Я смотрю на медную эмблему, прикрепленную к настенному ковру у меня в Ленинграде, и в памяти оживает Сирия. Осень 1968 года.

Пальцы выпрямлены, прижаты друг к другу и обращены вверх. Ладонь смотрит на вас. Смотрит большим голубым глазом из-под выпуклой брови.

Такую ладонь можно купить за несколько лир в лавках Ливана и Сирии. Материал — медь или латунь, зрачок из дешевой бирюзы или стекла. Мусульмане называют этот амулет «Ладонь Фатымы» — по имени дочери пророка Мухаммеда. Вера в добрую силу ладони появилась на Ближнем Востоке задолго до ислама и живет здесь по сей день независимо от религии. Глазастую ладонь можно увидеть в квартире и конторе, в церкви, в мечети и даже на большой дороге.

Вот и тогда она покачивалась передо мной, глядя с номерной таблички пестро размалеванного грузовика. На повороте нашему «лендроверу» удалось обойти тяжелую машину.

Мы едем по Сирийской пустыне. Нас трое — Муджиб, Иван Петрович и я. За рулем Муджиб, удачливый молодой хирург. Он-то и вытащил нас с Иваном Петровичем в эту поездку. Иван Петрович вертит головой, жмурится, протирает очки. По профессии он журналист, в Сирии впервые, и ему все интересно. Муджиб успевает вести машину, курить и давать необходимые пояснения.

— Иван Петрович, — Муджиб произносит имя и отчество журналиста слитно, как одно слово, — Иванпэтрович, ты заметил пучеглазую пятерню на грузовике? Для тебя эта тема — настоящий клад!

Арабы, как и другие народы с богатыми фольклорными традициями, высоко ценят устное слово, красивую фразу, уместную поговорку. А Муджиб умеет и любит поговорить, особенно в дороге.

— Изображение ладони как магический символ, — продолжает он, — появилось еще в каменном веке. Древний человек мазал свою ладонь кровью или краской и прикладывал к скалам, чтобы задобрить духов. Гораздо позже это изображение назвали «Ладонь Фатымы». Понимаешь?

— Чего ж тут не понять! — охотно откликается Иван Петрович. — Я думаю, что это врожденная потребность всех людей. Вспомни, как дети любят обводить карандашом растопыренные пальцы. Или как всех нас тянет приложить ладонь к запотевшему стеклу…

— Если тебе все понятно, — перебивает Муджиб, — ответь: Ладонь Фатымы правая или левая?

— Разве это имеет значение?

На миг Муджиб бросает руль и, поворачиваясь к нам, восклицает:

— Огромное!

— Тогда я сейчас вспомню, — говорит Иван Петрович. — Правая?

— Нет! — торжествует Муджиб. — Ладонь Фатымы диалектическая. Она только выглядит как правая, но в то же самое время это отпечаток левой руки.

Иван Петрович хмыкает, вынимает записную книжку и начинает чертить в ней прыгающие каракули. Под нами дрожит узкая лента дороги. За окнами желтые равнины, фиолетовые скалы. Из транзистора льется восточная мелодия, тягучая и нескончаемая, как пустыня и жара. Иван Петрович продолжает писать, тихонько подпевая знаменитой певице Фейруз. Муджиб искоса следит за ним и наконец не выдерживает молчания.

— Гляди, — шепчет мне Муджиб, — Иванпэтрович пишет левой рукой. Он левша и к тому же любитель музыки!

— Ну и что?

— А то, что у него, наверно, правосторонний тип личности!

Иван Петрович отрывается от записей:

— Какой такой тип?

Муджиб авторитетно поясняет:

— Вероятно, у тебя преобладает правое полушарие головного мозга. Оно ведает левой рукой и музыкальными способностями. А вся мировая культура, скажу вам, дорогие друзья, как хирург, основана на превосходстве не правого, а левого полушария, управляющего логикой, речью и правой рукой.

Закурив новую сигарету, Муджиб увлеченно продолжает:

— Дети путают правое и левое. Но общество с древнейших времен воспитывает у нас праворукость. «Правша» — хорошо, норма, а «левша» — подозрительное исключение…

Он ненадолго замолкает. И вдруг спрашивает Ивана Петровича:

— Ты ведь был в Париже как раз во время студенческих волнений? Что скажешь об этих бунтарях?

— Протест их, конечно, справедлив, — отвечает Иван Петрович, — но формы его нам трудно принять. Лозунги бессвязны, обращены к эмоциям. Крик, рев…

— Вот-вот! — оживляется Муджиб. — Когда у больного повреждено левое полушарие головного мозга, он теряет речь. Так и эти красавцы. Они считают себя левыми, а на деле служат правому полушарию, думают половиной головы!

