— Привет, Глеб! — сказала мне жена Пети, Вика.

Они как раз вновь отбывали на свою загородную «фазенду», но что-то копались, и я успел застать её и двоих детишек Петюни, пятнадцатилетнюю Елизавету и десятилетнего Ромку. Ромка весело со мной поручкался, улыбаясь во весь рот. Он уже заранее был всем доволен. И скорым приездом на природу, и предстоящими выходными, и приходом папиного друга. Лиза, как и все подростки, в её возрасте, смотрела преувеличенно серьёзно и хмуро. Кивнула и сухо кинула: «Здравствуйте, дядя Глеб». А вот Викушка, увидев меня в дверях с пакетом, предательски бренчащим посудой и шуршащим обёртками закуски, закатила глаза, и надув щёки выпустила тяжкий вздох. Но её формально вежливое приветствие не дополнилось обычным ворчанием вроде: «Вот, опять припёрся, алкаш. Сам „квасит“ и этого дурака спаивает. А ему за руль завтра». Видимо, Петя как-то поднял ей настроение.

Потом они выволоклись, гружёные рюкзаками, скарбом и инвентарём на лестничную площадку и загомонили так, что эхо заметалось меж лестничных пролётов и улетело вверх по шахте лифта. А потом дверь отсекла все эти посторонние шумы и посторонних в предстоящей вечеринке Петиных родных. И Петя теперь сам облегчённо выдохнул. Он тоже весь светился, будто попойка со мной ему доставляла несоизмеримое с остальными радостями удовольствие. А я протянул пакет и сказал ему:

— Свобода — это Рай! Как говорят умные люди у меня в вотчине.

— Заходи, не стесняйся! — Петя ухватил пакет за ручки и, взвесив в руке, уважительно покивал: — Угорим по-взрослому?

— Или! — вспомнил я присказку одесского капитана-начкара, привёзшего мне маньяка Бондаренко.

— Или что? — уходя в кухню, не понял Петя. — Не угорим?

— Нет, угорим однозначно, а «или» — это в смысле: «а как же».

— Я опять на балконе накрыл! — крикнул мне из кухни Петя, звеня моими «Джеками Дениэлсами», гулко булькая колой, разворачивая бумажные обёртки на ветчине, буженине, салями и прочих яствах.

Скупиться на закуску я не стал, потому что собирался заодно плотно поужинать. Да и дон Петруччо не страдал булимией на фоне анорексии. Вечер выдался тихим и не удушливым, как прошлые летние июньские дни. Почти прохладный ветерок шевелил прищепки над столиком со скатертью из клеёнки безумного шотландца, солнышко пряталось за стайками вспененных, как сливки облачков, а птицы в кронах тополей галдели наперебой.

Я уселся на промятую, словно на ней слон ночевал, широкую тахту, с удовольствием закурил. Но расслабиться и получить удовольствие от предвкушения предстоящего веселья не получилось. В дверь позвонили.

— Глеб, открой!! — заорал из кухни Петя. — У меня руки все в колбасе!! Это, наверное, Вичка забыла что-нибудь!!

— Иду!! — я притушил «королевский бычок» в консервной банке и поднялся.

Но это была не Вика.

За дверью стоял, сияя, как начищенная бляха, Шустрый. Сердцем Коля меня что-ли чует, как Шариков? В одной руке он держал за хвост провода «болгарку», а вторую хитро прятал за спиной.

— Здорово! — хмуро от разрушения нашей с Петей интимности, сказал я.

— Здорово! — сказал Шустрый и без перехода спросил: — Хрен нюхать будешь?!

И протянул мне под нос руку с зажатым в ней продолговатым предметом, видом и цветом больше всего напоминающим кусок плотного дерьма. Я рефлекторно отшатнулся, но мои ноздри зацепили ванильно-сладкий аромат шоколада.

Оказывается, как выяснилось чуть позже, наш пролетарий Коля Токарев раздобыл где-то силиконовый фаллоимитатор, не поленился, слепил алебастровую форму, расплавил на паровой бане пять плиток шоколада и отлил бурый половой член в натуральную величину.

— Ты что, блин, совсем дурак что ли? — вскинулся я. — Убери от меня это говно!

— А что, — Коля вертел кулаком с тяжёлой съедобной «гениталией», — я бы такой и сам пососал!

— Вот и соси, только не откусывай!

Только сосать и кусать свою «шоколадную эрекцию» ему было жалко. Как настоящий художник, он гордился своим произведением и максимум, что предлагал, так это понюхать его кому-нибудь. Что и произошло тут же, как только из кухни вырулил Петя с тарелками нарезок в обеих руках. Воспользовавшись его беспомощным положением, Шустрый смело и неотвратимо протянул ему под нос член и повторил свой остроумный вопрос. На что был законно послан отпрыгнувшим Петей на него же. В смысле на шоколадную статуэтку.

— Да я тебе инструмент хотел занести, — оправдывался Коля, с трудом успевая вставить свои реплики в поток загибов, которыми оскорблённый в лучших чувствах дон Петруччо, щедро его охаживал. — А вы опять бухаете?

— Глеб, возьми у этого придурка «болгарку», брось на антресоль! — всё ещё гневно, но, уже отходя, попросил меня Петя, проходя мимо, в комнату с проходом на балкон.

А я, увидев теперь всю картину не от первого лица, а от третьего, ржал в голос, не удерживая себя. Очень уж у них обоих были в тот момент колоритные лица. Пикантности добавлял сам предмет дискуссии, начинавший уже подтаивать в трудовых мозолистых руках доморощенного Микеланджело.

Он протянул мне углошлифовальную машинку, а потом, подумав, сунул липкий похабный леденец во вторую, свободную.

— На, Глеб! Пусть Петруха Вике подарит!

— Спасибо! — не нашёлся, что ответить, я, рефлекторно ухватив протянутую противоестественную конфету.

— Привет семье! — помахал шоколадной ладошкой Шустрый и прикрыл дверь с обратной стороны, решив не ждать, пока хозяин вернётся и заметит подарок для супруги.

А я забросил «болгарку» на полку антресоли тут же, в коридоре, потом воровато шмыгнул на кухню и огляделся. Уже топал обратно Петя за новой партией тарелок, стоявших сейчас на барной стойке его храма кулинарии, так что время поджимало. Поняв, что на жаре этому авангардистскому фаллическому символу придёт скорый конец, я не придумал ничего лучше, чем сунуть его в морозилку их огромного «Индезита». Мягко чавкнули резиновые прокладки, как двери на дорогом лимузине, и я едва успел повернуться к столу, как вернулся за добычей Петя.

— Вот же идиот! — сообщил он мне. — Вроде большенький, а всё так же, как в детстве, ветер в голове.

— Хорошо, что не пуля, — двусмысленно и с натугой пошутил я, подхватив пару салатниц.

— Ага, там снаряд целый! — не заметил иронии Петя. — Ушёл он?

— Свалил, слава Богу! — я повернулся и поспешил на балкон.

— Три недели «болгарку» динамил, мастер-ломастер. Я думал, он там уже полквартиры распилил, а он писюны из шоколада отливает! В жопу бы ему засунуть!

— А, по-моему, смешно! — не согласился я. — Человек делал, старался. А ты ему — в жопу! Это ж извращение, пищу в прямую кишку совать! Там не вход, там — выход!

— У нас в стране всё так. Не успеешь оглянуться, тебе уже кто-то присунул. И не шоколад, а мясо.

— Фу! Не будем начинать наш вечер с грустного.

