Итак, голубая бусина на медной ладони стала поводом для разговора о бытовых поверьях арабов. Олицетворение пяти чувств, она побудила нас заглянуть за привычный фасад ислама, обратиться к глубинным истокам ближневосточных представлений о человеке. Насколько это удалось, судить вам.

Примером для меня были классические арабские авторы, умевшие соединять под одной обложкой множество историй, своих и чужих, с пользой и без скуки. Но всего охватить невозможно, ибо арабская культура неисчерпаема, как неисчерпаемы арабские предания. Чувства же в них обычно воплощают женщины: зрение — трагическая Зарка аль-Иамама, осязание — царская дочь ан-Надиза, обоняние — мекканка Маншим. Остается слух; здесь никто не сравнится с правдолюбцем Хурафой аль-Узри, слушавшим джиннов. А для вкуса не подберу ни героини, ни героя, но ведь жители пустынь не гурманы…

Арабская словесность — целый мир. Недаром письменность окружена там особым почтением, ее находка приписана легендарному родоначальнику арабов Исмаилу, а в буквах видится отражение четырех стихий — воздуха, огня, земли и воды. Этот литературный материк, плодами которого мы так щедро пользуемся, еще не открыт до конца. Белых пятен на нем куда больше, чем, скажем, на континенте античной словесности. Но арабиста-этнографа манит и другая почти нехоженая земля — живая повседневность, арабское «этнографическое поле».

Сейчас мое «поле» в Хадрамауте. Для того, чтобы изучать этот край, нужно, как выражаются ученые, попытаться учесть весь связанный с ним материал. Даже если в сухое понятие «материал» вдруг входит стихотворение Киплинга «Хадрамаутец». Оно показалось мне настолько интересным, что я перевел его и предлагаю вашему вниманию:

Что в сердце христианина? Где его разум? Чем взвешивает и мерит? Как может разом терпеть, хохотать, сражаться? Какие шайтаны против нас им движут? Для меня он — поганый. Нелеп он и громогласен — всюду заходит обутый, простоволосый. Речи заводит о наших семьях — о том, о чем не болтаем. Воистину мудрый Аллах не дал стыда им! Не так в пустыне. Один ко мне добрался, рыдая. За ним гнались. Его укрыть успел едва я. Не спрашивая, кого убил, дал чаю и рису почти как брату. Да только он — прислужник Иблису. В кургузом платье сын обезьян передо мною рассказ вел пальцами рук и ног и головою. Любой его ничтожный порыв — в глазах отражался, будто лягушка в грязной воде. Но я сдержался! Я молча бороду перебирал. Для тишины же его душонка была мелка. А смерть все ближе. Сказал я: «Это — уставшего речь», но он проспался и зачирикал вдруг мне в лицо. И засмеялся! Зачем зарезал я его? Чтоб смыть бесчестье. Кобылу Биджли дал ему со сбруей вместе. Снабдил козлятиной его, водой и хлебом. Когда ж он вышел из шатра, я вышел следом и вынул саблю. В свете звезд, хмелем налитый, шутить посмел он надо мной — и был убит он!

В английском подлиннике название стилизовано под арабское — «Хадрамаути», «хадрамаутец», хотя по-арабски житель Хадрамаута будет «хадрами» — не «хадрамаутец», а «хадрамиец». Поэт судил понаслышке, опираясь на свои индийские впечатления, а может быть, и на встречи с выходцами из Южной Аравии. Разумеется, таких «роковых хадрамаутцев» в наш век не встретишь, но сюжет жестокого романса, соединенный с голой реальностью репортажа и переданный порывистым ритмом прямой речи, сообщает стихотворению особую силу. Что же касается ошибок в поведении «чужеземца-христианина», то они изложены с этнографической точностью. Помнить их полезно любому, кто собирается посетить страны Арабского Востока.

Расхожие штампы искажают истину. Так вышло и со знаменитой киплинговской сентенцией: «О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут». Кто только не ссылался на эти слова из «Баллады о Востоке и Западе», навязывая поэту мысль о невозможности понимания между двумя культурами. Создается впечатление, что цитирующие не читали балладу дальше двух первых строчек, ведь уже в третьей утверждается: «Но нет Востока, и Запада нет…» — нет груза усвоенных с рождения предрассудков, когда лицом к лицу встречаются настоящие, уважающие друг друга люди. Наш диалог с Востоком продолжается, продолжается на равных, с глубоким взаимным интересом.

Но вернемся к голубой бусине. Надеюсь, что книга хоть в какой-то мере дала картину пестрой арабской жизни с ее цветом и звуком, осязательной вещественностью, вкусом и ароматом, заботами и надеждами. Ответы влекут за собой новые вопросы, и если это так, вам помогут другие книги — некоторые из них названы на следующих страницах. А сейчас — до свидания, ибо, как говорят арабы, многословный человек подобен ночному сборщику хвороста: его может укусить змея или ужалить скорпион.