Глава первая

Взоров

I

«Неужели я умираю?» — думал Взоров. Он никогда о себе  т а к  не думал. Правда, однажды, очень давно, в октябре сорок первого, теряя сознание от пронзительной боли, он удивленно спросил себя: «Неужели меня убило?»

Часто в последующей жизни Взоров вспоминал тот тусклый, промозглый день, а точнее рассветное утро — пасмурно-снежное, холодное, сырое, когда его должны были убить, как Митю Ситникова, но не убили. Однако всегда вспоминал именно день, вернее утро, но ни разу вопрос к себе — «Неужели?..». Оттого, видно, что, печалясь о гибели «Мити, друга ситного», втайне радовался: сам-то жив, и вон уже сколько… Только сейчас в Лондоне, в гостиничном номере, лежа на спине с острой болью под лопаткой, с сердцем, будто булыжник, отчего едва дышалось, Взоров впервые вновь сознавал тот далекий вопрос, который в его мыслях пугающе переменился, однако не по существу: «Неужели я умираю?»

Он все помнил, как и что случилось, в точной последовательности, удивляясь лишь той нелепости, что может умереть в Лондоне. Нет, он не боялся смерти — «когда-то  э т о  случится…» — но он был не вправе умереть именно сейчас, именно в эти два дня. Пусть сразу по возвращении, пусть по пути в Москву, в самолете, но только не сейчас — «только дозволь исполнить долг», а потом хоть сразу, хоть прямо после митинга… И он молил Того — забытого, неведомого, чтобы отпустил, чтобы не забирал раньше, чтобы все-таки  д о з в о л и л…

Взоров попытался поднять левую руку — узнать время, но малое усилие сдвинуло булыжник, и он испугался. Правая рука, однако, поднималась, как бы независимая, и тыльной стороной ладони он вытер со лба липкий, холодный пот. С удивлением обнаружил, что лежит в костюме, впрочем, он все помнил: как отказался от ужина, сославшись на недомогание, как был разочарован Алан Джайлс, региональный секретарь из Ковентри, будущий преемник Джона Дарлингтона, встретивший его в аэропорту, как, войдя в номер, тут же лег на кровать и наконец-то расслабился. Он чувствовал вселенскую усталость и огромную, как бы резиновую, тяжесть в груди. Но она, эта каучуковая тяжесть, с которой он жил все последние дни, не пугала его — случалось подобное и раньше. Пугала возникшая боль.

Надо отлежаться, хорошенько выспаться, и все пройдет, думал он и отчаянно ругал себя, что забыл прихватить лекарства. И сожалел, что нет с ним Лины, — «она бы не забыла…».

И вот тут память оборвалась…

Теперь же, вновь вернувшись в сознание и ощущая, как затвердела гуттаперчевая тяжесть в груди, превратившись в булыжник, и испугавшись того, как опасно шевельнуться, — «так-то можно и умереть, в полном одиночестве…», — и неотвязно думая об этом, Взоров старался понять, что же все-таки произошло? Нет, он не заснул, не впал в беспамятство, а, похоже, просто оборвалось время, нынешняя реальность. «Кстати, когда? сколько прошло времени?..» — в тот миг, как он только прикрыл веки, он уже был не нынешний Взоров, а очень далекий, старшекурсник Моторостроительного института, ополченец, окоченевший в боевом охранении у заброшенной церкви в километре от деревни Изварино вместе с Митей Ситниковым — «другом ситным…». Он именно почувствовал леденящий холод и чуткое забытье, то самое, какое было тогда, когда они не выдержали и, прижавшись друг к другу, прикорнули: усталость после марша сломила их, спать хотелось непреодолимо. Сначала они боролись со сном, прыгали, согреваясь, — и Взоров в своем недавнем забытьи тоже прыгал — «оттого-то, видно, и напрыгал булыжник?..»; и шептались о неоконченных студенческих делах, об оставленных девушках; с тревогой о том, когда вступят в бой; и прислушивались к всеобъемлющей, всемирной тишине — черной, первозданной; и война казалась неправдой, нереальностью, потому что вокруг тускнели припорошенный снежный простор с темными островами лесов, будто вросшими в небесную чернь, — безлюдно, беззвучно. Даже в Изварино, где спала рота, — омертвелая, бездыханная пустынность. И именно тогда они решили схорониться в церкви, в небольшой нише, где казалось им теплее и откуда в проемы выбитых окон угадывалась дорога в оба конца — от села Соковина, спускавшаяся в долину речки Соквы, и за деревянным мостком, круто поднимавшаяся к еловому лесу, за которым была деревушка Бабкино: оттуда, с запада, и могла возникнуть опасность. Эту опасность они и должны были стеречь. Завтра с утра их батальон начнет создавать Соквинский рубеж, очень близкий к Москве, но до линии фронта, они знали, еще далеко, а потому к возможной опасности относились без настороженности.

На рассвете, по-шальному пробудившись, с леденящей душу тревогой, ополченец Взоров не понял, где он. В пустых церковных окнах серел свет, а откуда-то сбоку, совсем близко, доносилось легкое ровное урчание со странным пофыркиванием, отчего у него, как говорится, душа ушла в пятки. Он торопливо растолкал невозмутимо спящего Митю, и тот тоже ошалело смотрел на мир, на него, ничего не понимая.

— Слышишь? — испуганно прошептал он.

— А кто это? — громко спросил Митя.

— Тише ты! — вскинулся Взоров и, согнувшись, на коленях приблизился к окну.

На противоположном крутом берегу, ближе к деревне Изварино, скрытый за изломом взгорка, стоял темно-серый, пугающе громоздкий немецкий танк с черно-белым крестом, а в открытом люке, с биноклем у глаз, в черном шлеме и черной куртке, прямился фашистский офицер. Их разделяло метров сто. Взоров видел жесткий профиль — прямой нос, острый подбородок, шрам во всю щеку, отчего чудилось, что фашист зловеще ухмыляется. Он глянул на дорогу, и сердце заметалось, как пойманная птаха: на спуске, прижавшись к ельнику, затаились на шести мотоциклах с колясками двенадцать автоматчиков в квадратных касках и серых шинелях. Они настороженно ждали, похоже, команды танкиста, чтобы спускаться к мосту.

Побледневший Митя прошептал: «Бежим!» — и не успел Взоров, старший в охранении, что-либо сообразить, как рядовой Ситников запрыгал по кучам битого кирпича, сиганул в окно, будто через легкоатлетический барьер, и, раздувая полы шинели, припустил по снежному полю к деревне. Страх перехлестнулся в панику, и Взоров, забыв обо всем, бросился за ним вдогонку.

Они уже были на середине поля, как бахнул пушечный гром. Взоров инстинктивно упал, уткнувшись в мягкий остудный снег. Осколки на разные голоса противно провизжали над ним. Наконец он приподнял голову: там, где только что бежал Митя, дымилась воронка, а пепельная белизна вокруг кропилась алыми пятнами. Взоров в ужасе пополз к воронке. Желтый песочный конус усеивали обрывки шинели и кровавой Митиной плоти. В самом низу лежала нога в растерзанном кирзовом сапоге…

Немыслимость, невероятность, жуткость этой картины подбросили недавнего студента, еще полуополченца, полусолдата Взорова, и, истошно крича от страха, ужаса, обезумелости, он несся к спасительным избам. Он не слышал воя второго снаряда, лишь осознал грохот взрыва, но на этот раз не упал, а только вильнул в сторону, и взрывная волна, вмиг настигнув его, подбросила, смерчем закрутила, что-то мелкое секануло по ногам и правому боку; и воздушным напором пружинисто, по косой, куда-то понесло, и он летел подобно тому, как когда-то, прыгая в воду с крутого берега Оки. Тяжело, ушибисто плюхнулся оземь, однако помнил себя, а потому вскочил, но резкая боль от пятки к затылку пронзила его, и, теряя сознание, только и успел подумать: «Неужели меня убило?»

В его воспоминании, вернее в забытьи, когда он вновь себя ощутил тем, давнишним, возникло еще одно, ни разу не виденное: Митина голова, именно голова, с бледно-лиловым лицом, в странном серебряном свечении («…вроде в седине», — подумалось ему), с темными глазницами, где не угадывались его синие глаза, хотя эти круглые тени (он чувствовал!) смотрели жутко-пристально, хотя рот оставался неподвижно сжатой чертой, с п р о с и л а  настойчиво и обиженно: «Почему ты не приходишь?» Он растерялся: «Да вот так уж…» — «Приходи, — строго приказал Митя, — я тебя жду». Взоров именно после этих слов вздрогнул, и открыл глаза, и сразу же ощутил неподвижную тяжесть в груди, и подумал, что умирает, неотвязно завопрошав: «Неужели?.. не-у-же…»

II

Взоров размышлял: Митя привиделся потому, что в последние дни он постоянно о нем думал, д у м а я  о  в о й н е. А их с Митей война заключалась лишь в одном эпизоде: тот погиб, а он был искалечен, с тех пор хромает… Он вставил в свою речь абзац — обо всем этом: сам полночи над ним промучался. Абзац безжалостно вычеркнули…

Вообще отношение к этой поездке было неблагожелательным. Зачем, мол, лететь всего на два дня? Это, мол, чисто внутрипрофсоюзное дело — антивоенный митинг. Зачем ему, советскому представителю, на нем выступать? Правящие круги могут расценить как вмешательство во внутренние дела, а подобное в нынешней международной обстановке совершенно недопустимо.

Он доказывал, что именно потому, что серьезно обострилась конфронтация, надо непосредственно самим доводить до сведения простых англичан нашу непреклонную волю к миру. Между прочим, именно в этом великое начинание Джона Дарлингтона, которому верит трудовая Англия, — переломить сознание масс, чтобы каждый, абсолютно каждый, по крайней мере, каждый член профсоюзов считал борьбу за мир своим долгом. А это значит — миллионы организованных англичан! В конечном итоге такое начинание приведет к новому политическому мышлению, прежде всего в лейбористской партии, если захотят профсоюзы…

Ему возражали: ну уж, от одного-то митинга? Он доказывал: во всем есть начало. Но не убеждал. Его упрямо не понимали: зачем все-таки ему-то лететь? Пусть, мол, проведут свой митинг, призовут созвать, допустим, европейскую конференцию, привлекут как можно больше участников, и там во всем объеме, например, он изложит многочисленные и последовательные инициативы Советского государства. Он отвечал: все правильно, но ведь конференции уже годами проводятся, а профсоюзные массы пассивны. Необходимо взорвать эту пассивность и переломить сознание — «именно каждого…».

Новизна этого профсоюзного — поймите, профсоюзного! — причем общенационального, митинга в том, доказывал он, чтобы достучаться до ума и сердца простого человека, внушить ему, что ныне от него, и только от него зависит судьба мира, по крайней мере, судьба собственной страны. В этом усилия и цель Джона Дарлингтона. А ему поверят! И если он видит советского представителя участником митинга, значит, уверен в этой необходимости…

Нет, не убедил возразителей Взоров, но все же согласие дали: мол, ну пусть (пожатие плечами) поучаствует, пусть уж летит (на два-то дня!), в конце концов, приглашение частное. Значит, и поездка — ч а с т н а я, а ответственность за последствия только его, Взорова…

Это обидело, но он сдерживался: какая же, черт возьми, частная поездка — выступать на антивоенном митинге?! Но уж очень уютно-уверенные были возразители, привыкли мыслить по-директивному, сбрасывая с себя всякую ответственность… Но он все же преодолел их сопротивление… Преодолеть-то преодолел, да вот сердце, видно, надорвал… «А если не поднимусь? — пугался Взоров. — Нет, не имею права…»

Лежать неподвижно значит признать, что это не сердечный приступ, не результат волнений и переутомления, думал он, а нечто более серьезное, допустим, инфаркт. Если он долежит так до утра и Алан Джайлс обнаружит его в таком состоянии, когда придет звать на завтрак, то начнется паника, его непременно отправят в больницу — «здесь, в Англии…». Да и долежит ли до утра с этим кошмарным вопросом: «Неужели?..» Можно так распустить себя в мыслях, что с ума сойдешь или сотворишь непоправимое, как тогда, когда они побежали по чистому полю — «от танка-то!..».

«Нет, Митя, ты подожди, — сопротивлялся Взоров. — Я приду к тебе. Обязательно приду. Но чуть позже. Дай мне все же выполнить этот долг. Наш с тобой долг. Понимаешь?..»

Значит, не сдаваться, не думать о последствиях, а бороться, — приказывал себе Взоров. «Если я поднимусь, и булыжник сдвинется… Ну что ж, я упаду, и все будет мгновенно… А если выдержу, то тогда…» Ах, как же так случилось, что забыл нитроглицерин? Ведь уже второй год постоянно в кармане! Но надевал новый костюм, а в аэропорт — прямо с совещания. Лина спросила: «Ничего не забыл? — И добавила: — Очень меня беспокоит эта твоя поездка». А он беспечно отвечал: «Да ты что? Всего-то на два дня!» — «Не знаю, — призналась она, — места себе не нахожу».

Предчувствовала, женщины всегда предчувствуют несчастье, сказал себе. Ну, ладно… Так, значит, как? Подняться и позвонить Ветлугину — пусть быстренько привезет это самое… да, нитроглицерин. И, пожалуй, снотворное — «выспаться, обязательно выспаться надо…».