И, правда, поначалу у нас это получалось. А потом — всё одно, скатилось в полемику, а ля: «так жить нельзя!». Но сначала Петя похвастался:

— Прикинь! Скоро я буду жить в новой квартире! «Трёшке»!

— В лотерею выиграл? — уточнил я, разливая Пете его трофейную «Хортицу», а себе вражеский виски, долив его колой.

— Я с государством в азартные игры не играю! Нет! Помнишь, я говорил, у моей тётки сестра была?

— Ну.

— Она в соседней области живёт. Так вот, она тут на днях письмо прислала. По почте! Пишет, приезжай, Пётр Василич, ко мне, хочу квартиру на тебя в завещании отписать.

— А зачем к ней ехать?

— Так она, для пущей надёжности, меня там, у себя, прописать хочет! У неё ж дочь — «наркоша» конченая. Так вот она подстраховывается, чтобы та не оспаривала завещание. Саму её она ещё раньше выписала, когда та замуж вышла. Она тогда к мужу прописалась. А потом они начали «колдырить», пересели со стакана на иглу, «сторчались», хату разменяли на «подселёнку» и понеслось. Та к тёткиной сестре обратно, мол, пусти нас жить. Её-то с мужем соседи гонят! Они ж прям в комнате притон организовали. Сестра упёрлась. Так и воевали. А теперь она вроде как помирать собралась, про меня вспомнила. Если доча в хату ворвётся, считай — пропало лето.

Я поднял свой хайбол с ароматным «чаем», Петя подхватил пробирку прямой высокой стопки.

— Будем! — предложил он и закинул в себя первый «полтинник».

— Будем! — согласился я с ним полностью, и отхлебнул половину своего «колдовства».

— Вот! — захрустел солёным уксусным огурчиком Петя. — Я уже отсюда выписался, теперь к ней заеду, там пропишусь. Она помрёт, квартира — мне. Я её продам, эту продам, потом в новостройке «трёшку» купим!

— Нормальный вариант. А с риэлторами там, с юристами обсуждал? Не попрёт тебя дочка через суд? — я накидал на срез батона буженины и салями.

— Пусть судится. У неё теперь шансов нет. Она — асоциальный элемент, а я положительный отец семейства.

— Но это же не за один день делается? Ты что, отпуск взял?

— Да какой там! Просто сейчас пробел в рейсах, успею обернуться. А потом, через неделю я еду в столицу, груз повезу.

— Ясно.

Петя подрабатывал на собственной фуре. Был привязан к нескольким торговым фирмам экспедитором. Не то чтобы настоящий дальнобойщик, скорее наоборот. Штрейкбрехер. Брался за дёшево, но часто за то, от чего отказывались уважающие себя реальные «дальнобои». Трудолюбие и всеядность помогли ему в короткие сроки обставить квартиру, одеть жену, себя и детей, приобрести собственный «Дэу Нексия» и отремонтировать грузовой «КамАЗ» и кухню. Вернее, отремонтировал он всю хату, а кухню всё никак не мог закончить до последнего. Судя по тому, что я сегодня там увидел, осталось ему совсем немного.

— Ты-то сам как? Вижу, порозовел с прошлого раза. Всё наладилось? — Петя раздобрел, водка мягко прокралась через стенки желудка в кровь и молекулы спирта, как конница батьки Махно, лихо оседлав эритроциты, понеслись брать станицу — мозг.

— Да. После «исполнения» того маргинала я успел много с кем переговорить. Даже с батюшкой прояснил некоторые вопросы. И вроде нашёл способ обрести гармонию. Тут главное — найти себе надежду. Она, как бабочка или светлячок порхает в кромешной оголтелой тьме серых будней, и надо просто бежать за ней, понимая, что счастье не в конце дороги, а в самом движении.

— О, я вижу, «вискарь» уже долбанул в голову? — ухмыльнулся Петя.

— Ты давай, начисляй, не вовремя выпитая вторая это потерянная зря первая!

— Я сам себе не могу!

— Чтоб ты без меня делал!

Я налил ему в стопку.

— Люблю мелких подхалимов! — пошутил Петя.

— Надо же кому-то ухаживать за убогими! — парировал я. Да, ещё батюшка говорил, что надо молиться, каяться и любить людей.

— И всё это одновременно, жонглируя мячиками и сидя на велосипеде! — довёл мысль до абсурда Петя, «замахнув» свою стопку.

— Вот ты любишь кого? — не стал спорить я.

— Ну да, — Петя задумался. — Жену, детей…

— Ага, скажи ещё, баб всяких случайных.

— Нет. С теми я просто балуюсь. Вот тётку люблю. И маму с папой, хоть их и не помню особо.

— Так вот, любить тех, кто нравится или кто сам любит тебя, это не та любовь, которая ведёт к спасению. Любить надо всех, даже незнакомых, даже тех, кто тебе совсем неприятен. Любить, как себя самого.

— Даже Гитлера? — в своей парадоксальной манере брякнул чуть закосевший и от этого на порядок расширивший горизонты сознания Петя.

— Ты не утрируй! — я немного сбился. — Даже Гитлера, если на то пошло.

— Иди ты сам на «то»! — Исаев голодно вгрызся в свой бутерброд с ветчиной, сразу хищно откусив половину, потом, чуть прожевав, добавил: — Не выноси мозги, Глеб! Не начинай мне-то хоть тут пургу мести про любовь. У меня выходной! Я хочу расслабиться! Давай о приятном!

— Да давай! Кого со двора нашего или из класса видишь? — я допил вторую половину виски с колой и намешал себе ещё порцию.

Настроение у меня было хорошее. Я будто перешёл в режим ожидания, зафиксировался на время в стабильно добром расположении духа. Даже засыпать стал спокойно. Нет, мой лев никуда не делся, и каждый вечер вспрыгивал на свою тумбу. Но стал какой-то вялый, больной. Шерсть совсем потускнела, вылезла неопрятными клоками и сыпалась, как при линьке. Грива свалялась, повисла кривыми сосульками. Жёлтые глаза утратили живость и интерес. Он моргал и прижмуривался, иногда отворачивая морду и зевая. Понял, наверное, что я почти нащупал тропу, вот и делал вид, что заскучал. Я заставил его нервничать, а он избрал тактику обмана. Сделав вид, что я ему стал почти безразличен со своими поисками смысла и дороги к спасению. В такие спокойные моменты мне и удавалось задремать. А потом приходили сны, неясные, разорванные, бессмысленные. Не было в них явной тревоги, но не было и приятных ситуаций. Снилось, что я опять в школе, но к своему удивлению и досаде забыл портфель и не выучил урок. Или работая на одной работе, взялся подрабатывать, да замотался и забыл, перепутал график и не вышел. А потом лихорадочно спешил, опаздывал и просыпался с противным чувством, что подвёл коллектив и руководителя. И вздыхал с облегчением. Ведь наяву я сам — руководитель, и опоздать не могу. В общем, хоть вернулась возможность выспаться, сами сны оказывались низкого пошиба.

И о чём там только моё подсознание думает?

Мечется оно в лабиринтах памяти, сталкиваясь на перекрёстках с локомотивами сиюминутной насущности. Перемешиваются образы, ситуации, лица. Одноклассниками становятся армейские враги, коллегами по работе — бывшие подопечные зеки. Мёртвые учителя грозят поставить двойку. Мозаика развалилась от времени, перетряслась в винегрет, и теперь неумело пытается собраться каждую ночь. Получается плохо. Иногда странно. Иногда вообще полный бред. И почти никогда успешно.

— Да практически — никого, — подумав, сообщил Петя. — Вон, только с Токаревым иногда сталкиваемся, а так — редко с кем пересекаюсь. Жизнь разбросала. Все поженились или замуж вышли, разъехались. Обычные дела.

