Странный заключённый Кузнецов занимал мои мысли всё время, что я откладывал казнь раскаявшегося взяточника Иванова. Но он оказался ещё более странен, когда я, спустя неделю, посчитал, что готов слушать его пространные отвлечённые, но затягивающие и интересные умозаключения, и пришёл к нему в субботний день. Выходной всё равно оказался смазан плановой учебной тревогой, поэтому моё присутствие на работе нужно было теперь чем-то оправдать. И я решил зайти к нему. Но Кузнецов, лишь взглянув на меня, нахохлился и вежливо, но наотрез отказался устроить новый диспут. Свой нелогичный отказ общаться он объяснил парадоксальным выводом о том, что я, дескать, не готов плодотворно внимать его умным речам. Не созрел, не проникся, не переварил полученную бесценную информацию. Сказано это было вежливо, но непреклонно. Это не то что задело меня или вызвало раздражение, а скорее удивило и заинтриговало.

Странную игру он затеял, но оно того стоит, чтобы подождать. Ведь моё время терпит, а у него оно утекает. Я проигнорировал следующую субботу в маленькую отместку за предыдущую выходку. Пусть не думает, что начальник колонии будет бегать перед ним, как перед великим оракулом, ловя открытым ртом каждое слово. Да и дел у меня было много, чтобы теперь мечтать только о новой встрече с каким-то смертником. Пусть и дюже загадочным.

Служба занимала львиную часть времени, остальное отнимали попеременно спиртное и Татьяна, которая встречу от встречи становилась мрачнее и таинственнее. Назревал очередной серьёзный разговор с валом неоспоримых аргументов, осторожных угроз и, возможно, жёстких ультиматумов. А пока постепенно подкатила очередная суббота, которая вырвала меня из дома, от телевизора и монитора компьютера, чтобы бросить в подвальные мрачные казематы с резиново-глухой камерой смерти.

Неохота, а надо.

Я заполнял необходимые графы в бланках по утилизации будущего покойника Вадима Александровича Иванова, которому сейчас они были бы страшны и отвратительны, а после «исполнения» вообще фиолетовы. Это нашей «канцелярии» нужна бумажка на любой случай, даже такой нетривиальный. Прессе, прокуратуре, медслужбе, верхним инстанциям для отчёта и учёта. А покойнику это всё до фонаря. Его не будет беспокоить после смерти собственное бренное тело, которое ленивая похоронная бригада запакует небрежно в пластиковый чёрный пакет, провезёт, прыгая нещадно на ухабах, к погосту и швырнёт в готовую яму, чтобы наспех закидать землёй с комьями глины. И путь его земной окончательно закончится.

А нам надо будет продолжать жить.

Костик Воробьёв, прокурор по надзору, сидящий слева, сказал:

— Странно. За убийство с изнасилованием помиловали, а за взятку — нет.

Я лишь поднял брови, наморщив лоб, мол, такие вот бывают чудеса. И продолжил писать дальше, внимательно проверяя, чтобы не сбиться и не начинать заново.

— Я видел, про этого Иванова выходил сюжет в какой-то криминальной программе на федеральном канале, — вспомнил Лёха Зайцев, представитель информационного центра. — Там ещё показывали его квартиру в Сан-Франциско. Говорили, он туда часто летал, вечеринки с местной богемой закатывал.

— Неплохо пожил, — кисло хмыкнул доктор Манин.

— Ещё в Амстердам он часто наведывался, — продолжал восстанавливать в памяти жареные факты из наспех сляпанного горячего сюжета лейтенант. — Подозревали, что за наркотиками, потом оказалось, что посещал квартал красных фонарей. Причём, его специфические заведения. Но за руку не ловили, так, предположения одни. В Нидерландах криминала нет, а для нас его моральный облик за границей малоинтересен. Типа, в Европе своя свобода личности.

— Так он что? — Сергей заинтересовался. — Неправильный? А куда он там ходил? К мужикам? Или к собачкам?

— Не знаю. Об этом вскользь заметили, — пожал плечом Зайцев. — Скорее для красного словца. Чтоб побольше грязью облить.

— Если он и, правда «голубой», так они его не облили, а обличили уродливое явление, чтобы подчеркнуть общую картину развращённой деньгами и безнаказанностью натуры, — сурово поправил Костик. — Стрелять таких надо, а не «пятёрку» давать!

— Так ведь ещё доказать надо! — не согласился Лёха.

— Да доказали бы! — успокоил Воробьёв. — Просто он на взятке попался. Да на такой козырной, что уже нет смысла ему сто двадцать первую вешать.

— Всё равно огульно заявлять, что он — извращенец, когда его уже «закрыли» по другой статье, это как бить лежачего, — спорил Лёха.

— Теперь уже не важно, как там всё было, — я воткнул ручку в стакан с остальной канцелярской фурнитурой. — Я смотрю, вы, товарищ советник юстиции, как узнали, что осуждённый имеет физиологические сексуальные отклонения, сразу охладели к тому вопросу, что его не за изнасилование с убийством расстреливают? То есть, «педиков» уже не жалко?

— Странно, конечно, — смутился Костик. — Но моё сугубо личное, субъективное мнение, так это их не просто сажать надо, а «валить» без суда и следствия. Прямо там, где поймал!

— Ага! — улыбнулся я: — В туалете поймаем, прямо там, в сортире и замочим! Не толерантно как-то!

— Это уголовное преступление! — отбрыкнулся Воробьёв.

— Не-е-ет, — покачал я пальцем. — Это твоё нетерпимое отношение к секс-меньшинствам. За разжигание розни своя статья есть.

— Там ни слова про «ахтунгов»! — отбился Костик.

— Это скоро изменится. Сто двадцать первую уберут, а в ту, что про рознь, не помню, какая там, про них вставят, — издевался я над советником.

— Возможно, — дёрнул недовольно он в ответ плечами.

— Да не возможно, а точно! — я откинулся на спинку бронекресла. — Лобби, брат, в законодательном органе! Я по своей работе вижу, что теперь рулят разные, чуждые нам лобби, проросшие в верхах, как наследие девяностых. Сначала жулики всякие, которые про права человека вспомнили, и теперь режимы похожи на пародию, а не на исполнение наказания. Теперь попробуй у зека что-то на этапе отнять или потерять! Затаскает свой же ОСБ. Зато и горячим их обеспечь, и постелью, и куревом. Скоро баб начнут просить. А за жуликами и «гомосеки» подтянулись. Потом педофилы разные голову поднимут, зоофилы, копрофилы, некрофилы и прочие геронтофилы с вуайеристами!

— Ужас какой! — притворно сложил ладони Мантик.

— Это с эстрады гнилым ветром наносит, — предположил Зайцев. — Там, я слышал, половина уже всех певцов, композиторов, продюсеров, артистов — «заднеприводные».

— Тлетворное влияние запада, — хлопнул я ладонью по столу, подводя итог. — Рухнул железный занавес, хлынула к нам вся эта распущенность и вседозволенность под маской свободы и демократии. Затопила гнилым болотом гласности и перестройки последние островки морали и идеологии. Пока последний бастион держится такими, как мы, но скоро и он падёт. Так что пойдём, господа, внесём свою лепту. Одним извращенцем меньше будет!

