Тянуть резину и дальше, больше не было смысла. Эта суббота должна была рано или поздно настать. Весь прошлый месяц я, как проклятый, носился по всем инстанциям, писал письма, прошения, ходатайства во все возможные вышестоящие инстанции, созванивался и корректировал действия Вики, Петиной жены, осторожно «пробивал» по имеющимся скудным каналам настроения и тайные течения в «верхах». Да только всё зря. Как и предполагалось, линия партии оказалась непримиримой к преступникам. Поднималась волна показательных «порок» и открытых непредвзятых процессов. Алчная машина правосудия жаждала свежей крови, почти не разбирая, кто прав, а кто виноват. Потому что питалась она стонами заключённых и их кровью, как обедами и вкусным изысканным десертом. Или большими «откатами», неким заменителем пищи, вроде питательного внутривенного раствора. Нет того солёного вкуса, зато мимо желудка сразу в вену. У Пети денег для подкупа не было. Не смогла помочь и бумажная бессильная метель, разбившаяся о монолит равнодушия и чёрствости звёздных «решал» из Верховного совета.

А вот Чекову повезло.

На тот момент мне показалось, что это неспроста. Неужели появился какой-то новый провидец, который ещё давным-давно убил кого-то совершенно на первый взгляд непричастного, чтобы потом состав комиссии сформировался именно так, чтобы вынести именно такие решения? Вполне себе имеет место быть. И не мне судить о тайном ходе истории, творимым неизвестным ясновидцем. Или у меня уже просто голова таким кругом идёт, что в неё беспрепятственно залетают совершенно абсурдные и безумные мысли, кажущиеся от усталости и нервного напряжения логичными и умными. И ведь даже выпивка не прочищает мозги, как в старые добрые времена. Потому что я последнее время просто чувствовал, как вокруг сгущается воздух, наливаясь напряжённым ожиданием грозы. Темень концентрировалась на периферии, пока не решаясь приблизиться, но и не собираясь отступать. Молнии ещё не мелькали, грома в помине не было, но резкий запашок озона, то и дело проскакивал в ноздрях. Что-то грандиозное и мерзкое ходило в той тьме по кругу. Меня взяли в кольцо злые помыслы недругов, безнадёга предприятия спасения друга, неотвратимость свершения такого отвратительного, но справедливого правосудия. И это сильно мешало сосредоточиться.

Более того, это могло разбудить льва.

А мне нужно с честью пройти это моё последнее испытание. Чего бы оно не стоило. Такие уж в этой жизни суровые и бесчеловечные правила. И иногда, разметав сонм мелких мушек страха и втоптав обратно в грязь червяков сомнений, прорывался маленький пока, лихорадочный азарт. Вроде проверки самого себя на крепость — смогу или нет?! Но я гнал эти мысли, откладывая их в дальний ящик, запирая ключом повседневных забот. Старался сосредоточиться на сиюминутных мелких проблемах. И замечал подспудно всю громадную несправедливость этого мира, сотканную из мелких каждодневных бытовых несправедливостей. Вместе они сплетались в глобальную сеть, которая цепляла и тащила собой всех без разбора. И только редким счастливчикам удавалось немного расширить её ячейки и благополучно ускользнуть, оставив лишь клок чешуи на память о себе.

До следующего прохода бреднем.

Впрочем, это уже стало какой-то тенденцией. Приговоры приходили с абсолютно не теми результатами, которых я от них ожидал. Ведь, по сути, мне было плевать, виноват ли военный или нет. Я без колебаний пристрелил бы сотню таких изменников Родины, мнимых или реальных, вместо одного Пети. Только тут вмешалась сила, совершенно неожиданная и могучая. То ли случай был вопиющий и наглядный даже для самых непросвещённых, то ли друзья у Чекова попались штучные, а сам он оказался прекрасным человеком, но вышло немного неординарно. Вся часть, где служил майор, как один организм, отреагировала слаженно и своевременно. Поднялась, единодушно и стройно, вежливо, но неуклонно, разбомбив совет своими коллективными заявлениями, требованиями и нотами протеста. В этом шторме, нечета моей скудной метели, дрогнул и качнулся, испугался, смутившись и задрожав монолит принятия неоспоримых решений. Сошлись два исполина — два министерства, Юстиции и Обороны. И вояки одержали убедительную победу, ибо вместе они — сила. И дело Чекова отправили на доследование. К тому же, его верные товарищи, которые, как оказывается, не миф и не вымерший вид, накопали новые факты, ставящие его виновность под сомнение. И я просто перевёл его в изолятор. А потом его и вовсе перевели в тюрьму по месту совершения преступления. Такими темпами его могли бы вскоре и вовсе освободить. Что ж, раз не виноват и стоял на этом, значит, справедливость есть. А коли найдут настоящего врага, то, товарищ Чеков, добро пожаловать на свободу с чистой совестью, а твоего настоящего виновника — милости просим. Расстреляем в лучшем виде.

А вот Пете не свезло. Комиссия оставила его приговор в силе, отказав в помиловании. Это письмо лежало у меня в сейфе уже две недели. И дальше тянуть смысла не было. Потому что могли начать коситься разного рода фискальные хищники извне по наводке мелких тварюшек изнутри. Например, моего говнюка Калюжного, который последние две недели ходил довольный, будто миллион в лотерею выиграл. Узнавать причины его радости у меня не было времени и настроения. Без этих дрязг дел было невпроворот. Решу с Петей, потом и с ним разберусь. Пора его уже приводить в чувство и возвращать с небес на землю. Материала крайне мало, но попортить кровь хватит. Чтобы сбить настрой и свернуть с порочной линии подлых подковёрных интриг.

Весь прошлый месяц я созванивался с Викой, носил Пете «передачки», всячески подбадривал и поддерживал его. Казалось, вот-вот, и дело сдвинется с мёртвой точки. Да только не хватило инерции общественного резонанса. И пугануть было нечем. Так точка и осталась мёртвой.

И никак невозможно было решить вопрос альтернативным методом. Хоть освоившийся и даже немного приободрившийся Петя стал регулярно генерировать и выдавать мне идеи своего спасения. Иногда самые фантастические и далеко не законные. Хитом его мозгового штурма стал побег с взятием меня в заложники. Потому что футуристические варианты с выводом его наружу с моей помощью, подкопы и другого рода попытки исчезнуть, ставили на моей службе и даже свободе крест. А моим губителем Петя становиться не хотел. Да и я был, в общем-то, не в восторге. Хоть идея его была простой и гениальной, она всё равно оказалась невыполнимой. Позже я объясню, почему.

Петя блестяще продумал весь сценарий. Что называется, он собирался пройти по лезвию ножа. Когда бы его повели на казнь, он перед самым «исполнением» бросился бы на меня и отобрал пистолет. Я бы, само собой, возмущался и отплёвывался бы, но мы-то знаем, что на самом деле я бы ему подыграл в этом. Незаметно и убедительно. Кто там потом разберёт, сам я так подставился или просто Петя оказался ловчее? Так вот, приставив к моей голове отобранный пистолет, он бы в быстром темпе вышел бы, прикрываясь мной, минуя все барьеры и заслоны. А там бы уже ждала его машина с верным Шустрым, чтобы унестись в сладкую пьянящую даль свободы. Навстречу федеральному всероссийскому розыску. Но это лишь мечты, хоть и изящные.

Потому что я был вынужден его огорчить. Это была секретная информация, но Пете я открыл страшную правду. У нас существовала негласная тайная директива с протоколом действий на этот счёт. Чтобы на корню пресечь захват заложников и связанные с этим последствия. Того, кого захватили, беспощадный наряд должен был изрешетить вместе с тем, кто этого недотёпу захватил. Чтобы никто не покинул тюремных стен. Чтобы неповадно было хлопать ушами. Чтобы закон невозможно было нарушить. Потом погибшему сотруднику посмертно вручалась бы медаль, а дело оформлялось, как нападение и его героическое отражение. Персональная пенсия вдове, гроб на лафете, салют из всех орудий и белые перчатки почётного караула. Все довольны. Преступник мёртв, побега не было в принципе, нападение отражено, беспорядки пресечены, вечная память павшим героям и вечное презрение подлым врагам. А тайна истинного положения ушла бы в могилу вместе с трупами правых и виноватых. А живые продолжали бы немо молчать, связанные кровавой подписью неразглашения. Неформальный обет молчания. Как у сицилийской Коза Ностры. Только ни меня, ни Петю такой расклад не устраивал. Потому что он не имел смысла. И Петя это понял. И перестал выдумывать варианты, годные лишь для бульварного чтива.

