— Я — Маугли! — рассмеялся Димка и погладил крупного рыжего пса за висячим ухом… — А, Рыжий, я — Маугли?
Пёс, догадавшись, что обращаются к нему, повернул лобастую с сединой матёрости голову и лизнул его в нос, потом ещё и ещё…
— Эй, хватит, Рыжий Брат, а то я захлебнусь! — Димка вытер грязной ладонью лицо и толкнул в бок соседа. — Коклюш, подъём, твоя очередь за водой идти!
— А твоя — за дровами! — проворчал сосед и перевернулся на другой бок.
— А, может, топить сегодня не будем? Апрель на дворе! — Маша с хрустом потянулась… — Пережили! Холода пережили! Ура!
— Нет, подтопить не помешает, ещё прохладно, да и чайку заварить… А ну подъём, иждивенцы! — Коклюш шуганул развалившихся собак — в количестве четырёх, — Пошли на двор, лизоблюды!
— Ещё скажи: подонки! — Маша попыталась вылезти из груды тряпья. — Они ведь допивают то, что остаётся на дне твоих жестяных банок!
— А твоих? И не на дне, а более, пожалуй, будет! Обжоры! — он оттолкнул от своего лица собачью морду, норовящую лизнуть его всей розовой слюнявой лопатой. — У обжоры… мои дорогие, спасли нас от холодов, телом своим отогрели, никому вас не отдам!
— То-то же! — Маша наконец выползла из под кучи… — А то: лизоблюды, обжоры… Смотри, исхудали как с нами — на хлебе и воде! Где твоя икра, ветчина, колбасы? — она глянула на Димку. — Помнишь, обещал, если что?
— Так это на свалке, а как туда прорвешься?
— Закопают, там же! — подтвердил Коклюш. — Там житьё — малина!
— Малина — это нечто другое, дураки! — Маша откинула полог, и яркий свет ударил по слипшимся глазам. Свора выскочила из землянки и радостно залаяла…
— Ну, ты куда сегодня? — она глянула на Коклюша.
— К киоску сигаретному! — он, наконец, нашёл в хламе ведро с проволокой вместо ручки.
— Вымогать?
— Просить подаяния! Почему сразу вымогать? — Коклюш попытался обидеться, но у него это не получилось. — Зачем Машка сердишься, посмотри какое утро чудесное! — он оглянулся на Дмитрия… — Помнишь Дим, когда ты первый раз к нам подошёл, такой крутой и… глупый!
— Глупый?.. Хм… — Димка, усмехнувшись, качнул головой и искоса глянул на Машу.
— Ну, там, у универсама, помнишь? — Коклюш не обратил внимания на Димкино "хм…" и продолжил: — Там был такой худенький, чахоточный, царствие ему небесное, он говорил… помнишь?
— Не-а!
Услышав признание в отсутствии памяти, Коклюш развернулся к Маше…
— Он мечтал дожить до тепла, и так красиво об этом рассказывал… романтик наверное… что у меня слёзы готовы потечь, сейчас… а тогда накричали на него… Ну, у всех было тёплое жильё, кроме него, потому не понимали… Да… а как прав был дядя!
Маша, слушая его в пол уха, осматривала свои чёрные руки и грязное лицо, в осколок ободранного зеркальца…
— Вы как хотите, но сегодня я куплю кусок хозяйственного мыла, даже если и заработаю лишь на него! — воскликнула она и напряжённо осмотрелась…
Но её соседи и друзья не собирались возражать. Димка давно хотел потратиться на мыло, ему было жалко Машку, он видел, что грязь самое страшное для неё наказание, и подбадривал, говоря: что когда они выберутся из задницы жизни, то её лицо станет даже моложе, чем раньше, до похода в задницу, так как отдохнёт от щелочного иссушивания! Но денег вечно не хватало на еду; собак тоже надо было кормить, потому как могли уйти, а без этих природных обогревателей вряд ли удалось выжить.
— Петя, ты что-то говорил о давно пустующей помойке в районе Пивзавода? — она придержала Коклюша за рукав… он уже подхватил своё ведро…
— Говорят… но если вдруг вернутся и застанут вас там, то могут быть большие неприятности! Помойки в том районе принадлежат фабричным бомжам, а они просто звери и кучкуются плотно, словно национальное меньшинство. На вашем месте я бы не рисковал, не столько возьмёте картона, сколько поимеете неприятностей! — ведро в его руке предостерегающе взлетело вверх и опустилось, когда он уже шагал по направлению к колонке.