Взоров вспомнил, как кто-то рассказывал, будто глоток коньяка действует лучше нитроглицерина. Но не проглатывать, а держать во рту — «ага, уже выход!…». Подарочную коробку с двумя бутылками армянского коньяка он привез как сувенир Джону Дарлингтону. Тот всегда шутил: «Армянский коньяк, Федор, — единственное, что нас объединяет с мистером Черчиллем. В остальном, — говаривал Джон, — он враг, а я друг…»

В общем, выбора нет, решил Взоров. Глоток коньяка, и это он сделает сам. Как всегда, сам… Как мы все-таки одиноки, хотя сотни — да что там! — тысячи людей зависят от нас, постоянно вокруг, готовые исполнить… Ну да ладно… Итак, попробуй-ка сам себя поднять и взбодрить, а уж потом думать об остальном…

Взоров, упираясь правой рукой, осторожно напрягая ее, приподнялся, сел — булыжник не шевелился — и наконец встал: его правая, израненная сторона ощущалась чужой, онемелой. Но то, что он стоял, обрадовало его и утвердило в правильности решения. Теперь осторожно двигаться, нагнуться, открыть чемодан… Ему еще вспомнилось, как кто-то рассказывал, будто японцы утверждают, что при инфарктах нужно двигаться, а не лежать пластом… На всякий случай он опять попросил Того — неведомого, забытого — не торопить его и дозволить все-таки выполнить долг: ведь в  е г о  же духе, по  е г о  же заповеди… Эта просьба к Тому, всевышнему, сделала Взорова уверенней; ему показалось, что Тот как бы благословил его…

Обращение к богу только в себе самом или только перед самим собой было неприятно коммунисту Взорову, прожившему всю предыдущую жизнь в атеистических убеждениях, всегда остававшемуся твердым и в этих и во всех остальных своих убеждениях; ему даже стало стыдно — вроде бы изменял себе, своим убеждениям. Но во имя цели (сейчас, в полном одиночестве) он готов был пойти и на это — «нет, не ради собственной жизни, а ради жизни многих, вообще жизни…». Пусть обращение к Нему будет психотерапией, оправдывал себя, а если поможет… «Нет, лучше дальше не думай, а смелее нагнись, открой чемодан и достань подарочную коробку…»

Коньяк возымел то самое действие, о котором кто-то рассказывал. Боль притухла, б у л ы ж н и к  размягчился, как бы растворился, грудь разжало; он стал облегченнее, жадно дышать, почувствовал левую руку и даже приподнял ее, согнул в локте: было, оказывается, всего лишь одиннадцать часов двадцать минут, а прилетел он в девять, в гостиницу приехали в начале одиннадцатого, а забытье продолжалось около часа. Что ж, все понятно: надо срочно вызывать Ветлугина.

Он набрал номер.

— Алло, слушаю.

— Виктор, здравствуй.

— Федор Андреевич? Откуда вы?

— Из гостиницы. Недавно прилетел. Понимаешь, сердце прихватило.

— Вызвать нашего доктора?

— Какого еще «нашего»?

— Ну, из посольства.

— Не надо никаких докторов. Ты можешь подъехать?

— Конечно, Федор Андреевич.

— Тогда слушай меня. Я забыл нитроглицерин, а без него мне не обойтись.

— Здесь не пользуются нитроглицерином. У них — нитроконтин.

— Без разницы. У тебя есть?

— У меня нет. Но я съезжу в дежурную аптеку.

— А снотворное у тебя есть?

— Тоже нет, Федор Андреевич.

— Это хорошо. А мне, пожалуй, потребуется. Купи и снотворное.

— А вы надолго в Лондон?

— Всего на два дня. Гостиницу ты знаешь — профсоюзная, профсоюза Джона Дарлингтона. Номер триста двадцать шесть. Жду тебя.

— Я буду минут через сорок.

— Передай привет Валентине и извинись за меня.

— Она в Москве. Я один, Федор Андреевич.

Возникла пауза.

— Ну ладно, — сказал Взоров, — приедешь — поговорим.

III

Взоров осторожно опустился в кресло — очень удобное, в нем можно было полулежать, вытянув ноги. Главное — не сдаваться, приказал себе. Если держишься, то, значит, выкарабкаешься — «…и на этот раз». Но он понимал, что «на этот раз» с ним значительно серьезнее, чем бывало раньше. И явление Мити, и испуг с этим самым вопросом — о приближающейся смерти, и что-то еще, случившееся в недавние дни, когда он упрямо дрался за поездку, в общем-то, никак лично ему не нужную, однако исключительно важную для общего дела, для святого дела борьбы за мир, в котором профсоюзы могут сыграть не последнюю роль, в частности английские — одни из самых мощных и влиятельных в Европе: ну как же можно такое не понимать?

А все из-за бюрократических амбиций, устало возмущался он, из-за неповоротливости, из-за нежелания что-то быстро решать, брать на себя: разве так можно? Это-то и выбило его из привычного состояния: волнение, обида, недовольство. Только из-за таких-то взаимоотношений, непонимания, несвободы в поступках и ломаемся мы, и уходим раньше срока. Но разве для тебя это внове? — спросил себя.

Сколько же было в твоей жизни обид и несправедливостей? И каждый раз рубцом ложилось на сердце. Сколько раз ты доказывал очевидное? Однако очевидное становилось очевидным, когда удавалось доказать. Сколько людей не любят ничего решать? Заберутся наверх, устроятся уютно и от любой инициативы, как от комаров, отмахиваются. Смотрят только на самый верх и ждут указаний. А указания могут и годами не даваться. Сколько таких ожидателей? Тысячи тысяч. А под ними — не глаголь, не возникай, не шевелись.

Но разве ты сам не начальник? Всю жизнь, можно сказать, в начальниках…

Федор Андреевич стал вспоминать прожитую жизнь. Ну, и чем наполнил срок, отпущенный на земле? А что  т а м, в Его пределах, знать не дано… Странно, думал он, сколько миллиардов людей — самых разных и внешне, и по знаниям, и по убеждениям — прошло по этой планете, и никто (абсолютно никто!) никогда не знал: а что  т а м?

Ну да ладно… Чем же являлся ты сам? Впрочем, нужно ли отвечать? Только тебе самому и нужно. Выходит, покаяться? Исповедально покаяться? Значит, пришел  с р о к? Такого с тобой еще не бывало…

Он думал о прожитой жизни с того самого дня, когда, можно сказать, родился заново, очутившись в медсанбате и поняв, что его все-таки  н е  у б и л о. Потом был госпиталь в Москве — в 1-й Градской больнице на Калужском шоссе; несколько операций, но все осколки, особенно крошечные, так и не удалось извлечь, а они напоминали о себе, прежде всего в ноге, пронизывая нестерпимой болью. До весны сорок второго (из армии его комиссовали) он прыгал на костылях, а устроившись на завод, заставил себя ходить с палкой, но нередко случалось, если оступится, от боли терял сознание. Кроме того, стерегла опасность: могла начаться гангрена или что-то иное — страшное и непоправимое. И только в конце сорок третьего ему сделали ювелирную операцию — вскрыли и прямо-таки разобрали коленный сустав и наконец-то обнаружили два зловещих кусочка, малюсеньких, как неотшлифованные обломки иголки, и он возродился. Хотя нога плохо сгибалась, оказалась короче, приходилось прихрамывать, но началась полноценная жизнь.

Можно считать, что с тех пор, став начальником цеха, он из клана начальников не выбивался. А не успел и с месяц освоиться в парторгах завода, как его срочно, осенью сорок четвертого, отправили в Англию, в Ковентри, в составе приемочной комиссии по авиамоторам. Там за полгода он научился свободно изъясняться по-английски: после освобождения от болей, от навязчивых мыслей о возможном смертельном исходе — мрачных, гнетущих — он жил с такой верой в свои возможности, с такой жаждой наверстать упущенное, с такой бурной энергией, что все успевалось и во всем удавалось преуспеть. Жил в бешеном темпе, позволяя тратить на сон не больше четырех часов, особенно там, в Ковентри, где столько увиделось необычного. Между прочим, еще тогда впервые узнал о Джоне Дарлингтоне, популярном профсоюзном вожаке, который призывал на митингах… да, не допускать стачек, пока фашизм не разгромлен. А ему сама мысль о стачках тогда казалась кощунственной… Нет, познакомиться не довелось. А если бы знали, что спустя четверть века судьба накрепко свяжет их в общих делах и устремлениях, то наверняка нашли бы возможность — «да, еще тогда, в Ковентри…».

Взоров подумал о том, каким все-таки разным он был в разные периоды жизни. Конечно, по характеру всегда оставался тем же самым — Ф е д о р о м  В з о р о в ы м. Но таким, каким его запомнили в Англии в конце войны, уже никогда не бывал. Там он парил, жил жадно и восторженно, и с такой слитностью с порученным делом, как никогда. Он впервые после детства был всеобъемлюще счастлив: ничего ему не желалось больше, чем нового дня. И эта восторженность, это детское ощущение жизни, в чем стыдно было признаваться даже самому себе, продолжалось и после возвращения, когда неожиданно его направили в Высшую партийную школу. Окончив ее и женившись, он уехал парторгом ЦК на строительство крупнейшего обогатительного комбината за Уралом. Там, на ударной стройке, где выбивали план из принудительных колонн, он понял о своей стране такое, чего лучше бы не знать.

Из восторженного и общительного человека — да, до этой «ударной» стройки он все еще жил с комсомольским задором — Взоров превратился в сумрачного, замкнутого парторга. Больше всего старался ни при каких обстоятельствах не обмолвиться о своей заграничной командировке, чтобы не спровоцировать донос, не оказаться жалким «пэша» — подозреваемым в шпионаже. А это почти наверняка означало стремительное падение в бесправные колонны…

Его уважали: он сразу понял, где очутился и с кем, и не подпускал к себе на малую откровенность. Там говорили: тайга благоволит лишь к осторожным. Он был справедлив. По крайней мере, старался, в чем мог, утверждать справедливость. Научился неподкупно и без клановости пользоваться властью, данной ему как парторгу. Его боялись не безгласные зэки и не разношерстная наборная сила, а разнузданные начальники. И это было единственное, чего он мог достичь…

Н-да, думал Взоров, поставь меня военных и первых послевоенных лет рядом с тем, парторгом стройки в лесах за Уралом, — два разных, совершенно разных человека. И хорошо, сказал себе, что после победных реляций и щедрых наград не поддался соблазну «поработать на Звезду», а вернулся в центральную Россию. Слава богу, жена и дети, дочь и сын, не выдержали таежного климата, да и сам он мучался. Иначе — не вырвался бы…

Взоров встал, решив походить. Наверное, подумал он, японцы правы — лучше двигаться. В движении, как утверждают, жизнь… Он еще капнул в рот коньяка, резкий аромат которого уже поспособствовал его возрождению; почувствовал себя еще свободнее, еще увереннее; решил, что об истинном своем страхе ни словом не обмолвится Ветлугину: не надо ему знать, а то и в самом деле притащит «нашего» доктора, а у того, понятно, реакция профессиональная…

Прихрамывалось ему тяжело, однако уверенность, что выкарабкается, была важнее. И почему-то суеверно, до прихода Ветлугина, Взорову захотелось, так сказать, реставрировать отдельные картины жизни. Это, казалось, укрепит его, и это тоже дело, которое он должен сделать. Вся жизнь так и складывалась из дел, больших и малых, которые должен был делать. И пока этот долг существовал, на все остальное времени не оставалось.

Мы разные не только по обстоятельствам жизни, думалось ему, но и сами в себе. Любопытно, сколько же в нас присутствует человеков? И какой в тот или иной период, а вероятнее, в ту или иную эпоху главенствует? Вот, например, Гитлер и его свора одурманили почти всю нацию и выпятили в немцах  з в е р я. И получилась в немецкой истории эпоха зверств. Выходит, что сверхчеловек это прежде всего человек-зверь… Вот поэтому-то сказал себе, фашизм должен быть проклинаем, как говорится, до семьдесят седьмого колена.

Но ведь и сладенькое лицемерие христианства, добренькое сюсюканье не дают ответа — каким быть человеку в этом мире? И опять-таки жестокостью утверждается покорность господу Богу, смертью караются поиски истины — разве не так? А что с человеком? Покорный раб догмы?.. Бога можно заменить Идолом, но суть та же — рабская покорность… И кто же тогда  ч е л о в е к, какие у него права? Прежде всего право покорности? Раб Божий, раб во власти Идола?.. Раб выпячивается!

Или вот воцаряется и, как эпидемия, заражает всех госпожа Алчность. И начинается вселенское хапужничество, свинская всеядность, мерзость безудержного и бессмысленного накопительства. И опять забыты совесть, честь, сострадание… Властвует Хам!

Зверя, раба и хама, говорил себе Взоров, всегда подавлял. Не допускал наружу. А как рвались! И в других пресекал, если мог… Если удавалось. Сначала неосознанно, а потом осознал… Но в чем же высокая истина, человеческое предназначение? Неужели эти вопросы возникают только тогда, когда приближаешься к роковой черте? Когда хочется оправдаться, покаяться? Однако  п е р е д  к е м? Перед самим собой? И — почему не возникали раньше?