И встал из-за стола, подхватив бумаги. «Наган» уже угнездился в кобуре, по ноздри забитый патронами. Дальше тянуть не было возможности. Я и так откладывал казнь три недели. Не хотелось мне стрелять в этого чудного несуразного взяточника, хоть и наворовал он порядочно. Не потому, что стрелять его надо за воровство или за его неверную ориентацию. А просто этот человек, на мой взгляд, раскаялся до самого своего дна, вывернул всё нутро наружу. И сам старался теперь истово загладить вину покаянием. К нему часто заглядывал отец Сергий, беседовал по душам, выходил довольный. Только Иванов не стал вливать свои капиталы в комиссию по помилованию. То ли не успел, то ли не сообразил, то ли проникся так, что не думал об этом. Много тут причин, не разобраться сразу. Возможно, перекрыли ему «кислород» доблестные наши фискальные органы, сами или по указке сверху, возможно, груз вины был так велик, что, наконец, почувствовал он облегчение от того, что всё уже случилось и теперь не надо жить и бояться. В общем, встал он на праведный путь, а вот тут-то ему и крышка. Жернова мелят медленно, но неотвратимо. А без купюрного масла механизм не запинается, и выдаёт стандартный вердикт: «в прошении о помиловании отказать!».

Когда я зашёл в камеру к Иванову, он, заметив остальную мою свиту, сразу всё понял. Встал, обречённо свесив плечи, но твёрдо, решительно. Покидал в пакет свои вещи. Молча выслушал мою привычную речь, кивнул на том месте, где я сообщил о том, что ему оставляют приговор без изменения. Будто заранее знал или даже надеялся на такой исход. Скорее всего, он уже смирился и не питал надежд на чудо. Поэтому и не стал канючить или гневаться, или закатывать невольную истерику, а, просто повернулся ко мне, посмотрел в глаза и сказал:

— Я сегодня видел сон. Чётко помню, что я лежал в своей ванной. Мылся так, не спеша, основательно. Даже запах шампуня помню. А потом полотенцем вытерся и шкаф открыл, чтобы одеться. А там все костюмы — белые. Я оделся, поглядел в зеркало, стою весь в белом. Гигиенические процедуры, значит, гражданин начальник? Я понимаю. Пойдёмте…

И вышел бодро в коридор, где его стандартно, но аккуратно сунули грудью и лицом в стену. А потом так же смело, твёрдо чеканя шаг, не озираясь и не крича ничего остальным сидельцам, зашагал в наш лабиринт, откуда нет возврата, по своей последней «зелёной миле», к резиновому эшафоту. У Христа Голгофа была горой, а в нашем лабиринте она перевёрнута вверх ногами, уходит верхушкой в подвал. Это потому, что мы казним настоящих Варавву, Гестаса и Димаса во всех их проявлениях. И нет скидки на раскаяние и обретённую святость. Наша гильотина с лейкой вместо ножа равнодушно примет любого, без сбоев и поломок «исполнит» привычное действо, а потом легко смоет все следы до будущего раза. И так бесконечно. По кругу. Как в филиале Ада на земле. Самый первый, нулевой круг тут. В мрачных подвалах заштатных колоний по всему миру. На перевёрнутых Голгофах терпеливо притаились кривые «гусаки» гильотин, во тьме поджидая своих клиентов. Никто не забыт, ничто не забыто. Ни профессор анатомии Жозеф Игнас Гильотен, ни зубной врач, тяготеющий к стульям, Альберт Саутвик, ни, те же оружейники братья Наганы. И все их специфические поделки, позволяющие поставить рубку голов на поток, оригинальное применение простого электричества или банальные пули, как у меня в патронах к пистолету. Всё только видоизменилось немного, мимикрировав согласно требованиям момента, а суть осталась та же, что и десятки тысяч лет назад.

Око за око.

В душевую, лоснящуюся сухой матовой чернотой резины, он шагнул свободно. С интересом осмотрелся, крутя головой. Всё ещё послушно скрестив руки за спиной. Потом повернулся к нам, в онемении следящим за каждым его движением. Он был ниже меня на полголовы, толстенький, но не заплывший, с кругловатым лицом. Оно не было сейчас перекошено страхом, не сводила его судорога отчаяния, а глаза, хоть и непроизвольно выпученные от внутреннего напряжения, всё равно осмыслены и не бегают по сторонам. Такой выдержки я не припомню за всю свою практику.

— Вы что-нибудь хотите напоследок? — робко спросил я, чувствуя одновременно неловкость и горячее желание выполнить последнее желание приговорённого.

— Я не курю, — чуть улыбнулся краем рта Вадим Александрович. — А другое, я слышал, тут не возможно. Впрочем, скажите, могу я помолиться?

Я оторопело посмотрел на свою команду. Те так же опешили от такой необычной оригинальной просьбы. Костик хмурился, Лёха совсем потерялся, а Мантик тупо раздувал ноздри с каменным лицом.

— Да, конечно, — я махнул руками в пригласительном ободряющем жесте.

Он поставил пакет в угол, прислонив к стене, потом аккуратно опустился на колени, наклонил голову и свёл на груди руки. И тихим голосом, себе под нос, принялся бормотать. Но в наступившей тишине мы слышали чётко каждое слово:

— Святой Боже, Святой Крепкий, Святой Бессмертный, помилуй нас. Отче Наш, Иже еси на небесах! Да святится имя Твоё, да придёт Царствие Твоё, да будет воля Твоя, как на небе, так и на земле! Хлеб наш насущный дай нам днесь, и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. Не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого, — и заладил много раз подряд: — Господи, помилуй, Господи, помилуй…

Я же подумал, что Вера, в которую он так самоотверженно и без оглядки, как в океанскую пучину, опустился, а правильнее сказать, взлетел, как птица в небеса, очень ему помогает контролировать простые человеческие страхи и сомнения. Вера не терпит сомнений, если она истинная, она полностью, непробиваемым коконом укутывает человека, защищая от внешних невзгод вроде ужаса небытия, боли от экзекуции и щемящего своей неизвестностью таинства загробного мира. И с завистью отметил, что не могу так же истово и безоговорочно поверить, чтобы убить сомнения и успокоить льва.

— Придите, поклонимся Царю нашему Богу! — и резко, но осторожно ткнулся лбом в резиновый пол: — Придите, поклонимся и припадём Христу, Царю нашему Богу! — и опять отбил поклон: — Придите, поклонимся и припадём Самому Христу, Царю и Богу нашему! — и вновь согнулся лбом до резины.

Я бывал в церкви, стоял там, слушал службы, крестился, хоть и чувствовал себя в этот момент неловко, но чтобы вот так, на коленях отбивать поклоны, на такое меня бы не хватило. Или перед смертью становится всё равно, отлетает шелуха привычек, растворяются сахаром в кипятке Веры комплексы, спадают оковы гордыни? Интересно, если бы ему всё же изменили приговор, молился бы он так же рьяно и самозабвенно? Или закрылся бы, внутренне потирая ручки и радуясь без внешних симптомов? Однозначно, он бы не вернулся к прежним мыслям, не стал бы вновь тем же чиновником без совести, но со страхом, чтобы опять хоть и бояться, но воровать. Вера неуловимо изменила его. Лишила главного ущербного чувства, его страха перед возможной поимкой, перед возможным раскрытием его пристрастий, его сделки со своей загнанной в непроходимый лес, затравленной и забитой совестью, оглушённой оргиями, алкоголем и трусливым забытьём.

— Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот твоих очисть беззаконие моё. Наипаче омой меня от беззакония моего и от греха моего очисть меня; как беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе единому согрешил и лукавое пред Тобою сотворил; как да оправдаюсь во словах Твоих и поборю, всегда судить Ты. Сам потому, в беззакониях зачат есть, и во грехах родила меня мать моя. Сам потому, истину возлюбил эту; безвестная и тайная премудрость Твоя явила мне это. Окропивши меня иссопом, и очищусь; омой меня, и паче снега убелюсь. Слуху моему дай радость и веселие; возрадуются кости смиренные. Отврати лице Твое от грехов моих и все беззакония моя очисти. Сердце чисто создай во мне, Боже, и дух правый обнови в утробе моей. Не отвергни меня от лица Твоего и Духа Твоего Святого не отыми от меня. Воздай мне радость спасения Твоего и Духом Владычным утверди меня. Научу беззакония путем Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся.

И отсидел бы наш взяточник свой срок, выйдя пожилым, но вполне сохранившимся человеком, пережив в тюрьме все старые пороки и искушения. Молился бы себе потихоньку, да воспитывал праведность. И ещё много бы хороших годных добрых дел успел сделать на воле. А я бы последил, чтобы сокамерники его не обижали. Да, тут спецконтингент не любит разные проявления человеческой натуры. Не любит наглости, не любит вранья, не любит хвастовства. А вот набожность, скромность и правильность вполне терпит. Не то, что считает это за слабость, скорее скрыто, но с почтением уважает. И принимая таких за блаженных, даже иногда сам проникается и начинает верить. И по духовной тяге, и от скуки, и от долгих внутренних размышлений и переоценки ценностей внутри этого замкнутого мирка. Вот только не судьба вышла гражданину Иванову, так рьяно ступившему на путь очищения от грехов. Осталось дождаться окончания его последней молитвы.

— Он читает отходную молитву, — чуть слышно выдохнул у меня за спиной Зайцев. — По себе…

— Избавь меня от кровей, Боже, Боже спасения моего; возрадуется язык мой правде Твоей. Господи, уста мои открой, и уста мои возвестят хвалу Твою. Как ещё бы восхотел эти жертвы, дал бы ибо: всесожжения не благоволишь. Жертва Богу дух сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит. Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона, и да воздвигнутся стены Иерусалимские. Тогда благоволи жертву правды, возношение и всесжегаемое; тогда возложат на алтарь Твой тельцы, — Вадим Александрович вдруг замолк, застыл в своей позе, а потом ясным спокойным просветлённым голосом сообщил: — Я готов!

Читал он свою молитву наизусть, старательно, чуть напрягаясь, вспоминая, чтобы выразить её так, как сам понимал, вставляя более знакомые, привычные слова, но, не теряя сути. И постепенно проникался, напитывался уверенностью, доходил до своего маленького незаметного экстаза. Теперь же он окончательно раздавил свой страх и оставил позади всё, что сопровождало его в жизни. Он был готов переходить в новый непознанный мир, и ожидал этого с радостью от ощущения своей беспредельной внутренней свободы.

Голос был уверен и спокоен, ни один мускул предательски не дёргался. Он просто стоял на коленях и смиренно ждал освобождения. И это было поразительно. Я же, поняв, что прелюдия закончена, и говорить что-то будет неуместно и лишне, просто вытащил, стараясь не шуметь, пистолет, взвёл курок с оглушительным треском, приблизил дуло к его затылку, стараясь согнуть руку так, чтобы попасть куда нужно, повёл палец, нажимая крючок.

И совесть моя чуть шевельнулась на своей тумбе, но вновь прикрыла глаза. Я не чувствовал теперь страха наказания за творимое убийство. Я наоборот, словно отпускал его в лучший мир, которого он теперь с невероятным смирением и нетерпением ждал, заражая попутно и меня своим бесстрашием. Я не творил зло, я помогал окончательно обрести Бога, хоть в глубине души и досадовал, привычно смущаясь своей ролью посредника. Киллер поневоле, лучше не скажешь. Ни удовольствия, ни удовлетворения, ни вознаграждения, только горькое осознание того, что это моя участь, и жребий выпал мне быть убийцей по закону.

Выстрелил.

Голова Иванова дёрнулась резко, но череп выдержал, не лопнул фаршем в стену. Попал я правильно. Пуля вошла как надо, вмиг взбила в пену желе мозга, ткнулась в толстый свод и срикошетила обратно, добавив хаоса в черепе, окончательно разметав все сложные нагромождения извилин, порвав все контакты и связи.

Убив наповал.

Тело его медленно свалилось ничком на пол. Из чёрной дырочки среди волос натекла робкая одинокая струйка тёмной крови. Вот так. Спокойно, без соплей, криков и бардака. Без эффектных фонтанов крови, мозга и мочи. Аккуратно и филигранно. Идеальная казнь. Все бы так.

Манин протиснулся рядом, присел, послушал стетоскопом биение сердца, приложил палец к месту на шее, где проходила артерия. Ничего не услышал и не нащупал. Коротко констатировал безоговорочное наступление летального исхода. Вернулся, выйдя из душевой, к остальным.

— Пошли, — опустошённо повернулся я к своей команде, пряча дымящийся «Наган» в кожаное ложе.

Хорошо, что щелчок курка оказался громче самого выстрела. Два разных звука, две вехи, разделяющие жизнь Вадима Александровича на «до» и «после». На бытие и небытие. После выстрела уже не важно, какой грохот он породил. Дело уже сделано. Но всё равно страшно. Я чуть не всполошил свою дремлющую совесть громкими нелепыми звуками. Нельзя её будить. Она наоборот должна крепче уснуть. Странно, как выстрел может быть тише звука взводимого курка?

Или мне так показалось?

А всю торжественность момента враз испортил хам и невежа Мантик, которого напрягало ожидание конца молитвы, заставляя скучать и переминаться с ноги на ногу. Поэтому он ляпнул, стараясь разрядить обстановку и уесть Веру казнённого:

— Аллах акбар! Иванов «принял ислам»!

— Заткнись, придурок! — я толкнул его локтём и пошёл вперёд, к лестнице, возглавив свою молчавшую команду.

— Крепкий попался «ахтунг», не зассал! — немного восхищённо, немного расстроено сказал, проходя за мной Костик. — Уважаю. Хоть и не люблю…

— Здесь каждый раз по-разному, — заметил очевидное Зайцев. — Ни разу пока не повторилось!

— Я тебе больше скажу, — не оборачиваясь, сказал я. — Никогда не угадаешь, как поведёт себя тот, кто шагнул за резиновый порог. И ждать можно чего угодно. И всегда не то, на что рассчитывал или мог представить. Специфика уникальная. Вырастешь, книгу про это напишешь!

— Я не силён в беллетристике, — огорчился Алексей.

— Тогда мемуары! — подсказал Манин.

— Мемуары подписка о неразглашении не даст издать, — пояснил я. — Только выдумка и эзопов язык, только полунамёки между строк имеют шанс пролить свет на наш нелёгкий труд санитаров генофонда. Ведь мы — бойцы невидимого фронта, не за славу и награды исполняем свой священный долг. Исключительно по совести и зову пламенного сердца.

— Эх, замполитов упразднили, — посетовал Мантик. — Вам бы там цены не было!

— Прогиб засчитан! — ухмыльнулся я, подколов начмеда.