Поэтому, после того, как письмо с судьбой Пети легло ко мне на стол, я долго вчитывался, пытаясь найти несуществующую ошибку или изъян, а потом позвонил Вике. И сказал ей, чтобы она озаботилась о том, чтобы хотя бы достойно похоронить мужа. Ведь по правилам родственникам не выдают тело и не сообщают о месте захоронения. А я решил нарушить этот порядок. И сообщить. Потом я предупрежу похоронную бригаду, чтобы они не прогоняли Вику, а наоборот, всячески поспособствовали в таком деликатном деле. От Вики же требовалось, чтобы она купила нормальный человеческий гроб и привезла его в назначенное время в назначенное место. А по желанию ещё венки с цветами. Она разрыдалась и долго не могла успокоиться, но я был терпелив, хоть мне и резало сердце всё это нелепое и мрачное действо. Потом я кое-как успокоил её и привёл в чувство, добившись неукоснительного выполнения моих инструкций. Ведь в свою очередь, мои опричники всё сделают так, как я им прикажу. Им нет великой разницы, кидать ли тело в пластиковом пакете или предварительно положить его в привезённый заранее деревянный ящик. К тому же я стимулирую их лишней премией и повышением процентной ставки к окладу. Если они всё сделают достойно и правильно. По факту. Так что стараться они в этом случае будут на совесть.

Хоть это теперь не просто невинный каприз, а должностное преступление.

Только я готов держать ответ и нести наказание. Если докажут. А это уже совсем другая история. История же этой субботы началась для меня прямо у ворот колонии, когда я вышел из служебной машины. Перед глухими зелёными стальными полотнищами маялся Шустрый. Тот самый сосед Пети, что любил нетривиальные способы сексуальных девиаций и их гастрономическую трактовку. Теперь он растерял свой былой оптимизм и стоял, зябко ёжась в пальтишке, заросший недельной щетиной. Колол меня острыми чёрными бусинками глаз. И выглядел недовольным. Хоть на самом деле просто чувствовал себя здесь неуютно и откровенно трусил, пытаясь скрыть это маской серьёзности и деланного равнодушия.

Я подошёл к нему, кивнул и протянул руку. Он сразу потеплел, заискивающе заулыбался. Опасность для него миновала. Теперь осталось совершить то, зачем он тут вообще оказался. Вика не хотела меня больше видеть после того, как я по секрету огласил ей приговор для её мужа, поэтому она и послала безотказного добряка Шустрого с последним деликатным поручением.

— Ты чего тут трёшься, Коля? — закурил я сигарету, пряча от ветра огонёк зажигалки.

— Вика меня попросила кое-что сделать для неё.

— Ну?

— Вот, — он воровато вынул руку из кармана пальто и протянул мне в кулаке скомканную бумажку. — Это записка. От неё. Для него. Передашь?

Я незаметно принял в открытую ладонь мятый комок, сжал пальцы и сунул руку в карман брюк.

— Передам, конечно. Как она?

— Ревёт, — тяжело и надрывно вздохнул Шустрый.

— Ну да, — согласился я с очевидным. — Такие вот у нас дела…

— Когда его? — Коля нервничал и строил из себя зашифрованного по ноздри резидента разведки, общаясь недомолвками и междометиями.

— Скоро. Ты непременно обо всём узнаешь в первых рядах любопытствующих.

— Глеб, — он немного замялся. — Ты скажи ему, что мы его не осуждаем. Он для нас, для меня, останется верным другом. А то, что нелепый случай… Так это судьба такая злая…

— Скажу, — твёрдо пообещал я Шустрому, положив твёрдую руку ему на полушерстяное плечо. — Иди, Коля, не маячь. Спасибо тебе.

— Да что ты, какие проблемы! — махнул он обеими ладошками, поспешно начиная набирать расстояние, удаляясь. — Пока!

— Счастливо! — я повернулся к КПП.

Записку я не стал читать. Просто немного разгладил её и сложил в аккуратный квадратик. При этом я думал, что Шустрому легко дружить с Петей заочно. Он только заходил к нему иногда по-соседски, одалживая инструмент. Он знавал его только с положительной стороны. Он не стоял на той остановке. У него не давили беременную жену. В конце концов, не ему надо будет нажимать на спусковой крючок «Нагана». Вот и теперь он идёт себе довольный, что выполнил опасное особо важное задание и чувствует себя героем, почти спасшим мир. Много ли надо Шустрому для счастья?

А на счёт судьбы он ошибается. Она не злая и не добрая. Она просто такая и никакая другая. Утконос. Обычная такая вещь в себе, уникальное образование в виде клубка неслучайных случайностей, на первый взгляд кажущихся хаотичным нагромождением не связанных между собой вещей и событий. А если посмотреть с точки зрения теории порядка, то гармоничная модель с началом всех завязок, плавными линиями дорожек от падающих костяшек домино, которые приводят к только одному возможному финалу. Только увидеть судьбу целиком могут немногие. Только избранные, только в общих чертах или только детали. А в полном объёме она видна только по завершении жизненного цикла. Когда цепь событий кончается дульным срезом, за которым — покой.

Вот и моя судьба мне не очень ясна. Что-то там такое пытался предсказать мне жемчужный скорпион, перед тем как застрелился из пистолета в моих руках, но вот хоть убей, ни одной конкретной зацепки, ни одной точки, которая была бы осязаемо понятна и послужила бы ориентиром и маяком, буем, обозначавшим фарватер в море рока, он мне не показал. Или я просто пока не разглядел очевидного перед носом. Или не пришло время. Зато время пришло для Пети. Сегодня, как раз на следующий день после праздника очередной годовщины Великой Октябрьской Революции. Которая, как и всё в этом мире, вывернутом наизнанку, отмечалась в ноябре. Помнится, тогда тоже в народе были очень популярны «Наганы», как аргумент в решении любых вопросов. Современный потомок меча Александра Великого, рубившего им неразрешимые к развязке узлы. Только радикальный метод, только «хардкор». Что мне теперь и предстоит. Интересно, разрубив Гордиев узел, он испытал облегчение? Или вопросов только прибавилось? Или всё так и осталось на месте, только теперь с безвозвратно испорченной хитрой головоломкой? Ведь при достаточном терпении её можно было бы распутать осторожно и аккуратно. И понять принцип её создания. Как это пытаются сделать теперь друзья Чекова из его армейского окружения. А я вот не смог. И теперь мне надо рубить узел. А вместе с узлом всех этих проблем, и голову моего друга Пети. Такова цена времени, которого вечно не хватает. Оно уходит безвозвратно, неумолимо неся нас на своём могучем хребте к могилам и душевым камерам, иногда оно тянется, мучительно и до остервенения неспешно, а иногда наоборот, летит, когда мы просим мгновение об остановке. Время глухо, оно лишь одна из извивистых нитей клубка судьбы. И размотать нам его нет никакой возможности.

Надо рубить.

Тем более, что и все те, кто будет сопровождать меня к Голгофе с гильотиной в лабиринте скорби без надежды, уже собрались и ждут. В перевёрнутом мире просвещённого средневековья гора прячется в подвале, а смертоносный механизм съёжился до размеров пистолета, заменив косой тесак обрубком свинца с кончик мизинца. А палачу выпадает «джек-пот» в виде казни друга и брата. Таков дуализм порядка и хаоса. А покой нам только снится.

Пора.

Я зарядил пистолет дрожащими руками. Во мне росло напряжение и какое-то новое странное чувство. Почти как азарт предыдущих «исполнений», но теперь не от охоты на человека, а будто я стою перед огромным зелёным игорным столом и жду, выпадет ли шарик на красное поле или попадёт на чёрное. Смогу ли я достойно выполнить свою миссию или всё пойдёт прахом. Это уже не просто убийство близкого, это последняя, генеральная проверка всего того стройного здания, возведённого у меня внутри, готового стоять века, но только после того, как будет произведён финальный тест на прочность. И от этого подрагивают пальцы, сосёт под ложечкой, как на первом в жизни свидании, когда та девчонка и пугает до жути своей неземной восхитительной и недоступной прекрасностью, и неудержимо манит, заставляя впадать в сладкое тёмное безумство. Очень деликатное, интимное переживание. Увлекающее своей новизной.

Очнулся я от дум от скрипа открываемой камеры, за которой стоял уже бледный взволнованный Петя. Он всё понял мгновенно. И мужественно держался, хоть его и выдавали дёрганые резкие жесты и тик, перекосивший пол лица. Я стандартно зачитал ему все его данные, потом решение комиссии по помилованию. При этом он закрыл глаза и нагнул голову, будто я ему камни на шею вешал. Прикушенная губа побелела. Руки сжались в кулаки. И решившись, словно бросался в ледяную прорубь или в крутую лаву, он сам шагнул к выходу из камеры.

Наши шаги гулко разлетались дробным эхом по пустым коридорам. Лабиринт жадно ждал свою жертву. Впуская в себя всех без препятствий, за выход обратно он требовал жизнь одного из них. А перевёрнутые безрогие минотавры трусливо и жалко блеяли где-то на его верхних, безопасных уровнях. Всё здесь с ног на голову. И расчет идёт по головам и цена — одна голова с плеч.

Лампа мигнула, нагревая закупоренный в ней инертный газ, резко ударила по глазам. Мёртвенно бликовал ей в ответ нечистый кривой «гусак» с пластиковой лейкой. Резина жирно и тускло лоснилась толстыми твёрдыми ломтями. Слив хищно притаился в ожидании непременной скорой крови. Как вампир. Моя свита опять безмолвствовала, как проклятая. По всей колонии уже ходили слухи о моей с Петей дружбе. Шила и в каменном мешке не утаишь. Да я и не старался конспирироваться и таиться. Это мне казалось ниже моего достоинства. Пусть это ляжет на совесть досужих сплетников, наушников и соглядатаев. Хотя такому сорту людишек это, как с гуся вода.

