В этой небольшой повести я рассказываю о самом тяжелом периоде войны на Украине, где мне довелось сражаться, о первых ее месяцах, когда вооруженные до зубов бесчисленные полчища фашистской Германии напали на нашу Родину. Об этом самом тяжелом времени никогда не следует забывать. Немало наших боевых друзей и товарищей полегло в те дни.

В битве за Киев хищный фашистский зверь основательно выщербил свои клыки. А впереди, на востоке, было еще немало рубежей, на которых ему пришлось захлебываться собственной кровью. Одним из таких рубежей стала река Сейм, неподалеку от древнего города Путивля.

В конце августа наш корпус был направлен на отдых в район Конотопа. Свыше двух недель мы непрерывно вели бои, и враг, конечно, запомнил, как сражаются наши воздушные десантники.

На этот заслуженный отдых мы вышли с высокой наградой. От имени трудящихся города Киева корпусу было вручено знамя. Это знамя вручил нам товарищ Хрущев.

Мне и теперь не забыть тех волнующих минут, когда в опаленном городе над замершим военным строем плеснуло, словно кипящая волна, яркое полотнище, а Никита Сергеевич обнял и поцеловал молодого, рослого солдата.

Под этим славным знаменем нам предстояло сражаться до полной победы, и мы поклялись в тот день, что оправдаем любовь и доверие киевлян.

В Конотопе мы с комиссаром условились провести смотр бригады. Наши ряды заметно уменьшились в тяжелых боях, и на вооружении появились вместо потерянных — трофейные пулеметы. Однако нам нужно было точно знать, сколько у нас бойцов и офицеров, каким оружием мы располагаем, сможем ли по первому приказу снова вступить в бой. Признаться, нерадостно выглядел строй нашей бригады, и даже невоенный человек сразу понял бы, что эти бойцы прошли сквозь ливни свинца. Гимнастерки солдат были изорваны осколками и пробиты пулями, фуражки измяты и закопчены, обувь разбитая, рваная, а на многих несуразные трофейные ботинки.

В строю я заметил и легкораненых, с повязками, белевшими из-под фуражек, с руками на перевязи, с забинтованными ногами. Эти славные воины отказались уйти на лечение в тыл, они не выходили из боя, даже будучи ранеными.

На самом краю левого фланга, среди военфельдшеров, санитарок и медицинских сестер, я заметил стройную смуглую девочку. Сразу припомнился Киев, Голосеевский лес, блиндаж… Неужели это она, Машенька из Мышеловки?

Я подошел к ней, поздоровался, спросил:

— Машенька?..

Выпрямившись и откинув голову, она отчеканила браво и звонко:

— Так точно, товарищ полковник, санитарка Мария Боровиченко.

— Я слышал о тебе, Машенька. Смело воюешь, молодцом… Где твой дядька?

И снова ответ чеканный, но непонятный:

— Не прошел, товарищ полковник… Брак.

— Куда не прошел и что это за брак?

— Наши врачи его забраковали. Теперь он прислал мне письмо из города Калача.

Я спросил нарочно серьезно:

— Может быть, поедешь к нему?

Машенька вздрогнула, строго нахмурив брови.

— Никак нет, товарищ полковник. Бригада — моя семья. — И голос ее вдруг сорвался. — Вы по-прежнему считаете меня маленькой?

Я пожалел, что задал ей этот обидевший ее вопрос.

— Хорошо, Машенька, — сказал я, — боевые товарищи тобой довольны. Но в будущем береги себя: смелость не должна быть слепой, она должна быть и осмотрительной.

Что порадовало и меня и комиссара при смотре бригады — уверенность и боевой дух наших десантников. Только вчера эти люди смотрели смерти в глаза, дрались один против трех фашистов, подрывали гранатами вражеские танки, ходили в отчаянную разведку, горевали по товарищам, которых никогда уже не вернуть, а сегодня их лица дышали суровой отвагой и решимостью.

Отдых под Конотопом был очень коротким. Уже на второй день после нашего прибытия сюда в небе загудели вражеские самолеты. Сначала появились их разведчики, а потом десятки бомбардировщиков и штурмовиков. Теперь даже те бомбежки, какие нам довелось пережить по пути в Киев, могли показаться детской забавой. Фашисты как будто собрались испепелить всю землю и сыпали, сыпали бесчисленные тонны бомб.

А положение на фронте становилось все более сложным. Сильный и хитрый враг прорвал оборону у Киева, перешел через Днепр и двинулся в наши тылы. Над войсками, оборонявшими Киев, нависла очень серьезная опасность. Они могли быть отрезаны и окружены. В этих условиях самым главным было остановить врага.

Я получил приказ — перебросить бригаду на южный берег реки Сейм и занять здесь оборону.