У КПП нас встретил дежурный смены, таинственно приглашавший меня внутрь. Когда я шагнул внутрь, из «дежурки» мне на встречу выскочил подполковник Калюжный, немного растерянный и будто пойманный врасплох. Я молча удивлённо поднял брови, но он лишь буркнул: «Внеплановая проверка. Здравия желаю», и быстрым шагом двинул в административную половину.

Посмотрев ему вслед, я немного напрягся и задумался. Что ему тут надо в собственный выходной? Опять ходит вокруг меня, сжимает кольцо, наблюдает и вынюхивает. Видимо, просёк, что записей нет, вот теперь лично пытается что-то увидеть. Да только хрен он угадал. Сегодня всё прошло, как по маслу. Идеально. Так что остался ты, не солоно хлебавши, Андрей Евгеньевич!

Я махнул своим, мол, идите вперёд, сейчас догоню, и заглянул в «дежурку». Оказывается, мой скорпион Кузнецов опять «маяковал» руками в камеру, призывая начальника колонии на разговор. Оригинально получается. Значит, теперь не я сам хожу к нему, когда пожелаю, а он теперь находит подходящий момент, чтобы вывалить на меня новую порцию интересного плетения кружев своей богатой фантазии. Совсем субординацию пошатнул, чертяка. Ладно, пусть помашет пока ластами, я оформлю документы, тогда и выберу минутку, чтобы заскочить к Олегу Адамовичу. Так я и сказал дежурному, добавив, чтоб он не забыл прикрутить настройки камеры и в этой камере. Смешно получилось. Разные вещи имеют одинаковое название. Как и в английском. «Снимать» и «стрелять» у них одно слово. Кстати, «снимать» напрямую связано и с камерой, которая «видео». Тут всё зависит от контекста. А если так: «В камере камера снимает, как стреляют»?

Вот переводчики голову сломают!

Закончив с бумагами и распрощавшись с расстрельной командой, я ещё немного посидел в своём кресле, приводя мысли в порядок. Подумал, а не выпить ли мне? Потом решил, что и так сегодня бодр, чтобы лишний раз грузить нервную систему. Ведь Кузнецов говорил умные вещи, следить за его мыслью надо внимательно, иначе, упустив кончик, потом придётся возвращаться опять к началу. Так что спиртное подождёт. А вот Кузнецов уже ждёт. И я жду, когда можно будет вновь попытаться пошатнуть его бетонное безразличие к судьбе своих жертв. Скрывает он что-то, очень ловко скрывает. Не может быть такого, чтобы его совесть умерла насовсем.

Вот и попробую выяснить.

Олег Адамович встретил меня, сдержано улыбаясь. Так как, в первый раз он проявил благоразумие и великолепную выдержку, что, вкупе с его установленной врачами вменяемостью, давало основания полагать, что он не кинется на меня без причин и внезапно, приковывать его к табурету я не стал. Он это воспринял, как должное, но подспудно отметил, что уровень доверия у нас повысился. Я понял это по благодарному взгляду, быстро мелькнувшему и потухшему, но так, чтобы я успел это определить. Что ж, можно и побеседовать.

Так я стану на шаг ближе к заветной тропке.

А он поелозил, удобнее устраиваясь на далеко не мягком сиденье табурета, выпрямил спину и смотрел на меня сдержанно, из вежливости к гостю, предоставляя ему право первому задавать вопросы. Чтобы подыграть мне. Моя игра — мои правила. Как бы извинение за то, что он отказался говорить со мной в прошлый раз. И я ударил прямо в лоб:

— Итак, Олег Адамович, ты сказал, что совершенно не чувствуешь вины за убийство детей, при этом оставаясь совершенно нормальным человеком. Не ущербным, не психопатом, не сумасшедшим. Это очевидный факт. Но такое в принципе не возможно. Ты или придуряешься, или скрываешь от меня нечто очень важное, определяющее звено в такой твоей позиции.

— А вот это правильный вопрос, — сверкнул тусклыми антрацитами глаз Кузнецов. — И об этом я могу рассказать. Только вновь не в прямую. Необходимо пояснить это на несколько отвлечённых вещах. Чтобы потом было легче всё поставить по своим местам. Логично и стройно. Так, чтобы картина явилась разом и во всей красе.

— Я слушаю.

— Начнём с того, что человечество так устроено, что оно привыкло всё систематизировать. Сначала у себя в голове, после среди окружающих, неформально, потом и законодательно. Чтобы не позабыть, не упустить потом нечто важное, определяющее, и опираться в дальнейшем на эти прецеденты, как нечто неоспоримо правильное, краеугольное. Это происходит, в свою очередь, от того, что хоть память человека абсолютна, но багаж накопляемой информации растёт, и удержать всё разом в голове невозможно. Физиология, естественный процесс. Поэтому человек помнит только самые яркие события, произошедшие с ним в жизни. И хорошие, в силу уникального устройства памяти, но и некоторые плохие, чтобы было с чем сравнивать. Так же и в законодательной практике. Преступления делят на важные и второстепенные. Соответственно вынося разные наказания за то или иное. И главная ошибка даже не в том, что все события в природе, в принципе, одинаковы. Равнозначно ценны для неё, без ярлыков, делящих их на хорошие события и плохие. Главная ошибка в том, что последствия этих событий непредсказуемы для будущих поколений определённых представителей этой природы, которые научились для себя определять качество событий. Судить о том, хорошо это или плохо. К примеру, жили же давным-давно динозавры. Долго, гораздо дольше человека. Пусть они не создали письменность, не стали разумными, но предпосылки для развития того же человека они неосознанно отметали. Каков с точки зрения человека этот факт? Хорошо это или плохо?

— Субъективно с точки зрения человека — это плохо, — не стал спорить я против этой хитрой подводки.

— А с точки зрения динозавров это хорошо, — продолжил банальную мысль Кузнецов. — И вот, в один прекрасный день прилетает метеорит. И гробит всю цивилизацию динозавров под корень. Такое событие однозначно трактуется с позиции вымерших ящеров, как плохое, а с нашей точки зрения, в пользу человечества, как хорошее.

— Это природа, у неё свои законы, — пожал я плечами.

— Да нет там никаких законов. Что, уцелевшие динозавры подавали в небесный суд на вероломно упавший астероид? Просто случилось некое событие. Можно его назвать важным. Которое все запомнили. Заметьте, природа не имеет судебных институтов, опираясь только на естественный отбор. Который можно с натяжкой признать совершенным законом. И который попытались утрировать люди в то самое «око за око». И закон этот долгое время всех устраивал, потому что был наиболее приближён к природе. Человечество развивалось, теряя некоторые важные инстинкты и заменяя их изменчивыми, подстраивающимися под текущий момент, законами. Оно, не желая признавать свою животную природу, стало заменять естественные рефлексы и модели существования ради выживания вида понятиями из другой оперы. Придумало мораль, и из неё вытекла нравственность. Освоило гигиену, из которой потом вкупе с любопытством произошла медицина. Ведь до последнего времени люди не знали, что такое рак. Они просто умирали от неизвестной, не констатируемой болезни. И списывали её на духов, на воспаление желчи или на промысел Божий. Кстати, из-за слабого развития естественных наук все природные явления разом определили в понятие религии, которая с помощью целого пантеона богов легко и убедительно объясняла все эти молнии, громы, потопы и вулканы с цунами. Всё меняется, но религия живуча, она так крепко срослась с человечеством, что породила истинную Веру. Как у того, кого вы сегодня казнили.

