Стать невозвращенцами?

Зимой восьмидесятого года мы с Зайцевым закончили спортивную карьеру, и, начиная с нового сезона, многие зарубежные федерации начали нас приглашать на показательные выступления. За всю осень у нас не выпало ни одной недели, чтобы мы куда-нибудь не ездили и где-нибудь не выступали. И вот после одного из выступлений к нам подошел Карло Фасси и сказал, что его попросили передать нам предложение от американского шоу. Фасси нам все расписал: сколько, как и за что. Эта встреча произошла в Лондоне. Действительно, контракт оказался такой, о каких мы до сих пор не слышали, во всяком случае, думали, что таких цифр в фигурном катании не бывает. Проблема возникла только одна — оставаться за рубежом. Тогда в западные шоу никого не выпускали, была попытка у Милы Пахомовой, которая хотела выступать в коллективе Толлера Крэнстона. Предложений советским чемпионам поступало множество, попытка договориться с властью на разрешение равнялась нулю. Единственные, кто у нас в свое время выступал на чемпионатах мира среди профессионалов, это Белоусова и Протопопов. В конце концов они и остались за рубежом.

В свое время мы пришли с предложением, что неплохо было бы создать концертно-спортивный коллектив, наподобие тех, что собирали для спортивных праздников и для всяческих съездов. Команда, где вместе фигуристы, гимнасты, акробаты, художественная гимнастика. Мы предложили создать такой коллектив, чтобы занять спортсменов, которые заканчивали выступать.

Мы видели в создании такой группы логичный переход от большого спорта к обычной жизни через спортивно-концертную деятельность. За некое время выступлений в нем человек успел бы адаптироваться к другим условиям жизни. Если он хотел учиться, то за это время мог получить образование. Потому что таких тренировок, какие были в спорте, уже не будет. Но нам Павлов сказал: «Девочки, вы опередили время, от меня это не зависит».

Однажды мы попали на показательные выступления, которые устроили на «Экспо-74». Выставка проходила в Америке, в Спокэне, у нас там был шикарный павильон. Американцы предложили российской делегации привезти в этот город советских фигуристов. У нас всего там было три или четыре выхода. И вдруг Валентин Сыч совершенно спокойно нам говорит: «Ребята, вы заслужили гонорар, вы приехали по коммерческой линии». Даже сочетание слов «коммерческая поездка» для нас в то время звучало странно.

У нас с Зайцевым даже мысль не возникала, что будет, если мы останемся на Западе, и как бы это прозвучало? Что было бы с моими родителями, представить невозможно. Что с ребенком, если мы невозвращенцы? Тем более у нас на глазах случилась вся история с Белоусовой и Протопоповым. Не могу сказать, что уж настолько успешно для них она развивалась. Хотя нам, в отличие от Белоусовой и Протопопова, предлагали огромный контракт. Все это происходило в самом начале восьмидесятых, и до конца десятилетия, когда стало можно делать все что хочешь, оставалось всего несколько лет. Но никто тогда будущего развития событий угадать не мог. Когда я уезжала в США в девяностом году, я никак не думала, что пройдет меньше двух лет — и я буду по телевизору смотреть, как спускается флаг страны и народ рушит памятник Дзержинскому!

Однажды известный канадский комментатор меня огорошил: Ира, тебе в СССР полагалось совершенно за другое ордена давать — ты ведь на протяжении многих лет каждый год по нескольку раз ездила на Запад и обратно, ты же видела, что мы нормальные люди, что мы нормально живем. Как же ты смогла столько раз сюда приезжать и возвращаться обратно?

Я ему рассказала, что когда я в первый раз вернулась из Штатов и делилась с родителями впечатлениями, мне папа сказал, что я занимаюсь американской пропагандой. Наша жизнь оставалась здесь — я уезжала, дверь закрывалась, и я попадала не в другую страну, в другую жизнь. Если жить с ненужными мыслями, такое было бы непереносимо.

У многих людей из-за перемещений с Востока на Запад и обратно психика страдала. Но я никак не предполагала такого конца страны. Я оказалась в шоке, наблюдая по телевидению в Калифорнии конец советской эпохи. Не знаю, как все это выглядело и чувствовалось здесь, но оттуда, совсем издалека, смотреть, как опускается флаг, который поднимался в честь моих побед, — это ощущалось, как катастрофа. Буквально за несколько недель до путча у меня умерла мама. Я уехала на два года, нормальный контракт, какие проблемы? Туда-сюда могу ездить. А тут всё вместе: и мама умерла, и обратно в страну въехать я не могла, потому что украли все документы, к тому же прямо на глазах исчезала страна, по паспорту которой я выезжала в Америку.

Документы у меня украли из машины. Точнее, украли сумку, в которой находились все документы. Я долго ездила по Америке с советскими водительскими правами. Но к ним необходим был хоть какой-то документ. Единственный документ, которым я обладала, — паспорт. Но после кражи следовала долгая процедура восстановления документов. Естественно, я сначала заявила в полицию. Наше консульство ждало пять недель, пока полиция не ответила, что они мой паспорт не нашли.

 

Развод с Зайцевым

Спортсмену всегда трудно заканчивать выступать, у каждого происходит своеобразная ломка. Но в паре завершать спортивную карьеру еще труднее. Два человека! Здесь возникает другая ситуация, трещина идет не только по работе, но и по личным отношениям. То, что прежде скрепляло пару, уже перестает быть цементирующим. То, что меня совершенно устраивало в Зайцеве, когда большая часть нашей жизни проходила на льду, стало раздражать, когда началась обычная жизнь, без тренировок, перегрузок и соревнований.

Саша стал работать в Спорткомитете. Естественно, как молодой и амбициозный сначала наполучал шишек. Тем не менее Павлов все-таки нам очень доверял и всех нас продвигал. И Сашу Горшкова, и Сашу Зайцева. Он понимал, что рано или поздно ребята с чиновничьей работой освоятся, зато с ними всегда будут считаться на международной арене. Это касалось не только фигуристов. Павлов опекал и теннисистку Олю Морозову, и биатлониста Сашу Тихонова. Неслучайно в тот период в Спорткомитете СССР работало много олимпийских чемпионов. Биатлонист Маматов, борец Колесов, конькобежка Скобликова. Сергей Павлович, придя в спорт, привел за собой поначалу людей из комсомола, но потом уже продвигал толковых и именитых спортсменов-звезд. Он был весьма дальновидным.

Но вполне естественно, что, научившись бороться на площадках, кортах и стадионах, мы не научились бороться с чиновниками в кабинетах. А эта борьба тоже требует специальной подготовки, времени и знаний. А амбиции у спортсменов остались чемпионские. Многое они начали делать по-своему, особенно те, кто больше других в спорте на себя брал, лидеры — они и наломали много дров. Не всем даже выдающимся спортсменам работа чиновника подходит, но и работа тренера тоже не каждому чемпиону показана. Однако у нас в фигурном катании просматривались хорошие тенденции в передаче опыта от известного тренера к его спортсмену. Потом этот спортсмен становится тренером, как, например, олимпийские чемпионы Наташа Линичук, Геннадий Карпоносов, Олег Васильев, Саша Жулин.

В том, что Зайцев не удержался в Спорткомитете, виноват он сам. Он там достаточно начудил, и Писеев его просто «съел», поскольку видел в нем опасного конкурента. Тогда я занялась трудоустройством бывшего мужа. Пошла к Петру Степановичу Богданову, возглавлявшему «Динамо», и Зайцева взяли на работу в «Динамо». В очередной раз подтвердилось, что мы очень разные люди. Зайцев, вероятно, посчитал, что у него сложный период жизни закончился и теперь можно не напрягаться. Сколько я с ним ни говорила о том, что пора одну дверь закрыть, открыть другую и начать жить заново, как это ни тяжело, — результат был нулевой. Сашу больше увлекала свалившаяся на него свобода, а я по отношению к нему, может быть, была слишком нетребовательной и допустила большую ошибку — дала ему максимум этой свободы.

Я увлеклась своим тренерством, мне было очень интересно оказаться в новом качестве на льду. Зайцев стал малоконтролируемым. Тут начались такие приключения, которые семью никак не укрепляют. И доброжелателей вокруг оказалось немало. Звонили, наушничали, рассказывали. Я считаю, даже если у мужчины возникают какие-то желания, надо их реализовывать так, чтобы они не стали достоянием многих, а в первую очередь того, с кем ты не собираешься разводить мосты. Зайцев и в страшном сне не мог себе представить, что в какой-то момент я взбрыкну и не захочу больше тянуть семейную лямку. В спорте я ее тянула, не отвлекаясь и не особо задумываясь. Позже я тоже не сильно заморачивалась, поскольку мною двигало то, что я занималась интересным делом. Но наступил такой момент, когда я сказала, что всё, Боливар не выдержит двоих.

Мы расставались через суд, не все оказалось просто, но как-то хватило ума не оглашать наши скандалы. Да и желтой прессы тогда еще не существовало. Суда избежать мы не могли, раз есть общий ребенок. В течение нескольких месяцев я прилетала со сборов на суд, куда Зайцев, естественно, не являлся. Пару раз я оставляла своих ребят на Сережу Шахрая. Никто этого не знал. Я втихаря прилетала в Москву, потому что за то, что я уехала со сборов, мне могло здорово влететь. Сидела в суде, он не появлялся, суд переносился на другую дату. Только после очередного, по-моему, третьего раза, когда его привели, суд смог вынести решение. К тому времени у меня сложились серьезные отношения с бизнесменом Леонидом Миньковским и я уже была беременна Аленкой. Она родилась 30 января 1986 года.

Имущество мы в суде не делили. Я с Зайцевым села разбираться, рассказала, как я вижу ситуацию, и мы четко договорились. Грязи мы избежали, я ему сказала: «Я тебе отдаю дачу, она мне не нужна». Таких дур, как я, все же мало. Отдала обе машины и сказала, что помогу получить квартиру в кооперативе, и помогла, слово свое не нарушила. Половину мебели Саша увез на дачу, но потом вдруг еще потребовал бриллианты и начал ковры тащить из квартиры. Черт его знает, может, мне в этот момент было так хорошо, что я не сильно сопротивлялась. К тому же я понимала, что он обиженная сторона. Дача действительно мне никогда даром была не нужна. Шура пытался строить какие-то козни. Но гадости получились мелкие, скорее болезненные уколы.

Самый сложный для нас вопрос — это, конечно, сын Сашка, тогда еще совсем маленький. Он остался у меня, но Зайцев его, естественно, брал к себе. До тех пор, пока ребенок не стал мне объяснять, что я жидовская подстилка, а Миньковскому его жидовскую морду надо бить каждый день. Крал он у меня Сашку несколько раз, однажды доведя меня до истерики. Я тогда позвонила Петру Степановичу Богданову, кричу: «Зайцев увез Сашку на дина-мов-ские сборы!» Он говорит: «Ира, ну что ты хочешь, чтобы мы вызвали милицию и чтобы с ее помощью ребенка вернули? Какой толк из этого будет, кроме того, что ребенка заставим страдать?» Я тогда первый раз в жизни выла как зверь, металась по квартире и била посуду. Меня разлучили с сыном на два с половиной месяца. Сперва Зайцев его увез, потом я должна была уехать. Через два с половиной месяца мне вернули ребенка одетым точно так же, как перед отъездом, — в школьную форму. Он, конечно, бедный, трясся и ждал: что я сейчас с ним буду делать?

Однажды чем-то меня Шурик в очередной раз довел, и я, уходя, ему сказала: «Сиди в углу, пока я не вернусь». Уже и Зайцев его из этого угла пытался вытащить, и мама моя, и дед. Он сидел, рыдал и говорил: «Мама придет, будет еще хуже».

 

В ожидании перемен

После рождения второго ребенка мои жизненные планы сильно поменялись. Работать, как раньше, я теперь не могла. Я же как молодой тренер большую часть времени проводила на сборах, вдали от Москвы. Меня саму такое положение вещей не устраивало, все же двое детей. Причем младшая еще младенец, а старший должен идти в школу. Я пришла к руководству с объяснением, что мне придется поменять не только график, но и форму работы.

Но когда я все это изложила господину Тихомирову, который в это время возглавлял московское «Динамо», мне, правда, в мягкой форме, было сказано, что, во-первых, нечего было гулять и бывшего мужа обижать. А во-вторых, оказывается, мне лучше посидеть дома, иначе я не испытаю никаких материнских чувств. Тогда я прямо спросила: кому мне тогда передать группу? Получила уклончивый ответ: мол, у нас тренерский коллектив в «Динамо» очень хороший. Я говорю: хороший-то он, конечно, хороший, но кому конкретно, Кудрявцеву? В ответ непонятная реакция: при чем тут Кудрявцев? Пришлось напомнить, что Кудрявцев заслуженного тренера получил именно за парное катание и что недавно в «Динамо» и Зайцева взяли. Тут мне было сказано, что Зайцев еще не тренер, а вообще не пойми что. Хорошо, говорю, не спорю, пусть Зайцев еще не тренер, но, по крайней мере, он двукратный олимпийский чемпион в парном катании. Нет, сказали, скорее всего передадим ваших учеников Елене Анатольевне. Группа Чайковской на тот момент, мягко говоря, почти зачахла.

Мне стало ясно, что за моей спиной уже проделана определенная работа. Тогда я прямо из кабинета Тихомирова заехала к Чайковской, она жила рядом с «Динамо». «Елена Анатольевна, хочу с вами поговорить о том, как передать вам группу». Реакция у нее на мои слова была такая: «Чего же ты так сразу и сдалась?» Что для меня было лишним доказательством, что эта тема уже обсуждалась и муссировалась. И со спортсменами моими тоже поработали, пока я лежала в больнице и отходила от наркозов. Но вся группа переходить к Чайковской не пожелала. Марат с Вероникой со спортом закончили и ушли к Тарасовой в ледовый театр. Лиханский с Беккер тоже закрыли для себя каток, они посчитали, что им нужно серьезно учиться в институте.

Я почти год ничего не делала, а потом Ирина Абсалямова пригласила меня поработать в институт физкультуры. Она мне сказала: «Ну что ты без дела сидишь, лучше походи на кафедру». В институте физкультуры с кафедрой фигурного катания дело обстояло очень непросто, поскольку ее хотели закрыть. Там я проработала несколько лет так называемым почасовиком.

Непонятно почему, но Спорткомитет, где теперь командовал Марат Грамов, и отдел фигурного катания не давали разрешения на то, чтобы Роднину взяли на ставку преподавателя. Наверное, я года два как вела в институте занятия, когда ректор Игуменов меня встретил и спросил: «Ирина, сколько же можно учиться?» Я отвечаю: «Да я не учусь, я у вас преподаю». После этого я оказалась на ставке преподавателя. Такая работа меня вполне устраивала. Занята я была два-три дня в неделю по нескольку часов.

Я не выясняла, почему мне не давали войти в штат института, меня это не сильно волновало. Меня устраивало то, что я не прикована к дому, что у меня есть лекции, студенты, зачеты.

В это же время я начала и судить соревнования. Причем с моей судейской карьерой тоже возникла целая история. Когда я заканчивала Институт физической культуры, то автоматически получила квалификацию «судья республиканской категории». И вот я попросила, чтобы мне разрешили судить юниорский чемпионат Советского Союза. Ответ не заставил себя ждать, и из него я узнала, что ни уровня, ни знаний у меня нет.

Даже здесь, где, казалось бы, делить нечего, мне пришлось проявить характер. Я позвонила Писееву, причем я ничего не знала о его романе с Шахновской, вскоре ставшей его женой. Он мне говорит: «Чемпионат Советского Союза — это очень высокий уровень, а у тебя только республиканская категория». Я говорю: «Хорошо, согласна, у меня республиканская категория, но я же вижу, что, например, в танцах какая-то дама по фамилии Шахновская сидит за судейским столиком, но у нее, насколько мне известно, тоже республиканская категория». Писеев ответил, что у Шахновской большой опыт, она давно судит. Я говорю: «Согласна, Валентин Николаевич, но тогда возьмите, пожалуйста, положение о судействе. Откройте последнюю страничку и прочтите примечание. А в примечании написано: исключение составляют чемпионы мира и Олимпийских игр». Блефовала я стопроцентно, положения не читала, но знала, что подобные пометочки в нем всегда были.

Разговор этот состоялся утром, в четыре часа отходил поезд в Днепропетровск с участниками соревнований. В общем, на поезд я успела. Потом я судила еще один чемпионат СССР. Причем оба раза Валентин Николаевич просил меня написать объяснение по поводу моих оценок. Думаю, таких подробных отчетов он не получал ни от одного судьи за все годы, что провел в фигурном катании.

У меня было свое видение и свой взгляд на то, как и за что оценивается элемент в парном катании. Тем более что трактовка оценки в те годы была еще достаточно вольной, далеко не такой, как сейчас. И если ты принадлежал к людям, которые называются специалистами, ты мог доказать правильность любой своей оценки и не нарваться на наказания от судейской коллегии.

За пару месяцев до отъезда в Америку, о котором я еще не подозревала, я баллотировалась на должность председателя Федерации фигурного катания города Москвы. Получилось очень смешно. Меня буквально все голосовавшие из бюллетеней якобы повычеркивали. С того дня я себе сказала: родное фигурное катание ни под каким видом никогда ко мне отношения иметь не будет. Общественность явно была шокирована, люди вставали, возмущались: не может быть, чтобы за Роднину отдали всего восемь голосов! Начали выяснять на выходе, кто за меня голосовал. Оказалось — больше половины. Но всяческое сопротивление было подавлено, и, наверное, это была самая большая победа Валентина Николаевича Писеева надо мной.

Я подвела итог — тренером не сложилось, в общественное движение меня тоже не пускают. Работать и дальше преподавателем? Вопрос о материальной обеспеченности меня не волновал, муж зарабатывал хорошо. Но двери в фигурном катании передо мной начали закрываться одна за другой. И это при этом, что я для этого вида спорта что-то да сделала!

Платные группы фигурного катания в Москве существовали давно, но мы первыми устроили фестиваль таких групп. Сейчас фестиваль превратился в турнир, которому двадцать лет! Тогда я первый раз за рубежом увидела новое в своем вековом виде спорта — синхронные линии, и привезла их правила в институт. На кафедре фигурного катания мы создали первую группу в новой дисциплине и отправили ее на соревнования. В Европе проводится масса соревнований детских балетных групп. Дело это, конечно, было нужным, но вот и все, чем я занималась в отечественном фигурном катании. От важных вопросов меня отстранили. Точнее, не допускали к ним.

 

Американский контракт

Как нами было принято решение об отъезде? Шел восемьдесят девятый год. У меня дома собирались Гарик Каспаров, Слава Фетисов и Андрей Чесноков. Мы, как подпольщики на явочной квартире, стали участниками небольшого заговора против правил, которыми руководствовались советские спортивные чиновники. В то время писатель Альберт Лиханов организовал Детский фонд имени Ленина, а мы при этом фонде открыли отделение «Спортсмены — детям». Когда возникла тупиковая ситуация с выездом Славы и других ребят из их знаменитой пятерки в НХЛ, то мы решили через фонд сделать всем хоккеистам необходимые выездные документы. Но Ларионов, Крутов и Макаров испугались и оформляли свой выезд через структуру Госкомспорта — Совинтерспорт. В советские времена человек не мог выехать за границу без разрешения государства. Конечно, в конце восьмидесятых оформление паспорта и разрешительного штампа значительно упростилось, тем не менее необходимо было получать документы в организации, которая имеет на это право.

Гремела перестройка. Времена наступили странные, уже не совсем советские, но еще и не совсем свободные. У Миньковского начал быстро развиваться самостоятельный бизнес. Один из первых кооперативов широкого профиля возглавлял его дядя, а ему досталось одно из направлений. Но к ним вдруг стали наведываться люди из КГБ, интересоваться бизнесом. Вопросы были интересные: почему в бизнесе представители только одной национальности, почему кооператив так быстро встал на ноги? Что тут скрывать, семья Миньковских от этих визитов заволновалась.

Присутствовал в то время еще один немаловажный аспект общественной жизни — это общество «Память». Сейчас оно бы выглядело несерьезным объединением националистов-маргиналов, но для нас, советских людей, это движение казалось чудовищным и страшным. Я очень хорошо помню: февраль, у Сашки день рождения, в этот день мимо нашего дома шли колонны общества «Память». А у нас, поскольку дом, где мы жили, построили для высших чинов Генштаба, в подъезде дежурили офицер и два курсанта. Было очень неспокойное, безумно тревожное время. На двадцать третье февраля предполагалась громадная манифестация. Нас просили по возможности уехать из города и эти дни провести где-нибудь на даче. Наш район оказался в центре событий: демонстранты собирались у метро «Кропоткинская», тогда еще не восстановили храм Христа Спасителя, улицы были достаточно свободные, и продвижение к центру, к Кремлю, выглядело вполне доступным. Хотелось уехать куда-нибудь подальше, чем на дачу.

Менеджер, который работал с Каспаровым, англичанин Эндрю Пейдж, дружил с фигуристом, чемпионом мира и Олимпийских игр Робином Казинсом. Эндрю и устроил так, что в итоге мы получили приглашение от Казинса. До Робина предложения на работу у меня были из Италии и Германии. Я склонялась к Германии, потому что немецкий язык был мне знаком, я же в немецкой спецшколе училась. А английского я не знала. Зато по-немецки благодаря спецшколе, хотя я ее не закончила, могла объясняться. Станислав Алексеевич Жук мне, когда я к нему попала, четко объяснил, что если спорт мешает школе, нужно бросать школу.

В общем, начали возникать самые разные предложения. И однажды, когда Эндрю связался с Робином, тот через какое-то время перезвонил по поводу работы в новом американском международном центре. Мы даже получили факс прямо с борта самолета от хозяина этого Центра. Мой будущий босс первый раз связался со мной с небес. В конце концов я подписала договор с американцами. Подписала, уверенная на сто процентов, что меня не выпустят. Я даже не вчитывалась, что написано в договоре. Тем более английского я не знала, читал договор Миньковский. Он сказал, что это соглашение ни к чему меня не обязывает, но в то же время дает некие преимущества. Тем более если учесть, что в фигурном катании вообще тренерских контрактов не существует. Есть контракт с фигуристом, а не со школой или клубом. Это устроили только для того, чтобы облегчить мне вопрос с отъездом. И, как ни странно, сработало.

Когда мой отъезд приобрел реальные очертания, Зайцев заявил, что сына он в Америку не отпустит. Он не сомневался, что я уезжаю навсегда, а по закону я не могла взять с собой Сашку, не получив от него как от отца разрешения. Но так как я выезжала по контракту, то есть на работу, то в этом варианте его мнение не имело значения.

Я подписала контракт в конце декабря восемьдесят девятого. А первого марта мне позвонили из Министерства иностранных дел и сказали: ваши документы готовы. Я удивилась такой скорости, но потом выяснилось — хозяин Центра, где мне предстояло работать, мистер Пробст, был еще школьным, а потом и институтским товарищем президента Форда. И через своих людей в правительстве или в сенате он очень быстро мне оформил не просто визу, а рабочую визу. После его вмешательства бюрократы двух министерств засуетились и быстро решили все формальности. Мы летели в Центр через Нью-Йорк. Именно там проходили американскую границу, потому что тогда не было прямого рейса из Москвы в Лос-Анджелес.

В Министерстве иностранных дел СССР, когда я получала свои документы, чиновники откровенно смеялись. Их развлекало то, что мой муж выезжал как член семьи. Рабочая виза была только у меня. Дети и муж приглашались в Штаты как члены семьи.

Перед отъездом я позвонила юристу, который занимался нашими документами, спросила: куда мы попадем, какие вещи мне брать? Спрашиваю: какая погода? Она отвечает: там, в горах, куда вы едете, так же, как у вас в Москве. Я ей не верю: как же так, мы в Калифорнию отправляемся? Она: это горы, высоко над уровнем моря. Я даже толком не знала, куда еду, где мы будем жить. Дальше она сообщает: дом сняли, он вас ждет, все нормально, возьмите только личные вещи, все остальное есть здесь.

В США на паспортном контроле меня спрашивают: мадам, чем вы занимаетесь? Я какие-то слова по-английски из памяти вытащила и ответила, что мадам занимается фигурным катанием. Мне говорят: не может быть, ведь у вас виза «Q». Я спрашиваю: а что это значит? Объясняют: «кюва» дается только тем, кто занимается физикой, математикой и космосом. Я, прямо скажу, возгордилась. Я для Америки оказалась специалистом на уровне профессора физики или математики, но, честно говоря, это был первый раз, когда я узнала хоть какую-то оценку, какие мы специалисты или каких специалистов в спорте наша страна готовила. Виза «Q» давала мне право на проживание безо всякого временного ограничения, надо было только подписать документы, и я сразу же получала грин-карту.

Когда мы в Шереметьеве проходили границу, и уже заканчивалась проверка наших документов, вдруг появился начальник смены. Я еще не знаю точно кто, но явно начальник, и в глазах у него написано, что сейчас мне станет тошно. Я не преувеличиваю, у меня сильно развита интуиция. Я понимаю, сейчас начнут выворачивать наши чемоданы, такая показательная субботняя порка. Он явно шел с этой целью. Я себе позволила вольность, может быть первый раз при пересечении родной границы. Я взяла с собой все свои медали: с чемпионатов мира, Европы, Олимпийских игр. Я считала — это мое достояние. Медали и квартира — вот что было у меня тогда самое ценное. Жду: что сейчас будет? Нас провожали друзья: Лена Черкасская и ее муж театральный режиссер Леня Трушкин. Но тут появляется телевидение, начали нас снимать, я даю интервью. Наверное, это таможенника остановило, и нас быстро пропустили.

Телевидения я никак не ожидала. Я сказала корреспондентам, что еду по рабочей визе, что мне интересно посмотреть, как в Америке работают тренеры в специализированном центре, изучить их опыт, что вполне закономерно: американская школа фигурного катания — одна из сильнейших в мире. Сообщила, что у меня контракт на два года. Я ни на грамм не лукавила, все так и было: и в моих мыслях, и в моих планах, и прежде всего в контракте.

В Нью-Йорке мы несколько часов ждали рейса на Лос-Анджелес. Дети пребывали в совершеннейшем экстазе. Аленка все время у меня спрашивала: ну где тут Америка, где Америка? Я ей говорю: мы уже в Америке. Прилетели в Лос-Анджелес, меня там встречала хорошая приятельница, журналист из Финляндии, причем не спортивный, а политический журналист. Она в это время жила в Лос-Анджелесе. Встречали представители Центра, где мне предстояло работать. Нас погрузили в микроавтобус, и мы поехали в горы. И не на два года, как я думала, а на десять лет.

 

Гора, озеро, каток

Мы едем, едем, едем, я понимаю, что мы уже далеко от Лос-Анджелеса. И тут мы стали подниматься в горы. Стоял март. Мне еще предстояло узнать, что здесь это самый плохой месяц в году. То, во что мы погрузились, не назовешь даже туманом. Мы буквально пробивались через непроницаемое облако. Причем в этот момент вся моя семья спала, одна я бодрствовала и, естественно, водитель. Я с ужасом смотрела на сплошную мглу. Зная, что предчувствие меня еще никогда не подводило, я с тоской подумала: куда я еду? И в первый раз закралась мысль, что я крепко промахнулась.

Радости ноль. Передо мной стена из серой ваты, петляющая горная дорога, мы, как я понимаю, далеко от города, а я по натуре абсолютно городской житель. Полная неизвестность. И тут я почему-то вспомнила Высоцкого, но не «Лучше гор могут быть только горы…», а: «Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг…» Потом, когда мне особенно было нерадостно, я не раз вспоминала эти слова. Особенно когда у меня наступили плохие времена с Миньковским. Когда началось мое бесконечное движение с горы в гору, с горы в гору, я каждый раз вспоминала эту песню. Усидеть в нашей деревушке в то время я не могла. Как выдавалась свободная минута, я из нее пулей летела вниз, в город, к людям, даже не так, просто к океану, лишь бы съехать с этой горы. Для меня она стала на несколько лет клеткой, причем далеко не золотой.

Но ту первую минуту знакомства с горой я очень хорошо запомнила. Дороги почти не видно. Я не понимаю, как и по каким ориентирам наш водитель едет вперед сквозь непроглядную тучу. Наконец мы подъехали к дому, внесли спящих детей, разложились, легли сами. А когда утром проснулись, все вокруг утопало в снегу. Пришли нас поприветствовать сотрудники Центра, потому что хозяин уехал на чемпионат мира. Мне сказали: обживайтесь, осваивайтесь, посмотрите, что вокруг, у вас есть несколько дней и нет никаких дел, пока хозяин не приедет. Мы начали осваиваться в Америке.

У нас первые дни машины не было. И мы буквально из окна Америку разглядывали. Когда мы первый раз услышали по телевидению, что идет большой шторм, мы так потом хохотали, потому что «большой шторм» означал всего лишь снег. По нашим понятиям, просто падает снег, для них это — шторм. Снег шел несколько дней, и у нас на балконе выросла гора метра в полтора.

Наконец я встретилась с хозяином Центра мистером Пробстом.

Этот человек входит в число тех нескольких людей, о которых я могу сказать: в моей жизни они изменили очень многое. Каждый из них стал для меня неким ориентиром. В первую очередь, это Станислав Алексеевич Жук. Второй в этом списке, конечно, Сергей Павлович Павлов. Следующие — Петр Степанович Богданов и Уолтер Пробст. Все четверо многому меня научили и как могли предостерегли от некоторых неправильных шагов в жизни. И даже когда я их не слушала, то, что они мне говорили, потом оказывалось совершеннейшей правдой. Может, не случайно все они были мужчинами, которые во многом меня оберегали. Чего я не могу сказать ни о ком больше, с кем меня сводила жизнь. Потому что по большому счету меня мало кто оберегал, кроме этих людей. Я не говорю о родителях, потому что родные люди — это совершенно другое.

Я хочу назвать имена еще двух мужчин, хотя они стоят несколько в стороне: Фрэнк Кэрол и Карло Фасси — два великих тренера. Я работала с ними на одном катке, и они многому меня научили. Как ни странно, прежде всего фигурному катанию. Как его понимают в Америке, как его понимают в мире. Научили, как профессионально работать, научили профессиональным взаимоотношениям между тренерами, между тренером и спортсменом, между тренером и клубом или администрацией катка. Этого мы дома не проходили. У нас все было построено на другом уровне. Научили меня понятию профессиональной этики, отношениям тренеров и спортсменов — это вообще из области фантастики. Мы еще очень далеко от этих понятий. Так что Фрэнк и Карло, честно говоря, просто научили меня, как полагается работать. Причем как учили? Если я сама не спрошу, ничего не подскажут. Там никакие знания просто так, бесплатно, не раздаются.

Кстати сказать, Жук по этому поводу говорил то же самое. Именно он был первым, кто объяснил, что есть какие-то вещи, которые ни за одну тренировку, даже за неделю, спортсмен никогда не выучит. Я могу совершенно спокойно эти тайны понемногу раскрывать, зная, что изучение данного элемента — длительный процесс. Оно берется не мозгами, а рефлексом, твое тело должно привыкнуть к новым движениям. Поэтому какие-то элементы можно совершенно откровенно показывать, зная эти премудрости. Иными словами, есть какие-то секреты в работе, которые я совершенно спокойно могла открыть спортсмену, но ни в коем случае не должна показать тренеру. И наоборот, существуют темы, по которым я совершенно откровенно могу разговаривать с тренером, но бестолку их обсуждать со спортсменом. Это и есть те профессиональные нюансы, которые у нас пока не зародились. Взаимоотношения не те.

Неправильно думать, что если б наш спорт стал профессиональным, то и взаимоотношения между людьми в нем тоже перешли на профессиональный уровень. Спорт у нас давно профессиональный. Уже с шестидесятых-семидесятых годов, то есть с советских времен, мы работали довольно профессионально, другое дело, что отношения в обществе остались еще советскими. Дело не в фигурном катании, общество целиком пока не готово к таким «производственным отношениям». Особенно в конкурентной среде. Поэтому у нас и бизнес так своеобразно строится. Многолетняя дружба людей рушилась, семьи рушились, и только потому, что у нас не существовало такого понятия, как профессиональная этика, то есть профессиональное отношение к труду и к коллективу.

Район, куда мы попали на временное жительство, оказался фантастическим по красоте. Прежде всего, искусственное озеро, созданное с помощью естественных источников, они его наполнили водой из родников. Чистейшая, прозрачная и очень холодная вода. Ему чуть более ста лет, называется оно Лейк-Аэрохетт, то есть озеро Наконечник стрелы. Мне рассказывали, что когда-то берега озера облюбовали итальянские мафиози. Потому что эта местность — недалеко от границы с Мексикой, а Калифорния — штат, где в начале века запретили алкоголь, табак и проституцию, последняя под запретом до сих пор. Дорога из Лос-Анджелеса доходила только до озера, любое дальнейшее передвижение — только по воде, на лодке или катере. Поэтому если появлялась полиция, то успевали всё убрать, уничтожить, спрятать. Таких историй о нашем озере — множество.