Он доел свой бутерброд, налил себе ещё водки. Пить сразу не стал, закурил, посылая сизую завесу в первую робкую спарку атакующих комаров, летящих в открытые окна лоджии. Я тоже прикурил. Петя блаженно прищурился и сказал:

— Слышал, Оксанка Хорошева замуж вышла и с мужем в Америку уехали?

— Да? А что за муж?

— Да какой-то то ли художник, то ли архитектор. «Крученый» какой-то, шилом бритый. В Сиэтле живут. На шоу Коперфильда ходила. Живьём, пишет, видела.

— Где пишет?

— В «Одноклассниках». Не письма же она мне пишет до востребования?

— А! Понятно. И что Коперфильд?

— Фокусничает, что! Пишет, круто он там фокусы показывал. Загляденье. А Вовка Чуйков там с ней рядом, в Сан-Франциско, в Силиконовой, то есть, Кремниевой долине программистом примостился. Программы пишет для «Майкрософт».

— Чуковский? Надо же! Не знал! Хотя, он был ботан ботаном. Неудивительно.

— Да. Мишка Толбухин Йель закончил. Теперь в Лондоне социологию преподаёт где-то.

— А Ярик Бочкин?

— Этот тут, в нашем «Водоканале» шустрит. Начальника возит. Толик «Бакен» на заводе металлоконструкций пашет. Надька Малинина в парикмахерской. Тонька с «Бублем» поженились, теперь она не работает вообще. А что? Он ювелир, «бабки» «поднимает», зачем ей работать? Зато Коган, помнишь, был такой длинный хмырь?

— Помню.

— «Сторчался». Говорят, гепатит подхватил. Не знаю, жив ещё или «крякнул» уже.

— А я Серёгу «Бороду» видел! — вдруг вспомнил я. — Давно, правда. Он к нам в колонию загремел транзитом. У тёщи украл на даче шторы, варенье какое-то, курицу жареную из холодильника. Так она на принцип пошла, засадила его на два года за кражу! Прикинь!

— И что он?

— Да что? Он давно на кривую дорожку вышел, всё к тому и шло. Мне сказал, выйду, её закопаю. Сейчас как раз уже вышел, наверное. Скоро опять ко мне заедет. Теперь не случайным проездом. Теперь по сто второй.

— Да уж! Размотало нас. Кого в князи, кого об дно. Выпьем?

— Непременно.

Мы вновь выпили.

Вечер только-только неуверенно заявил о своём наступлении. Мы успели к самому началу. Дневная жара ещё плавала маревом, словно мы сидели на дне огромной горячей чаши, в которой умещался целый город. И вот кто-то отключил огонь, подогревавший её, и первые струи робкой прохлады потекли, слоясь, чуть прикасаясь желанными лёгкими потоками к воспалённым лбам и щекам. Солнце скатывалось ниже, подкручивая реостат своей яркости, затухая, меняя цвет с беспощадно-ослепительного на мягко-жёлтый, а потом зарозовело по краям, как пекущийся небесный блин. Облака из монохромных раскрасились пастельными мазками розы и индиго, сирени и оранжа. И из-за горизонта начали подниматься красное зарево с запада и фиолетовый мрак с востока.

Красота!

— Мне, по роду службы приходится видеть только тёмные стороны нашей жизни. И старые друзья встречаются, только если они набедокурят. Так что мне иной раз и не хотелось бы видеть, чтобы кто-то из них попал ко мне в тюрьму. И без них клоунов там хватает, — я вновь закурил сигарету, после ударившего в голову хмеля контроль над количеством и частотой перекуров терялся. — Помню, делал я смотр своим подопечным. Подошёл к одному, спрашиваю, за что сел? Он говорит, миллион украл. Как? Прямо как в кино! А оказывается — ничего особенного, угнал он джип какой-то «навороченный», девятьсот семьдесят тысяч стоит. Почти миллион, без мелочи. Вот такие повороты. Он ещё мне одну умную вещь сказал…

— Тебе долить? — Петя уже булькал себе новой порцией своей «огненной воды».

— Не. Так вот, он сказал, пока будут на свете богатые, будут и те, кто у них это богатство будет красть. Не важно, как они его будут охранять и прятать. Всегда найдётся тот, кто сможет у них из-под носа его увести. Как бы они ни старались его сохранить. Вот такие оригиналы попадаются иногда. А в основном, конечно, одни посредственности. Серая тупая масса. Быдло без фантазии, без образования, без профессии и планов на будущее.

— Быдла и на гражданке с избытком. Ты погляди вокруг! — согласился Петя. — И откуда только повылазили? Количество зашкаливает! В интернете стоит написать что-нибудь не совпадающее с общим мнением, тебя так обольют дерьмом с ног до головы, потом час сидишь, в себя приходишь, обдумываешь, откуда в людях столько злобы и глупости? Любой спор заканчивается через пару строк в лучшем случае аргументом, мол, а ты чего добился? Или сразу — сам дурак! Нет у них обоснованных ответов, а высказаться хочется. И сразу скатываются в ругань и «холивар».

— Это что?

— Это от английского «holy war», «святая война».

— Да уж! — я вскинулся. — И что, сука, характерно, каждый мнит себя умником, профессором в данном вопросе и у него есть только два мнения, его и неправильное! Причём все свято уверены в своей правоте и полной некомпетентности собеседника, будь он даже профессором в этом вопросе. А сами меж тем в каждом слове по три ошибки делают. Прочитать иногда невозможно, не говоря уж о том, чтобы понять, что он там нацарапал.

— Вот-вот, — Пётр отмахнулся от надоедливого упорно атакующего в лоб москита. — А они мне пишут, я мол, высшее образование имею! Да купил ты это образование, если «жи-ши» пишешь через «ы».

— Странное у нас отношение к высшему образованию стало, — посетовал я. — Раньше оно было, чуть ли не лучшим в мире, как и школьное. А теперь свели всё к тестам, как в Америке. Штампуют под одну линейку дебилов. Потом они в институты идут, дипломы и корочки покупают. Хорошо, если он какой безобидный специалист, хотя, и тут один вред от него. А если врач? Или конструктор? Да хоть тот же педагог! Чему он будет учить, если сам в вопросе ни ухом, ни рылом? Пошло уже то поколение, что не учились, а числились, а богатые предки им оплачивали ту «учёбу». Теперь уже скоро под ножами начнут люди умирать, ракеты — на землю падать, заводы — взрываться непонятно от чего.

— В любой сфере один бестолковый мажор может всё дело завалить, все наработки разрушить, всех под монастырь подвести! Хоть в сельском хозяйстве, хоть в строительстве, хоть где! Видел ролики, как новостройки целиком складывались? Это хорошо, что их заселить ещё не успели! Вот она, купленная образованность! Да сейчас и агрономов то днём с огнём не сыщешь! Одни экономисты и менеджеры! — разошёлся мой дон Петруччо.

— И что самое страшное, дураки всегда уверены в себе! — меня тоже раззадорило не на шутку. — Это удел умного — сомневаться, взвешивать и искать альтернативу. Дурак точно знает, как надо. Он уверен в себе на сто процентов. Его самоуверенность абсолютна, и хрен докажешь ему, что он не прав в элементарных вещах. Даже если поймёт, что не прав, никогда в этом не признается. Будет тупо упираться рогами и говорить, как ты сказал, сам дурак! Для них начать раздумывать, это пойти поперёк себя. А раз нет образования, нет и культуры. А нет культуры, получите заплеванные, закиданные мусором и «бычками» улицы, пляжи, площади и набережные, не говоря уж о дворах! Ведь для них вести себя, как человек — слабость, будешь им это объяснять, воспримут в штыки, будешь не только говорить, а показывать своим примером, тебя же затопчут. Как чуждый вредный элемент. При всём этом, быдло очень завистливо. Он не принимает талант. Всегда душит нечто, выходящее за рамки их представлений о жизни. Потому и крадёт то, что не может получить честно. Не может украсть — сломает. Чтобы неповадно было выскочкам. Прогресс со знаком минус.