Как с «гусака» кровь.

Петя, как сомнамбула, пьяным лунатическим шагом вошёл в душевую. Повернулся ко мне, а руки так и держал за спиной. Наши взгляды встретились. Его глаза слезились болью, но страх свой он давил, как мог. Наверное, моё присутствие немного успокаивало его, превращая весь процесс в какой-то абсурдный театр сюрреализма. Меня тоже трясло от возбуждения. Будто внутри боролись, толкаясь в решётку рёбер и мягкие маты кишок, два мускулистых «миксфайтера», страх и азарт. А Петя вдруг кашлянул и неуверенно спросил:

— Вот так тут, значит, всё и выглядит?

Я молчал.

— Так вот получилось… — он начинал впадать в смертное оцепенение.

Когда последнее усилие воли иссякло и утонуло в вязкой трясине апатии. За ним идёт агония ужаса. Нельзя, чтобы мой друг скатился в это животное состояние. Он должен уйти достойно. И я сказал ему со всем сочувствием и добротой, но коротко и мягко:

— Пора…

— Да, — он обречённо кивнул. — Я покурю? Последний раз?

Сигарета, протянутая мной, сломалась в его пальцах и выпала. Он суетливо наклонился, а я остановил и протянул другую. Потом чиркнул зажигалкой. Петя глубоко и судорожно затянулся, тут же выпустил тугую струю дыма, которая на миг заволокла его.

— Не знаю, что ты там чувствовал, Глеб, — вновь затянулся Петя, — но я себя чувствую очень странно. Мне так страшно, что я уже не чувствую ничего. Будто я часы, и они уже остановились. Ещё звенит внутри тонкая мелодия от сцепления шестерёнок, но маятник уже качается только по инерции.

Вся моя команда превратилась в слух. Для них это было незабываемым демоническим шоу.

— Позаботься о моих, — продолжал прощаться Петя. — Как сможешь, в общем…

— Конечно, — хрипло разлепил сухие непослушные губы я.

— Вся моя жизнь теперь в этой сигарете! — он поднял её чуть над головой, будто волшебную палочку.

Она быстро тлела, чуть слышно потрескивая. С прогорающим табаком утекали в небытие секунды. Зримый отсчёт жизни. Чуть видны частые полосочки, каждая, как единица временной шкалы до черты невозвращения. Смерть уже по-хозяйски вошла в лабиринт, предвкушая свою законную долю. А я уже всё рассчитал. Невыносимо ломать тут комедию и давать Пете почувствовать холод равнодушно-безжалостного дула, услышать свист косы, увидеть чёрный глаз пустой глазницы черепа в капюшоне. Надо всё сделать быстро и незаметно. Мягко, уверенно и профессионально. Чтобы земля ему стала пухом. А переход в покой он бы даже не почувствовал. Ведь я не самый криворукий перевозчик через реку Стикс в своём лабиринте.

Но и мне приближающийся миг свершения казни очень разгонял кровь и натягивал нервы в струны. Бренчала тоненькая первая струнка паники, совсем тихо, но нудно. За ней настырно и фальшиво дзынькали парочка страхов. Средняя струна потеряно и не в такт гудела непониманием, иллюзорностью и растерянностью. Её старался перекрыть целеустремлённый и дикий интерес. А за ним уверенно гремели басы азарта и ликование близкой и окончательной победы над всем своим прежним несовершенством и рефлексиями. Безумная мелодия эмоций на мосту через Рубикон.

И эти громкие звуки сфер моего внутреннего микрокосма разбудили спящего льва где-то в катакомбах и тёмных залах хитрого архитектурно-мыслительного сооружения, подарка от усопшего провидца. Лев глухо и почти на грани слышимости рычал и бессильно бросался на нерушимую твёрдую стену. Я его почти не слышал и не ощущал. Только отголоски вибраций доходили, угасая, краем волны.

Петя докурил сигарету, оглянулся в поисках пепельницы, не нашёл, потом бросил окурок себе под ноги. Чего теперь расшаркиваться? Не на том пороге стоим, чтобы блюсти приличия. Осталось только попрощаться окончательно. Что я и сделал.

— Пора, Петя… — позвал я своего друга.

— Чёрт, — смутился он. — Чёрт!

— Тебе записка от Вики, — вдруг вспомнил я и быстро вытащил сложенный листок свободной рукой.

Он взял его, развернул, чуть не порвав ходившими ходуном ладонями. Прочитал. И переменился в лице. Словно свежего кислорода вдохнул, почти посинев от удушья. И просветлел лицом. Машинально сунул её в карман брюк и прямо посмотрел на меня. Из его левого глаза покатилась слеза, которую он, кажется, и не заметил.

— Да! Перед смертью не надышишься, — Петя даже попробовал улыбнуться, пошутив, но вышло немного жалко и криво. — Спасибо тебе, Глеб! Что ты со мной до последнего! Прощай!

Он протянул мне руку, а я за спиной переложил пистолет в левую. Пожал его ладонь. Петя крепко вцепился в мои пальцы, словно хотел повиснуть на них, чтобы я смог вытянуть его из пропасти. Потом ухватил меня второй рукой за плечо, а я в свою очередь, вытащил свою ладонь из его, вновь провёл манипуляцию с «Наганом» за спиной, и тоже приобнял его. Мы притянули друг друга поближе, в какой-то обречённой скорби и светлой тоске окончательного расставания. Будто он на Марс улетал с визитом в один конец. Он похлопывал меня по спине, я тоже стучал ему в лопатки, а моя вторая рука уже плавно заходила ему за спину, а дуло тянулось хищным хоботком к затылку.

— Прощай, дружище, — я немного отстранил свою голову от его, поднеся аккуратно дуло к левой стороне его свода черепа, почти касаясь волос. — Прости…

— Прощай, брат! — его слова оборвал глухой, из-за спины, выстрел.

Он отстранялся от меня бесконечно долго и медленно. Будто спиной прыгал в воду, раскидывая руки. И искривлённые мукой губы всё ещё хранили последнюю улыбку, смотрящую в мёртвый оскал смерти, зримо явившейся ему из своих запредельных, неощутимых и невидимых глазу пространств. И в глазах отсутствовало выражение ужаса и понимания предела. Они застыли в последнем восторге от ощущения последнего объятия самого близкого ему в этом пахнущем тленом и разложением смрадном месте человека. Меня.

Своего палача.

А я ухватил его подмышки, аккуратно принял расслабившееся отяжелевшее тело, и с усилием, осторожно опустил его на резиновый пол. И мелькнула в моём сознании умирающая белая крыса. Как подлый удар электрическим шокером. А лев вмазал лапой по стене так, что выпал булыжник и посыпался цемент. И от рёва мелко дрогнули стены. Камень лабиринта вдруг поплыл, трансформировался, начал менять структуру. Это опустилась на него облако коррозии от понимания перехода за грань невозвращения. Черта между жизнью и смертью, потеря моего лучшего друга, убийство формального брата своими руками. И горечь со скорбью дико и надрывно завыли набатом у меня в голове.

Что я наделал?!!

Манин уже сел рядом, ловко водя стетоскопом по груди. Выстрелил я и в самом деле точно. Пуля не вышла наружу, не выломала кости, не плеснула на стены кровью и мелким фаршем мозгов. И скончался Пётр мгновенно, даже не поняв, что уже умер, не успев ощутить самой ничтожной боли. Наверное, его освобождённая душа сейчас опускается в блаженную вечную ванну вселенского покоя. Или он слышит ангельский хор, провожающий его до золотых ворот райского сада. Ведь убиенных принимают туда вне очереди. Вот такой мой тебе, Петя, прощальный подарок. Вежливость палача.

— Чистая работа, — отнял и принялся сворачивать свой слуховой прибор Мантик. — Хоть пособие снимай!

— Хорошо, — я всё продолжал сидеть рядом с телом Пети, придерживая его за бока, будто опасался, что он может неловко перевернуться на бок. — Никого не задерживаю. Ждите меня у кабинета. Мне надо попрощаться. И зовите мне сюда старшего похоронной бригады.

Мои мрачные ангелы полузагробного царства проявили невиданную деликатность, и, не говоря ни слова, не задав ни одного ненужного вопроса, быстро покинули место казни. Даже грубый доктор сдержался и не ляпнул ничего бестактного. И на том спасибо.

А я всё сидел, глядя в мёртвое безмятежное лицо друга. Потом вытащил у него из кармана записку и развернул. Там, рукой Вики было выведено всего три слова.

«Мы тебя любим».

Любовь не спасла мир, а лабиринт меня от моего льва. От этого бумажного откровения с каменной кладкой свершилась фатальная метаморфоза. Вернее, я увидел, что изменения есть лишь плод моего воображения. Кладка никогда и не была надёжным камнем, скреплённым намертво цементом. Она оказалась картонной ширмой. Ловкой хитрой проделкой старого шарлатана и жемчужного скорпиона. Он сумел за моей спиной как-то договориться с моей совестью и уговорить её придремать немного, до последней казни. До главного морального выбора. До рубежа, где решается вся моя дальнейшая судьба и вешается мне пожизненно ярлык с моим конечным определением. В зависимости от выбранной дороги.