Озеро не только красивое, но и удивительное своим местоположением, потому что это южная часть Калифорнии. В общем, там три озера. Лейк-Аэрохетт, Биг-Бэр и Лейк-Грегори. Они между собой не связаны, и вот еще что удивительно: Лейк-Аэрохетт — одна природа, но отъехали от него, и через двадцать-тридцать минут Биг-Бэр — абсолютно наша Карелия. Кстати, на его берегу поселилось очень много выходцев из еще царской России, эмигрантов первой волны. Там валуны, сосны, ели. Там хорошая рыбалка и есть горнолыжные спуски.

Наше озеро — это дорогое место, поскольку достаточно известное, вода самая чистая — и, как следствие, самые большие ограничения и запреты. Например, лодку не каждый может спустить на воду, рыбу могут ловить только те, кто проживает на наших берегах. А в озере водится очень много рыбы, Сашка ее ловил до дури. Ловил — отпускал, ловил — отпускал. Уже невозможно мне ее было жарить. Пару раз приходили инспекторы, проверяли, правильно ли мы живем. Местные жители садились на катер и ехали в единственный в округе «Макдоналдс». При том, что вокруг озера туда значительно быстрее можно было проехать. Но на катере имеют право передвигаться только те, кто живет в «коммюнити», у кого есть свой причал. А один только причал стоит от тридцати тысяч долларов. Я, конечно, могу его кому-то сдать в аренду, но надо долго регистрировать бумаги, и сделать это довольно сложно. В общем, такая система, чтобы чужих не допускать до берега.

Там шла совершенно особенная летняя жизнь. Городок, где все хорошо друг друга знают, потому что один банк, одна почта, всего два места, где можно выпить хороший кофе. Одна начальная школа, одна средняя и одна хай-скул. Неподалеку, на Лэйк-Грегори, тоже есть начальная школа. И на Биг-Бэр есть еще одна хай-скул. Число жителей не постоянное, потому что многие используют свои дома только летом или в зимние отпуска, то есть в курортное время. Дома обычно на пять, а то и восемь спален. Деться особенно некуда, и в субботу-воскресенье у меня дома иногда ребят восемнадцать ночевали. Все приходят с подушками и спальными мешками. Или Сашкины друзья, или Аленкины школьные подружки. В следующие субботу-воскресенье мои точно так же с подушками и мешками перебираются к друзьям.

Что нас, родителей, вполне устраивало? Я в какие-то уик-энды, которые у меня были заняты соревнованиями в других городах, своих детей рассылала по соседям. Саша занимался хоккеем, там все было по графику. Родители заранее составляли расписание, кто на какие соревнования возит детей. Я сразу оговаривала себе такие условия: до конца марта, даже до начала апреля я — человек занятой. Но с апреля и до конца июня, поскольку учебный год еще длится, мне полагалось возить детскую хоккейную команду. Что ж, до апреля моего Сашку другие родители возили на турниры. Потом наступала моя очередь. То же самое происходило и с Аленой, когда она решила заниматься волейболом. Из ее школы я получала график своих дежурств.

Так как турниры идут не один час, мне полагалось всем детям подготовить обеды. Когда я в первый раз собиралась в поездку, я дочку спрашиваю: Алена, кто что любит? Я хотела каждому ребенку подготовить индивидуальный пакет с едой. Она мне в ответ: мама, что ты придумываешь? Обычно все идут в «Макдоналдс», и мамы покупают биг-маки и колу. Но я такая подорванная мамаша из-за того, что редко своих детей вижу, поэтому в каждый пакет положила и яблоки, и черешню, и какие-то булочки-пирожные. В общем, после этого все дети стали у Алены спрашивать: когда в следующий раз твоя мама дежурит?

По окончании Сашкиного хоккейного сезона устраивался «банкет». Вот что значит «коммюнити», где все друг друга знают! В Лейк-Аэрохетт у нас для торжеств имелось специальное помещение. Мы заказываем заранее день, но не платим, только сообщаем, что мы хотим отметить конец сезона у наших детей. Родители расписывают между собой, кто за что отвечает, то есть кто какую еду принесет. От меня всегда требовали, как они говорили, русские салаты: винегрет и оливье.

Все то же самое повторялось и с Аленкиной танцевальной школой, и с ее волейбольной командой. В этом весь смысл «коммюнити», где с детьми проводят достаточно много времени.

Больше всего в Америке меня поразило отношение в школе к детям. Я первый раз с Сашей пришла в его школу на мероприятие, напоминающее родительское собрание или день открытых дверей. Я с сыном ходила по всем учителям, которые ему преподают различные предметы. Еще и языка английского у меня почти не было, но я уже кое-что понимала. К первому преподавателю подошла, он рассказывает, как счастлив, что Саша учится в этой школе. Ну, думаю, ладно, наверное, я чего-то не поняла. Да и предмет был какой-то простой. Но хожу от одного учителя к другому, и каждый рассказывает, какое огромное удовольствие доставляют ему занятия с моим ребенком.

В Москве каждый день у нас начинался со скандала. Со второго класса я перестала с ним делать уроки. Я наняла чуть ли не по каждому предмету ему преподавателей, которые раз или два в неделю с ним проходили заново все, что он благополучно прослушивал в школе, и помогали ему готовить домашние задания. А тут мне каждый сообщает, какое огромное для него удовольствие работать с моим сыном, какое счастье, что он учится в этом классе. Я решила, что сошла с ума. Мы прилетели в начале марта, он только к середине месяца пошел в школу, а «день открытых дверей» проходил в середине июня, когда они заканчивают учебный год.

Нас пригласили к директору, и он сообщил, что наш ребенок будет нормально аттестован. К нему нет никаких претензий. Но дам вам, говорит он, личный совет и как преподавателя, и как родителя: хорошо бы, чтобы Алекс еще раз пошел в шестой класс, так как с седьмого начинается много новых сложных предметов, и языка ему будет не хватать. И тогда он начнет отставать по физике, математике, другим точным наукам. И Саша второй раз пошел в шестой класс.

Но не только этот доверительный разговор — самые различные формы работы с детьми сильно отличались от нашей школы. До восьмого класса, если родителей приглашают в школу, разговаривают с ними только в присутствии ребенка. А с девятого разговаривают уже с ребенком, но в присутствии родителей. В четырнадцать-пятнадцать лет он уже самостоятельная личность. Никаких криков, никаких унижений. Впрочем, существует совершенно четкая система поощрений и наказаний.

Самый наглядный пример: мой ребенок так запустил мячик, что разбил стекло. Меня, естественно, пригласили в школу, объявив, что вставить новое стекло стоит столько-то. Я тут же выписала чек. Но так как он при этом еще с кем-то подрался, то следующие три дня ребенок мой может пользоваться автобусом только в одну сторону. Тот его привозит в школу, а после занятий Саша к автобусу не идет. Он должен два часа выполнять какую-то работу в школе, что-то чистить, где-то убирать. Получается, что через два часа после окончания занятий за ним в школу должна ехать я. Но за то время, что у меня уходит на доставку его домой, я теряю как минимум два-три урока. Урок — двадцать минут. Урок — сорок долларов. Прошло две недели, Саша меня попросил, чтобы я купила ему какую-то ерунду, и пришлось ему объявить: «Саша, я за три дня потеряла двести пятьдесят долларов. Это раза в два больше, чем ты у меня сейчас просишь». Вот и всё. И никаких указаний, криков, махания пальчиком — ничего. Экономический стимул.

Я ему ничего не говорила: ах ты, такой-сякой. Я, скрипя зубами, молча оставляла свою работу, ехала за ним, забирала его, привозила домой. Но вот подвернулся удобный момент, я ему популярно все это объяснила. Он не может рассчитывать на подарок, потому что эти деньги я благодаря ему как раз и недополучила. Он сделал для себя вывод.

 

Центр Уолтера Пробста

Когда появилась машина, я Эдику, брату мужа, предложила: давай посмотрим, где мой каток. В первую неделю из дому выйти действительно было невозможно, снега было по колено. Мы подъехали к Центру. Я даже не вошла вовнутрь. Я смотрела в его прозрачные окна во всю стену. Внутри растут деревья. Он оказался небольшим, но очень уютным. Пока я в окно смотрела, конечно, меня заметили и обратили внимание, что я не захотела войти.

Второй раз я к Центру подъехала, когда Фрэнк Кэрол (он был старшим тренером) и Робин Казинс вернулись с чемпионата мира. Тогда я впервые переступила порог Центра, где мне предстояло работать не два года, как я думала, а десять лет. Я с каждым поздоровалась. Эдик переводил. Я спросила, к какому времени должна приходить на работу. Это у Фрэнка вызвало сильное удивление. Он отвечает: в любое время. У нас же на катке расписание парного, одиночного катания и танцев составлялось до минуты. Причем на тренировку другого тренера приходить нельзя.

Две недели до приезда Кэрола и Робина у нас были потрачены на натурализацию. Нам открыли счета в банке, всем этим занимался исполнительный директор Центра. Помогли записать Сашку в школу, а Аленке подыскали детский сад. Алена, естественно, ни слова по-английски, какой язык в четыре года. Муж вроде бы понимал, но не говорил. Мы держались на Эдике. Зато Сашке оказалось легче, чем кому-либо из нас. Сашка учился в английской спецшколе. Мы выяснили, что оказались в небольшом «коммюнити», познакомились с соседями.

Сашку мы все дружно проводили, посадили в школьный автобус. Он поехал вместе с соседским мальчиком-индусом, который жил рядом. Эдик ему говорит: если что, ты ему помоги, он английский не знает. Через несколько часов мы Сашку встречали, и этот мальчик мне говорит: ну с английским у него более или менее нормально, а вот с таблицей умножения гораздо хуже. Это сообщение вызвало приступ смеха, потому что буквально до дня отъезда Сашка в своем четвертом классе ее изучал. Сколько мы Сашке денег давали, чтобы он ее выучил! Каждый, кто с ним занимался, запоминал эту таблицу в любом порядке, — но не Сашка. И вот выяснилось, что с английским у него все хорошо, а с таблицей умножения ничего не изменилось.

Первое время меня занимали совсем немного, поручили какие-то групповые занятия. До мая я, по большому счету, не была задействована. Я проводила лишь несколько уроков в неделю, чтобы освоиться. Зарплату платили исправно, у меня же контракт. Это соглашение выглядело довольно интересно. В нем прописали определенную сумму. Не учитывались те дополнительные деньги, что я сама заработала, то есть при любых условиях я бы имела свои семьдесят пять тысяч в год. Но если я эту сумму не набирала, мне ее доплачивали.

Центр этот частный. Когда мы приехали, ему не было и трех лет. Владелец — Уолтер Пробст. Его супруга, очень красивая женщина, каталась в «Айс-Капетс» — знаменитом американском ледовом шоу. Старший тренер Центра Фрэнк Кэрол работал в «Айс-Капетс» тренером. И Джим Гроган там работал, и Робин Казинс оттуда. То есть она всех своих и пригласила в Центр.

Когда-то к нам в страну приезжала труппа «Холидей он Айс», открытие для советского зрителя 1950-х годов. В Америке было несколько таких групп: «Айс-Капетс», «Айс-Форес», уже упомянутый «Холидей он Айс», потом в Европе еще существовал Венский балет на льду. По-моему, первый, кто к нам приехал, — Венский балет.

Уолтер, хозяин Центра, человек очень интересный, и о нем невозможно не рассказать. Он своей предыдущей супруге открыл бизнес. Той нравилось заниматься фэшн-дизайном. А Кэрол, его вторая жена, работала у предыдущей в магазинчике. Жена приходила домой и рассказывала мужу, какая замечательная женщина Кэрол. Что у нее две девочки, как у нее жизнь складывается или, наоборот, не складывается. Когда супруга умерла, Уолтер через какое-то время пришел к Кэрол и сказал: я так много про вас знаю. И предложил ей руку и сердце. Ей он подарил этот Центр.

Пробст был очень богатый человек. Однажды я его спросила, с чего он начинал. Он ответил: «Когда я закончил университет, на мне был новый костюм, диплом и несколько долларов в кармане». Его ближайшим другом по университету и дальше по жизни был парень, которого звали Джеральд Форд. Этот парень стал президентом США. Пробст по образованию юрист, специализировался в крупном бизнесе. Когда я приехала, он только-только отошел от активной деятельности.

Уолтер купил сначала один каток, а потом соорудил второй, где я работала. Купил кэмп рядом с катком. То есть создал все условия для качественной спортивной подготовки. Хотя многие ему говорили: зачем такое городить в горах, лучше было открыть все то же самое в Палм-Спрингс, это приносило бы больше денег, так как земля в Лейк-Аэрохетт очень дорогая. И место сезонное. Зимой туда совсем не просто доехать, и получалось, что Центр держался прежде всего на тех детях, которые жили в нашем городе, плюс тех, которые приезжали в горы надолго. Уолтер как хороший бизнесмен понимал, что для раскрутки такого дела нужно изначально собрать звездный тренерский коллектив. Что и было сделано. В Центр приехали Фрэнк Кэрол, один из самых знаменитых тренеров одиночного катания в Америке, Карло и Криста Фасси, знаменитый итальянский тренер и его супруга, воспитавшие не одного олимпийского чемпиона. Долгие годы там работали олимпийский и мировой чемпион англичанин Робин Казинс, тренер из Англии Джим Гроган, серебряный призер Олимпийских игр шестидесятого года в Скво-Вэлли. В Центре висела фотография олимпийского пьедестала 1956 года (Кортина д'Ампеццо), нас веселило, что почти весь этот пьедестал собрался на нашей горе. На первом месте стоял Дик Баттон, который каждый год комментировал в Центре выступления, на втором месте — Джим Гроган, на третьем — Карло Фасси. На этой фотографии они все расписались. Теперь им было за шестьдесят.

В общем, дело у Пробстов пошло. Десять лет у них был крупнейший центр подготовки фигуристов в Штатах. На раскрутку ушло какое-то время, но я же приехала, когда Центр работал третий сезон. Второй сезон действовало два катка. Центр воспитал такую звезду, как Мишель Кван. Мои ученики чехи Радко Коваржикова и Рене Новотный стали чемпионами мира. Я была горда, что первыми звание чемпионов выиграли мои спортсмены, что я не подвела мистера Пробста, так как Уолтер ко мне всегда очень нежно относился. Уолтера, к сожалению, уже не было в живых, когда Кэрол мне как-то сказала: «Ира, он за тобой оттуда следит и он за тебя счастлив». Когда у меня наступил трудный период в жизни, они меня и морально, и материально здорово поддерживали.

Я с Кэрол по-прежнему переписываюсь. Человек сказочной доброты. У нее, конечно, нет такого бизнес-таланта, как у покойного мужа. Уолтер говорил, что не проиграл в жизни в суде ни одного дела.

У него удивительная история жизни. Человек в бизнесе должен быть лишен сантиментов, но как трогательно все в Центре было организовано! У нас два раза в год обязательно проходили показательные выступления всех участников. Обычно один раз — под Новый год на открытом катке, хотя надо льдом была крыша. Весь городок съезжался на это представление. Обязательно проходил праздник и в разгар лета. В нем участвовали дети, которые обучались по летней программе.

Прошла пара сезонов, и летний лагерь так разросся, что мы каждый месяц стали проводить показательные выступления. Каток специально сужали, выставляли вокруг него столы. В день памяти Карло Фасси съехались на праздник все ученики. Часть из них между собой, мягко говоря, не очень общались, но никто не отказал, заявились все. Уолтер, несмотря на то что это были детские выступления, торжественно объявлял каждого. В заключение он вывозил в центр катка торт килограммов на сто пятьдесят. И каждому сам отрезал кусок.

Летом (а дети приезжали летом на три-четыре недели), в конце июня, в конце июля и в конце августа, он всех приглашал к себе домой. Дом невероятный, дизайн столовой делал Пьер Карден, и в такой дом запускалась орава детей, и жарилось барбекю. На Рождество в столовой собирались все сотрудники Центра, коллектив сложился потрясающий. Восемнадцать тренеров работало в Центре.

Я с интересом наблюдала, как Фрэнк общался с Карло. По результатам, по справедливости, по таланту ученица Кэрола Линда Фронтиани должна была стать олимпийской чемпионкой восьмидесятого года в Лейк-Плэсиде. Карло все сделал, чтобы Линда проиграла, чемпионкой тогда стала Аннет Пётч. Но по катанию немка явно не тянула на олимпийское «золото». Ее выступление в короткой программе заслуживало иных оценок. Но, похоже, Карло считал, что олимпийскими чемпионами и чемпионами мира в Америке могут быть только его ученики. Та олимпийская история развивалась на моих глазах, и теперь мне было интересно, как уживаются эти два человека, тем более они и дальше продолжали конкурировать. Но, как ни странно, работали они очень мирно. На одной из тренировок не очень хорошо себя повел один итальянский спортсмен. И хотя старшим тренером у нас считался Фрэнк Кэрол, Карло своего итальянского мальчика буквально пинком выгнал с катка.

В Штатах есть такое понятие, и оно очень хорошо там всегда демонстрируется, — это профессиональная этика. Надо отдать должное и Карло, и Фрэнку, а потом и Кэрол Лич, они приняли меня в свою компанию. Но и я не нахальничала. Я ни у кого из них ни одного ученика не забрала, не переманила. Если ко мне подходили и просили дать урок, я сначала спрашивала у спортсмена, получил ли он на эту инициативу добро от своего тренера. А потом узнавала еще и у тренера, над чем я могу поработать с его учеником, в чем они видят мою помощь? Но они ко мне присматривались. И только года через два стали меня уже по-настоящему вводить в свой круг и подпускать к более серьезной работе.

Сложной работы я не боялась. Я много раз доказывала свою состоятельность. Мишель Кван перед первым чемпионатом мира работала со мной больше, чем с ее личным тренером Фрэнком. Она тренировалась у нас четыре дня в неделю. Фрэнк ей давал уроки только в пятницу и понедельник, потому что в субботу и воскресенье не работал. И первую программу к чемпионату мира делала ей я.

После первой же тренировки на чемпионате Фрэнк меня спросил: «Ира, почему ты не рядом со мной у льда?» Я отвечаю: «Я работаю в Центре, а здесь вы старший выводящий тренер». То, что я лишний раз свою физиономию в телевизоре не показала, они оценили. Они меня не раз проверяли, тихо и без шума. Прежде всего, я для них была человеком из Советского Союза, которая на двенадцать лет всем парам с Запада перекрыла кислород. Они знали, что в Союзе совершенно другая система работы. Знали, что и другое изучение техники, — у нас действительно совершенно иная постановка техники, чем в Америке, особенно прыжковая. Но я не стеснялась учиться. Я спросила разрешения и очень часто стояла рядом с Фрэнком. Не для того, чтобы за ним подглядывать, а чтобы слышать, как он говорит. Я любую ошибку видела, но как по-английски произнести нужные слова? Не длинной тирадой, а четко и коротко.

У меня был очень смешной случай. Самые первые мои ученики — это пара: ему шестьдесят, ей пятьдесят. Они приехали ко мне из другого штата брать уроки парного катания. Когда я их увидела, мне чуть плохо не стало. Если он в своей долгой жизни постоянно катался, то она никогда на коньках не стояла. Буквально прямо перед приездом она впервые надела ботинки для фигурного катания. У них роман. И она мужественно — я всегда поражалась женскому героизму — ради любимого в пятьдесят лет встала на коньки. Не просто встала, а пыталась еще вместе с ним брать уроки парного катания. Я стала вспоминать поддержки, которые выполняли Протопоповы, так называемые партерные, чтобы мои ученики с урока ушли живыми. Все же в конце первого занятия я у них спросила: «Ну почему парное катание, может лучше танцы?» Он на меня так посмотрел — я этот взгляд помню спустя почти двадцать лет — и сказал: «Ирина, я хочу делать с ней поддержки». Это совершенно по-другому звучит по-английски: «Want to lifting her». То есть возносить, поднимать ее. Тут цель не просто кататься, а еще поднимать ее в поддержке. Возносить!

Шло время, у меня стало появляться все больше и больше учеников, самых разных по возрасту, положению, мотивации. Наконец приехал невероятный фрукт! Парень был призером чемпионата мира по фигурному катанию на роликах, но катался и на обычных коньках. Он заявился с партнершей брать у меня уроки. Наверное, он первым, не стесняясь, стал поправлять мой английский. Он оказался замечательным человеком, и я с ним тоже до сих пор общаюсь. Он был взрослее большинства моих учеников, ему уже подошло к тридцати. Я и до него справлялась: правая, левая, левая, правая. Все, что касалось работы, объяснять оказалось не так сложно. Но то, что касалось чуть-чуть иных взаимоотношений, не очень-то получалось. Особенно с маленькими детьми. Именно он мне помог перейти некий барьер. Но и после я иногда ляпала такое, ужас! Надо мной смеялись и мои родные дети, и ученики. Но больше, конечно, собственные дети.

Если требовалось закатить скандал, если я нарывалась на мерзкое обслуживание, оба моих англоговорящих ребенка тут же отходили в сторону, как, кстати, и Оксана Пушкина, которая в отличие от меня язык учила, как и ее сын, который с трех лет в Америке. Потребовать в ресторане или на курорте то, что полагается, — это право оставалось исключительно за мной. Я вывела формулу, почему, когда я ругаюсь, меня понимают. Дело в том, что почти все, кто работает в сервисе, тоже говорят далеко не на чистом английском. Поэтому мой broken English, то есть сломанный язык, они понимали достаточно легко. Может быть, еще все, чего не знаю, я дополняю мимикой, так что даже не надо сильно напрягаться, чтобы меня понимать.

Но с языком я много раз попадала в смешные истории. Мне многое разрешалось на катке, голос поднимать и даже кричать на льду могла только я. Конечно, я не кричала криком, просто повышала голос, потому что у меня не хватало слов высказаться на английском, объясняя, что элемент сделан не так. Положить руку на плечо ученику разрешалось тоже только мне, больше этого никто не делал. Иначе это могло быть расценено как сексуальное приставание. Кричать на черного студента и объяснять ему, что он неправильно выполняет задание — расизм, потому что я белая женщина. В тот момент, когда я на повышенных тонах что-то объясняла, тренерский коллектив исчезал в служебной комнате и делал вид, что ничего не замечает.

Уолтер занял особое место в моей жизни. Он удивительно в нашем деле разбирался, не имея в нем никаких знаний. Однажды я поехала с ним на соревнования. Он уже тогда был очень пожилой человек. И вот он сидит рядом со мной, с полузакрытыми глазами, на женском одиночном катании. Я этот вид терпеть не могу. Думаю, что он испытывал к нему примерно те же чувства. Кто-то там прокатался, мы ждем оценки. Он говорит: будет такая оценка. Я: почему? Он отвечает: здесь и здесь она элемент сорвала, а предыдущая их сделала. То есть с полузакрытыми глазами он успевал увидеть все, что происходит на катке.

На финансировании Центра Пробст не экономил. Снаружи каток украшали цветы. С уходом Уолтера цветов стало меньше, а деревья разрослись. Центр жил по-настоящему только при нем. Уолтер построил замечательный зал хореографии.

Трогательно и смешно было за ним наблюдать, когда в Центре появилась Лена Черкасская. Когда Уолтер ее впервые увидел, ему уже было за восемьдесят. Он в нее влюбился. Она не знает английского, он, естественно, не знает русского. Он ее подвозил домой, и они даже о чем-то говорили. Уолтер часто стал приходить на каток. Он помог ей быстро получить документы. Весь каток наблюдал с замиранием сердца, как он стоял около льда и смотрел на нее. Ленка была увлекающимся человеком. Она, поскольку языка ей не хватало, все показывала. И делала это очень красиво. Он же просто стоял сзади и смотрел. Один раз я Кэрол спросила: «Ты не ревнуешь?» Она ответила: «Нет, если он может любить женщину в таком возрасте, значит, он живет». Он приходил в хореографический зал, но не входил туда, он — хозяин всего этого Центра, — а стоял и сквозь стеклянную дверь смотрел, как Лена работает.

Лена в тот период, когда занималась с Мишель Кван, совершила чудо. Угловатая девочка — такая американская китаянка, шлеп-шлеп-шлеп — вдруг стала расцветать!

Через наш Центр прошла олимпийская чемпионка Сара Хьюз, каждое лето тренировалась у нас вся китайская сборная. Канадская пара, поделившая с нашими Бережной — Сихарулидзе олимпийское «золото», тоже занималась в Центре, причем Салли приезжала ко мне с двумя разными партнерами. Европейцы почти все проводили у нас лето, сборные Франции и Италии выходили на наш лед в полном составе. Нам было интересно работать, потому что собирались лучшие спортсмены мира, и мы действительно стали международным центром. Сначала по коллективу тренеров — спасибо, мистер Пробст, — а потом и по уровню тех, кто к нам приезжал. Отовсюду собирались люди: и из Австралии, и с Филиппин, и из Японии. Уж на что Канада в фигурном катании самостоятельна — и та к нам заглядывала. Естественно, вся сборная США знала наш Центр.

В год моего приезда Уолтеру было семьдесят восемь лет. Кэрол, наверное, пятьдесят шесть. Я могу сказать только одно: со мной случилось чудо, я попала к удивительно добрым людям в замечательное по красоте место.

Однажды Фрэнк, заметив, что я делаю, сказал: «Ира, не надо бесплатно работать». Я говорю: «Ерунда, я потратила всего несколько минут». Он мне сделал замечание: «Ты понижаешь общий рейтинг, есть профессиональная этика и договоренности. Не надо против этого идти». С нами работал тренер, индеец, дед его был когда-то вождем. Вероятно, когда катался, он считался талантливым фигуристом. Потом у него наступил период, когда он выпивал, потом женился, у него родились пятеро детей. Он работал очень много. Когда Уолтер пригласил его работать, он ответил: «У меня, к сожалению, нет лишних денег, а надо покупать машину. А там, где я сейчас работаю, я могу обойтись без машины». Уолтер: «Бери мою», поскольку нужна была не просто легковая, а джип, зимой там же все снегом заносит. Тренер: «Я не могу такую машину взять». Уолтер: «Хорошо, я тебе продам». Тренер: «У меня нет таких денег». Уолтер: «Доллар есть?» Тренер: «Доллар есть». — «Ну вот, — подводит итог сделки Уолтер, — давай мне доллар, считай, что ты ее купил». И это тоже капитализм. Понятно, что у человека пятеро детей и, естественно, жена не работает. Он на этой машине много лет возил всю свою семью. А потом купил себе новый джип.

Когда Уолтер ушел из жизни, наступили тяжелые времена. Не сразу, но потихоньку стало видно, что уровень Центра начал съезжать.

На похоронах Уолтера я впервые в жизни оказалась в лютеранской церкви. Совершенно все другое, в сравнении с нашей церковью. Вел прощальную церемонию человек, который служил, как я понимаю, священником в этой церкви. Он говорил, что человек, с которым мы прощаемся, прошел красивый жизненный путь. Он вспоминал, как в этой церкви венчал его с Кэрол.

Уолтер купил для этой церкви много земли вокруг. И это в Палм-Спрингс, где каждое дерево стоит безумных денег, потому что здесь орошаемая пустыня, а за церковью раскинулся красивый сад, который сам Уолтер и создал. И перед церковью стоянка для машин вся была окружена цветущими деревьями. Церковь выделялась в городе не архитектурой, а именно тем, что ее со всех сторон окружал сад.

В Палм-Спрингс есть госпиталь Эйзенхауэра — один из самых известных в Америке. Один из его корпусов — это Пробст-билдинг. Это здание Уолтер построил на свои деньги и подарил госпиталю. Выступал на поминальной церемонии и директор госпиталя, сказав, что с тех пор, как попечительский совет возглавил Уолтер, госпиталь не имел ни финансовых, ни иных проблем.

Выступали дети из нашего Центра. Мало того что Уолтер по сути организовал Центр, он еще при нем создал фонд финансовой помощи для ребят из малоимущих семей. Одним фонд помогал достичь результатов, другим — просто заниматься спортом. Не у всех родителей в Америке на это достаточно средств. Существовали разные формы помощи. Кому-то давалось пять бесплатных занятий, кому-то частично их оплачивали в течение года.

Выступали в церкви с добрыми воспоминаниями и люди, с которыми Уолтер в разное время имел общий бизнес. Не потому, что человека не стало, о нем стали хорошо говорить, а потому, что он действительно много добра сделал при жизни. Вот это меня поразило больше всего! Богатейший человек, с умением делать деньги, но с не меньшим даром делиться ими.

Помню, как мы первый раз приехали к нему в Палм-Спрингс, потому что они с Кэрол после чемпионата мира вернулись не в горы, а в дом на равнине. Надо сказать, что этот город не просто возведен в пустыне, а еще и расположен над подземным озером. Там есть проспект Фрэнка Синатры, в городе живут в основном кинозвезды. Они вроде бы сбежали из Голливуда, но Палм-Спрингс не так далеко от Лос-Анджелеса, на машине полтора часа. Зато там всегда теплые зимы и теплые вечера. Полгорода — это гольф-клубы и теннисные корты. Дома прямо на гольф-корсе стоят. Две гостиницы, к которым можно подъехать только по воде, а потом въехать на территорию гостиничного гольф-корса под водопадом. На следующий день Уолтер нам показывал городские достопримечательности: эту гору мы специально построили, чтобы песчаные бури не засыпали нам гольф-корс. Я пораженная: «Как построили?» Он: «Да как в Диснейленде». Тогда я ему выдала, а Эдик перевел, что по советским понятиям мы попали в самое логово американского капитализма. Он долго смеялся.

Дом у Пробстов был, если посмотреть сверху, в виде буквы «П», внутри «буквы» устроили бассейн. Мои дети забрались в него поплавать, а к ним выходит человек во фраке и в перчатках. Наклоняется к Алене и говорит: «Что ты хочешь, маленькая принцесса?» («What you want, little princess?»). Она еще по-английски ничего не знала, но сказала: «Orange juice». Почти весь ее словарный запас. Он у нее спрашивает: «Fresh?» («Свежий?») И она ему, как принцесса: «Of course, fresh». И этот официант в белых перчатках стал с деревьев срывать апельсины и делать из них fresh orange juice!

Нас разместили по трем спальням. Мы с Миньковским спали буквально под пальмами. Сашке тоже досталась своя комната. Алену отвели в комнату для девочек, дочек Кэрол, где она остолбенела, увидев кровать, на которой лежало восемнадцать подушек, я посчитала, не поленилась. Длинненькие, коротенькие, большие, кругленькие. Когда я утром пришла посадить ее на горшочек, то среди этих подушек я ее не могла найти. У меня первая реакция — ужас! Я кралась на цыпочках, чтобы никого не разбудить, все подушки перерыла — Алены нет! Зашла к Сашке посмотрела, Сашка спит. Иду к Миньковскому, бужу его: «Леня, Аленка пропала». И тут мы слышим. Аленка у нас всегда щебетала, она все время поет, и этим очень мою маму напоминает. Мы с ним выскочили наружу. Идет нам навстречу ребенок посреди всего этого рая. Идет — мы только-только из Советского Союза приехали — в ночной байковой рубашечке и поет. Она, естественно, проснулась раньше всех, нашла, где кухня. Ей там прислуга приготовила оладушки. И теперь она разгуливает по всему дому.

 

Моя перестройка

Нелегко мне пришлось поначалу в Америке, очень нелегко. Я впервые пришла в Центр и вижу, как Робин Казинс, олимпийский чемпион, работает с шестидесятилетним человеком и учит его сгибать коленки, чтобы он не сильно падал на льду. Тем же занят и великий Карло Фасси. Нам, советским специалистам, такое «падение» непонятно. «Вот я, тренер, воспитавший олимпийского чемпиона», — и сразу начинается снобизм. Мол, я только на этом уровне работаю. В Америке любой тренер, неважно, сколько у него чемпионов, имеет часы, когда он работает с начинающими. Может быть, знаний у них меньше, чем у наших, но профессионализм настоящий. Я в течение дня переходила от начинающего к пожилому, если не сказать старому человеку, от профессионалов, которые идут на мировые чемпионские звания, к тем, кому по природе противопоказано на лед вставать. Причем с каждым надо найти общий язык.

Изначально, когда я только стала тренером, я так любила фигурное катание, что эта любовь меня подстегивала, заставляла агрессивно действовать, чтобы идти на результат. Я пыталась и своим ребятам на катке передать те же ощущения. В Америке, как ни странно, мне подобное оказалось делать легче, чем дома. Только надо было сразу понимать: есть ли у этого ребенка способности, а у его родителей амбиции и понимание, что сын или дочь в состоянии подняться очень высоко? Если есть, значит, я с ним работаю. У большинства таких амбиций, чтобы страдать, но идти на первое место, нет, почти у всех родителей одна задача — чтобы ребенок проводил время среди нормальных детей и физически развивался. Но это не важно — я и с ним работаю.

Они у меня берут уроки, они за это мне платят. Сначала меня мало что волновало. Потом, когда мы постепенно, но вросли в их жизнь, многое поменялось. Нам говорят: в Америке нет элиты. Неправда, в Америке четко ранжированное общество. Другой вопрос, что чем выше они стоят, тем сложнее к ним попасть, они к себе не подпускают. Они не будут, как наши на пляже, тут же рассказывать про всю свою жизнь. Мы же сокровенные мысли первому встречному рассказываем, поэтому и бьют нас больнее. В этом плане мы, если можно так сказать, нечистоплотное общество. А они, чтобы не создавать таких ситуаций, не посвящают никого в свои секреты, не дают лишней информации, которая в какой-то момент может быть использована против них. Они живут с установкой, что углублять отношения не имеет смысла. Мы иные: мы или любим взахлеб, или деремся до крови. Никакой золотой середины. А там главенствует одно: прагматизм и компромисс — и все нормально. Со временем я вошла в более близкие отношения и с учениками, и с их родителями. У меня в итоге собралось много учеников, и я прекрасно знала, с кем как надо работать.