У тебя не возникали, сказал к себе без снисхождения. Только за себя и можешь отвечать, как это ни странно. Другие, наверно, задаются ими раньше. Ведь, если подумать, к этому следует призвать каждого. Как сразу очистится нравственный климат! Н-да…

Вот та свобода мысли, какую обретаешь, когда готовишься к уходу в вечность. Свобода от дел… От суеты земной. И хочется покаяться в неправедности прожитого. Впрочем, сказал себе, у тебя на душе спокойно, а значит, не так уж неправедно жил… И все-таки мог бы — лучше. Однако эпохи не выбирают, ты их получаешь по чьей-то воле. Опять?.. А смерть, оказывается, удивленно думал он, есть радость, потому что обретаешь облегчение от земной тяготы и бесконечную свободу. Но мне, упрямо сказал себе, надо еще побыть здесь…

И вновь ему вспомнился Митя, с кем он вдруг принялся разговаривать и даже отчитываться за все те долгие годы, как они расстались. Да, давно, очень давно… Но перед великой тайной вечности, думалось ему, этот срок — ничто, даже не миг. Похоже, т а м  отчет о здешней жизни не нужен. Там — что-то другое, никому  з д е с ь  не ведомое… И все же он должен очиститься душой, должен ясным и чистым прийти к концу. И в общем-то, счастлив, что то, н е в е д о м о е, чуть приоткрылось…

Взорову успокоенно думалось, что больше он не служит ни миражу, ни обману, ни очередному идолу… Как странно и как приятно такое сознавать! А ведь с приближением смерти человек обретает новое сознание… Поразительно!

А я грешен, Митя, и, похоже, много грешен. И даже не по женской линии, хотя и тут серьезно раздвоился… да, явилась Лина, Ангелина Назарова, — и слава богу! Но раздвоился задолго до этого — по всему своему присутствию в мире, в том, который оставался после тебя. И тщеславился, и корыстничал, и подавлял властью, и мирился с подлостью, привилегиями, лестью, и убеждениям изменял — да все было! В одном, может быть, оставался лучше других — не зарывался… Но разве это оправдание? Нет, Митя, нет!

Знаешь, когда я стал обретать себя? Жить чище и свободнее? Отринул все соблазнительное? Когда возглавил профсоюз. Почему? — спрашиваешь. Пожалуй, возраст был другой — человека разумного и немало испытавшего. До этого все на вторых ролях, все в подчинении и все по партийной линии, и вдруг бросили на профсоюзы — и целая отрасль под тобой. Понимаешь, наконец-то мог утвердить некоторые принципы, невесть какие, однако же достойных работников подобрал, молодых выдвинул, в общем, заработали как надо. Всего лишь — к а к  н а д о! Ну, а сам не кичился высотой положения, демократию не проповедовал, а утверждал. Получается, оказывается!

И все-таки: почему обрел себя? А потому, что по-настоящему мог защищать простого человека от ведомственного и иного произвола и утверждать социальные завоевания социализма — через профсоюз! Профсоюзы, между прочим, для этого и существуют — для защиты трудящегося человека, — каждого человека! Это надо понимать и обязательно за то бороться, обязательно!

Взоров опустился в кресло. Собственно, о чем он еще может доложить Мите? Оказывается, и продвижения, и борения, и вся деловая суета не очень-то помнятся — «в конце…». А похваляться достигнутым, пожалуй, глупо. Однако что-то сделано, хотя… Ну, скажем, добились в отрасли, чтобы законы о труде соблюдались, оживили деятельность профкомов. А ведь это должно быть само по себе. Но — не было! Сколько сил, сколько нервов, сколько лет жизни поистратили, чтобы осуществить элементарное. Э-э, да что говорить!

Ну вот упомянул — «оживили профкомы». А что это значит? А то, что они должны работать! Раньше в отчетной показухе такие дела проворачивали — восхитишься, а начали проверять — пусто! Только и занимались келейным распределением путевок да материальной помощи и, как правило, с корыстью. А рабочего защитить, так нет, — в лакейской позе перед начальством: чего, мол, изволите? Ломали жестко — без огляду на жалобы, анонимки, доносы, окрики, угрозы, обвинения. Представляешь, обвиняли в том, что мы, руководство профсоюза, но прежде всего я, конечно, не понимаем исторического момента и сложности международного положения. Демагоги и приспособленцы в этом всех обвиняют, черт возьми! Чуть ли не с семнадцатого года…

Я тогда для себя решил: или осуществлю задуманное, или пусть снимают. Не за себя ведь борюсь, за людей. Да, Митя, самая настоящая борьба, причем без правил. Ты даже не представляешь, до каких грязных методов и махинаций додумывались, да еще при поддержке министра. Прямо скажу, будто у американских гангстеров подучились…

Но мы не сдались, нам удалось всех их вывести на чистую воду: однако чего это стоило… Министра, в конце концов, сняли, хотя и был родственником очень высокого лица. О его некомпетентности в отрасли ходили анекдоты — прямо-таки сборник издавай, уж больно язвительные да смешные… Эх, Митя, у нас в последние годы, как в банановой республике, процветал непотизм. Ты, наверное, и слова такого не слышал, а мы вот дожили…

Мне тоже досталось: влепили строгача с занесением в учетную карточку — чтобы, так сказать, не зарывался. Видите ли, правдолюбец отыскался, так мы тебе… Э-эх, Митя! Спрашиваешь, что с министром? А ничего: послом отправили на лучший европейский курорт — на средиземноморские берега Африки. Вот так-то!

Понимаешь, Митя, не в лучшие времена живем. После войны уже больше трех десятилетий минуло, мы на пороге восьмидесятых, а все как-то не так. Нормально жить хочется! И даже не нам, пожившим, а прежде всего послевоенным поколениям. Ведь выросло уже по крайней мере три новых поколения — образованных, во все посвященных: у них перед глазами весь мир! Ты-то о телевидении даже не подозревал, а? — усмехнулся Взоров. Да мы все тогда и не мыслили о такой всемирной информированности — наглядной, непредсказуемой. Но никто до сих пор об этом не задумывается. Главное — трещать об успехах, излагать инициативы, соцобязательства, достижения. А их, между прочим, нет…

Вот я упомянул о профкомах. А что сделали? Всего лишь заставили отвечать за решения — публично, гласно, и не только за выполненные, но и за сорванные. Сразу и бюрократия сократилась, и дела пошли, и люди деловые выдвинулись. А всего лишь требовательность!

Это, конечно, хорошо, но отрасль-то на месте топчется, полный застой, планы срываем, а почему? А потому, что новую технику внедрять надо, новую технологию и, если хочешь, по-новому мыслить, по-новому работать. Беда в том, что экономикой все еще руководят люди с мышлением тридцатых годов, а по-другому, с культовой психологией. Все то же самое: давай! давай! А давать-то нечего. Понимаешь, в ту эпоху, в эпоху нашей молодости, на энтузиазме и жесткой дисциплине многого достигли, но времена изменились, а психология руководства осталась прежней. Ну и забуксовали, а реляции все победные — перевыполнили, сдали досрочно, сэкономили миллионы, да что там — миллиарды! А все — блеф…

И все та же гигантомания: если домну строим, то крупнейшую в мире. А она неэкономична и технически отстала, да и плохо работает, но зато японцев переплюнули. Или дамбу возводим — через весь Финский залив: как никто в мире! А о том не думаем — не желаем думать, — что вода начнет тухнуть, и гигантский город окажется в трагическом положении. Но какая, к черту, экология, когда надо увековечить себя! Когда на свадьбу собственной дочери берется императорский фарфор из Эрмитажа… Или уж совсем непостижимое — поворот северных и сибирских рек на юг. Проект века. Да что там нашего века — всех веков и народов. Впервые за всю историю человечества. Мол, сами заставим течь реки вспять. Чего там библия пугает — апокалипсис! армагеддон! Заставим плодоносить ковыльные степи да сыпучие пустыни. Рай в стране устроим… Э-э, да что говорить!

Или вот борьба за мир. Столько парадности и шумихи, а ведь важно сознание изменить — к а ж д о г о  человека. В атомный век люди всех континентов и стран должны осознать себя как единое целое. Как род людской, которому за всю историю — воистину впервые! — грозит гибель. Ядерного оружия накоплено столько, что тысячу раз можно уничтожить планету. Поэтому-то и необходимо срочно — пока не поздно! — ломать барьеры сознания. Но, как ни странно, современный человек в большинстве своем не допускает мысли о реальности всеобщей гибели. И необходимо преодолевать  б а р ь е р ы  в каждом, абсолютно в каждом…

Инициатива Дарлингтона, думал Взоров, замечательна: если организованные профсоюзы… Если профсоюзные массы на Западе поймут, что от них многое зависит, то это будет серьезнейший сдвиг в общественном сознании. А профсоюзы, между прочим, умеют бороться! Если мы все наконец поймем, что оказались на нулевой долготе, как я сейчас, между жизнью и смертью…

Да, удивился Взоров, на  н у л е в о й  д о л г о т е…

IV

Взорову пришлось встать, Ветлугин осторожно стучал в дверь, а она оказалась закрытой — английские-то замки захлопываются вовнутрь. Он отечески осмотрел его, пожал руку, похлопал по плечу. С удовлетворением сказал:

— Выглядишь молодцом.

— Стараюсь, Федор Андреевич. А вы что-то… — Ветлугин запнулся. — Переутомились, видно?

— Не без этого.

— О-о, балуетесь коньяком? — удивился он, зная взоровское равнодушие к спиртному.

— Если бы… А ты не стесняйся. Кстати, давай-ка закажем хорошего чаю и сэндвичей.

Ветлугин позвонил портеру и сделал заказ.

— Купил? — спросил Взоров.

— Ну а как же, Федор Андреевич?

— А я и не сомневался, — улыбнулся тот и опять похлопал его по плечу.

Он действительно относился к Ветлугину по-отечески. Суровый Взоров теплел душой, когда видел своего «крестника». Так он его представлял знакомым англичанам, особенно в самом начале ветлугинского пребывания на Британских островах. Это сразу сделало того как бы своим в верхних слоях английского профдвижения. И сам он частенько в разговорах с теми, с кем устанавливались доверительные отношения, именовал Взорова не иначе, как my Godfather. В Англии никто уже не понимал — шутка ли это или правда, зато все твердо знали, что Ветлугин — «человек товарища Взорова», а потому все уважение к Федору Андреевичу распространялось на него. К тому же и сам Ветлугин привлекал к себе людей — и личным обаянием, и открытостью суждений.

Многие англичане, прежде всего в профсоюзах, были убеждены, что это главные качества русской души и часто с гордостью от собственной посвященности повторяли друг другу: «Настоящие русские — открытые люди и чертовски умеют нравиться». Конечно, они судили о русских по очень немногим представителям, но мнение (в профсоюзных кругах в те годы) было именно таковым.

В истинном смысле Взоров, понятно, не являлся крестным отцом Ветлугина, но в переносном это была истина: благодаря Федору Андреевичу Виктор Ветлугин оказался собственным корреспондентом газеты в Великобритании. Он не доводился ему ни родственником, даже самым дальним, не существовало и никаких других связей, даже эпизодического общения. Правда, однажды в Свердловске, где Взоров проводил зональное совещание, кто-то по какой-то причине в вестибюле гостиницы представил ему московского спецкора, и Взоров искренне обрадовался знакомству, сказав, что хорошо знает Ветлугина, потому что читает в газете его статьи и очерки. И потом, когда он встречал ветлугинские публикации, ему почему-то всегда казалось, что он очень хорошо знает  э т о г о  п а р н я.

…Было рутинное заседание общего президиума, затянувшееся, утверждали новые назначения, и в частности корреспондента в Англии; и перед утомленными взорами предстал невысокий чернявый человечек с затравленно-надменным выражением лица, какой-то отталкивающе-озлобленный, будто хищный зверек. Он не являлся журналистом, однако имел ученое звание, числился научным сотрудником в каком-то замысловатом НИИ по экономическому стимулированию, анализу и интеграции, публиковался в никому не известных изданиях… Все слушали равнодушно-устало, кто-то шепнул, что это сын такого-то… И тут Взоров взорвался. Он говорил гневно-убедительно и через пять минут всем стало ясно, что утвердить эту кандидатуру нельзя. «Ну и кого ты предлагаешь?» — спросил председатель. «Ветлугина!» — вырвалось у Взорова. И неожиданно для него оказалось, что Ветлугина не только знают, но и читают другие. И — решили попробовать… Так Виктор Ветлугин стал крестником Взорова, а в Англии очень быстро доказал, что случайный выбор был совсем не случайным, а вполне оправданным и закономерным.

Федор Андреевич по-отечески относился к Ветлугину, хотя и прятал свои чувства за неулыбчивой сдержанностью. Намного лучше, чем к родному сыну, который ни в чем не оправдал его надежд, а во взрослой жизни оказался таким же канареечно-безликим, как и его мать. Никакого взаимопонимания с ними у него давно уже, чуть ли не с самого начала, не получалось. К великому сожалению…

А вот назывной крестник всем ему нравился: и характером, и убеждениями, и щедростью — хоть душевной, хоть какой еще: не задумываясь, рубаху отдаст. И особенно желанием понимать все до конца — ну как он сам! И чем-то еще: очень знакомым и очень давним, чего за собой он не знал, но чем когда-то, даже чуть призавидывая, восхищался — в ком и когда? Вот это самое неуловимое восхищение, которое Взоров испытывал к Ветлугину, он долго не мог вспомнить, наверное, потому, что всякий раз не хватало времени глубинно разобраться, отыскать в себе то самое  н е ч т о. А теперь и отыскивать было не надо, теперь-то понял: похож его крестник на Митю Ситникова, и даже не внешне, не по характеру, не по поступкам, а по его, взоровскому, отношению к нему, точь-в-точь как когда-то к Мите. И это он уразумел лишь сейчас.