— Может он прав, а Маш? — Димке не хотелось рисковать из-за какого-то картона. — Нарвёмся, искалечат!
— Там давно пустует точка, а такие трусы, как ты и Коклюш боятся подходить и пользоваться… — Маша сурово сдвинула брови. — Кроме картона, там хавчик богатый, шмотки; район-то элитный, выбрасывают всё надоевшее, вплоть до видеоаппаратуры! Помнишь, говорили на эту тему, пока у Виктора жили? — заметив сомнение Дмитрия, она завелась ещё больше… — Боишься?! Тогда я пойду сама!
— Боюсь! и что? — он с вызовом глянул на подругу дней суровых. — Вы — бабы — ни фига не ощущаете опасности, потому что вас только трахают, а бьют мужиков, и даже убивают, вы же просто отряхнётесь… и в худшем случае сделаете аборт! — он вспомнил, как Маша рассказывала ему о своём горе, — Ну голые посидите до утра, работу потеряете… а нас мочат! Поняла? Мочат — на глушняк!
Маша слушала его и белела губами, потом скулами, затем краснела ушами… пока Коклюш не принёс воду, а Димка не развёл огонь в старом дырявом ведре. Умывшись без мыла, она сунула кусок хлеба в карман и ни слова не говоря, ушла…
— Туда пошла? — Коклюш налил себе кипятка в консервную банку.
— Похоже… упрямая, как сто баранов! — Димка хрустнул зубами.
— Шибко грамотная! сказал бы какой-нибудь оленевод, если бы ему её предложили в жёны… — Коклюш стёрбнул из банки…
— Ну и?..
— Отказался бы конечно!
— На что это ты намекаешь? — Димка даже привстал…
— Я не намекаю, мне одинаково, она сама себя кормит, при мне вы не трахаетесь, значит не бередите давно забытые инстинкты, так что всё о, кей, живите!
Димка долго смотрел на Коклюша и прихлёбывал кипяток, размачивая в нём застывший от старости и холода сухарь… Он знал, что тот просто так пустословить не станет, под дурака косить мог, но воздух гнать… вряд ли, в каждом его слове надо было искать потайной смысл.
— Ага, вон ты куда… — догадался, как ему показалось, Дима и достал из обувной коробки следующий сухарь. — Намекаешь, что я мог бы жить в лучших условиях, попросись обратно домой — к жене! — Димка усмехнулся. — А ты, значит, к Машке под бочёк? Дурачок! Не твой это бок, не для тебя, хоть и одинаковые мы совсем стали, словно близнецы в своей одутловатости и не ухоженности, но не твой, хоть режь! — он с интересом взглянул на медленно, с чувством, перемалывающего мочёные сухари, Коклюша. — Да я бы уступил, захоти она этого и отпусти меня с крючка, называемого — совесть!
— А ты чего не пошёл вместе с ней? — подал голос Коклюш. — Боишься? Не дурак!
— А ты, наверное, хотел, чтобы пошёл? — Димка с улыбкой посмотрел на хозяина землянки.
— Ну, бабу одну, тоже, посылать на такое предприятие опасно, однако!
— Ты же видел, что с ней сладу нет!
— Видел, оно то так, но… тем не менее… — интриговал Коклюш и Дима удивился, что так наглядно и мелко.
— Ты шутишь, или всерьёз? — он пристально всмотрелся… — А может ты специально тему повёл, чтобы мы, то есть я на этой помойке напоролся… Избавиться, может, от меня хочешь, а, педиатр, Петя — петушок?
Коклюш побледнел и чуть не подавился…
— Да ты что, совсем уже, ну у тебя и фантазия, да ты параноик, самый настоящий, это я тебе как врач говорю, бывший!
— Вот именно, бывший! — Димка надвинулся было с угрожающей миной… но Коклюш засиял самой радостной улыбкой и воскликнул:
— Вот принесёт твоя Машка сегодня балабасов да шмоток тёплых, тогда и извинишься передо мной! договорились? — не смывая улыбки, он протянул мелко дрожащую, чумазую руку…
— Посмотрим, — проворчал Димка, не заметив протянутой руки, но подумав, что никогда уже Коклюшу не подаст… если что! — А что, если что? — мелькнула мысль. — Надеешься, вернуться на белые простыни? — Он разозлился на себя, обвиноватил в этом бывшего педиатра, и выскочил на свежий воздух. — Пойду к мебельному, может, кому сгожусь ещё: шкаф донести, диван какой… — решил он и, не предупредив об этом соседа, направился к мебельному магазину…
* * *
Коклюш, как в воду глядел, и Димка уже подумывал, не извиниться ли, правда, перед ним; было немного стыдно за свои подозрения.