Вот обычный пример из жизни тренера Центра. У меня один из первых учеников — ну просто сошедший с экрана Винни Пух. Он терпеть не мог фигурное катание, для него каждый раз выходить на коньках — мука смертная. Его в Центр приводила бабушка, которая понимала, что внуку надо как-то бороться с весом, хоть какими-то физическими упражнениями заниматься. На первых занятиях мальчик более или менее меня слушался, а потом я уж не знала, как его хоть что-то упросить сделать, мне же никогда не приходилось своих учеников насильно заставлять заниматься спортом. И вдруг он мне сам подсказал, как с ним справляться. Он у меня спрашивает: Ирина, а как будет по-русски такое-то слово? Естественно, слово плохое. Его интересовал исключительно наш российский мат. Я ему сказала. Он переспрашивает: как, как, как? И тут я сообразила: ты прыгни, тогда я тебе еще раз повторю. Так мы с ним начали заниматься фигурным катанием. Учитывая, что с первого раза американцу повторить наши ненормативные слова невозможно, а если даже повторит, все равно сразу не запомнишь, он напрыгал раза в два больше, чем надо. На следующем уроке он начинал меня снова спрашивать. Но я тоже не лыком шита, каждый раз поднимала цену. Уже не просто прыжок, а два прыжка. Если изучается сочетание из двух-трех слов, то уже отрабатывается комбинация. Бабушка сначала никак не могла понять, что я делаю с ее внуком — ни у кого он никогда не прыгал, а у меня скачет кузнечиком. У нас по расписанию проходили три занятия в неделю, и он после моего двадцатиминутного урока уходил с катка мокрый насквозь. Правда, я так и не поняла, что ему в конце концов понравилось больше — фигурное катание или русский мат. Этот случай показывает, что почти с каждым учеником приходилось находить какой-то интерес, втягивающий его в урок.

Была у меня и девочка, которая терпеть не могла фигурное катание, но больше всего прыжки. Ненавидела произвольное катание, но вполне терпимо относилась к «школе». И хотя «школу» давно отменили, в Америке еще долго ее продолжали изучать. Проводились даже чемпионаты Америки только в «школе». Вообще «школа» — это кайф для тех, кто ее понимает и умеет исполнять. Есть же люди, которые любят чертить. Так вот упражнения в «школе» — примерно то же черчение, только не руками, а ногами.

Тогда я ей стала рассказывать про прыжки. Например, я ей говорила: что такое «сальхов»? Это та же тройка плюс петля назад внутрь из «школы». Только он заканчивается чуть-чуть другим усилием. Я ей стала все фигурное катание раскладывать через «школу». Нас раньше так учили: есть микроэлементы, есть макроэлементы. Но к каждому макроэлементу подход идет от микроэлементов. А они складываются из тех элементов, которые как раз существуют в «школе».

Я не смогла углубленно изучать язык, потому что сразу начала работать. Но в моем деле вся терминология английская, поэтому мне, чтобы сказать — подняли ногу, подпрыгнули, поехали, сделали то, сделали это, особенно язык изучать не пришлось. А вот когда мы с мужем судились-расходились, мне пришлось по-настоящему внедряться в английский, чтобы понять все тонкости обсуждения дела в суде.

Если бы я ходила куда-то на занятия, я бы язык, конечно, учила правильно: грамматику, словосочетания, падежи и спряжения. А я просто по ходу, по жизни его хватала. При этом у меня несколько раз возникали забавные ситуации из-за языка. Мне сказали: чтобы лучше усваивать язык, надо смотреть новости. Там фразы построены коротко и ясно. К тому же они иллюстрированы, понятно, что происходит и о чем речь, но главное — короткая информация. И сразу два действия — визуальное и словесное. Был конец мая, прошли по CNN местные новости, а я в основном смотрела местные, то, что называется «локал ньюс». В них показывают все, что происходит в Лос-Анджелесе и в его окрестностях. В завершение показывают пляж, уже марево от камней, вокруг девушки в купальниках и все остальные пляжные радости. И фраза такая: «Some men Los-Angeles beaches ready for summer». Слова bitch и beach для меня одинаковые, я их еще не сильно различала. Вот и думаю, ничего себе новости. Такое количество местных б… готово к лету.

У меня вылетел шуруп из конька, и одна из моих учениц подходит ко мне и говорит: «Ирина, ты потеряла screw». Если брать фигурное катание, то у нас это слово обозначает вращение, так оно и называется — «положение винта». По-русски — скручиваться, свинчиваться. Когда ты неправильно группируешься, не прямо стоишь, то начинаешь скручиваться. Я выучила это слово — screw, и запомнила. И однажды я давала урок, а девушка была малоспособная к фигурному катанию, к тому же с большим бюстом. Поэтому, когда она начинала вращение, естественно, с прыжка она все время падала. Я ей говорила: «Linzy, why you screw yourself?» Но по-английски это типа того, извините меня, что ты сам себя е… Она раза два мое предложение прослушала, потом подходит ко мне и говорит: «Ирина, это очень нехорошее выражение, не надо так говорить». И это всего лишь две ситуации из множества, в которые я попадала.

Я, наверное, года два после переезда говорила: «I'm sorry my English». И однажды кто-то из моих учеников мне говорит: «Да что ты, у тебя совершенно замечательный английский. Вот Карло (это про великого Фасси, который в США живет с шестьдесят первого года) я до сих пор понять не могу». Дело в том, что у каждого языка есть своя особенность. Например, итальянский. Он настолько мягкий, что дает в английском совершенно особенный акцент. Впрочем, как и русский. Наше раскатистое «р» в английском не заметить невозможно — как бы мы ни учили язык, сколько бы на нем ни говорили, все равно проявляется. Если ребенок хотя бы первые годы говорил по-русски, наше «р» в его речи, как правило, проявляется.

Аленка у меня совершенно чисто говорит по-английски. Причем заговорила почти сразу, как мы приехали. Я даже поразилась. Мне объяснили: ребенок, который приехал до одиннадцати лет, легко входит в среду, в язык, в страну. Ребенок, оказавшийся за рубежом после одиннадцати, как правило, до конца не вписывается.

Находить к каждому ребенку разные подходы — это, конечно, интересно, но совсем другое дело, когда появляется настоящий талант.

Я помню день, когда к нам в первый раз приехала Саша Коэн. Как она талантлива, было видно из любого угла катка. Карло Фасси даже замер, а после паузы спросил: «Что, опять русская?». Он услышал, что я разговариваю с мамой девочки по-русски. Бабушку Саши я знала еще по Одессе. В этом городе она считалась крупным специалистом по легочным заболеваниям. Правда, когда мы ней познакомились, Саши еще на свете не было.

Саше тогда было десять лет, и она уже замечательно каталась. Но самые первые тройные прыжки и многие двойные она училась прыгать у меня. При этом шла непрекращающаяся борьба характеров. Она в свои десять-одиннадцать лет буквально мне заворачивала мозги. В какой-то момент я даже сказала, что не хочу с ней заниматься. Она все время меняла тренеров, и я понимаю, почему. С ней мало кто мог сработаться и, в общем, не сработались многие тренеры. Она сама лучше всех знала, что ей нужно делать и над чем работать. Это еще можно принять, когда перед тобой на льду более или менее взрослая девушка шестнадцати-восемнадцати лет, то есть — спортсмен уже понимает, что надо делать, и ощущает, как. Но когда тебе рассказывает, как полагается учить элемент, одиннадцатилетний ребенок!..

Они приезжали ко мне два раза в неделю. Жили они ближе к Сан-Диего. Мама решила, что укротить ее ребенка смогу только я. Один раз я Саше сказала: «Все, я не буду с тобой работать, зачем мне брать у твоей мамы деньги, если ты все равно меня не слушаешь? Приезжай, сама катайся, сама тренируйся. Зачем тебе мой урок нужен? Я все время тебя уговариваю сделать то, что необходимо, а я никого не уговариваю». Амбиции в этом ребенке бушевали сумасшедшие.

Я задавала себе вопрос: почему в Америке всех, кто учится чему-либо, называют студентами? Мы у себя говорим «ученик», «спортсмен», «фигурист». А там — студент. Я нашла ответ, пусть для себя, но нашла. Ко мне приходят, чтобы я поделилась своими знаниями, естественно, за плату. Моя задача построить урок так, чтобы люди, пришедшие раз, приходили ко мне и завтра, и послезавтра. И вовсе не потому, что у нас есть какие-то взаимные обязательства. Этому человеку у меня интересно, я ему помогаю в решении тех задач, которые он себе поставил. Когда у меня в Москве была специализированная группа, и я собрала этих ребят из разных городов, то на мне висела ответственность за их здоровье, за их питание, за их образование, за оформление их документов. На мне висело столько всего, что это давало мне право называться наставником, второй мамой, как угодно, но в том же смысле.

В Америке Саша Коэн никого из тренеров никогда не будет вспоминать: ни меня, ни Тарасову. Совсем не потому, что она приходила на тренировку и пыталась, как я уже говорила, тренироваться сама в свои десять лет. Замечу, что, несмотря на ангельскую внешность, она была совсем не нежной девочкой. Характер мощнейший. Повзрослев, она научилась его скрывать, а когда была поменьше, не умела притворяться.

Но у меня каталась и другая девочка, Сима Ганаба. Она из Ирана. Симочка младше Саши на год. Причем она уже прыгала все двойные. Недокручивала четверть оборота, но прыгала. Сашка так еще не могла. Я ей говорю: Саша, посмотри, как Сима прыжки делает. Раз сказала, второй. Но когда я в третий раз повторила, она мне ответила: «На следующих соревнованиях Сима мне проиграет». Я удивилась: «Как же она тебе проиграет, у тебя таких прыжков нет, а она уже ими владеет». Но на следующих соревнованиях Сима действительно проиграла. Причем Сима была намного эмоциональнее Саши.

Сима каталась потом в паре с братом, но в семье сложилась тяжелая ситуация. Родители расходились, и нередко детей мама оставляла у меня дома. Мы с ней успели подружиться. Она их прятала в моем доме, так как отец грозил, что украдет их. Я на берегу этого озера до такой степени обжилась, что с людьми, живущими по соседству, находилась в близких отношениях. Хотя я всегда помнила, как Татьяна Анатольевна говорила: никогда не влюбляйтесь в своих учеников, — впрочем, она каждый раз сама нарушала это правило. И Фрэнк Кэрол мне то же самое говорил: «Ира, главное — держать дистанцию». Я ее не очень-то держала в силу многих причин. Но должна сказать, что, проработав в американском Центре десять лет, я ни от одного родителя, ни от одного ученика не слышала никаких претензий. У меня за все время не нашлось ни одного ученика, который оставил бы неоплаченные счета, с чем, кстати сказать, сталкиваются многие тренеры в Америке.

Талантливого ребенка сразу видно. Если человек «нерастянутый», его можно растянуть. Но бывает, приходит ребенок, и нога сама вот так — раз, и взлетает. Как он ее поднял, он и сам не знает. Его природа так одарила.

Опыта у Саши Коэн больше чем достаточно. Но она очень нервная девочка. Меня же больше всего поражало, какая она растянутая. К тому же сильная и мощная. Что давало ей возможность широко кататься при небольшом росте. Говорила я с ней по-английски. Русского она почти не знала. Я заставляла ее растягиваться в движении. Если кто-то меня еще помнит, я же шагала на льду рядом с партнером при большой разнице в росте, у меня шаг был — в шаг Зайцева. Отсюда и появлялась эта мощь и широта. За счет такого шага мы с Зайцевым смотрелись совершенно особенно.

То же самое я все время пыталась привить Саше. Прыжки у нее изначально были мощные, потому что у нее от природы мощный взрыв. Она сильная, но последнее время часто падала. Падала, потому что шла в крутку, а не в высоту, следовательно, мышцы были зажаты. Ей бы сделать вначале какую-нибудь сумасшедшую спираль, чтобы растянуть ноги, а потом уйти на прыжки. Это значит — неправильно составленная программа. А от расположения в ней элементов многое зависит. Почему вдруг стал танцевать Петренко? Совсем не оттого, что он такой танцевальный, просто с возрастом скоростные качества стали теряться. Вот он и перешел на прыжки и танцы. Даже на своей победной Олимпиаде в 1992 году он прыгнет два прыжка, потом потанцует, на месте постоит, и снова выполняет прыжки. Сделает парочку прыжков и опять потанцует-постоит. В этом как раз и наблюдается работа тренерской мысли: как правильно построить программу и сохранить результат ученика.

Если у Жука я все время прыгала аксель в два с половиной оборота, то у Тарасовой в первые годы мы делали двойной аксель только в медленной части. Но однажды я сказала: Таня, меняем порядок, мне этот прыжок нужен в начале. Я уже девушка немолодая, на тренировках то прыгаю, то не прыгаю этот двойной «аксель», но, слава богу, ни разу на соревнованиях его не сорвала. Я специально делала такой подход, чтобы не видеть Зайцева, потому что Зайцев идет по длинной дуге. Я же выстраивала движение так, чтобы на прыжок заходить не со спины, а с поворота. То есть я сперва растягивала мышцы, потому что они у меня быстрые и мощные, — и шла в крутку.

Мне все время хочется рассказать, в каком красивом месте расположен Центр. Много лет подряд я утром еду на работу: солнце поднимается, небо всегда чистое, нет облаков, поскольку мы над облаками. Каток — на высоте две триста, а наш дом был чуть-чуть повыше. Помогала ли высота заниматься фигурным катанием? Помогала, но любая медаль имеет две стороны.

Я как-то раз со своей подругой даже разругалась. Таня Зеленцова, мировая рекордсменка по бегу, мне все время твердила, какую пользу дает работа на высокогорье! Я ей: «Для нас, фигуристов, никакой». — «Не может быть! Вот мы, легкоатлеты!» — «Ты меня спросила, я тебе ответила. Если хочешь подробное объяснение, я тебе скажу: нам такая выносливость не нужна. Нам нужна работа на координацию. Перепада высот мы не изучали и не знаем, сказывается ли он на координации. Нет еще таких разработок.»

На высоте, как правило, кто работает? Лыжники, бегуны, пловцы, и то в подготовительный период. Представители циклических видов спорта. Как наличие всяких аминокислот может сказаться на моей координации? У нас есть скоростная работа, есть силовая работа, но все-таки самое главное — работа на координацию. Этим сильно отличается наша тренировка от занятий в других видах спорта.

Жук наделял своих учеников большой физической нагрузкой. За счет «физики» мы всех и побеждали. В парном катании такое возможно. В Америке больше работают над техникой и над самой программой, над качеством прокатов. Мы с Зайцевым за год вместе с соревнованиями прокатывали произвольную программу раз десять — нам этого вполне хватало. Мы работали, как правило, с большими или меньшими отрезками программы, дозировали нагрузки. В Америке парники каждый день полностью отрабатывают всю программу. И оттого, что они повторяют ее каждый день, пропадает страх не сделать какой-то элемент. Вероятно, это правильная система. Но у нас, во-первых, льда в таком количестве, чтобы каждый день устраивать прокаты, не было, во-вторых, основным теоретиком парного катания считался Жук, все остальные брали с него пример. В парном катании тяжело катать программу, если не готовы элементы. Резко вырастает травматизм. Поэтому мы больше работаем над элементами.

Зато сколько времени у нас тратилось впустую! Там родители оплатили сорок пять минут льда, появляется ученик, и я с ним начинаю работать с первой минуты. На лед он уже должен выйти размятый. Или мы с ним договариваемся: первые пять минут делаем разминку. Потом у меня второй ученик, и третий, потому что и по двадцать минут может длиться урок. У нас пока ученик разомнется, пока то, пока се. Я однажды стояла в нашем дворце и думала: двадцать минут прошло, никто не готов к работе, а уже сорок долларов накапало.

У нас в стране плотность работы очень маленькая, особенно у тренеров средней и начальной специализации. Думаю, что если бы такой тренер получал зарплату не с группы, а с каждого ученика за каждые пятнадцать-двадцать минут персонального урока, плотность оказалась бы на порядок выше. Лед — дорогое удовольствие. Так как в Америке тренер работает в основном на льду, он не может контролировать, что человек делает в зале до льда. Поэтому вся работа перенесена на каток. Но здесь возникают как положительные, так и отрицательные моменты. Раз я не могу контролировать или мне не оплачивают то, что я с тобой занимаюсь до льда, то, чтобы вывести тебя на результат, приходится всю работу проделывать на катке. Всю скоростную и силовую работу, которую не только Жук — все наши тренеры проводят в зале. Как правило, я всю скоростно-силовую подготовку раскладываю предметно, а не рассматриваю ее как общефизическую. То есть я работаю исключительно на те группы мышц, которые мне необходимы для фигурного катания.

 

Надоевшая гора и американский дом

Там красивое небо. Красивые горы. Всё вокруг как в рекламном буклете. Несколько лет, как еду на работу, так каждое утро слышу по радио: «sun nice», так красиво. В печенках у меня уже сидела эта красота. Я человек городской. Во мне нет никакого желания созерцать окружающую природу. Наконец я впервые завела с детьми разговор о том, что, может быть, стоит переехать в город, спуститься с горы. Сашка ни за что не хотел обсуждать эту тему, ему в нашей деревне все нравилось. Даже когда мы с Аленкой на субботу-воскресенье иногда уезжали в Лос-Анджелес, он ни за что не желал составить нам компанию. Для него каждый раз спуск с горы и подъем обратно, пока он не сел за руль своей машины, вырастало в огромную проблему. Но даже когда я ему машину купила, он в основном объезжал наши горные дороги, а не выезжал на асфальтированные хайвеи. Он все окрестные горы знал, как рейнджер. Алена же все-таки городская девочка. Но и она, когда я сказала о своих планах, ответила: «Нет, мама, я не хочу уезжать». Я спрашиваю: «Алена, тебя что здесь держит? Не уедешь, станешь совершенно деревенским человеком». Она в ответ: «Ты понимаешь, я боюсь, у меня там не будет возможности разговаривать с деревьями, с цветами, с листочками…»

Я про себя: «О-о-о, точно надо ребенка вниз спускать. Иначе она договорится еще не до того». Все-таки, похоже, природа располагает к созерцанию. Я-то всю жизнь в городе прожила, гуляла на природе, любовалась ею, но мысли «поговорить с цветочками» у меня никогда не возникали. Хотя у дома я бугор свой засадила, и весь балкон у меня был в цветах. Но дети, которые большую часть жизни провели в этой деревне, в окружающем их мире видели нечто другое, чем я, и общение с этим миром у них происходило совершенно иначе. А может, когда у тебя восемнадцать детей прыгают на катке, тебе не до окружающих красот?

У Сашки был приятель, он все время ездил с его родителями в Мексику. От нас до Мексики полтора часа езды на машине.

В нашем городе обитали не только богатые люди в дни каникул. Там имелось достаточное количество постоянно живущих семей, которые приехали из-за того, что у них дети больны астмой. Воздух в горах располагает к ее лечению. Плохих детских компаний в округе не существовало.

Не сразу, но я поняла, что долго в Америке жить не смогу. Более того, мне вроде там особенно и делать нечего. Но сразу подняться и уехать у меня не получалось, мы с Миньковским делили Алену. Делили в суде. Это ужасное ощущение, когда ты сидишь рядом с адвокатом и не понимаешь, почему твоего маленького ребенка (Алене тогда было шесть с половиной лет) на ближайшие десять с лишним лет расписывают между отцом и матерью: четные года, нечетные года, когда она со мной на Рождество, с ним на Новый год, когда, наоборот, со мной на Новый год. Когда свой день рождения она справляет со мной, когда с ним. Как дни рождения папы и мамы она проводит с ними по очереди. Дело в том, что они у нас рядом: у меня двенадцатого сентября, у него — тринадцатого. Определяется место, где мы передаем ребенка друг другу. Как это все понять еще недавно советскому человеку. Я же уже проходила эти уроки по тому же поводу, когда разводилась с Зайцевым, но еще в Советском Союзе. У нас права матери на ребенка четко превалируют. А в Америке такого преимущества нет, особенно в Калифорнии.

У меня нередко дети тренировались бесплатно. Я не объявляла, что даю бесплатные уроки, но понимала, что родители моих учеников на тот момент оказались финансово несостоятельными, и не требовала с них денег за занятия. Такая история случилась с одной семьей, где родители очень хотели, чтобы их девочка не бросала фигурное катание. Причем она явно не относилась к тем, кто мог показать в будущем хоть какие-то результаты. Но большинство детей занимались в Центре, потому что им это нравилось. И далеко не все они были отпрысками обеспеченных родителей.

У меня катался мальчик, у которого отец работал на стройке, а мать сидела дома. Они не могли мне платить регулярно, а я продолжала заниматься с их парнем. Но когда я ушла, ни один из должников не забыл со мной рассчитаться. Платили через два месяца, через три или, за отсутствием чека, выполняли какие-то работы у меня дома. Отец этого мальчика, например, сделал у меня большой ремонт, покрыл заново кровлю. Другие родители сшили мне занавески — когда я въехала, окна дома были голые и пустые. Они точно определяли, сколько стоит их и моя работа. Я им выставляла счета, сколько они должны за детей, а они мне выставляли счета за работу. И мы потом сводили дебет с кредитом. Это не всем полагалось знать и было возможным только из-за того, что у меня наладились с ними близкие отношения. Например, у меня катался мальчик, там в семье было трое детей, но, по-моему, отсутствовал папа. Мама раз в неделю убирала мой дом. Другая семья помогла мне с Сашкиной школой. Сашка, мягко говоря, не замечательно учился. Но они абсолютно правильно оформили документы, и Саша получил стипендию. Полагается знать законы системы досконально, а это могут только те, кто вырос в этой стране.

Между людьми везде могут быть нормальные отношения. Должна заметить, мало кто из тренеров шел на такой бартер. Потому что, честно говоря, это же перекачивание денег из одного кармана в другой мимо налогов. Но мне надо было выкручиваться. Может быть, родители моих учеников к другим тренерам не смогли бы обратиться с просьбой об отсрочке платежей. Но если есть человеческие отношения, то они должны быть подкреплены не только словами.

За Сашу я платила всего сорок процентов от общей годовой платы за обучение в очень престижном колледже. Колледж, который закончил Никсон. Рейган не смог его одолеть, а Сашка не захотел. Он не так далеко от нас уехал, где-то час — час двадцать езды на машине, что меня вполне устраивало. Колледж входил в систему Лос-анджелесского университета.

Почему Los-Angeles University? Потому что есть CA US, то есть Калифорнийский университет, это «орандж каунти», считается одной из лучших экономических школ. В Университете Лос-Анджелеса очень сильная журналистская школа, там хорошо поставлено изучение естественных наук и сильный медицинский факультет. Собственно школой называется то, что мы определяем как факультет.

Саша проучился два с половиной года. Даже больше, почти три года «отмучился». Еще полтора года — и диплом, но он уехал и полгода жил в Праге, у моей приятельницы. Работал у нее в галерее, посещал Карлов университет, потому что там он нашел отделение керамики. Он искал, где учат керамике. Он себе давно придумал это занятие и сейчас работает в этой области.

Я поселилась в доме своей ученицы, чьи бабушка и дедушка уезжали на два года в Мексику. У них там тоже был дом. Они мне сдали буквально особняк, честно говоря, за копейки. Я за него платила тысячу двести долларов в месяц. А там четыре спальни, роскошный вид на горы, два гаража, пятое и десятое. Но сам факт: дом мне предложили родители ученицы. Поэтому, когда говорят про закрытость американцев, я не соглашаюсь. Другое дело, что я считаю: если мы туда приехали работать и жить, то все равно до конца своих дней мы у них в гостях. Следовательно, полагается вести себя так, как люди ведут себя в гостях. Правда, хорошо бы сначала узнать и понять, какие у хозяев привычки и обычаи.

Приехал к нам Алексей Николаевич Мишин. Это произошло, когда ушел из жизни Уолтер Пробст, и его супруга, пытаясь продолжать начатую линию работы с русскими, решила пригласить из Питера Мишина. Алексей Николаевич ехал, как выяснилось, только посмотреть что к чему. А она его приглашала работать на долгий срок. Переговоры у них уже прошли, и я не думаю, что Алексей Николаевич настолько плохо знает английский язык, чтобы не понять, чего от него хотят. Он приехал с тремя учениками: Лёшей Урмановым, Ягудиным и еще маленьким Плющенко. Неделю или полторы они покатались, потом он навестил хозяйку катка со словами: спасибо, до свидания, мы уезжаем. Она была в шоке и стала ему говорить: мы же с вами вели переговоры, я сняла для вас дом, я же пригласила вас на работу, и хореограф к вам приехал. А на вопрос, почему он не может остаться, он сказал какую-то, похоже, не очень аккуратную фразу. Не исключено, что она соответствовала действительности, я же не знаю, какие у них были предварительные разговоры. Мне сказали, будто он заявил: у вас здесь уже сложившийся коллектив, и мое присутствие его расколет. Хозяйка была так ошарашена столь стремительным отъездом, что решила, будто мы себя нетактично вели по отношению к Мишину, поэтому он решил в Центре не задерживаться.

Я с Мишиным встречалась, хотя в течение недели много работала, уезжала на соревнования. Но один вечер я с ним провела. Его приглашала в дом Кристи Фасси, вдова Карло, потом Зайцев. Трудно сказать, что ему не уделили достойное внимание. Мы все понимаем: чем больше знаменитостей и имен на катке, тем больше на него приходит клиентов. Но Леша, скорее всего, приезжал на разведку: посмотреть и решить. Получилось так, что он о такой маленькой детали не сказал нашей хозяйке, и кончился его визит тем, что она сорвала свой гнев на Фрэнке, потому что тот старший тренер. Фрэнк после этого уехал работать вниз, в Лос-Анджелес.

Честно говоря, этой ситуации я по-своему обрадовалась, потому что у меня все чаще возникала мысль как можно скорее исчезнуть из Лейк-Аэрохетта. И я уехала вслед за Фрэнком. Но если Фрэнк уехал сразу и насовсем, то я как мать двоих детей (к тому же Аленка еще училась в школе) еще больше полугода жила в горах. Я работала полдня внизу, полдня наверху. Почти год я каждый день, кроме субботы и воскресенья, ездила по горным дорогам. С шести до девяти я работала в Центре, потом садилась в машину, и в десять сорок начинался первый урок внизу, то есть у меня был час сорок пять, чтобы доехать до города. Там я давала уроки часов до четырех. Нередко уже в шесть у меня наверху начинались вечерние занятия. А если в этот день мне не надо было срочно возвращаться, то я ездила по городу и занималась поиском квартиры или дома, чтобы можно было перевезти семью.

Приезд-отъезд Мишина, по большому счету, взорвал наш Центр. Точнее, он его добил. Конечно, все начиналось с того, что ушел из жизни его основатель Пробст, потом умер Карло Фасси и, наконец, у нас погостил Алексей Николаевич.

Мы с Фрэнком уехали, потом еще один тренер спустился вниз, но на другой каток. Так постепенно Центр начал угасать. Десять лет мы блестяще просуществовали, восемь из них были наполнены интереснейшей работой.

Я не рассматривала покупку собственного дома как выгодное вложение денег, хотя шла рецессия, недвижимость резко теряла в цене, и стоимость выбранного мною дома получилась смехотворной. Я остановилась на кондоминиуме, а не на отдельном доме, он стоял, не продаваясь, около трех с половиной лет. Я попала, впрочем совершенно случайно, точно в тот период, когда цены достигли дна, хотя они никогда в Калифорнии сильно не падали, но так низко никогда и не застывали. Хозяин давно жил в другом штате, а дом в Калифорнии никак не мог продать, такого никогда прежде не происходило. Когда риелторы мне показали этот дом, я пришла в ужас. Нетрудно представить, как выглядит жилое помещение, которое три года стоит пустым. Я осмотрелась и сказала: я не настолько бедна, чтобы покупать такую ерунду, но и не настолько богата, чтобы сюда столько вкладывать. Короче говоря, они мне почти в два раза сбросили цену. Они старались, очень хотели мне помочь, и в последний, третий визит я уже была готова сказать им: спасибо, ребята, за заботу и — до свидания. Но, вероятно, от растерянности, а скорее всего чтобы прекратить уговоры, неожиданно для себя произнесла такую фразу: если хозяин мне отдаст этот дом за стольник, возьму. На следующий день они в полдень ко мне прибегают (значит, вели с владельцем с утра телефонные переговоры) и кричат: Ирина, он согласен! Я оказалась в ситуации, когда отступать невозможно. В принципе, оговоренная цена не колоссальные деньги, первый взнос выходил всего десять тысяч. Родители учеников помогли мне этот дом привести в порядок.

Я прожила в нем три года. Через какое-то время рядом со мной купили дом Лена Черкасская с Леней Трушкиным. В нем полгода пожил Зайцев, и тоже купил дом в этом комплексе, буквально через дверь от меня. А комплекс мне показал Фрэнк. Кстати сказать, именно он мне предложил своего агента. Когда я дом продавала, он мне вновь помог с агентом.

Зайцев у меня оказался благодаря моей подруге Оксане Пушкиной. Пригласить его в Америку — ее идея. Я однажды приехала на соревнования, где мне рассказали, что Зайцев болтается без дела, нигде серьезно не работает, выпивает, стал толстый, пятое, десятое. Причем люди, которые расписывали его злоключения, отчего-то считали, что эта информация у меня должна вызвать приятные ощущения. Как раз наступил такой момент, когда у меня в группе собралось много учеников. Я не справлялась со всеми, и если уезжала на соревнования, то передавала их другим тренерам. Честно говоря, мне не хватало тренера-мужчины. Я считаю, в парном катании тренерская деятельность больше подходит мужчинам. То, что полагается делать мужикам в спортивном дуэте, я, конечно, знала, но не настолько, как женскую партию. И, с подачи Оксаны, я предложила Зайцеву: давай попытаемся работать вместе, все равно ты без дела маешься. Попробуй, я тебе ничего не гарантирую, понравится — останешься, не понравится — уедешь.

 

Снова с Зайцевым

Саша приехал в Америку один. Поработав в Центре, уезжать он явно не хотел, но остаться в Центре ему не предлагали. Лену Черкасскую Уолтер взял сразу, и она действительно с первых же дней очень хорошо работала. Но по поводу Зайцева у него возникли сомнения. (При том, что у Саши вполне нормальный английский.) Во-первых, он побаивался, что на катке сразу окажутся три русских тренера. Во-вторых, Зайцев — тренер в парном катании, а любой каток в Америке держится на одиночном катании. Сыграло свою роль и то, что на нашей горе купили дом Климова и Пономаренко. Они тоже стали работать и кататься в Центре, проводить там показательные выступления и различные шоу. Получалось настоящее засилье русских. Но я их уговорила, что Зайцев будет работать исключительно с моими парами. У меня же их на тот момент набралось уже пять. С каждой из них нужно проводить по две тренировки в день, а если каждая тренировка по часу, то времени на всех у меня никак не хватало. Я совершенно спокойно передала Зайцеву часть своей работы. Поэтому почти полгода он жил у меня дома. Меня это по-своему устраивало. Если я уезжала на соревнования, я была спокойна, что спортсмены мои под присмотром у тренера, которому я доверяю, и дети остаются в доме не одни.

Тут-то и произошла грустная история. Когда Зайцев начал жить у нас, я эгоистически подумала, что отец будет к сыну все же поближе и к тому же он начнет нормально зарабатывать. Я всегда была уверена, что когда человек начинает зарабатывать и у него все меньше времени болтаться без дела, то, естественно, он меньше выпивает. Но главное — для Сашки будет какая-то радость. Ведь если я куда-то уезжала, Аленка очень часто переезжала к своему отцу, а Сашка болтался с приятелями по хоккейной команде или проводил время с друзьями по школе. Но как ни странно, появление в доме Зайцева не улучшило их отношений, хотя Сашка всегда очень любил отца.

Однажды я довольно поздно пришла с тренировки, дети одни сидели у камина. У нас там было так устроено — громадная комната, чуть пониже, чем холл при входе. В ней большой камин, в котором с приходом холодов все время горел огонь, потому что эта часть дома зимой недостаточно отапливалась. Хотя наверху, в спальне прогревалось нормально. Гудит камин, работает телевизор. Они не слышали, как я вошла. Я смотрю из-за угла — у них там своя беседа. Зайцев уже ушел спать, потому что ему вставать в шесть утра. Аленка Сашке говорит: «Саш, мой Миньковский не подарок, но твой Зайцев мне еще больше надоел. Как долго он у нас будет жить?» На что Сашка отвечает: «Ты чего у меня спрашиваешь? Ты мать спроси, она же его пригласила». Я так и замерла. Через паузу Сашка говорит: «Да, вечно она не за тех замуж выходила.»

