте, никто меня не поправил, все протянули руки к амфоре. И хотя вино было довольно кислое, но благородными усилиями команды, в том числе и трезвенника Климента Васева, амфора вскоре была осушена до капли. Да и кто не захотел бы отведать вина, которому 2300 лет?

Заканчиваю свой отчет. Пусть читатели не гневаются, если найдут его недостаточно полным, если сочтут, что нужно было рассказать, какая рукопись и в каком ларце была найдена на этот раз, и что я мог бы написать еще многое о разносторонних возможностях, предоставляемых человеку аппаратом Васева и Каменева. Это так, я знаю.

Но пусть меня извинят. Во-первых, у меня не хватает смелости снова писать о рукописях, даже если я лично присутствовал при их открытии: стоит мне вспомнить о «ласковых» репликах по поводу «Истории» и о зловещем «хм» Божилова, и я начинаю дрожать так, как не дрожал, когда над головою у меня было полкилометра водяной толщи. Во-вторых, через час самолет унесет меня — меня, Страхила Смилова, бывшего «злополучного героя нашумевшего скандала с рукописью Клитарха», а ныне редактора журнала — в Бургас, дабы принять участие в новом опыте с аппаратом. На этот раз предстоит погружение на самую большую глубину в Черном море — 2200 метров.

А вы, дорогие читатели, упустили бы такую возможность?

--

Сб. "Гея-88".

Перевод З.Бобырь

Ц. Родев, «Ръкописът на Клитарх» (1964)