Торжество по случаю 300-летия дома Романовых. — Изгнание Распутина из собора. — Радко-Дмитриев в Петербурге.

В Думе начали упорно говорить, что Распутин опять появился в Петербурге. Я получил бумагу из Царицына со многими подписями, в которой просили принять меры и сообщали, что жителям Царицына известно, будто Распутин находится у В. К. Саблера и снова бывает при Дворе. Я послал эту бумагу Саблеру с письмом, прося дать этим лицам исчерпывающий ответ. Саблер ответил письменно довольно неприятным тоном, что Распутина он не видал и с ним ничего общего не имеет. Вслед за его письмом ко мне официально приехал новый министр внутренних дел Маклаков и заявил, что государю императору известно, будто в Думе готовят опять запрос по поводу Распутина, и что председатель этот запрос поддерживает. Государь поручил Маклакову передать, что это ему не нравится и он не желает, чтобы вопрос о Распутине вновь поднимался в Думе. Я ответил Маклакову, что ничего подобного нет, а что, вероятно, донес об этом Саблер, и рассказал ему о письме из Царицына. В скором времени на обеде у Коковцова я встретился с Саблером и высказал ему свое негодование по поводу того, что он позволил себе извратить жалобу царицынских граждан на присутствие Распутина в доме обер-прокурора синода. Саблер был чрезвычайно сконфужен и в замешательстве заверял, что я не так его понял.

С своей стороны, я предупредил Саблера, что буду иметь всеподданнейший доклад по этому делу. При первом же докладе я представил дело в таком виде:

«Бью вашему величеству челом на обер-прокурора св. синода в том, что он преднамеренно ввел вас в заблуждение относительно петиции царицынских граждан, покрытой чуть ли не пятьюстами подписей. Раз жалоба касалась действий обер-прокурора, то, ведь, нормальный порядок требует, чтобы это дело было передано первоисточнику, т. е. самому обер-прокурору — напрасно он на это жаловался вашему величеству. Что же касается второй стадии дела, переданной мне по высочайшему повелению Н. А. Маклаковым, то здесь уже сплошной вымысел. Настроение Думы совершенно неверно истолковано: о Распутине разговоры в Думе затихли, никаких запросов о нем не предполагается делать, и поэтому я считаю, что г. обер-прокурор св. синода просто наклеветал на меня, в каких целях — мне, конечно, неизвестно».

Государь, внимательно выслушав мой доклад, вполне согласился с моими доводами.

На том же докладе я воспользовался милостивым расположением государя и доложил ему дело о священнике Дмитриеве.

Священник Дмитриев, член Г. Думы III созыва, за свою принадлежность к партии октябристов, после окончания сессии подвергся преследованиям екатеринославского архиерея Агапита. Последний лишил его места, отстранил его от преподавания в гимназии. Несчастный священник остался без куска хлеба, на руках бывших прихожан, которые содержали его из милости, и терпел преследования. Я ходатайствовал о восстановлении священника Дмитриева во всех правах. Государь записал все это в книжку, обещав удовлетворить ходатайство, что действительно и совершилось.

Несмотря на то, что при докладе пришлось затронуть щекотливый вопрос о Распутине, аудиенция окончилась милостиво, и, когда я попросил позволения при романовских торжествах сказать приветственное слово, его величество разрешил мне это.

Торжества назначены были в феврале. В то время в Думе стали ходить слухи, будто Государственный Совет намеревается преподнести императорской семье икону. Проверив этот слух, члены Думы решили, что и они не должны отстать от Г. Совета.

Я собрал сеньорен-конвент, на котором согласились, что Дума должна преподнести икону царской семье. Был командирован Щепкин, секретарь председателя Думы, в Москву к профессору Остроухову, который указал на чудный, редкий старинный образ. Тот же Остроухов предложил купить старинный плат, на котором изображена встреча Михаилом Феодоровичем своего отца Филарета Никитича, въезжающего в Москву. Плат этот длиной в двадцать четыре аршина из белого холста, по которому шелками вышиты процессии бояр и боярынь в разнообразных и разноцветных костюмах, рынды с оружием, Филарет, выходящий из колымаги, крестьяне с хлебом-солью, Михаил Феодорович, простирающийся ниц перед отцом; вдали Москва, Кремль и купола церквей, а над всем этим пресвятая троица и ангелы, трубящие славу. Купили под старинный рисунок парчу и сделали два футляра. Они перевязывались длинными золотыми шнурами, на концах которых висели старинные орлы с драгоценными камнями и золотые кисти. Все вышло очень красиво и подходило к случаю. Дума одобрила и согласилась пополнить излишек истраченной суммы.