Я с Сашкой вынуждена была выяснять отношения, когда он начал хамить Зайцеву. Я говорю: «Саша, как ты так можешь?» А он мне отвечает: «Ты что, не видишь, он сюда не вписывается!» — «Саша, и мы вписались не сразу, когда приехали в эту страну, вот и помоги ему вписаться». При этом я понимала, что Зайцев ко мне не совсем ровно дышит. Не потому что у него сохранились какие-то чувства, — он из головы никак не может выбросить, что я от него ушла. Вот он со мной без конца соревнуется. Моя беда в том, что оба моих мужа, все мои приятели, все мои бойфренды, за исключением, может быть, одного-двух, почему-то рядом со мной или утверждаются, или соревнуются. Я же закончила соревноваться в восьмидесятом году, и у меня никогда и мысли не возникало кому-то что-то доказать.

Честно говоря, я даже в паре не стремилась быть лидером. Мне кажется, что исключительно эмоционально я в каких-то вопросах тащила одеяло на себя. Когда стала повзрослее, то в отношениях с мужчинами многому научилась. В обычной жизни, и особенно в семейной, я старалась никогда не стремиться к первенству. Я в любой сложной ситуации готова подставлять человеку плечо, могу многое взвалить на себя, но никогда не ставила себе целью, чтобы у меня муж был «под каблуком». В доме, где я выросла, существовал традиционный уклад. Конечно, весь дом держался исключительно на маме, но при этом мнение отца всегда считалось главным, его слово — самое веское. Они всегда принимали вдвоем общее решение. Я никогда не видела, чтобы мои родители скандалили между собой. Никогда. Они могли дуться, они могли иногда с большим трудом общаться. Но чтобы в доме происходили скандалы, тем более при детях — ни я, ни Валя такого не помним. Хотя весь дом, в том числе и его финансовый распорядок, держался на маме.

 

Черкасская в Америке

Сначала Лена с мужем Леней Трушкиным приехали к нам в гости — по-моему, в первое же наше американское лето. Нас чуть ли не все московские друзья навещали. Мы всех приглашали, легче всего визу было получить по приглашению, их тогда давали без проблем. Шел девяносто первый год. Нас навестили и знаменитый компьютерщик Степа Пачиков, и партнер Миньковского Миша Байтин.

Когда у меня начались напряженные отношения с Миньковским, я предложила Лене переехать ко мне в Америку. Лена не хотела оставлять Москву, как чувствовала. Трушкин на нее надавил. Все же это был девяносто второй год, многие старались уехать. Он ей сказал, это было при мне: «Лена, у тебя только одна подруга. Ты ей нужна. И еще тебе нужно решить вопрос с грин-картой, на всякий случай. Никто же не знает, что завтра случится в стране». Действительно, все легко забывается, но это были очень трудные, а главное непредсказуемые годы.

Я приехала в Москву в конце девяносто первого. Помню, как мне было страшно. Не потому что я боялась за себя. У людей в глазах стояла такая безысходность, полное ощущение, что страна куда-то падает. И дна этого падения никто не видел. Рушилась привычная жизнь. Мало кто знал, как за что-нибудь зацепиться.

Когда Лена согласилась, я поговорила с Уолтером и Кэрол, они пообещали сделать ей рабочую визу. Потом благодаря этой визе она получила грин-карту. Так в Центре появился свой хореограф. Лена чудно там работала. О таком профессиональном хореографе, да еще уровня Большого театра, они и мечтать не могли.

Лена начинала как балерина Большого театра. Человеком она была не только талантливым и эмоциональным, но и очень теплым. Она сначала решила, что будет давать класс. Без знания языка ей приходилось все показывать самой. А как показывать, если человеку шестьдесят лет? Она очень уставала, дети, с которыми она работала, никогда в жизни до этого нормально не занимались хореографией, а тут их сразу учили выполнять урок в полном объеме. А она работала с ними на равных. Я ей говорила: «Лена, не надо балета, давай лучше уроки на льду. Там тебе придется только ручку поднять». Она ни в какую. Через несколько недель призналась: «Ты была права». — «Понимаешь, деньги тебе заплатят те же самые, но на катке совершенно другая работа». У нее сразу появилось много учеников. Она их увлекала своим настроем, а она была такой колокольчик, у нее глаза горели.

Лена, как человек, связанный с музыкой, имела хороший слух и музыкальную память, поэтому довольно быстро овладела английским языком, но главное — она его учила. Я же «лепила» по наитию. У меня был набор слов, а дальше я, можно сказать, импровизировала. Но самое интересное, что мои дети, мои ученики меня очень хорошо понимали. Лена не только быстро освоила язык. Она в шестьдесят лет научилась водить машину, потому что жить у нас в горах без этого умения невозможно. Сначала она ездила на машине вокруг нашего озера. Потом потихоньку научилась спускаться с горы. Затем освоила фривей и сама стала ездить в Лос-Анджелес. Однажды она звонит мне часов в двенадцать ночи: у меня, говорит она, загорелся мотор. То есть какие-то лампочки на панели горели, а мы в этих лампочках мало что соображали. Я вызывала ей техническую помощь. Потом к двум часам ночи поехала забирать ее с этого фривея.

Она не все время жила со мной в одном доме. Только первое время. Потом в том же самом комплексе, что и я, тоже купила дом. Так получилось, что последние ее годы мы вместе шли по жизни.

И далеко не сразу мы узнали, что она тяжело больна. Здесь вообще какая-то мистика. Заканчивался летний лагерь. Это был первый год, когда я переехала в Лос-Анджелес и работала по такому графику: четыре дня внизу и два дня в горах, в Центре. Но на самом деле расписание сложилось тяжелое. В понедельник я полдня работала в горах, потом спускалась вниз. Во вторник и среду работала внизу, а весь четверг проводила в Центре, пятницу и часть субботы уже в Лос-Анджелесе. Шел две тысячи первый год.

Лена жила и работала в Центре, но два раза в неделю приезжала заниматься с учениками в Лос-Анджелес. Летние программы для нас всегда были самые тяжелые. У меня с ней в конце июня состоялся трудный разговор. Я еще до начала лета ее спросила: «Лена, как ты собираешься работать, сколько мне оставлять учеников, какой объем работы ты можешь выполнить?» Мы договорились, кому она будет делать программу. Но вот уже первый летний месяц заканчивается, а она так ни разу ко мне и не приехала. Ученики спрашивают: когда Лена будет нам делать программу? Наконец она появилась. В тот год Лена много и достаточно успешно работала с Энджел Никодинов — третьим номером Соединенных Штатов Америки в женском одиночном катании. Рассказывала мне, как они с Энджел ездили к Марине Зуевой в Канаду, консультировались насчет программы.

Я обратила внимание, что она выглядит очень усталой. И подумала: конечно, возраст дает о себе знать. Все-таки ей рано утром пришлось выезжать из дому, чтобы, к девяти часам спустившись с горы, приехать в город на каток. Весь день Лена со мной работала, а вечером садилась в машину и обратно. Это нелегко, а ей шестьдесят четыре. В общем, я заметила, что ей тяжело работать, не более того. Она отправилась с Энджел в Австралию. А я улетала в Москву. И, прощаясь, мы договорились, что встречаемся в Москве в мой день рождения, 12 сентября.

11 сентября весь мир содрогнулся от того, что произошло в Нью-Йорке. Я, естественно, в Москве застряла. Когда случилась катастрофа, мы с Оксаной были на приеме у Сергея Ястржембского. Я когда увидела все, что происходит на экране телевизора, первое, что подумала, — кино. За год до этого вышел фильм, как арабы уничтожают Нью-Йорк. Там такие же взрывы, а жителей города террористы согнали на стадион. Я говорю, опять какой-то фильм ужасов придумали. Потом обратила внимание, что это — трансляция CNN. Тут Ястржембский сказал: одиннадцать самолетов атаковали Штаты от Нью-Йорка до Сан-Франциско и Лос-Анджелеса. Мы с Оксаной рванули домой — она тогда жила в моей арбатской квартире. Мы открываем входную дверь, дома работает телевизор, на экране лос-анджелесский аэропорт. Я начинаю кричать. Потому что понимаю: раз они показывают этот аэропорт, что-то уже произошло в Лос-Анджелесе. Я этот аэропорт знаю как свои пять пальцев. Дозвониться до дома не могу. На трое суток вся Америка осталась без связи. Дозвонился до меня Миньковский, который тогда был в Канаде. Он оттуда быстрей добрался до Алены, которая находилась в закрытой школе типа нашего интерната. Сашка уже жил в Москве.

Все эти шесть суток, пока Миньковский не приехал в Лос-Анджелес, я не жила на этом свете. Уехать не могу — нет самолетов. С первым же рейсом я вылетаю в Лос-Анджелес, а прилетев, узнаю, что этим же самолетом Лена Черкасская, оказывается, прилетела в Москву. Она успела из Австралии добраться до Лос-Анджелеса. Но точно так же, как и я, оттуда в Москву уже не могла вылететь. Это мне рассказала Энджел, она жила у Черкасской. И добавила: «Лена не очень хорошо себя чувствует».

На следующий день ко мне приходят на каток родители Энджел. Они болгары. В свое время бежали из страны, ему было девятнадцать, ей восемнадцать лет. Попали в Америку через Южную Африку. Они первые, кто сказал мне, что с Леной беда. Диагноз очень плохой, но Энджел его не знает. Когда они приехали, Лена жила в горах, а Энджел вернулась домой. Через пару дней Энджел звонит: что делать, Лена не хочет ничего есть, все время стонет и не встает. «Мы приехали, — говорят мне родители Энджел, — забрали ее и отвезли к врачам, которые тут же поставили диагноз. Но мы ни Лене его не говорили, ни Энджел». Они единственно с кем связались — с Трушкиным. Он им сказал: сажайте в первый самолет и отправляйте в Москву. Только они мне это рассказали, я тут же позвонила Лёне. Он мне: Ира, катастрофа. Через неделю я вновь прилетела в Москву.

Лену положили в то же здание в Красногорском госпитале, в то же отделение, на тот же этаж, где лежала моя мама. Чуть ли не в ту же палату. Я вокруг госпиталя кругами ходила, потом Трушкину сказала: «Леня, я не могу здесь находиться, я уезжаю, я артистка никудышная, я не сыграю. Не смогу показать, что у нее все в порядке.» Мы созванивались каждый день. Последний раз я с ней разговаривала за полдня до ее смерти. Утром мы поговорили, а вечером ее не стало.

У нее оказалась онкология в последней стадии, вероятно поездка в Австралию и работа на льду как-то спровоцировали ускорение процесса. Потом только я вспомнила, что ведь обратила внимание на то, что она сильно устает.

Она сгорела за те же шесть недель, что и моя мама. Она позвонила в Лос-Анджелес, когда я обратно вернулась, и говорит: «Ира, я тебя очень прошу, посмотри за Энджел, пока я не поправлюсь». Ее родители и прежде хотели, чтобы я стала ее тренером, но, скажу честно, мне не хотелось с ней работать. Я ее знала давно, очень капризная девочка. С ней нелегко. Я могла ей что-то подсказать, но не настолько, чтобы называться ее основным тренером. Тем более я все больше и все чаще стала поглядывать в сторону Москвы.

 

Сын

Рождение Сашки, можно сказать, чудо. Трудности его появления на свет не связаны со спортом, они в особенностях моего организма. Мне изначально врачи сказали, что детей у меня никогда не будет. Тем более после осложнений с кровью. Восемь месяцев я лежала на сохранении и весь этот срок честно вылежала в койке. Когда меня уже везли на операцию, Лидия Павловна Бакулева, которая и оперировала, и вела меня все это время, наклонившись ко мне, очень тихо сказала: «Ира, если это будет проблемный ребенок, ты его не увидишь». То есть я до последнего не знала, чем все это кончится. Пока мне Сашку не показали.

Ребенок оказался совсем не проблемный, проблем было больше, наверное, в нас самих. Подозревая, что может случиться всякое, я, чтобы не сглазить, на всякий случай ничего о родах не читала. Хотя в Институте физкультуры мы анатомию изучали. Когда мне первый раз принесли сына, я его по головке глажу и вдруг понимаю, что в голове дырка и через нее я чувствую, как бьется его сердечко. О том, что это родничок, я в тот момент не догадалась, мозги совершенно отключились, я сижу в ужасе и не двигаюсь. Через сутки после операции я получила осложнение, и меня кололи антибиотиками. Естественно, какое-то время кормить ребенка я не могла. Мне его приносили, чтобы я с ним поиграла. Но в ту первую встречу с ним мне его так жалко стало. Думаю: ну вот, родила — в голове дырка. Я его отдала, а у самой жуткое состояние, не знаю: делиться своим открытием или не делиться? Зашла к соседке по боксу и у нее на столе увидела книгу, где все объяснялось. Взяла, прочла и только после этого успокоилась, что ребеночек у меня нормальный.

Рождение сына стало для меня громадным событием. В тот день, когда я собиралась домой (а выписывалась я шестого марта), в роддом приехала толпа корреспондентов. Чтобы не создавать ажиотаж, заведующая роддомом приказала перекрыть все входы и выходы. У меня на глазах уносят ребенка, я закрыта в отделении, и про меня забыли. Ребенка торжественно понесли показывать камерам, а про меня никто не вспомнил! Я кричу: выпустите меня! Но было сказано — закрыть все двери, чтобы роженицы никуда не бегали.

Саша родился 23 февраля 1978 года. Он довольно долго считал, что в честь его дня рождения на улице вывешивают флаги и устраивают салют.

Сашка родился очень крепенький. Честно говоря, мне было без разницы, кто у меня — мальчик или девочка. Я просто была счастлива, что у меня ребенок! Как ни странно, для меня рождение ребенка оказалось переходом к совершенно иной мотивации в жизни. После того как мы выиграли свой десятый чемпионат мира, выяснилось, что Центральному спортивному клубу армии наша пара особенно не нужна, да и у Госкомспорта средств на нашу подготовку нет. Но теперь в моей жизни появилось такое, что меня держало, что постоянно напоминало: мне есть чем заниматься и к чему приложить свои силы.

Наступил день, когда мы поехали на первую тренировку. Я сначала решила побегать кроссы, потом выйти на лед. Начать потихоньку и не спеша. Именно так мы тренировались в первые месяцы. Я, честно говоря, не очень задумывалась, вернусь ли в большой спорт. Мы уезжали на первый сбор, был конец июля. Я Сашу помыла, покормила, во все чистенькое одела и оставила маме и сестре. Такой он хорошенький лежал в коляске. Мы отъезжаем, они вышли нас проводить. Мама держит Сашку на руках. Одежонки для него прислали друзья со всего мира, причем такой, какой в стране ни у кого не было, и на руках у мамы он просто беби с рекламы. Я им рукой машу и понимаю, что в чем-то своего сына предаю.

Мы начали тренироваться, но присутствие ребенка в доме накладывало отпечаток на работу — естественно, в любую свободную минуту мы бежали со льда. Татьяна и Жора понимали, что возраст у нас не юный, к тому же еще появился ребенок. Теперь мы уже несколько иначе готовились. Даже с Олимпиады, как только откатались, сразу же улетели вместе с неудачниками Игр. У нас всегда победители летели отдельным самолетом, а те, кто не очень хорошо выступил, улетали чуть раньше. Мы сели в самолет с хоккеистами, проигравшими американцам финал. Только так мы успевали попасть в Москву 23 февраля, в день, когда Сашке исполнялся годик.

Сашка маленьким был очень смешной и трогательный. Вокруг него всегда кружилось много людей, ему уделялось много внимания, рос он в полном обожании.

Когда он пошел первого сентября в школу, мы в шесть рук пытались на него надеть нашу советскую школьную форму и застегнуть форменные штаны на все пуговки. Так как он сын знаменитых родителей, ему дали колокольчик, чтобы он возвестил звонком начало учебного года. Школа напротив, через дорогу. Но он идти туда категорически не хотел: полный нос соплей, к тому же совершенно не проснувшийся. И единственное, что он родил в то утро — это фразу, что он хорошо учиться все равно не будет. Он так мне и сказал: «Я предупреждаю тебя сразу». Надо отдать ему должное, слово свое он сдержал. Долгие годы это было единственным, в чем у него проявлялся характер и стойкость.

Когда родилась Аленка, он не скрывал, что счастлив, хотя ему пришлось нелегко. Отец его настраивал против новой семьи. Все время твердил, что Сашка уже не будет самым любимым и самым родным ребенком. Сашка болезненно переживал наш с Зайцевым разрыв. Отца он обожал. Почти всю жизнь до этого Саша со мной не расставался. Я начала работать тренером и везде его с собой возила. Зайцев мог приехать, мог не приехать, Сашка иногда часами сидел на подоконнике и ждал отца. Появлялся папа, и не было у него большего счастья.

По-моему, я у него таких чувств никогда не вызывала. Может, потому что я его воспитывала: это делать можно, а это нельзя. У меня день был расписан по часам, и, естественно, его день был так же расписан. Точно так же, как я работала со своими учениками, как я себя с ними вела, я обращалась и с сыном и от него того же требовала. Порой совершенно было некуда его девать, он еще не ходил в детский сад, и я брала его с собой, надевала ему коньки, и он полдня, пока я тренировала, проводил на катке. Потом и на сборы с собой возила, а там — режим.

Сделать из него фигуриста я никогда не пыталась. Ему было года четыре, еще маленький, но уже научился кататься. Он стоял около бортика, точнее под бортиком, и со мной разговаривал. Подходит женщина (все происходило на Малой спортивной арене в Лужниках, она там работала): «Сашенька, ну что же ты так катаешься? У тебя же мама с папой вон какие!» Я как представила, что ему всю жизнь будут такое говорить!.. Я же видела детей бывших спортсменов и даже чемпионов. И я себе сказала: «Никогда!»

Мы с ним прошли через самые разные виды спорта, потому что его энергию надо было на что-то направлять. Он был не очень сосредоточенным мальчиком. Мы осваивали борьбу и плавание. Плавание закончилось буквально на третьем, максимум четвертом занятии: там же вода в нос попадает — неприятно. Потом занялись футболом. Но там по ногам бьют. Я отвела его на теннис, там он продержался дольше всего. Месяца три. Он пришел с тренировки домой. А занятия проходили на корте стадиона «Чайка» — это недалеко от нас. Мне же полагалось его забирать минут через сорок. Я сначала перепугалась, говорю: «Саша, ничего не случилось?» Он, трагически: «Я ушел из тенниса. Ты не понимаешь, как это тяжело!»

Сашка хорошо координированный, он отлично водит машину, точно повторяет движения, и в хоккее, несмотря на небольшой рост, был защитником. В хоккей он, кстати, очень прилично играл. По характеру он больше в отца. Не в обиду Зайцеву будет сказано, но при всех его замечательных способностях, что координационных, что физических, ему требовалось, чтобы кто-то его тащил. Сначала это делала его мама, потом тренер, наконец я. В любом варианте он — ведомый. Изначально такое нередко закладывают родители или жизненная ситуация, но приходит момент, когда дальше надо двигаться самому. У Зайцева особенного желания самому двигаться дальше не наблюдалось. Я боялась, что Сашка повторит этот путь. В школе он демонстрировал полное отсутствие усидчивости.

Мне всегда везло с людьми, которые возились с Сашкой. Прежде всего — это его первая учительница в школе. Мне никогда не было так стыдно, как в тот день, когда я пришла его записывать в спецшколу. Совершенно не потому, что я хотела его отправить исключительно в престижное заведение, — просто она оказалась напротив дома. На все вопросы, которые ему там задавали (полагалось пройти некое тестирование), он отвечал: не знаю, не знаю. Меня это крепко бесило, я же точно знала, что он может ответить на все вопросы — восемь птичек, четыре птички на одной ветке. Но у него срабатывала защитная реакция. Учительница мне говорит: «Ирина Константиновна, не волнуйтесь, мы и не таких детей выучивали».

Потом у меня дома группа детей стала заниматься английским языком. Дочка Оли Морозовой Катя, мой Сашка, сын моей подруги, с которой мы вместе лежали в роддоме, тоже Саша, — в общем, пятеро детей. Я тогда себе придумала отговорку, что ребенок спортсменов выдающимся умом похвастаться не может. Так как занятия проходили у нас дома, Сашка все время выкидывал разнообразные фокусы. Один раз вышел на занятие в горнолыжном шлеме. Хоть как-то привлечь к себе внимание, не знаниями, так поведением. Как-то выделиться среди этой группы в пять человек. Это у него всегда получалось замечательно, он ужасно смешной.

Маленьким был трусливым. Не дай бог, до крови поцарапается. Врачей боялся панически. Парикмахерская недалеко, на Гоголевском бульваре. Я туда с ним приходила каждый раз разными путями. Все равно начинался крик и вопль. Ногти ему стричь — просто мука. Есть он никогда не хотел, с детства, даже когда был маленький, грудной. Но бабушка его откормила. Мы с Зайцевым приехали с Олимпиады, Сашка такой громадный, тяжелый. Я ей звоню: «Мама, как его кормить, он не ест совсем?» Она говорит: «Ты ему песенки пой!» Как мне запеть, у меня ни голоса, ни слуха? Я говорю: Зайцев, давай пой. Зайцев завел все матерные частушки, что знал, и под этот концерт мы ребенка кормили.

Мне до сих пор больно вспоминать, что когда начались семейные неурядицы, они на нем слишком сильно сказывались. Наши с Зайцевым взаимоотношения, развод, появление другого мужчины в доме, Алена. Саша все эти изменения сильно переживал.

Зайцев его обожал. И глупость многих его поступков диктовалась не желанием сделать мне больно, а тем, что он считал, что его сын обижен.

По характеру Сашка добродушный. Если ему давали какие-то деньжата, он тут же их тратил. Причем не на себя, а на всех друзей, которые оказывались рядом. У Аленки всегда денежки водились, и она их, как мышка-норушка, куда-то обязательно прятала. Мы спустились с нашей горы в Лос-Анджелес покупать всем подарки к Рождеству. Стою, разглядываю на витрине жемчуг, который мне понравился: кольцо и серьги. Сашка мне говорит: «Мам, нравится — покупай». Я говорю: «Шура, мне денег не хватает». Он вытащил все свои деньжата. Я говорю: «Зайчик, ну все равно не хватает». Он так глянул на Алену. А у нее на животике сумочка была с денежками. Он говорит: «Алена, давай деньги!» Она уточняет: «А сколько не хватает?» Она сначала все-таки выясняла.

Когда мы с Миньковским разошлись, я очень боялась: какие будут отношения у детей? Поскольку у них разные отцы, а у отцов разные финансовые возможности. А вышло так, что Аленка, если ей что-то бабушка или отец покупали, требовала, чтобы на такую же сумму купили и подарки Сашке. Саша же вырос совершенным бессребреником, и отношение к деньгам у него близко к равнодушному.

Он очень нелегко свыкался с Миньковским. Самым ужасным для меня было время, когда мы с Миньковским уже договорились, что разъезжаемся, но не расходимся, а будем оформлять только раздельное проживание (есть такая юридическая форма развода в Америке). Буквально два или три дня прошло после нашего разговора, я еду с Сашкой, везу его на хоккей. И он мне в машине говорит: «Мама, может мне уже Леню называть папой?» Я чуть в столб не врезалась. Я начала объяснять: Саша, отец у человека только один, еще много людей встретится в жизни, кто тебе поможет.

Сашка на весь наш период «деления» Алены встал не на мою защиту, а на защиту сестры. Когда мы ехали в суд, он взял ее за руку и с ней вместе все время сидел. Не пошел в этот день ни в школу, ни на тренировку. Даже когда в суде появился Миньковский, он все равно от Алены не отходил ни на шаг. У него есть понятие — старший брат. Они маленькими очень дружили и дружат по сей день. Алена покрывала брата во всех его проделках.

Однажды я заметила, Сашка начал шепелявить. «Саша, что случилось?» И тут я выясняю, что в один из моих отъездов он язык проколол. Пирсинг. Я спрашиваю: «Саша, это что, девочкам больше нравится или мясо вкусное?» Так шутками вернула его в нормальное состояние. Причем Алена стояла насмерть, брата не выдавала, а она, естественно, была посвящена во все события. Не выдает его ни за что, даже сейчас. В следующий раз смотрю, у него громадный лейкопластырь на руке. Я: «Что это?» — «Да ударили на хоккее, пятое, десятое». Потом выясняется, что он сделал себе тату — цветной российский флаг, и это в Америке!

Он всегда свою комнату очень оберегал. Даже когда мы в большой дом въехали, первым делом он перед входом в свою комнату написал: «If you name Alena, don't come in» («Если тебя зовут Алена, не входи»). Пару раз я их растаскивала, когда она к нему лезла, Сашка буквально ее головой в унитаз засовывал. Причем один раз это случилось после того, как я ей помыла голову. А для нее Сашина компания, где все мальчишки Сашкиного возраста или чуть постарше, предел мечтаний. Семь лет разницы! Она за ними как хвост моталась, а они на нее ноль внимания.

Я ему купила машину в шестнадцать лет, себе так машину не выбирала, джип «Wrangler»! Мне самой когда-то очень хотелось такую. Он сделал усиленные колонки, ездил вокруг нашего озера и гремел по берегам Цоем и Высоцким. Народ американский не понимал, в чем дело. Лихой, шкодливый, но закрытый при всей своей доброте. Многое я узнавала потом, когда событие уже прошло. Раз он на машине перевернулся. Мне на каток звонят, представляются: шериф такой-то, округ такой-то. Оказывается, Сашка гонял по объездной дороге. Хотел сократить путь, а там галька. Машина тяжелая, «Ram 3000», грузовичок. Ему все время хотелось такую, с кузовом, в нее удобно сумки хоккейные бросать. Дерево задержало машину, и это его спасло.

Хоккеем он занимался серьезно. Играл в школе и в колледже. Благодаря тому что он входил в команду, ему дали, по сути, бесплатное образование. В южной части Калифорнии в своей возрастной группе они аж третье место заняли. Для меня это как первенство жэков города Лос-Анджелеса. Но благодаря хоккею Саша сошелся с ребятами, хоккей дал ему настоящих друзей.

Конечно, у меня с детьми по большому счету получилась настоящая трагедия. Они пока этого не понимают. Я же целые дни работала, и они во многом были предоставлены самим себе. Мы стали терять общий язык — это почти у всех родителей и детей происходит, — мы стали терять язык в прямом смысле слова. Алена же у нас англоязычная, она в Америку попала маленьким ребенком, ее русский оставляет желать лучшего. Причем, что странно, у Алены переход с одного языка на другой идет логично и нормально. У Саши не так, у него существует отдельно английский, отдельно русский. Когда я говорю: «Саша, как это будет по-русски?» Он на меня долго смотрит и говорит: «Не знаю, возьми словарь». Я сначала решила, что он просто ленится или подшучивает надо мной. Ничего подобного.

В школе он, конечно, учился плохо. Я не могла его ни контролировать, ни проверять. Только все время поражалась, почему, по его словам, им никаких заданий не дают. Алена, наоборот, все время была занята уроками.

В первом классе, когда я разговаривала с его учительницей, она мне сказала: «Ира, когда я увидела, что он через две парты списывает, поняла — учиться будет». Я так понимаю, что половину тестов в Америке он тоже списывал, поскольку оценки у него в итоге получились вполне приличные. Он умудрялся как-то выкручиваться.

В Москве он учился в Строгановке. Процесс затянулся, потому что там до диплома пять лет, а он после двенадцатилетней школы в Америке еще два года отучился в колледже. Когда вернулся, то за год экстерном закончил российскую школу и много занимался рисованием. В первый год не поступил. Потерял много времени. Но в 2007 году защитил диплом.

Он художник по керамике — это нелегкий хлеб. Изначально я была против, считала, что сначала необходимо получить нормальную специальность, а творчество оставить как хобби. Но он в керамике нашел для себя отдушину. Я не знаю, откуда у него художественные способности, тем более — почему он выбрал керамику. Впрочем, в любой американской школе есть обязательные занятия керамикой, и есть специальные мастерские, есть печи для ее обжига. Американцы в школах достаточно много внимания уделяют обучению различным ремеслам.

Я ничего не могу сказать о каких-то Сашкиных сверхспособностях или суперталанте. Но я рада, что он получил ту профессию, которую хотел. Я считаю, помогла ему в этом американская школа. Не фундаментальными знаниями, а тем, что твоя идея, если ты к ней очень стремишься, может реализоваться. С деньгами, без денег, с большими способностями, с малыми способностями. Главное, чтобы ты к ней стремился. Вот эту целеустремленность американская школа совершенно потрясающе вкладывает в детей. Вкладывает интерес к делу, интерес к жизни. Ты всего можешь добиться — трудись только. Перед тобой нет закрытых дверей — все открыто. Рамки и рубежи ты сам себе ставишь и строишь.

Какие только животные ни жили в нашем доме, даже тритоны бегали! Сашка, поганец, знал, что я сейчас войду в его комнату, быстренько вытаскивал тритона, и тот начинал бегать по паркету, стуча лапами и вгоняя меня в ужас. Жил у нас хомяк, жила белая мышь. Она убежала. Я ее руками поймала, потому что сил не было слушать, как она скребется по всем углам, и я всю ночь слушала бесконечное хрум-хрум-хрум. Попугаи жили, птицы разные жили. Кот жил. Единственно, против чего я встала насмерть, это когда он принес собаку. Я же знала, что весь этот скотный двор в конце концов ляжет на меня, а я постоянно в разъездах. Кто будет ее выгуливать?

Когда нас с Зайцевым провожали из спорта, нам подарили детский педальный автомобиль для сына. Были раньше такие большие жуткие машины «Москвич». Сашка тут же в нее впрыгнул и начал этой машиной таранить всю мебель. Он нам чуть все стены не снес, пока мой папа не придумал, как спастись. Спрятать от него машину было невозможно, начинался крик. Так папа весь бампер обклеил губкой. Но мебель уже была основательно попорчена.

В Америке у нас жили коты, ужасно злопамятные. Один везде метил свою территорию. Там на полу везде «карпет» — ковер или ковролин. Когда я входила в дом, в нем так пахло, что у меня не было сил стоять на ногах. Второго кота мы не кастрировали, так как он оказался гуляющий сам по себе. Египетский красавец, котяра, громила абсолютный! Гладкошерстный. Он жил у нас на улице, там у него и место было, и еда всегда, в Калифорнии так с домашними животными поступать можно, все-таки тепло. Один раз Алена, похоже, когда покуривала, забыла прикрыть дверь. Я уехала на три дня. Когда приехала, выяснилось, что он пометил весь дом. Мне пришлось выбросить матрас, подушки, постельное белье и вызвать целую команду, которая чистила эти «карпеты», удаляла запах. Он отомстил за всё.

Саша стал студентом колледжа, закончив школу. В Америке двенадцатилетка, а колледж — это как у нас первые два курса института. Прошло несколько дней, как он уехал. Мы вечером сидим с Аленкой. Я ей говорю: как без Сашки плохо. Он никогда не терял чувства юмора, всегда нас веселил, не давал нам спокойно жить. И его отсутствие мы сразу почувствовали. Нам действительно стало его не хватать. Мне он с Аленкой здорово помогал: и встречал ее из школы, когда уже машина появилась, и возил на всякие детские мероприятия.

Он воспринял ее появление на свет безо всякой ревности. Моя мама потратила массу усилий, чтобы мы с сестрой были дружны, при том, что мы очень разные. Мы, конечно, друг о друге всегда заботимся, беспокоимся, но совсем не так, как у моих детей. Я не представляю, как это описать. Я ничего специально для их дружбы не делала, да у меня бы ничего не получилось. Может быть, это потому, что мы оказались одни в Америке, в районе, где нет русских, где до тринадцати лет ребенка нельзя оставлять одного. Саше очень часто приходилось оставаться с сестрой, можно сказать, Алена росла у него на руках. Когда мы с Миньковским разъехались, Сашке исполнилось тринадцать лет. Недоступность большого города, горы, наша деревня — нас троих все это очень сдружило, хотя каждый из нас по-своему очень независим, каждый живет своей жизнью, сюсюканья между нами нет никакого.

Мама мне всегда доверяла. Конечно, все мы в молодости делали что-то не так, но, тем не менее, в моей семье все было построено на доверии. Так и я своим детям доверяла и доверяю. Но если бы я их хоть сто раз перепроверяла, все равно они бы попробовали то, что захотели, так или иначе. Я не могу сказать, что у нас в семье царит безумная идиллия, но дети любят друг друга, они заботятся друг о друге, они встают на защиту друг друга.

Когда у Сашки появилась девушка, я, естественно, как любая мама, готова была сто раз отмерить и еще столько же посмотреть. Алена сразу же встала на ее сторону. Не то чтобы мне не нравился Сашин выбор, я считала, что пока нет профессии, нет своего дела и заработка, не стоит заводить семью. Но он мне в третий раз за свою жизнь показал, что у него есть характер, есть цели в жизни, есть ориентиры. Первое — это его упорство «против учебы», второе — его выбор профессии, несмотря ни на какие мои возражения. Я помню, что со мной творилось, когда он сказал, что ушел из колледжа. Он перешел в другой колледж, где занимался только керамикой и историей искусства. Никакого бизнеса, никакого финансового курса.