— А откуда ты знаешь, кого я сегодня казнил? — немного удивился я, сделав вид, что считаю это откровением. — И что вообще его казнили?

— Не будьте наивным, Глеб Игоревич! — чуть улыбнулся одними губами Кузнецов. — Здесь и у стен есть уши, а имеющий их, да услышит! К тому же мне не трудно сложить два и два, чтобы сделать правильный вывод, что это будет четыре.

— Допустим. Тогда откуда ты узнал про остальных? И точно знаешь, что того же Дубинина не расстреляли?

— Вы внимательны и наблюдательны. Об этом мы обязательно поговорим подробно, но, опять же в следующий раз. Примите на веру. Скажем так, я предположил, и мои предположения оказались верными.

— Темнишь, Олег Адамович! — погрозил я ему пальцем, понимая, что он всегда может сослаться на излишнюю болтливость персонала и свои сверхчуткие уши.

Но, так как откровенной крамолы или явных несоответствий в его повествовании не прослеживалось, я благосклонно решил не придавать пока этому решающего значения. Скажем так, отложил на потом это слабое звено его цепи. Ведь вся цепь не крепче своего самого слабого звена?

— Нисколько, — серьёзно покачал головой Кузнецов. — Однако, с вашего позволения, я продолжу. Дело не в том, казнили вы кого-то или нет. Дело в вашем отношении к казни. Вы считаете, что совершаете нечто злое. Когда-то кто-то твёрдо определил, что есть зло, а что есть добро. И все теперь слепо кивают, каждый раз примеряя любое действие к вырезанному кем-то незапамятно давно лекалу. И сразу видят, добро перед ними или зло. А ведь сама природа не понимает, где добро, а где зло. Для неё любой процесс — просто процесс.

— Вот именно! А только непосредственные субъекты этого процесса определяют сугубо для себя, где у них тут добро, а где зло. Лев жрёт антилопу, для него это добро, он насытится, и будет жить. Для антилопы же процесс её пожирания однозначно зол. Несправедлив.

— А для природы всё гармонично. Если бы львы ели травку, они всё равно были бы для антилопы злом, лишая её корма. Вот только у антилоп нет суда, чтобы судить львов. Сама природа разумно контролирует процесс пищевой цепочки. И лемминги сами прыгают со скал, и львы мрут от голода сильно расплодившись, и антилопы могут осатанеть и встать в круг рогами наружу, своей массой затоптав агрессора. Это частности. Исключительные, крайние проявления. Мы же говорим о некой середине, откуда всё ответвляется, и которая является тем стержнем, вокруг которого и существует цивилизация. У животных всё просто с нашей позиции. Люди не так явно делятся на антилоп и львов. И им нужны законы регулирования. А для закона главное, понять, что есть добро, за которое надо поощрять, и что есть зло, которое надо искоренять. У людей от своей разумности непреодолимая тяга всё систематизировать. Они изучают абсолютно всё вокруг, делают поверхностный, а потом и глубокий осмотр, и, посчитав, что поняли всё о предмете, навешивают на него ярлык. Это лев. А это антилопа. Это собака, а это кошка. Они разные. Собаки ненавидят кошек. И так далее. А случаи, когда собака и кошка дружат, относят к исключениям, подтверждающим общие правила. И так обо всём. Это горячее, это холодное, это синее, а это красное. Это хорошо, это плохо. Это добро, а это зло. И всё. По этой схеме больше не надо задумываться и сомневаться, что зло это однозначно плохо, а добро — однозначно хорошо. Упрощение для всеобщего понимания. Но тут вдруг, время от времени, возникает некая нестандартная ситуация. Это бобр, а это утка. А вот это — утконос. Он имеет признаки и того, и другого. Что же это? Нечто новое. Отдельное существо, которое надо вынести непременно особняком, чтобы не возникало путаницы и лишних вопросов. Это не помесь бобра с уткой, а самостоятельный утконос. И нельзя смешивать во избежание хаоса. Есть утки, есть бобры, а есть утконосы. Есть добро, есть зло, а есть нечто среднее, например, нейтральное равнодушие, называемое нирваной. Но это иллюзия. Самообман. Нет никаких уток и бобров. Есть только утконосы. Каждый неповторим в своей уникальности. И нельзя назвать одного утконоса добрым, только потому, что он больше похож на бобра, а другого злым, так как тот смахивает на утку. Каждый утконос уникален сам по себе. Зло не однозначно плохо, а добро не априори хорошо. Да и нет ничего этого, есть только то, что вдолбили нам с детства. Ещё в книжке: «Что такое хорошо и что такое плохо». А кто станет сомневаться, того быстро приведут в чувство карательные органы. А если он не переходит грань текущего закона, за него принимаются церковники, которые сначала попугают его Адом, где еретику гореть вечно, а потом соблазнят Раем, где львы с аппетитом кушают капусту и вообще все довольны. Что, по сути, если представить, вообще полный абсурд. Счастье есть состояние мимолётное. Нечто, что наступает и проходит. Чтобы было, с чем его потом сравнить. Находиться постоянно в состоянии счастья невозможно, ибо пойдёт привыкание и девальвация этого состояния, нисхождение его к стандарту. К норме. И, как следствие, поиск нового допинга, нового раздражителя. Нового счастья.

— Это вопрос вообще спорный. Про Рай, Ад и прочие составляющие загробной жизни, — не согласился я. — Ни доказать, ни опровергнуть наличия или отсутствия того и другого никто не может. На то и Вера, чтобы верить. Она не может стать уверенностью, чтобы в свою очередь не девальвировать себя. А у нас просто вопрос свободы воли. Хочешь — верь, хочешь — не верь. Вера — дело добровольное.

— Бесспорно! — горячо согласился в этом пункте мой скорпиончик. — Никто не заставит верить насильно. Но тогда не стоит напрочь отвергать и альтернативное мнение. Упершись рогами в Веру, не стоит слепо идти её путём. Не для того, чтобы мучить себя сомнениями, не для того, чтобы менять саму Веру, если вдруг контрдоводы покажутся вдруг убедительными. Просто, вселенная так многогранна, что имеют место существовать все мнения и все предположения. Ведь человечество непрерывно развивается. Мы вышли в космос, заглянули в микромир, пустили коллайдер, что не мешает всем желающим верить в Бога. Хоть его никто и не видел, и нет ни одного научного доказательства.

— Нет и убедительного опровержения, — парировал я.

— И не будет! Бог, если он есть, не глуп, и настолько велик, что не допустит самой малой утечки информации про себя. Такова его игра. Мы живём на захудалой планетке, вращающейся вокруг заштатной звёздочки на закраине галактики. С чего все решили, что мы исключительно уникальны? Что Бог непрерывно смотрит на нас и контролирует всё? Заметь, религию и веру придумали ещё когда все не сомневались, что планета плоская и находится в центре мира, а весь остальной космос вращается вокруг неё. Потом, конечно, подредактировали, но осталось главное — религия и Вера. И стало очень удобно списывать любое естественное, но неизученное, а потому пока необъяснимое природное явление на Божий промысел. Плодить уток, бобров, и иногда утконосов. Теперь у них целый зоопарк с описанием в каталоге под названием «Библия». Есть там много интересного и про Рай, и про Ад, и про Бога. Вот только не думайте, что Бог озабочен исключительно спасением наших душ и тотальным попаданием каждой из них в Рай. Если логично продолжать цепочку его замысла, который может оказаться и ложным, по разумным, озвученным выше причинам «промысла Его», то главная задача Бога отнюдь не спасение каждой души или всего этого конгломерата. Ведь какова конечная точка существования вселенной, если в ней есть Бог?