— А откуда всё пошло?! — Начал копать глубже в праведном гневе уже покрасневший носом и окосевший глазом Петя. — Рыба с головы гниёт! Развели демократию, «гомосеки» одни кругом! Либерасты, поцреоты!! Сталина на них нет!!!

— Тише, тише, — похлопал я его по горячей руке, трудовой и сильной, попади под которую в сей час расплаты некий либерально настроенный патриот тухлодырый, вмиг прихлопнул бы его Петя, как навозную муху. — Ты тут демагогию не разводи! Ничего ты не понимаешь в современной геополитике. Думаешь, они там, наверху ничего не видят? И не знают? Не-е-ет, братец, недооцениваешь ты власть или по недомыслию не понимаешь всей глубины текущих процессов!

— Просвети, раз ты у нас такой умный! — встал в позу раздувший ноздри дон Петруччо.

— Слушай, только не перебивай! Мы сейчас вступили в эру глобального прогресса, в том числе средств массовой информации. Телевизоров у каждого в квартире, куда ни плюнь. Опять же, интернет из каждого телефона сочится. Информации — жопой ешь. То, чего раньше не знал, искал по библиотекам, делал запросы в учреждения и академии, ждал месяцами, сейчас за минуту в сети нароешь. Было бы желание. При должном хотении и прилежании можно образование получить не хуже высшего. Я думаю, процент гениев, творцов и самородков, как и маньяков с «педиками» в мире примерно на одном уровне колышется. А в Кремле, уверен, есть свои аналитические отделы, которые не спят день и ночь, землю носом роют, прогнозы строят на ближнее и отдалённое будущее. И, как следствие, сделали давно один простой вывод. Всегда легче управлять тупой серой массой, неграмотным стадом. Опять же, откуда там, в этой куче навоза взяться новым Лениным и Фиделям? Поэтому, при отсутствии в стране открытого тоталитаризма, чётко выраженной агрессивной идеологии, исчезновении явного внешнего агрессора, на которого можно мотивировать народный гнев, не остаётся ничего, как прекратить народное образование. Тем более, интернет тут скорее враг, чем помощник. Умные начнут открывать правду про то, что спецслужбы прослушивают всех и вся, бойкие выложат ролики о том, как всё было на самом деле. И тогда авторитет власти может пошатнуться. А мы не в Сомали живём, у нас ядерная дубина стоит на запасном пути. Тут ошибаться и пускать на всё самотёк нельзя. Поэтому и внедряется нарочно реформа образования, начинают незаметно народ отуплять, подсовывают ему всякую «вату» вместо развивающих и интеллектуальных передач. Завалили ширпотребом низкого пошиба. И в этом мутном потоке «мыльного кинца» умный разглядит нужные завуалированные посылы, прочитает между строк и сделает правильные выводы. А дурак будет просто тупо пялиться и пускать слюни. Ему и искать ничего не придётся, рекламные баннеры сами выпадают. Нашей стране не нужно тотальное высшее образование. Не удивлюсь, если на него скоро вообще налог введут. А вот без контроля за каждым инакомыслящим или просто сомневающимся, или впервые задумавшимся, никак государству не обойтись. Тут один шаг до народного бунта или массового терроризма. Партизанщина начнётся, анархия и разруха. А кругом внешние враги никуда не делись. Сидят теперь под овечьими шкурами и ждут, алчно щёлкая зубами. А то и ведут тайную подрывную деятельность. Я это давно уже наблюдаю. Не воочию, а как тёплый поток в холодной воде. Чувствую кожей. И уже немного могу предположить, куда что вырулит, какое событие к каким результатам приведёт.

— И что ж ты такого предвидел, пророк комнатный? — откинулся на спинку своего утлого дерматинового креслица Петя.

— Например, войну в Афганистане. Или превращение нашей народной милиции в чуждую нам буржуазную полицию.

— Так войну тебе любой дурак предскажет. Американцы бы не оставили арабам такое оскорбление без ответа. А с милицией, тут и так ясно, что на смене вывески просто деньги отмывают.

— Не скажи. Нас аккуратно подсознательно готовят к той мысли, что мы живём в якобы демократическом с первого взгляда, а на деле в тоталитарном, полицейском государстве. Ведь у этих понятий даже происхождение разное. Первые отряды милиции были ещё в войну севера и юга, нечто вроде народного ополчения. Ключевое слово — народ. А полиция — от слова «полис», город по-гречески. Наёмная городская стража. Чувствуешь разницу?

— А как же простые граждане? — Петя налил себе ещё водки, плеснув через край на скатерть.

Я тоже в процессе пламенной проповеди промочил иссохшее горло остатками из бокала, и смешал себе новую порцию «божественного нектара».

— Так я ж тебе пояснил! Простые граждане заняты той жвачкой, что суёт им телевизор. Они ленивы, инертны, нелюбознательны и откровенно глупы. Их устраивает положение дойной коровы, лишь бы было тёплое стойло и вдоволь соломы и комбикорма. Всё хорошо, пока от бока кусок карбоната не отрежут. А если и отхватили у соседа, так это не у меня, можно и не обращать внимания. Энергичная часть активно «сёрфит» интернет, но и там уже сплошные запреты, препоны и ограничения. Умные затаились или свалили за бугор. И теперь отсиживаются там. Богатые под этим соусом продолжают выкачивать ресурсы и строить замки на Лазурном побережье впрок. Их детишки тупят в Оксфордах, Кембриджах и Сорбоннах. Всё идёт по плану. Попытки взбрыкнуть пресекаются превентивно или сразу по факту. Порядок и стабильность гарантируются тотальным контролем, а все бунты и недовольства регламентированы и дозированы. Даже оппозиция теперь не более, чем нанятые актёры, исполняющие роль за гонорар и получившие такой карт-бланш, что могут безбоязненно нести с трибун такую чушь, дичь и ахинею, что мы, простые граждане, только нервно смеёмся. Мол, какие же мы всё-таки умники, если там, наверху пробились эти имбицилы, способные серьёзно пытаться регламентировать количество «обнажёнки» и пропаганды наркотиков в мультиках и вводить права на велосипеды.

— Это что за бред? — Петя завис с открытым ртом и поднесённым к нему бутербродом, с которого вдруг сорвался листик колбасы, спланировав под стол.