Его девушка жила в Москве. История их взаимоотношений довольно длинная. После нашего развода Зайцев долгие годы встречался с фигуристкой Галей Карелиной. И ее дочка стала Сашкиной невестой. Они знают друг друга с семилетнего возраста.

Свадьбу мы гуляли в 2005-м, в Москве. Зайцев почему-то не пришел ни во Дворец на бракосочетание, ни на свадьбу сына.

На свадьбе Сашки я гуляла так, как на двух своих не гуляла. Прежде всего потому, что я видела, как он счастлив, а счастье сыграть невозможно. Видно было, что и он для невесты дорог, хотя Сашка нелегкий человек. Но она с ним умеет ладить, она о нем заботится, он такой весь чистенький и ухоженный, глаза у него горят. Это дорогого стоит.

Алена — другая. Первая беременность у меня была столь проблемной, что когда я выписывалась, доктор Бакулева мне сказала: «Ирочка, мы с тобой больше на этой почве, вероятно, уже никогда не встретимся». Когда я через семь лет снова пришла к ней беременной, она сказала: «Ответ только один — это любовь». Если Сашка — это плановое кесарево, то Аленка — экстренное, в неполные шесть месяцев беременности. Поэтому досталось мне так, что никому не пожелаю.

Во время беременности Сашкой я отдыхала, ни о чем не думала, лежала в хорошей компании с Наташей Куликовой. Наташа — настоящая моя подруга. Все годы после рождения детей мы вместе, за вычетом времени на размолвку и моего отъезда в Америку.

Когда я легла в роддом, то была в полной уверенности, что к ним пришла здоровая спортсменка, правда, слегка беременная. Оказалось, я обычная советская женщина, позднородящая и больная.

У Сашки с Леной родилась девочка, родилась восьмого числа восьмого месяца восьмого года. Это надо так подгадать! Причем когда Сашка мне отправил сообщение «Ты стала бабкой», он не написал, мальчик родился или девочка. Я, будучи в это время в Америке, в свою очередь тоже стала всем знакомым посылать эсэмэски, что я стала бабушкой. Мне, естественно, обратно пошли сообщения: если девочка, то будет Олимпиада, а если мальчик, то назовем Пекин. В общем, каждый умничал по мере способностей. Девочку назвали Сонечкой.

Я, конечно, бабушка плохая, но там есть бабушка сознательная, если можно так сказать. Галя, Сашина теща, целиком отдала себя внучке и, по-моему, очень счастлива. Тем более что они рядом живут, поэтому ребенок постоянно находится при бабушке.

 

Дочь

С Аленой у меня так благополучно, как с Сашей, беременность не протекала. Во-первых, потому что у меня шел бракоразводный процесс. К тому же в «Динамо», где я работала, возник вопрос о моем моральном облике, проводили партийное собрание, обсуждая поведение коммунистки Родниной. Все это на фоне беременности. Плюс еще группа спортсменов, которых я в этот момент готовила, а там каждый со своими заморочками. Как раз тогда проходил чемпионат Советского Союза. Я беременная, а мои спортсмены, «поддерживая» меня, катались из рук вон плохо. Прилично выглядели только Вероника Першина с Маратом Акбаровым. Ко мне из судейской бригады подошли девчонки: «Мы на них даже не смотрели, мы наблюдали за тобой, боялись, как бы ты не разродилась».

Через десять дней после чемпионата я была на тренировке, и вдруг почувствовала себя плохо. Села в машину и поехала в больницу — и, как оказалось, вовремя. Аленка родилась кило восемьсот, ноги висят, руки висят. Ребенок проблемный, его нужно было кормить через каждые полтора часа и не больше чем по пятьдесят граммов. Бесконечные массажи, десятки всяких процедур. Алена сразу забрала у меня массу времени и сил. С Сашкой все получалось легко, он был такой спокойный. Я его запеленала, положила, через четыре часа раскрыла — он был мокрый, но никогда звука не подавал. Алена, напротив, никакие мокрые пеленки не воспринимала. Памперсов в нашей могучей стране на исходе восьмидесятых не производили. Поэтому ее первый год запомнился бесконечными бдениями. Я очень тяжело выходила из послеродового состояния. Все-таки уже тридцать семь лет.

Ребенок тяжелый, что дальше делать? Только-только закончилась эпопея с разводом. Родители меня и мою новую семью не воспринимали. 1986 год, Чернобыль. Мы срочно искали дачу, куда можно было бы на лето вывезти детей. В Москве шел ремонт квартиры. Я ездила, смотрела за ремонтом, привозила питание из Москвы, чтобы Аленку кормить. В конце августа Миньковский уехал на работу, а когда вечером приехал, спрашивает: «А где Санек?» Я говорю: «Сашка поехал на велосипеде кататься». Он: «Ира, он поехал на велосипеде кататься в то же время, когда я утром собирался на работу». Мы с ним побежали Сашку искать. Я помню этот испуг: я целый день не видела Сашку, а у меня это как-то в голове даже не отложилось. Этот случай дал толчок к «просыпанию» после того ступора, в котором я жила.

Сашку нашли. Он с ребятами на велосипеде целый день катался, кайфовал. Где-то картошку на костре пекли. Но для меня этот вечер. Я вдруг поняла, что кроме всего остального — группы, которую я потеряла, работы, от которой меня отстранили, а я ее, честно скажу, любила, — надо делать и что-то другое. Я стала заниматься детьми. Наступил период, когда при встречах и разговорах я первым делом слышала: ты где, что сейчас делаешь? Я ушла из поля внимания прессы. А когда я говорила, что занимаюсь детьми, домом, наступало разочарование: да-а? Домохозяйка или женщина, занимающаяся детьми, домом и мужем, воспринималась как неудачница. Я, конечно, искала, чем себя занять, просто сидеть дома, конечно, не могла. Это не по мне. Я стала заниматься судейством, начала преподавать в институте физкультуры. Но все время искала еще какие-то дела. Взялась за общественную деятельность и помощь в бизнесе Миньковского.

Аленка росла смешная и хорошенькая. Такой светлый человечек. Мы снимали дачу в поселке литераторов под Москвой, на Пахре, у вдовы писателя Кремлева. Там мы встречались на дорожках с Рязановым и другими знаменитостями тех лет. У нас был громадный участок, мы все дружно следили за Аленой. Но она, как ртуть, раз — и исчезала, зато срывала самый красивый цветочек. Это повторялось на протяжении трех месяцев каждое утро. Подходила к хозяйке дачи, открывала ладошку и говорила: «О, цветочек». Далее следовала нотация, что нельзя рвать цветочки. Нотации звучали громко и предназначались прежде всего нам, поэтому каждый член семьи глаз старался от ребенка не отрывать. И Сашка, и я, и нянечка, и бабушка. Но все равно она регулярно срывала цветок, и мы выслушивали выговор. Почему я это вспоминаю? Мне мама рассказывала, что когда мы жили в коммунальной квартире, там было два коридора: один длинный и светлый, второй покороче и темный. В этом темном коридоре стояла тумбочка нашей соседки. Я каждый раз из этой тумбочки вытаскивала старый чайник и ходила с ним по квартире. У меня его отнимали, все за мной следили, но я эту процедуру проделывала постоянно. Поэтому когда Алена пошла по моим стопам, это было для меня, с одной стороны, смешно, с другой, удивительно непонятно — как это все передается?

У Алены абсолютный музыкальный слух. Она хорошо поет и играет на фортепьяно. Ей было всего два года с небольшим, когда нам врачи посоветовали, поскольку она слабый ребеночек, обязательно везти ее на море, а там она должна ходить по гальке. Мы на майские праздники поехали в Крым. Мы все время с ее горшком путешествовали, даже в Америку с ним поехали. Разместились в гостинице, она сидит на горшке, мы вокруг крутимся: Сашка, я с Миньковским, бабушка с дедушкой, родители Лени, нянечка. В окнах роскошный вид на Черное море. Она, сидя на горшке, нас всех пальчиком обвела и заявила: «Я буду маленькая принцесса, а вы будете помогать мне». Это ее настрой. Она всегда настроена на то, чтобы радоваться. Никому не усложняет жизнь, совершенно не скандальный ребенок.

Сашка очень тяжело пережил наш с Зайцевым развод, он на нас вымещал все свое непонимание ситуации, устраивал массу самых разнообразных скандалов. Когда то же самое произошло у меня с ее отцом, Алена удивительно себя повела. Она очень любит отца и очень любит меня. Никогда ни ему, ни мне она отдельно ничего не говорила, осуждая кого-то из нас двоих. Если же я поднимала этот разговор, то она его тут же пресекала. И то же самое делала у отца, если он высказывался в мой адрес. Будучи еще совсем маленькой, она оказалась удивительным дипломатом. Ее ощущение всего происходящего — «Жизнь прекрасна и удивительна, и надо ее прожить так, чтобы всем было хорошо». Вот главное, что в ней присутствует. Она легко со всеми знакомится, всегда с улыбкой, всегда у нее хорошее настроение. Я говорила, что у меня утром всегда хорошее настроение, пока мне его не испортят. Действительно, я всегда просыпаюсь с хорошим настроением. Алена — то же самое. Я считаю, меня Бог наградил, что у меня двое детей, к тому же мальчик и девочка, причем такая долгожданная. Хотя, конечно, сейчас меня с ней разделяют другой язык, другая культура, это огромное расстояние, на котором мы с ней живем друг от друга. Но так получилось. Есть опыт с Сашей — сначала мы его привезли в Америку, поменяли ему язык и школу, потом он вернулся в Россию, вновь менялись и язык, и образование, — с Аленой я такие эксперименты уже не провожу.

Саша вернулся домой на два года раньше, чем я, и у меня начался особый период, поскольку он уже жил и готовился к поступлению в институт в Москве. Как только получалось, что у меня накапливались выходные или проходили соревнования в Европе, я летела в Москву. Теперь у меня другой период: как только в Москве появляется окно в делах, я лечу к Алене в Америку. Я теперь ничего не успеваю толком нигде посмотреть. Нормальные люди, как только у них появляются деньги и время, летят путешествовать. А я на протяжении многих лет изучала только один маршрут — из Америки в Россию, из России в Америку. Из Америки я рвалась в Россию, потому что занималась Центром своего имени и не могла забросить Сашу. А теперь я рвусь в Америку, потому что там живет Алена. Поддерживать отношения с детьми по телефону — неправильно и ненормально. Мы отвыкаем друг от друга, у нас появляются бреши, где я мало знаю про ее жизнь, а она про мою. Даже темы разговора становятся какими-то совершенно банальными: быт, как, что, куда, зачем? Исчезает возможность поговорить по душам. Тем более влияет и совершенно разное образование. Прежде я никогда не задумывалась о таком феномене. Так как Сашка живет в Москве, то в общем взгляды на жизнь у нас одинаковые, но с Аленой уже восприятие мира совершенно иное.

Одним из самых больших для меня подарков к юбилею стал приезд из Америки Алены. К тому времени уже больше полугода она работала на канале «Russia Today», даже выходила в эфир. Сколько раз Оксана с ней раньше на эту тему разговаривала, но у Алены не было никакого желания вставать перед камерами. Ей нравилось писать заметки, быть режиссером репортажа, зарисовки. Но вот появляться на телеэкране она не хотела. Теперь у Алены собственная программа, выходящая пять раз в неделю. Я в Штатах в августе 2009-го посмотрела несколько ее программ. Ее специализация — политика.

Она живет в Вашингтоне. Когда я к ней приехала, то встретила совершенно другого человека, уже совсем взрослого. Конечно, грустно, хотя и приятно видеть, как она превращается в молодую красивую женщину.

Если я раньше ей говорила: «Алена, так делать нельзя, так не одевайся», она отвечала: «Ой, мама, это все твои российские заморочки». Сейчас она уже прекрасно ориентируется, что можно надеть, а что нельзя, поскольку это не будет хорошо выглядеть с экрана. Уже понимает, что и жизнь надо менять, точнее, ритм жизни. То есть если раньше хотелось вовсю погулять, то теперь она знает, что не может себе такого позволить — ей надо подготовиться к новым съемкам и выглядеть с утра хорошо. Она уже другой человек, самостоятельный. Но это произошло так неожиданно. Вроде была у меня младшая дочка, пусть и не ребенок, но все же студентка университета. А тут уже рядом не молоденькая девушка, которая весело проводит время и хорошо учится в университете в Санта-Крузе, изучая политические науки. Алена хотела пойти на телевидение всего лишь на год-другой.

Она собиралась учиться дальше. Но сейчас ее желание получить степень, похоже, немного откладывается. Телевидение затягивает. Ей интересно, у нее живое дело, которое, что немаловажно, еще и получается. У нее достаточно простора для творчества. Даже ее первые репортажи, когда она еще сильно нервничала и мало что умела, несли четкую мысль, идею и имели ясную форму отображения. Ее самый первый репортаж рассказывал про американскую армию. Второй и довольно большой — о президенте Обаме. Недавно она работала над программой о проблемах медицинского страхования, поднятой Обамой.

Канал, где она трудится, демонстрирует русский взгляд на события, которые происходят в мире. Взгляд достаточно претенциозный и вполне российский. Естественно, требования к журналистам соответствующие. Поэтому первое время ей в этой компании было очень интересно, но не очень комфортно. Потому что она ведь совершенный америкос. У нее фамилия отца, она — Алена Миньковски. Меня не раз спрашивали, почему она не Роднина. Конечно, мне бы очень хотелось, чтобы она носила мою фамилию. Но, с другой стороны, я за то, чтобы дети носили фамилию отца. Я не брала ни при первом, ни при втором замужестве фамилию мужа, я оставила себе фамилию своего отца. А потом, мне кажется, что груз известных родительских фамилий может стать непосильной ношей для детей. Наверное, свое дело или свою жизнь нужно начинать с чистого листа. Можно под нашей опекой, опираясь на наши плечи, но все-таки идти по жизни со своим именем. Я не любила и не пойму, когда, особенно в советское время, а иногда и сейчас говорят: нам нужны новые яшины, новые роднины. И Яшин, и Роднина — это имя собственное, которое пишется с большой буквы, и во множественном числе оно не бывает.

Мне грех жаловаться. Теперь я чаще стала летать не в Лос-Анджелес, где прожила тринадцать лет, а в Вашингтон. А что делать? Дети выросли, у них своя жизнь.

Я человек со своим мнением. Но мне всегда казалось, что если я на работе веду борьбу, то дома ее быть не должно. Я считала естественными преданность, уважение, чистоту отношений и совместные планы. Мне казалось, я никого не душила и не давила. У меня действительно есть собственное мнение, но я свои поступки мотивировала и объясняла. А главное — я никогда не соглашалась на вторые роли. Даже когда Леня стал хорошо зарабатывать, а я в тот период ничего не получала и не работала. Как-то он увидел, что его мама (а у меня с ней всегда были хорошие отношения) мне давала деньги. Он на нее начал шипеть: «Мама, у нас есть деньги, только пускай она меня попросит». На что та ему ответила: «Леня, ты до сих пор не понял, что она просить не будет?» Я совершенно спокойно на эту ситуацию смотрела. Потому что я всю жизнь хорошо зарабатывала. И мои деньги всегда шли в семью. Конечно, я их могла свободно тратить на себя. Но в первую очередь они шли в общий котел.

У меня однажды произошла такая ситуация. Решили мы с Аленой отправиться в Диснейленд. Но Диснейленд — это уже не Сан-Бернандино каунти. Значит, я должна у бывшего мужа получить разрешение. Но ни один телефон Миньковского не отвечал. И в последний момент я, понимая, что уже не найду его, пошла, купила цветы, и мы с Аленой стали сажать их вокруг дома, чтобы ее как-то занять, отвлечь от идеи ехать в Диснейленд. Но поскольку она ему уже по телефону сказала, что мы с мамой едем в Диснейленд, на следующий день мне от его юриста пришла здоровенная такая «телега». Счастье, что мы не поехали, и эта бумага была написана впустую. Меня подлавливали на каждом чихе. Поэтому радостным для меня пребывание в Штатах трудно назвать.

Изначально Миньковский не хотел развода. Он требовал, чтобы мы сохранили семью, но при этом он хотел иметь для себя свободу! Я не понимаю и не приемлю таких отношений. Я просто не понимаю, зачем тогда называться семьей. Мы с ним договорились, что детям какое-то время не будем ничего говорить. Я выдержала, наверное, месяца полтора. Потом поняла, что просто издеваюсь сама над собой. Кому нужна эта пытка? И детям от нашей «деликатности» не лучше и не хуже, потому что наше напряжение они прекрасно чувствуют.

Наступил момент, когда полагалось что-то предпринять: взять деньги, оставить мне дом, но очень странно все это было сделано. Начались воспитательные меры по укрощению строптивой. Вплоть до того, что была сказана такая фраза: «Будешь хорошо себя вести, буду деньги давать, не будешь себя хорошо вести — закончишь жизнь под забором». Я сказала: «Я пойду в «Макдоналдсе» мыть полы, но такого никогда не будет». Для чего он это делал? Думаю, что таков характер человека. Он всегда говорил всем своим друзьям-приятелям: «Все хорошо в моей жене, есть только одно маленькое «но» — она слишком известная». Похоже, быть мужем Иры Родниной ему не очень хотелось. Не меня знали как Миньковскую, а его — как мужа Родниной.

Миньковский хотел, чтобы его дочь получила либо диплом врача, либо юриста, потому что как журналист ты будешь бегать и искать себе работу, а если ты врач или адвокат, работа сама к тебе приходит, — во всяком случае, он так считал. Но ни врачом, ни юристом Алена становиться не хотела категорически. Она говорила: «Папа, я этого не хочу, люди этих специальностей к тебе приходят с отрицательной энергией. И тех и других надо лечить». Но от желания заниматься журналистикой она вдруг перешла к молодежной политике. Так что она специалист по политологии. В принципе, достаточно широкая получилась профессия: это и журналист, и политолог, и специалист по промоушену и рекламе.

Она, конечно, американка, но при этом абсолютно не стесняется русских корней. Я с ней на эту тему не раз говорила, а она мне объясняла: «Мама, все равно пока я в Америке, я — русская. Ты известный человек, когда ты ко мне приезжаешь, все с тобой хотят общаться. Когда папа появился в университете, на меня стали смотреть как на дочку представителя русской мафии». Что я могу сказать? «Алена, значит, одна задача — завоевывать этот мир самой».

У нее свой взгляд на жизнь. Я когда-то пыталась заманить ее в американскую школу в Москве. Так как сын Оксаны и моя дочь имели грин-карты, мы могли их туда записать. Я привозила в Москву Алену, показывала ей школу. Но обратила внимание, что она побаивается. Побаивается сменить страну, сменить климат, сменить привычную жизнь. Я предложила: «Алена, давай тогда сделаем так — ты школу будешь заканчивать в Америке, а дальше будем смотреть, что получится.» Была сделана попытка еще раз привезти ее в Москву, мы съездили в МГИМО, она сдала все тесты. Но когда узнала, что там преподавание на русском языке, попросила: «Мама, давай я буду учиться на своем родном языке».

У нее хороший русский язык. Она живет в Москве летом по полтора месяца. Конечно, язык у нее не такой богатый, как у ровесницы-москвички, но она его очень быстро восстанавливает. Алена вообще к языкам способная, знает их уже несколько и достаточно легко переходит с языка на язык.

Миньковский в Москве продюсировал кино, и она у него работала. Москва ей нравится. Любому американскому, да и европейскому ребенку российская столица, как они говорят, по кайфу. Тусовки по полночи, курить — запросто, выпить — запросто. В Америке такое исключено.

Я не пыталась давить на Алену. Я видела, как у Сашки нелегко шел процесс перемещения из одной страны в другую. Не исключаю, что институт она выбирала по принципу, чтобы Миньковскому было тяжелее ее контролировать. Она ведь полтора года, может чуть меньше, проучилась в школе с проживанием, другими словами в интернате. Школа с очень жесткой дисциплиной, ей там было нехорошо. После вольной жизни в горах со мной она попала буквально под колпак и очень тяжело переносила такие порядки.

Потом ее оттуда забрали, она жила у Миньковского. В этот период я все чаще стала уезжать в Москву, и она, естественно, переехала к отцу. А он вдруг вспомнил, что ребенок вырастает, в нем заговорил «еврейский папа», и он начал контролировать буквально каждую минуту ее жизни: ты куда пошла, ты с кем пошла, ты что собираешься делать?..

У нас в Союзе все предметы в школе были обязательные, а там ты можешь выбирать только те предметы, которые хочешь изучать. Но есть четыре дисциплины, обязательные для всех школ Америки. Дальше — факультатив, и ты сам выбираешь. Но по окончании школы, чтобы поступить в колледж, ты должен иметь энное количество баллов. Помню, как меня поразило, что Алена пухнет над биологией. Я говорю: «Алена, зачем тебе она нужна? Это явно не твое направление». Она в ответ: «Мама, мне не хватает столько-то баллов, а биология мне сразу даст хороший рейтинг». Поэтому она весь одиннадцатый класс зубрила биологию.

Их учат самостоятельно принимать решения. У нас ребята выходят из школы, набрав приличное количество глубоких знаний, но совершенно не ориентируются в жизни. В Америке с шестого класса дети начинают выбирать себе предметы, перспективные для будущей жизни. С шестого класса! Алена, учась во втором классе, сказала: «Мама, а ты знаешь, что если правильно в банк положить деньги, они будут давать проценты?» Я говорю: «Ну я-то знаю, а ты где про это услышала?» Но их к этому готовят. К пониманию банковской системы, к пониманию, как и куда вкладывать деньги, к знанию законов, прав каждого гражданина и его обязанностей. И они это очень хорошо изучают. Я пришла к Сашке и передала ему разговор с одним своим учеником, который учился в восьмом классе. Такой весь умненький мальчик. Я его спрашиваю: «Ты почему сегодня такой плохой?» Он отвечает: «Я очень рано встал, потому что мне надо было посмотреть стоки (ставки) на европейской бирже.» Я: «А зачем тебе?» Он: «Да я уже давно там деньги делаю». Сашка мне говорит: «Да что ты, мама, начиная с восьмого класса большая часть детей куда-нибудь деньги вкладывает. Ты помнишь, ты мне деньги дала, я их вот в то-то вложил». И это нормально, этому обучают не только в школе, жизнь учит примерами и традициями. У наших ребят знания есть, а опыта практического применения этих знаний — никакого.

Американская самостоятельность меняет людей, они по-другому смотрят на вещи, они заранее знают, какую выбирать себе профессию, чтобы дальше строить жизнь.

Они хорошо учат, как владеть информацией, как ее получать, как применять. Там, чтобы получить высшее образование, если ты не очень хорошо закончил школу, надо уметь повысить уровень своих оценок. А если у тебя нет денег, то следует знать, как получить кредит на образование. Нет ничего страшного, если ты в сорок лет меняешь профессию и получаешь другое образование. Другими словами, они более мобильные не только в передвижении по стране в поисках работы, но и в получении знаний. Я считаю это плюсами.

В Америке личность учителя не сильно влияет на формирование ребенка. Набирается поток детей в первый класс, человек в двадцать пять, учится у одной учительницы. На второй год у них уже другая учительница, к тому же поток все время тасуют. Они не идут десять лет одним классом, как у нас.

В чем смысл таких перемещений? Дети учатся общению не в маленькой постоянной группке. С одними ребятами они могут встречаться на математике, с другими — на английском языке. Там нет понятия «двоечник». Ты, например, английский знаешь отлично. Детей, у которых английский идет на высшем уровне, собирают в одном классе. Детей, у которых английский идет на среднем уровне, собирают в другом классе. Если ты хочешь уровень знаний поднять, повышай оценки, и тебя переведут к лучшим. То же самое и с математикой, и с физикой. А значит, тебе при всем классе не говорят, что ты — двоечник и у тебя мозги не так устроены, как это часто делается у нас. Хотя там тоже есть популярные учителя и непопулярные.

 

Русские и американцы

Наши эмигранты считают, что в Штатах не с кем дружить, американцы, мол, дружить не хотят, но я с этим не согласна. Американцы, как правило, держат свой дом закрытым. У них популярно выражение: «Свои проблемы я ни на кого не вешаю», или «Я не беру чужие проблемы на себя». Но должна сказать, что когда я оказалась в сложной ситуации и ни к кому не обращалась ни за помощью, ни за сочувствием, мне помогали, и очень помогали, американцы. Но, конечно, дом нараспашку, как у нас, сели на кухне, поговорили, выпили, а потом то же самое — выпили, поговорили, но уже на другой кухне, и везде рассказали всё о себе — это исключено. В чем наша хваленая задушевность, я не знаю. Я не вижу ее принципов.

Американцы создали негласные и гласные законы, и все живут сообразно с ними, а не по понятиям. Любая сделка охраняется юридически. У тебя всегда есть шанс добиться правды. А мы все время ходим по приемным начальников, правду ищем, жалуемся, плачемся, а юридические действия, как правило, не предпринимаем. Они создали в своей жизни конкретные рамки, и их не переступают. Да, многих наших бывших соотечественников они не пускают в свои семьи. Меня тоже. Прошло, наверное, года два, если не три, когда меня начали приглашать в гости, и не меньше пяти, прежде чем я стала бывать на семейных праздниках.

Из этого нельзя делать вывод, что они не умеют дружить. Ничего подобного, у них есть «парти», когда приглашают многих, и это ни к чему не обязывающая общая тусовка. Но есть закрытые семейные праздники. Я проработала в Америке пять лет, когда меня первый раз пригласили на День благодарения в семью. У меня на эту тему был разговор с тогдашним, к несчастью ушедшим из жизни, главным редактором «Аргументов и фактов» Старковым. Он говорит: «Ира, скажи, ты долго в Америке прожила, ведь есть такое мнение, что элитного, высшего общества у них нет. Но я побывал в таких домах, где есть огромные библиотеки, и в этих домах жили очень образованные люди». Я спрашиваю: «Вы с делегацией приезжали?» Он: «Да, мы были с такой-то делегацией, и нас принимали в таких-то домах». — «Что ж, — говорю, — я с вами совершенно согласна. Просто наших, которые приезжают в эмиграцию, кто бы они ни были, сразу в общество не пускают. Вот вы москвич?» Он говорит: «Нет». — «Вы когда стали учиться или работать в Москве, вы сразу попали в то общество, в котором сейчас вас принимают в Москве?» Он: «Первые семь-восемь лет я даже не знал таких людей». Мы со временем обрастаем связями. То же самое и в Америке. Мы приехали, и нам сразу двери открыли? Никогда! Да, нас могут пригласить на какие-то официальные мероприятия, но исключено, что тебя пустят сразу, кем бы ты ни был, в привилегированный круг.

Впрочем, если тебя и примут как своего, это еще не значит, что жизнь у тебя сложится по американским стандартам. Лена Черкасская совершенно случайно встретила человека, который поддерживал отношения, даже не то что поддерживал, но знал, где и как можно разыскать Александра Годунова. Мы с Сашей Годуновым несколько раз встретились. И у меня создалось впечатление, что хорошо его жизнь не кончится. Хотя у меня самой происходил развод, и я вся была достаточно нервная и агрессивная, неудовлетворенная и в проблемах. Лена уже со мной работала, а Леня Трушкин, ее муж, приехал к жене на лето. И на Сансет-Плазе, есть такое место в Лос-Анджелесе, Годунов недалеко от него жил, мы встретились. Долго говорили, спорили. И я очень часто с ним не соглашалась, потому что он, хваля Америку, в общем-то защищал себя, свой выбор. Не столько даже выбор, сколько поступок. Когда его жену, Милу Власову, вернули в СССР, был период, когда ее там охраняли, и она, просто сбежав от слежки, несколько недель жила у Лены. И мы с ней в Москве не раз встречались, потому что уже тогда я работала с Леной.

В Калифорнии есть одна особенность — ты можешь ходить в рваных штанах, джинсах, носить какие-то смешные туфли на один палец, но по тому, на какой машине ты ездишь, какие у тебя часы и какие у тебя очки, про человека все можно понять. Все остальное, что на тебе, не имеет значения — вытертая майка, выгоревшая или застиранная, одетая наизнанку. Ну, есть детали, которые показывают действительно твой уровень жизни и твои взгляды на жизнь. А ездил Годунов на плохой машине. Я увидела ее, когда мы после нашей встречи спустились на паркинг. Может, она ему и не сильно была нужна, потому что он жил напротив студии. Если он снимался, то его возили на съемку на лимузине, а может быть, он не придавал этому значения. Хотя. В Голливуде невозможно не придавать этому значения.

Мила давно и успешно была замужем, а он остался ни с чем, не принятый Голливудом, с красавицей-кинозвездой Жаклин Бисе они разошлись, из театра, точнее, из труппы, которой руководил Барышников, он тоже ушел. По-моему, даже частные контракты у него закончились. В момент нашей встречи он уже не танцевал, но помогал нашей паре танцоров, которые были на свободном контракте в Америке. Существовала какая-то студия, в которую он приходил и с ними репетировал. А потом несчастный случай. Сердце.

Жуткая была ситуация: где хоронить, как хоронить? Годунов оказался ничей — человек, к которому на похороны никто не смог приехать. Жаклин чуть ли не одна была. Она прочитала потрясающие стихи, которые сама ему написала. Она держалась и хорошо о нем вспоминала и говорила. Ясно было, что этот человек оставил в ее жизни громадный след. Мать и брат не могли приехать, потому что они живут в Латвии, но не имеют латвийского гражданства, так как их отец был военный. И если бы они приехали на его похороны, обратно в Латвию вернуться бы им не дали.

Мне он объяснял, что с таким характером, как у меня, не встанешь на ноги, мол, ты не приживешься в Америке, Америку надо уважать. Я отвечала: «Да, надо уважать, но свое «я» всегда останется своим «я». Я сюда приехала не жить постоянно, я здесь работаю и ценна тем, что сумела и сумею своими знаниями сделать, а не тем, сумею ли к Америке приспособиться. Конечно, если я здесь работаю, то должна учитывать их менталитет, но совсем себя втаптывать в асфальт я не собираюсь». Мы с ним ужасно спорили на эту тему. Он утверждал: «С такими взглядами здесь, в Америке, у тебя ничего не выйдет». Я в ответ: «Ну и не надо, потому что я и не ставлю перед собой задачу здесь сидеть до старости».

Видно было, что у него оказалась масса свободного времени. Жаклин его из балета привела в кино, а в кино он мог играть только роли эмигрантов, язык его выдавал. Он много читал. Он хорошо знал русскую литературу, точнее русскую классику. Видно, в ней он искал для себя какое-то утешение и занятость, и было видно, как много у него всяких нелегких мыслей. Я думаю, что сердце-то у него остановилось, потому что жизнь его не очень устраивала. Изначально он был действительно человеком большого таланта. Все, что я видела, когда он танцевал в Большом театре, и потом уже на кассетах те балеты, которые были записаны, конечно, полностью подтверждали его прозвище — «золотой мальчик». В последний раз мы виделись незадолго до его смерти, буквально за несколько дней.

В Лос-Анджелесе эмигранты в основном с Украины. Естественно, главным образом эмигранты по еврейской линии. Эмигранты из Москвы, Питера, то есть художественная интеллигенция, техническая интеллигенция, оставались в Нью-Йорке, Вашингтоне, в Сиэтле. А в Лос-Анджелесе в основном украинцы и армяне, причем у армян собралась большая община, они с девятьсот там какого-то года, с начала прошлого века поселились в Калифорнии. Русских, а тем более москвичей, было очень мало.

Я слетала в Москву и увидела, что мне возвращаться с двумя детьми (а был девяносто второй год) бессмысленно — что я буду в Москве делать? Я оказалась заложницей ситуации. Я поняла, что какое-то время мне предстоит жить в США, потому что здесь я, по крайней мере в данный момент, имела работу и хорошие условия для детей. Естественно, я себя сажала на голодный паек в общении. Я же понимала, что не могу, пока имею работу в горах, часто бывать в городе. Круг общения почти исчез, а я никогда не держала в мыслях, что могу связать свою судьбу с американцем. Я мечтала о человеке своего языка и своей культуры. И к тому же я видела, как дети любого кавалера воспринимают. Я сознательно сформировала для себя жизнь, в которой есть только работа и дети. Если я оставалась здесь жить, то в общем-то ради детей, хотя понимала, что дети с их языком и с чужим образованием будут от меня отдаляться все дальше и дальше. Я оказалась в золотой клетке. А в судьбе Годунова я увидела подтверждение своих мыслей, что даже знаменитый и востребованный человек, который тут остался, получил гражданство и работу, все равно не будет удовлетворен. Его пример мне ясно показывал: я не буду счастлива в этой стране.

В один из приездов дочери в Москву я ее спросила: «Какие у тебя впечатления о России?» Она ответила: «Очень странные здесь женщины, они так себя несут!» Алена говорит по-русски, но некоторые слова употребляет как-то по-английски. У нас говорят — «накрасить губы», а она мне советует — «надень помаду». Так же и здесь: «очень женщины себя несут». Я: «В каком смысле?» Она говорит: «Все на каблуках, все в макияже.» (она говорила про молодых). Может быть потому, что Алена из Калифорнии, а там все в сланцах, во вьетнамках. Она еще обратила внимание: им кажется, что они такие модные, фейшн, а на самом деле все одеты по какой-то не такой моде. «Во всяком случае, — подвела итог моя дочь, — для меня они выглядят странно и смешно».

