Вчера Татьяна написала в отдел кадров заявление. Собралась увольняться по собственному желанию. Вчера исполнился месяц с нашего тяжёлого разговора. И вчера же вечером она потребовала от меня определения и чёткого ответа. С определением у меня было всё в порядке. Я определился. Определился с отсутствием конкретики в делах и помыслах. Определился с собственной совестью. Определился и с решением по смене статуса с холостого на женатый. Я трезво, без тонкого завывания моего льва за каменной перегородкой, взвесил всё, подбил баланс и сделал вывод, что свадьба, семья и прочие атрибуты новой жизни мне абсолютно неинтересны и пугающе чужды. Нет у меня тяги к семейному гнёздышку. Не парная я птица. Не лебедь верный, и не журавль домовитый. Вот есть своё дупло, как у дятла, сижу в нём, долблю водку и мне хорошо.

Раньше долбил с горя и от неопределённости, а теперь от радости и уюта внутри себя и внутри дупла. И пусть с виду всё кажется разбросанным и немного пыльным. Я вижу в этом истинный порядок, первозданный хаос, где каждая вещь на своём месте, а не там, где ей положено быть по условиям игры в порядок. А пыль это временные досадные трудности. Надоест — вытру. Может, я по ней, как археолог, легко могу для себя определить возраст и срок возлежания того или иного артефакта на том месте, где его мудро расположил мой стихийный комнатный хаос?

Я художник, я так вижу!

В общем, иметь женщину под рукой хорошо, а без неё спокойно. Ведь когда её нет, её всегда можно найти, а вот когда она есть, от неё уже сложно избавиться. Сложнее, чем найти. А если потом появятся дети, то ситуация сразу становится на порядок усложнённой. И тут уже недалеко до мысли, а не бежать ли мне, как Кутузову, оставив за собой лишь полыхающие руины всего, что было нажито непосильным трудом? И строить гнездо в новом месте? Только для этого я уже слишком стар и нищ. И не предвидится у меня ни наследства от дядюшки Ротшильда, ни лотерейного билета с «джек-потом», ни пиратской карты клада для капитан-полковника Глеба Людолюба Бендер-Боя.

Так я ей и сказал накануне. Спокойно, твёрдо, аргументировано, взвешенно. Она восприняла эту новость достойно. Без истерик, скандалов и упрёков. Будто была готова к любому повороту в отношениях. Даже более того. Она, помолчав и подумав, предложила это отметить. Всё равно пропадал пятничный вечер, погоды стояли на редкость прекрасные, и не было ни одной причины ругаться для двух взрослых умных понимающих людей. Тем более, что Петя пропал наглухо. Его телефон уже второй месяц не отвечал. Сменил он его там что ли? Или потерял и купил новый номер?

Ладно, Татьяна тоже представляла приличного собеседника и к тому же ещё с такими достоинствами, которых у Пети не могло оказаться по определению при всём его желании. И достоинства эти она не стала зажимать, щедро предложив устроить напоследок со мной ночь любви.

Я не возражал.

За неимением надёжного брата по плаванию в синих водах безмятежного Алкоголического океана, пришлось взять на мой пиратский фрегат «Пятниццо» бабу. Хоть и плохая примета. Нет причин суеверно плевать за плечо. Я теперь капер, а не бродяга, мне выдана надёжная индульгенция с той стороны горизонта. Паруса надул свежий бриз спокойствия и желания, а замшелая Австралия прежних убеждений осталась за кормой со всеми своими утконосами суеверий, кенгуру рефлексий и прочих червей сомнений, плещущихся в жидкой водице суесловий. Впереди только светлые дали, а посреди палубы белеет простыня простых удовольствий, чтобы путь не был скучен. Тем более, рыжая ведьма вдруг обернулась русалкой с хвостом вместо положенных бёдер с прилагающимся комплектом нефритовых пещер, и сама предложила то, чего я от неё в этих условиях никак не ожидал.

Вот только закралась в солнечный день сада моих мыслей тень сомнения в искренности её решения. Слишком это было прекрасно, чтобы быть безмятежным и от души чистым. Только моя рыжая ведьма умела, когда хотела, развеять сомнения вихрем незабываемого, феерического, искромётного секса. И оторвались мы с ней по полной. Под конец она предложила сделать то, от чего так долго увиливала и отказывалась по разным надуманным причинам. Удовлетворить меня орально. И, таки, в этом предмете показала себя большой мастерицей. Я даже немного пожалел о том, что это в последний раз. А может, она хотела попытать счастья и выкинуть один из своих зарукавных козырей? Возможно. Только я, лениво раскинувшись по простыни, поймал себя на мысли, а не сделать ли ей в финале и разрядке свой незабываемый «подарок»? Например, «дракончика». А то и «одноногого пирата»! Только моё воспитание, уважение, благодарность и невозможность себе представить мою ведьму, бодро скачущую на одной ножке, зажмурив один глаз, удержали меня от этого опрометчивого шага. Как говорил мой старик отец, до того, как покинул этот говённый мир: «гребля — дело серьёзное».

После того, как всё закончилось, она быстро вскочила и унеслась в ванную, где проторчала несколько минут. Наверное, с непривычки чистила зубы. Или прихорашивалась. Или… впрочем, какие тут могут быть ещё варианты? А потом она всё-таки ушла домой. А я завалился спать. Потому что сегодня с утра мне опять надо было тащиться в колонию, чтобы выполнить несколько рутинных субботних дел. Во-первых, принять пару новых смертничков. Во-вторых — казнить моего жемчужного скорпиона.

Да-да, на него уже пришла бумажка с единственно возможным ответом. Он не пытался выпросить у комиссии несколько лет своей жизни. Он твёрдо был намерен прервать свой законченный, потерявший смысл и цель цикл. А я от этого был немного не в своей тарелке. Не то, чтобы я привязался к нему или переоценил его настолько, чтобы сознательно противиться законному приговору, только было мне малость не по себе. Как нечто очень важное вычеркнуть из жизни. Как расстаться с уникальным коллекционным экземпляром. И знать, что более ничего подобного не попадёт ко мне в руки. Светлая грусть вынужденного прихотью обстоятельств собирателя расстаться с любимой вещью. Неправильно так думать, он — не вещь.

Он — вещь в себе.