— Вы что-то плохо выглядите, Федор Андреевич, — беспокоился Виктор. — Может быть, все-таки вызвать нашего доктора? Он отличный специалист и человек хороший.

— Никого не нужно звать, забудь об этом, — твердо сказал Взоров.

— Что же вы меня не предупредили? — чуть обидчиво заметил Ветлугин. — Я бы вас встретил.

— А-а, Виктор, все не очень-то ладно складывалось.

— Разве они не понимают, что замыслил Дарлингтон? Между прочим, американец отказался выступить.

— Тем более мой приезд важен.

— Безусловно, Федор Андреевич.

Принесли чай и сэндвичи.

— Вы, надеюсь, закатите речь минут на сорок? — поиронизировал Ветлугин.

— Раз тебе этого хочется, то обязательно.

— Меня это устраивает: сдеру пять абзацев, и корреспонденция готова.

— А я вот без текста выступлю, что тогда?

— Хуже. Придется согласовывать.

— То-то. Не надейся на легкую жизнь.

— Куда уж нам!

Они посмеялись. Некоторое время молча пили чай, Ветлугин жевал сэндвич.

— Что не пьешь коньяк?

— Не хочется.

— Слушай, Виктор, дела у меня серьезные, — вздохнул Взоров. — Только не возражай, а внимательно слушай. Договорились? Ну вот и хорошо. Боюсь, что мой сердечный приступ… Ну, в общем, неважно. Понимаешь, все может случиться. Но это позволительно только после митинга. — Взоров несколько путался. Помолчал. Ветлугин понимал, что обязан выслушать, не перебивая. — Я верю, знаешь ли, чувствую, что это большой перелом. Как ты думаешь, удастся Джону?

— Думаю, что удастся. Ему верят, как никогда и никому. Да что там! Ему верит страна. Его уважают даже те, кто должен ненавидеть. Недавно, с месяц назад, институт Гэллапа провел опрос: кто ныне самый популярный лидер? Ну, королева для англичан вне конкуренции, если, конечно, они не придерживаются крайне левых взглядов, все-таки символ государственности, ну, что ли, самой незыблемости, стержня и так далее. — Ветлугин говорил возбужденно. Это было ему свойственно, когда он старался что-то важное объяснить и доказать. — Кто же оказался первым? Догадываетесь?

— Джон? — скуповато удивился Взоров.

— Да, Джон Дарлингтон. Впервые в истории нации профсоюзный деятель оказался самым популярным лидером. Представляете?

— Значит, вот почему он взялся двинуть это дело? — заволновался Взоров. — А я-то не знал!

— Между прочим, я об этом написал, но в газете не поняли: мол, что за сенсация? Мол, напиши о нем очерк и объясни. Я напишу, конечно. После митинга и напишу.

— Обязательно напиши, — твердо поддержал Взоров.

— Беда в том, и вы, наверное, об этом знаете, — продолжал Виктор, — что Дарлингтон меньше чем через полгода уходит в отставку. У них же как? Шестьдесят пять — и привет! Исключение лишь в чрезвычайных обстоятельствах, например, для Черчилля во время войны. А так — закон и традиция.

— Очень жаль, — посетовал Взоров.

— Я думаю, — убежденно говорил Виктор, — Дарлингтон сдвинет эту глыбу, а тогда борьба за мир станет не эпизодической резолюцией съезда БКТ, а общим профсоюзным требованием. Главное же — изменится политическая программа лейбористской партии. Движение за безъядерную Британию станет всеобщим. Вот увидите!

«Ну уж не знаю, увижу ли?» — подумал Взоров — спокойно, без печали.

— Простите, Федор Андреевич, вы что-то хотели мне сказать, а я увлекся.

— Очень важное ты мне сообщил, — произнес Взоров. — Нет, не рядовой это митинг, не рядовой. — Он долго молчал, потом прямо посмотрел Ветлугину в глаза. — Так вот слушай, Виктор, и не перебивай, условились? — Тот кивнул. — Со мной может случиться непоправимое. Врач, конечно, нужен, но тогда я попаду в больницу, а этого нельзя. Я постараюсь сам выпутаться. Но если вдруг… В общем, постараюсь все объяснить. Выпей коньяку, — улыбнулся он тепло, по-отечески, — а то сжался, как зайчишка перед гончей… Ну вот. Я тебе не рассказывал, что у меня с детства был неразлучный друг Митя Ситников, друг мой ситный. Мы с ним и в школе вместе учились, и в техникуме — в железнодорожном, в Коломне, а потом и в институте в Москве. Осенью сорок первого вместе в ополчение записались, хотя были на брони, но октябрь, враг у самой Москвы. Н-да… — Взоров вздохнул. — И погибнуть должны были вместе, но я выжил, а он, значит, там. — Взоров сумрачно помолчал. Продолжал глухо, устало: — После войны как-то не думали, все еще близко было, да и жить спешили… А потом забывать начали… Ну а теперь о войне вспомнили, как и помнить надо. В общем, там, где погиб Митя, недавно памятничек соорудил… Вернее, на кладбище у церкви, у деревни Изварино. Ангелина Николаевна знает… — Взоров провел ладонью по лицу, помассировал пальцами лоб. — Я напишу кое-что, очень коротко. В случае чего — передашь. Договорились?

Ветлугин кивнул. Он мял сигарету.

— Кури, не стесняйся, — сказал Взоров.

— Нет, я, пожалуй, покурю в холле, — подавленно произнес он.

— Ну, как хочешь.

Взоров достал из письменного стола гостиничную бумагу с именем отеля, адресом и номерами телефонов, уселся в деревянное кресло с подлокотниками, задумался…

Ветлугин же, сидя в низком мягком кресле в просторном притемненном холле, глядя непонимающе в приглушенный телевизор с дрыгающимися безголосыми певцами какой-то рок-группы, жадно куря сигарету за сигаретой, в подавленности думал, что действительно все может случиться. Взоров зря не станет предупреждать, а значит, если он, Виктор, не позовет врача, то, может быть, всю жизнь будет себя казнить. Но в то же время, понимал он, нельзя не подчиниться его воле — ведь это право каждого человека распорядиться собой так, как считает нужным. Более того, Взоров ему не простит, если он все-таки проявит, так сказать, инициативу… Ничего не решив, минут через десять Ветлугин вернулся в номер.

Взоров как раз перечитывал исписанный наполовину листок, сложил вчетверо, засунул в конверт, тоже с именем отеля, адресом и телефонами; послюнявил, заклеил, протянул Ветлугину.

— Это на самый крайний случай, — улыбнулся устало, задумчиво. — Надеюсь, что не понадобится, но одна просьба там очень существенная. Считай, это мое завещание.

— Федор Андреевич, — взмолился Ветлугин, — давайте я все-таки вызову доктора.

— Решили, — недовольно, с жесткостью в голосе произнес Взоров. — А теперь расстанемся. Предупреди, чтобы не тревожили утром. Объясни Дарлингтону и Джайлсу, не пугая, что чуть приболел и не смогу быть на заседании исполкома, но вечером обязательно хочу повидаться, прежде всего с Джоном и Эвелин. Тебя жду, ну, скажем, в два часа. Договорились?

— Хорошо, Федор Андреевич.

— Ну, а теперь давай свои таблетки.

— Я их положил на ночной столик.

— Вот и ладно. Ну, прощай и не печалься.

— До свиданья, Федор Андреевич.

Взоров пристально взглянул в глаза крестнику, опять устало улыбнулся и опять похлопал его по плечу — слегка, по-отечески.

— Все будет хорошо, Виктор, вот увидишь, — сказал уверенно, с той силой убеждения, какую умел внушать всем, кто его близко знал.

V

Взоров, оставшись в номере один, прочел краткую инструкцию к приему снотворного — она ничем не отличалась от той, которой поляки сопровождают свой «реладорм»: по настоянию Лины он именно им пользовался в последнее время. Таблетку рекомендуют принять за час, по крайней мере, за полчаса перед сном и гарантируется успокоение, а при пробуждении свежая голова. Он решил принять полторы таблетки.

Раздеваясь, Взоров думал о том, что правильно сделал, написав завещание — «на всякий случай…». Однако теперь он был уверен, что здесь, в Лондоне, оно не понадобится — «все будет хорошо…». Он чувствовал анемичную ватность в груди, но  э т о  не беспокоило его: на два дня он соберет в кулак всю свою волю и, что нужно, свершит. Он уже знал, что докажет свою правоту тем, кто в Москве сомневался в необходимости этой поездки. Здесь же найдет самые точные и доходчивые слова, чтобы, если не убедить, то хотя бы смутить тех, кто сомневается в миролюбии СССР. Он уже верил в успех, и эта вера лечила и успокаивала его, пожалуй, больше, чем лекарство.

Лежа в постели в полумраке, — в окне зыбко дрожал многоцветный отсвет названий отелей и баров (это была сплошь гостиничная улица), и постоянно пульсировали, как накатные волны, лучи автомобильных фар, — Взоров все-таки чуть тревожился, что непоправимое (мы всегда невольно ищем синоним смерти) может случиться, и он не проснется. Но эта малая тревога не возбуждала сердце к бешеному колотенью, наоборот, оно как бы отсутствовало в вязкой ватности груди. А потому он спокойно ждал, когда снотворное отключит сознание: в любом случае он сделал все, что следует, даже написал, чтобы его похоронили там, где он поставил пирамидку Мите, то есть на прицерковном кладбище под Изварином. Он никогда раньше об этом не думал, наверное, потому, что так крепко еще никогда не прихватывало. Но он был доволен, более того, рад, что теперь знал, где  у п о к о и т с я.

Жизнь его была при всем внешнем благополучии внутренне нескладной. Он жил, как и большинство его поколения, в скрытой раздвоенности между собой истинным, своими убеждениями, и тем, каким он должен был казаться другим, каким его хотели видеть, да что там! — каким требовали, чтобы он являл себя. А в последние годы раздвоенность эта углубилась, когда он оказался в подвешенном состоянии — между семьей, которую  д о л ж н о с т ь  запрещала ему оставить, и любимой женщиной. Цельным же он помнил себя только в те Митины годы, и теперь был тайно рад, что именно туда, к нему вернется. И потому Мите, лежа в гостиничной лондонской постели, он требовательно и наставительно, как всегда между ними было, говорил: «Подожди. Разве не понимаешь, что мне надо еще задержаться? Куда я денусь? Ясно же, что приду…»

Знаешь, о чем в таких случаях напоминают себе англичане, — «Should auld acquaintance be forgot, and auld lang syne?»

— «Разве забудется старая дружба и все, что с нами случалось?» Это из Роберта Бернса, а на его слова, брат, до сих пор простым людом поются песни — и в застольях, и на митингах, и на собраниях. Это он призывал: «We’ll tak a cup o’kindness!» — «Наполним чашу добротой!» Да, Митя. Подожди немного…

Но Митя, стоявший перед его глазами в заношенном студенческом костюме с распахнутым воротом рубахи, выложенным на пиджачный воротник, в обширной кепке и белых парусиновых туфлях, почему-то грустно молчал. И это его неодобрительное молчание, нежелание ждать возмутило Взорова. Он даже как бы отвернулся от него, вроде бы даже обидевшись, и принялся вспоминать тот теплый майский день, когда впервые за долгие годы — «за десятилетия…» — вернулся на  и х  печальное поле.

Вокруг церкви разрослась березовая роща — «что ж, с того холодного рассвета прошло более трех десятилетий…». Малые березки кривились и по толстым кирпичным стенам, а из провалившегося купола стройно тянулась одна, вся трепетная в своей малахитовой зелени и как бы торжествующая над скособоченным крестом. Меж белых стволов кладбищенской рощи темнели гранитные камни за черно-голубой вязью оград, редкие кресты и пирамидки с красными звездочками. Все было обновлено после пасхальной недели, и кладбище казалось живым, как трепетные кроны берез. Взорова поразило, что оно так стремительно разрослось, наступая на обветшалое Изварино, захватив чуть ли не половину  т о г о  снежного поля — заброшенного по нынешним временам, цветущего разнотравьем.

Он бродил вокруг кладбища, пересекал его по кривым дорожкам в надежде отыскать обелиск в память погибших здесь ополченцев, зная, что почти вся их дивизия, срочно сформированная в начале октября, была именно здесь, на Соквинском рубеже, смята немецкими танками, погибла от бомб и артобстрелов, от пулеметных и автоматных очередей — «потом, чуть позже, после них с Митей…».