— Это пока бред. Ты вспомни, каким бредом казался запрет на продажу алкоголя после одиннадцати и курение в поездах. Вообще, мне это странно или я ни хрена не понимаю. Как государство, узаконившее наркотики в виде алкоголя и табака, берущее с них одной рукой акциз в бюджет, другой же мешает нам, простым гражданам, в полной мере этими наркотиками наслаждаться? То ли пилит сук, на котором сидит, то ли дела наши совсем плохи, нация деградирует. Так поначалу я ждал бунтов и демонстраций, а отделались пожиманием плечами. А потом — ничего, привыкли. И так по нарастающей. Аналитики подкидывают практикам идеи, а те пробуют их на нас вживую. Скушаем ли мы очередной запрет или возмутимся. Если скушаем, можно давить ещё. Накидывать новые «блины» на штангу налогов и ограничений. Если нет — всегда есть возможность чуть откатить назад или умаслить послаблением в чём-то другом. А в соцсетях постоянно идёт мониторинг градуса кипения общества. Под видом безобидных туповатых опросов. С очевидным приоритетом и скрытым подвохом. Запомни, геополитики могут спокойно жертвовать в игре любым количеством фигур. Их задача — думать о будущих поколениях. И никогда никого не интересовала ни одна персональная судьба. Масштаб не тот. Отсюда и геноциды, и холокосты, и прочие нефтяные, информационные и национальные войны. Государство печётся о себе, обо всём том конгломерате из территорий, ресурсов и народа, из которого оно состоит. И для будущего выживания готово легко пожертвовать не то, что сотнями, миллионами жизней. Народ всегда стоит на границе точки взрыва. Дашь ему больше, он расплывётся, зажиреет, у него появится много свободного времени и найдутся те, кто лёжку перед экраном предпочтёт поиску ответов на разные вредные и праздные вопросы. А когда народ в чёрном теле, ему некогда думать о высоких материях, он занят проблемой насущного выживания. И времени ему теперь хватает только прийти с работы, помыться или прямо грязным закидать в рот варево из ГМО сои и глутамата натрия. Да посмотреть сериал про бандитов, чтобы снять накопившееся за день моральное напряжение. И чтоб сериал был такой, где не умничают, а носятся и болтают на понятном полублатном сленге. Для быдла и сериалы снимают про быдло. Замкнутый круг.

— Это, ты, верно заметил, — согласился Петя. — Сейчас вроде под триста каналов, а такая галиматья везде, что, бывает, все переключишь и ничего для души не найдёшь. На юмористических матом кроют в открытую, если и «запикивают», любой поймёт, что сказать хотели! По новостям уже год один и тот же «порожняк» гоняют. Или на музыкальный любой включи, так там все клипы про сиськи и жопы! Или вообще трахаются почти в открытую. И не просто там, мальчик с девочкой. Это ещё, куда ни шло. Так и девочка с девочкой, и мальчик с мальчиком! Скоро до собак и коней доберутся! «Гадиши» всякие, «твариши», бабы бородатые! Цирк-шапито. А молодёжь всё это «хавает» и за чистую монету принимает. Учится у них, как надо жить. И тексты такие, что послушал — и не понял, забыл, из головы вылетело. О чём только что спели? Припев только в башку вбили бессмысленный, как код. Вот вспомни, раньше песни со смыслом были, с сюжетом. Или фильмы старые! Не то, что сейчас, жвачка безмозглая, унылая. Комедии какие снимали! А как мы «Прекрасное далёко» слушали, когда фильм тот, «Гостья из будущего» шёл? Пробирало до мурашек!

— Так точно! До слёз, сука! — поддакнул я. — «Зомбоящик» — великая сила. И если раньше он гнал идеологический продукт, то теперь просто то, что приносит хоть малую прибыль. Без всякой морали и идеологии. Вернее, новую потребительскую мораль и буржуазную идеологию. Всё продаётся, всё покупается, нет запретов и границ. Отменили запрет на пропаганду гомосексуальности, серьёзно обсуждают проект об отмене уголовного наказания за это. А в образовавшуюся щель тут же хлынул весь мутный поток дерьмеца, такого, что только можно себе представить. Вывалили разом всё. От «порнухи» до Лунтика. Безвкусное хлебово массового потребления. «Доширак» для мозгов. Говна, но досыта. «Пипл хавает!». И ведь находит любая халтура своего зрителя!

— И как жить? — грустно посмотрел на меня красными глазами Петя.

— Да так и жить! Не трепыхаться, сидеть тихо. Понимать, что ты всего лишь винтик, пока крутишься, тебя не тронут. Заржавеешь от тоски или резьбу сорвёшь, доказывая с пеной у рта, что так жить нельзя, тебя изолируют немножко, подержат в керосине моей тюрьмы, вновь резьбу накрутят, где надо, и вернут. А если будешь упорствовать в своей ереси, так и заменят. А тебя — на свалку истории. У моих маньяков резьбу стёрло до основы, там уже «леркой» не обойдёшься. Там нужен мой верный «Наган». Понял?

— Страшновато что-то жить стало, — передёрнул плечами Петя. — Выпьем!

— Давай!

И мы выпили ещё, а потом ещё, покурили, пожевали увядшие субпродукты под видом вкусных деликатесов. Закат наливался красками, матерел, проявлялся, как картинка на старинной цветной фотобумаге. И носились очумелые стремительные ласточки и стрижи, звонко пища, шумел поток автомобилей где-то внизу, люди гуляли в пятничный вечер, веселились, любили и отдыхали, совсем не думая о том, что они всего лишь безликое стадо, биомусор, топливо для машины, называемой «государством». Если так думать, наступает тоска и сплин, начинает выползать из тёмных недр замшелая совесть и старым усталым львом карабкаться на тумбу. Особенно, если тебе лично приходится пускать в расход бракованные, испорченные шестерёнки и винтики.

А ведь выход из тоски прост.

Надо полюбить всех этих весёлых бессмысленных прохожих, тебе лично неизвестных. Всех маньяков и нелюдей, что томятся по камерам смертников. Всех людей на планете в равных пропорциях. Академиков, артистов, красавиц, дебилов, гомосексуалистов, террористов и прочее, и прочее. Полюбить искренне, спокойно и основательно. Как отец любит неразумное дитя. Полюбить, как себя.

Ведь все они — ближние?

Не получится. Не тот у нас с Петей настрой. Не те мы люди. Не с теми чувствами, стремлениями и приоритетами. А весь наш разговор, это бурление чёрного вязкого мазута гордыни, что плюясь и булькая, летит друг в друга, пачкает и покрывает тягучими липкими перетяжками, увлекая глубже в трясину, где уже ждут своего часа пучеглазые жабы алчности, скользкие тонкие змейки прелюбодеяний, колючие раки гнева, бесхребетные вялые личинки уныния. Где-то, совсем глубоко, прячется, скользит до поры, выжидая своего часа, планктон лени.

И снулые, надутые рыбы чревоугодия.

Я смотрел на грустно-пьяного Петю, набивавшего в приступе чревоугодия рот хлебом и бужениной, и не мог пропустить этот смертный грех, хоть он, конечно, не определял его, как личность. Я вот уже наелся. Теперь во мне выпивка горит, как бензин в цилиндрах, она и поит, она и кормит. Из лёгочных дюз вырывается пламенный свежий перегар, мозг поднимает вверх, к высоким материям и гениальным мыслям реактивная тяга опьянения. Лёгкое освобождение от страхов и сомнений, от совести и сдержанности. Все эти неудачники остались за бортом моего лайнера, они будут ждать его посадки до завтра. А я лечу к звёздам во всё расширяющееся сознание моего микрокосма. А тернии остались позади. Лишь пара колючек застряла в складках одежды и волосах. Это внутренний осторожный и внимательный самоконтроль, уже положивший твёрдую маленькую ладошку на рычаг автопилота, и пресловутый «фильтр для базара». Без этих помощников никак. Они — моя команда пьяного пиратского космолёта «Пятниццо».

А я — капитан Глеб Людобой!

А надо стать Людолюбом.