И через разлетевшийся веером и брызгами лохмотьев картон вдруг резко и стремительно вылетел пружинистый поджарый лев. Натянутый жилами, бугрящийся мышцами, с развевающейся шелковистой длинной густой гривой. И клыки его поразили своей белизной и острыми гранями. А глаза дико мерцали медовой лавой безжалостной ярости. Я ничего не успел сделать. Лев по дуге пролетел разделявшее нас расстояние и чётко пришёл мне на спину. В плечи впились, протыкая плоть бесконечно длинные когти, а шею обдало на миг горячим молодецким дыханием. И тут же острые грани зубов сошлись на тонкой коже, прорезая её, как бритвой, проникая в переплетения артерий и трахей, связок и пищевода. Лишая возможности дышать в судорожном страхе и наполняя лёгкие горечью потери и осознания ужаса сотворенного своими руками. Сознательно и нарочно. В глупом порыве проверить себя и доказать всему миру, что нет ничего невозможного, что у глубин подлости нет дна. Что теперь этот лев будет вечно висеть на мне сзади, глодая мою сущность и лишая покоя и сна, пока я окончательно не дойду до полного ничтожества. И нет никакого лабиринта, и не было. Мираж, фикция, ширма. Нет и тропинки из глубин к свету покоя. Это закольцованная магистраль, по которой я бродил слепцом мимо одной круглой картонной стенки. А вот теперь лев прыгнул и озарил всю картину целиком. Чтобы хоть поздно, но наверняка я увидел всю правду.

Истина.

Вставал я на ноги уже совершенно другим человеком. Развалиной, мгновенно потерявшей всё в этой жизни. Покой, уверенность, уважение себя и уважение всех, кто вокруг. Своё будущее. Своего друга…

Вошли трое из похоронной бригады. Я тупо озирался, словно забыв, зачем я тут вообще нахожусь. Потом отозвал старшего и полез в карман за портмоне.

— Слушай меня внимательно, старший прапорщик Горковенко, — без выражения, но веско произнёс я. — Там, на кладбище, вас у входа будет ждать машина. Довезёте их до места. В машине возьмёте гроб и что там ещё будет. Там будут люди. Это жена и дети покойного. Вернее, теперь вдова. Поможете и посодействуете ей во всём. Переложите труп в гроб, похороните и закопайте по-человечески. Это ясно?

— Ясно, — немного оторопел Горковенко.

— Это хорошо, — я вытащил из кошелька три пятитысячных купюры и продолжил: — А вот это вам за старание, — протянул я ему первую, — за прилежание, — вторая бумажка легла в руку прапорщику, — и за молчание! Ты меня понял?

— Понял, товарищ полковник, — смышлёный прапор быстро сообразил, простимулированный щедрым финансовым вливанием. — Всё сделаем как надо!

— Смотри, Виталик, — я приложил палец к губам, потом сжал ладонь в кулак и пригрозил ему. — Я ведь всё узнаю.

— Не волнуйтесь, — посерьёзнел ещё больше Горковенко. — Разрешите вопрос?

— Ну?

— Кто он вам… был?

— Брат, — с досадой в голосе сказал я, повернулся и пошёл прочь от душевой.

Выйдя из подвала, я набрал Вику. Она ответила сразу.

— Слушай меня, — сухо и быстро начал я. — Будь на кладбище, что за моей колонией, не позже, чем через час. Всё у тебя готово?

— Да! — испуганно взвизгнула она.

— Мои люди обо всём предупреждены, они всё сделают правильно. Так что всё. Теперь ты не подведи.

— Он уже… — Вика запнулась, а я понял, что вот-вот и начнётся бессвязный поток истерики и слёз.

— Да.

Но она сдержалась и будто высушила на том конце виртуального провода своё горе до состояния глиняного черепка.

— Это ты его убил? — сталь в её голосе резанула мне уши бритвой.

— Это делает специально обученный человек.

— Ты… — услыхал я твёрдую уверенность, будто она видела всё сама.

Она тоже была ведьмой?

— Я не могу говорить с тобой об этом. Если хочешь, после. Не исключено, что наши спецслужбы слушают все разговоры. Или мой персонально. Или по прихоти случайного выбора. Я и так уже под статьёй. Не нагнетай. Окажи достойно последние почести мужу.

— Хорошо, — сдалась она. — И… спасибо тебе. За всё.

— Чем могу…

— Да! И не звони мне больше! Никогда!!!

И дала отбой.

Всё я потерял. И всех. Вика разорвала связь. Татьяна после того, как уволилась, не казала ко мне носа. Друзей и близких не осталось. Теперь вот канули в бездонную чёрную пропасть и мои последние столпы покоя и спокойствия. Совесть мёртвой хваткой держала меня за горло. И от этой безысходности поднимался из моих недр тёмный клокочущий гнев.

На всё.

И на всех.

Напиться что ли?

Но и этого мне было не суждено. Не успел я шагнуть и пару раз, мой телефон завибрировал и запиликал. Я поднял экран к глазам: «Егоров».

— Привет, полковник! — задребезжал наш особист мне в ухо.

— Привет, Артём. Чего хотел?

— Ты где?

— На работе.

— «Исполняешь»?

— Да.

— Я перезвоню.

— Погоди. Я уже. Освободился, в общем…

— Хорошо. Тогда слушай! Помнишь, ты спрашивал, не сгустились ли тучи?

— Помню, — я вспомнил старый разговор во время сдачи богомола.

— Так вот, ты просил «маякнуть», если тучи сгустятся. Прости, что так поздно, но лучше тебе быть в курсе…

— Что ещё у нас случилось сегодня? — новость для меня оказалась совершенно неожиданной и не приятной.

— Калюжный начал свою игру против тебя. Он хочет твёрдо подменить тебя на должности начальника колонии. И не остановится ни перед чем. Каким-то образом ему удалось накопать на тебя столько материала, что хватит не только на выговор или неполное служебное, а на целый букет статей. У него есть письменные показания свидетелей из числа осуждённых и сотрудников, и самое главное, есть видеозаписи разных нарушений процедуры «исполнения»…

— Как же так? Я ведь всё контролировал и подстраховывался!

— Не знаю, Глеб, но всё это он собрал в одну кучу говна и передал через Павлова в УФСИН. Там у нашего Борюсика родственник, который и подтянул его к нам на должность зама по тылу. Вот через этого родственника материал по-тихому и ушёл в особый отдел УФСИНа. Я случайно об этом узнал, через одного своего знакомого особиста. Мы с ним дружим, вот сегодня пивка попили, он мне по секрету и шепнул. Родственник должен был держать материал наготове, чтобы сразу пустить его в оборот. Но он тоже что-то перестраховался, и принёс его в ОСБ заранее, вроде как на консультацию. Те посмотрели и просто обалдели. Тут пахнет судом и большим резонансом. По его просьбе они, конечно, не стали сразу начинать огласку, но теперь из-за родственничка Калюжный может попасть на «бабки». Дело у него они изъяли и ждут твоего решения. План такой: Калюжный в ближайшее время предложит тебе уйти с поста начальника, непременно поставив его на это место.

— Я что ли его сам назначу? — зло хмыкнул я.

— Ты будешь должен дать ему такую характеристику, чтобы наверху ни у кого не осталось сомнений в том, что Калюжный лучше всех справится с назначением. Приложить все усилия и всё старание. Тогда делу не будет дан ход. А Калюжному придётся расплатиться с особистами, чтобы они молчали и вернули ему материал. Он, правда, этого ещё не знает, поэтому попытается договориться с тобой миром. Если ты не согласишься, тогда он даёт этому материалу официальный ход, и ты пропал. Он тоже повиснет в воздухе со своим карьерным взлётом, но ты же его знаешь. Калюжный на уши встанет, всех в говне утопит, и скажет, что он самостоятельно, в одиночку, вопреки всем препонам со стороны сослуживцев разоблачил такого негодяя, как Панфилов, потому что высокие идеалы не давали ему спокойно спать, и всё такое прочее в этом духе. Всех затопчет, распугает и зальёт помоями перед генералом, чтобы без мыла пролезть на эту должность.

— Сука, как же он добыл видео? Вот же гнида! Или эти твари, контролёры, боятся его больше, чем меня? Никому верить нельзя!!

— Я понимаю, Глеб, это нелегко принять. Но мой тебе совет, соглашайся на его условия. Согласишься, по-тихому поменяетесь с ним должностями, а он ещё и попадёт на круглую сумму. Не согласишься, тебе конец в любом случае. Ты это понимаешь?

— Понимаю, — крепко задумавшись, ответил я.

Видимо, что-то не понравилось Егорову в моём тоне, потому что он вдруг сказал:

— Соглашайся, Панфилов. Это будет идеальным выходом из такого положения. Тебе тюрьма реальная светит. А потом всё как-нибудь образуется. Нароешь на Калюжного такую же папочку, вновь рокировку сообразите. Только не горячись. И смотри там, дров не наломай!

— Я понял. Спасибо, Артём. Хоть и поздно, но это лучше, чем никогда. А с Калюжным я вопрос решу. Всё, до связи!