Хитрый трансформер, мудрый философ, сумевший вылечить мне больную совестью душу. Без ломания через колено, без розог, добровольно, путём переосмысления, просвещения и наставления. Приобщил меня к своей мудрости, дал сил и уверенности, возвёл лабиринт для льва. Успокоил и вдохновил. Сделал своё дело. И теперь может уходить с чувством выполненного долга. Ведь его непротиворечивая теория много объясняла и многое проясняла. Оставался, конечно, вариант полной упёртости, да только упрямство — достоинство ослов. Помнится, герой одной годной компьютерной игры, когда его спросили о том, видел ли он Бога, пока его реанимировали, ответил лаконично: «Бог мёртв!». И такой вариант мне нравился больше. Широта манёвра обеспечивается исключительно лишь шириной кругозора. А сомнения отшелушиваются на определённом этапе подъёма над горизонтом. Как краска с ракеты-носителя. И когда она обгорелая, выходит на орбиту, то видит всю незамутнённую правдивую красоту космического хаоса. А сомнения остаются где-то позади. А впереди — только полёт среди полной гармонии вселенского покоя.

И никаких дешёвых кукольных театров с ангелами и чертями. Никаких «Божественных комедий». Ни образца Алигьери, ни образца Образцова.

Поэтому я ждал свою расстрельную команду и раздумывал, как же теперь из такого положения будет выкручиваться моя хитрая ведьма, чтобы не зацикливаться на предстоящей процедуре «исполнения». Она не станет взвиваться и в бессильном гневе, визжа, как пилорама, улетать в луну. Она точно что-то имеет в резерве. Какой-то умный и подлый козырной туз. Не зря она не подняла панику после нелицеприятного ответа. Скорее, наоборот, преследуя коварные цели, усыпила мою бдительность блудливым содомом. Одно слово — ведьма. Теперь она вскоре совершит ответный ход. И я не сомневался, что ход будет тяжёлой фигурой. Не «слоном» упрашиваний и молений о прощении и возвращении. Или «конём» упрёков и пристыживания. Скорее «ладьёй» обмана. А вот тёмного «ферзя» неизвестного мне варианта, вроде гипотетического шантажа я бы очень не хотел видеть на линии атаки. Но с моим везением и интуицией, это будет та самая «королева» с мужским названием. Вернее, это мы такое святотатство придумали от недалёкости. Так-то он — исковерканный неповоротливым языком «визирь». Вот им то, одним, стоящим девяти «пешек», пусть даже имеющих такие распрекрасные имена, как «орал» и даже, возможно, «анал», она, не размениваясь, и вдарит. Потому что Татьяна не проводит разведку боем. Она бьёт сразу и наотмашь, приканчивает одним сильным неотвратимым ударом. Потому что — всех главнее королева, ходит взад, вперёд и вправо-влево, ну а кони — только буквой «гэ». И при наличии ферзя не станет без веских причин жалить чем-то неконкретным. Но это лирика. Мне же сегодня ещё казнить Кузнецова и после ждать этап с парой новых «смертников». Просто конвейер какой-то. А моя расстрельная команда уже постучала в двери и я крикнул:

— Заходите!

И они вошли все. Воробьёв, Зайцев и Манин. Готовы к новой процедуре перевода объекта в неживое состояние. К торжеству закона и справедливости. К священному акту праведного возмездия. К убийству человека. А вот я что-то не очень. Только не объяснишь же им, что тот, кого сегодня мне придётся убить, старался и для них всех, и для их потомства, и для всего человечества в целом. Что те детишки, которых пришлось ликвидировать, не те, кем кажутся. Что это такие звери, в сравнении с которыми Кузнецов лишь потоп на кухне супротив тайфуна, смывающего побережье. Пустое. Не поймут и не примут. Посчитают сумасшедшим. А что можно ещё ожидать от нашего перевёрнутого мира, где хаос называют порядком, а средневековье маскируют под прогресс? Да и не вырваться теперь из своей роли. Я — шестерёнка, крутящаяся на стыке узла, рассекающего жизнь и смерть. Винтик, на котором ходит гильотина, вместо хлеба располовинивающая людей. И если я заржавел от нового восприятия устройства этого мира, если резьба моя сточилась новым знанием, а зубцы сбило новой истиной, то в спину мне уже дышат новые, блестящие и промасленные детальки, готовые заботливо и скоро сменить меня на моём посту. Так что придётся отбросить либерализм и мягкотелость и продолжать делать вид, что я ещё в силе, что стержень мой крепок и оси в густом солидоле уверенности.

Пора приводить приговор в исполнение.

Я отдал бумаги Костику и Мантику, покрутил на пальце «Наган» и мы пошли уже набившим оскомину путём в катакомбы нашего плесневелого угрюмого лабиринта, к заветной камере с резиновой обивкой. По пути, конечно, захватив и жемчужину моей коллекции, как главное действующее лицо предстоящего кровавого судилища.

Кузнецов спокойно выслушал приговор, так как уже давно знал и его решение, и даже дату своей кончины. И был готов к этому, судя по его уверенному виду, лучше меня. Потом мы попали к душевой, а я всё глубже уходил в себя, ощущая, что никак не могу сосредоточиться и представить, как я смогу нажать на крючок. Невиновность скорпиона по моим представлениям была очевидной, а вот по внешним, общим, как раз — наоборот. И теперь, выходит, я совершу настоящее убийство, хоть, по принятым среди тех, кто по недопониманию своему, оставался в неведении настоящего положения дел, законам, он был, безусловно, страшным преступником. И не заслуживал не то что прощения, а даже капли сочувствия. Они жаждали его смерти уверенно, без колебаний, наблюдая и понимая только ту маленькую верхушку айсберга его деяний, которая видна всему рядовому обывательству. И которая чётко ложится в прокрустово ложе его законотворчества. А остальная, глубинная и истинная часть этой махины была теперь видна только мне. И это ужасало. «Титаник» равнодушного ленивого неведения бодро пёр вперёд, но только вопреки истории, как это принято в нашем идиотском перевёрнутом мире, теперь он разнесёт весь хрупкий и гармонично выстроенный массив льда скрытой правды и тайного знания.

И форштевнем этого выступлю я со своей маленькой злой пулей, уже вертящейся в предвкушении в каморе пистолета.

Кузнецов с интересом и абсолютно не боясь, осматривал чёрные внутренности своего резинового эшафота. Словно в лифт глядел, в предвкушении путешествия к незабываемому празднику или долгожданной свободе. Он даже немного улыбался, когда ожидая пояснений, повернулся к нам. Остальные сурово смотрели, не понимая, чему тот так радуется.

— Заходите внутрь, Олег Адамович, — предложил я.