— По Библии это Судный день. Конец света.

— Так, тепло. И что будет, когда Суд над каждым закончится?

— Все получат по заслугам и отправятся праведники в Рай, а грешники в Ад.

— А потом?

— Будут там вечно наслаждаться или вечно гореть.

— А потом?

— Не будет потом. Это будет длиться вечно.

— Ошибочка. Даже вселенная не вечна. Она рождается из Большого взрыва, а потом медленно сжимается обратно, пока не схлопнется, чтобы повторить цикл.

— Причём тут Бог?

— Ведь он же её создал? — Кузнецов пытался загнать меня в какую-то хитрую ловушку, и у него это получалось из-за моих слабых знаний теософии. — Значит, даже если представить, что он не часть её, а нечто, над ней, отдельное, то зачем ему это цикл? Какой в нём тогда смысл?

— Чтобы всё начать сначала.

— То есть, цикл без развития, без прогресса, ради цикла? Не кажется ли это несколько пресной целью для такого оригинала, как наш христианский Бог? А ведь отгадка на поверхности.

— Возможно, в следующем цикле он наберёт больше праведников себе в Рай, чем в прошлом, — представил я себе эту картину.

— Верно. А если развить мысль? Довести до логичного конца?

— В какой-то раз в Аду не останется ни одного грешника.

— Верно. А кто же там останется?

— Демоны.

— А кто там главный?

— Дьявол. Но причём тут это?

— Притом, что, как вариант, главной задачей Бога, помимо полного и всеобщего «обезгрешивания» всего человечества, является именно раскаяние того, с кого вся игра началась. Когда раскается сам Сатана, тогда и прервётся весь бесконечный цикл. Остановится и застынет в вечном наслаждении, без того, чтобы кому-то гореть. А раскается он не раньше, чем в Аду станет пусто. Сначала в Рай перетекут все грешники, потом все демоны вернут себе ангельские крылья, а в итоге Люциферу не останется ничего, как покинуть свой опустевший Ад, чтобы в искреннем раскаянии обрести своё старое звание верховного архистратига и позабытое имя Денница. А люди — лишь пешки, расходный материал на этой вселенской доске. Но, это только с точки зрения христианской религии. В реальности всё может оказаться проще. Или сложнее. Вот вопрос Веры в Бога, к примеру. Учёные открыли чёрные дыры. Это факт. Они очень загадочны. Настолько, что те же учёные говорят, что внутри их перестают действовать абсолютно все известные законы физики. И само время меняет ход. Это тоже факт. Так почему бы не начать верить в чёрные дыры, как в проявление вселенской божественной сути?

— Потому что дыры есть. И это факт. А факт — уже уверенность. А она и Вера, это как вещество и антивещество. Не могут быть в одной вселенной, — я аж загордился собой, так ловко вывернувшись из подставленной ловушки.

— И хоть мы не можем увидеть или пощупать чёрную дыру, мы верим в то, что она действительно есть. Мы в этом уверены. И не станем молиться тому, что можно в потенции посмотреть, пощупать, изучить и систематизировать. А потом и использовать в прикладных целях. А Бог, он где-то в нашем сознании, куда не дотянуться ни рукой, ни глазом, ни манипулятором. Он неуязвим, пока он в головах. Где-то на одной полочке, рядом с добром и злом. Они неразрывно все связаны между собой, но это самообман. Это просто три разных утконоса. Три нейтральных понятия. А мы привыкли присовокуплять к ним некоторые свойства, которых они не имеют, но нам так добро, зло и Бог кажутся понятнее, объяснимее, ближе и роднее. Подмена, самообман, самовнушение и в итоге ложное построение модели существования, многочисленные нестыковки, казусы и парадоксы.

— Если так думать, получается, что убийство есть естественный процесс, не подлежащий осуждению, а всё остальное можно списать на неподсудность по той причине, что каждое явление нейтрально, — поймал я всё-таки скорпиона за хвост. — Это просто доведение отдельно взятой мысли до абсурда. Полное выворачивание её наизнанку. Это интересно, но не практично. И всё равно не оправдает злодейство никогда. Просто потому, что это модель без питания. При такой позиции вселенная встанет. Нет тока — нет движения. Нет движения — нет жизни. А ток — это как раз противостояние добра и зла. В другой вселенной возможны другие варианты противостояния, но ток есть необходимое условие их существования.

— Очень верная мысль. К сожалению, все вселенные не придумали альтернативы более блестящей, чем эти два простых термина. Однако, я ни в коей мере не собираюсь настаивать на своей невиновности, доводя мысль до абсурда. Это было бы наивно. Я просто подвожу к общему пониманию проблемы. Вы уже прониклись осознанием, что не всё так просто в нашем мире. Это большой шаг вперёд. И как ещё один практический пример, я хочу вас спросить, что вы думаете о порядке и хаосе?

— В общем смысле?

— Да. Начиная с вселенского в целом и спускаясь до посредственного, насущного, бытового.

— Есть выражение: «вселенский хаос». Из него потом родились все упорядоченные составляющие: планеты, звёзды, галактики. Есть хаос бытовой, проще — беспорядок. Получается, порядок и хаос — антонимы, — описал я примерную общую картину.

Это было увлекательно. Кузнецов «втирал» мне всякую ахинею, но делал это так убедительно и ненавязчиво, что можно было заслушаться. А потом он так увлекался, что поймать его на досадной логичной ошибке, на мелочи, рассыпающей весь его сложный карточный замок в труху, было просто и легко. Главное — видеть всю картину разом, а это возможно только при напряжённой работе мысли и чётком отслеживании его доводов, их построении, очерёдности выводов и общей схеме перед внутренним взором. Сложно, но интересно. И некоторые из них являлись неоднозначными, с которыми можно и согласиться. Или против которых трудно поспорить. В общем, рациональное зерно в этих бреднях безусловно было. И не одно. Интересный собеседник. И начинает он основательно, издалека, проясняя главный вопрос последовательно, постепенно, системно. Похоже, мы идём с ним в одном направлении.

Идём по зачаткам нужной мне тропы.