Он отыскал в густом травостое, на самой границе подступившего кладбища, два округлых углубления и в печальном волнении определил, что именно в этих точках легли два снаряда — «в сорок первом…». Он опустился на корточки в Митиной воронке, и его голова сравнялась с многоцветьем; потом лег на спину по удобному мягкому наклону, заложил ладони под затылок и смотрел в голубое солнечное небо и, казалось, ни о чем не думал. Но он, конечно, думал и, конечно, о Мите, которого уже столько лет нет на земле и о котором он так редко вспоминал…

А тогда, именно в тот год, у него начался разлад в семье — с женой, взрослыми детьми; уже появилась Лина, любовь к ней, может быть, первая истинная любовь. Но в тот солнечный полдень он не думал и об этом, видно, потому, что ему ничего не помнилось потом, кроме неба, кроме сладостного покоя в травяных дебрях, в которых, к своему удивлению, он обнаружил энергичную суетливую жизнь, такую же, о чем ему подумалось и запомнилось, — «как у людей…». Осы и шмели пикировали на красновато-сиреневые шары клевера; самолетиками налетали стрекозы, с торопливой радостью присаживались на качкие площадки солнцеподобных ромашек и раскачивали, раскачивали тонкие стебли, рассыпая слюдянистыми плоскостями трепетное сверканье. Какой-то черный жучок деловито полз по мохнатому стеблю колокольчика и нырял в синеву раструба, копошась среди тычинок. Живыми цветками порхали бабочки — «откуда такое обилие красок? такая привередливость рисунка? такая нежность?..». Сияло, лучась, солнце в бездонном небе, и невозможно было смотреть ввысь. Лучи жарко грели лицо, и глаза сами собой закрывались, и он только помнил, что заснул так спокойно, будто растворился — в теплыни, воздухе, земле, травостое, солнце, букашках; будто сладостно и счастливо перевоплотился в вечное.

Глава вторая

Дарлингтон

I

Джон Дарлингтон намеревался позавтракать с Взоровым, после чего прогуляться по Гайд-парку, недалеко от которого располагался отель, и, может быть, в зависимости от настроения прокатиться в локомотиве Джорджа и Роберта Стефенсонов. Живой символ давнего британского величия был доставлен из его родного Ливерпуля в Лондон по случаю приближающегося 150-летия английских железных дорог. В Гайд-парке проложили стальную колею, и желающие могли вообразить то, что испытывали их далекие предки, бросившие вызов живой лошадиной силе, те фантазеры и реалисты, которые начинали создавать «мастерскую мира».

Бочка с трубой на колесах, любовно склепанная, притягивала Дарлингтона, как мальчишку, — впрочем, разве его одного? Он не сомневался, что они с Федором успели бы все — и побеседовать, и немного развлечься — до начала расширенного исполкома, где предстояло обсудить последние детали воскресного митинга и где хотелось бы, чтобы выступил Взоров. Он знал по многолетнему опыту, что Федор, как и все русские, привез объемистый текст речи и, если примется его читать на митинге, то никого ни в чем не убедит. Поэтому-то, предупреждая вероятный провал своего советского друга, Дарлигтон решил, что не только лучше, но по-настоящему полезным будет его выступление на исполкоме. Там, в свободной атмосфере товарищеского обсуждения, он, Взоров, сумеет доказать миролюбие своей державы, и главное, кому — региональным секретарям и фабрично-заводским шопстюардам, которые в силу разных причин, да и просто обстоятельств жизни, еще глубоко и серьезно об этом не задумывались.

Дарлингтон верил и в искреннюю силу убежденности Взорова, и в его умение доказывать. Значит, еще до митинга они достигнут основного результата — заставят поверить в миролюбие СССР основной слой профсоюзных лидеров, тех, кто непосредственно вращается в рабочей среде. Кроме того, прикидывал Дарлингтон, Федор сможет свободно и, безусловно, кратко выступить на Трафальгарской площади, чего и требует многотысячное собрание. А то, что он умеет говорить получше заштатных ораторов, воспитанных здесь, в британских традициях, Дарлингтон давно и хорошо усвоил.

Но все менялось: с Федором случилось что-то серьезное, и неясность ситуации его беспокоила. Даже не то, что срывался превосходный план, в конце концов, ко всяким непредвиденностям он давно привык, а вот… Нет, этого не произойдет, убеждал он себя, просто нелепо лететь в Англию, чтобы… И отталкивал от себя дурные предчувствия, повторял настойчиво, что все обойдется, Федор упрям, выдюжит… И все-таки он помнил, что в последнюю встречу в Москве Федор неожиданно признался: сердце постоянно шалит, а сдаваться не хочется…

Сознание, что ничем не может помочь Взорову, угнетало Джона Дарлингтона, и он корил себя, что не встретил Федора в аэропорту, хотя ничего, вероятно, не изменилось бы. А не встретил по той причине, что собирал  с в о и х  парламентариев, то есть тех лейбористских членов парламента, которых профсоюз выдвигал и поддерживал на выборах и которые, если не полностью, то в большой степени зависели от профсоюза. По крайней мере, были подотчетны и выполняли определенные поручения, важные для профсоюза. На этот раз он говорил с ними от имени исполкома о готовящемся антивоенном митинге и о перспективах профсоюзной борьбы за углубление разрядки, конвергенцию и безъядерную Британию. Этот курс, профсоюзный курс, должен в конечном счете стать политикой лейбористской партии, неотделимой от британского рабочего движения.

Пожалуй, даже хорошо, думал Дарлингтон и с той логической жесткостью, с которой вынужден был думать как руководитель одного из крупнейших профсоюзов, что американец Джо Ви́гмор отказался прилететь. В этом — объективность политической ситуации. При известной демагогической ловкости он бы мог иметь успех, не отвечая за последствия своих заявлений. Все бы опять запуталось, а задача — сломать барьер недоверия и наметить пути к взаимопониманию.

Сам Джон Дарлингтон не допускал возможности ядерной катастрофы, вернее, не мог поверить в такое безумие, во всеобщее самоуничтожение, но это при общежитейском взгляде, как у большинства. Когда же он начинал размышлять, анализируя всемирное противостояние между Западом и Востоком, прежде всего между США и СССР, приходил к убеждению, что катастрофа не только возможна, а абсолютно реальна. Причем не в результате государственного решения, и даже не по причине политического злодейства верхов или того же генералитета, а просто из-за ошибки, из-за действий группы маньяков, в общем, из-за технического несовершенства или индивидуального психопатства. И он понимал, точнее, начинал понимать всем существом человека, облеченного властью, познавшего и возможности, и пределы власти, что не часто, но с постоянной вероятностью возникают неуправляемые процессы, которые уже никому не дано остановить. Если, однако, сознавая опасность, заранее не исключить ее возникновение, то есть саму причину. А причина — ядерное оружие…

Он хорошо помнил, вспоминал об этом болезненно и с печалью, что в тридцатые годы они не остановили фашизм, ясно сознавая, что идеология расового превосходства и политического шантажа ведет к всемирной бойне. Да, они проиграли первую — все решившую — войну против фашизма на прокаленных солнцем холмах Испании. А проиграв, освободили дорогу к неизбежности…

Джон Дарлингтон сидел в кресле у телефонного столика после разговора с Джайлсом, который сообщил ему о звонке Ветлугина, «крестника» Взорова, и думал, решая, как ему теперь поступить, когда у него неожиданно освободилось почти четыре часа. Прихотливый поток сознания завернул его к временам молодости, к Испании, и он невольно, по привычке принялся массировать левое плечо, локоть и кисть левой руки, искалеченные при взрыве в битве на Эбро в августе тысяча девятьсот тридцать восьмого. Немцу-хирургу удалось спасти руку интербригадовца из Ливерпуля, но воевать дальше он уже не смог.

Он подумал об Эвелин, своей жене, с которой познакомился там же, в Испании; увидел ее молодой, той, какой она была в госпитале, — деловой, все успевающей, а главное, умеющей понять чужую душу. Она была истинной наследницей Флоренс Найтингейл и такой оставалась всю последующую жизнь. Джон Дарлингтон чувствовал себя счастливым, оттого что Эвелин всегда была рядом, и он, пожалуй, не достиг бы самых больших высот в профсоюзе и вообще не стал бы таким, каков есть, если бы она, Эвелин, не разделяла все его тяготы, успехи и поражения.

У них выросли хорошие дети, два сына и дочь, трое, как по традиции принято в Англии; они уже кое-чего достигли в своей взрослой жизни — сами, упорным трудом; и такие они у них благодаря прежде всего ей, Эвелин…

Джон Дарлингтон всегда тепло думал о жене, и всегда при этом лицо его светлело. Вот и сегодня, — подумал он, — с утра пораньше она поспешила за покупками, чтобы приготовить хороший обед: они решили Федора Взорова принять дома…

«Но — что же все-таки с ним?..»

Дарлингтон вновь вернулся к делам, к нынешнему важному событию и пожалел, что Джо Вигмор, его профсоюзный собрат из Детройта, все же не прилетел в Лондон. Его ссылку на занятость он не принял, ясно представляя истинные причины. Во-первых, по привычке американцы не хотят впутываться в политику, а во-вторых, они просто не готовы к новому подходу, к осознанию неизбежности этой борьбы. А ко всему прочему, они достаточно хорошо зарабатывают на военных заказах, и для них немыслимо отказаться от солидного куша: мол, на такое способны лишь дураки.

Он не заблуждался, приглашая Вигмора, сам Джо честен и умен, но как и все они, еще не скоро поймет, что опасность реальна. Им, как и их хозяевам вроде клана Шильдерсов, кажется, что времени предостаточно, чтобы  п о к а  делать деньги. Ошибаются!

Он с грустью подумал, что вот и к нему лучшие мысли, по крайней мере самые правильные, стали приходить тогда, когда жизнь, можно сказать, завершается. Ну, если говорить об активной жизни — еще полгода, меньше даже, и по традиции он удалится от дел. А Джайлс так или иначе повторит и его заблуждения, и погрязнет в навязчивой суете, а ведь как было бы мудро, если бы сохранялась не только та самая преемственность отстаивать, так сказать, насущные интересы, а и другая — вот если бы все свои мысли и убеждения последнего времени он смог бы передать, точнее, внушить ему, Джайлсу. Эх, как бы все мудрее и лучше делалось! Но разве такое удавалось кому?..

«Грустно, грустно…»

Джон Дарлингтон наконец решил, что неожиданно возникшие свободные часы он использует так, как привык: отправится пешком в офис, тем более захотелось поразмышлять, кое-что продумать, а главное взбодриться ходьбой, укрепить себя физически. Он натянул старую, в мелкую клетку кепочку — типично английскую; темно-синюю куртку — из полиэстера, с подкладкой из искусственного утеплителя, с капюшоном и поясом, такую, какие носит большинство обыкновенных англичан, то есть рабочих, а он как рабочий лидер никогда не выделял себя из их среды — не то чтобы по убеждению, а просто для него это было само собой разумеющимся, естественным, привычным; соответствовало его пуританской натуре. Взял свою скромную папочку из полиэтилена, в которой еще с вечера лежали важные бумаги — из министерства занятости и из Конфедерации британских промышленников, а также наброски его выступления на исполкоме; и в приятном ожидании освобождения, то есть исчезновения с орбиты дел и досягаемости, с легкой душой захлопнул дверь своей квартиры в одном из самых что ни на есть рабочих районов столицы, очень далеком от центра, от парламента, вблизи которого располагалась штаб-квартира профсоюза. И — на два часа растворился в лабиринте лондонских улиц.

Он любил эти прогулки-походы сквозь добрую половину Лондона, не ведомый никому, потому что мало кто из встречных в нынешнюю сверхавтомобильную эру мог предположить, что этот обыкновенный прохожий не кто иной, как  с а м  всесильный, всем и всюду известный Джон Дарлингтон. Однако те из немногих, кто знал эту его особенность или кто все-таки узнавал его, почти не веря себе, имели шанс запросто поприветствовать «самого популярного лидера» и даже остановить, чтобы перекинуться несколькими фразами. Он был открыт всем — и важным, и самым обычным людям, и для каждого, как у проповедника, у него находились внимание и искренность, а в целом это было его естественное присутствие в мире, в человеческом общежитии.

II

Джон Дарлингтон думал о недавней телевизионной программе «Мнения», в которой по прихоти известного интервьюера Де́река Гри́мшоу он столкнулся с Самуэлем Ши́льдерсом. Он не искал этой встречи, тем более на телеэкране перед миллионами зрителей, но приглашение Дерека оказалось как нельзя кстати. Бедный Дерек, наверное, сильно раскаивается, улыбнулся он, вероятно, не сумел оправдаться перед начальством — в конце передачи был в полной растерянности, не зная, как остановить его монолог. Что ж, должен предвидеть: у него с Шильдерсом джентльменская беседа исключена.

Все газеты на следующий день писали, опять усмехнулся он, что рассвирепевший Джон Дарлингтон послал в нокаут не только «хранителя мудрости» консервативной партии Самуэля Шильдерса, но и несчастного Дерека Гримшоу, у которого, похоже, произошло сотрясение мозга…

«Ничего, оправятся», — жестко утвердил Дарлингтон.