Он покорно и с энтузиазмом вошёл. Стоял и смотрел на нас своими странными чёрными глазами, и чернота стен потянулась к его фигуре, почуяв родственную ауру. Он опять начал гипнотизировать меня, причём это распространилось и на остальных, менее готовых к этому членов моей расстрельной команды. Они оцепенели. А я, немного освоившийся уже в этих хитрых его приёмах, сглотнул с трудом и хрипло спросил:

— У вас есть последнее желание?

— Да, — оживился Кузнецов. — Сейчас я бы хотел сделать своё последнее предсказание. Предсказание это тебе, Глеб.

Я стоял в дверях, стараясь прикрыть его от остальных, непосвящённых в таинство. Только они всё равно всё слышали. Да и плевать! Они не в курсе всего того, что узнал я, они не поймут ничего. Подумают, что это лишь очередной бред при попустительстве моего самодурства.

— Жизнь твоя будет полной и яркой. Судить о продолжительности некорректно, так как определяющим её смысл будет именно концентрация того, что наполняет её смыслом, а не унылое тление в ожидании конца. Оценить свою жизнь непредвзято можешь только ты сам. Ты оставишь после себя послед. Ты ещё не знаешь, какой, но я тебя уверяю, помнить тебя будут долго и будут даже заочно любить. Ты сокрушишь своего врага внутри, победишь всех скрытых внешних недругов, и вырвешься на волю, презрев все условности и предрассудки. И никто не сможет тебе противостоять. Только ждёт тебя на этом пути испытание страшное. Если пройдёшь это испытание, падут все твои враги. Если нет, превратишься в одного из них. Ничего не бойся и помни, смерти нет! Делай, что должен, и будет новая жизнь, о которой ты ещё не знаешь. И попрошу теперь за себя. Стреляй без колебаний. Я к этому готов. Я этого жду. Выпусти меня.

Мрак в душевой сгустился, опять съёжив свет вокруг скорпиона, мрак теперь струился прямо из его глаз. А я никак не мог отойти от оцепенения. И где-то внизу живота шевелились зачатки паники от необходимости убивать его. От предстоящей омерзительной процедуры. Но слова его немного приободрили меня, и я всё же поднял «Наган», большим пальцем взводя курок.

Кузнецов стоял ко мне лицом, не шевелясь, спокойно следя за чёрным отверстием дула. Он ждал освобождения из этого маленького тоннельчика, в котором пряталась, готовая неожиданно выпрыгнуть, сама смерть. И ждал её с восторгом, в экстазе, как главного приза перехода в новый мир. Я же никак не мог надавить на спусковой крючок. Палец словно онемел, стал чужим, будто деревянным. А остальные молчали, как проклятые, недвижимыми статуями застыв позади. Даже Манин не сопел, затаив дыхание.

— Стреляй! — приказал скорпион, когда дуло посмотрело ему в лоб.

Я опять надавил на сталь крючка и понял, что палец еле шевельнулся, но сопротивление металла пружины было настолько огромным, что выжать весь его ход оказалось абсолютно невозможным. Как космонавту при старте попытаться встать из кресла. Огромная гравитация и перегрузка придавили моего указательного космонавта к скобе пистолета. И никак не выходило выстрелить.

— Не… Не могу… — вымученно выдавил я сквозь зубы. — Не получается…

— Стреляй!! — нахмурился скорпион и вскинул руки.

Он крепко ухватил мою ладонь с пистолетом, зафиксировав твёрдо положение. Так, чтобы дуло оказалось напротив середины его лба. Своими большими пальцами нащупал мой указательный, немо побелевший на крючке. И аккуратно повёл от себя, надавливая. А я замер, совсем потеряв контроль над своим телом, превратившись в ватную куклу. Если бы он сейчас вырвал у меня оружие, я бы всё равно остался недвижимым соляным столпом. И что странно, остальные даже не дёрнулись от такой вольности. Просто замерли, превратившись в зрение. Но, он не желал обороняться и защищаться. Он жаждал освобождения. И упрямо, медленно давил на мой палец.

Выбрал мёртвый ход.

Странное название для этого промежутка в движении механизма спуска. И очень определяющее. Мёртвый ход — то, что деталь движется в промежутке от спокойного положения до самого выстрела. Пока он идёт, человек на другом конце пистолета ещё жив. Так что название бездушно техническое и совсем не верное. Это потому, что ход почти всегда необратим, и потому в конце движения, в логическом своём завершении человек всё равно становится мёртвым. Безнадёжный, мёртвый ход судьбы.

Мрак совсем заматерел. Я видел лишь неясные черты частей его лица. И чёрные, бездонные провалы глаз, струящих в камеру смерти новую и новую тьму. Затаил дыхание от спазма в трахее. Все звуки пропали, гасимые плотной ватой черноты. И в этой оглушающей тишине разрывающим уши треском щёлкнули составляющие моего «Нагана», срывая курок с длинным шипом бойка в краткий фатальный полёт до патронного капсюля.

И грянул гром.

Тут же руки скорпиона слетели с моей ладони, освободив её, а тьма прыснула в углы, мгновенно впитавшись в поры резины. И снова пролился нормальный свет из зажужжавшей под потолком лампы. А тело Кузнецова выгнуло в пояснице, будто он вдруг резко вскинул голову вверх, увидев там врата к свободе. И рухнуло на резиновый упругий пол.

Он лежал прямо, сдвинув ноги и немного раскидав руки в стороны. Во лбу, прямо в середине, теперь была аккуратная дыра с чуть опалёнными краями. Позади, на стене осталась красная аппликация с потёками и маленькими бело-розовыми кусочками. Как мгновенный кадр салюта, теперь понемногу начавший оплывать. Лицо же было безмятежно счастливым, он закрыл глаза и чуть улыбался. Будто удрал теперь от всех нас навсегда.

Я понял, наконец, своё настоящее предназначение. Я — проводник. Харон, перевозящий в этом полузагробном лабиринте души людей на волю. Всё опять наизнанку. Я, начальник этого страшного замка Иф, главной и определяющей задачей которого является лишение людей свободы и, как венец справедливости и возмездия, лишение самой жизни, как главной и единственной их ценности, забирая её, на самом деле выпускаю их из этих неприступных бастионов неволи, высвобождаю души из бренных тел, даю им самую полную и настоящую свободу. Свободу от вины, от страданий, от этих несовершенных разлагающихся заживо туловищ. Перевожу их в новый, совершенный, чистый и прекрасный мир полного вселенского покоя. Дарю им истинное всепоглощающее счастье. А прежние мои сомнения были лишь глупыми мыслишками поверхностного бытового обывательского восприятия, ограниченного шорами идеологии, подгоняемого коваными шпорами законодательств, под флажками бессмысленных присяг и клятв.