Маша притащила целую сумку шмоток и большой пакет еды. Там были отбивные — совсем целые и завёрнутые в целофановый пакет, беляши с мясом, расстегаи, несколько банок свиной тушёнки — даже не вздутые, огурцы свежие — едва подвявшие, апельсины с копеечными по размеру пятнышками гнили. Да… улов был не плох!
Димка одел почти новые, с начёсом, кальсоны, выбросил, старые дырявые кроссовки и влез в ботинки на толстой подошве. Даже Коклюшу досталась отличная фуфайка и ватные брюки. Он искоса, с чувством торжества, поглядывал в сторону Димки, тщательно обгрызая цедру апельсина…
— Ну, а кто за бутылочкой? — Маша заслуженно задала вопрос и ждала добровольцев. — Под такой закусон грех не выпить!
— Верно, давай сложимся, что ли?! — предложил Димка и посмотрел на Коклюша…
Тот развёл руками и виновато приподнял брови…
— Я сегодня пуст, как… ну, в общем, отдам потом, завтра, может, плохо сегодня кидали, — он всем своим видом сожалел о такой вот незадаче, но поделать с этим, видимо, ничего не мог.
— Ну что ж… — Димка достал две бумажки, — будешь должен!
— Какой базар!?
— Откуда деньги? — Маша пристально посмотрела на Димку.
— Отнёс сегодня некоторую толику мебели на пятый этаж, без лифта! — пошутил Дима, но как-то без куража.
— Что, один таскал? — её взгляд стал беспокойным.
— С водителем, всё нормально — диски на месте! — он широко улыбнулся. — Ну, тогда идёшь в магазин ты! — его палец упёрся в новую фуфайку Коклюша.
— Не вопрос! Сколько брать?
— Две, наверное?! — Димка вопросительно взглянул на Машу и та кивнула…
— Ну и правильно, чтобы потом не бегать! — Коклюш схватил деньги и умчался…
— Вечный посыльный! — усмехнулся Дима, вспомнив, как знакомился со своим будущим окружением у стен универсама, об этом случае и Коклюш вспоминал сегодня, только Димка почему-то совсем не помнил, того чахоточного романтика, что так красиво говорил о весне.
Маша потянулась и подвинула к себе свою большую сумку; порывшись в ней, извлекла кусок мыла и, как бы хвастая, покрутила перед носом Димки…
— Видал? Согрей водички, пожалуйста; наконец, лягу спать относительно чистой, — она радостно, по-детски засмеялась, и в землянке словно потеплело.
— Видишь, как мало теперь нужно для счастья, а это ли не свобода? — рассмеялся Дима и встал, чтобы разжечь костерок…
Маша, всё ещё посмеиваясь, стала собирать на стол, представляющий собой — два сдвинутых вместе, перевёрнутых вверх дном ящика, накрытых листом старой фанеры.
— Хотелось бы, чтобы было так, но что-то мешает, и я даже знаю что! — воскликнула она и метнула в него быстрый взгляд.
— И что же? с трёх раз гадать не буду, просто интересно, что именно мешает тебе? — он налил в чистое ведро воды и поставил на решётку, прикрывавшую дырявое ведроґ-очаг.
— Я уже навсегда испорчена комфортом! — её голова грустно качнулась.
— А как насчёт душевного комфорта? — он хитро прищурился.
— Ну, вот вымою сейчас конечности с мылом, потом выгоню тебя из землянки и домою остальное, затем водочки выпью, хорошо закушу… вот тогда, некое подобие и испытаю, но, увы, ненадолго, всего лишь до завтра… а это дорогуша совсем не то, чего хотелось бы, — она, было, взялась раздеваться, но вспомнила, что вода ещё только греется. — Что-то долго ходит Гермес наш! Перед банькой соточка не помешала бы!
— Ну, вот видишь, уже в Боги нас записала, а говоришь… — Дима подкинул деревянных обломков в огонь. — Скоро закипит!
— Хватит, снимай, может, успею к приходу Петьки закончить, — она стянула с себя куртку и начала отшелушивать с тела капустные листы кофт, пуловеров, нижнего белья… — А ты иди, Дим, покури… если что, Петю придержишь.