Он испытывал удовлетворение — все эти дни: ведь ему удалось обратиться ко всей стране! Правая «Мейл» ядовито назвала его монолог «завещанием красного Джона». К сожалению, она почти права: еще немного, и ему придется уйти, как и всем до него, если не умирали до срока. Шестьдесят пять, ничего не поделаешь… А Шильдерс останется. Для шильдерсов нет возрастного срока… Их можно только свергнуть, как в России…

Но когда их свергнут здесь, в Британии? Ему-то уж точно не увидеть социалистической Британии — без шильдерсов, под рабочим самоуправлением. А ведь мечталось, даже верилось — в молодости, в тридцатых…

«Но война все переломила, война…»

Он вновь ощутил сердитую гневность, такую же, как и в тот вечер в программе Гримшоу «Мнения». А ведь шел в студию в благодушном настроении: мол, что там еще надумал неугомонный Дерек? Он знал, конечно, тему дискуссии — «Власть профсоюзов и экономические тяготы Британии»; знал, что ему противостоять будет глава «мозгового треста» консерваторов барон и банкир Самуэль Шильдерс, который, как и весь его клан, давно уже был ему несимпатичен, его он считал зловещей фигурой на самом верху британского истэблишмента, но свирепеть он не собирался; он готовился лишь парировать обвинения и защищать истинные цели профсоюзов — как положено в благородных местах, в частности, перед телекамерой. Правда, его помощник подготовил довольно обширное досье на Шильдерсов, на всеохватность их владений, что больше, в общем-то, поразило его, но никак не рассердило, хотя однажды он уже гневался на барона, однако, по частному поводу… И лишь в студии, глядя на надменный профиль Шильдерса, чувствуя его невозмутимое превосходство, снисхождение — и к нему, и к Дереку, он понял, что не быть спокойному разговору: все в нем закипело, он едва сохранял внешнюю невозмутимость. И еще он понял, что конкретный противник разрядки — перед ним! барон Шильдерс! Непримиримый враг конвергенции, всякого, а не то чтобы ядерного разоружения… И еще он подумал о том — в какие-то минуты перед включением камеры, что сейчас его, лидера крупнейшего профсоюза, начнут обвинять во всех бедах Британии, в хронической нестабильности экономики, а один из истинных виновников — черт возьми! — как будто бы ни при чем. И мгновенно решил, как часто приходилось в таких обстоятельствах, не обороняться, не парировать, а наступать, обвинять — и без передышки, без пощады! Слава богу, его помощник собрал прекрасное досье…

Да, атаки его не ожидали ни Дерек Гримшоу, ни господин барон. Знай бы Гримшоу, как все произойдет, так сто раз перекрестился, только не допускать бы его на телеэкран. Но все мы сильны задним умом, усмехнулся он — и опять с полным удовлетворением.

Такие семейства, как Шильдерсы, больше всего боятся, когда кто-то публично и со знанием дела начинает разоблачать их истинные дела, доказывать присутствие их капиталов в разных странах почти на всех континентах. «Почти» — потому что «страна пингвинов», снежная Антарктида, пока еще не опутана деловой активностью Шильдерсов. Но, черт возьми, сказал зло, если там под толщей льда обнаружат уран или нефть, то братья Шильдерсы — Майкл, Джозеф и присутствующий Самуэль — поспешат быть первыми, хоть и наверняка отморозят там носы.

Он сравнил братьев Шильдерсов с Ротшильдами и заметил, что они ныне, пожалуй, помощнее. Он не заблуждался по поводу ограниченности знаний так называемого среднего англичанина, того же рабочего, который посвящен только в то, что вычитывает в газетах или слышит по радио и телевидению. В средствах же массовой информации не вычитает, не услышит и не увидит главного, того, что банкирский дом Шильдерсов в основном захватил добычу золота и урана в расистской Южной Африке, что братья в значительной мере прибрали к рукам электронику на Британских островах, а военную химию в США, что их транснациональная корпорация со штаб-квартирами в Лондоне, Нью-Йорке и Йоганнесбурге, как спрут, укоренилась в сорока семи странах. Шильдерсов не заботят, а тем более не пугают финансовые лихорадки, ни падения курса акций на фондовых биржах в западных странах, ни колебания валют. Да и с чего им пугаться! Межгосударственные противоречия для них не более, чем для обычного человека колебания погоды. И он пошел до конца — указал пальцем на Шильдерса и сказал: «Вот кто наживает миллиарды на войне!.. на ядерном оружии!»

Да, в телестудии он саркастически усмехался, можно сказать, добивая барона. Он говорил: мол, у нас в Британии думают, что Самуэль Шильдерс мудрый благодетель, пекущийся об оздоровлении национальной экономики, и совсем не думают и не знают, что он алчный монстр международного капитала. Большинству кажется, что Шильдерс всего лишь английский барон, владеющий, в частности, землей в Лондоне. И, как всякий барон, конечно, не без причуд: взял да и построил в центре столицы небоскреб, однако, больше десяти лет держит его пустым: мол, так хочу, моя собственность!

А за этим пустым небоскребом, напряженно, беспощадно говорил он, как за ширмой, прячется истинный барон Самуэль Шильдерс, как и его братья, как и весь их многочисленный клан. Только об этом пустом здании и скрипят газетные перья, а о главных и, в общем-то, страшных делах наднациональной корпорации Шильдерсов мало кто здесь, в Британии, подозревает. «Так вот запомните его!» — воскликнул он и как бы припечатал удар.

Тут-то и растерялся ловкий интервьюер Дерек Гримшоу: вроде бы после такого гневного монолога нелогично было переходить к теме о «власти профсоюзов», то есть обвинить профсоюзы во всех экономических бедах страны. Сам Самуэль Шильдерс, правда, нашелся, но это была, как говорится, хорошая мина при плохой игре. Кисло поморщившись, недовольно поджав губы, могущественный барон произнес: мол, много узнал интересного о себе, о чем даже и не подозревал. И попытался все обратить в шутку, от всех обвинений напрочь отречься: мол, мистер Дарлингтон обвиняет его в пособничестве южноафриканским расистам — чушь! Разве неизвестно, что Шильдерсы жертвовали миллионы для борьбы против расистской идеологии германского фашизма? Мол, мистер Дарлингтон обвиняет нас, Шильдерсов, в накоплении ядерных бомб — чушь! Разве это не государственная прерогатива? Мол, мистера Дарлингтона раздражает пустующий небоскреб — это здание и нам приносит убытки! Мы ошиблись, забыв, что Англия — совсем не Америка, и это очень хорошо! Но мы готовы договориться с мистером Дарлингтоном и за вполне умеренную плату сдать в наем небоскреб его миллионному профсоюзу: разве такому голиафу, опоре лейбористской партии, не под силу нанять небоскреб? Пожалуйста…

И, подытоживая свой монолог, барон Шильдерс заявил: мы традиционный в этой стране и достаточно скромный частный банк, который, конечно, в современном мире вкладывает капиталы в разных частях света, но — что здесь особенного? Я подозреваю, что просто лично не нравлюсь мистеру Дарлингтону, но тут уж ничего не поделаешь, раз родился некрасивым. И со всей скромной обворожительностью барон Шильдерс заулыбался — крупно, на весь экран. И пошутил: если бы мы все оказались привлекательными, то тогда некого было бы любить или ненавидеть.

Но он, Джон Дарлингтон, нашелся и парировал точно: что ж, сказал, все мы хотим выглядеть ангелами и вроде бы никакого злодейства по отношению к ближнему не совершаем — за словами легко спрятаться. Однако ему тоже очень хотелось бы узнать столько же интересного о зловещей роли британских профсоюзов, сколько, вероятно, ведает барон Самуэль. И замолчал. И Шильдерс понял, что тут ему лучше тоже молчать. А бедный Дерек, нервно смеясь, пытаясь погасить враждебность, плел несусветную чепуху, призывая вернуться к теме дискуссии — к экономическим тяготам Британии. Но они молчали. Так и закончилась полным фиаско для бедного Дерека блестящая задумка соединить в споре «самого популярного» профсоюзного лидера и «хранителя мудрости» консерваторов.

Возвращаясь все эти дни к программе «Мнения», Джон Дарлингтон сожалел, что не использовал полностью возможности для разоблачения клана Шильдерсов. Хотя он и чувствовал удовлетворение тем, что удалось сказать, но ведь мог отвоевать еще три минуты, чтобы уж до конца высветить истинную роль Шильдерсов в  м е х а н и з м е  власти здесь, в Британии.

Сам он всю жизнь уповал и работал на то, чтобы Британия не революционным, а реформаторским путем превратилась в социалистическую — пусть со смешанной экономикой, со смешанным землепользованием, но по сути — в социалистическую! Социализм он понимал по-лейбористски, по-британски, то есть верил, что эра социализма наступит  п о  р а з у м н о м у  с о г л а с и ю. Как и большинство в профсоюзах, считал, что если лейбористская партия, их «политическое крыло», сумеет надолго, а в перспективе и навсегда, закрепиться у власти, естественно, в результате выборов, то, проведя социальные реформы — национализацию крупной промышленности, банковских капиталов, транспорта и так далее, введя рабочее и общенародное самоуправление, — они утвердят социализм.

В последние годы он лично многое сделал, сдерживая стачечную борьбу, чтобы подтолкнуть очередной лейбористский кабинет на решительные реформы. Но не то психология масс изменилась, не то выродились сами идеи реформаторского социализма, по крайней мере, вера в них, но в любом случае и он как влиятельнейший профсоюзный лидер, и лейбористские министры, желавшие радикальных нововведений, ничего не сумели продвинуть, а в целом — потерпели фиаско.

Неужели всю жизнь он заблуждался? Неужели, пока существуют шильдерсы, ничего не достичь? Как ни грустно ему было это сознавать — откровение слишком поздно утвердилось в душе, но приходилось покаяться, прежде всего пред самим собой, что заблуждался.

«…к сожалению, заблуждался».

Вот почему механизм власти ему представлялся теперь более сложным, совсем иным, чем думалось. Что же такое власть — спрашивал себя Дарлингтон. Прежде всего, конечно, здесь, в Британии? Неужели марксистский анализ, а он не считал себя убежденным марксистом, более универсален и исторически справедлив? Вот, например, размышлял он, ш и л ь д е р с ы — экономическая власть, и их политические клевреты, то есть консерваторы, до сих пор живучи и деятельны… А так называемая власть профсоюзов — фикция, и уж кому, как не ему, знать это. А его личная власть в одном из крупнейших профсоюзов в историческом плане ничего не значит, как и власть лейбористских кабинетов, на которую они влияют, потому что экономика — в чужих руках.

«И кто же, выходит, прав?..»

Но самое странное, думал Дарлингтон, что на закате жизни он становится революционером и ищет не соглашения с капиталом, не частичных завоеваний («…шаг за шагом»), а непримиримой схватки. Но время-то ушло, и новое убеждение просто вот так не передашь идущему следом поколению, как передают эстафетную палочку.

«Жаль, очень жаль…»

III

Из лабиринта кривых улиц, путающих пешехода и отсутствием архитектурной перспективы, и одинаковостью краснокирпичных коттеджей; из компактного, но довольно обширного массива, именуемого Раскин Грин, где из поколения в поколение селились низшие, самые многочисленные слои «среднего класса», по обеспеченности заметно уступающие квалифицированным рабочим («синие воротнички», крепко спаянные больше века в тред-юнионы, все-таки немалого добились, и своей неразделенностью с ними Джон Дарлингтон гордился); из тихого и корректно-вежливого района мелких служащих и придавленных безденежьем тружеников умственного труда — «белых воротничков» — он выходил на магистральную Хай-стрит, устремленную к Темзе. Эта улица кипела всевозможной торговлей, вечно была переполнена людьми, особенно по субботам с утра, когда  в с я  Англия семейно отправлялась за покупками, запасаясь продуктами практически на неделю, справляя обновы. Ему, как и в детстве («…странно, мало что в нас с годами меняется…»), было радостно очутиться в базарной неразберихе, веселой и шумной, потому что боковые улочки в этой части Хай-стрит, особенно по субботам, превращались в красочное столпотворение — торговля велась с лотков, тележек, прилавков, в разборных палатках, просто на земле. Возвышались горы овощей, в основном выращенных на английской земле, и фруктов — больше заморских; серебрилась свежая рыба, поутру выловленная у ближайших морских побережий, — ах, да чего только не предлагалось! И все значительно дешевле по сравнению с аккуратным товаром в бесчисленных магазинах и магазинчиках, которые тоже в несколько раз расширяли ассортимент к субботнему людскому наплыву. Ярмарка! жизнь!..

Он любил незаметно, не торопясь, покружить по этим базарным скопищам, молодея душой, радуясь неизбывности человеческих привычек — кровных, наследственных, переходящих от родителей к детям, внукам и так — в бесконечность рода людского, пока он существует…

«…пока он существует», — повторил он себе, думая о том, что может наступить миг, когда все исчезнет. Именно  м и г, потому что уничтожение наступит сразу. Потому что взрыв в секунды переменит все сущее на земле. Неужели такое случится? Неужели нельзя остановить? Если все эти люди поймут, как  р е а л ь н а  опасность, то тогда и начнется быстрый отход от ядерной пропасти. Только в этом спасение, и он… нет, они все вместе, как миллионный профсоюз, могут уже сейчас начать это движение, увлекая за собой миллионы других. И он… ах, да что о себе! Просто уже сейчас надо сделать все необходимое.

