Автобиографические свидетельства критиков и литературоведов были собраны к 2000 г. Александром Петровичем Николаевым. Я попала в число опрошенных, и решаюсь представить здесь то, что было сообщено мною составителю этой анкеты. Итак:

1. РОДНЯНСКАЯ Ирина Бенционовна.

2. 21 февраля 1935 года, г. Харьков, Украина.

3. Литературный критик, член редколлегии журнала «Новый мир».

4. Отец – Бенцион Борисович, врач (терапевт и эндокринолог). Мать – Мира Михайловна, вокалист-преподаватель. Отец происходил из семьи мелкого (а может быть, средней руки, точно не знаю) торговца, до революции проживавшей в черте оседлости (Сураж, Белоруссия); считался самым способным ребенком в многодетной семье и сумел получить два высших образования – медицинское и экономическое. Мать – из семьи народовольца, Михаила Борисовича Эстровича (в 1938 году репрессированного в Харькове вместе с другими «политкаторжанами» и расстрелянного); ее мать, моя бабушка, была, как говорили в семье, «идейная» (до замужества работала фельдшерицей, ездила «на холеру» и очень гордилась грамотой, полученной от полтавского губернатора…)

5. Семейное воспитание, видимо (оглядываясь назад), сыграло большую роль – и двоякую. С одной стороны, прививалось чувство долга и прочие добродетели «протестантской этики» (особенно бабушкой, с которой я отчаянно ссорилась). Покупались для меня хорошие книги, хотя тогда, сразу после войны, их нелегко было достать. С другой стороны, из-за вечной занятости отца и, главное, матери (которая увлекалась созданием народного оперного театра и проч.) я чувствовала себя брошенной. Ну, а достаток, хорошая обеспеченность семьи (отец работал доцентом в Черновицком медицинском институте, был известным в городе врачом) – это казалось мне чем-то несправедливым, профессорская же среда – пошлой.

Подростком я уже рвалась из родительского дома, не ценила того, что мои родители, по всему судя, были хорошими людьми. (В частности, отцу, его энергии и самоотдаче, Буковина в значительной степени обязана ликвидацией эндемического зоба, а дело жизни мамы – народный оперный театр – существует в Черновцах до сих пор.)

6. В отрочестве – литература, книги. Сначала – «научно-популярные» (до сих пор помню увлечение книжками Нечаева «Рассказы об элементах» и Поля де Крюи – он же де Крайф – «Охотники за микробами»), потом классическая литература, преимущественно русская, – Пушкин, бурное увлечение Некрасовым, рано подаренный матерью однотомник Белинского (стыдно сказать, но я его статью о «Герое нашего времени» прочитала раньше самого «Героя…»). Зато не стыжусь признаться, что сильный умственный толчок получила от романа Чернышевского «Что делать?» (и впоследствии никогда не принимала участия в его бонтонном осмеянии): для меня эта утопия служила заслоном от провинциальной действительности и как бы оформляла – за неимением других источников – мое отроческое «диссидентство». Но все это – в школьные годы. Значительно позже взгляд на мир стал складываться под влиянием русской религиозной философии, читаемой исподтишка: первая поразившая меня книга – «Миросозерцание Достоевского» Н. А. Бердяева. Конечно, не меньше, чем книги, влияли встречи с людьми, успевшими дальше меня продвинуться по этому пути. Огромная веха – о чем вкратце не расскажешь – книги Г. Бёлля и личные встречи с ним. А если вернуться во времени несколько назад, то 1956 год, «оттепель», до и после него не оказали на меня решающего влияния (я уже сама догадывалась, что «все не так»), но освободили от раздвоенности, от внутренних обязательств перед «революционной идеологией» и ее наследством.

Будучи по профессии литературным критиком, я не раз публично выражала свои литературные симпатии и антипатии, касаться их тут не стану. Скажу только, что Пушкин, Достоевский и Чехов – для меня главные имена.

7. В декабре 1963 года я была крещена в Православие и с тех пор остаюсь членом Русской Православной Церкви; из-под юрисдикции Московской патриархии никуда не убегаю, хотя далека от ее идеализации. Обращение в христианство – наверное, главное событие в моей жизни, хотя изменило ее, должно быть, куда меньше, чем того требует вера и ожидает Церковь. Естественно, христианское начало (и отступления от него) считаю закваской всей российской истории вплоть до наших дней. О «роли религии» в будущем России не берусь судить; во всяком случае, на возвращение Россией статуса «православной державы» не надеюсь и ясно вижу, что благое освобождение религии вообще и нашей Церкви в частности из-под административно-идеологического пресса «уравновешивается» и погашается дальнейшей дехристианизацией и варваризацией нравов (это общемировой процесс, и Россия не стоит от него в стороне).