Сигарета отсырела, плохо тянулась и курилась набок, оставляя одну сторону нетленной. Димка вглядывался в начинающую меркнуть даль, на загорающиеся окна домов темнеющей таракани и вспоминал тихие пьяные вечера у Вити Дали, философские тезисы Амалии, скрипучую раскладушку на кухне, и к его томящейся душе осторожно подкрадывались серые кошки (напоминаю: уже темнело), чтобы на ней поскрести.
— Идёт, — сказал он, с трудом разглядев гонца в постепенно звездеющей вечерней тишине, и наблюдая сквозь огонёк тлеющей сигареты, за вынырнувшим из-за железнодорожной насыпи, тёмным силуэтом. — Тебя только за этой посылать!.. — он выдохнул дым в лицо подошедшего Петра.
— Не спеши Димон, успеешь, и посылать не придётся, как явится сама! — Коклюш нервно хихикнул и собрался, было скользнуть в низкую постройку…
— Ты тоже не спеши, там Машка плещется… счастли-и-вая!
— Мыло что ли купила? — Петя снова хохотнул…
— Ну да!
— Надо тоже… хоть рожу да руки помыть! Обидно водку с такой знатной хавкой грязными граблями хватать! — Коклюш посмотрел на свои чёрные, от постоянного разжигания костра и недостатка горячей воды, руки.
Димка хмыкнул…
— Нечего картошку руками из золы таскать, можно ведь и орудием труда воспользоваться, палкой — например, троглодит немытый!
— А чистить тоже палкой? Сам-то!.. — Коклюш пренебрежительно глянул на обидчика. — Ты, точно, как Витя: тот же гнус, что и мы, но всё сверху мостишься, всё выше хочешь казаться и ведёшь себя соответственно… Мы тоже свободные люди и ничем не хуже вас! — он обобщил всех со всеми, как-то не разделив и не обозначив конкретно. — Ладно, о покойниках или хорошо или никак!
— Виктора никто покойником не видел, так что не спеши его хоронить! — Димка поиграл желваками.
— В его хате уже мент живёт, участковый ихний; сами, небось, грохнули, чтобы пол года не ждать; а он тут мне сказки рассказывать будет: видел — не видел; скажи ещё, что уехал на Запад — он всё туда стремился, картину посмотреть… эту, как её? Дрочилу… какого-то… большого!
— Да ты…
— Ребята… можете заходить, только прикройте слегка глаза, чтобы сразу не ослепнуть… уж больно я хороша сегодня! — Не высовываясь из-за полога, невзначай, Маша остановила развитие неминуемой ссоры.
Коклюш, совсем не обидевшись на резкий тон Димки и не посчитав таковым свой, вдруг подумал: что голос Маши мягок, словно намыленная губка и сладок, как кусковой пресссованный сахар; он пробовал такой, когда был маленьким. Отец колол сахар молотком, и они пили чай из блюдец, всасывая жёлтую воду сквозь сладкий кусочек во рту.
Они откинули в сторону тряпьё с входа и, согнувшись, вползли в землянку…
— Ба… вот это поляна! — у Коклюша захватило дух. — Ну Машута! фу ты ну та! — После осмотра закусок, он восторженно взглянул на Машу… кажется, не заметив, как хороша сегодня единственная в их доме женщина. — Собаки ещё не пришли? — он выглянул за порог… — Бродят где-то… ну и отлично!
— Хороша Маша, да не ваша! — хохотнула она, приняв восторженность на свой счёт. — Ты чего так долго копался-то, — это относилось к Коклюшу. — Я уж минуть десять, как закончила, — она взглянула на Дмитрия, — не звала, думала, куришь, мечтаешь, чего мешать…
— Да там манда одна… в очереди, то ей одну бутылку покажи, то другую, то этикетка сморщилась! А какая она должна быть на 777-ом то Портвейне? Манда… одним словом! — Коклюш сел за стол и потёр руки…
— Значит умная! — усмехнулась Маша.
— Кто?
— Баба, что в очереди стояла, про которую ты рассказывал.
— А чего это ты вдруг? — Коклюш удивлённо привстал, вспомнив, что хотел помыть руки. — Где, кстати, мыло?
— Манда — по-халдейски — Знание! — Маша указала пальцем на брусок мыла… — А если она носит такое имя, значит, много знает!
— Много знать — не значит быть умным! — сумничал Дима и зачем-то поджал губы.