— Глеб!.. — крикнул Егоров, но я уже нажал отбой.

Вот оно, значит, как вышло! Пока я тут увлёкся поисками ложных троп и стройкой картонной обманки для самого себя, пока я панибратствовал с преступниками и шарлатанами, он всё это время копил материал! И ведь как-то смог раздобыть записи! А там моя политическая смерть. Там и издевательства над Дубининым, и садистская расправа над Бондаренко, и самоубийство Кузнецова. Твою мать, это действительно отличный материал, чтобы сровнять Глеба Панфилова с дорожной пылью. И макушки не останется. Но какова же падла! Тварь, иуда, сволочь! Согласиться на его предложение? А вот хрен ему от советской власти! Раз в этой колонии к начальнику нет никакого уважения и почитания, то какого ж хрена у начальника оно должно быть к тем, кто ходит под ним? Зло не победить добрыми намерениями и подставленной щекой.

Зло можно задавить только наибольшим злом.

Вот только как мне теперь оперативно переиграть Андрея Евгеньевича на его же поле? Что я могу ему противопоставить? Чем адекватно ответить? То, что лежит у меня в сейфе, тянет, максимум на строгий выговор с занесением. Нет, тут нужен хитрый финт, неожиданное оригинальное решение. Выезд поперёк встречной. И ведь самое противное, что я сам прекрасно понимаю, что в моём положении, загнанного в угол короля перед финальным шахом и безусловным матом, ничего я Калюжному сделать уже не могу. Только бессильно материться.

Твою мать!!

И, будто учуяв всё моё беззубое бессилие, мне навстречу показался сам виновник моей беды, подполковник Калюжный Андрей Евгеньевич, который, не таясь, вышел из «дежурки», поигрывая «флешкой» на шнурке. Вот зачем он тёрся по субботам «исполнения». Кино смотрел. И копил материал. Как и сейчас. Тоже, наверное, познавательное видео, где друг казнит друга выстрелом в обнимку. Новый способ, ещё не занесённый в учебники по стрельбе.

При виде его довольной физиономии Наполеона при Аустерлице, мне будто в нос кулаком въехали. Ослепительно полыхнула короткая ярость, которая выжгла в животе пустоту и снесла пробку с вулкана злобы, ненависти и гнева, что уже закипал на дне моего нутра. И в висках гулко, с отзвоном в череп застучала густая от холодной, контролируемой ярости кровь.

На ловца и зверь бежит. Вот только кто тут зверь?

— Добрый день, Глеб Игоревич! — сладко, но с ядовитым привкусом расплылся в резиновой накладной улыбке Калюжный. — А у меня к вам разговор!

— Да-а-а? — удивлённо поднял я бровь. — Это о чём же?

— Пойдёмте ко мне в кабинет, — преувеличенно вежливо и деликатно уступил он мне дорогу. — Разговор конфиденциальный.

— Темнишь ты мне что-то, подполковник! — шутливо погрозил я ему пальцем, но последовал за его жестом.

А внутри я уже был весь белый и чистый. Окалина сомнений отшелушилась в горниле чистой ярости. Каверны предательского страха затянуло и зализало пластичным и ковким металлом уверенности и злости. А гнев уже не просто лениво пузырился, он закипал ключом. Вот-вот и устремится наружу сдерживаемая только силой воли и налетевшим куражом игры в маски лава очистительного взрыва всех моих ужасных эмоций. Которая может натворить много бедствий, потому что последствия теперь забыты и не важны. Я ослеплён этим огнём. Последствия мне не видны и не интересны. Мир сузился для меня до маленького кабинета, в котором с трудом умещаемся мы с Калюжным и вся лава моего гнева. Если она выплеснется, то тут же заполнит комнатушку до потолка, без остатка распылив моего визави на атомы. А что будет со мной — неведомо. Только я не боюсь собственного жара. Я им греюсь, как приятным костерком у бережка моей тихой и свежей речки под не нашим названием: «Стикс». Она даёт забвение всем, кто попьёт из неё. Вот и пришло время напиться вдоволь.

Дверь за Калюжным захлопнулась, он повернул ключ. А я уселся ему на стол, чтобы Калюжному пришлось смотреть из своего кресла на меня снизу вверх. Только его это не смутило. Его победа уже определилась, и плевать он хотел на позы и выпендрёж. Теперь это потеряло значение и смысл. Наступал для него момент своей лучезарной истины, осветившей его трудный путь к глобальной справедливости. И меня он собирался смести с дороги, как незначительную досадливо-надоедливую букашку. Его Игра началась, а я пока ещё презрительно раздумывал, в какую из моих сыграть с ним после его фееричного дебюта.

— Последнее время я сильно обеспокоен вашим состоянием, Глеб Игоревич, — как ни в чём не бывало, уселся в своё кресло Калюжный.

— А что с ним не так? — улыбнулся ледяным оскалом я.

— Вы неважно выглядите. Мне кажется, вас тяготит ваша должность. Тяготит именно некоторыми специфическими функциями. Не хочу думать, но, как прямой человек, скажу, что вы, как натура тонкая и ранимая, не подходите на роль палача. Сожалею, что судьба заставляет вас против воли лишать жизни преступников, но ведь всегда есть приемлемый выход!

— Ты что ли станешь стрелять их за меня? — я откровенно валял дурака.

— Нет, — не принял моего тона серьёзный зам. — Но я предлагаю вам уйти со своей должности на такую, которая помирит вас с собой, и успокоит вас. Тогда уже больше никто не пострадает по вашей воле, а довольны останутся все, и вы — в первую очередь.

— Предлагаешь «махнуть неглядя»? — проявил я интуицию.

— Вы умный человек, всё понимаете правильно и без лишнего жевания соломы, — поспешил довольно откинуться в кресле Калюжный.

— Просто альтруизм в рафинаде! — почти засмеялся я. — Нервного, убитого терзаниями шефа решил прикрыть своей грудью его верный зам. Просто Матросов, герой войны с преступностью и несправедливостью жестокого мира!

— Вы зря иронизируете, Глеб Игоревич. Я далеко не такой наивный искатель справедливости. И я не прошу вас об этом. Я ставлю вас перед жёстким фактом. По моему мнению, я более подхожу на эту должность, чем кто-либо из наших офицеров. Более того, я единственный, кто может встать на это место. Без вариантов. А ваше время управлять таким сложным комплексом, как наша колония, безвозвратно ушло. И это тоже уже свершившийся факт. Как умный человек, вы не можете с этим не согласиться. И поверьте, так будет лучше всем. Абсолютно и без исключения.

Вот она, пошла самая главная часть разговора, Игра зама в апогее. Теперь ход за мной. Моя безнадёжная попытка дёрнуться и посопротивляться для порядка и протокола. Без шансов вывернуться и переиграть мастера подковёрных интриг.

— Ты заблуждаешься, уважаемый Андрей Евгеньевич! Я уютно чувствую себя в своём кресле начальника и с вопросом о казнях я в ладу и гармонии. Ты опоздал немного. Так что зря ты беспокоишься о моём душевном равновесии. Поэтому предлагаю всё оставить, как есть. Безусловно, после того, как подойдёт мой первый пенсионный срок, я, как честный человек не стану задерживаться на должности и в рабочем порядке освобожу её для тебя. Даже рекомендацию генералу отправлю.

— К сожалению, я не могу так долго ждать, — добавил жести в голос Калюжный. — И на то у меня есть свои основания. Я хочу решить дело миром. Но готов и к войне. Даже не к войне, а к одному единственному сражению, после которого от вас не останется ни одного доброго воспоминания. Если вы сами благоразумно не уйдёте, дав, тем не менее, очень убедительные рекомендации генералу, без вариантов, то я вас просто уничтожу.

— Угрожаешь? — всё ещё немного шутливо нахмурился я.

— Предупреждаю. Я собрал очень хороший и обильный материал на вас. Он уже ждёт своего часа в УФСИН. И только от вас зависит, пойдёт он в особый отдел или останется у надёжного человека. Выбирайте, Глеб Игоревич, жизнь на должности зама или позорный конец в тюрьме для бывших сотрудников.

— Да ты просто шантажист, Андрей Евгеньевич. Вот так, голословно ты мне заявляешь, что у тебя есть что-то такое, что может негативно повлиять на мою карьеру. Это не серьёзно. Раз уж у нас такой откровенный разговор, хотелось бы услышать подробности, — согнал и я с лица последние штрихи дурашливости.

Теперь осталось только понять, какова степень глубины той ямы, что вырыл своими кротовьими лапами гнусный мой губитель Андрей Евгеньевич. Судя по его каменному лицу, падать мне туда довольно долго. И на дне уже растут осиновые колья, не оставляющие шанса хоть немного выжить.