— Всё правильно, — одобрил мою мысль Кузнецов. — А теперь я постараюсь вас в этом разубедить. Мы привыкли в бытовом плане считать порядком тот случай, когда все предметы стоят в предписанных им местах, согласно стандартной схеме. Так нам проще ими манипулировать и это не вызывает у нас дискомфорта. Хаос же — это нарушение порядка. Предметы перемешаны, нарушены логические цепи их связи с определёнными местами их нахождения, происходит когнитивный диссонанс и рождается дискомфорт, то есть отрицательная эмоция. Но это с точки зрения простого индивидуума, привыкшего к порядку и воспринимающего это понятие, как некую систему, вызывающую положительные эмоции, только потому, что его так учили с самого начала. Как пример частного случая противоположности, можно привести следующее: некоторые маргиналы прекрасно ориентируются в том хаосе, который вокруг них, и который они сами создали. Просто для них это свой порядок. Но это скорее шутка, передёргивание и манипуляция терминами. Однако, порядок, в нашем понимании, вещь приходящая, хотя бы потому, что его надо постоянно поддерживать. Иначе всё снова скатится к хаосу. И чем сложнее порядок, тем быстрее происходит этот процесс. Например, простая лопата, хоть и малоэффективна, но гораздо надёжнее экскаватора. Вернее, если сломается экскаватор, ремонт его затянется в разы дольше, чем починка простой лопаты. Да и срок службы у них будет разный. Каменный топор надёжнее пулемёта, потому что его порядок примитивен. Камень, верёвка и древко. И тому подобное, аналогов тьма. Вопрос качества, комфорта и коэффициента полезного действия мы оставим в стороне, он, хоть и очевиден в преимуществе вещей сложного порядка, но нас теперь не интересует. Получается, что любая вещь, созданная для порядка, стремится к хаосу, к первозданному виду. Экскаваторы норовят сломаться, самолёты — упасть, вернуться в инертное состояние хаоса. То есть, изначальной точкой отсчёта являлся именно хаос, как состояние исходного покоя. А вся наша, да и вообще природная деятельность, это попытка упорядочить хаос, нарушить его покой, произвести из него порядок для собственного комфорта. И, как любое нарушение покоя вселенной, оно будет непременно приведено в изначальную стадию упокоенного хаоса. Деревья растут, потом умирают, гниют и разлагаются на то, из чего они изначально выросли. То же относится к любой вещи, предмету, явлению…

Он всё говорил, говорил, а на меня словно опускался ватный купол, заключая нас обоих в непроницаемый кокон странной общности. Кузнецов не гипнотизировал в общепринятом смысле, не программировал мой мозг, перестраивая его с помощью кодовых фраз. Только всё равно он напоминал мне некий манекен, а не живого человека. Робота, умеющего рассуждать. И голос его, хоть и правильный, даже приятный, но какой-то не живой, будто всё это произносит электронная программа. Нет, отвращения или явной тревоги это у меня не вызывало, речи его оказались интересны, умны и нетривиальны. Вот только его странный вид меня немного смущал. Он был похож на полую куклу, прихотью механика умеющую очень ловко маскироваться под человека. Пустую внутри, где вместо мяса и мозгов стоят реле и сенсоры, микрофоны и процессор. Безликий манекен с размытым серым неприметным и незапоминающимся лицом, пустой внутри.

Оболочка.

А ещё там прячется скорпион. Настоящая его сущность, Альтер эго. Он увлёкся, и не видит того, что я раскусил его насекомообразную составляющую. Пусть говорит, нам с ним в этом вопросе по пути. Я помогаю ему подсознательно прийти к тому, что сам изначально от него хотел. Выговариваясь, анализируя, он непроизвольно подходит к точке переосмысления и осознания. А потом и раскаяния. А заодно он невольно показывает мне ту тропу, по которой привык всё время ходить сам.

Симбиоз.

И я не мешал ему, прислушиваясь и внимательно следя за мыслью, чтобы вовремя поддержать разговор или указать на досадную промашку, вбить кол в брешь просчёта. Только вот снова свет вокруг него мерк, мир сжимался, погружаясь во мрак, тьма окутывала нас в этом небольшом каменном мешке. Будто его странные матовые глаза, как маленькие, неизвестные науке чёрные дыры, высасывали из камеры все люмены, люксы и канделы света от лампы под потолком. Вопреки всем известным законам физики, которые здесь переставали действовать.

— А теперь посмотрим на порядок и хаос во вселенском масштабе. Вот тут и начинается интересная замена понятий одно на другое, — разливался скорпион. — Очевидно, что при рождении вселенной, всё началось именно с первоначальной упорядоченности всего сущего. Иными словами, то, что мы привыкли считать первобытным хаосом, из которого потом стали возникать некие сущности, вроде звёзд и планет, есть на самом деле тот самый покой, к которому хаос всегда стремится. Иначе говоря, то, что мы привыкли считать упорядочением, вроде формирования звезды из пыли, есть на самом деле всего лишь процесс упокоения потревоженного хаоса, в свою очередь, после первозданного нарушения его покоя, и теперешнего его стремления к нему. Вселенная не упорядочивается, как нам кажется. Планеты, звёзды, галактики — это не порядок. Это всего лишь естественный процесс возвращения к покою. К хаосу. И получается, что произошла досадная подмена понятий. Хаос и есть настоящий порядок. А порядок есть лишь временное нарушение покоя хаоса. Он не то, чем кажется. Как и лев — не тот, кем мы его считаем. А совесть лишь химера, её нет. Мы привыкли думать, что совесть заставляет поддерживать внутренний порядок, но так как он является на самом деле хаосом нашего микрокосма, то она соответственно — призрак, порождённый воспитанием и моралью. Фантомный утконос. Её можно изничтожить окончательно, но это опасно в первую очередь для самого носителя. Он ведь находится не в полной изоляции. А потеря совести, как части моральной составляющей личности чревата конфликтом с внешней средой. Проще говоря, потерявший совесть совсем, рано или поздно совершает нечто, идущее вразрез с общепринятыми нормами общественной совести. И, как следствие, среда реагирует и нейтрализует нарушителя всеми способами, вплоть до кардинальных. Совесть сильно осложняет жизнь, но убивать её окончательно нецелесообразно. Зато совесть можно загнать в лабиринт без выхода. Она может смотреть за тобой в щели в кладке лабиринта, но мучить не сможет. Только предупреждать рыком, если будет видеть потенциальную опасность для носителя от его бессовестных действий. И всегда интровертно, сохраняя целостность лишь носителя, а не общих моральных устоев. В таком положении совесть будет лишь служить простым внутренним детектором, а не довлеть над всеми поступками, заставляя выбор становиться мучительным, приводя к нарушению внутреннего покоя и порядка…

Я встрепенулся. Не сразу, заворожённый открывающейся мне завесой над заветной тропой. Но всё же меня смутила одна маленькая деталь. Кузнецов случайно упомянул в своих переплетениях речей льва. А лев — это моё индивидуальное отождествление аморфной совести с понятным ассоциативным предметом. Вернее, зверем. Хищным и беспощадным, благородным и коварным, неподкупным и вызывающим уважение. Но и ненавистным от того, что он сожрал мой покой. И не хочет договариваться по хорошему, заставляя искать обходные пути. А откуда Олегу Адамовичу знать про мои внутренние ассоциации? Я ему об этом не рассказывал? Или он всё же умеет влезать в голову? И спросить как-то не с руки, глупо будет выглядеть. Он опять объяснит, что привёл первый попавшийся случайный пример, как яркий и доступный к пониманию. Скользкий хитрый скорпион. Или просто умный и проницательный хладнокровный убийца, профессионально заточивший свою совесть в лабиринт, и теперь получивший благодарного ученика, чтобы передать ему свою мудрость перед тем, как ученик казнит его? Надо срочно что-то делать с этим наваждением.

И тут мне пришла в голову совершенно простая и логичная мысль. Как противоположность всех сложных схем, выстроенных передо мной Кузнецовым. Я просто не с того начал разговор с ним на самой первой встрече. А он хитро и быстро увёл его в нужную ему сторону. А надо-то было выяснять не про чувство раскаяния или вины, а копнуть чуть раньше. И я запоздало перебил его, стараясь не упустить тот ключик, который так просто открывал ларчик:

— Извини, Олег Адамович, про совесть я всё понял. Это очередной утконос. Так же, как и его производные — раскаяние, осознание, чувство вины. Но вот объясни мне простую вещь. Если ты, как сам мне тут «втирал», не наёмный киллер, выгоды с убийств не имел, то тогда какова их причина? Мотив? Ведь не для развлечения же ты это делал? Иначе тогда я бы усомнился в компетентности врачей, поставивших диагноз: «вменяем»? Так как? — и я даже привстал с матраса, стараясь приблизиться к его чёрным провалам в глазницах, находясь почти в туннеле, потому что не видел уже вокруг себя никакого света, кроме отражённого от его лица.