Трудным был наш ночной бросок на Сейм, но в назначенный день, 4 сентября, мы уже рыли окопы на берегу Сейма, устанавливали противотанковые пушки, готовили к бою пулеметы и минометы.

Через четыре дня командиры первого и второго батальонов мне доложили, что на северном берегу Сейма, вблизи деревни Мельня, появилась вражеская пехота и что она готовится к переправе.

Мы тоже не теряли времени даром и были готовы встретить непрошеных гостей. Я решил побывать в батальоне, который занимал оборону у железнодорожного моста через Сейм, и тронулся в путь с двумя автоматчиками.

Едва мы прибыли в батальон и вошли в блиндаж командира, как фашисты открыли по нашим позициям ожесточенный огонь из орудий и минометов. Передовые подразделения немцев начали в это время спускать на воду надувные резиновые лодки. Я сказал телефонисту, чтобы он соединил меня с командиром нашей бригадной артиллерии, и приказал немедленно открыть огонь по переправе противника.

Наши пушки загрохотали в ту же минуту, и почти одновременно с ними с приречных высоток ударили пулеметы.

И куда вдруг девалась вся деловитость фашистских солдат! Лишь минуту назад они спокойно садились в лодки, взмахивали по команде веслами и направлялись к нашему берегу. В их действиях не было ни спешки, ни суеты, и я подумал, что к таким переправам в чужих краях они, наверное, готовились не один месяц.

Но вот грянули наши пушки, и в передовом отряде противника поднялась невероятная суматоха. Тяжелый снаряд разорвался в гуще пехоты врага, и в небо полетели какие-то обломки и тряпки. Батальон открыл огонь, но речка в этом месте была неширока и несколько лодок успело причалить к нашему берегу.

С обеих сторон теперь началась такая стрельба, какой я не видывал за время войны. Фашисты буквально захлестывали наши окопы свинцовым дождем. Под этой огневой завесой они надеялись пересечь реку. Мы заметили, что на середине ее появилось еще с десяток лодок. Под прикрытием берега, который выступал здесь обрывистым мыском, лодки были недосягаемы для наших пулеметов.

Немцы уже ворвались на железнодорожный мост. Он был немного поврежден, и они сразу же принялись исправлять повреждения. Если бы им удалось быстро отремонтировать мост, фашистское командование немедленно бросило бы против нас танки. Но иногда случается, что исход боя решает один солдат. Если боец грамотен в военном отношении, умеет оценить обстановку и правильно выбрать позицию, он и один в поле воин!

Мы это поняли в те минуты, когда с правого фланга вдоль русла реки неожиданно заработал наш станковый пулемет. Длинная очередь — и немецкие саперы полетели с моста в воду. Вторая очередь — и переправа противника была парализована. До чего же точно работал наш молодец пулеметчик! Полсотни фашистов уже бултыхались на середине реки. Пробитые пулями, их лодки выпустили воздух и стали похожими на мокрое тряпье, а «максим» все строчил над самой водой, и брызги от пуль вспыхивали на солнце.

Я спросил у командира батальона, кто этот пулеметчик. Он удивленно пожал плечами:

— Право, не могу сказать…

Потом, будто отвечая самому себе, он заметил негромко и удивленно:

— Неужели… она?

— О ком вы говорите, майор?

Командир батальона улыбнулся:

— Конечно, она! Не иначе… Есть у меня в батальоне одна санитарка, товарищ комбриг. Беспокойная и отчаянная девчонка. Два раза прибегала под огнем в блиндаж и говорила, что пулемет нужно установить за мостом, над обрывом… Сейчас наш пулеметчик именно оттуда ведет огонь. Уверен, это она выбрала позицию.

— После боя пришлите ко мне этого пулеметчика, — сказал я. — А если санитарка ему помогала, пришлите и ее. Я объявлю им благодарность и представлю к наградам. Бригада должна знать своих героев.

Затишье продолжалось лишь несколько минут, а потом над рекой опять загрохотал непрерывный трескучий гром. Фашисты не жалели боеприпасов — за время этого огневого шквала они обрушили на нас многие тонны металла. Но как ни старались они оглушить нас и прижать к земле, пехота их, успевшая переправиться через реку, уже была полностью уничтожена.

Стрельба постепенно затихала, и солдаты устало улыбались друг другу: всем было ясно, что расчет противника с ходу переправиться через Сейм был сорван.

Но ясно было и другое: с подходом главных сил фашисты начнут еще более мощное наступление. Поэтому нам нужно было дорожить каждой минутой затишья — отправить раненых в тыл бригады, доставить боеприпасы, накормить бойцов.