Да что-то не приходит мне в широте подсознания чёткий и простой ответ, как полюбить всех ближних. Мысли, как гружёные гремящие составы, пущенные бесшабашной рукой все разом, толкаются и летят навстречу и мимо, как на локации у Павелецкого вокзала, где два десятка путей, полсотни развязок и тьма стрелок. Лихо расходятся в сантиметре друг от друга, скребут боками, высекая первые искры. Скоро они начнут сталкиваться и сходить с рельсов. А пока безумный регулировщик успевает отследить опасные сближения. И тут на вокзал сознания неожиданно прибыла яркая, как кавалькада цирковых братьев-дрессировщиков, мысль. Была она свежей, пряной, духовитой. И торчали из-за краёв открытых теплушек оригинальные экзотические головы жирафов гипербол, сновали за решётками обезьянки иронии, трубили на открытой платформе массивные слоны безысходности.

А вот львов совести что-то видно не было.

Прятались где-то в неприметных служебных вагонах. Смешались с толпой распутных ярких девиц-акробаток, извивающихся женоподобных канатоходцев в обтягивающих трико. Вульгарных, размалёванных клоунов. И неприметных дрессировщиков, зорко отслеживающих точность подачи состава и время прибытия. А может, львы прячутся в белом вагоне с красным крестом? Ведь те дрессировщики любят белых львов? А так их легче маскировать.

Но Пете я сказал совсем о другом, вернее, облёк этот цирк на колёсах в ту форму подачи, какой она должна быть понятной моему другу, а не моему разыгравшемуся больному воображению, привыкшему превращать простые мысли в сложные:

— Знаешь, мы живём в двадцать первом веке. Прогресс шагнул так далеко, что нас не смущают такие вещи, о которых в детстве мы читали только в фантастических романах и мечтали дожить до третьего тысячелетия. Мы думали, что тогда наступит то самое прекрасное далёко, мир падёт к нашим ногам, рассыпавшись дарами благ цивилизации. Теперь нас не смущает мгновенная бесплатная видеосвязь, открытые границы и масса гаджетов для комфорта и удовольствия. Это так. Будущее незаметно наступило. А вот сознание наше неумолимо скатилось в средневековье. Эдакое просвещённое средневековье с задатками стать тем самым, дремучим и кровавым. И всё к тому идёт.

— Это ты о чём? — уже пьяно, преувеличенно внимательно задрал Петя бровь дугой.

— Это я о том, что признаки средневековья, пусть пока незаметные и неброские, проявляются во всём.

— Например?

Я прикурил новую сигарету, задумался ненадолго, сосредотачиваясь, выпустил дым вверх. Он поплыл, клубясь и расползаясь вширь, начал расслаиваться и свиваться в причудливые спирали, подхваченный сквозняком. Комары недовольно отпрянули назад.

— Посмотри объявления в газетах и интернете. Кругом потомственные ведьмы и колдуны. Снимают порчу, наводят порчу. Снимают и портят. Шутка. И это в тот момент, когда наши космические корабли бороздят просторы. Нанотехнологии есть, это факт, но они такие маленькие, что их пока не видно. Церковь, конечно, в целом не одобряет этих бесноватых, но это потому, что упразднили институт инквизиции. Да и не до того ей сейчас. Она активно рвётся во власть. Лоббирует свои интересы, продвигая нужные ей законы и поправки. Тут, как обычно вопрос профита. С колдунами и ведьмами всегда можно разобраться потом. На досуге. А сейчас, хоть церковь и отделена от государства, всё равно она совсем не против вновь слиться с ним в экономическом экстазе. Как при каком-нибудь Людовике тринадцатом или Петре первом. Не хочет дальновидно поразмыслить над тем, что ultima ratio regum всегда останется именно королевским последним доводом, а при случае те самые пушки можно отлить из колоколов, снятых со звонниц. Ну, это так, сентенции.

— Просто людям разрешили играть в сатанистов, экстрасенсов и магов. Такая он-лайн РПГ в натуральную величину, — заспорил Петя. — Чем бы не тешились, лишь бы не бунтовали. А так, во всеобщей неразберихе пусть друг другу мозги пудрят, да тень на плетень наводят. Кто зарвётся, выскочит высоко над головами, того всегда можно ухватить и в чувство привести с конфискацией имущества.

— Это так. Но, будем последовательны. Налоги теперь при таком всеобщем подъёме изобретают совершенно необычные и оригинальные. Как местечковые князьки, строя мост через ручей, начинали брать пошлину за проезд. И не волнует, что тот ручей до щиколотки не достаёт. Плати! Закон!

— Тут не поспоришь, — кивнул Петя, не понаслышке знавший, что такое разного рода обязательные страховки, подорожные налоги, штрафы и прочие прелести обладателя собственного индивидуального средства передвижения.

— Теперь дальше. Такое уродливое явление, как рабство, вновь обрело второе дыхание на заре новой эры. Теперь воруют прямо на улицах среди бела дня. И кого куда. Кого в зинданы, ждать свободы за выкуп, кого на поля, морковь убирать за баланду, кого в бордели. А кого и на органы. Как мясо на базар. Это уже прогрессивным человечеством не одобряется, но прибыль поступает, партии разыгрываются и сильные мира сего всерьёз начинают задумываться, а не включить ли этот источник дохода в такие популярные схемы, как торговля наркотиками, оружием и проституция? Ладно, до этого пока далеко, но не за горами. Есть время увидеть ещё более колоритные признаки. Активизировалось пиратство. «Весёлый Роджер» реет над побережьем Африки и тоже сулит неплохие перспективы. Целые страны живут пиратством, предпочитая рисковую добычу прилежному хозяйствованию. Это грустно.

— Не будем о грустном, — Петя поднял стопку с прозрачной каплей горькой водочной слезы.

Я звонко стукнул об неё своим бокалом, залпом выпил сладко-терпкий, с душком горелого дерева коктейль, твёрдо сказал:

— Будем! Будем смотреть дальше. Самое печальное у нас ещё только в перспективе. Уже жгут еретиков на кострах. Пусть пока не на площадях, не у столбов, но большими партиями. Уже пытаются вернуть старые законы гор, по которым можно красть и брать в жёны несовершеннолетних, не особо спрашивая их согласия. Уже подминают любое инакомыслие под формулировку «оскорбление чувств верующих». Шаг остался до введения института вассальства и права первой ночи. Куда ни плюнь, везде новые дворяне: князья, графы и бароны. И ведь не кодексы свои хотят восстановить, не на дуэлях честь свою отстаивать, а лишь «отжать» обратно замки и имения. А ты говоришь, не средневековье. Мне самому только красной «балаклавы» с колпаком не хватает…

Петя замолчал, сосредоточенно глядя в одну точку. Наверное, переваривал сказанное, а скорее всего, потерял нить и теперь судорожно пытался родить что-то умное, но «Хортица» уже вплыла на острогрудых челнах под гиканье запорожских головорезов ему прямо в серо-розовые извилины, распугав «гопаком» все мысли.

А я почувствовал, как вопреки выпитому, начинаю непроизвольно трезветь. И голова от перегрузки моего вокзала загудела, будто кто-то надел на череп тугой обруч, а потом просунул в специальные отверстия стальные ржавые спицы, прошедшие насквозь. Чем не средневековая пытка? Надо срочно выпить ещё. Залить это досадное несоответствие, утопить обруч со спицами, растворить их алкоголем, расколоть коррозией. Смыть очищающим душем похмельного забвения.

Кидай, современный космический пират, в топку своего космолёта новые порции огненного топлива, улетай с этой планеты, забудь без сожаления гнусный и тлетворный новый Арканар. Здесь некого жалеть, здесь не о ком молиться. А лавры дона Руматы Эсторского подождут. Не время сейчас, пока сторожит манеж плешивый лев, не время, пока не вылупилась бабочка-надежда из кокона смертника Афони. Не время, пока твои враги не готовы идти на приступ чёрным воинством Святого Ордена под водительством дона Рэбы Калюжного.