— Умер, — сообщил скорбно снизу Манин, послушав сердечный ритм.

А я облегчённо выдохнул. Ничего не сказал, а просто повернулся и вышел из душевой.

Такой поворот случился со мной впервые, и он одновременно пугал меня и успокаивал. Ведь нажать на спуск я просто физически не мог. Будто паралич охватил. Если рассуждать, развивая эту тему, то спустя время я всё равно смог бы собраться и заставить себя выстрелить. Я на это надеялся. Только скорпион сам взял всё в свои руки и фактически застрелился. Какая разница, у кого в руке был пистолет? Нажимали-то его пальцы. Не важно. Важно то, что теперь, когда этот непомерно тяжкий груз соскользнул с моих плеч, я твёрдо поклялся себе в дальнейшем не поддаваться эмоциям, какого бы распрекрасного человека мне не пришлось бы казнить. Раз он попал ко мне в душевую, такова его судьба. И не мне переписывать её наново. Где-то вращаются незримые шестерёнки более высокого, провидческого порядка, и они определяют истинную виновность и скрытый ход всего вектора. По их неисповедимому мнению, казнь должна непременно свершиться, если до этого дошло. А я, как блестящий сталью и маслом винтик, должен лишь бесстрастно нажимать на свой механизм для вызова смерти. Звоночек в дверь на тот свет. И перевозить души через границу бытия. И тогда всё наладится и успокоится. Лев будет спать в сердце лабиринта, конвейер на пароме через Стикс исправно работать, а я тихо и мирно доживу до пенсии и после этого мига постараюсь просто всё забыть. И стать кем-то новым. Тем, кто ничего не знает и не помнит ничего о том, что с ним происходило в этих закоулках мрачного тюремного Аида. Исчезнут безрогие минотавры, высохнет страшная река, коллекция насекомых развеется по её потрескавшимся грязным просторам, сгинет и истлеет в прах. Тогда я обрету свой персональный вселенский покой. Потому что тогда мой лабиринт с лёгким сердцем станет саркофагом.

И лев умрёт.

Но это будет ещё не скоро. А сегодня мне нужно дождаться этапа с новой партией. Обещали привезти аж двоих. И почему наш народ так презирает и не боится смерти? Ничто их не пугает и не останавливает. Даже если транслировать казни по телевизору, это их шокирует первые пару месяцев. А потом пойдёт обратный эффект. Привыкнут и перестанут бояться вообще. А некоторые будут смотреть наравне с футболом. В общем, мир устроен так, что баланс и количество иных в нём есть константа постоянная. Хоть жги их на кострах, хоть яйца в тиски закручивай. Закон природы един для всех, и животных, и людей, и «зверей».

Пока конвой где-то на вокзале с проходящего поезда спешно принимал этап вместе с моими клиентами, я пошёл в буфет выпить чаю. Мне не хотелось это делать в одиночестве. Настроение странно болталось между прострацией и непониманием. Будто я сам, сознательно, но аккуратно бился головой в стену, за которой спал лев. Это зародыши сомнений и страха зашевелились в пыли под ногами. Нужно их нещадно раздавить. И вообще, провести дезинсекцию и санитарную обработку сознания. Вытравить червей и мушек, подмести от мусора лишних мыслишек, натереть окна простых и правильных решений и поступков. И повесить таблички с ясными и чёткими пояснениями. Вроде: «Наше дело правое, мы победим!». Потому что последний бой ещё не закончен. Ведь и скорпион предупреждал о некоем испытании. А с табличкой всегда легче жить, когда стимул, мотивация и руководство всегда перед внутренним взором.

Войдя в помещение, я вновь увидел моего зама по воспитательной работе, Калюжного. Он не ожидал тут со мной пересечься, и одновременно досадливо скривился, немного растерялся, но скоро собрался. Вот только не успел подкорректировать взгляд, которым кольнул меня невольно и недовольно. Что ж, на то он и Калюжный, чтобы колоться. Только на мне панцирь из шкуры льва. Ну, или пока его эрзац. Нечто, не менее твёрдое. Плевать я хотел на его слежку и наблюдение. Ничего он не докажет, даже если нароет. Наивный интриган. Опять что ли «проверку» затеял? Только не своих он проверяет, а меня. Ну-ну. Лови, чудак, конский топот в поле на ветру во вчерашнем дне. Калюжный сухо поздоровался и поспешил убраться с территории храма кулинарии.

Кроме моего зама, ретировавшегося восвояси, в буфете у бюста вождю мирового пролетариата посиживал продавец опиума для народа, служитель культа и духовный мой наставник на полставки, отец Сергий. Я подсел к нему, взяв стакан дрянного чая, состоящего из крутого кипятка, пары кубиков рафинада и «тампона» на верёвочке с именем несуществующей принцессы.

— Какими судьбами, батюшка? — я мотнул головой, испрашивая позволения присесть рядом.

— День добрый, — позволил приземлиться отец Сергий.

— Кому добрый, — с сомнением сообщил я. — Кому как…

— День всегда добрый, не смотря на злобу его. Это ведь только мы сами делаем его злым. Или оставляем добрым, — сегодня он был настроен философски.

— Особенно, если по разнарядке сверху спустили приказ сделать зло, — криво усмехнулся я. — И успокоили полной безнаказанностью и даже благословили.

— Ты о чём? — нахмурился Сергий. — Опять за старое? Я ж тебе говорил…

— Не, всё в порядке, батюшка. Это я по инерции бурчу. Теперь те приказы и наставления меня не волнуют. Они теперь не противоречат настоящим законам вселенной. Которые я тут на днях понял.

— И что же ты понял? — он насторожился, готовясь излить на меня праведный поток обличения и уличения в ереси и полной профанации в вопросе его епархии.

Только я не желал устраивать теологический диспут и вывернулся:

— Бог, он есть, и он лучше нас знает, как и зачем всё происходит. И не нам сомневаться и осуждать его решения и порядок. Нам надлежит только прилежно исполнять и не гонять «порожняки» в своей голове, чтобы потом спать спокойно. Чистая совесть — лучший контролёр, не в обиду сидельцам будь сказано.

— Что-то ты какой-то грустный, — не поверил мне батюшка. — Вроде дельные слова говоришь, а будто ёрничаешь.

— Извини, замотался что-то. Да и вот только сейчас поднялся из застенков, где «рассчитал» одного страшного маньяка, что детишек тиранил.

— Ох! — всполошился Сергий. — Это того анчихриста, прости, Господи?

— Его, душегубца.

— Господи, помилуй! Прости его душу грешную! — трижды перекрестился священник.