Муджиб подмигивает нам. Затем говорит негромко и серьезно:

— Потому-то мне и дорога Ладонь Фатымы. Старый символ выражает мечту о согласии между разумом и чувством.

Мы съезжаем с шоссе и, не сбавляя скорости, устремляемся прямо в пустыню. Твердый каменистый грунт послушно ложится под колеса. Какое удовольствие сидеть сейчас за рулем! Кажется, что без всяких усилий можно домчаться до самого горизонта.

Неожиданно «лендровер» резко тормозит. Перед нами глубокое «вади», русло высохшего потока. Выходим из машины, оглядываемся. Куда же дальше?

— Давайте бросим жребий по-бедуински, — предлагает Муджиб. Он подбирает плоский камешек и плюет на него. — Мокрая сторона — «зима», налево; сухая — «лето», направо.

Камешек взлетает в воздух и ложится сухой стороной вверх.

— «Лето»! Едем направо, — говорит Муджиб.

— А может, лучше налево? — щурится Иван Петрович. — Бросим вызов судьбе. Ты же враг суеверий.

Я поддерживаю журналиста. Муджиб нехотя соглашается, и мы поворачиваем налево. Через полчаса откуда-то сбоку слышится громкий стук. Машина заваливается, ее начинает заносить. Нас обгоняет правое переднее колесо и тяжело плюхается набок.

— Та-ак! — произносит Иван Петрович. — Запасные шпильки для колес есть?

Муджиб с размаху ударяет кулаком по кнопке гудка. Машина взвизгивает.

— Нету! Кто же мог знать, что они на такой скорости лопнут все разом!

Вот вам и приключение! Одни в пустыне. Далеко от жилья. Да только далеко ли?

— Смотрите, — говорю я, — черные палатки!

— Ура! — кричит Муджиб. — Бедуины!

Мы устремляемся к шатрам.

— Знаешь, Иванпэтрович, — смеется на ходу Муджиб, — хорошо, что я враг суеверий. А то я мог бы решить, что наше невезение из-за тебя. Ты же голубоглазый. Моя бабка всегда повторяла: «Не водись с голубоглазым да с редкозубым».

— Почему же тогда глаз на Ладони Фатымы голубой? — спрашивает Иван Петрович.

— Именно поэтому. На Востоке мало голубоглазых, как у вас, на Севере, не часто встретишь черные глаза. Поэтому взгляд голубых глаз считается у нас особенно пронзительным.

— А у нас есть поговорка: «Черный глаз — опасный», — осторожно замечает Иван Петрович.

— И в песнях поют, — подхватываю я, — про очи черные, жгучие и погубительные.

— У вас! — машет рукой Муджиб. — У вас это история, фольклор. У нас, к сожалению, суеверия еще живы. Почему засох виноградник? Не дала земля урожая? Сглазили! Почему заболел ребенок? Пал бык? Сглазили! На все один ответ. Разум подавлен чувством, и чувство это — страх.

Муджиб прибавляет шагу. Мы едва поспеваем за ним.

— Начинают пугать с детства, — продолжает он. — Ребенка повсюду подстерегают коварные джинны, шайтан, злые волосатые гули, оборотни и ведьмы… Мне было шесть месяцев, когда я заболел. Старики решили, что виноват дурной глаз. И меня, больного младенца, ночью принесли на кладбище и опустили в пустую могилу, приговаривая: «О смерть! Возьми своего сына и отдай нам нашего!» Как я после этого выжил, ума не приложу!

Палатки уже совсем близко. Их всего три. Вокруг ни души. Может быть, в них никого нет?

— Если я правильно понял, — говорит Иван Петрович, — голубой глаз на Ладони Фатымы должен особенно надежно предохранять от недоброго взгляда? По принципу «лечить подобное подобным»?

Полог одной из палаток отдергивается. Появляется невысокая фигурка в черном платье до пят. Мы направляемся к ней.

— Мир тебе, женщина! — приветствует бедуинку Муджиб. — Где мужчины твоего рода?

Бедуинка смело глядит на нас. Ее лицо открыто. В крыльях тонкого носа золотые блестки, на лбу и щеках темно-синие пятна татуировки.

— И вам мир, — отвечает она. — Скот и мужчины скоро вернутся. Простите, что мой брат не может встретить вас. Он лежит в палатке.

— Болен? На что жалуется? — профессионально спрашивает Муджиб.

Бедуинка цокает языком.

— Не знаю. Нога распухла.

— Я врач, — объясняет Муджиб. — Веди к брату.