Возвращаясь все время в мыслях к митингу, Джон Дарлингтон не то чтобы пытался утвердиться в правильности затеянной им общепрофсоюзной кампании — в этом он не сомневался ни на минуту, но в висках молоточками стучало, что это — п о с л е д н я я  кампания в отпущенном ему сроке пребывания у власти. И он невольно задумывался о том, какой же останется страна, когда на ее судьбу лично он уже не сможет столь активно влиять, как делал почти целое десятилетие. Недавно он обнаружил, что она совсем не такая, какой он себе ее представлял, вероятно, основываясь на идеях и мировосприятии тридцатых годов. А это значит, что они мало в чем преуспели в семидесятых, когда твердо освоились у власти. И так, выходит, всегда, во всех поколениях, думал он, кроме, пожалуй, революционных, когда новые идеи воплощает само поколение…

Перебирая все свои начинания, которые в большинстве почему-то не удавались, однако всегда находились оправдания этим «почему-то», мол, если бы то-то, и то-то, и тогда бы… Но «тогда бы» так и не случались, а потому, перебирая в последнее время все свои неудачи (были, конечно, и удачи, но, так сказать, текущего момента, а он мыслил об их реформаторских начинаниях), Дарлингтон с тягучей грустью сознавал, что начни он сызнова свой путь во главе профсоюза, то делал бы, может быть, то же самое, но по-другому, в другой последовательности, и главное — решительно осуществляя цели, не  ш а г  з а  ш а г о м, как повелось по традиции, а — сразу! То есть не убеждая массы постепенно, не уговаривая их, а встряхнув, заставив  с р а з у  переломить сознание, принять новый подход к осмыслению времени и собственной роли в делах общенациональных, чего, похоже, он добьется в осознании реальности ядерной катастрофы. Но — поздно! поздно… Всего лишь последнее его начинание на пирамидальной вершине власти…

«…а шильдерсы остаются!..»

Он вновь вспомнил о той телепрограмме и пожалел, что не нашел хотя бы минутку, чтобы сказать стране о том, как барон Самуэль Шильдерс пытался откупить часть земель, на которых расположено первое в мире доменное производство — «…гениальность Абрахама Дарби в том, что он употребил кокс для выплавки чугуна. И железо стало ковким, и заставили пар работать!». Эти открытия по своему смыслу не ниже, чем открытия новых земель, без них — немыслима индустриальная революция. С обилием чугуна и стали Британия возвысилась, воцарилась — почти на целый век! — как Мастерская мира. А Самуэль Шильдерс хотел обкорнать их металлургическую святыню…

Джон Дарлингтон вспомнил свою весеннюю поездку в родные места, в «Черную страну», как до сих пор зовут Западный Мидленд из-за индустриальной концентрации, из-за дымов, — с Эвелин, на их стареньком, но надежном «воксхолле», в пасхальную неделю. По пути его вдруг потянуло в Коулбрукдейл, в изначальное гнездо тяжелой индустрии, к корням британского промышленного величия, о котором теперь можно только вздыхать.

Они стояли на первом в мире железном мосту, вознесенном над тихими водами патриархального Севера. Смотреть на него как на восьмое чудо света в конце восемнадцатого века съезжались со всей Европы и даже из Америки. Он до сих пор красив своим ажурным полушарием, несущим чуть зауголенную плоскость. И до сих пор надежно служит — ничто с ним не случилось за два столетия, правда, мало кто теперь по нему проедет — дороги разбежались в новые дали.

Они долго стояли на самой середине, вознесенные над глянцевой гладью, над зеленой крутизной берегов, поближе к солнцу, нежась в теплом сиянии, и теплый ветерок, налетая, ласково обдувал лица; и они испытывали блаженную расслабленность, и в спокойном раздумье он говорил о том, как незаметно переменилась страна, возможно, ныне наступил такой же точно период, какой пережили их предки, когда научились в изобилии выплавлять чугун, производить ковкое железо, когда в азарте принялись строить железные мосты, дома и даже церкви, заставили работать пар, сотворили железного коня — паровоз, незаметно отстранив всю предыдущую историю.

Он увлекся, рассуждая, смеялся над тем, как Ричард Тревитик, изобретатель паровоза, показывал его, будто укрощенного дикого зверя, соорудив в Лондоне цирк, и по рельсовому кольцу катал смельчаков в обычной карете, правда, поставив ее на железные колеса. И опять смеялся — все над ним, Ричардом Тревитиком, который и думать не думал, что совершил революцию, а заботился лишь об одном, о чем все и во все времена, — как бы разбогатеть; и, накопив небольшой капиталец, отправился в Южную Америку, в серебряные рудники, где быстро прогорел и умер в нужде и отчаянии, даже не подозревая, что его  ж е л е з н ы й  з в е р ь  становился символом века — железного века!

Он говорил, а Эвелин, как обычно, внимательно слушала, вовремя и точно вставляя реплики, а при случае дополняя его рассуждения; и им там, на мосту в Коулбрукдейле, в весеннем сиянии, в теплыни, было, как всегда, понятливо и хорошо, да просто счастливо… А он уже говорил о тех едва видимых, но переломных, необратимых процессах, которые скоро, очень скоро сделают совершенно иным мир и их Британию… Но он не касался технической стороны  в т о р о й  Индустриальной революции (он не любил терминологию «научно-технический прогресс» и тому подобное, предпочитая выражаться вроде бы по старинке — преемственно, наследственно); не пытался определить современный «паровоз» и современных тревитиков, а говорил о революционных переменах в том, что знал досконально, как никто другой, — не вычитанно, а из собственной практики, из реальности в индустрии, а следовательно, и в индустриальных профсоюзах.

Он с грустью сказал Эвелин, как его поразила одна недавняя цифра: с начала семидесятых в индустрии резко сократилось число рабочих мест — более чем на миллион! Особенно пострадали традиционные отрасли, и тенденция такова, что потеря рабочих мест усилится. Прогнозисты, говорил он, твердят одно и то же — о надвигающемся «крахе занятости», и прежде всего среди «синих воротничков», его индустриальных рабочих; кое-кому уже мерещатся кошмары — безработными станут целые города…

А кто может это остановить? — спрашивал он. Конечно, ответ есть: не откладывая, добиваться сокращения рабочей недели до тридцати пяти, а то и тридцати часов, но автоматизация и электроника, роботы и компьютеры наступают столь стремительно, что до конца века на Британских островах, страшно подумать, каждый пятый может стать безработным.

— Но ведь это похоже на то, что случилось в начале тридцатых, — тревожно заметила Эвелин.

— Да, — подтвердил он. — И пострадают в первую очередь постаревшие отцы и повзрослевшие дети.

— Но, Джон, — тревожилась она, — если появится такая масса озлобленных людей, что же тогда?

— Ты хочешь напомнить, к чему это привело в тридцатые? К фашизму?

— Я боюсь даже об этом думать… Однако постой, — всполошилась Эвелин, — не означает ли все тобой сказанное, что скоро состоятся выборы?

— Ты разве соскучилась по консерваторам, моя милая? — иронично усмехнулся он.

— Значит, и это неизбежность? — поразилась она.

— Похоже, так, — посерьезнев, подтвердил он.

— Я подумала, Джон, — задумчиво произнесла она, — что Федор Взоров все же прав, когда называет игрой нашу двухпартийную демократию. — Она с горечью посмотрела ему в глаза. — То выигрываем, то проигрываем выборы, а в общем — игра.

— Милая моя Эвелин, — отвечал он спокойно, но несколько свысока, как старший, как знающий больше, — лейбористское правительство ни в чем не преуспело. Нужно было проводить серьезные реформы, а мы об этом в основном болтали. Нужно менять всю экономическую структуру. В этом суть. А пока этого не случилось, профсоюзам лучше напрямую бороться с классовым противником. Тори — это капитализм в чистом виде, и они наши прямые враги.

— И как долго? — Глаза ее сверкали насмешливостью и иронией. — Как долго, спрашиваю, будете играть? О-о, как я неправильно выражаюсь! Ну хорошо — сражаться! У вас же каждая стачка — фронт классового сражения, разве не так? С «социальным контрактом» ничего не вышло, так пора вернуться назад — к прямой борьбе с капиталом, а потому пусть возвращаются тори. Я и спрашиваю, Джонни: как долго?

— Успокойся, моя милая, ты, похоже, устала, — мягко сказал он, не обижаясь на ее слова.

В политическом спектре она стояла левее его — в молодости была активной коммунисткой, и в республиканскую Испанию отправилась как коммунистка. Но выйдя за него замуж, воспитывая детей, отошла от активной деятельности, прежде всего по той причине, чтобы не мешать ему своей одиозной красностью. И хотя давно уже она считалась выбывшей из партии, своим коммунистическим убеждениям никогда не изменяла.

Эвелин, занимая левый фланг в политике, часто подталкивала мужа к более радикальным решениям. Об этой тонкости знали очень немногие, очень близкие люди. С Джоном она навсегда осталась красной сестрой милосердия, коммунисткой Эвелин Торнквилл, как в годы испанской войны писали о ней газеты, а для всех остальных, для всеохватывающего профсоюзного большинства являла собой сдержанную, внимательную и умную миссис Дарлингтон, такую же сдержанную, внимательную и умную, каким был и он сам — Джон Дарлингтон. И лишь избранные знали, как умеет влиять Эвелин на поступки мужа, сдерживая его или вдохновляя; о том, что в семейных дискуссиях о политике выстраивается и выковывается мудрость Дарлингтона. Эти немногие невольно завидовали тому счастливому соединению двух преданно любящих людей, их постоянному диалогу, в котором, между прочим, утверждались истины.

Сам Джон Дарлингтон часто подшучивал над женой — не «часто», а, можно сказать, всю жизнь, обвиняя в ее коммунистических убеждениях… город Манчестер, где она родилась, жила с родителями, работала в госпитале, вступила в компартию, а все потому, оказывается, что девчонкой возносила, как идеал, …немца Фридриха Энгельса. В узком кругу он иногда шутил, что нет никаких сил, устал ревновать жену к двум великим господам — Манчестеру и Энгельсу. Шутка понималась примерно так: Эвелин не нравится Лондон, она остается верна «второй промышленной столице», своему родному Манчестеру; ну а с Фридрихом Энгельсом, который свой гениальный вывод об исторической роли рабочего класса сделал именно в Манчестере, мол, куда уж нам тягаться? Но в шутке были и другие оттенки, понятные лишь им двоим.

В своей, по сей день удивляющей работе, «Положение рабочего класса в Англии», где сделан упомянутый вывод, молодой Энгельс, кроме того, вдохновенно предсказывал (кстати, эту свою первую книгу, по свидетельству современников, он любил всю жизнь первой любовью), так вот, двадцатичетырехлетний Фридрих Энгельс там еще и пророчествовал о грядущей пролетарской революции — «через не столь долгий срок — этот момент почти можно вычислить…». Между прочим, это был тысяча восемьсот сорок четвертый год, самый пик чартистского движения… Но события, к сожалению, развивались иначе…

Джон Дарлингтон от случая к случаю позволял себе поддразнивать Эвелин, напоминая утверждение о революции, которую, оказывается, «можно вычислить». Конечно и прежде всего он оправдывал себя и свою рутинную тред-юнионистскую деятельность: мол, раз уж гениям свойственно ошибаться, то чего уж взять с простых смертных, которым, как говорится, сам бог велел.

Во всех этих постоянных поминаниях города Манчестера и Фридриха Энгельса проглядывала «зависть» ливерпульца к манчестерцам: ведь в поколениях британцев утвердилось представление о Манчестере как первом фабричном городе мира, тогда как его родной Ливерпуль богател на колониальной торговле. Действительно, паровая машина Уатта и ткацкий станок Картрайта сделали мир индустриальным, и случилось это именно здесь, в Западном Мидленде, в графстве Ланкашир, а точнее — в Манчестере. И именно в Манчестере впервые в мире появился пролетариат как класс, пролилась первая пролетарская кровь, состоялась первая всеобщая стачка. И именно в нем, то есть в Манчестере, что, кстати, вполне естественно, родились индустриальные профсоюзы, и ныне без «братств», без союзов рабочих не представишь Британию, как и другие индустриальные страны. И именно в Манчестере возникло единение профессиональных «братств», возник Британский конгресс тред-юнионов.

Ну, как же ему, ливерпульцу, не завидовать жене-манчестерке? Как же не подтрунивать над ней, не задирать ее тем, что, оказывается, революцию «можно вычислить»? Отчего все-таки такая неточность? И еще — когда же наконец Британия станет социалистической? Не говоря уж о дальнейшем — коммунистической? Сбудется в конце концов пророчество?..

Всю ту пасхальную неделю они путешествовали по Черной стране, по Западному Мидленду, и им казалось, что они совершают ностальгическое возвращение в прошлое. Будто они только то и делают, что переезжают из одного индустриального музея в другой, впрочем, так оно и было: нигде не существует такого количества музеев, посвященных истокам Индустриальной революции, величию Мастерской мира, как в Серединной Англии, в Мидленде. Они даже сами не подозревали, и чувство горечи все больше обволакивало сознание. Но, кроме того, с неожиданной наглядностью они обнаружили процесс экономической модернизации — почти невидимый, но по сути революционный, похожий на тот, какой во второй половине восемнадцатого столетия незаметно создал новый индустриальный мир, идущий ныне к закату, к музейности…

Они вдруг почувствовали, что традиционные отрасли, основанные на железе и физическом труде, в каком-то уже предвидимом будущем, как паровоз, станут реликтами, а это значит, что неслучайно так стремительно сокращаются «синие воротнички», индустриальный мускул профсоюзов. Одновременно растут, хотя и не так многочисленно, но стремительно, «братства» научно-технических работников, «белых воротничков». И это, между прочим, уже заметно изменило ситуацию в профсоюзах. Вероятно, скоро начнет меняться и ситуация во всем обществе.