8. В 1952 году, окончив школу, я вздумала поступать на философский факультет МГУ, но меня провалили на собеседовании, заменявшем «медалистам» вступительные экзамены (смею предположить, что провалили из-за «пятого пункта»). Тогда я отнесла документы в Московский библиотечный институт, ныне – Институт культуры (вариант гуманитарного образования, к которому я уже стремилась без колебаний). О выборе вуза я не жалею, он тогда был местом ссылки или приюта превосходных преподавателей, преследовавшихся за «космополитизм» и «низкопоклонство». Жаль только, что в учебную программу не входило языкознание, курсы же литературы и истории были поставлены прекрасно, я благодарна своей альма-матер. Что стану «критиком», я решила еще в восьмом классе школы, начитавшись Белинского (см. выше) и презрительно сравнивая с этим образцом статьи в тогдашних журналах. В юном возрасте кажется, что вот, придешь и все поставишь на место…

9. Первая публикация в печати – рецензия на повесть Сергея Залыгина «Свидетели» в 1956 году в «Литературной газете». (Она была заказана заместителем главного редактора «ЛГ» В. Косолаповым «для пробы», а прислали меня к нему люди, проявившие интерес к моему литературному будущему.) Пишу и люблю писать только статьи, то есть тексты небольшого объема, где можно высказаться конспективно и концентрированно (правда, написана книжка о Г. Бёлле, не допущенная в свое время к публикации за «абстрактный гуманизм» и теперь уже основательно устаревшая). Из статей самыми удачными считаю те, в которых нашлись нужные слова для выражения довольно сложных мыслей: «Трагическая муза Блока» (1980) и «Сердечная озадаченность» (о Н. Заболоцком и А. Платонове, 1987), важным для себя считаю и написанное о С. Н. Булгакове – религиозном философе. Большинством же сочинений недовольна, хотела бы писать энергичнее.

10. Кроме принятия крещения (о чем уже сказано), были еще поворотные моменты и «пограничные ситуации», но анкета – не исповедь. Рано познала остроту общественных страстей, когда на Кузнецком металлургическом комбинате (в г. Сталинске – Новокузнецке, где я работала в библиотеке) провела в 1957 году читательскую конференцию по нашумевшему роману В. Дудинцева «Не хлебом единым», не на шутку переполошив власти. С тех пор политический энтузиазм на первое место уже не выходил; я «зналась» с диссидентами, подписывала письма в их защиту, но не примыкала к их движению не только из страха, хотя отчасти и из-за него.

11. Взгляд на себя в литературе: критик как критик. В романе Г. Бёлля «Где ты был, Адам?» герой (перед тем как его убьют) думает: всегда буду средним архитектором, буду строить средние дома; вот и я думаю похоже. Главная черта литературного пути – дилетантизм, я так и не специализировалась ни в одной филологической области, философской – тож (виновата сама – надо было заниматься самообразованием). Дисциплинирующее воздействие на меня оказала работа для различных энциклопедий (Литературной, Философской, Лермонтовской и др.), но и она не избавила от дилетантского верхоглядства. Главный нерв написанного все-таки можно выявить: художественная «идеология» произведения; как через пластическую фактуру вещи дает о себе знать духовная мотивация художника.

12. Не состояла и не состою ни в какой партии (на заре туманной юности пытались втянуть в КПСС, но я увернулась). До «перестройки» не читала советских газет и разве что слушала «вражеские голоса». А теперь неотрывно слежу за прессой и новостными передачами на ТВ (по нескольку раз в день). Своего рода наркомания, вроде просмотра «мыльных опер», – захватывает то, как в этом бесконечном сериале высвечиваются человеческие образы фигурантов. Если же говорить серьезно, то я пока не ощущаю себя в оппозиции к нынешней российской власти, несмотря на ее очевидные изъяны и даже, «местами», уродства; я с радостью сбросила с себя бремя оппозиционности, бывшее для меня неизбежным при коммунистической диктатуре. Теперь это моя власть, я ее выбирала и несу за нее ответственность, переживаю за нее (как это было с большой остротой в 1991, 1993 и 1996 годах). Может быть, потому, что у меня не было завышенных упований, связанных с политическим действием, сейчас я не оказалась в стане разочарованных и ностальгирующих. Полагаю, что мир, вообще говоря, плохо кончит, но мы в нем не хуже других (а были хуже), теперь даже кое в чем лучше. Добавлю, что в том, что касается монархической перспективы, я, как принято говорить, «непредрешенец»; ничего не имела бы против такого авторитетного арбитра и символа, как, скажем, король в Испании. Но боюсь, что в России это древо выкорчевано с корнем, а от карикатур упаси Бог…

13. XX век сокрушил Россию, выявил ее старые язвы и нанес новые раны, возможно – неисцелимые. Но он же поставил «думающих о России» (Ф. Искандер) перед лицом неприкрашенной правды – и Правды. Если Россия поднимется, то это будет и благодаря страшным урокам XX века, а не только вопреки им.