— И знаешь, после всего этого я перестал укорять себя. Перестал грызть себя изнутри и сомневаться в себе. Я понял многое и осознал главное. И мне теперь стало легко и спокойно. Наверное, я сделал правильный выбор?

Он долго смотрел на меня исподлобья, присосавшись к своему стакану с таким же дерьмовым чаем. Потом вздохнул тяжело и молвил теперь уже строго и серьёзно:

— Страшно ты живёшь, Глеб Игоревич. Ад у тебя в душе. Хоть и не без земных удовольствий. За которые, опять же, придётся расплачиваться по счёту перед тёмными силами. Из такой жизни только один выход — Покаяние перед Спасителем, и такое, чтобы всё начать с чистого листа…

— Ты просто мысли мои читаешь, — удивился я. — Как раз об этом думал. Вот выйду на пенсию, и непременно возьму чистый лист…

— Тогда сразу иди ко мне. Сам можешь не справиться. Или чего наворотить не того. Такое не просто менять. Тут священник непременно нужен. И не с неубедительными нравоучениями, а с разрешительной молитвой и благословением на новую жизнь. Помоги тебе Господи!

— Спасибо, отец Сергий! — я допил свой стакан. — Обязательно приду! Вы-то сами, что тут в субботний день делаете?

— Да так, есть у меня тут страждущие, в других блоках, не в том, где ты любишь бывать. Вот к ним и хожу. Кого молитвой успокоить, кому совет дать, кого исповедовать или причастить. А у тебя, я слышал, затишье? Сегодня последнего упокоил?

— Ха-ха, — вновь скривился я. — Свято место пусто не бывает. Вот жду, сегодня ещё двоих подвезут.

— Не богохульствуй. Скорбно это. Не может никак народ наш не разбойничать. А это печалит.

— Не грусти, батюшка, уныние, оно того, сам знаешь.

— Ой, ты-то хоть бы перестал уже колоться, аки ёж! Накажут тебя, грешного, за это, и правильно!

— Голой жопой на ежа? — меня что-то понесло.

— Тьфу! — отец Сергий прогневался. — Ты меня не уважаешь, хоть к сану почтение поимей! И побойся Бога!

— Прости, батюшка, — покаянно склонил я голову. — Нервы ни к чёрту.

— Не чертыхайся!

— Ой! Ладно, я пойду, пока опять чего лишнего не ляпнул!

— Иди, сын мой, и не греши более!

— Есть! — я шутливо кинул ладонь к пустой голове и поспешил из буфета, подхватив пустой стакан.

Потом вернулся в свой кабинет, и погрузился в своё уютное бронированное кресло из кожи мифического кракена. Так приятно обволакивавшее меня всегда пледом спокойствия и уверенности в своей защите и неуязвимости. И пока я ждал встречный караул с заключёнными, успел о многом подумать, привести мысли в порядок, а настроение в норму. Теперь мне это сделать было в разы проще. Ведь я обладал тайным знанием, став посвящённым в хитросплетения подноготной этого мира, заглянул за фасад в самую гущу его механизмов. И понял основные принципы его работы. И это знание не было печальным, оно было напротив, дарующим покой.

Через час мне позвонил дежурный и сообщил, что караул прибыл. Я приказал ему перезвонить, когда заключённых рассадят по камерам. А сам вытащил бумаги для непременных прошений и занялся подготовкой к непременному ритуалу похода к каждому из приговорённых с идиотским предложением писать просьбу в совет о том, чтобы участь смягчили. Судьба редко ошибается. Вернее, никогда. И если прошение всё-таки удовлетворяют, то это не её ошибка, это её скрытый новый поворот, ведущий совсем в другие дебри новых историй. Просто нам кажется, что Бог смилостивился и надоумил не лишать кого-то жизни. А на самом деле просто выполняются алгоритмы древней, давно и навсегда прописанной программы. И не нам, мизераблям несчастным, судить о правильности или ошибочности реликтового кода. А Бог тут вообще не причём. Он из другой оперы, из той, что мы сами себе придумали.

Не заметив, как прошло время, я очнулся от звонка внутреннего телефона. Докладывал дежурный, сообщая о том, что все заключённые прибыли, все приняты, рассортированы и отправлены по камерам. Мои двое будущих трупов уже с нетерпением меня ждут, чтобы сыграть в безнадёжную рулетку с судьбой, в которой шесть гнёзд заряжены патронами, и лишь одна — бумагой с помилованием.

И вероятность удачи крайне мала.

Я взял с собой бланки и пошёл в блок «смертников». На КПП дежурный передал мне их личные дела. Не глядя, я прошёл в коридор с ответвлением к камерам. Остановился напротив, посмотрел первое дело.

«Чеков Александр Владимирович, сорок три года, статья шестьдесят четыре, пункт «а». Что это? Не помню уже. К нам редко попадают со статьями из начала списка. Ладно, вот сейчас и уточним.

— В какой сидит этот? — я показал дежурному, пришедшему со мной, чтобы отпирать двери и страховать на всякий случай, дело с фамилией.

— Тут.

Дежурный брякнул мелодично связкой ключей, как новомодной «приблудой», что вешают на входе в лавки с сувенирным барахлом для контроля за вошедшими покупателями. Отпёр и дёрнул полотно на себя. Внутри сидел человек в рубашке «хаки» с петельками, куда пропускались лямки погон. На ногах такие же полушерстяные, не смотря на жару, штаны с красным тонким кантом. Плотный, с карими глазами и недельной щетиной, похожий на неудачливого моджахеда.

При моём появлении он дисциплинированно встал. Я махнул ему ладонью садиться. Тот опять послушно сел на край кровати. А я уселся напротив, на табурет, положил перед ним лист с бланком прошения, и сказал:

— Здравствуйте, Александр Владимирович. Я — полковник Панфилов, начальник учреждения. Моя обязанность — предложить вам написать прошение о помиловании в Верховный совет. Или подписать акт отказа о помиловании. Что будете писать?

— Здравия желаю, товарищ полковник, — дребезжа голосом прогундел он.

— Гражданин, — поправил я. — Теперь я — гражданин полковник. Не товарищ. Вы, я так понимаю, военный?

— Так точно, — он немного стушевался, позабыв при виде больших звёзд новую манеру обращения. — Я майор вэ-вэ-эс.

— А разрешите полюбопытствовать, что это за статья такая у вас экзотическая? А то я запамятовал.

— Это… Измена Родине… В пользу сопредельного государства Беларусь… — слова явно давались ему с трудом.

— О! И что же вы натворили? Заговор против власти? Шпионаж? Или выдали военную тайну?