В день открытия романовских торжеств, которые начались с литургии и молебна в Казанском соборе, которые совершал патриарх Антиохийский в облачении, пожалованном ему государем, мне сообщили, что Г. Думе отведено неподходящее ее достоинству место. Действительно, оказалось, что Г. Дума была поставлена далеко сзади не только Г. Совета, но и сената. Если романовские торжества должны были носить характер народного празднества, то нельзя было забывать, что в 1613 году народ в лице земского собора, а не группа сановников избрала царем Михаила Феодоровича Романова.

Я указал на это обер-церемониймейстеру барону Корфу и графу Толстому и после неприятного спора добился того, что сенат должен был уступить нам свое место и был отодвинут значительно в глубь собора. Покончив с этим делом, я вышел на паперть отдохнуть, так как до приезда членов Думы было достаточно времени. Должен оговориться: чтобы упрочить «занятую позицию», я оцепил места депутатов наличным составом приставов Г. Думы. Не прошло и десяти минут, как за мной прибежал взволнованный старший пристав барон Ферзен и доложил, что, не взирая на протесты его и его помощника, какой-то человек в крестьянском платье и с крестом на груди встал впереди Г. Думы и не хочет уходить. Догадавшись, в чем дело, я направился в собор к нашим местам и там, действительно, застал описанное бароном Ферзеном лицо. Это был — Распутин. Одет он был в великолепную темно-малинового цвета шелковую рубашку-косоворотку, в высоких лаковых сапогах, в черных суконных шароварах и такой же черной поддевке. Поверх платья у него был наперсный крест на золотой художественной цепочке. Подойдя к нему вплотную, я внушительным шопотом спросил его:

— Ты зачем здесь?

Он на меня бросил нахальный взгляд и отвечал:

— А тебе какое дело?

— Если ты будешь со мной говорить на «ты», то я тебя сейчас же за бороду выведу из собора. Разве ты не знаешь, кто я? Я председатель Г. Думы!

Распутин повернулся ко мне лицом и начал бегать по мне глазами: сначала по лицу, потом в области сердца, а потом опять взглянул мне в глаза. Так продолжалось несколько мгновений.

Лично я совершенно не подвержен действию гипноза, испытал это много раз, но здесь я встретил непонятную мне силу огромного действия. Я почувствовал накипающую во мне чисто животную злобу, кровь отхлынула мне к сердцу, и я сознавал, что мало-помалу прихожу в состояние подлинного бешенства.

Я в свою очередь начал прямо смотреть в глаза Распутину и, говоря без каламбуров, чувствовал, что мои глаза вылезают из орбит. Вероятно, у меня оказался довольно страшный вид, потому что Распутин начал как-то ежиться и спрашивал:

— Что вам нужно от меня?

— Чтобы ты сейчас убрался отсюда, гадкий еретик, тебе в этом святом доме нет места.

Распутин нахально отвечал:

— Я приглашен сюда по желанию лиц более высоких, чем вы, — и вытащил при этом пригласительный билет.

— Ты известный обманщик, — возразил я: — верить твоим словам нельзя. Уходи сейчас вон, тебе здесь не место…

Распутин искоса взглянул на меня, звучно опустился на колени и начал бить земные поклоны. Возмущенный этой дерзостью, я толкнул его в бок и сказал:

— Довольно ломаться. Если ты сейчас не уберешься отсюда, то я своим приставам прикажу тебя вынести на руках.

С глубоким вздохом и со словами: «О, господи, прости его грех», Распутин тяжело поднялся на ноги и, метнув на меня злобный взгляд, направился к выходу. Я проводил его до западных дверей, где выездной казак подал ему великолепную соболью шубу, усадил его в автомобиль, и Распутин благополучно уехал.

Этот эпизод был рассказан гораздо позже летом 1913 года самим Распутиным члену Думы Ковалевскому, который случайно ехал с ним в одном поезде. Распутин начал с того, что бранил меня и спрашивал, за что члены Думы любят своего председателя, а потом сказал: «Он нехороший человек. Вы знаете, что он сделал во время торжеств? Он меня даже из Казанского собора выгнал, а не спросил, что сам царь сказал мне, чтобы я там был».