После Калифорнии, куда ни поедешь, все кажется серым. Особенно для нас, поскольку мы жили в горах. Даже если над Лос-Анджелесом нависали тучи, облака или смог, мы оказывались над ними. У нас как с утра появлялось солнце, так оно и светило до вечера, если только не было каких-то особых аномалий, как они говорят, «шторма», то есть просто шел снег или капал дождь. В самом Лос-Анджелесе, конечно, постоянный смог, но я, переехав в город, жила неподалеку от океана, там дует бриз. К одиннадцати все, что могло, нагревалось, смог растворялся, и опять сверкало солнце. Конечно, ненастные дни были, но очень редко; в основном солнечные. Такой климат совершенно по-другому тебя настраивает, другое восприятие жизни, настрой большей частью оптимистический.

Люди приветливые — а почему не быть приветливым, если солнышко светит и птички поют? Я утром бегала вдоль океана. С одной стороны вода, с другой стороны пальмы, за ними выше — горы, покрытые снегом. Это картинка Лос-Анджелеса. Может быть, из-за этой погоды народ почти поголовно подтянутый и очень спортивный. Спорт — это стиль американской жизни, но особенно ярко он выделяется в Калифорнии. У многих стиль жизни, как они говорят, «активити». В школе нет уроков физкультуры, есть активити, час активности.

Калифорнийцы — люди мобильные, легко знакомящиеся, с ними нет проблем заговорить. Это не значит, что они тебя пустили в свое сердце или в душу. Они любят без труда сходиться, разговаривать, свободно идти на контакты, чтобы больше в жизни узнать. Люди настроены на то, чтобы общаться с людьми. У нас настроены, как бы так сказать, чтобы самой не было обидно: или предотвратить агрессию, которая на тебя идет, или самому учинить какое-то хамство. Мы все время в соответствующих позах: или в защите, или в нападении, но почти никогда не настроены на дружеский лад. Проблема наших людей — это, вероятно, проблема недружественного климата.

В самые первые свои выезды за рубеж, когда я возвращалась, меня спрашивали: ну как там, за границей, мы сильно отличаемся? Я отвечала: в нашей стране все хорошо, но вот с климатом нам не повезло. Как это объяснить? Низкое небо тебя буквально придавливает. Даже на меня с моими полутора метрами все равно давит. А осень в Питере такая, что я легко понимаю: только в этом городе можно было устраивать революцию. Там небо у тебя сидит на голове, как козырек кепки.

В Москве еще как-то модно загорать. Питер — большей частью белотелый, губы бесцветные, волосики у всех тоненькие. Несколько лет назад Сашка навещал Аленку. Прилетел в Штаты, не прилетел — не знаю, не звонит. Я сама набираю его номер: «Шура, ты как?» Он говорит: «Как ты думаешь, мать, где я сейчас нахожусь?» Я ему: «Сидишь на берегу океана». Он говорит: «Как ты догадалась?» Я же сама, как прилетаю, доезжаю до дому, раскладываю вещи и первое, что делаю, — иду на берег океана. И каждое утро думаю: как жаль, что мы этого лишены!

Я могу сказать, что у американцев меньше внутренней свободы, чем у нас. У нас, безусловно, лучше образование и есть цель в жизни. Я не видела в Америке людей из России, чтобы они стояли с протянутой рукой. Все как-то устраиваются, нелегко, конечно, поскольку почти все проходят через сложную адаптацию. Часть людей она ломает. Им казалось, что, затратив столько усилий, чтобы добраться до Америки, они тотчас должны получить красивую жизнь. А оказывается, надо работать в два, в три раза больше, чем в Союзе. Однажды я Карло Фасси в шутку сказала: не нравится мне ваш капитализм, я в нашем социализме работала меньше. А если кроме шуток, то мы имели охрану труда, большой оплачиваемый отпуск. Мне с трудом удалось ему объяснить преимущества советского строя для тех, кто не хотел вкалывать. В Америке совершенно иное отношение к труду, но, думаю, мы потихоньку идем в ту же сторону, хотя наши социальные гарантии, даже такие маленькие, больше, чем в Америке.

Что меня совершенно поразило за океаном — передвижение. Там без машины ты никуда не попадешь: ни на работу, ни в ресторан. На дороге масса всяческих ограничений. Машина — не только средство передвижения, но и реальная уголовно наказуемая ответственность. У нас люди совершенно по-другому относятся и к вождению, и к поведению за рулем. Наши юркие мужички как угодно пролезут, чтобы быть на полколеса впереди. Я в Москве поверила, что у нас в стране действительно хорошие шахматные традиции. Все ездят в шахматном порядке: как любой более или менее опытный шахматист, все делают ход, а три держат в уме.

Наши автомобильные вычисления американцам не то чтобы непонятны, они вне их логики передвижения по улицам. Ладно, я понимаю, молодые юнцы бесятся, или восточные наши народы должны показать себя людям. Но такое всеобщее вождение для меня загадочно, как пресловутая отечественная душа. Я раньше на американцев, которые не показывали поворот (в основном, как потом выяснилось, это были мексиканцы), ругалась: ковбои чертовы, сели на коня и поехали. Но езда в Москве куда как круче. Будто нет ни законов, ни правил. Городское автомобильное движение живет своей особой жизнью. Никогда не поймешь, где можно машины ставить, где нельзя. Там же полно указателей, и все до мелочей расписано. С одной стороны, нас, российских людей, такая аккуратность бесит, а с другой, приятно жить, когда вокруг порядок.

В Америке есть анекдот: русский вырвался на фривэй и летит во всю мочь. Его догоняет шериф с мигалками, останавливает, говорит: у вас скорость большая, вы нарушили правила. Русский: какая скорость? Везде же стоит знак «сто одна миля», я и не еду больше ста (то есть 160 км в час). Тот ему: это сто первый фривэй. Тут наш начинает дико хохотать. Полицейский у него спрашивает: а что вы так смеетесь? Тот в ответ: да у меня приятель поехал по четыреста пятому. Это скорее не анекдот, а быль, наших по скорости сразу можно на дороге вычислить.

 

Друзья

В молодости друзей было много, особенно в студенческие годы. А потом нас жизнь разбросала, осталось только несколько человек, с кем я часто общаюсь. Начало дружбам положила первая спецшкола, где полкласса у нас составляли дети из образованных еврейских семей, о чем мы тогда и не знали, но прежде всего и не задумывались. Как только появилась возможность, многие мои одноклассники и учителя уехали из Союза. Я встречалась с некоторыми из них в Америке, но у меня со школьными друзьями отношения не очень складывались, так как я всегда была сверхзанятой. Тем более после восьмого класса я ушла из спецшколы, несколько месяцев проучилась в обычной общеобразовательной школе, там вообще ни с кем не успела толком познакомиться. Потом я оказалась в вечерней школе в так называемом «моисеевском» классе. Все, кто занимался в те годы фигурным катанием на СЮПе, «Динамо» или в ЦСКА, прошли через эти классы, где главный контингент — будущие танцоры знаменитого ансамбля. Школа стоит на том же месте. Я мимо этого здания проезжаю по Каляевке чуть ли не ежедневно.

Рядом торговали «каляевскими бубликами», причем продавались они только здесь. Мы регулярно губили свои фигуры, но удержаться от такой пятикопеечной вкусности не могли. Сейчас этого магазина нет, на этом углу Познер построил свою телеакадемию. А раньше по всей Москве стояли такие длинные деревянные будки. В них продавался хлеб. На Таганке, рядом с нашим домом, точно такую же будку воткнули прямо на набережную, меня туда все время гоняли. На Каляевской рядом еще продавался молочный коктейль. Пара бубликов с молочным коктейлем — верх наслаждения!

Со мной в школе учились Лена Щеглова, Юля Богданова, Лена Котова, Галя Карелина — лучшие фигуристки моего поколения. Когда я первый раз пришла в школу, меня девчонки потащили в туалет на четвертый этаж. Я спрашиваю: почему на четвертый, когда туалет есть на втором и учимся мы на втором? Оказывается, на четвертом этаже в туалете стоял старый кожаный диван, а на нем девчонки курили. Тогда все повально начали курить и меня подбивать: ты чего отказываешься, выглядишь как белая ворона, никто не заложит, никому ничего не скажем! Я никак не могла их убедить, что я не хочу курить. Посчитали, что я еще не адаптировалась.

Эта школа многим помогла серьезно заниматься спортом, и не только спортом. В свое время, когда Моисеев набрал молодой балет, в нем оказались много ребят, которые еще не окончили школу. Вот почему в вечерней школе рабочей молодежи организовали два так называемых «моисеевских» класса. Но в эти классы записывали и спортсменов. Моисеев репетировал в Концертном зале имени Чайковского, поблизости располагалась и школа. Нам все равно, что ехать до Маяковки, где моисеевская база, что до ЦСКА или «Динамо» с СЮПом — все на Ленинградском шоссе. Годились и троллейбус, и автобус, и метро, — и, что очень важно, было удобно по времени. Если мне назначали утреннюю тренировку, то после нее я ехала на последние три урока в школу. В этот же день после небольшого перерыва я шла в школу на три первых вечерних урока. После чего еще отправлялась на вечернюю тренировку.

Честно говоря, учиться было не очень легко. Наступил период, когда я все уроки делала устно и только в метро. Но если возникал перерыв после тренировки, то я успевала что-то из заданного сделать прямо на катке, что-то, но очень редко, дома. Хотя в школе рабочей молодежи после спецшколы мне постигать школьную науку стало намного легче. Тем более я туда попала в десятом классе. В обычных школах уже вернулись к десятилетке, а в вечерней еще сохранялась одиннадцатилетка. Пришлось отучиться на год больше, чем ровесники. Я училась, конечно, тяп-ляп, немецкий мне сдавать не требовалось, а остальные предметы давались без особых трудностей. Мне часто потом снилось, что я никак не могу окончить эту школу — наверное, потому, что в реальной жизни я ее буквально проскочила. Но, с другой стороны, мы честно ее посещали, сдавали экзамены, сидели на этих полууроках, таких полусмешных, если говорить откровенно.

Я на тренировке отбила седалищный нерв и месяца три не могла сидеть, было очень больно. Поэтому на уроках я стояла. Этим стоянием я выводила учителей из себя, поскольку ничто, вероятно, так не раздражает, как постоянно торчащий перед тобой ученик.

Все, с кем я училась в этой школе, так дальше в спорте и остались. А те, с кем я девять лет ходила в спецшколу, попали в хорошие вузы, и потом я с ними нередко пересекалась, но уже в других странах. В общем-то школа выпала мне серьезная, но не могу сказать, что у меня остались друзья с той поры.

То же самое и в институте. Со студенческих лет у меня одна подруга. Но ведь институт у меня был заочный. Единственный раз, когда мы все дружно собрались, — это на выпускных экзаменах. До этого летники и зимники (то есть представители зимних и летних видов спорта) шли каждый по своему расписанию. Если я сдавала весной зимнюю сессию, то летники в этот момент успешно занимались, и наоборот. У нас в группе в основном собрались борцы и боксеры. Я садилась за их спинами и могла списывать все, что угодно. Только мы с Зайцевым были фигуристы, и еще парочка легкоатлетов затесалась. Такая сборная солянка. Жены боксеров и борцов только на выпускном облегченно вздохнули — они же писали и переписывали все эти курсовые и дипломы, поэтому и радовались больше самих выпускников, что их мужья наконец получили дипломы.

Из тех лет и по сию пору со мной осталась Таня Зеленцова, личность необычная, рекордсменка мира по бегу на четыреста метров с барьерами. Причем рекордсменка первая, она ею стала в тот год, когда ввели эту дистанцию. Она бегала обычные сто-двести с барьерами, потом на длинные дистанции, в конце концов перешла на тренерскую работу. А потом вернулась на дорожку и в первый же год стала чемпионкой Европы и мировой рекордсменкой.

Таня Зеленцова всего в жизни добилась сама, она по-своему немного авантюристка, но человек не без способностей, с амбициями. В спорте она добилась результатов не только как бегунья, но и как тренер: у нее были хорошие спортсмены, а теперь двое детей и жизнь в Америке. Для одной женщины много всего. Она к тому же еще такой человек, который умеет объединять. У нее на квартире (а надо учесть, что это была смежная двушка в Серебряном Бору) меньше, чем пять-шесть человек, никогда не ночевало. Постоянно жили ее ученики, другие спортсмены, какая-то перевалочная база. Легкоатлеты, впрочем, привыкли на сборах большими командами жить. У Тани если жарились котлеты, то сразу этих котлет делалось на кастрюлю. Двумя этажами выше жил баскетболист Жармухаммедов, оттуда несли вниз чугунок плова. Дом считался военным, но в нем выделили и квартиры для спортсменов.

Когда со мной вся эта бракоразводная ерунда в Америке случилась, Таня ко мне приехала, чтобы поддержать. Зеленцова тогда уже жила в Америке. Потом я продала дом в горах и купила новый внизу, у меня оставался месяц на переезд. И в эти дни я получаю известие, что в Москве умер папа. С Таниной помощью я за один день переехала из одного дома в другой. Только пианино мы с ней вместе перетащить не смогли. А так — собрали с ней все ящики. Она помогала вещи в них сложить, потом погрузить их и выгрузить, и я уехала на неделю на похороны к папе, а она вернулась к себе домой.

Как известно, в Америке есть специальная служба, которая все упаковывает и перевозит. Но с ней полагается договариваться заранее. А у меня даже не было возможности ее заказать. На меня давил агент. Меня торопили покупатели моего дома. Я с ними даже разругалась. Я им позвонила: вы извините, я в назначенные сроки не успею, мне как минимум на неделю надо улететь в Россию, у меня умер отец. На что мне пожилая пара американцев возразила: вы же подписали контракт? Я говорю: да, я подписала, но есть же форс-мажорная ситуация. От того, что вы на неделю позже въедете в дом, тем более вы живете недалеко, в полутора часах езды, и вас не выселяют, вряд ли что-то изменится. Нет, они стояли на своем: вы подписали контракт. Я тогда звоню своему агенту: «Я отказываюсь от сделки». Они меня привели в то еще состояние. Агент меня уговаривает: «Ира, зачем тебе терять деньги? Ты сейчас откажешься, но контракт подписан, значит, ты будешь платить неустойку». Мне было уже все равно. Саша уехал в Москву, оставив у себя в комнате все как было, ничего не собрав. Аленка уехала к Миньковскому, ничего не собрав у себя. Может быть, я оказалась в таком состоянии оттого, что папа умер, — мы все понимали, что он не жилец, но его уход все равно выбил из колеи. И в этой безнадежной ситуации мне никто так не помог и не мог помочь, как Татьяна.

Таня, если что-то надо срочно сделать, человек абсолютно надежный. Но порой я от нее устаю. Да, я ее люблю, но вместе с тем держу на расстоянии. У нас с ней происходили самые разные размолвки. Как мы познакомились? В родном институте в семьдесят втором году у меня образовалась задолженность по гимнастике. Но так как я перенесла сотрясение мозга, мне разрешили сдавать упражнение не на бревне, а на скамейке, на всякий случай, чтобы я не упала. И Тане, которая только-только родила дочку Ольгу, разрешили то же самое. На этой скамейке мы с ней и познакомились. Причем грудная Ольга спала в это время в раздевалке. Растягивали спортивную сумку на вешалке, и в этой люльке девочка спала, иногда укладывали ее в матах. Так что Олю я знаю почти с рождения.

Однажды Таня с Ольгой приехали ко мне на Рождество. К тому времени Оксана Пушкина уже была со мной не просто знакома — мы с ней дружили. У Оксаны проблема: надо ехать по работе в Москву, но не на кого оставить сына-школьника. Ребенок по-русски почти не говорит. Тут я обратила внимание на Олю и с ней поговорила: «Оля, какая тебе разница, где учиться? Ты можешь закончить свои университеты и в Сан-Франциско, там те же классы, которые ты посещаешь у себя в Джонсборо, а заодно посидишь с мальчиком, причем полдня он в школе. Не такая большая проблема». Ольга согласилась. А для Оксаны моя идея выглядела лучшим выходом из положения, потому что ей хотелось русскоговорящую няню, но с прекрасным английским. Зато Танька на меня страшно обиделась, она считала, что ее девочка, которая так хорошо учится, не годится в «няньки». Я ей: «Ты посмотри, девочка уже зачахла в твоем Джонсборо, девочка хочет жить в большом городе». А Джонсборо — это городок под Мемфисом. Мемфис — столица Арканзаса, глубокая провинция.

Муж у Тани — американец, тоже бывший легкоатлет. Его брат — один из самых известных прыгунов с шестом, участник трех или четырех Олимпиад. Познакомились они, когда он представлял компанию, которая организовывала легкоатлетический турнир. Их знакомство пришлось на начало коммерческих соревнований. Таня приехала на них со своими учениками. К моменту знакомства он уже был свободен, с женой разошелся, работал брокером на бирже.

Самым близким мне человеком была Лена Черкасская. У меня перечень близких людей не по важности, а в последовательности по времени, когда познакомилась. Лена старше меня, мы с ней встретились, так как жили рядом, а потом уже и работали вместе. Лена была человеком с фантастической энергией, причем энергией положительной. С ней я начинала свой тренерский путь. Она буквально все про меня знала. Она — единственный человек, с кем я всем делилась, но о котором сама знала очень мало. Я могла ей изливать все, что у меня накопилось в душе, она же, при внешней открытости, очень закрытый человек. Именно с Леной мы очень дружили. Она знала все мои взлеты и падения, она была в курсе моего морального состояния и в жизни, и в работе. Наши отношения начались в семьдесят восьмом году.

В начале лета выяснилось, что я беременна. Мы с Зайцевым на время перестали тренироваться, а Лена стала работать сначала только с Гараниной и Завозиным. Потом ее Тарасова подключила и ко всем остальным своим ученикам.

Черкасская работала с Тарасовой до восемьдесят первого. О том, как они расстались, я уже рассказывала.

С Леной у меня связана не только тренерская работа. Она была свидетелем нашего развода с Зайцевым и начала моей жизни с Миньковским. Когда мне в жизни стало очень неуютно, но я не могла уехать из Америки, она туда приехала и поддержала меня. Я звала Лену к себе с самого начала. И только поняв, в какой я жуткой ситуации, она прилетела. Мы с ней прошли через многое, и ни с кем я не была так близка, как с ней.

Лена ровно на двенадцать лет меня старше. Я ее учила, как заполнять чеки в Америке. Я ее учила, и она научилась в шестьдесят с лишним лет крутить руль, она начала ездить и по горам, и по фривэю. Мы с ней изучали американскую жизнь — как в нее вписаться и как там работать. И должна сказать, что в нашем Центре мы с ней не оказались в роли приехавших ради любого заработка русских.

У меня не было нужды ходить к психологу, потому что рядом была Лена. Я могла ей высказывать все свои проблемы и обиды, а она все держала в себе. Даже ее болезнь проявилась так, как у человека, который привык все держать в себе. Личностью она была эмоциональной и дружелюбной. Она из тех, которые врать не умеют, но могут наговорить кучу комплиментов, так как всегда стараются всех поддерживать.

С ее уходом я поняла, что не могу работать тренером. Ее похоронили в Москве, я вернулась в Америку, пришла в наш Центр, сижу на катке и не понимаю, что делаю.

Ее потеряли и мои дети, мы ведь долго жили вместе, в одном доме. И когда мы уже разъехались, то все равно жили рядом. С Леной дети очень дружили. Она умела их занять, они ей помогали. Когда она с собачками гуляла, то, естественно, собачки мимо моего дома не могли пробежать. Сначала у нее было два розовых пуделя. Потом один пропал, появился другой. И то, что пес пропал, это по большому счету Сашкина вина. Один пудель был ее, а второго Трушкин привез, когда мы жили вместе — вроде бы Аленке с Сашкой. Дети всегда хотят с собаками играть. Но Лена не могла с ним расстаться, переезжая, — он для нее был как ребенок. Леня привез пуделька, тоже мальчика, мы его Ленечкой назвали. Естественно, дети поиграли неделю, вторую, потом песика выводить стало всем неохота. Я не успеваю. И получилось само собой так, что обе собачки оказались на руках у Лены, она за ними и ухаживала. Маленький Ленька был невероятно веселый и общительный, а у Эмки, старшего, был пакостный характер. Для него на свете существовал только один хозяин — Лена.

И один из учеников, когда у Лены пропала собака, решил ей подарить другую. Она приняла подарок, хотя сначала возникли сложности, потому что взрослая собака била маленького пуделя. Потом они, конечно, сдружились.

Мы поехали к кому-то на день рождения в Лос-Анджелесе, как раз под самый Крисмас. Все еще говорили, как Ленка хорошо выглядит. Она ждала мужа, Трушкин должен был приехать на зимние каникулы. Мы сидим на этом юбилее, и вдруг звонок от Сашки, и он мне говорит: «Мама, Эмка пропал». Я: «Как пропал?» — «Я их повел гулять, а этот поганец выскочил из дома».

Пес очень шебутной был, его полагалось сразу брать на поводок. Я пару раз его уже искала, он сразу убегает, но потом возвращается. Слушался он только Лену. Мы с ней всю ночь его искали, кричали: «Эмма! Эмма! Эмма!» В течение следующих четырех дней Лена у нас на глазах постарела. Для нее он действительно был как ребенок. Красивая женщина, несмотря на возраст, стройная, подтянутая. А тут — раз, и все исчезло. У меня в это время жила Оксана с сыном Тёмой. Дня через два я еду утром на тренировку, они со мной в машине. Снег подтаял, и я вижу: на повороте около столба что-то лежит. Это был Эмка. Видно, когда он бегал, его сбила машина, потому что у него вся морда оказалась разбита. И надо такому случиться, чтобы мне он попался. Я Темке, который мне помог погрузить Эмку в машину, сказала: «Молчи, ты ничего не видел». Я отработала на катке, потом взяла Аленку, и мы поехали вниз, похоронить собаку, потому что у нас зимой землю не прокопать. А Лене мы говорили, что ищем собаку, что объявления всюду развесили. Я не могла ей сказать правду.

Может быть, я взяла грех на душу. Но зато она была уверена, что собака попала в хорошие руки, потому что породистая. Может быть, я не права, но она так и не узнала правды. А сказать ей, как погибла собака, было ужасно. Как не могли потом и ей самой сказать, что с ней происходит, чем она на самом деле болеет.

Третья моя подруга, с которой я познакомилась после Татьяны Зеленцовой и Лены Черкасской, — Наташа Куликова, с которой мы вместе рожали Сашек. С Наташей мы очень сошлись на вылеживании детей. Причем у нее родился Саша и у меня Саша. У нее Саша — муж, у меня Саша — муж. И мужья наши дружили. Когда у меня случился бракоразводный процесс с Зайцевым, они полностью взяли его сторону, как и моя мама. Мы на какое-то время разошлись. Потом я уехала в Америку.

Десять лет мы не общались. Только с Зайцевым Наташа впервые прислала мне письмо. Когда я приезжала в Москву, я ей не звонила, думая, что телефоны поменялись, а они оставались все теми же, как всегда. Говорят, что дважды на одном и том же умные люди не прокалываются. В спорте я дважды никогда одну и ту же ошибку не повторяла. Но в жизни такое со мной происходило не раз. Телефоны, телефонные книжки, ключи, документы — самые больные пункты в моей жизни. Дети знают: если я не звоню, то не потому, что со мной что-то случилось, а потому что у меня то ли сломался, то ли потерялся телефон. То же самое происходит и у детей. Если я начинаю на них рычать, почему вы мне не звоните, они тут же ехидно хихикают — мол, яблочко от яблони далеко не падает, у нас тоже телефоны мокнут, сим-карты пропадают, теряются записные книжки, и все остальное в том же духе.

Поэтому я приезжала в Москву и не знала, дома Куликовы или нет. Смотрела на их окна. Но так получалось, что я все время днем мимо них проезжала, а однажды попала под вечер. И когда увидела, что в окне та же люстра, у меня затеплилась надежда. Если бы они разменялись, то вряд ли новые жильцы ту же люстру оставили бы. Потом пришло это письмо с оказией. Теперь мы с Наташей снова вместе.

Последней в моей маленькой компании появилась Оксана. Теперь у меня все удачно сложилось. На Тверской живет Наташа, на Второй Тверской-Ямской — Оксана, на Новослободской — я. Очень удобно, все подруги рядом. Но первое время мои подруги меня ревновали друг к другу. Я задавала прямо вопрос — «почему?». Наташа (она наиболее открытый из нас человек) отвечала: «Я не скрываю своих чувств, потому что я тебя теряю». Мне было очень сложно выстраивать отношения Наташи к Оксане. Таню она спокойнее воспринимала, Лены уже нет, а к Оксане. Оксана же из всех моих подруг самая молодая. С Леной Черкасской у меня разница была двенадцать лет, Таня Зеленцова и Наташа Куликова меня на год старше, а Оксана — на четырнадцать лет моложе. Она с шестьдесят третьего. Детки шестьдесят третьего года рождения все такие результативные, успешные, но особенные. Присмотритесь ко всем, кто шестьдесят третьего года рождения, — интересный год, похоже, случился в нашей стране.

С Леной, которая была старше меня, я никогда не чувствовала себя моложе ее. Наверное, потому что я отвечала за всю группу и все вопросы — финансовые, юридические, административные — были на мне. Лена была не очень приспособленным к жизни человеком. Но в какой-то момент я все же усомнилась, насколько ее наивность настоящая. Она, вероятно, чисто по женской интуиции не брала на себя решение тех проблем, с которыми могут пусть не лучше, но справиться другие. Рутина повседневных вопросов не делала ей жизнь интереснее, и она в них не собиралась разбираться. Поэтому билеты, гостиницы, питание к ней никакого отношения не имели.

Я с ней начала работать, когда она только-только развелась с первым мужем. Леня, с которым они начали совместную жизнь, нигде не работал, раз в месяц в очередь играл «Чайку» в театре имени Маяковского. В нашу компанию входили еще Костя Райкин, он дружил с Трушкиным — они оба из Питера и вместе учились в институте, Лайма Вайкуле и Леша Гончаров, сын главного режиссера Театра Маяковского. Такая человек в десять компания. То вместе, то врозь, но как-то все общались. Лена ценила деньги и не любила лишних трат. Тогда же всё копейки стоило, и если мы ехали поездом, я обязательно брала СВ, хотя оплачивали нам только стоимость билетов в купе. Конечно, я платила и за нее, и за себя. Если мы жили в гостинице, я брала люкс, приходилось доплачивать, предположим, за двадцать дней. Я считала, что это — небольшие траты, она — нет.

В то время денег у нее просто не было. Мы едем на сборы в Минск на двадцать дней, у нее в кошельке всего пять рублей! На сборах, конечно, талоны на питание, бесплатное проживание. Лена ничего не ест, она эти талоны меняет на деньги. Она действительно всегда следила за фигурой, мало ела, знала, что фигура — это ее достояние. А потом это уже и балетная привычка. Для нее еда на день — кусок сыра и кофе, все, больше ей ничего не нужно. Она меняла талоны и с этими деньгами ехала обратно. У них с Трушкиным в то время было тяжелое положение.

Я к ним приходила, дома — ничего, у него работы никакой. Один раз я на него крепко наехала. Мы так разругались, что полгода не разговаривали. Лена ужасно мучилась, оттого что два самых дорогих для нее человека друг друга не замечают. Мы же регулярно встречались, но не общались. Он заявление в театре написал, что уходит с работы, Лена страшно переживала. Я высказалась в таком духе, что раз не можешь работать актером, раз у тебя нет способностей, признайся в этом хотя бы сам себе и пойди, я не знаю, ящики грузи, что ли. А то ты пристроился в квартире с видом на Кремль и ничего не делаешь! Мы разругались вусмерть. Я приходила и каждый раз: то принесу банку кофе, то оставлю бутылку вина, то кусок сыра, то пакет сахара. Если я открыто еду приносила, Лена ужасно обижалась, такие подарки нужно было делать очень тактично. Я приходила и тут же начинала все, что принесла, резать. Все равно, говорю, я дома завтракать не успеваю, давай у тебя посидим, спокойно кофе попьем.

Прошло несколько лет, у Лени теперь как у режиссера пошли свои спектакли. Кстати сказать, на первый спектакль Трушкина деньги дал Миньковский. Леня поставил «Вишневый сад», и в конце восьмидесятых это был самый модный спектакль в Москве. Потом, когда мы уехали, Миньковский передал Трушкина другим людям, которые помогали Лёне, финансировали его следующие спектакли.

С Лаймой у нас до сих пор хорошие отношения. Лайма тоже училась в ГИТИСе вместе с Трушкиным.

Хорошая была компания. Все мы были разные, может, оттого нам было друг с другом очень интересно.

Если с Таней или с Наташей я ощущаю себя на равных, то и с Оксаной не чувствую, что на поколение старше. Наша дружба сделала меня сильнее, хотя бы потому, что у меня полностью отсутствует такая черта характера, как жажда приключений, в отличие от нее. К тому же весь свой запал на конечный результат я потратила в спорте, а в обычной жизни я в общем-то не сильно упрямый человек. Оксана стала меня «накручивать». Причем она знает, как меня надо настропалить и в какие моменты. Дальше, после ее подготовки, я уже иду сама и бьюсь. Оксана начала работать в Москве, а я еще жила в Штатах, и наше общение — это бесконечные телефонные счета. Потом я стала к ней летать, потому что платить за телефон восемьсот долларов — все равно что купить билет из Лос-Анджелеса в Москву туда и обратно.

Судьба свела нас с Оксаной очень смешно. В Лос-Анджелесе мы встретились у Ильи Резника. Илюша жалуется: «Жить здесь ужасно, моя жена Мунира задыхается». Они там действительно поселились в самом жарком месте города. Я предложила Илье: «Приезжайте ко мне в горы. Воздух свежий, чистый, дети разъехались. Лето. С шести утра до девяти вечера меня дома нет». Они приехали ко мне и прожили у меня с ребенком недели две: Илья, Мунира и их сын Артур.

Но началось все с того, что у Илюши проходил творческий вечер и он меня на него пригласил. Вела вечер Оксана, которая с Резником знакома еще с Питера. В свое время на питерском телевидении она сняла о нем передачу, примерно такую же, как сейчас делает в «Женском взгляде».

На своем вечере Илья меня познакомил с Оксаной. Через два дня Оксана приехала ко мне в горы. Потом сделала обо мне передачу. Недели через две она присылает мне кассету. Я ее посмотрела. Жук, спорт и жизнь меня хорошо научили, что вызывать у людей жалость — последнее дело. А по отношению ко мне жалость никогда не работала. Люди привыкли видеть меня успешной и сильной. Если начинаются какие-то сопли в рассказе обо мне — это вызывает недоверие. Но прежде всего я никогда не позволяла ставить себя в подобную ситуацию. Оксана сделала передачу для своего цикла «Русские в Америке» в таком сострадательном ракурсе. Я посмотрела кассету и так за себя расстроилась! У меня, как правило, заканчивается в девять часов последняя тренировка, я прихожу домой, успевая только чаю выпить и перекусить. В десять часов вечера она в течение двух дней начинала со мной интервью. И получилось, что в кадре я совершенно черная, осипшая, потому что весь день на катке. Начинала она свою передачу так — стоит наверху, с горы сумасшедший вид на океан, и говорит: я здесь встретила нашу звезду, которая вкалывает с утра до ночи.

Оксана объявилась через несколько дней. Мы с ней на вы. Она: «Ира, почему вы мне не звоните? Вам не по-нравилось?» — «Оксана, — я отвечаю, — неужели я вызываю такую жалость? Вы человек, который меня не знает? Я посмотрела, как в ваших глазах выгляжу, мне страшно стало. Я уже сама чуть не плачу, сама по себе поминки устраиваю. Да, ситуация у меня в жизни сейчас нелегкая. Но неужели она у вас вызвала только такую реакцию?» Она мне: «Знаете, я частично свои эмоции вам приписала». В тот момент, когда она уезжала в Америку, она узнала, что у Вадима, ее мужа, связь с другой женщиной и там родился ребенок.

Мы объяснились. Она обещает: «Я, конечно, подправлю, я понимаю. Слишком сильно я там минор дала. Но у меня еще сложный вопрос: скажите, сколько вы хотите, чтобы я вам за эту программу заплатила?» Я: «Оксана, если бы я думала о деньгах, мы говорили бы о них, наверное, до съемок. Раз мы гонорар не обсуждали, значит, меня деньги за эту работу не интересуют. Мне важнее, чтобы вышла обо мне программа. Если не вся Россия, то хотя бы питерская ее часть, тем более вы говорите, и Москва этот канал смотрит, чтобы про меня вспомнили». Она удивленно: «Да? А Резник поставил меня перед фактом, что Родниной надо заплатить за программу». Илюша решил помочь мне заработать, а может и себе, он оказался в Америке в тяжелом положении. Оксана у Ильи прожила несколько дней, пока вела его программу и меня снимала. И она ему отдала деньги.