— О! Там много чего интересного! — обрадовался Калюжный. — Например, показания Афанасьева, в которых он подробно рассказывает обо всех издевательствах, как моральных, так и физических, каким вы его подвергли. Есть показания некоего заключённого Дубинина. Там вообще просто какой-то «беспредел». Вы же откровенно пытались его не просто напугать и унизить, а довести до безумия или самоубийства. Что за нелепый розыгрыш с имитацией казни? Кстати, у меня есть и видеозапись со звуком обо всех ваших проделках. Как вы всадили в Бондаренко семь пуль, стараясь как можно больше принести ему посмертных страданий. И как вы откровенно попустительствовали Кузнецову, вопреки всем инструкциям, практически дать ему застрелить себя из ваших рук. А до того вы вступили с ним в преступную связь. К чему эти долгие беседы о высоких материях? В конце концов, вы просто обнимались с вашим последним казнимым, а это, согласитесь, уже ни в какие ворота не лезет! Таким образом, вы скоро станете с ними пить на брудершафт и играть в «Русскую рулетку» вместо исполнения приговора. Вы заигрались, Глеб Игоревич. Вы даже рядовых сотрудников запугали, подкупили и втравили в свои преступные забавы. Пора и честь знать. Кроме всего этого все члены вашей команды по исполнению казней будут вынуждены дать признательные и обличительные показания. А Манин сделает это с удовольствием. Ведь это именно он придумал гениальный план с двойными видеокамерами в нужных местах. Когда вы отключали все известные вам, все известные мне продолжали снимать и записывать звук. Так что друзей у вас тут нет ни одного, не тешьте себя иллюзиями. Лучше подумайте о том, что вам уже светят и сто седьмая — доведение до самоубийства, и сто тринадцатая — истязание, и сто сорок третья — нарушение свободы совести, и сто семидесятая с семьдесят первой — злоупотребление и превышение власти или служебного положения. А так же сто восемьдесят девятая — укрывательство преступлений и сто девяностая — недонесение о них. Я говорю об Иванове и его сто двадцать первой. В конце концов, двухсотая — самоуправство, и даже сто восемнадцатая — понуждение женщины к вступлению в половую связь лицом, в отношении которого она являлась по службе зависимой. Это про Татьяну. Вы заставили её уволиться по известным причинам…

— Ты бы мне ещё двести шестьдесят восьмую припаял, правовед! — недобро усмехнулся я, не желая обсуждать неверность истолкования причин увольнения моей ведьмы, которая невольно подлила маслица в этот вонючий костерок.

— А это что? — не понял, замявшись от провала в памяти Калюжный.

— Дурное обращение с военнопленными, умник!! — откровенно и оскорбительно засмеялся я.

— Шутите? Похвально, — не смутился Калюжный. — Тем легче вам будет сделать свой правильный выбор!

— Ты много говорил, Калюжный, теперь я немного поразглагольствую, — уклончиво начал я ответную речь. — Я вот что понял давно и всё время нахожу этому подтверждения. Всем всегда зачем-то хочется занять чужое место. От непонимания и самообмана. Тщета всё это и суета сует. Вон, смотри, предателя Иуду повесили. Или он сам повесился потом от понимания всей своей низкой сути. А ты, я вижу, всё ещё в плену своих иллюзий. Про законы мне говоришь. Статьи приводишь. Пугаешь. Жаль, закона о предательстве ближнего нет. Тут ты неуязвим, и ни один суд не примет такое невнятное обвинение. А с тобой разберётся судьба…

— Это очень познавательно, но мы теряем зря время, — он уже слышал литавры победы. — Каков ваш конкретный ответ?

Я нащупал на боку кармашек с наручниками, осторожно откинул клапан и вытащил их, спрятав в кулак. Потом улыбнулся и невинно попросил этого паука:

— Подними, пожалуйста, левую руку, Андрей Евгеньевич!

— Зачем? — сбился с толку он.

— Ну, подними, что тебе трудно уже руку поднять практически на новой должности?

Он недоумённо выполнил мою странную просьбу, впав на секунду в ступор непонимания. А я очень ловко и быстро накинул ему на запястье один «браслет», а второй тут же дёрнул немного вперёд и застегнул его на трубе отопления, что тянулась как раз за его спиной вдоль стены под подоконником. Так вот легко и чётко я зафиксировал этого кровоядного зверя в его же берлоге. Чтоб не возникало неразумных желаний решить вопрос силой. Потому что потакать ему в его гнусности я уже не собирался. Я уже всё решил. Загнанная в угол крыса идёт в «ответку» теперь уже совсем не считаясь ни со своей жизнью, ни с жизнью агрессора. Всё просто — око за око. И нет другого закона. Нет этих идиотских и позорных статей, нет ухищрений и многоходовок. Всё просто. Входят двое, выходит один. И пусть уж тогда случай, который, в отличие от опыта, есть сын не ошибок трудных, а самой судьбы, решит нашу проблему выбора. Зло не переубедить, не уговорить, не умолить, не обмануть.

Его можно только уничтожить.

И пусть цена высока, она не выше того позора, что уготовило зло. А совесть всё равно будет меня глодать, так зачем менять причину? Так хоть останется честь, которую надо беречь пуще жизни. Вот такая у нас вышла Игра. И теперь настало время для последнего её акта, для финишной точки, которая встанет по выбору той самой мамаши случая. Даже я не знаю, кто выйдет из кабинета живым. Такова высшая справедливость.

— Что вы делаете?! — подёргал прикованной рукой Калюжный. — Вы с ума сошли?!

— И это немудрено! — весело подтвердил я. — Ведь я же много беседовал с Кузнецовым о том, чего вы так и не поняли. А это сложно сделать. Иногда это может отнять разум. И тогда я самоустраняюсь от сложности выбора, который ты мне предоставил. Ты тоже не оставил мне других шансов. Поэтому выбор сделает сама судьба. Высшая справедливость, а не моя слабость или твоя сила. По-честному, без хитрых делишек за спиной. Мы сыграем в «Русскую рулетку».

— Отстегните меня немедленно!! Это уже переходит все мыслимые границы!! Вы что, совсем умом тронулись?! Нет, я понимаю, выбор для вас сложный, но вы подождите, спокойно всё обдумайте, мы сможем прийти к приемлемому компромиссу!! — задёргался, бессильно звеня металлом о металл Калюжный.

Он начал бояться. Это хорошо.

— Как предпочитаете? — я вытащил из кобуры «Наган», в котором оставалось ещё шесть пуль, и принялся выщёлкивать их на стол перед Андреем Евгеньевичем. — Быстрый вариант, когда барабан крутим один раз или долгий, когда после каждой попытки?

— Я не… Я отказываюсь!! Я буду вынужден звать на помощь!!

— Пристрелю, как собаку! — прервался я и поднял ствол, целя ему в испуганный глаз. — А так у тебя будет шанс. А что? Начальник обезумел и застрелился у тебя в кабинете, после того, как ты, герой-разведчик, собрал на него убойную «инфу»! Всё ровно. Ты — в шоколаде. Я — «задвинул тапки в угол». Все счастливы! Ну, а если не судьба, то тебе вообще всё равно уже будет, что там и как со мной обернётся! Честно так?

— Честно… — обмер Калюжный.

— Вот и ладушки, играем короткий вариант! — я оставил один патрон в барабане и провёл им по всей длине своего рукава с характерным треском щелчков. — Поехали! Ты — первый!!

Я направил пистолет ему в лоб и нажал спуск. «Наган» сухо щёлкнул осечкой. Калюжный подскочил, будто нащупал жопой гвоздь.

— Не «очкуй», Андрюха, — скривился я. — Матку подбери за ухо!

Потом приставил ствол себе к виску и повёл палец. Кураж клокотал во мне, а вера в свою правду не давала страху навалиться на плечи. Стало даже как-то весело. И без промедления и раздумий я тоже спустил курок.

«Щёлк!».

Осечка!!

И сразу моя уверенность подпрыгнула, как ртуть в тонометре. Есть она, есть высшая справедливость! Она не даст подлецу выйти сухим из воды, а мне сгинуть зазря!

— Пожалуйста, нет!! — взмолился он, когда круглый глаз смерти вновь посмотрел ему чуть выше бровей.

Я был неумолим. С сосредоточенным лицом, закусив губу, я медленно выжал спуск вновь. Но выстрела к моему удивлению не последовало. Вновь боёк сунулся в пустое гнездо, фальшиво хрустнув в пустоте. А Калюжный не удержался и взвизгнул тонким голоском. Его физиономия покраснела и покрылась бисеринками пота, как шляпа гриба утренней росой.

К своей голове я тащил пистолет уже медленнее. Это становилось всё более захватывающим и интересным, но и опасность росла в разы. Шутки кончились. Я реально рисковал. А, плевать! Теперь отступать некуда. Я пролетел точку невозвращения. Путь мой только вперёд. И там при любом раскладе будет один приз. Так что я, как самурай, всё равно уже мёртв. Осталось только немного взбодрить справедливость, чтобы она проснулась и явила свой лик двум непримиримым игрокам со смертью.

При очередном щелчке я не удержался и непроизвольно сильно зажмурил глаза. Всё-таки страшно! Но как это заводит!

Ух!!

Калюжный, казалось, раскрошит себе зубы, так его раздосадовала моя удача. Он побегал глазами по столу, видимо, ища, чем в меня запустить. Только тяжёлых предметов он, к своему запоздалому сожалению, на столешнице не держал. А бросаться ко мне свободной рукой — тоже толку мало. Я вырвусь, а потом просто буду жать на спусковой крючок, пока не найду полное гнездо. А их осталось всего три, и в каком-то прячется чья-то смерть. Если вновь повезёт ему, то мои шансы пополам. А после шестого холостого его приговор станет очевиден.