— Вижу, — тоже чуть изменил позу, подавшись мне на встречу скорпион, — мои проповеди возымели действие. Я смог показать вам выход из того морального тупика, в который вы сами себя невольно загнали. Виной тому ваша тонкая душевная организация, внутренняя порядочность и несколько ключевых воспоминаний, вошедших в конфликт с реальностью. Надеюсь, я вам помог. А по поводу мотива всё сказано в моём деле. И это уже совсем другая тема. Тема для нашего будущего разговора, к которому вы опять должны подготовиться. Так что сначала прочитайте внимательно моё личное дело.

— Откуда ты знаешь, что я его не читал? — прямо, без реверансов брякнул я.

— Иначе вы спросили бы об этом гораздо раньше. Ведь вы так были уверены, что я виноват, что не придавали значения моим причинам. Я был для вас виновен по определению. И вас лишь смущало и раздражало моё спокойствие и полный отказ признавать вину. Отсутствие раскаяния. Атрофия покаяния. Разложение внутренней благодати с заменой её на таинственный стержень уверенности, пока непонятный вам. И чтобы не нарушать установившейся между нами тонкой связи, выгодной нам обоим, я предлагаю вам не спешить. Чтобы чему-то научиться, нужно проявлять прилежание. А для этого много заниматься. Совершенствовать себя. Оттачивать навык. Будьте смелее, Глеб Игоревич. В следующий раз, казня маньяка, стреляйте спокойно. Знайте, что он абсолютно лишний человек в этой жизни. Безнадёжный. Иной, не такой, как нормальные. Это больная особь, больная смертельно. И лекарство для неё одно — пуля. Так что выстрелите в него, и прислушайтесь к себе. Не скажет ли вам новое знание о том, что этот маньяк не собирался останавливаться, просто не мог, потому, что не контролировал уже свою тёмную составляющую души, и если бы мог, продолжал бы это бесконечно. Вы спросите, откуда я это знаю? Я это вижу.

И лицо его на протяжении всей речи потихоньку плыло ко мне, будто незримо и незаметно отделившись от основания. И свет бился тонкими заполошными вихрями вокруг его тёмного абриса. А глаза всасывали эти смерчики, поглощая и всё чернея. Свет питал его энергией. Как и моего вампира насыщали эмоции казнимых.

А может, он через свет высасывал меня?!

Попался на пути ещё более мощный вампир. Такое бывает. Однако чувствовал я себя прекрасно. Будто мой таинственный собеседник не вытягивал мои световые жилы энергии, а просто поигрывал по ним мягкими коготками, извлекая приятные уху гармонии. И заодно щедро делился своим потенциалом, напитывая моего внутреннего вампира теми продуктами распада световых вихрей, которые он привык усваивать. И это было одновременно жутко и приятно. Совершалось странное таинство, происходил обмен не только информацией, но и более тонкими материями, что-то неуловимое, нематериальное текло от него в меня, и от меня к нему.

Он высасывал мою неуверенность, сомнения, дурное настроение и прочий негатив, присущий тем, кто не может не заниматься самокопанием и самоуничижением из-за специфического устройства своего внутреннего мира. И он чистил этот мир от наносного, от лишнего, заодно добавляя новые элементы, идущие на построение других, совершенно оригинальных принципов. Перепрограммировал, настраивал систему, менял расшатавшиеся винтики моего микрокосма, подтягивал до новых значений болтавшиеся кое-как шестерёнки. Чистил от вирусов самобичевания и недовольства. Налаживал и нивелировал. Встраивал модули и разгонял. Прокачивал и совершенствовал. И мне это подсознательно нравилось, после того, как прошли первые мурашки от необычности прозрения и охвата новых горизонтов.

Он помогал мне выстраивать по кирпичику такой нужный, необходимый мне лабиринт, в котором заблудится мой лев, перестанет зорко приглядывать за мной и выслеживать каждый мой шаг. Покажет ему настоящее место, его замшелую тумбу, на которой тот и будет дальше сидеть, оставив все мысли о том, чтобы внезапно броситься мне на плечи, выпустив когти и обнажив клыки. Потому что настоящий царь в своём внутреннем мире — я сам, а не то, что прижилось во мне опосредованно и проникло через поры учения и размышления. Я — человек, царь своей природы, своего мира, своего «я».

И когда весь свет поглотили чёрные дыры его мёртвых глаз, я вздрогнул и испугано потряс головой. И тут же всё вернулось как было. Исчезла плотная, сгущавшаяся душная тьма, а скорпион на табурете трансформировался в обыкновенного заурядного человечка. С незапоминающимся стандартным лицом и голосом. И даже глаза стали какими-то обычными. Просто тёмными и тусклыми. Ну, бывают такие радужные оболочки у людей, генетика и прочие прихоти природы.

— Интересно, — хрипло разлепил я ссохшиеся губы, — как ты всё это видишь?

— Поверьте мне. Просто вижу. Некоторые обладают такой возможностью. Это, как видеть сны. Только сны осознанные, настоящие. Они показывают реальность. И это не чудо, не суперспособность, не дар свыше. Это может развить в себе каждый при желании и усердии. И нельзя сказать, что это может его порадовать.

— Ты — экстрасенс? — вновь прямо спросил я.

— Не станем забегать вперёд, чтобы не разрушить тот фундамент, на котором зиждется наша новая беседа и наши новые откровения, познания и осмысления. Давайте будем терпеливы и последовательны. То, что мы узнали, надо ещё переварить. Переосмыслить и понять до конца. Тогда и возникнет потребность узнать нечто большее, абсолютное, проливающее свет на последние неразборчивые моменты, на последние пробелы и пятна, чтобы ощутить полную гармонию в знаниях и понимании. Чтобы выйти на качественно новый, высокий уровень, подняться над собой и серостью обывательского мира. Стать новым человеком. Свободным и спокойным от обретения Знания. Не верящим, но уверенным. Властелином своих чувств.

— Ну, хорошо, — я не стал спорить и настаивать. — Не будем запрягать телегу впереди лошади. Действительно, сегодня много было сказано и о многом ещё надо подумать. Спасибо тебе, Олег Адамович, развлёк приунывшего начальника. Приятно было пообщаться.

Он покивал согласно, соблюдая субординацию, не стал вставать и тянуть руку на прощание. Тактичный скорпион, вежливый, умный. Коварный и хитрый. Но и честный. Он не хотел меня обмануть в привычном смысле этого понятия. В этом сомнений у меня не было. Но, только выйдя из камеры, я окончательно отделался от липкой паутины его навязчиво-притягательных обволакивающих посылов. Они были безупречны. Прямы и чисты. Он не разменивался в своих стремлениях на дешёвые трюки с обманом или подменой. Он не собирался меня провести или что-то мне навязать. Не хотел извлечь корыстной выгоды для себя. Он хотел большего. Гораздо большего.

Он хотел всего меня целиком…