Но к Илье нет никаких претензий. Наоборот, мы ему очень благодарны за то, что он нас познакомил. Рядом с Оксаной хорошо и легко, я ее люблю, хотя первое время мне было с ней очень непросто. Меня шокировало и поражало ее умение прямо в лоб задавать вопросы, она не ждет, когда наступит удобный момент. Я, например, поначалу любую проблему в себе начинаю тихо переваривать, вспоминая, почему и как такое произошло. Первое время в спорте я тоже прямо говорила, что мне не нравится. Чем это заканчивалось? Мы с партнером переругаемся, время, выделенное на работу, уходит, тренировка пролетела впустую, к соревнованиям мы не готовы. Со временем я научилась свою первую реакцию прятать. Мы приходим на лед: кто-то не выспался, у кого-то что-то болит, а кто-то, может, голодный пришел на тренировку, — масса всяких причин, чтобы вести себя неадекватно. И у меня за долгие годы (а это, наверное, моя беда) этот навык перешел в обычную жизнь. Я или законченный экстремал — «убиваю» напрочь, или долго в себе коплю. Коплю, сама себя съедаю, особенно с родными людьми. С теми, кто для меня не близок, я, как мне кажется, веду себя в общем-то обычно. Но с родными, не в смысле родственников, а с кем я иду по жизни рядом, мне очень трудно. Я боюсь близкого человека обидеть. Обидеть легко, наладить потом отношения — тяжело. А Оксана сразу не то чтобы обижает, а вычищает ситуацию. Она во всем экстремал. У нее выскочил маленький прыщичек, она не будет с ним ходить, она его тут же выдавит. Точно так же и в жизни — она быстро все проблемы выдавливает.

 

«Дворец Ирины Родниной»

Идея строительства Центра фигурного катания и школы Ирины Родниной принадлежит нам с Оксаной. Как возникла эта мысль? Году в девяносто шестом приехала в Лос-Анджелес делегация правительства Москвы. Тогда я в первый раз встретилась с Лужковым и префектом Центрального округа Музыкантским. Неожиданно через два дня часть делегации решила навестить меня в Лейк-Аэрохетт. Звонят, спрашивают: как до тебя добраться? Я объяснила. Водитель у них оказался местный, они сразу и приехали. Музыкантский и еще несколько человек. Приехали, внимательно осмотрели Центр, сказали: «Что, мы такое в Москве построить не можем?» С этого дня и началась многолетняя эпопея. Я всегда понимала, что в Америке жить не собираюсь, но домой хотелось вернуться с каким-нибудь делом. Когда мы с Оксаной познакомились и стали продолжать взаимоотношения, то, поскольку и ей там не особо жилось, мы гадали, считали, мечтали. Она написала массу проектов различных программ, с которыми хотела приехать. У меня в основном зрела идея создания спортивного комплекса по тому же принципу, что и Центр. А тут совершенно кстати оказалась делегация московского правительства, которая нас убедила, что моя мечта реальна и возможна.

В тот же год я приехала в Москву, мы встретились с Музыкантским, он предложил участок земли — Шлюзовая набережная, Красные холмы. Мы снова встретились, чтобы обсудить, как продвигать проект. Я приехала на встречу вместе с Оксаной, и вот почему. Она, переговорив с Первым каналом, решила сделать о предстоящем событии передачу.

Оксана, приехав из Америки, пришла к Любимову, с которым была хорошо знакома как питерский корреспондент, со всеми своими прожектами. Он ей предложил: давай, сделай «Возвращение Родниной». Я прилетаю из Лос-Анджелеса, встречает меня в полной боевой выкладке Оксана и кричит: «Делай лицо, мы тебя снимаем!» Я ничего не могу понять. Первые три дня меня буквально смех разбирал. Две аферистки из Америки, при этом с камерой. На следующий день после Музыкантского мы попали уже к Ястржембскому, в то время помощнику президента Ельцина, который чудно с нами поговорил.

Камеру поставили, он все воспринимал абсолютно адекватно. Спрашивает: ну а чем я вам могу помочь? Я, поскольку вообще не ориентируюсь в новой власти, молчу, а Оксана говорит: помогите встретиться с Лужковым. Тот звонит — это происходит в субботу утром, когда Юрий Михайлович объезжает свои владенья — и договаривается, что мэр Москвы встретит меня буквально в понедельник. Назначили встречу на утро, я посчитала, что успеваю в этот день на самолет.

Мы попадаем к Юрию Михайловичу, и опять с камерой! Надо было видеть Юрия Михайловича, который встал, нас встречая, и не может понять — зачем звукооператор кидается к нему и вешает микрофон? С другого конца бежит на нас его пресс-секретарь Сергей Цой, и только потому, что мы вроде никого не убиваем и в общем-то две женщины, нас не вышвыривают. Встреча, как говорится, пошла, надо задавать вопросы. Мы, конечно, не готовились, поэтому не знали, с какого конца подойти к разговору. Единственное, что мы в тот момент имели — это полное расположение Юрия Михайловича. В конце концов нам помог пришедший в кабинет Музыкантский.

Но закончился этот мой бизнес при таком бодром начале достаточно плачевно. Почему? Все оказалось просто. Вопрос уперся в участок земли в центре Москвы. Первоначальную стоимость проекта оценили в двенадцать-четырнадцать миллионов долларов, потом она начала расти. Как выяснилось, геодезия участка давно имелась, и проектировщики знали, что на нем строить невозможно. Тем не менее они сделали проект, который получил массу всяких премий. Юрий Михайлович сам завелся, поскольку каток выглядел сверхнеобычным — на сваях над набережной, машины шли бы под ним, как под мостом.

Дворец в проекте выглядел фантастическим. Только в укрепление грунта надо было вбухивать такие же фантастические средства. Проект с четырнадцати миллионов вырос до тридцати трех. А Юрию Михайловичу такой же точно проект показали, но на нем стояла стоимость — двадцать семь миллионов. Мы пригласили компанию из Германии, которая, все посчитав, сообщила нам, что проект настолько убыточный, что его только в России можно реализовать. Более шестидесяти процентов денег должны быть закопаны в грунт, чтобы он не поплыл. То есть весь участок расположен на «плавуне». Мало того, через него проходила куча всяких коммуникаций, в том числе кабелей, которые ни при каких условиях трогать нельзя.

Мы вновь встретились с Лужковым, и я предложила: «Юрий Михайлович, мы на такой участок не найдем инвесторов, это раз. Проект никогда не окупится, это два». Он: «Я от такого проекта отказываюсь». Я ему: «Я, естественно, тоже, потому что не только я, но и мои дети сядут в долговую яму». Но учитывая, что торжественная закладка капсулы была произведена, я хочу дожить и посмеяться, когда лет через пятьдесят капсулу откопают, достанут из нее бумагу и прочтут текст. Кстати, на этой церемонии всюду висели транспаранты, что здесь будет «Центр Ирины Родниной».

Должна признаться, руки у меня опустились. Я же из-за этого проекта жила в диком графике. Например, у меня заканчивается чемпионат Америки, я знаю, что в ближайшую неделю никто ко мне тренироваться не придет, и прямо с чемпионата лечу в Москву. Тринадцать часов полета, одиннадцать часов разницы. И так все время, я при любой возможности на перекладных летала в Москву. Это продолжалось два с половиной года.

Оксана уже работала на Первом канале, у нее появилась программа «Женские истории». А перед премьерой она показала фильм «Возвращение Родниной в Россию». И уже дальше пошел цикл ее авторских программ. У нее тоже не все легко складывалось. Переезд в Москву произошел, а жить негде. Сначала она у кого-то из родственников поселилась. Потом звонит: «Ира, нет жизни, нет сил, денег нет квартиру снимать!» Я попросила людей, которые снимали мою квартиру, съехать, и она там прожила два с половиной года. Потом привезла сына, который по-русски почти не говорил, устроила в школу. Тут к ней и муж переехал из Питера. Ей-богу, всё в жизни, даже самым успешным людям, дается нелегко и не сразу.

Когда идея с моим дворцом обломилась, честно говоря, у Оксаны руки не то что опустились, а уже не доходили, ей нужно было свою работу делать. А у меня через какое-то время, наоборот, взыграло. Я подумала: ну ладно, первый блин комом.

Мы пришли к Матвиенко, тогда вице-премьеру. Она сказала: «Девочки, подыщите участок земли». Мы снова обратились к московским властям, и там нам предложили замечательный участок на улице маршала Ермолова. Началась новая эпопея, теперь в районе Кутузовского проспекта. Свободных участков земли в центре Москвы не осталось. Плюс земля с каждой минутой начала дорожать. И вроде участок выделен, но ничего дальше сделать не получается. Тогда Полтавченко, представитель президента в Центральном федеральном округе, пообещал помочь. Земля относилась к числу федеральных, была на балансе у военных, и чтобы разрешить проблему, меня познакомили с Сергеем Чемезовым, тогда — главой «Рособоронэкспорта».

Там, на улице Ермолова, стоял маленький стадион. Кстати сказать, на нем многие известные советские хоккеисты начинали кататься. Назывался стадион «Метеор». Новый виток этой истории длится уже несколько лет. Визы от всех начальников получены, есть поручение президента (тогда, как и теперь, им был Путин) решить этот вопрос. Но теперь территориальная проблема перешла в хозяйственную, потому что я лично, собственной рукой подписала, что эта земля на сорок девять лет оформлена на «Рособоронэкспорт». Они тут же забыли про наши интересы, хотя те ясно и четко были записаны на бумаге. Бумага эта, как водится, пропала.

Началось это приключение летом 2003 года. С тех пор поменялись премьеры и президент. Я подписала землю «Рособоронэкспорту», потому что мне объяснили, что это единственный способ проталкивать свою идею. Причем Владимир Иосифович Ресин нас предупредил: «Девочки, вас надуют». Так и оказалось. Нас надули. И теперь, поскольку земля в аренде, на ближайшие сорок девять лет, сейчас уже поменьше, все проекты, которые «Рособоронэкспорт» представляет Москве, она зарубает, поскольку на территории Москвы строить можно только с разрешения города. В планах Москвы на этом месте утверждено строительство «Центра Ирины Родниной». Патовая ситуация.

 

Выборы в Олимпийский комитет

Я спустилась с гор, когда наш Центр начал потихоньку сдавать свои позиции. Сашка уже уехал жить в Москву, а я понимала, что приближается тот момент, когда и мне наступит пора перебираться домой. Я все чаще уезжала из Центра в поисках, чем мне в Москве заниматься. Потому что вновь попадать в родное фигурное катание под чуткое руководство Валентина Николаевича Писеева мне совсем не хотелось. Нельзя было сбрасывать со счетов еще одно обстоятельство. Прожив в родной стране много лет и все эти годы отстаивая свое «я», причем в такой компании, где все постоянно дружат против кого-то, я понимала, что мне никогда не захочется вернуться в «дружную» семью специалистов.

Конечно, такая потогонная работа, как в Америке, мне тоже надоела. Скорее всего, я устала от фигурного катания. Я очень люблю свой вид спорта. Но мне его в своей жизни в таком количестве уже не хотелось. Особенно после смерти Лены. Я понимала, что мне тяжело будет работать без нее, потому что сколько я проработала тренером, столько она находилась рядом. Она меня понимала, как и я ее, с полуслова, а порой и без слов. Человек, которому я могла все доверить и обо всем поговорить. В нашем профессиональном содружестве я могла ей целиком довериться как специалисту высочайшего уровня. Я считаю, что в нашем виде спорта хореографа такого класса не существовало. Она уникально работала с детьми. Своих детей Лена не имела, но у нее был огромный запас энергии на возню с малышами. Часто говорят, что те, у кого нет своих детей, люди черствые. К Лене такое высказывание никак не относилось. Она обожала детей.

Мы с ней много лет здорово работали. И с ее уходом я поняла: во мне что-то перегорело.

Я вернулась в Москву одновременно со Славой Фетисовым, может чуть раньше, и сразу получила от него предложение работать в одной команде. Планы у меня тогда были четкие — заняться строительством своего Дворца, но пришлось подключаться к организации общества «Спортивная Россия», где я позже стала председателем исполнительного комитета. Мы создали национальную премию «Слава», я вошла в Президентский совет по спорту, а позже — еще и в Общественную палату, помогала Ладе Фетисовой в благотворительном фонде «Республика Спорт». Было еще множество всяческих комитетов и комиссий, куда я входила. Но хотелось работать по максимуму, к этому меня приучил спорт. И я ввязалась в две избирательные кампании — в Думу и в Олимпийский комитет России. Я прекрасно понимала и отдавала себе отчет, что вступаю на чужую территорию. Но то, с чем я столкнулась, оказалось за границей моего разума, далеко не сильно испорченного американской демократией, — я к ней всегда относилась скептически. Но родная действительность превзошла все ожидания.

Начнем с Олимпийского комитета. В декабре 2005 года в нем по уставу должны были проходить выборы президента. Осенью 2004-го Фетисов и Тарпищев встречались с Самаранчем, и наиболее влиятельный в олимпийском движении человек сказал, что лучшей кандидатуры, чем моя, он в России не видит, добавив, что МОК всегда будет поддерживать трехкратную олимпийскую чемпионку, тем более все, кого он знает в Олимпийском комитете (а знает он, естественно, всех), ко мне расположены.

Я начала собирать команду и объявила о своем выдвижении. Газета «Известия» устроила опрос среди читателей. Напомню, что скандальный Солт-Лейк еще был у всех в памяти. Дальше, при Фетисове, Олимпиады прошли гораздо успешнее и, что самое важное, без скандалов, что как-то примирило общественность с «вечным» президентом Тягачевым. Но тогда читатели «Известий» проголосовали со счетом то ли 96: 4, то ли 97: 3 в мою пользу. Запахло жареным, и Тягачев исчез в кремлевских коридорах. Кого и как он уговаривал, мне неизвестно. Я даже доводов за него придумать не могу, но вот что происходило дальше.

Мои соперники оказались неумными, но очень хитрыми, давно в этом бульоне варившимися и в этом лесу кормящимися. Прежний президент ОКР Виталий Георгиевич Смирнов помогал в свое время Тягачеву выйти на первые позиции, но потом команда Тягачева его, можно сказать, отодвинула. Я собственными глазами видела, как велик его вес в Международном Олимпийском комитете, где он тогда занимал пост вице-президента. Это невероятно, но в МОКе он выглядел намного представительнее, чем дома. Там с ним считаются, его мнение там далеко не последнее, а здесь его загнали в закоулки Национального олимпийского комитета. Вся нынешняя верхушка, которая долго там рулила, на него никакого внимания не обращала. Не учитывать колоссальный опыт и знания такого человека, если это не сознательная позиция, исключительная глупость. Я совершенно четко почувствовала, особенно в последние дни перед Олимпийским собранием, что он очень хотел нам помочь.

По большому счету, если рассматривать все, что происходило на Лужнецкой набережной, с точки зрения Олимпийской хартии, нарушений набралось слишком много, и далеко не мелких. Другой вопрос, надо ли было превращать в скандал это «Олимпийское собрание»? Может, и надо, но эта свара не должна была исходить от меня. Это мероприятие превращалось в базар. Выборы, особенно те, когда определялся исполком, носили абсолютно непристойный характер.

Собственно, собрание началось с того, что высокопоставленный сотрудник Администрации президента заявил, что она поддерживает Леонида Васильевича. Удержавшийся Тягачев разыграл это собрание по своим картам. Грустная вышла картина, когда появился расстроенный и подавленный Александр Попов и снял свою кандидатуру. Потом металлургический магнат Лисин забежал на минутку — без галстука, в красном свитере, — и снял свою кандидатуру, затем сделали красивый шаг считавшиеся запасными вице-президенты НОК Хоточкин и Кузин, царство ему небесное. Я сидела, смотрела на все это и понимала, что, по большому счету, здесь борются только со мной. Близкий к Фетисову человек, который уже знал, чем все закончится, сказал: «Ира, здесь делать нечего, пойдем домой. Не будем устраивать им праздник». Но я отказалась. Хотела увидеть все до конца.

Поведение Валентина Балахничева тоже носило странный характер. А ведь Попов, Балахничев и я договаривались действовать вместе. Получилось, что мы показали, что у нас нет кулака. А если и есть, то плохой. Хороший кулак показывает, что людей объединяет, и они бьются за каждый голос. У нас же получилось, что у Саши Попова взыграли чистые амбиции. Я с ним разговаривала, он что-то мне объяснял, но красной нитью через весь разговор проходило, что ему без разницы все это олимпийское собрание. Главное — удержаться в Международном Олимпийском комитете. Через выдвижение он собирался продлить свое пребывание в МОКе. В последний момент собрали свою команду депутаты: Александр Карелин, Владислав Третьяк, борец Фадзаев, сенатор Лавров — все олимпийские чемпионы, плюс динамовская верхушка. Когда я стала разговаривать с Лавровым, он говорит: «Мне вообще это собрание по барабану». Я к Третьяку, он: «Ира, я вообще не знаю, что там происходит». Получается, что и их команда — чистая фикция.

Зато в той ситуации раскрылись абсолютно все. В самом глупом положении оказалась Татьяна Анатольевна Тарасова, не понявшая, что ее использовали. Так она еще и дальше себя опустила своими собственными руками, выступив с разоблачениями, какая я плохая и как пагубно это для замечательного органа, если я его возглавлю. Мне она больно не сделала, я слишком хорошо ее знаю. Я даже соглашусь со своим бывшим тренером, что я плохая, но почему со всеми остальными своими учениками, причем любимыми, она не общается? Исходя из этого я думаю: может, я не совсем уж негодный человек. Так что меня не сильно удивило и поразило ее выступление. Когда Таня заходится в экстазе, у нее с логикой делается плохо, это мы и раньше проходили.

Мы вышли с предложением, чтобы во все комиссии, в том числе и в счетную, вошли независимые люди. Естественно, их тут же безо всяких объяснений из всех списков убрали. Поэтому я даже не помню, с каким счетом меня победил Тягачев. Счет мог быть любым, кто это мог проверить? Когда первым выступал президент легкоатлетической федерации Балахничев, в том помещении, куда собрали прессу, звук выключился. На мне же не только звук выключился, но и изображение пропало. Скакал между этажами пресс-атташе Олимпийского комитета — из зала к прессе — и рассказывал, что происходит на собрании. Я слов не нахожу подобное комментировать. Знаю, что люди за меня переживали. Они видели, что с приходом Фетисова в Федеральное агентство, с приходом новых людей в государственные структуры происходят изменения к лучшему, того же движения ждали и в Олимпийском комитете. Молодые ребята, те, которые сейчас выступают и соревнуются, те, которые смотрят на меня как чуть ли не на легендарную фигуру, всегда поддерживали мои позиции, поддерживали мою борьбу с олимпийскими чиновниками, мои требования о прозрачности в финансовой деятельности ОКР. Для молодого поколения я перешла совершенно на другой уровень. Я ими воспринималась не как ветеран спорта, а как публичная личность, как человек, который может отстаивать их права и интересы.

У меня лично к Тягачеву нет ни симпатии, ни антипатии. Интриги перед выборами в ОКР шли только на одну тему: я был у президента, я поговорил с президентом, мне президент сказал. Все это, честно говоря, выглядело очень смешно.

Для меня выступление на Олимпиаде, особенно на первой Олимпиаде семьдесят второго года, о которой я так долго мечтала, оказалось самым тяжелым. Все сошлось: и катались мы плохо, и с Улановым плохие отношения. Я была совершенно одна, только Жук меня поддерживал. Я была вне коллектива, я была не с партнером, я понимала, что это наше последнее выступление, но шла вперед. Я столько работала все эти годы, что имела право выступать на Олимпиаде. Меня все в Саппоро потрясло: и открытие, и клятва олимпийца. Я пошла на закрытие, потому что считала, что, расставшись с партнером, больше никогда не попаду на Олимпиаду. После своих соревнований я пыталась как можно больше всего посмотреть: и хоккей, и прыжки с трамплина, и биатлон, и коньки. Везде, куда только можно было, пробивалась. Но и программа тогда была все-таки меньше, чем сейчас.

Когда ты уже на второй Олимпиаде, то понимаешь: человек, который представляет свою страну, действительно воин. В семьдесят шестом году в Инсбруке хоккеисты бились просто насмерть. Только четыре человека тогда в команде не заболели. Все остальные с гриппом. Дикая сложилась ситуация — в последние дни на Олимпиаде все оказались больны, эпидемия. Но как мужики бились!

Это совершенно особое состояние — представлять свою страну, биться за свое дело после клятвы олимпийца: бороться честно и уважать соперников. Но тут я столкнулась с чиновниками, а у них свои чиновничьи игры, они никогда на себе не испытывали то, что знаем мы. Они, да, переживают за нас, потому что большинство из них продлевают благодаря спортсменам свое пребывание в должности, а если мы провалимся, им эту сладкую жизнь могут и перекрыть.

Ты проходишь к вершине колоссальный путь, и я не знаю никого, кто мог бы сказать, что у него когда-нибудь Олимпиада или какой-то чемпионат мира прошел гладко. Мол, готовился, готовился, а потом приехал и выиграл, поскольку затратил на подготовку много сил, времени и здоровья. Не бывает такого, все проходят еще и через страшную борьбу. Люди по-настоящему сражались, шли к победам, теряя здоровье, теряя родных, не видя и не зная другой жизни, заодно теряя и друзей, потому что те уходили вперед и в карьере, и в образовании, пока ты за страну бился, у них другое отношение к твоим мукам.

По большому счету, Фетисов стал первым национальным героем, тяжело, вопреки системе выехавшим в НХЛ и ставшим там одним из лучших защитников. Я была первым тренером из Советского Союза, отправившимся за океан по частному контракту. Даже здесь мы оказались с ним впереди, за нами уже другие последовали. С той стороны нас не сразу признали, долго смотрели — можно ли с русскими работать, можно ли нас приглашать, что мы из себя представляем, насколько мы профессиональны, насколько можем работать в их условиях?

Мы там представляли не только себя, мы представляли нашу отечественную спортивную систему, все наши достижения, все наши знания, заложенные еще в Советском Союзе. Уже только поэтому мы больше государственники, чем любой спортивный функционер, просиживавший дома штаны. Пафосно я говорю, но это так.

То, что я пошла на выборы, — это утверждение нового в родном спорте. Наши противники пытались сохранить прежний баланс «спортсмен — чиновник». Радио, пресса, телевидение — все интересовались, чем дело кончится, но не развернулись в мою сторону, не писали в мою поддержку. Но и мы не потратили на рекламу ни одного рубля. И крики — сколько может стоить пиар-кампания Родниной? — полный бред. Никогда прежде в нашем спортивном движении такого не происходило. Первая попытка альтернативных выборов. В последнюю секунду все противники Тягачева снялись. И если бы за ними последовала я, они бы превратились в безальтернативные, что и случилось через пять лет.

И теперь я понимаю, что в тот момент, когда нам не дали устроить реальные выборы, и начался обратный отсчет времени Фетисова. Система меняться не стала, а нам ее поменять не позволили. Надежды сохранялись после победы Сочи в Гватемале, далеко не без нашего участия, но и они скоро исчезли.

 

Выборы в Думу

На Олимпийском собрании большинство выборщиков мужчины. Но если говорить об обычных избирателях, то у нас, конечно, в основном голосуют женщины. Но вот в чем незадача: у нас, как правило, женщины не голосуют за женщин! У женщин в России нет солидарности. Мужчины, естественно, не голосуют за женщин, все же страна большей своей частью находится на азиатском континенте. При этом женщин с высшим образованием у нас значительно больше, чем мужчин. Но почему-то женщина с лучшим образованием, чем мужчина, работает на менее оплачиваемой работе. Даже в советское время, где все было отмерено и взвешено, сохранялся представительский регламент — тридцать процентов женщин в государственных органах. Даже не половина, хотя женщин в стране больше, а треть. Впрочем, сейчас у нас и того нет. Число женщин в Государственной думе с каждыми выборами сокращается. Наша страна не готова к тому, что женщина в ней может занять первую позицию. Как я уже рассказывала выше, когда я работала в ЦК комсомола, мне сказали: никакой у нас с тобой культурной программы не получается. Поскольку чуть ли не все дела решаются в бане, где мужики между собой договариваются.

В русло этих рассуждений ложится и моя первая попытка баллотироваться в Государственную думу. Я в тот год оказалась единственной из всех женщин-кандидатов, кто представлял спортивное движение, со мной, правда, в питерскую городскую думу избиралась и прошла олимпийская чемпионка Люба Егорова, она своя, лыжница, зимница, — больше никто. У нас мужики мужиков выдвигают, а женщина считает, что ей ничем руководить не нужно. Женщину предает ее же женская среда. То, что женщина может стать президентом Олимпийского комитета, вообще в мозгах наших спортсменов никак не укладывается. Общее мужское мнение сводится к тому, что я, конечно, симпатичный человек, я, без сомнений, человек публичный, но свои симпатии избиратели должны на реальную кандидатуру направлять. Почему-то им кажется, что они могут определять, куда мне полагается направлять свои силы.

Мы приехали в Карелию, встречаемся с правительством республики и его главой Катанандовым. А у него немало министров — женщины. Я говорю: господи, что за чудо! И он совершенно ясно отвечает: женщины меньше подвержены коррупции, больше работают и более ответственные. Это действительно так, но неприятие женской кандидатуры сказалось и на выборах в Думу, и на выборах в ОКР. У нас на сегодняшний день нет ни одной федерации, которой руководит женщина. Несмотря на то, что большинство лучших результатов, то есть золотых медалей, нашему спорту дают женщины. У нас больше и лучше результатов дают тренеры-женщины. Даже самую первую олимпийскую медаль для Советского Союза у нас тоже выиграла женщина.

На выборы в Госдуму от Петербурга я пошла, не сильно понимая, во что я влезла. Я ведь очень дисциплинированная, во что никто никак не может поверить. При моем вроде бы упрямом характере я очень послушная. Мне сколько говорили делать, я ровно столько и делала. Мне говорили: это нельзя, — я этого и не делала. Но самое глупое, что есть в моем характере — я привыкла доверять людям. Когда Вячеслав Фетисов надавил на меня как на одного из руководителей «Спортивной России», у которой существовало соглашение с «Единой Россией», я сдалась. Прежде всего, самая большая ошибка, какую мы смогли допустить, — выбор города. Не потому что я Роднина, или женщина, или бывшая фигуристка, просто Москва и Питер всегда антагонисты, и избираться в северной столице — все равно что надеяться на выигрыш лотерейного билета. Причем если питерцы легко и быстро адаптируются в Москве, то москвичам очень неуютно в Питере, поскольку этот город может принять кого угодно, только не москвичей.

Я очень долго задавала себе вопрос: почему в Питере такие красивые мужчины и такие невзрачные женщины? Хотя понимала, что истинных питерцев в городе осталось примерно столько же, сколько в Москве москвичей. Может, даже и значительно меньше, всё же город пережил блокаду. Москва в войну пострадала несравнимо меньше. Но для себя я нашла ответ, не могу, правда, утверждать, что он верный. Дело в том, что в Питере огромное количество высших военных учебных заведений, куда со всего северо-запада съезжалась действительно та самая знаменитая военная «косточка», краса и гордость армии и флота.

Конечно, мнение Вячеслава Александровича сыграло определенную роль в моем решении. Он мне четко объяснил, что сейчас мы должны идти широким фронтом, занимая, как говорится, места и позиции, чтобы было легче решать вопросы восстановления, а порой даже подъема спорта, которые давно уже назрели. Не проталкивать свои бизнес-планы, а блюсти государственные интересы. Действительно, много очень известных в прошлом спортсменов начали выдвигаться на различные выборные должности. Кто-то шел по списку партий, кто-то самостоятельно, как я или Третьяк.

Наверное, самая большая наша ошибка заключалась в том, что очень поздно все решалось, буквально в последний день подачи заявлений. Мне же в «Единой России» предложили выдвигаться по Камчатке, но это десять часов лёта туда и столько же обратно. Хотя сейчас я больше чем уверена, что на Камчатке я бы победила безо всяких проблем. Но я человек ответственный. Я понимала, что если я депутат, то должна представлять интересы людей, проживающих в том избирательном округе, где тебя выбрали. Следовательно, полагалось регулярно летать на Камчатку. Но я уже налеталась в Америку и не представляла, как вновь переживу такие перелеты. А Питер вроде рядом. Я все же поддалась определенному давлению. Я же понимала, что Питер для выборов — самый сложный вариант. Конечно, сказалось и то, что я шла по тому округу, по которому на предыдущих выборах победила Ирина Хакамада, тоже москвичка. За четыре года она ни разу не появилась перед своими избирателями. Это тоже очень сильно сыграло против меня. Я оказалась в районе, который считается спальным. Почти пятьсот тысяч населения, очень большой процент пенсионеров, живущих в старых коммунальных квартирах. Район на другом берегу Невы, от центра один из первых районов массовой застройки. То, что было новостройками в шестидесятые годы, естественно, спустя сорок с лишним лет выглядит ужасно.

Построили посреди района за огромные деньги ледовый Дворец спорта, который никакой полезной нагрузки для людей, живущих рядом, не несет. Ни спортивных школ, ни спортивных площадок, ни просто нормальных условий для жизни людей там не наблюдается. Этот суперсовременный стадион по-своему даже раздражает жителей района. Когда в нем идут какие-то мероприятия, то перекрывают метро, и на улицы выкатывается громадный поток транспорта. Район, где достаточно большой процент людей без высшего образования, — это тоже показатель. Район, где раньше люди работали на близлежащих предприятиях, которые ко времени выборов оставили у себя в штате тридцать-сорок процентов от прежнего числа людей.

Вместе со мной выдвигалось двенадцать человек. Среди них был известный питерский депутат Томчин, он уже избирался в Госдуму, но от другого округа. Был такой Морозов, депутат ЗакСа (Законодательного собрания города). Я сначала не врубилась, когда мне говорили: этот из ЗакСа, и этот из ЗакСа. Я думаю: господи, что же это столько работников ЗАГСа пошли в депутаты?

С Морозовым проще всего было разобраться, хотя в результате, когда проходили довыборы, именно он и прошел в Госдуму. Хотя у этого человека два липовых высших образования, что было нами доказано! При этом оба диплома он получил одновременно, закончив институт физической культуры где-то в тьмутаракани, самый северный, который у нас есть, а другой институт был по холодильным установкам, и тоже в далекой провинции. Надо быть полным идиотом, или, наоборот, совсем не идиотом, чтобы принять его документы, потому что невозможно учиться на дневном отделении в двух институтах, которые между собой географически разделены тысячами километров. Даже не удосужился организовать себе дипломы как-то поаккуратнее. Естественно, имелась и кандидатская степень.

Я так понимаю, что на меня обиделись в питерском отделении «Единой России», потому что я сказала, что буду проводить предвыборную кампанию с человеком, которому доверяю. В ответ я получила полную обструкцию. В тот же день, когда стали известны предварительные результаты, питерская «Единая Россия» тут же договорилась с тем самым Морозовым, которого мы сняли с выборов. Говорю безо всякой обиды на свой несостоявшийся электорат, так как из всех людей, кто выдвигался по этому району в депутаты Госдумы, а их, напомню, было двенадцать, я единственная, которая уходила с каждой встречи с букетами цветов.

Случались порой и очень резкие выпады во время моих выступлений, но они были направлены не на меня лично, а на ту ситуацию, которая сложилась в жизни людей. Подошла ко мне женщина, и я слышу буквально крик ее души. Она головы на две выше меня ростом, и, сгибаясь ко мне, говорит, что сын погиб, муж умер, у нее два высших образования — и мучительная жизнь в коммунальной квартире. Она говорит, говорит, мой водитель, помощники хотели ее увести. Я им: подождите, подождите. Минут семь эта женщина говорила, остановиться не могла. Я просто стояла и гладила ее по руке. Она мне жаловалась, что ее кто-то выслушал, но не сделал ничего. Огромное количество обездоленных людей, которыми никто не занимается. И только когда наступают выборы, у них есть возможность кому-то высказать все, что у них в жизни не сложилось. Это с одной стороны. Но с другой, народ у нас в политике безграмотный, он не желает понимать, какие должны быть обязанности у депутата Государственной думы, какие — у депутатов их местного ЗакСа, какие — у районного депутата.

Пользуясь почти нищенской, во всяком случае, очень тяжелой ситуацией людей, их можно дешево приманить. Причем к самим людям, наверное, нельзя предъявлять претензии, поскольку большая часть из них — пенсионеры. Может, я ошибаюсь, но я общалась на своих встречах в основном с пенсионерами. Всякие карикатуры на меня рисовали, писалась несусветная чушь и грязь, стены нашего штаба постоянно чем-то пачкались, и приходилось чуть ли не через день их закрашивать.

Руководителем штаба я пригласила мужа Оксаны Пушкиной Вадима Коновалова, который прекрасно знал Питер, знал питерских журналистов и все, что связано со СМИ, знал людей, которые могли помочь, потому что мы оказались в тяжелой ситуации. У большинства моих соперников уже были готовы плакаты, наглядная агитация, и нам полагалось в экстренном порядке напечатать свои плакаты и листовки. Также в экстренном порядке нам пришлось устраивать встречи с избирателями.