— В моём деле всё написано, — с трудом проглотил ком Чеков. — Только это неправда.

— Как так?! — я поднял брови с ухмылкой.

— Меня подставили! Убрали, как мешавшую воровать помеху. Только как теперь это доказать?

— Хорошо. Я понял. Так вы будете писать?

— Буду! Хоть в моей ситуации это и не имеет смысла. Давайте!

Он схватил протянутую ручку, наклонился чёрно-седой головой над листом, вычитывая его и выискивая строчки для заполнения. Чётко и грамотно накидал текст. Расписался и поднял на меня лицо с глазами, полными надежды. Да вот только эта птичка редко залетает сквозь решётку нашего острога. Не любит она духоты камер и общей нездоровой атмосферы. Даже мне она не давалась очень долго.

— И всё же, Чеков, что же вы там такое совершили?

— Зачем мне рассказывать о том, чего я на самом деле не делал? — резонно упёрся он. — Я перешёл дорогу большим «шишкам» из министерства обороны, теперь вот под расстрельной статьёй. Так чего зря сотрясать воздух?

— Раз так, то не буду вас задерживать, — пошутил я. — Ваше прошение будет отправлено первым курьером. Ответа ожидайте в течение месяца. Или двух, но теперь такие дела быстро решают. Так что у вас есть примерно три декады для того, чтобы пожить на этом свете. А потом — по решению комиссии. До встречи!

Я поднялся и прошёл к двери, но перед тем, как выйти, неожиданно оглянулся. Чеков всё сидел в той же позе, но теперь надежда вытекала из его глаз, как лёгкий туман, разгоняемый душным солнцем нагнетаемого страха. Он внятно понял тот простой факт, что теперь у него начал незримо тикать безжалостный и равнодушный механизм обратного отсчёта времени его жизни. А в конце — один патрон. Или несколько, если не повезёт.

Что ж, процесс пошёл. К тому времени, как придёт его письмо, он станет совсем другим. Страх раздавит его, а если он действительно не виноват, то возможна ещё более отвратительная метаморфоза. Военный превратится в комок гнева и ярости, пульсирующий иногда чёрными жилками обречённости. И тогда он станет опасен. И мне теперь нет никакого интереса заставлять его раскаиваться, переубеждать или просто вгонять в ничтожество. Кончились мои сомнения и поиск тропинки. Не нужна мне незримая и неощутимая, но сытная кровь для подпитки. Мой вампир уютно уснул в своём гробу, налитый теперь под завязку и потерявший аппетит из-за нового наполнения. Он перестал требовать очередных порций и доз, перейдя на негасимый огонь нового топлива сакральных знаний. Сменил обеднённую жижу из временного превосходства на высокооктановую уверенность абсолюта.

Теперь я неуязвим.

Захлопнув дверь, я посмотрел на дежурного:

— В какой второй?

— Тут, — опять лаконично пояснил немногословный старший смены и отпёр соседнюю камеру.

Я шагнул вперёд, взглянул на заключённого и тут, будто земля рванула из-под ног и горло перехватило, как если бы я подавился или втянул полные лёгкие ядрёного самосада.

У меня так было в благословенные армейские времена. Тогда у нас, солдат, как, впрочем, и всегда, был «напряг» с куревом, и мы постоянно «стреляли» сигаретки у местных аборигенов. А те, будучи жителями глубинки, курили в основном махорку, выращенную на своих наделах. Она даже на привычный табак не походила, напоминая скорее какие-то белёсые пеньки и ярко-зелёный покрошенный лопух. И была очень крепкой. Они мешали её с обычным, сигаретным бурым табачком, чтобы придать употребимый вкус и приемлемую крепость. Так вот, однажды, уставший от постоянного выклянчивания «закурить» колхозник отсыпал мне щедро своего самосада. Как потом выяснилось — неразбавленного. А я не обратил внимания, свернул «козью ногу» и сделал первый большой вдох. И всё. Будто в моём организме кто-то отключил функцию дыхания. Ни туда, ни сюда. Я даже испугался, что задохнусь. Потом, кое-как я прокашлялся и продышался, но эти пару минут ржал весь тот кагал, что замолкнув, и в предвкушении ждал кульминации этого оскорбительного шоу. Потом я всегда внимательно проверял качество «махры».

Вот и сейчас мир вдруг качнулся, блеснув молнией по глазам, когда я узнал того человека, что тоже сидел на краю кровати. И я совершенно растерялся, настолько невероятным и невозможным был шанс его появления в камере, предназначенной для тех, кого мне предстоит рано или поздно расстрелять. И я еле смог выдохнуть:

— Петя?!!

Этим человеком, что по фантастическому совпадению находился теперь передо мной, оказался ни кто иной, как мой брат по пиратским пятничным загулам, старый друг с детства, самый близкий товарищ, незабвенный и великолепный дон Петруччо.

Я недоумённо вперился в дело, что держал в руках. Нет, ошибки нет. Пётр Васильевич Исаев. Тридцать восемь лет. Статья сто вторая. Умышленное убийство с отягчающими обстоятельствами. Пункты: «г» — совершённое с особой жестокостью, «д» — способом, опасным для жизни многих людей, «з» — двух или более лиц, «ж» — женщины, заведомо для виновного, находившейся в состоянии беременности. Вот это да! Но, как?!! Как такое может быть?!! Ведь это — Петя!!

Как?!!!

— Здравствуй, Глеб, — Петя поднялся и протянул мне руку.

Я пожал её и жестом показал ему садиться, потому что сам уже почти падал на табурет, из-за уходящего из-под ног предательски скользкого и изгибающегося пола. Успел крикнуть дежурному; «Закрой дверь!», и: «С другой стороны!», когда он полез внутрь камеры, не правильно истолковав приказ.

А когда моя задница тяжело и неловко совершила посадку на жёсткую поверхность табурета, внутри себя я почувствовал настоящее землетрясение. Мой крепкий и стройный лабиринт нещадно сотрясало, стены его ходили ходуном, трещали и мерзко скрежетали камни, трущиеся под немилосердными толчками стихии, отлетала штукатурка дождём и градом, пыль заволакивала проходы. Кряхтели и мялись ловушки. Сдвигались целые пласты, наклонялись галереи, грозя обвалиться. Всё вибрировало, мелко дрожало и колыхалось. А из самого сердца, из центра раздался и прокатился эхом по коридорам и проходам гневный оглушительный бас. Это ревел разбуженный лев.