Ковалевский, рассказывая мне об этой встрече, добавил: «Я, признаться, не верил вам, думал, что вы прихвастнули, когда говорили, что выгнали его из храма».

На поздравлении во дворце, где присутствовала вся Дума, я сказал свое приветственное слово и поднес икону и плат, который держали развернутым за мной товарищи председателя. Особенно же знаменательно казалось то, что никто не говорил приветствий, так как официально было заявлено, что речей не будет.

Балканская война с Турцией была в полном разгаре. В Думе с большим вниманием и воодушевлением следили за геройской борьбой славян за свободу. Сочувствие к ним было полное. Оно росло одновременно с негодованием на промахи нашей дипломатии, и в особенности на министра иностранных дел Сазонова, который, по мнению думских кругов, заставил Россию играть ничтожную роль в международных событиях. Чувство всеобщего недовольства и национальной обиды, кроме Думы, высказывалось и в газетах всех направлений.

В марте 1913 года в Петербург приехал болгарский герой этой войны Радко-Дмитриев и председатель болгарского народного собрания. Их встречали славянские общества, толпа молодежи, многие члены Думы и устроили им овацию на вокзале. Кажется, на другой день их приезда получено было известие, что Адрианополь взят В Думе это произвело огромное впечатление. Заседание было прервано, начали кричать «ура», потребовали молебна и послали некоторых депутатов привести в Думу Радко-Дмитриева, Данева и болгарского посланника Бобчева.

Когда они приехали, их поднимали на «ура», обнимали, целовали. Воодушевление было полное, всеобщее, без различия партий, забыли и личные счеты, пожимали руки и поздравляли друг друга с общеславянской радостью. Славяне были тронуты до слез. Молебен служили священники, члены Думы, в Екатерининском зале. Хор составился из депутатов под моим управлением. Пели гимн и «Шуми, Марица». В самый разгар этого энтузиазма я был вызван к телефону председателем Совета министров Коковцовым:

— Что у вас делается в Думе? Нельзя ли прекратить эти манифестации?

Я ответил:

— Это невозможно, подъем народного чувства остановить нельзя. Но зачем вам это нужно?

— Помилуйте, Михаил Владимирович, это может не понравиться Австрии и создать неприятные осложнения.

— Попробуйте, приезжайте и постарайтесь остановить это воодушевление сами. Я не могу…

Оказалось, что действительно о манифестации узнали в австрийском посольстве и сделали представление председателю Совета министров.

На другой день у меня был большой обед с болгарскими гостями: Бобчевым, Даневым и Радко-Дмитриевым и раут, к которому собралось 60 членов Думы, лидеры всех партий, бюро фракции октябристов и видные октябристы. Вечер прошел очень оживленно. Все окружили Радко-Дмитриева, который охотно рассказывал про войну и положение дел на Балканах. Всех поразил такт и спокойствие славян: они ни слова ни намека не сказали о нашей дипломатии и даже не очень возмущались Австрией, хотя не скрывали, что ей не доверяют.

За обедом я сказал им приблизительно следующее:

— Я поднимаю бокал за геройские славянские народы, которые удивили весь мир своей необычайной победоносной войной. Все мы следим с напряжением за геройским шествием во имя креста и свободы. Но с таким же напряжением и волнением ждем окончания этой войны. Ведь мало окончить победоносно войну. В ее благополучном исходе я ни минуты не сомневаюсь, видя геройство вождей братских нам войск и безграничную отвагу ее воинов. Сомнений быть не может. Турция будет побеждена. Однако, результаты всякой кампании оцениваются в смысле их целесообразности не успешными и блестящими военными действиями, но успешным завершением войны, мирным договором. По этому поводу позвольте вам от имени вашей старшей сестры — России — дать добрый совет: храните мир между собой, между союзниками и соратниками. Да не ослепят вас ратные победы и да не возбудят они между вами опасной и нежелательной ревности к содеянным подвигам. Нет ничего опаснее этого пути. Поэтому мы, ваши братья, ликующие о бранных победах славянства, молим вас все силы ума и воли напрячь для предупреждения междоусобных трений, опасных для достижения блестящего конца войны. Я провозглашаю громкую здравицу за победоносных братьев-славян, в дружном союзе отважно побеждающих общего врага, и за то, чтобы их братское сердечное единение росло и крепло и послужило основанием и для дальнейшего сплочения братско-славянской семьи.