14. По-моему, как и «по-ахматовски», определяющим событием истекшего века была Первая мировая война; не будь ее, не случилось бы в России всех слишком известных событий. А за эту войну несет ответственность «цивилизованный» мир, она – самое большое и необратимое его крушение. Бог судил так, что в результате сокрушительный обвал постиг именно Россию и дал в ней толчок тому историческому оползню, которому пока не видно конца. Почему именно Россия? Почему именно мы? Не знаю. Один говорят: потому что была слишком хороша, другие – слишком плоха. Нет, не знаю. «Русская идея» как внушенная и заданная Промыслом для меня не выяснена. Быть может, она все-таки существует.

15. Главные персона века – наверное, Толстой, Ленин, Фрейд, Эйнштейн. О «положительной роли» каждого из них говорить не приходится, даже Толстого. Сейчас, правда, гораздо бо́льшую роль играют коллективные создатели новых информационных и биотехнологий (мы часто не помним их имена) – роль, которую положительной я тоже назвать не берусь. Положительная роль всегда остается за (безвестными в основном) праведниками, без которых, как сказано, «не стоит село» – и мир, поскольку он все еще стоит и история еще длится.

16. В XX веке русская литература дала миру столько же значительных имен, сколько и в XIX, даже, может быть, больше. Теперь, когда произошло литературное воссоединение российской метрополии и зарубежья, этот список выглядит просто триумфальным, его способен составить каждый. Нет ни одного десятилетия, особенно в первой половине века, сохранившей еще отблеск прежних зорь, когда бы не работали крупнейшие прозаики, великие поэты. О последних десятилетиях века нам еще рано судить, время определит иерархию имен. Дело, однако, в том (или мне это чудится?), что любой литературный гений ХХ столетия – сужу по России – несет на себе какую-то печать расшатанности, растерянности, даже ущербности, по слову Достоевского – «шатости». Словно дальтоник, он путается в оттенках добра и зла, его гениальность может легко совмещаться если не со злодействами, то с некими скандальными конфузами, постыдными пристрастиями и пр. Как будто дар гениальности осеменяет почву, еще способную буйно плодоносить, но изрытую воронками от бомб и снарядов.

Что касается понятия «советская литература», то его, на мой взгляд, пора уже заменить более корректным: «литература советского периода». Внутри этого периода все писатели, оставшиеся на родине, да и уехавшие в эпоху «второй» и «третьей» волны, были в той или иной степени «советскими». И грубое мировоззренческое деление на «советских» и «несоветских», как теперь выражаются, контрпродуктивно.

17. Множить словопрения об интеллигенции после того, что наговорено (и мною тоже) на эту тему, считаю грехом. Но выскажу не слишком оригинальное, разделяемое многими мнение, что специфический для России «орден интеллигенции» (обруганный, но и чтимый) нечувствительно перерождается в характерный для всех постиндустриальных обществ «класс интеллектуалов». Медленно, непоследовательно, но все же приходит конец извечному противостоянию интеллигенции и власти – противостоянию, в котором было мало хорошего, но кое-что хорошее все-таки было. Остается лишь вопрос, какую именно властную институцию взялся обслуживать тот или иной высококвалифицированный интеллектуал. Эта перемена (столь очевидная среди зубров СМИ, но на деле более обширная и глубокая), понятно, не вызывает у меня энтузиазма.

18. Россия в силу своего посредствующего, «евразийского» положения не может отделаться от вопросов: «… и Запад», «… и Восток», они по-прежнему актуальны. Так же как «… и Юг». Общественное сознание, до недавнего времени оторванное от исторического богатства русской публицистики, еще переваривает эти проблемы в их старой постановке и не поспевает за ходом времени. Между тем Россия стоит перед лицом рожденного на Западе глобального постмодерна (а-ля brave new world) и рожденного на Востоке весьма эффективного и конкурентоспособного уклона в сторону коллективистских монолитов. Стоит, растерянная, не имея своей точки упора.

19. Будущее страны плохо себе представляю. Думаю, что дальнейшая европеизация желательна, так как порывания в другие стороны чреваты еще большими опасностями. Это краткосрочная цель. Главной идеей, «русской идеей» в среднесрочном смысле должно стать исцеление земли, ландшафта, вод – рекультивация в широком понимании пространства, дарованного Провидением России. Как-никак одна седьмая осталась за нами, и если мы ее окончательно изгадим, будет отобрана; Бог долго терпит, да больно бьет. Что касается долгосрочной перспективы, то нынешний цивилизационный эон приходит к самоизживанию во всем мире, и Россия вряд ли станет исключением. Означает ли это «конец света» или только конец колоссальной техногенной эпохи – не берусь ответить.