Но постепенно вакханалия успокоилась, всё потихоньку вернулось к норме, лабиринт устоял. Это было испытание на прочность, и он достойно выдержал его. А я всё ещё тупо пялился в лицо своего друга, с выражением полного непонимания и прострации. Он же просто грустно смотрел на меня и ждал, пока я переварю этот несъедобный комок противоречия, свыкнусь с неизбежностью этого факта и смогу внятно общаться.

— Как ты здесь оказался? — в полном удивлении, почти не веря в реальность происходящего и постоянно ловя себя на скользкой мыслишке об огромной ошибке, закравшейся в стройный отлаженный механизм судопроизводства, воскликнул я. — Что случилось?!

— Случилось, — горестно повесил нос Петя. — Попал я…

— Но почему ко мне?!!

— Так ведь прописка-то у меня теперь в соседней области. Вот так и вышло, что меня из столицы туда, а потом этапом к тебе переправили. Как знали.

— Так, а что вообще произошло? Почему у тебя такая статья?

— Потому что я… — Петя немного побегал глазами, подбирая слова. — Я убил шестерых…

— Как?

— Я ехал на своей «фуре». Ехал сутки без сна, торопился. И уже подъезжал к первопрестольной, как случайно «поймал зевка». Отрубился буквально на секунду. И надо ж такому выйти, что понесло меня на «встречку». А там мне в лоб «Порш» уже бибикает. Я вывернул резко, уйти хотел. Но понесло меня. А тут, как назло, остановка эта автобусная. И народу на ней полно. В том числе и баба эта. Беременная. Я их всех разом в гармошку и собрал. Остановку в хлам сплющило. Те, кто отпрыгнуть не успели, сразу в кашу. Пока «скорая» приехала, они уже там все остывать начали. У меня потом руки неделю тряслись и три дня спать не мог. А в «Порше» какой-то сынок важного «туза» из МВД оказался. Он с «гаишниками» и договаривался обо всём, пока мне башку бинтовали. Короче, сам «отвёлся» по полной, а заодно и меня по брови в говне утопил. Сказал, что я нарочно остановку снёс, а не потому, что не справился с управлением. Террориста из меня сделал. Ну, я-то виноват, конечно, но зачем мне «умышленное» то вешать? Вот так всё и случилось. Потом суд. Они его очень, кстати, оперативно и складно организовали. Та беременная была тоже женой «коммерса» какого-то из столицы. Он куда надо «занёс», и понеслась телега моего «везения» вообще под откос. В общем, дали мне расстрел. А потом сюда, домой отправили. И вот я перед тобой. Видишь, Глеб, как получается? А ведь я никогда не зарекался. А всё равно получилась такая…

Он не нашёлся сразу, каким термином обозвать сложившуюся нелепую и бредовую ситуацию. Да и мне, честно сказать, ничего умного в голову не приходило. Я как отупел разом. После сотрясения своего лабиринта мне будто случайный булыжник по «кумполу» прилетел. Оглушил и пылью засыпал. Звенит только в пустоте черепа нудная нота непонимания и непринятия всей этой реальности в целом. Что же это такое творится на белом свете? Вот как прихотливо звёзды-то складываются! Вот оно, страшное мне испытание. Вот о чём вещал и предрекал скорпион!

И что же мне-то теперь со всем этим тут делать? Как я могу расстреливать его? Петю? Друга моего самого близкого? Ой, не зря он тогда разговор про это затеял. Будто чуял подсознательно, что при всей фантастичности, невероятности и невозможности такого поворота, судьба-злодейка сумеет-таки выкинуть вот такой удивительный фортель и свести нас в одной камере, но по разные стороны одного пистолета. А я ему обещал казнить его, если он нарушит закон. И теперь придётся сдержать слово. Потому что он закон нарушил. Пусть несознательно, но очень уж грубо. Шесть трупов, это серьёзное основание.

Семь. С не рождённым младенцем.

А для меня это и будет как раз последним и главным испытанием. Куда там скорпиону с его историями. Жизнь всегда умеет рассказать такую байку, что поверить в неё можно только самому попав в переплёт и глядя на это только своими глазами. И если я справлюсь с такой нелёгкой задачей, смогу казнить друга-преступника, сумею сделать свою работу и выполнить возложенную законом функцию, хватит мне сил теперь спустить курок, то значит, я окончательно пройду проверку и инициацию. И тогда мне будет уже весь мир нипочём. Я дойду до самой вершины понимания порядка вселенского покоя, получу его матрицу в своей душе, и в ней наступит полная гармония и удовлетворение. И я стану новым, совершенным человеком. А не винтиком. Я больше не стану тяготиться выбором и бременем, возложенными на меня извне, а стану спокойно и бесстрастно выполнять эту всего лишь рутинную и скучную работу. А Петя меня простит. Ведь я переправлю его к абсолютному покою и счастью досрочно. Впущу его в совершенную вселенную хаоса, где нет добра и зла, нет боли и смерти, нет ничего, кроме ощущения теперь уже постоянного, непроходящего счастья. Потому что ничего не болит, никто не убьёт, никому ничего не должен и ни за что не отвечаешь. А просто купаешься в покое и удовольствии от его осознания.

Вот только, как же его жена и дети? И я, наконец?

Чёрт! Твою мать! Нет, пока ещё всё не закончено, пока всё окончательно не решено, нужно срочно поднимать все связи, писать во все инстанции, пытаться отвоевать Петю у смерти. Нет, я не могу так просто сидеть и ждать письма из комиссии! Ведь тогда мне придётся своими руками, да ещё при полном понимании того, что я сидел всё это время, сложа руки, когда бы мог попытаться его спасти, Боже! Как же так?! Почему мне досталась чаша сия?! Ладно! Давай сначала!

— Петя! — я выхватил лист с формой для заполнения. — Вот! Давай, пиши прошение в Верховный совет о помиловании!

Он, как лунатик, взял бланк, слепо и долго всматривался, как в арабскую вязь, которую нужно читать задом наперёд. Потом взял ручку, стал тихонько, как первоклассник на первом в жизни диктанте, вписывать необходимые строки. А я вскочил и принялся расхаживать по камере, рассуждая вслух на ходу.

— Ну, ёлки-палки, как же так получилось?! А я и думаю, чего это ты последние месяцы всё недоступен? Дозвониться не могу! А ты вон что! Эх, Петя, Петя! Ну, ничего! Что-нибудь придумаем! Рано сдаваться! Ещё ничего не известно! Ты пиши, пиши, это очень важная бумага! Они там, наверху, могут и передумать! Такие случаи бывали!