Входим в шатер. Вся его обстановка состоит из деревянной колыбели-качалки, брезентового вьюка и большого медного котла. В глубине жилища на полосатом тюфяке лежит смуглый парнишка лет десяти. Его правая нога вытянута, под нее подложена подушка.

— Как тебя зовут, юноша? Как зовут твою сестру? — задает вопросы Муджиб, ощупывая больную ногу маленького бедуина.

Тот кривится от боли, но мужественно отвечает:

— Мое имя Салех, сестру зовут Хинд. Она замужем за сыном нашего дяди по отцу.

Муджиб закончил осмотр.

— Пустяки, обычный вывих, — сообщает он. И, обращаясь к Ивану Петровичу и ко мне, говорит вполголоса. — Держите Салеха покрепче.

Мгновение — и сильные руки Муджиба вправляют вывихнутую ногу. Салех вскрикивает, но тут же улыбается.

— Хинд, принеси-ка старую рубаху, какую не жалко! — приказывает Муджиб.

Мы рвем рубаху на полосы, Муджиб туго обматывает тряпками ногу мальчишки.

— Полежишь денек и будешь бегать лучше прежнего, — заключает Иван Петрович.

Брат и сестра благодарят врача и даже нас с Иваном Петровичем. Хинд пытается поцеловать руку Муджиба, но тот краснеет и отстраняется. Тогда, порывшись в ковровой сумке, Хинд просит:

— Примите этот подарок, на счастье!

И подает каждому из нас по голубой стеклянной бусине.

— Понятно! — восклицает Иван Петрович. — Талисман от сглаза.

Он снимает очки и, морща нос, начинает протирать стекла от пыли.

— А что, дети пустыни, не боитесь, что этот чужеземец на вас порчу наведет? — спрашивает Муджиб и делает страшную гримасу. Салех и Хинд смеются.

— Нет, — говорит Салех. — Я никого не боюсь. Ни джиннов, ни людей. Я мужчина!

А Хинд добавляет:

— Разве можно бояться доброго человека?

Иван Петрович смущен. Не зная, чем бы одарить хозяев, он достает свою блестящую ручку фирмы «Союз», протягивает ее Хинд.

— Иванпэтрович, зачем бедуинке стило? — шепчет Муджиб. — Она же неграмотная.

Но у Салеха отличный слух.

— Да, Хинд неграмотная, — с достоинством отвечает мальчик. — Зато я буду учиться и научу сестру.

Мы пьем горьковатый кофе с запахом имбиря. Слышится перезвон колокольцев. Подходит стадо овец и коз. Среди них коричневыми островами возвышаются верблюды. Салех знакомит нас с родными. Снова кофе, рукопожатия, степенная беседа. Кто-то куда-то уезжает на стареньком «джипе», привозят шпильки для колеса, и все наши затруднения чудесным образом разрешаются…

Через пять лет после этой поездки с Муджибом я долго стоял перед медной ладонью с бирюзовым глазом в одном из домов Бейрута. У комнаты не было потолка и двух стен. Их снесло бомбой. В провалах синело небо и клубилась белая пыль. Старый талисман не помог жителям дома. Эту беду руками не развести, именами не заклясть, и никакой ладонью от нее не заслониться.

Не так давно автомобильная мода принесла нам из Западной Европы древний ближневосточный символ. Теперь во многих легковых машинах болтается на заднем стекле растопыренная ладошка. Правда, за время пути она лишилась глаза. А я так и слышу восклицание нашего друга Муджиба:

— Если уж Ладонь Фатымы не всесильна, то от чего может упасти слепая резиновая пятерня?

Ладонь Фатымы и впрямь «диалектична», как выразился Муджиб: она охраняет, она и угрожает. В Северной Африке и в Передней Азии широко распространен магический жест — рука ладонью книзу с расставленными пальцами резко выбрасывается вперед, в лицо врагу. Смысл этого жеста объяснен персидским поэтом XV века Касемом Анваром, стихи которого востоковед А. Е. Крымский перевел на украинский язык, а я на русский:

Итак, древний символ связан с человеческими чувствами; недаром их, как и пальцев, пять. Вот почему, задумав эту книгу, я сразу же вспомнил о Ладони Фатымы. Пять пальцев — пять глав, речь в которых пойдет о бытовых поверьях Арабского Востока, во многом определяющих взгляд современных арабов на мир. Чтобы рассказать об этом, понадобилось прочитать не один десяток научных томов, написанных на разных языках, вспомнить звучные арабские стихи и лукавые сказки и оживить в памяти собственные впечатления о Сирии, Ливане, Египте и Южном Йемене, где мне, этнографу-арабисту, посчастливилось побывать.