Зашевелился в кармане мой телефон, поганя торжественность момента. Я вынул, взглянул на номер, который не отразился в телефонной книжке, не раздумывая, сбросил вызов и выключил адскую машинку совсем. Не время отвлекаться. Пусть весь мир подождёт. Мне осталось всего три или два, или одна попытка…

И тогда я опять отнял дуло от своего виска и повернул к нему. Нажал…

Уши разорвало грохотом, дым плюнул в лицо Калюжному, заволок его, спрятав от меня, а я уже выдохнул испуганно и освобождённо. Дело сделано. Суд свершился. Справедливость восторжествовала. Случай сделал правильный выбор, а судьба не подвела.

Мёртвый Андрей Евгеньевич откинулся на спинку с застывшим выражением безмерного удивления в глазах. Рот его чуть приоткрылся, показывая тусклые хищные зубки. Во лбу, испортив безупречность кожи, появилась дыра, из которой потекло вязкой тёмной кровью. А за его спиной, по коже кресла, по стене, полосами текли неопрятные потёки крови. Я выбил его дух на стенку его кабинета. Правосудие состоялось.

Впрочем, этой выходкой я уже подписал приговор и себе. Но оно того стоило. И я сомнамбулически встал, забыв в кабинете свои наручники, отпёр дверь и оставил труп своего зама скучать в тишине и беспорядке. Только предварительно сгрёб патроны со стола и вновь снарядил барабан.

Какая-то ватная отрешенность вдруг навалилась на меня. Я только сейчас увидел край бездны и то, что за ним прячется. И это одновременно пугало и завораживало. Надо срочно выпить. Чтобы прочистить мозги, забитые грохотом выстрела и затуманенные дымом от пороха. И запереться в кабинете, где остался только один мой здесь верный и настоящий друг — моё кожаное бронекресло. Остальных я растерял и убил по дороге. Особенно, если учесть, что кроме Пети, тут у меня друзей и не было. А остальных я бы с удовольствием пристрелил бы, если бы не суббота. Жирной главной бухгалтерше, Людке Хворостовой, всадил бы пулю в живот. Пусть, сука, помучается, покорчится перед кончиной за все свои махинации. Да и начальнице отдела кадров, Полежаевой, не помешала бы «маслина» в горб. Может, могила её исправит? Колобку Борюсику за пособничество — в ухо, как Пушкинскому медведю — привет от Дубровского. А гнусу Морозову за трусость — пулю в ягодицу. Как покинувшему поле боя. Эх, повезло им всем несказанно!

— Глеб Игоревич!! — вдруг раздался за спиной крик Мантика. — Звонил Горковенко, просил передать, что всё сделал, как вы просили! В лучшем виде! Вы сбрасывали звонок, а потом отключились…

— Вот ты-то мне и нужен! Демонически воскликнул я, выхватывая пистолет.

— Что? — вылупил зенки доктор Менгеле местечкового пошиба.

— Ты, подонок, всё это время «шестерил» на Калюжного?! С камерами ему подсказал, как объегорить начальника, меня готов «вломить» с удовольствием следствию? Он мне всё рассказал!

— Глеб Игоревич!! — прижался к стене толстой спиной Мантик. — Вы не так себе всё представляете!! Я был вынужден!! Меня заставили!!!

— Молись, падла, конец тебе!! — я повёл стволом, выбирая, куда ему всадить порцию горячего свинца.

— Ай!! — подпрыгнул доктор. — Не надо!! Не стреляйте!!

— Калюжный твой у себя в кабинете остывает. Мне теперь терять нечего. Мне что за одного убитого сотрудника, что за двух, один чёрт «вышку» дадут! Так хоть побольше с собой на тот свет мрази заберу!

— Подождите!! — рухнул на колени Манин. — Подождите!! Я кое-что знаю!!!

— И что ты там такого знаешь, упырь?!

— Ваша Татьяна! Она беременна! У вас будет ребёнок! Она со мной как-то об этом говорила, спрашивала совет, как у вашего товарища. Искала приемлемые варианты. Она сама не хотела, чтобы вы женились на ней по «залёту», мечтала о большой любви! А вы её выгнали. Она и уволилась даже потому, чтобы не препятствовать вашей карьере, а самой быть с вами, как законная супруга! Теперь она просто ждёт, пока вы передумаете. А если нет, то… — он поднял полные надежды на спасение и оправдание глаза.

— И? Или ты решил, что этого хватит для твоей амнистии?

— Если нет, то она имеет на руках ваш генетический материал, чтобы доказать ваше отцовство. А потом она собирается с вами судиться. И настроена решительно дойти до конца. Она сказала, накажет вас по всей строгости, если у вас кроме трусости и эгоизма больше ничего нет за душой…

— Всё?

— Всё…

— Встань.

Он неловко подскочил и качнулся. А я смотрел на это нелепое нагромождение телес и окороков с глупой мордой на вершине. Что ж, жить он заслужил, но предательство, поставленное на поток прощать не правильно. Ведь, урод, всех сдал. И меня, и Калюжного, и Татьяну. Иуда.

— Я думал, ты верный член команды моего пиратского корабля! — начал я издалека, сбивая его с толку окончательно и усыпляя бдительность. — Но что за команда, где у всех пиратов по два глаза и по две ноги? Какой-то дешёвый и неубедительный балаган. По причине твоей половой принадлежности я не могу сделать тебе «дракончика». А вот «одноногого пирата» — могу!

И пока он непонимающе хлопал глазами, соображая, причём тут вся эта ахинея, я выстрелил ему от бедра навскидку в колено. Попал изумительно, лучше, чем, если бы тщательно целился. Пуля попала точно в центр коленной чашечки, расколов её на тысячу частей, как блюдце. Вышла с другой стороны, разлохматив штанину и запачкав стену кровью. Мантик заорал и рухнул на пол. Он схватился за раненую ногу, с трудом преодолев сопротивление собственного пуза. И продолжал нечленораздельно и жалобно вскрикивать: «А-а-а-а-а!! А-а-а-а!».

— Добро пожаловать на борт!! — усмехнулся я, покрутив «Наган» на пальце. — Если что, я у себя!

Потом шагнул вперёд и запел, заглушая немузыкальные вопли Мантика: «Есть пули в „Нагане“ и надо успеть, сразиться с врагами и песню допеть!».

А потом уже свободно, нервно, но весело, пошёл бодрым шагом в свою последнюю цитадель, не осквернённую ещё окончательно предательством. К своему уютному креслу, к своей «Эгиде» и маленькому муляжу вселенского покоя. К своему окончательному пристанищу. Ведь теперь выйти мне из него на волю безнаказанно, просто не дадут. Увидят раненого орущего доктора, найдут труп в кабинете зама, и сыграют боевую тревогу. А если я начну сопротивляться, а я начну, вызовут наш ведомственный «потешный» спецназ. Приедет ОСН «Барсук» и обложит меня наглухо. Для порядка побеседуют о сдаче, а потом размолотят в хлам и кабинет, и кресло, и меня. Отряд Специального Назначения шутить не научен. Они сугубо серьёзные парни. А я теперь в их глазах — сломанный винтик. Заевшая шестерёнка. Нет, надо выпить. Самое время. А то и его у меня заберут.

И подумать, наконец, о том, как же мне теперь быть дальше?

Или не быть?

Гамлетовский сакральный вопрос. Он так и не дал себе на него ответа. Помнится, он всё равно погиб в конце пьесы. Да там почти все полегли. Что ж, у меня, конечно, не такая кровавая развязка, но сути это не меняет. После всего мною навороченного тут, жизнь моя прежней не станет. Теперь она окончательно и бесповоротно изменится в худшую из всех возможных сторону. И это факт. В худшем случае пристрелят «Барсуки», в лучшем — посадят надолго. А то и казнят. Скорее всего, казнят. Мой одноногий пират постарается. Ему теперь всю жизнь хромать на инвалидности. Если титановую чашечку не вставит.

Я вошёл в свой кабинет, воровато повернул ключ в замке, запираясь изнутри. Смешно! Эта утлая парусина двери сможет сдержать абордаж спецназа пару секунд. А потом один или два моих выстрела в чёрные фигуры, и шквал огня в ответ. Интересно, очень больно, когда пуля пробивает тело? Я много раз стрелял в людей, но так и не понял, насколько сильную муку они при этом испытывают. Да и старался я им причинить наименьшие страдания, убивая наповал. Помню только, богомол очень хотел жить, а все его жизненно важные органы попрятались где-то в хелицерах, лапках и усиках. Оттого он так долго не подыхал, а всё старался ужалить, отмахнуться, отомстить. Наивное насекомое. Как и все остальные. Вот сейчас прилетят осы с короткими штурмовыми автоматами, наделают во мне дыр, тогда и узнаю. А теперь — выпью!

И я выпил.