Благородный дон и пират, полковник Глеб Людобой, по совместительству спекулатор и профос, сегодня просто хочет отдохнуть перед завтрашним страшным узаконенным злодейством. Хочет провести весело время с лучшим другом, братом по молоку от бешеной коровки, поболтать о пустяках, перелить из пустого в порожнее, отточить лясы в остроумии и острословии, а скорее, пустословии и злопыхании. Хочет забыться посредством «напиться, чтобы аж земля валяться». Вот только не забыть бы такси себе вызвать. Но ещё рано, ещё солнце не пригнуло свою круглую розово-багровую голову за неровную гребёнку новостроек на горизонте. Ещё цела вторая бутылка. Кстати, пора её почать. Наверное, это от слова «початок». Им же затыкали открытые бутыли пираты? Да не, всё проще, «почать», это устаревшее «начать».

Начнём!

Я с приятным хрустом свернул пробку на квадратной формы бутыли, плеснул в бокал. С громким шипом открыл напряжённую от распиравшего её углекислого газа колу, разбавил до сладости. Мне нужны простые углеводы чтобы сточить обруч и засахарить спицы в голове. Желудок уже надулся и не принимает пищу, никакую, кроме жидкой. Вот сейчас и поставим капельницу с глюкозой и спиритусом вини перорально. А Петя, тоже почти прикончивший свою украинскую горилку, тяжело встал и сходил на кухню-долгострой за добавкой. Вернулся с какой-то четвертинкой, на две трети полной очередной прозрачной гадости.

— «Дядя Сэм»! — гордо стукнул он донышком по столу. От Вичкиных родных остался. Они там у себя, в деревне гонят. Шестьдесят градусов!

— Тебе ж завтра ехать? — забеспокоился я за него.

— Так мне же на автобусе ехать! — удивился моей наивности Петя.

— Тогда нет повода не выпить! Выпьем за любовь!! — прочувствованно, как одноимённый певец, воскликнул я.

— И по бабам!! — согласился Петя.

— Отставить! — я выдохнул, утирая рот тыльной стороной ладони. — Пьём за любовь к ближним!

— Правильно! Люби ближнего, дави нижнего! — неостроумно пошутил пьяный Петя.

— Я серьёзно, — не унимался я. — Мы, чтобы спастись и обрести покой и гармонию, должны любить всех ближних! Ты любишь ближних?

— Я? — Петя надуманно покачал головой, делая вид, что соображает. — Люблю.

— Всех?

— Всех! Тебя, жену, тёткину сестру…

— Дурень, надо вообще всех!

— Иди в пень! Так никакой любви не хватит!

— Хватит! Она, как цепная термоядерная реакция, растёт по экспоненте! Только надо осуществить синтез! Синтез любви. Разогреть своим чувством атомы души, столкнуть их, чтобы нейтроны любви синтезированной полетели, сталкиваясь со следующими, дальше и дальше, и мир поглотила бы общая большая любовь. Вот только кулоновский барьер из недоверия, озлобленности и косности мешает.

— Вот тебя прёт! — восхитился Петя и икнул. — Если ты такой умный, иди в Академию наук за Нобелевской премией!

— Не, в олимпийский комитет, за медалью по литрболу, — внёс я поправку.

— И в наградную палату, за орденом Сутулого с закруткой на спине, за высокие показатели установления мира во всём мире.

— И почётной грамотой ассенизатора общества от вредных ближних. Но с условием, что я их тоже буду любить. И молиться за спасение их грешных душ. Каяться и сожалеть…

— Всё, — скривил лицо Петя. — Понеслось мракобесие. Ей-богу, я тебя сожгу на костре, как Джордано Бруно, если ты опять будешь нести околесицу про эту херню. Оболью вот самогоном и брошу спичку.

— Тоже мне, Томас де Торквемада! Великий инквизитор! — я вновь присосался к бокалу. — Ладно. Проехали!

— Вот ты такой добрый, — вдруг пришла Пете в голову новая оригинальная мысль. — Всех любишь. Так?

— Я пытаюсь. Пробую, учусь любить…

— Ну, ладно. Но работу над собой ведёшь в этом направлении?

— Это так.

— А вот что ж ты тогда на своей Танюхе не женишься?

Я задумался. А и, правда? Чего не решусь никак? Тут уже моя косность, замшелость старого холостяка сказываются. Ведь раньше, когда был молод и не разменял ещё четвёртый десяток, были у меня все шансы жениться. Не на Татьяне, я тогда и не знал её. Была у меня другая любовь. Большая и светлая. И красивая, вылитая Патрисия Каас в молодости. Только она была слишком чистой и правильной, чтобы мне хватило совести водить её за нос и кормить несбыточными обещаниями. Та девушка была со мной откровенна, понимала все тонкости моего положения и не настаивала, не давила, не приставала. Только и ждать не хотела. Она поговорила со мной откровенно, вывела на чистую воду, благо, я и не сопротивлялся. И мы решили, что раз так искренне и честно относимся друг к другу, то нам стоит сохранить хорошие отношения, но перестать жить, как любовники, перестать обманывать себя надеждами на будущее, а разойтись, как корабли, каждый в свою гавань.

Она строила карьеру, ей нужен был надёжный тыл. Она имела виды и перспективы. И да, в её планы тоже входили дети. А я всё мыкался тогда по однокомнатной квартире с родителями, только начал расти вверх, будучи тогда ещё капитаном и замом зама на подхвате, а не теперешним начальником и полковником. И перспективы мои были более чем туманны. Короче, я не стал ломать ей жизнь и просто отпустил. С тихой, спокойной светлой грустью.

Она потом всё же выстроила свою жизнь так, как и планировала. Превратилась в успешную бизнес-леди, вышла замуж за какого-то мажора, слила капиталы и родила детей. У неё всё теперь отлично. Дом — полная чаша, муж — местечковый олигарх, автомобиль — «Мерседес» и пара славных мелких потомков. Мы с ней иногда переписываемся в соцсетях. Редко, раз в месяц. Она хвалится своим счастьем, я осторожно повествую о нелёгкой доле рачительного хозяина тюрьмы, она жалеет меня, но сдержано и без развития тёплых чувств, давая понять, что тогда сделала правильный выбор, а мне благодарна за понимание. Я хвалю её, восхищаюсь всеми «плюшками», свалившимися на её голову, а потом тихонько выхожу из сети.

С Татьяной всё по-другому. Она не так открыта, зато более изобретательна и горяча. В меру откровенна, но коварно-хитра и наверняка строит свои корыстные планы. Как и все женщины, подсознательно хочет уюта и счастья в настоящей семье, но слишком горда, чтобы просить. Она может лишь требовать или интриговать. Мне нравится огонёк её интеллекта и дух авантюризма, неугасимо переплетающиеся в ней, как китайские драконы на пергаменте, видимые сквозь её тонкую кожу. А вот жениться?

Я слишком долго шёл к женитьбе. Как путник сквозь ураган. И пока я брёл, пригибаясь и закрывая глаза от ветра, он срывал с меня эти желания, как корку. Уносил сначала маленькие кусочки, то, что мог урвать, потом отваливались целые лоскуты. И к тому моменту, когда я достиг заветного порога, последнее хотение уже унесло куда-то за спину, похоронив в песках и пыли привычек. Я успел обрасти вместо сорванной кожи новым панцирем холостяцких привычек, как голый рак-отшельник погружает мягкое уязвимое тельце в пустую раковину. И сама мысль, что опять придётся обнажаться, выкидывать старую раковину, чтобы по кирпичику строить новый комфортный добротный дом на целую семью, меня страшит и отворачивает.