— Ну, лишние знания и дураку не помеха! — возразила Маша.
— Это ты Экклезиасту скажи!
— Ну пошло — поехало… сами выпить нормально не могут и другим не дают! У меня, между прочим, тоже высшее образование, но я им никому в нос не тычу, потому… — такт имею!
— Ладно, проехали, извини, — Маша виновато улыбнулась. — Вот… бери… ложи себе сам… закусывай, одним словом, а ты Дима наливай, а то… забыться хочется! О чём, кстати, вы там, на улице спорили?
Дима ударом под стеклянный зад, сбил пробку с бутылки и усмехнулся…
— Коклюш стучал себя в грудь и кричал, что не менее свободен, чем Витя Дали, несмотря на то, что в дaли никогда не заглядывал и не собирается, насколько я понимаю!
— Да? — Маша странно как-то посмотрела на Коклюша. — Значит он сторонник "самостеснения" — ученик Голубова! — Заметив недоумённый взгляд обоих и усмехнувшись, она продолжила: — Голубов — своеобразный философ — самоучка конца девятнадцатого века, старообрядец, ученик Павла Прусского, издавал в Пруссии журнал "Истина". Он утверждал, что "самостеснение", как разумное проявление правильно понимаемой свободы, удерживает человека от свойственного ему стремления к крайностям в различных областях умственной, нравственной и общественной жизни. — Маша игриво повела бровями… — Не знаю, как там у Вити Дали было с общественным, но заглянуть за край, дойти до крайности, ему хотелось и нравилось. Так что свобода у вас с ним разная, Петюня! — она подставила стакан под струю водки… — Если свобода!
— Но и безнравственного я ничего не совершаю, живу тишком — низком, своим мирком! А что умерен всегда, так что ж? — Коклюш попытался обидеться, но едва — едва… и тоже поднёс стакан к горлышку бутылки…
— Вот и я о том же… — Маша мило улыбнулась… но Димка ей не поверил и она продекламировала: — "Свобода истинная без умеренности не бывает. Несамостеснительная свобода есть бесчиние, а не свобода!" — утверждает Голубов и замечает, что человек должен руководствоваться сознательным, разумным ограничением своей личной свободы, — договорив, она выпила и обвела всех на миг посоловевшим взглядом. — А ты Дима… ничего для себя не нашёл, в высказывании Голубова?
— А чего мне искать там? Какой-то самоучка нам не авторитет! Точно Коклюш? — Димка налил себе и выпил.
— Точно, точнее не бывает! — поддакнул тот и потянулся за закуской…
— А… ну понятно… удобнее так, конечно! — Маша кивнула головой и ехидно улыбнулась.
— Тебе чо надо? надоел что ли? так и скажи! — взвился Димка, давно догадавшись, куда она клонит. — Я ведь не навязываюсь, в конце-то концов! — тихонько ругнувшись, он встал и, отбросив почти театральный занавес, вышел вон…
— Цирк, комедь просто с вами, ёлы — палы, не соскучишься! — заржал Коклюш и, вытерев жирные руки о новую фуфайку, тоже поднялся… — Что-то псов не видно, нюх их сегодня будто подвёл!
Маша тяжко вздохнула и потянулась за бутылкой…
— Голодными не останутся, я им костей набрала на неделю, еле допёрла, словно амбал, словно бурлак, волокла за собой мешки, будто я одна здесь — мужик! — Ей захотелось плакать, но бутылка водки, за которой тянулась, оказалась в руке, и она отвлеклась… Хлебнув из горлышка, уткнулась головой в ворох тряпья, заменяющего ей подушку и затихла…
— Дай пыхнуть что ли, — Коклюш вылез из землянки вслед за Дмитрием. — Давненько не курил!
— Так и не начинал бы, — не оборачиваясь, Димка протянул пачку Примы без фильтра и договорил: — добро на говно переводить!
— Вредный ты какой-то стал! — Коклюш взял сигарету и обиженно засопел, прикуривая от непогасшего окурка.
— Пошли, наверное, спать! Посидели весело, хорошо, чего там уже… — Димка опять выматерился, только погромче и полез под тряпку…
— Ох-хо-хо… я то, как раз не виноват в вашем обычном веселье! — донеслось снаружи и кто-то тихонько стал повизгивать… — Ой, мои хорошие, прибежали, унюхали, — голос Коклюша повеселел, — сейчас дам вам покушать… грелки мои мохнатые!