Пробираясь меж окопами, я встретил начальника санитарной службы Ивана Охлобыстина. Мне очень нравился характер этого человека: он никогда не унывал. Даже при яростной бомбежке под Конотопом, когда мы были заживо похоронены под обломками блиндажа, этот человек нашел в себе силы шутить и смеяться. Весел он был и сейчас, хотя шинель на его мощной фигуре была изорвана осколками, рукав от нее где-то потерялся, а голенище сапога тащилось по земле.

— Ну, жаркий денек! — заговорил он, улыбаясь, показывая, белоснежные зубы. — А каковы наши десантники? Огонь ребята! Однако, товарищ полковник, с некоторыми из них я не могу справиться. Человек, понимаете ли, серьезно ранен, и ему необходимо немедленно следовать в тыл, но он не желает уходить с поля боя. Таких я уже свыше десятка насчитал. Как же быть с ними?

— Оказать медицинскую помощь и оставить в строю. После боя вы сообщите мне их фамилии.

— Все же это непослушание и непокорство.

— Нет, Иван Иванович, это высокий пример!

Неподалеку от нас в балочке остановилась санитарная машина. Рослый санитар легко подхватил раненого и передал в кузов другому. Он захлопнул дверцу, по-видимому собираясь уезжать, но девичий голос задержал его:

— Подождите, еще трое раненых…

Я узнал ее, это была Машенька. Запыленная, в изорванной шинели, она осторожно несла с подругой раненого офицера.

Как-то неуловимо изменилось ее лицо: строгая морщинка пролегла меж бровей, глаза смотрели напряженно и сурово.

Охлобыстин подошел к девушкам, помог им поднести раненого к машине и, прикоснувшись к плечу Машеньки, спросил:

— Сколько сегодня вынесла?

Машенька выпрямилась:

— Десять… Трех от самой реки.

Охлобыстин внимательно осмотрел ее с головы до ног и обернулся ко мне:

— Товарищ комбриг, на минутку… Посмотрите на ее шинель!

Он наклонился, взял изорванную полу шинели, потом легонько повернул сандружинницу вполоборота ко мне.

— Семь пулевых пробоин! Да, Машенька, крепко тебе везет. А все-таки жаль новенькую шинельку, да еще подобранную по фигурке, совсем проклятые фашисты испортили. Придется тебе, Машенька, заказывать новую шинель.

Почему-то девушка очень смутилась: виновато опустив голову и словно извиняясь, она сказала негромко:

— Я это поправлю, товарищ полковник… Только закончится бой, все прорехи заштопаю. Иголка и нитка всегда при мне.

— Пустяки, девочка. Главное, что ты сама цела. А пишет ли дядя?..

Глаза ее радостно засияли.

— Вы помните моего дядю?

— Еще бы не помнить двух добровольцев-разведчиков из Мышеловки! Мы тогда крепко накрыли фашистскую артиллерию, и это благодаря вашим сведениям. А тебе довелось побывать дома после боя?

— Довелось… Только нашей голубятни теперь уже нет.

Она произнесла эти слова так печально и так совсем по-детски, что я невольно подумал: ребенок… И этот ребенок умеет воевать!

Запыхавшись, к нам подбежал командир батальона и спросил:

— Значит, вы сами разыскали ее, товарищ полковник?

— Нет, я никого не искал.

— Но вы спрашивали, кто указал позицию пулеметчику. Это она, Машенька из Мышеловки! Она помогала ему тащить пулемет, и они вместе вели огонь по переправе.

— Фамилия пулеметчика?

— Рядовой Иванов…

— Да, это был Иванов, — сказала Машенька. — Сначала он не соглашался. Говорил, что очень далеко. А потом как жахнули мы по фашистам, так лодки и закувыркались посреди реки.

Я удивился Машеньке. И было чему удивляться. Она совершила подвиг, маленькая киевлянка, и не ведала об этом.

Наверное, в эту минуту я очень внимательно посмотрел на нее, и она смутилась.

Ее шинель была пробита пулей и на груди, и лишь сейчас она заметила эту восьмую прореху. Поспешно прикрыв ее рукой, она повторила чуть слышно:

— Вот беда… Штопки на целый вечер…

За время войны я видел много трогательных сцен, однако, пожалуй, впервые я был так глубоко тронут всем обликом этой девочки на переднем крае, смущенной и опечаленной тем, что не успела заштопать пробитую фашистскими пулями шинель.

— Спасибо тебе, Машенька из Мышеловки, — сказал я. — Спасибо, родная, что идешь ты с нами трудной этой военной дорогой. Спасибо за наших раненых воинов, которых ты спасла. Родина и твой родной Киев не забудут твоей отваги и твоей сердечной доброты, славная девочка наша, дочь бригады…

В тот же день я подписал реляцию о награждении орденами пулеметчика Иванова и санитарки Марии Боровиченко.