Да и нет сейчас возможности жениться официально. Придётся кому-то увольняться с работы. А это вновь проблемы, революция и разруха. Это такая скала, о которую разобьётся любое счастье на самой крепкой семейной лодке. Карусель, неразбериха, головная боль и бедлам. Зачем мне это всё?

— А я женюсь. Когда выйду на пенсию, — веско сказал я. — Мне просто надо немного времени. В себя прийти. Отойти от всего этого. Короче, побродить, пока не верну себе спокойствие и способность мыслить рационально. А то с этими делами меня, вишь, как заносит!

— Вижу. Ладно, Танюху ты любишь. А меня? — у Пети началась его любимая в таком состоянии забава, условно называемая: «Ты меня уважаешь?».

— Конечно, мой маленький наивный друг! — повеселев, сообщил я.

— А вот ты мне не друг! — сделал шокирующее заявление Петя. — Ты мне брат! Больше, чем брат!

— Да, да, — я пожал протянутую мне руку. — Извини, ошибся, не так выразился.

— А зеков своих любишь? — продолжал странную игру с подвохом Петя.

Вот тут уже сложнее. Любил ли я этих «ближних», волею судьбы приставленных ко мне, чтобы я, в конце концов, сделал из них «новопреставленных»? Нет. Никак пока не получается почувствовать к ним хотя бы симпатию. К самым первым моим жертвам я не чувствовал ничего, кроме страха и омерзения. Злобы и досады, что мне пришлось пачкать руки их кровью, а душу мазать грехом. К Димарику я чувствовал презрение. К Иванову, незадачливому взяточнику, я относился нейтрально. Как к корове, просто стечением обстоятельств вынужденной пойти на мясо. Афоню я почти уважал. Берёг, но с корыстью, ведь он мог принести мне бесценный дар надежды. Хоть и придётся его для этого пустить в расход. Это уже смахивает на ритуальную жертву. Или у меня просто мозги уже закипают. А вот к Дубинину оставалась стойкая ненависть и ни капли любви. Его я сознательно не хотел любить, и заставлять себя даже пытаться это сделать было мучительно и противоестественно. Наверное, не созрел я ещё для таких подвигов или обстоятельства ещё не сложились. И ещё эти два странных человека, маньяк Бондаренко и убийца Кузнецов. С ними я ещё не разговаривал, а у последнего даже о «подвигах» его не читал в личном деле. К ним я никак пока не отношусь. Они — просто серый фон, общая масса. Их можно любить. Нужно.

Ведь надо же когда-то начинать?

— Петя, — сказал я. — Я честно пытаюсь это делать. Мне тяжело. Я ломаю себя об колено. Трудно сказать однозначно, но, забегая вперёд, я буду их всех любить. Как только научусь хоть немного это делать.

— Хорошо, — серьёзно кивнул Петя. — Тогда последний вопрос.

Вот оно. Хитрая Петина подводка закончена, сейчас будет неожиданная развязка. И он, конечно, не подвёл:

— Вот, например, к тебе, такому любящему всех и вся, неожиданно попаду я. Мало ли? И тебе надо будет меня расстрелять. Ты как? Больным скажешься, на помощников «съедешь»? Или сам меня «исполнишь»? И как будешь казнить? Любя?

— Если нарушишь закон, казню, — жёстко сообщил я ему.

И замолчал. Налил себе ещё, выпил весь бокал залпом. Закурил. А Петя всё смотрел, прищурясь, гонял в тяжёлой хмельной голове новую информацию. И я ждал, что сейчас начнётся землетрясение. Содрогнутся столпы и основы нашей дружбы, нашего братства, покатятся валуны обличений, острая крошка упрёков, увесистые голыши разочарования, пойдут под ногами трещины обвинений в предательстве.

Но Петя только цокнул языком, налил себе самогона и закинул огненный прозрачный шарик в рот. Не чокаясь и без тоста. И тоже закурил. Потом, всё же подобрел и развёрз уста:

— Не бери в голову. Это я так, утрировал. Но, за откровенность спасибо.

— Я это сделал бы не потому, что боялся бы с работы полететь или из вредности, мол, я тут тебе комедию ломаю, а на самом деле давно тебя ненавижу и непременно воспользуюсь таким шикарным случаем, чтобы тебя в могилу загнать на законных основаниях, — принялся наводить мосты я. — Просто я думаю, что тебе было бы приятнее, чтобы это с тобой сделал я, а не какой-то посторонний, не знакомый тебе лично, дядя.

— И то верно! — усмехнулся, наконец, Петя.

И после этого мы ещё пили и пили, пока все запасы не кончились, тарелки не опустели, а солнце не ушло незаметно за край земли, оставив нам только мутные сумерки. Жёлтым больным светом проклюнулись фонари. Таранили тьму «галогенами» дорогие иномарки. Огни реклам расцветили улицы праздничными новогодними разноцветными гирляндами. Пора было ехать домой. Завтра ещё «исполнять» мою куколку, беременную надеждой. Надо быть в форме.

Петя вёл себя хорошо. Не рвался «по бабам», даже не отрубился, не дождавшись моего такси. А я до последнего держал себя в руках, пока не хлопнула за мной дверца, вывалив меня перед дверью моего подъезда. Таксист уехал, спеша на новый вызов, зажав в клюве щедрые чаевые сверху оплаты за услуги. Я же, качаясь, поднялся к себе.

Скинул одежду, проверил будильник и, выключив свет, рухнул в койку. Но спасительный сон не пришёл сразу. Я с удивлением вдруг обнаружил через пару минут, что кровать моя начинает слегка взмывать над полом и плавно, ускоряясь, раскручиваться. Давно меня не накрывали «вертолёты»! обычно, вслед за тем, как она раскрутится на всю катушку, следовал праздничный фонтан из ранее подготовленной, измельчённой и полупереваренной закуски. А сегодня желудок вёл себя на удивление примерно. Не сокращался, не давил на рёбра, сидел себе внутри тихо и делал вид, что его вообще нет. А сон, затянутый водоворотом крутящейся кровати, наплывал, как угол савана, постепенно проникая в голову, изменяя мир, пуская в него сюрреализм и фантасмагорию.

И вот уже я увидел себя стоящим на чём-то твёрдом, а в руках оказался старинный деревянный резной штурвал. Как у пиратского корабля. Сам корабль я рассмотреть не успел, потому что увидел, как над ареной, вокруг которой шло круговое моё движение, плывёт никелированная тумба с облезшей обивкой. А на ней, впившись когтями в бархат, напряжённо ловит равновесие старый поблёкший лев. И глаза у него, хоть и пялились на меня, теперь были растерянными и испуганными. Совесть одолели сомнения. Она боялась этой странной карусели. Виски встал непробиваемым щитом на защиту моего спокойствия. А я лихо вертел штурвал и освобождённо смеялся. Мы, как две панночки, носились по кругу, а нас разделял невидимый плотный барьер. Мы были недостижимы и неуязвимы друг для друга. Оставалось только куражиться и строить рожи. Пока манеж не рухнул вниз, а вместо него не возник страшный свинцовый водоворот, куда нас потащило вниз по спирали.

Только мне уже было ничего не страшно. Я видел, как боялся плешивый лев. И перед тем, как ухнуть в чёрную воронку беспамятства, я услышал, как из скрытых цирковых динамиков прорезались оглушающие аккорды финала песни. Своим высоким, надрывным, поставленным голосом девочка Земфира, любительница сюра, орала мне в уши: «Созрела!! Созрела!! Созрела!! Созре-е-е-ела-а!!!»

Бабочка созрела…