Мне вспомнился Дубинин со своими миллионами и от этого миража меня скрутило, как от зубной боли. У Пети нет таких миллионов, и нет таких знакомых, чтобы напрямую повлиять на неумолимый ареопаг из комиссии при Верховном совете. Да это и было бы слишком грубо и не по правилам. Есть и более изящные и законные способы. Главное, не опускать рук и бороться до последнего. Всем миром можно и не такую гору своротить.

— Я сам лично, сегодня же напишу во все ведомства ходатайства о тебе. О твоём примерном поведении, о твоём осознании и раскаянии. О том, что ты готов понести любое наказание, искупить всеми способами, но только если останешься в живых. Помочь всем семьям погибших, поддержать и покаяться. На все федеральные каналы отправлю письма, пусть пороют носом и покопают, вдруг получится доказать, что это было не нарочно. А «журналюги» — народ алчный до жареных сенсаций, они на ровном месте такую пыль поднимут, мама не горюй! А там уже общественный резонанс подключится. Дело могут на доследование послать. Вот так! Да! Ты мне ещё телефон своей Вики дай, я с ней свяжусь. Пусть она тоже петицию составит, по всем знакомым, по всем соседям пройдётся, все подписи соберёт, такое письмо «куда надо» тоже может вес иметь в решении. И не волнуйся, я тут тебя всем обеспечу! Все передачи, всё, что надо, тебе доставлю в лучшем виде. И пусть мне даже незаконную связь «припаяют», плевал я на это! Мы тебя вытащим!

Петя дописал письмо, вопросительно посмотрел на меня.

— Готово?

— Да. Вот.

— Отлично. Сегодня же отправлю с курьером. Так, ты говори, не стесняйся, что тебе нужно?

— Да я не знаю. Вроде, всё есть, — Петя немного смутился от такого моего напора. — Да и что тут нужно? С женой бы увидеться. И с ребятишками…

— Это не вопрос. Организуем. Ты мне номер дашь, я ей позвоню, назначим время. Опять же, фрукты-овощи я тебе сам принесу, лично. Колбасу там, минералку…

— Глеб! — позвал Петя.

Я запнулся, оглянулся на него. Петя сидел весь сморщенный, ужавшийся, похожий на мокрого воробья. И в глазах его зелёным отсветом пряталась тоска. Эта встреча не порадовала, а скорее, добила его. И от этого мне стало не по себе. Он будто прочитал в моём поведении, в лихорадочной речи, в моих прячущихся глазах настоящий верный ответ. Жестокий и неизменный.

Отрицательный.

Все эти мероприятия могли бы повлиять косвенно или прямо на текущий процесс, только понимание того, что главное не изменить, какие бы письма не писались и подписи не собирались, витало в воздухе камеры. И мы оба это чувствовали. Только я малодушно пудрил ему мозги, заранее зная о неизбежном финале. Где мы сойдёмся в душевой, и у одного из нас будет в руках пистолет, а второй больше не вернётся из подвала на своих ногах.

— Глеб, — повторил Петя. — Если ничего не получится, обещай мне, что позаботишься о моих…

— Да не стоит раньше времени себя хоронить! — преувеличено бодро воскликнул я.

— Обещай! — упрямо повторил Петя.

— Хорошо, — выдохнул я. — Обещаю…

— И ещё…

Смотреть на Петю в этот момент мне было невыносимо больно. Только такова уж моя тропинка, где самая темень наступает перед рассветом, а на рассвете предстоит убийство друга. У палача не может быть другой, ровной и чистой дороги. Такова его судьба.

— Если такое случится, — сглотнул Петя, — не поручай это никому постороннему. Прийди, скажи и сделай всё сам. Я на тебя не буду в обиде…

— Что ты такое говоришь?…

— Перестань. Ты мне говорил тогда… Давно ещё… Что справишься с этим. Кто ж знал, что так и выйдет? Так теперь держи своё слово!

— Я тебе обещаю, — собрался и сосредоточился я, а в словах звякнула сталь: — Если выйдет так, а не иначе, я буду последним, кого ты увидишь на этом свете. Я сказал!

— Спасибо, Глеб. Возьми это письмо. Спасибо тебе за всё.

— Крепись, Пётр Васильевич. Ещё не вечер!

Забрав его письмо, я пошёл к себе, на прощанье бодро бросив: «Бывай, дон Петруччо, не вешай нос!». И брёл я по лабиринтам коридоров, забыв про безрогих минотавров и призраков контролёров, безмолвными фигурами всплывающих их мрачных тёмных углов. А очнулся уже в бронекресле, в своем кабинете.

Тупо смотрел на поверхность пустого стола, пока мысли у меня в голове большими чёрными стадами рогатых антилоп гну скакали по саванне моих извилин, никак не складываясь в чёткую правильную схему, а только зря пыля и топоча. Вместо построения плана спасения всё там перемешалось в безумном хороводе. Из-за неверных чахлых деревьев вытянули жирафьи шеи праздные досужие «журналюги». В мутной водице прилежащего болота шевельнул чешуйчатыми пластинами горб недоброжелателя моего и возможного губителя Калюжного. Равнодушные Петины соседи-суррикаты молча провожали свистопляску чёрненькими пустыми глазками. Вдалеке глумливо хохотала стая гиен из разного рода коммерсантов, «ментов» и их высоких покровителей. Оторопело и потеряно затесался, нелепый и всеми толкаемый, слон из храма за горизонтом, с большим нательным крестом. Он трубил что-то, но за грохотом и гамом его проповеди были не слышны. Зато отчётливо визжал пузатый бабуин, скачущий по широкой дуге, верхом на бородавочнике: «Мё-р-р-ртв! Пульса нет!!». А над всем этим реяла стая грифов из комиссии по помилованию, где-то невыразимо высоко, пряча оскалы и усмехаясь, следя за тщетой этой бесплодной суеты. И стоял на исполинском клыке реликтовой скалы, спокойно созерцая панораму, мой личный лев. Пока спокойный. Он решал, что делать с этим бестолковым животным царством мыслей. Подождать, пока они все успокоятся или спуститься и разорвать всех в клочья?

Хакуна матата…

В переводе с суахили: «без забот»…

И ничего конкретного в голову не приходило. Нет, конечно, всё, о чём я говорил Пете, я сделаю. Вот только очень маловероятно, что эти припарки помогут ему, уже почти, мёртвому. А мне придётся сделать его мёртвым окончательно и бесповоротно. Вот так я и сидел, не следя за временем, пока не рассосался весь этот омерзительный бестолковый кавардак. А заботы остались, но отодвинулись пока в незримую даль, за горизонт грусти.

А потом вынул из сейфа почти полную бутылку водки и налив полный стакан, выпил…