Вжался в своё уютное большое мягкое кресло, забился поглубже в поролон, покрытый гладкой кожей, слился и затих. И стало немного легче. Теперь можно прикинуть варианты. Выбрать наименьшее зло. Вот она, настоящая правда жизни, перед финальной чертой ты всегда остаёшься в итоге перед чистым злом. Один на один. И победить его можно только своим, более лютым злом. Так что же? Дать последний отчаянный бой? Погибнуть красиво? Как комиссар Каттани? Но это только в кино можно снять такое красиво. После десятка неудачных дублей. А потом смонтировать и вылизать до совершенства. В жизни всё будет быстро, суматошно и грязно. Никаких красивых поз, никаких прощальных обличительных речей. Никакой печальной музыки. Просто треснет дверь от мощного тарана, закатится и грохнет свето-шумовая или просто дымовая шашка, а потом топот, мат и выстрелы. И хорошо, если убьют сразу. Вот так это и будет в жизни.

Некрасиво.

А если сдаться? Поднять послушно ручки, слёзно попросить прощения, потерпеть, пока тебя будут тыкать лицом в пол, и крутить локти за спину, стараясь вывернуть их из суставов. Послушать непременный набор нецензурных эпитетов, вгоняющих в грязь почище сапогов и кулаков. А потом будет эпичный проход в скрюченном арестованном виде через всю колонию. На глазах у всех, кто попадётся навстречу. А зеваки будут пялиться и смеяться вслед. Кидать тухлые яблоки и снимать на телефоны, на память для своей никчёмной истории. Чтобы потом, в курилках и углах показывать это омерзительное действо таким же ничтожным тараканам, и злорадно обсуждать мою незавидную судьбу. И внутренне содрогаться от мыслишки, что они-то тут, в тепле и уюте, а я — где-то в холодных сырых казематах. И завидовать самим себе от такого удачного сложения звёзд. Да уж, теперь никто из них не хотел бы оказаться на моём месте!

А я сам? Я сам тоже не в восторге от того, что всё так резко, чудовищно и круто повернулось и поменяло полюса. Теперь и мне не грех позавидовать кому-то постороннему. И подумать о том, что неплохо бы было чудесным образом «махнуться» с ним местами. Например, с беззаботным Шустрым. А что? Живёт себе человек, ни о чём не задумывается глубоко и серьёзно. Лепит себе из шоколада члены и веселится потом от души. И ведь далеко не слабоумный дебил, которые счастливы от рождения. Просто светлый, неисправимый оптимист, идущий вперёд легко и не заботясь о том, что в траве могут прятаться мины и ямы с кольями. И судьба его отводит от таких опасных мест. Но это его судьба. Моя же такая, как есть и никакая другая. Никак мне не поменяться с Шустрым судьбами, даже если бы мы оба этого очень хотели.

Да и смысла нет. Не буду я лёгким и весёлым теперь уже никогда. Тяжёлым неудобным, больным грузом повисла у меня за плечами совесть. Лев впился в плоть души, как клещ. И уже начал срастаться с моими мышцами, жилами и сосудами. Теперь он так и будет давить мне на плечи, отнимать мой сон, разгонять хвостом спокойствие, отпугивать радость. Прогонять любовь к этой жизни, превращая её в унылую тоскливую бесконечную жуть. Вот такое будущее ждёт меня впереди. Я пытался пройти испытание, я думал, что высшее окончательное просветление наступит после того, как я освобожусь от последней привязанности в этом перевёрнутом мире, но это был фантастический обман. Грандиозная афёра, так замечательно увенчавшаяся успехом.

Или я вообще ничего не понял?

В чём был скрытый смысл всей этой невозможной, нелепой, отвратительной пьесы? Что я должен был понять? Какой выбор сделать? Как повлияли бы иные события на основное её течение? Или всё равно она свелась бы к унынию и тоске? К серой хмари забытья и запустения. Всеми покинутый, всеми брошенный, преданый всеми, в кого сохранял остатки веры, я был бы всё равно выброшен на обочину бытия, чтобы там уже окончательно затухнуть и сгинуть. И там, в этой клоаке забвения, меня могла бы греть только одна мысль: «Зато я не стал убивать друга». Неубедительное утешение. Ведь зло всё равно бы свершилось. Так пусть я тогда буду злее самого зла, чтобы оно дрогнуло и отступило, прикрыв глаза от ужаса.

Теперь самым логичным завершением всего этого длинного субботнего дня будет собственная кончина. Только не от пуль «потешных войск специального назначения». Я не дам им такой возможности. В конце концов, я пока ещё здесь капитан моего безнадёжно севшего на мель корабля, и я принимаю решения. Пусть паруса ободрало бесшабашным ветром гнева, пусть днище пробито рифом догм и сводов замшелых путаных законов, пусть уже летит ко мне чёрная флотилия злых механиков, жаждущих сменить негодный винтик, но я, капитан Глеб Людобой, уже сделал свой выбор. В отличие от принца датского, что так и терзался до конца вопросом бытия. У меня ответ готов.

Не быть!

Я выпил остатки водки прямо из горлышка. Она проскользнула легко, без вкуса, как вода. Вот и мой ром закончился. Пора подвести наследнику Гамлета финальные итоги. Клавдий, мой тайный недруг и коварный интриган Калюжный, повержен. Рыжая ведьма Офелия, как и положено, предала и обманула. Она специально разыграла большую прощальную любовь, чтобы собрать «генетический материал» высшего качества. Теперь пусть бодается с нотариусами в битве за наследство. Неверные друзья, Гильденстерн — Костик и Розенкранц — Лёха, готовы дать обличительные показания. Как и Полоний, теперь, моими стараниями одноногий. Уже зреет где-то в недрах Управления новый Фортинбрас, чтобы сменить безумного Гамлета на посту принца перевёрнутого инфернального лабиринта с безрогими зверями и змеями под ковровыми дорожками. А вот друга Горацио я убил. Единственный, кто должен был остаться в живых, застрелен мной вопреки всем правилам и здравому смыслу. Потому что безумному принцу, которому тень жемчужного скорпиона наплела в уши картонной чуши, никакой закон не писан. И сам он теперь вне любого закона. На пиратской шхуне закон — капитан. И капитан сам решает, кому жить и когда умирать.

Я ведь палач. А кто сделает мою работу лучше меня самого? Какой-то другой, новый палач? Какая ирония судьбы! Чтобы палач казнил другого палача! Не стоит беспокоиться, уважаемый перевёрнутый мир! Раз в нём возможны любые парадоксы, почему бы не воплотить ещё один, самый оригинальный? Наивысшая точка совершенства, виновный палач, приговорённый к смерти, казнит сам себя! Вершина торжества правосудия и функциональность с КПД почти, что вечного двигателя! Змей, пожирающий свой хвост!

Вот только там, за чертой, что ждёт бедного испуганного, загнанного в угол палача? Покой? Или всё-таки бездна Ада? Ведь самоубийцы и душегубы попадают туда прямиком. Самоубийцы точно знают, когда и куда они попадут. В этом их единственное преимущество. И раз мой Горацио по всем признакам направлен в другую инстанцию, на семь этажей выше, то мне вся статья скрыться от него в Тартаре. Потому что вновь смотреть в эти синие удивлённые глаза я больше не хочу.

Не рвите жилы, механики системы! Я, сломанный винтик, сточившаяся шестерёнка, ещё в силах поменять себя сам. Хотя бы изменить статус с «живой» на «мёртвый». Моя обманчивая вероломная судьба предоставила мне такое превентивное последнее право. И верный «Наган» ещё хранит несколько пуль в своём ячеистом пузатом тельце. Пора и честь знать. В дверь уже стучат. Пока осторожно, но это скоро изменится.

Я откинул удерживающую скобу, покрутил барабан, установив соты с медом смерти против ствола. Игры в «рулетку» в прошлом. Мне не нужна неизвестность. Я сознательно иду за сгиб бытия. Навстречу покою. Или в чёрную дыру. Или в котёл со смолой. Плевать! Пока я не узнаю этого точно, я так и буду оставаться в неведении. Так давай же узнаем, что там, за гранью! Теперь это даже интересно.

Взвёл с хрустким щелчком курок. Вжался плотнее в надёжное, успокаивавшее меня всегда раньше кресло. Кому-то теперь придётся оттирать его от фарша моего мозга и липкой крови. И латать дырку. Приставил край дула с мушкой в соединение шеи и подбородка, направив ствол почти вертикально вверх. Чтобы уж точно убить себя с первой попытки.

И замер на несколько секунд.

Последние секунды жизни! Как же они прекрасны! Как говорил гений, остановись, мгновенье, ты прекрасно! Только в этом и заключается вся красота мгновения. Став вечностью, оно совершенно теряет былой шарм. А я всё успел. И с врагами сразиться, и теперь вот, допеть свою лебединую песню.

Пора.

Палец медленно, но твёрдо надавил на скобу, выбирая «мёртвый ход».

И в наступившей в этот миг оглушительной звенящей тишине, я вдруг отстранённо и радостно подумал в последний раз: «А ведь я сам меняю себя, как винтик! Так, может, я не винтик? А?».

Всё-таки, я — человек…

Необязательный P.S.: Глеб Панфилов был осуждён на десять лет, вышел через шесть по амнистии, женился на Виктории Исаевой и усыновил её детей…

18 мая — 03 августа 2015.