Мне эти выборы дали бесценный опыт общения с народом. Я видела, что воспринимаюсь людьми нормально, мы вели серьезные разговоры. Главная моя тема, что через спорт можно многое решать, прежде всего вопросы здоровья молодежи. Но и для пожилых людей, которые сидят в своих коммунальных квартирах и смотрят телевизор с бесконечными драками, с убийствами, можно организовать насыщенную жизнь через занятия физкультурой. Конечно, любой депутат Госдумы понимает, что самое важное в его деле — законотворческая деятельность. Но у него должна быть своя программа, он ее выносит на суд людей. Мне строить программу для выборов на вопросах здравоохранения или образования — смешно. Естественно, мои тезисы были сделаны с большим упором на спорт. Но не на спорт высших достижений, а именно на массовую физическую культуру. Избирателями она воспринималась очень хорошо. Для любого человека привлекательно, если его ребенок или внук занят, учится, здоров и нигде не болтается.

Когда устроили опрос, чтобы высчитать категорию моих избирателей, оказалось, что это возрастная группа от сорока и старше. Средняя группа имела меньше моих сторонников, молодежь вообще никак не реагирует на выборы. Но случилось удивительное. Я действительно в последнюю неделю перед выборами совершенно не попадала в молодежный рейтинг. Тяжелее всего привлекать к выборам тех, которым восемнадцать лет, — они уже не знают, кто я такая, откуда свалилась на их голову. Как ни странно, они голосовали за меня. Может быть, наконец увидели более или менее нормальное лицо? Я, конечно, по возрасту не попадаю и в среднее поколение, но, наверное, в их глазах не выглядела как старуха или уродина и была не похожа на местных политиков. Надо думать, они хотели выбрать более или менее прогрессивного и нормального человека. Как ни странно, самым низким у меня оказался рейтинг как раз среди шестидесятилетних. Причем на них подействовал черный пиар, что я американская шпионка, что я бросила своих малолетних детей.

Но когда я с ними общалась, то ощущала, что по их понятию депутат должен быть серьезным человеком, занимающимся или политикой, или производством, а при чем тут спорт? Тут, как ни странно, сработала старая советская пропаганда, что спорт у нас что-то вроде развлечения. После нас только погода. Когда я с ними говорила, то пыталась объяснить: я со спортом закончила, занималась им двадцать пять лет назад, уже двоих детей вырастила и кое-что другое в жизни умею. Что же меня все время спортсменкой величать? Я и в комсомоле работала, и тренером работала, много чего произошло за двадцать пять лет. Нет, все равно в их глазах я только-только со льда сошла. А если ты фигуристка или хоккеист, то в сознании людей происходит принижение наших человеческих способностей и качеств. Мол, у вас такой уровень, что лучше бы вам сидеть на катке и тренировать детей. Какой бы большой спортсмен ни был, каких бы результатов он ни добился, у него одна дорожка — приходи на стадион, сиди там и не высовывайся. А если ты начинаешь наверх рваться, тебя надо отодвинуть, потому что ты своим примером представляешь угрозу.

Комсомол, как это ни странно сейчас звучит, давал много. Я по собственному опыту это знаю. Во всяком случае, прививал организаторские навыки уж точно. Сейчас бы это назвали школой менеджеров. Вот почему из прежних комсомольских руководителей и активистов так много в нынешнее время выросло богатых людей.

К тому же комсомольская братия очень дружная. Все, кто работал в нашем отделе, до сих пор (а уже прошло столько лет — двадцать пять, а то и больше) встречаются. Может быть потому, что эти годы связаны с молодостью, а может, это была школа жизни. Кто-то выдвинулся в руководители, кто-то ушел в бизнес или в политику. Но все равно они держатся вместе. Держатся, несмотря на то, что люди оказались разбросаны по всей стране. Но каждый, кто прошел через это горнило, все же имеет понятие плеча и братства.

 

Спортивная политика

В новой России в спортивной политике руководство страны первое время шло по тому же пути, что и в Советском Союзе. Брали каких-то чиновников, выдвигали их на ведущие позиции в спортивном министерстве в надежде, что те смогут удержать спортивное хозяйство в руках. Я считаю, что с приходом Фетисова застоявшееся, можно сказать, спящее царство как-то воспрянуло. Но большей частью проснулись те, кто никогда не был чиновником, зато, с другой стороны, напряглись все чиновники от спорта. По моим понятиям, где-то год-полтора Фетисов если не сталкивался с явным саботажем, то упирался в выжидательную позицию спортивных начальников всех рангов. Людей можно было понять, потому что до Славы руководители менялись один за другим, всего их было за двадцать лет одиннадцать. Я помню, что меня совершенно убил выход российского начальства: сначала я его увидела в Лиллехаммере на Олимпиаде в 1994-м, а потом в Солт-Лейк-Сити в 2002-м. Господи, подумала я, им же всем давно пора на пенсию, у них же мозги по-другому работают. Дело не в том, что мы лучше или хуже, — у нас опыт совершенно другой. Мы пожили и поработали в других странах. До последнего времени то комсомольское поколение задержалось в Олимпийском комитете. Я же говорю не о возрасте, пенсионном или нет, а о полном ощущении отстоя, когда приходишь в дом на Лужнецкую с запахами восьмидесятых. С ними тяжело даже не бороться, а просто сосуществовать. Народ, прожженный в аппаратных играх, интригах. Дело, которому он служит, всегда на втором месте, личное благополучие — на первом.

Совершенно точно мне ситуацию обрисовал Смирнов: «Ира, они будут против тебя так сражаться, как ты не боролась ни на одной из своих Олимпиад. Здесь объединяется группа людей, которые, если их сейчас не изберут, уже ничего в жизни больше не могут, а главное — ничего из себя не представляют. Они все окажутся выброшенными из почетных кресел на свалку. А жизнь в спорте им нравится. Они сами никогда не ловили тот драйв, что чувствует тренер или переживает спортсмен. Они ловят свой кайф, сидя на виповских трибунах. И кому такая жизнь не понравится?»

В какой-то момент мне показалось, что начинает создаваться противостояние из тех молодых ребят — замечательных спортсменов и чемпионов, — которые уже закончили заниматься спортом: кто чуть раньше, кто чуть позже. Это те люди, что должны стать новым поколением в спортивном руководстве. Чиновники в лучшем смысле этого слова, менеджеры нового века. Это ребята, которые результативны как спортсмены, современные люди, причем финансово независимые. Страха, что откуда-нибудь вычеркнут или не пошлют за границу, у них нет. Они что на Западе, что на Востоке нормально себя чувствуют. Они, как правило, свободно говорят на английском и прекрасно общаются с кем угодно. Но главное — у них есть вес в международных организациях, прежде всего в тех видах спорта, где они выступали. И мне казалось, что именно на них мы сумеем опереться. Не потому, что мне так уж хотелось сесть в кресло президента ОКР, а потому, что это поколение могло быстрее прийти на смену моим ровесникам. Если бы мы шли единым фронтом, никто не смог бы нас остановить. Но, к сожалению, выяснилось, что мы все большие индивидуалисты.

Вот борцы всегда побеждают! Они идут всегда плечо к плечу: от веса мухи и до веса слона. Если взять историю советского и российского спорта, то неслучайно самое большое число представителей, добивающихся после спорта каких-то высот, оказались борцами. Не всенародно любимые игровики, не представители индивидуальных видов спорта, а борцы, которые всегда умели объединяться.

Может, оттого, что они все в разных весовых категориях, друг с другом не борются, но всегда и везде действуют командой. Меня всегда поражало: идет маленький борец, а за ним три-четыре гигантских человека — плечи, руки, грудь. Или наоборот, идет громила, а за ним человек пять маленьких. Зрелище сумасшедшее. Мы же больше индивидуалисты. Мы привыкли бороться только за себя. Мне было легче, потому что я работала пусть в очень маленькой, но команде. Мне приходилось все время наблюдать: что и как с партнером, какая у него реакция? Нынешние чемпионы этого не понимают. Оттого и у Фетисова были с ними проблемы. Он надеялся, что это поколение будет ему помогать несколько больше, чем оказалось на самом деле. В этом есть малоприятный момент.

Если взять прежнее руководство Национального Олимпийского комитета, там больших спортсменов почти нет. Какая-то организация пенсионеров. Причем часть из них нормальные, миролюбивые пенсионеры, а часть — злобствующие, да еще и великие интриганы. Такие, предположим, как некий Тихомиров. Он уже давно никакой не вице-президент ОКР, но всем иностранцам представляется как вице-президент, а они от него отскакивают, как от чумного. Из-за таких личностей многие международные организации не хотят иметь с нами дело. И если посмотреть беспристрастно, нас благодаря таким функционерам легко выпихнули из большинства международных федераций. Если результаты спортсменов из России и не сильно упали, а в некоторых видах даже начали расти, то на фоне их успехов, на фоне все большего внимания к спорту общества, понимания, что спорт — школа гражданственности и патриотизма, нас перестают воспринимать в международных организациях. Буквально по пальцам можно посчитать, где наши ребята представлены. Самый яркий показатель то, что Сашу Попова в комиссию спортсменов Международного Олимпийского комитета выдвигали австралийцы! Наш Олимпийский комитет давно уже не выдвигает в международные организации представителей от России.

 

Дорога во власть

Честно говоря, после странных выборов в Питере я искренне считала, что в таком деле никогда больше не буду участвовать. Наверное, мне уже и не по возрасту оказалась такая борьба. К тому же выборы все больше и больше стала, как во всем мире, определять партийная система. Но я не ставила перед собой задачу вступать в какую-либо партию. Главным тормозом, конечно, было то, что я испытала в Питере. Для того чтобы объяснить, что за выборы там происходили, подходит только одно определение — непристойно.

Моя работа после неудачных выборов, и прежде всего в «Спортивной России», привела к тому, что мы вместо нечетко прописанного договора подписали настоящий акт о сотрудничестве с «Единой Россией». Мы и прежде работали в контакте, но никак не могли определиться: где мы можем быть интересны партии, а где партия нам может помочь? Скорее всего, такое происходило, потому что в самой партии проходил период становления. Но последние четыре года у нас началась плотная совместная работа как в области школьного, детского спорта, так и в деле строительства спортивных комплексов. К этому моменту я уже вошла в состав Общественной палаты.

Мы все время искали новые возможности для создания нормативной и законодательной базы в детском спорте. Я не говорю о спортивных школах — речь идет о физкультуре в школьной системе. Вообще внедряться в школьную систему очень сложно. К тому же некоторые работники Агентства по физической культуре и спорту основательно испортили отношения с Министерством образования. Тень недоверия ложилась и на нас: вроде бы вы, олимпийские чемпионы, занимайтесь своим делом, а к нам не лезьте, у нас своя корзина. Наверное, впервые за последние годы мы задумались, что без нормативно-правовых актов мало что можно решить. А так появляется возможность лоббировать и получать финансирование в бюджет детского спорта. Мы в «Спортивной России» ничего не придумывали: «Золотая шайба», «Кожаный мяч», «Белая ладья» — все эти турниры были в свое время в Советском Союзе, но тогда они курировались комсомолом и получали государственное финансирование. Никакого отношения к Спорткомитету СССР эти турниры не имели. А также к учреждениям образования. Они были связаны только с молодежными организациями. Мы пошли по проторенной дороге.

Из всех местных отделений «Спортивной России» наиболее активно и конкретно общество действовало в Омской области. В первую очередь, благодаря отношению к нему губернатора. Во вторую, потому что министр спорта и молодежи области — олимпийский чемпион велосипедист Сергей Шелпаков — занимал активную позицию. Омская область — чуть ли не единственный регион в стране, сохранивший полностью массовое спортивное движение, то есть зимнюю и летнюю спартакиаду на уровне районов. И не фиктивно, на бумаге, а реально. Там, что уж совсем невероятно, присутствует сельский спорт. Именно в этой области мы начинали многие наши проекты. Даже федеральная целевая программа строительства спортивных объектов тоже сделала свой первый шаг в Омской области. Я стала приходить к мысли, что пора для пользы дела занимать какую-то должность, которая помогла бы продвигать наши проекты. Так возникла идея депутатства от Омской области.

Еще до думской выборной кампании мы на областных и муниципальных выборах хорошо поработали с партией «Единая Россия», и это дало определенный толчок к поддержке моей кандидатуры. Наши предложения на спортивном форуме, который прошел в Одинцове накануне выборов в Государственную думу, были реализованы партией. Через несколько месяцев мы организовали спортивный форум, который прошел в Казани перед президентскими выборами Дмитрия Медведева. В Казани был последний этап его агитационного тура. Так что первый всероссийский спортивный форум, по гамбургскому счету, провели мы, а то, что Министерство спорта устроило в 2009-м, кстати, в той же Казани, — это уже третий. Напомню, что «первый» шел в рамках выборной кампании в Государственную думу, «второй» — выборной кампании президента. Но именно мы эту модель отработали. Нам удалось убедить руководство «Единой России» (а оно почти целиком состоит из людей, любящих спорт и занимающихся спортом), чтобы они отстояли в бюджете финансирование семи детских турниров. Хотя, конечно, мы список представили больше, но хотя бы семь турниров сохранили.

Я считаю большим успехом, что мы смогли пролоббировать и получить государственное финансирование на студенческий спорт. Отныне есть отдельная статья в бюджете Министерства спорта на Всероссийскую универсиаду. В прошлом году мы ее уже провели. Прежде в СССР существовали соревнования, которые назывались первенством Центрального совета «Буревестника». Но на международные универсиады ехали, как правило, члены сборной команды страны. Объяснялось такое решение просто — престижем страны. К сожалению, в 2009 году Студенческий союз не стал проводить Универсиаду, даже имея финансирование. Не помогло даже то, что у нас этот год был объявлен годом молодежи. У них была такая логика: мол, в 2009-м пройдет Всемирная универсиада, которая проходит раз в два года. Но в положении Всероссийской универсиады записано, что в ней не должны участвовать ни члены сборной, ни члены профессиональных команд, то эти два движения совершенно друг другу не мешают и не пересекаются. В 2010 году Российская универсиада прошла в Казани как городе, выигравшем право проведения Всемирной универсиады в 2012 году. Плюс мы вместе с фондом Лады Фетисовой «Республика Спорт» организовали еще и Спартакиаду детей-инвалидов, которая стала на сегодняшний день международной и проходит под эгидой ЮНЕСКО. Забавно, что мы заявили ее международной, но выяснилось, что не можем принимать международные команды. Остановить Спартакиаду смог в Министерстве спорта некий бухгалтер, имя которому никто. Он затормозил финансирование. Мелкий бухгалтер вряд ли может взять на себя такую ответственность, скорее всего руководство министерства хочет создать свои систему и турниры, чтобы продемонстрировать собственную деятельность.

Мало того, благотворительный фонд «Республика Спорт» попросили освободить помещение, которое он арендовал в министерстве. Я их взяла под свое крыло, то есть посадила в свою комнату. Но их в итоге выгнали, а нас, «Спортивную Россию», уплотнили. Конечно, это глупость — душить организацию, которая занимается детьми-инвалидами, только потому, что «Республику Спорт» возглавляет Лада Фетисова, жена бывшего руководителя нашего спорта. Как ни грустно, но мотив понятен.

Вся эта активная работа нашла логическое продолжение в моей биографии. Я переговорила с губернатором Леонидом Полежаевым и с главой «Единой России» Борисом Грызловым и получила их общее согласие — меня партия будет выдвигать в депутаты от Омской области. Объездила я эту область перед выборами вдоль и поперек. А там есть города и поселки на расстоянии трехсот километров друг от друга. Месяц накануне выборов я, можно сказать, оттуда не вылезала.

По три-четыре встречи за день. Причем все время куда-то едем, и везде не меньше чем час-полтора. Едем, встреча на час-полтора, снова едем, опять встреча. Народ там самый разнообразный. Я с удивлением узнала, что Омская область — многонациональный регион. Есть немецкие поселения — потрясающе чистые деревни, прямо как в Германии. Есть казахские деревни, есть татарские, украинские, русские. И везде они обустроены в соответствии со своей культурой, каждая имеет свою особенность. Но к спорту везде принципиальное отношение. Мне было легко с людьми разговаривать о спортивных программах, которые мы делаем для детей. Объясняла, почему партия стала так много внимания уделять спорту, как проходит программа спортивного строительства — и федерально-целевая, и отдельная «Единой России». Мы прекрасно понимаем: страна подошла к той черте, когда уже волнуют не просто вопросы демографии, а физическое и психологическое состояние населения.

Омская область имеет одну из самых протяженных государственных границ. А наркотики через нашу восточную границу проникают в большом количестве. Давно во всем мире известно: единственное средство, кроме запрета, которое предупреждает желание попробовать наркотики, а тем более их регулярно принимать, — это спорт. Постоянные занятия спортом. Это моя тема, и я с избирателями легко о ней говорила, мы понимали друг друга. В какую глубинку я ни приезжала, в школе может быть совершенно допотопный спортивный зал, но всегда видно, что замазана в нем каждая щелочка. На проблемы спорта население живо откликается. Может быть, поэтому и строительство новых стадионов в области не прекращается, и эта работа реальная, а не для справки. Возникла другая проблема — где взять специалистов? С тренерами в фигурном катании я, приложив некие усилия, помогла, нашла тех, кто согласился поехать в Омскую область. На сегодняшний день все катки области, конечно, заняты хоккеем, но теперь еще есть и тренеры по фигурному катанию.

В области живет около трех миллионов человек, в Омске — миллион триста. Может быть не самое густонаселенное место, но на спортивной карте страны известное. Во-первых, Университет физической культуры. В Сибири он единственный. Интересно то, что в Омске жили судьи, причем одни из лучших в фигурном катании. Омича Сашу Когана до сих пор привлекают на все крупные международные соревнования.

Поначалу мне казалось, что в избирательной кампании мне не на кого будет опереться, кроме как на себя. Конечно, еще и на моих ребят из «Спортивной России», и они на славу отработали выборы. Но в первую очередь мне помог губернатор Полежаев. Леонид Константинович сразу в меня поверил. Наверное, решил, что как депутат я больше принесу ему пользы, чем те, кто вместе со мной выдвигался. У него одна из коронных фраз: «По крайней мере, я точно знаю, что этот депутат никуда не сбежит. А так, он объяснял, депутат избирается здесь, уезжает в Москву, там обживается и обратно не возвращается. А Роднина никуда убегать не будет, она и так в Москве живет». Конечно, очень мощно в мою поддержку работало Министерство спорта и молодежи, и больше всех его глава. Мне повезло, регион очень спортивный. Мощная школа художественной гимнастики еще со времен Советского Союза. Омская школа биатлона всегда давала сборной олимпийских чемпионов. Великолепная команда в велосипедном спорте. Губернатор хоккейную команду «Авангард» пестует как собственного ребенка. На Олимпиаде в Пекине Омская область отметилась тремя чемпионами. Правда, никакой благодарности от прежнего руководства Олимпийского комитета России за это она не получила. Если другим регионам ОКР раздал всякие почетные грамоты и благодарности, то Омской области будто в природе нет.

Если их волнует, кто там депутат, то при чем здесь Роднина? Люди работают, дают стране результаты. Причем какие олимпийские медали! Тищенко — двукратный олимпийский чемпион по боксу! Канаева — абсолютная чемпионка в художественной гимнастике! То есть медали сами по себе этапные. Эти спортсмены — наша надежда на Лондон. Здесь же дается оценка не моей работе депутата, а отмечается руководство области, которое смогло создать условия для спортсменов высокого класса и их наставников. В Омске потрясающее училище олимпийского резерва, одно из лучших в стране. Именно там совершенная форма управления, когда училище развивается на базе физкультурного университета.

При всей вышеописанной поддержке выборы для меня прошли тяжело. Физически тяжело. Мне никогда не приходилось за такой короткий срок столько проехать и побывать в таком количестве населенных пунктов. Но зато я убедилась, что отношение ко мне большей части людей очень хорошее, я не имею права, если меня выберут, их подводить. Понятно, что народ шел не просто на встречу с кандидатом, а, естественно, посмотреть на меня — кумира их молодости. Мне задавали очень много жизненных вопросов, далеких от спорта. Было, конечно, несколько тяжелых районов, где сильны коммунисты, а они в Омской области — достаточно сплоченная организация. В свое время там росли и богатели совхозы-миллионеры, множились герои соцтруда, развивался «Газмяс», то есть «Омский бекон». Зажиточный был в советское время регион, и до сих пор там в большинстве вполне благополучные люди. Сам Омск — это военная промышленность, космос, переработка нефти. Следовательно, его населяют люди с очень высоким уровнем знаний. Поэтому ко мне на встречу шли не просто поглазеть, а задавали вопросы. Если про спорт или детство, я легко отвечала. Но вот что касалось жизни пенсионеров. Я понимала, какая ситуация в стране, но не была готова, что будут такие болезненные вопросы. А от тебя ждут желаемого ответа, не понимая, что и за три, и за пять лет сделать резкий рывок невозможно. Держалась благодаря поддержке штаба, губернатора, регионального отделения партии.

В день голосования все очень нервничали, и особенно руководство области. В итоге только две партии и прошли: «Единая Россия» и КПРФ. Были села очень активные, в отдельных районах явка доходила до девяноста с лишним процентов. В городе, конечно, такого быть не могло.

Провокационных высказываний: «Когда мы мучились, вы в Америке прохлаждались», которыми отличались выборы в Питере, здесь я не услышала, даже когда приводила какие-то примеры из своей работы в Америке. Я рассказывала об отношении родителей к волонтерской работе с детьми. Говорила об организации спортивных занятий с детьми в Америке. Как ни странно, люди с интересом слушали, какая жизнь в других странах и что полезного мы можем у них перенять. Потом я поняла, что в Питере это был конкретный ход, чтобы выбить меня из колеи, и возможность мне что-то приписать, — так вроде никакого криминала за мной не водилось.

Люди на селе живут намного скромнее и беднее, чем в городе, но в отличие от городских жителей явно свое неудовольствие не выражают. Низкий уровень жизни, особенно в таком месте, как Санкт-Петербург, сильно влияет на психику людей. С одной стороны, амбиции знаменитого города, в прошлом столицы государства, с другой — обида на то, что Питер свели к провинциальному уровню. Во всяком случае, они себя сами называют то культурной столицей, то северной столицей, то еще и криминальной столицей. А я так думаю, что прилагательного к слову «столица» нет. Столица всегда одна. Но это болезненный момент для жителей Питера.

Конечно, за четыре года, с прошлых моих выборов, изменения в стране произошли очень большие. И по вниманию к пенсионерам, и по возвращению наших золотых страниц истории, и по уважению власти к старшему поколению, к людям, которые пережили войну. Меня поразило, что в Омской области в какой поселок или село ни приезжаешь, в полном порядке памятник погибшим землякам. Так как вся область заселялась сто с небольшим лет назад, то деревни складывались из выходцев с Поволжья, Украины, Крыма. Даже их названия об этом говорят: Таврическая, Одесский район. Даже есть Москаленки.

В один из первых моих приездов в регион я сразу попала — даже не к памятнику, к целой скульптурной группе. Стоит женщина-крестьянка. У нее ушли на войну муж, восемь сыновей и два зятя. И никто не вернулся. Одиннадцать мужских фигур стоит за ней. Меня поразило, что в каждом райцентре есть свой краеведческий музей. В каждом собраны исторические документы.

Есть единственный в нашей стране в районном центре зоопарк всероссийского значения. Начинался он с живого уголка в школе. У них нет только слона и жирафа. Зато масса совершенно сумасшедших историй про животных. Когда бегемотов вывели в летний вольер, они сделали подкоп под забором и пошли купаться в Иртыше. Рано утром сидит мужик с удочкой, а перед ним вдруг пасть бегемота раззявилась. Он сложил удочки и на трое суток запил от испуга.

Я присутствовала на открытии первого в России искусственного катка в деревне под Омском. Не село и не поселок. Деревня. В Омске проходит фестиваль «Душа России». В каждом районе идут соревнования творческих коллективов. А потом от всех тридцати шести районов приезжают в областной центр лучшие коллективы. И все поют — заслушаешься. У меня такое впечатление сложилось, что это сплошь поющий край. Куда ни приедешь, все пляшут и поют. Просто удивительно, но все это сохранилось и развивается. Конечно, в трудные годы произошел отток населения, особенно много уехало немцев в Германию. Правда, частично возвращаются, особенно пожилые люди. Население области пополнилось за счет русских переселенцев из Казахстана и Средней Азии.

 

Расписание на сегодня

Как строится моя нынешняя жизнь? Настолько по-разному, что я порой сама не знаю, как она строится. Я сейчас уже и член партии, и вхожу в Генеральный совет «Единой России». Теперь, когда где-то в стране проходят выборы или происходит открытие спортивных объектов, которые «Единая Россия» курирует, партия сказала — садишься в самолет и летишь, куда отправляют. Сколько я, предположим, в феврале 2009-го, когда шли довыборы, объездила и облетела, даже не могу подсчитать. Думала, что не выживу. Садишься в самолет утром или ночью, летишь ночь или летишь день, проводишь на месте сутки или двое и возвращаешься в Москву. В Абакан дважды летала. Была на Саяно-Шушенской ГЭС, до аварии, причем стояла около того злополучного второго агрегата. Ничего не почувствовала, ничего не екнуло. Но самое ведь ужасное, я у главного инженера спросила: а какая надежность у станции и были ли на ней какие-то аварии? Он мне ответил: построено так, что не один век простоит. И заметил, что всю технику и агрегаты мы получили, слава богу, до распада Советского Союза. То есть техника, как он сказал, хорошо отработана. Поразительно, как в таком морозе, в таких условиях выросло это гигантское сооружение. Гигантское и по исполнению, и по мысли. Там у них музей — инструменты, чертежи. Все расчеты сделаны на логарифмической линейке и на арифмометре, никаких компьютеров не существовало.

Я летала во Владивосток, Мурманск, Архангельск, Челябинск.

Теперь я в Думе зампред Комитета по образованию. Меня должны были включить в Комитет по спорту, но по моей личной просьбе перевели в Комитет по образованию, поскольку все проекты, которые мы вели в «Спортивной России», связаны с образованием. К тому же не хотелось из Комитета по спорту делать заповедник олимпийских чемпионов. Очень правильно, что нас всех распределили по разным комитетам, поскольку спорт — дело разностороннее и даже политическое. Это взаимоотношения со странами СНГ, международные отношения, это семья и дети, это молодежь. Сейчас на моем столе материалы, документы и проекты, которые связаны исключительно с общим образованием, то есть со школой. Это физическое воспитание в учебных заведениях. Вот какой я себе кусок в Думе «отхватила». Плюс — дополнительное образование. Поскольку львиная часть дополнительного образования — это детские спортивные школы.

Раньше в моей спортивной карьере — и спортсмена, и тренера — существовала ясная цель: выиграть. Теперь, в нынешней моей жизни, появились иные цели.

Уже несколько лет на советах по физической культуре и спорту при президенте я начинала разговор про уроки физического воспитания в школе.

 

Три жизни

Мне сейчас жить интересно. Во-первых, чувствую свою востребованность. Во-вторых, есть какие-то планы и идеи, которые реализуются. Не просто, сразу могу оговориться, совсем не просто. Но ничего в нашей стране легко не дается. Надо убедить, надо выжидать, надо надеяться. Любая, даже самая полезная инициатива всегда требует выхода на следующую ступень — государственное решение. Получить для нее финансы. Доказать, что на нужное дело. Это требует прорву времени и уйму работы. Значит, есть чем заниматься. В любом случае, это лучше, чем сидеть на своих медалях. Я знаю много женщин моего возраста, которые уже не первый год на пенсии. Да, я мало вижу внучку, но надеюсь, что я больше начну с ней общаться, когда она станет гугукать хотя бы на своем языке. Надеюсь, что она будет и не последней моей внучкой, очень хочется, чтобы появился и внук.

Я всегда боялась остановиться. Один раз я это состояние испытала, когда закончила кататься. Я посидела дома месяц с небольшим, и мне вдруг стало страшно, что темп жизни замедляется и что-то важное мимо меня теперь проходит. Очень четко мне сформулировала это состояние Клара Шагеновна Каспарова. Я как-то ее спросила: «Клара Шагеновна, ну как вы так можете жить — здесь суп в кастрюле кипит, здесь шахматную партию разбирают, тут люди ходят среди ночи, целый день какой-то колхоз». Я к ним попала в гости в советские еще времена, когда они жили в гостиничном номере представительства Азербайджана в Москве. Я смотрела на этот базар и не понимала: как так можно готовиться к чемпионату мира? Из одной комнаты в другую плов переносят, на кухне друзья сидят. В комнате Гарик заседает со своим тренерским штабом. Звонки бесконечные — то по поводу политики, то по вопросам бизнеса, то какая-то бакинская семья на улице без денег оказалась. Куда-то приходилось их всех пристраивать. Вот я ее и спросила: «Как так можно жить?» Она отвечает: «Ирочка, я один раз застонала и сказала Гарику, что я не могу, я устала. И Гарик с его прямотой сказал: «Мама, устала — сходи с поезда!» Он это говорит, а я совершенно четко себе представляю, что я осталась одна где-то на полустанке. И только вижу, как уезжает поезд и удаляется от меня последний вагон».

Вот то же самое испытала и я. Мне кажется, почему женщины так держатся за детей? Я в спорте добилась того, о чем даже не мечтала. Может быть, мне хотелось более интересных программ, чтобы со мной чуть-чуть по-другому работали, не только — прыгай, бегай, поднимай! Но все равно я, в общем, абсолютно удовлетворена. Мне было легко уходить, у меня уже Сашка был маленький. Женщина, если она нормальная, всегда понимает, что ребенок — ее продолжение, ее занятость, ее нужность. Женщина без ребенка жить не может, иначе в ее жизни возникает пустота. Кому-то она должна отдавать время, силы, тепло, любовь, знания. Цепляние за детей — это продолжение жизни. А когда они уходят, то, естественно, это означает: поезд ушел. Ведь с детьми мы проживаем другую жизнь. Мы с ними моложе становимся, потому что своя молодость прожита, но рядом молодость твоего ребенка. Они, честно говоря, нас еще и очень подталкивают. И с интернетом, и с модой, и с другими делами ты за ними тянешься. Я помню, как Алена закричала: «Мама, почему ты никак не можешь интернет освоить?» Я отвечаю: «Да черт его знает». Я никак не могла запомнить, на какую кнопочку нажимать. Она мне приклеила на клавиатуру красным — что не трогать, зелененьким — куда можно тыкать. Ну в общем дамор (дурак) я полный, дамор во всем, что касается техники. И этот ее последний крик: «Уже в Индии люди знают, как пользоваться интернетом!» Пришлось осваивать интернет, подтягиваться за ними.

Когда мама умерла, я попала в жуткую ситуацию. Я не могла приехать в Москву ни когда она болела, ни даже на похороны. Я приехала только через полгода, и эта боль остается со мной до сих пор. Прошло уже двадцать лет, а до сих пор внутри чувство боли, что не была, не была. Но появилось и совершенно неожиданное ощущение. Раньше я знала, что за мной следят родители, коллектив, родственники, тренер, наконец вся эта громадная страна, как карта во всю стену моего кабинета. А когда мама умерла, может потому, что я жила в Америке, я совершенно четко поняла, что у меня за спиной пустота. Что на меня, физически ощутимо, опираются два моих ребенка, а мне назад шаг сделать нельзя, иначе мы все вместе полетим в пропасть. Что я теперь осталась с совершенно неприкрытой спиной.

Поэтому я так за свое здоровье сейчас борюсь, чтобы, не дай бог, мои дети это пережитое мною чувство раньше времени не испытали. Борьба идет ежедневная. Возраст. Организм не молодеет. Мама у меня была полная, папа — коренастый. У меня конституция располагает к тому, чтобы раздаться. Плюс у меня такие широкие плечи, которых при моем росте в обычной жизни быть не могло. Это всё нагрузки. Спинища такая, потому что когда была травма позвоночника, мне пришлось ее так закачать, что я поднимала штангу, и у меня «становая» была двести. Не у всякого мужика такая спина. Естественно, все еще усугубляется тем, что здоровье подорвано спортом. Любой профессиональный спортсмен имеет очень мощные сердечные мышцы. Если их не держать в тонусе, то они начинают атрофироваться. Все говорят: ну как же, он такой здоровый, он же спортсмен! А какое количество спортсменов в возрасте сорока-пятидесяти лет получили обширные инфаркты и операции на сердце. Потом, если мышечный аппарат нес большие нагрузки, то сейчас они резко снизились, и организм начинает сигнализировать — болят кости, связки, вылезают старые травмы.

Поэтому я сейчас поднимаюсь каждый день на час раньше, заставляю себя бегать или ходить на тренажере. Потому что в Москве, к сожалению, воздух далеко не чистый и нет условий для бега. Даже не потому, что климат плохой, — культуры такой нет. Город не приспособлен для жизни и тем более для занятий спортом. Если я вырываюсь на природу, начинаю заниматься спортом как подорванная.

У нормальных людей обычно две жизни: одна — это карьера, или, другими словами, работа, другая — личная. У меня еще была третья — спортивная. Она сложилась так, как мало у кого из спортсменов складывается. Что касается личной жизни, она тоже удалась: двое толковых взрослых детей, наверное, позволяют это сказать.

Пришло ли время подводить итоги? Если пришло, то главный из них таков: итоги подводить рано.