Переглянувшись с другими, Радко-Дмитриев встал и ответил следующее:

— Вы правильно называете нас младшими братьями. Славянские народы всегда с уважением, с братской любовью смотрели на Россию, от которой ждали нравственной поддержки и помощи. Благодаря великодушию русских братьев, славяне были вызваны к исторической жизни, и они никогда не могут забыть тех великих благодеяний, которые на них сыпала великая Россия. Теперь в нашей первой самостоятельной борьбе с исконным врагом мы с верой и упованием смотрим на старшего брата и просим, чтобы он отстранил все чуждые, вредные влияния. Россия должна оказать нам содействие тем, чтобы своею мощной рукою предотвратить всякую возможность возникновения недоразумений между славянами. Мощною же рукою она должна пресечь эти недоразумения, если бы они возникли. Только великая Россия имеет право вмешиваться и только России подчиняются славянские народы.

Сказал он это глубоко взволнованным голосом.

После обеда, беседуя, славяне говорили:

— Вы не представляете себе, как велико обаяние России на Балканах, с каким доверием и с какой надеждой славяне смотрят на Россию, как боятся ее в Европе. Теперь или никогда Россия должна себя показать.

На это пришлось им ответить:

— Вы видите отношение к вам общества и печати, вы видели энтузиазм народных представителей, а дальше, мы ничего сказать не можем, ни за что поручиться.

Радко-Дмитриев отозвал меня в кабинет и сказал:

— Я приехал с секретной миссией повергнуть к стопам его величества Константинополь. Как мне быть, как говорить с государем?

— Я ответил ему:

— Говорите ему прямо. Он любит правду, и это, во всяком случае, будет вернее. Я со своей стороны полагаю, что до вашего представления государю было бы полезно мне испросить специальный доклад.

Радко-Дмитриев благодарил и просил это исполнить.

Хотелось верить и верилось, что Россия скажет твердое слово, победно двинется на юг и поддержит славянские народы. Как оказалось потом, все это были пустые надежды.

16 марта по поводу падения Адрианополя происходили славянские манифестации на улицах. Славянское общество устроило торжественную обедню с шереметьевскими певчими в храме Вознесения. При выходе Радко-Дмитриев был поднят на «ура». Огромная толпа вышла на Невский проспект с пением «Боже, царя храни» и «Шуми, Марина». Потом направились к болгарскому посольству. Бобчев вышел на балкон и сказал речь, которую закончил словами: «Да здравствует великая Россия!» Толпа ответила болгарским и русским гимнами. Затем толпа, еще возросшая, отправилась к сербскому посольству. Сербский посол тоже вышел на балкон, но не успел он сказать несколько слов, как налетели конные городовые и начали избивать толпу. Никакие указания на то, что толпа мирная и поет «Боже, царя храни», не помогали. Полиция, очевидно, получившая определенное приказание, усердно делала свое дело. Особенно она охраняла министра иностранных дел Сазонова, около дома которого было два эскадрона конных жандармов, и австрийское посольство, к которому толпа и не думала направляться. Да и состояла толпа из серьезных и благонамеренных людей; были офицеры, дамы общества, сенаторы, чиновники. Говорят даже, что полиция избила какого-то сенатора.

В тот же день происходил обед у министра иностранных дел Сазонова.

— Входя к вам, я был приятно поражен, — сказал я Сазонову: — я счастлив видеть, что наша дипломатия, наконец, стоит на правильной почве.

— Почему? — удивился Сазонов.

— Вы начали вооружаться на помощь славянам: у вас во дворе два эскадрона солдат.

На другой день в Думе был запрос по поводу избиения полицией манифестантов. Министр внутренних дел Маклаков дал совершенно неудовлетворительное объяснение в извинение полиции, но два последующие дня повторили то же самое. Сам градоначальник Драчевский приехал в автомобиле разгонять толпу, которая пела: «Боже, царя храни». Из толпы ему начали кричать: «Поют гимн, извольте встать, встать». Он нехотя встал и приложил руку к козырьку. Настроение общества все-таки беспокоило министерство, и Сазонов решил дать кое-какие объяснения. Он позвал членов Думы на «чашку чаю», причем разделил их на две категории: правых и левых, и принял в разные дни.

Разъяснений Сазонов в сущности никаких, не дал, и только кадеты остались довольны, и газета «Речь» его расхвалила.