Они именно с горечью размышляли обо всем этом, и неожиданно, невольно приходили к крамольному убеждению, что после них, а может быть, и при них станет исчезать традиционный рабочий, тот самый пролетарий, человек физического, промышленного труда, как когда-то в массе своей исчез человек ручного труда, замененный человеком при станке и машине. И они сожалели, рассуждая с печалью, что им неизвестен современный Энгельс, который сумел бы проницательно разъяснить происходящий социальный процесс, в общем-то естественный, как естественно движение человечества к новым знаниям, к новой структуре.

В ту пасхальную неделю лишь одна оптимистическая цель утвердилась в их размышлениях, она касалась их еще не законченных жизней, его, пока еще неколебимого влияния на организованные массы — на индустриальных рабочих, столь необходимого ему, чтобы внедрить в их сознание как заповедь, как завещание, как непреложное политическое действие идею сохранения жизни, рода человеческого на новом, переломном, опасном этапе научно-технической революции. Как бы ни изменялся мир, каким бы ни становился — электронным, космическим, кнопочным, — неизбывно одно: в ы ж и в а н и е!

IV

В своих хождениях в офис с юго-западной окраины Джон Дарлингтон, приближаясь к Темзе, каждый раз колебался: какой дальнейший путь избрать — по северному или южному берегу, по лево- или правобережью? На левобережье располагался центральный, исторический Лондон: респектабельные районы Челси, Вестминстера, и лучше всего было пересечь Темзу по частым здесь мостам.

Даже летучим взглядом прохожего удавалось многое подглядеть в зазнаисто-нервной жизни истэблишмента, а главное — ощутить высокомерное неприятие здесь человека из другого, низшего сословия, отрицание его как достойной личности. Тут достоинство мерилось прежде всего счетом в банке, и упрямо исповедовалось неравенство. Поэтому с болезненной щепетильностью здешние обыватели подчеркивали внешние атрибуты — в одежде, авто́, вплоть до породы и ободка домашней собаки. По «маркам» и «классности» припаркованных у домов автомашин можно было почти наверняка судить о достатке и вкусах владельца и даже о ею характере…

Он не любил плутать по этим надменным районам, но иногда заставлял себя идти именно туда, чтобы зажечься протестом, чтобы настроиться на боевой лад, потому что профсоюзная борьба и, в частности, его борьба были направлены на то, чтобы возвысить рабочего человека, т р у д я щ е г о с я, отстоять его достоинство и равноправие, против тех, кто привык жить за счет других, наследственного или иного богатства, кто считал, что только в этом смысл, первооснова, незыблемость жизни. Именно эту незыблемость он всегда хотел сокрушить, однако мало преуспел.

Чаще он предпочитал путь по правобережью Темзы. Этот путь отличался, ну, что ли, противоречивостью, как, скажем, сама жизнь, и состоял из нескольких частей, по крайней мере, трех, взаимно исключающих друг друга по сути или, лучше сказать, по назначению. Первая часть была приятной: иди себе, убавляя шаг, в спокойной созерцательности по песчаным аллеям тихого Баттерси-парка, а хочешь — тори дорожку наискось по зеленым лужайкам, где, если сезон и земля теплая, можно прилечь и отдохнуть под развесистым вязом или у голубой глади озерца, будто ты не в Лондоне, а в сельской идиллии.

Или, чуть удлинив путь, выйти к громоздкой, напористой мощи Father Thames, почувствовать свежее дыхание вод, такое родное истовому жителю Британских островов, и глубоко вздохнуть, приостановившись, чтобы сразу и жадно насытиться манящим запахом близкого моря и ласковым током прохлады. А потом не торопясь прогуляться по асфальту вдоль набережной и, может быть, постоять, облокотившись на парапет, раздумчиво созерцая красочное нагромождение солидно-горделивых домов викторианской эпохи на северном, левом берегу.

В противоположность реликтовому зеленому простору Баттерси-парка далее по правобережью, через дорогу, начиналась уныло-серая территория с дымными трубами, с грязноватыми коробчатыми строениями — типично фабричная. Там располагалась теплоэнергоцентраль, мастерские и склады. Между ними вилась узкая, запыленная улица, почти безлюдная, но с поэтическим названием — Линия девяти вязов. Джона Дарлингтона она не угнетала: вся его жизнь была связана с мастеровыми, похожими на тех, кто здесь работал. Однако непроизвольно он старался побыстрее ее пройти, потому что трубы, закопченный кирпич, бетон, грохот, гарь как бы выдавливали из души сентиментальную созерцательность. Он сосредоточивался, серьезнел, мрачнел ликом, и мысли уже были о предстоящих делах.

Сумрачно-сосредоточенный, скорым шагом он преодолевал и третью часть пути по правобережью, пожалуй, самую неприятную — по автомобильно-настырной, грохочущей, удушливой от выхлопной вони набережной принца Альберта. Темзу он пересекал по мосту Ламбет-бридж и практически сразу оказывался на небольшой площади, упрятанной за высокими домами, в центре которой игрушечно разместилась окруженная чугунной оградкой старинная церквушка, помнящая великого крестоносца Ричарда Львиное Сердце. В угловом шестиэтажном здании, непривлекательном в своей конструктивистской простоте, и размещалась штаб-квартира профсоюза.

…Все прилегающие улочки были переполнены автомашинами, припаркованными у тротуаров, а на площади вокруг церквушки толпились группами профактивисты, съехавшиеся со всей страны на расширенное заседание исполкома и для участия в воскресной демонстрации и митинге. Он почувствовал возбуждение, уверенность в себе — завтра, нет, уже сегодня, по его воле начнется мощная антивоенная кампания, которая в будущем непременно изменит умонастроение, по крайней мере, в профсоюзах. И он, как уже тысячу раз бывало, ощутил свою силу, свою власть над ними, всю ответственность и неизбежность предстоящей борьбы; и с твердостью, свойственной ему на протяжении многих лет, если не десятилетий, вновь по привычке впрягался в зародившееся движение — как глава, как лидер. Он не сомневался в правильности и важности своей роли, осознанной и им самим, и всеми другими; и уже знал, что и как будет говорить, с кем беседовать, где улыбаться, где хмуриться, когда возвышать голос, требовать, нагнетать страсти, а когда разряжать напряжение подвернувшейся шуткой.

Джон Дарлингтон, направляясь решительно в гущу толпы — до начала заседания еще оставалось больше часа, — уже не чувствовал себя отдельной личностью со своими мыслями и привычками, каким он был, скажем, в течение всего сегодняшнего долгого хождения, а испытывал слитность, неразделимость с ними всеми, как бы примагничивался к ним и как бы возносился в пирамидальности власти на самую вершину, но суть уже была не в нем, а в них всех вместе, как едином целом, — с едиными устремлениями и единой надеждой. И вот эти частые перевоплощения для него как лидера масс давно стали привычными и естественными, а потому существовало  д в а  Джона Дарлингтона: один — профсоюзный вождь, по-отечески добрый к единомышленникам и решительно-жесткий к противникам; и другой — известный лишь ему самому, Эвелин, чуточку детям и самым близким друзьям. Тот самый Джон Дарлингтон со своими личностными странностями, как, например, хождениями на работу пешком; и практически никому не известный из того миллиона рабочих, которых он возглавлял.

— Привет, Джон! — неслось со всех сторон.

— Привет! — отвечал он и крепко пожимал руки.

— Джон, ты, пожалуй, еще не знаешь, — задержал его известный весельчак, шопстюард из Дагенхэма Рон Эванс. — Не слышал, конечно, как наши братья из Шотландии буквальным образом восприняли твой призыв? Они, говорят, уже оккупировали Холи-лох, как когда-то судоверфи на Верхнем Клайде. Ждут только твоего указания: топить субмарины с «Поларисами» вместе с американцами или обойтись без жертв? Что ты им посоветуешь?

— Чтобы не вели себя так агрессивно, как на матчах «Рейнджерса» с «Селтиком», — отшутился он и вместе со всеми весело рассмеялся. Шутка была не злой, но точной в намеке на взрывной, задиристый характер шотландцев, а также на нередкую необдуманность их решений. Он знал о требовании некоторых горячих голов в Глазго блокировать американскую военную базу в Холи-лох и заставить янки убраться восвояси. Поэтому-то и высказался против горячности, напомнив о неизменных драках во время футбольных матчей «Селтика» с «Рейнджерсом»: за «Рейнджерс» болеет немало националистически настроенных шотландцев, а в «Селтике», как правило, большинство игроков ирландцы. Поэтому-то и носят частенько эти драки политическую окраску, особенно если «Рейнджерс» проигрывает.

— Послушай, Джон! — крикнул рыжеватый парень с одутловатым лицом, сплошь покрытым бледными веснушками, и с зеленоватыми, по-кошачьи округлыми глазами. По выговору он был с Восточного побережья, из Гулля или Ньюкасла, а вернее всего, из какого-нибудь городка неподалеку. — Так вот, Джон, наша местная газета написала, что ты пригласил русского генерала. Слышите? Вы даже не представляете, чего они написали! Вот! Вот слушайте. — Он раскрыл газету и принялся читать. — «…русский генерал у колонны Нельсона в Лондоне торжественно поклянется, что в следующий пятилетний план Советы обязательно оккупируют Британские острова, и Британия станет красной под властью профсоюзов во главе с мистером Джоном Дарлингтоном». Ну, каково?

— А ты напиши письмо редактору, — посоветовал он без улыбки, прищурясь. — Мол, получил разъяснение при свидетелях от самого Дарлингтона. Он, мол, официально заявил, что приглашал также американского генерала, но тот отказался. Почему? А потому, что считает Британию давно уже оккупированной. — И опять дружный хохот всколыхнул замкнутое пространство площади. А он в смехе добавил: — Успокой редактора: мол, русские опоздали.

— А если серьезно, Джон? — вмешался пожилой шопстюард Энди Вильсон, токарь моторного завода под Ковентри. Дарлингтон знал его со времен молодости. Однажды, сразу после войны, тот даже был одним из его главных соперников на выборах в региональные секретари, но с тех пор, с того поражения, больше ни на какие профсоюзные должности не претендовал. А ведь до сих пор красив, подумал о Вильсоне Дарлингтон, стараясь только не замечать какой-то постоянной обиженности в его серых глазах, болезненно нахмуренного лба, а, слушая того, с любопытством разглядывал его тщательную волнистую прическу с аккуратным косым пробором, теперь уже полиняло седую, с желтизной. — Скажи нам всем: сам-то ты веришь в то, что затеял? Или придумал, как красивый жест, перед собственной отставкой? Ты прямо отвечай: зачем это нам? Зачем нам впутываться в политику?

Все примолкли, насторожились. Что ж, он ожидал этот вопрос и именно от такого, как Вильсон, с замшелым, узколобым мышлением, неколебимым в своей самоуверенности. Но сомневались, конечно, не только такие, как он. На исполкоме Джон Дарлингтон как раз и собирался всем им отвечать, но вот приходилось раньше. А о Вильсоне ему подумалось — с сожалением и грустью: нет, не преодолел в себе то давнишнее поражение, завидует, до сих пор не смирился…

— Знаешь, Энди, — сказал задумчиво, — твой вопрос абсолютно справедлив, и я развернуто отвечу на исполкоме, а сейчас упомяну лишь об одном: сожалею, искренне сожалею, что не начали всего этого раньше. Вижу свою вину. — Он помолчал, а Энди Вильсон горделиво расправил плечи и скептически, снисходительно смотрел на него: мол, уел тебя, ну-ка выкрутись! Дарлингтон, вздохнув, продолжал: — Что касается красивого жеста, Энди, то разве до него, когда мы подошли к пропасти? Мы — это все человечество. Я лично осознал грозящую опасность, пусть, по-твоему, поздно, но хочу, чтобы и другие осознали. Вовремя, Энди! Почему должны выступить профсоюзы? Отвечаю: мы мощная организованная сила. Зачем, спрашиваешь, должны ввязываться в политику? Это уже не политика, Энди. Это — вопрос жизни. Жизни миллионов людей, всех нас. Я так думаю.

«Правильно, Джон!», «Мы согласны!», «Кому же как не нам!» — раздалось со всех сторон.

— Кто-то всегда должен начать. Если начнем мы, Энди, я уверен, нас поддержат многие, все профсоюзное движение, — твердо закончил Дарлингтон.

Глава третья

Нулевая долгота

I

Лишь только Взоров пробудился, как в тот же миг возликовал: жив! Открыл глаза: на сдвинутых шторах сливочным маслом просвечивали солнечные пятна. Пошевелился: булыжник исчез, руки свободно поднимались, в голове — ясность и пустота, которую следовало бы заполнить. Он сел; потом встал; потом прошелся — как-то воздушно, неуверенно: вроде бы долго болел, разучился двигаться по-обыкновенному, с тяжестью. Что-то смутно помнилось, не мог сосредоточиться, сообразить: как, почему? Осмотрелся. Ну да, Лондон, гостиница, снотворное… Ах, прекрасно жить!

Ходил, упорно ходил взад-вперед и чувствовал, как тяжелеет, как тверже, увереннее становятся шаги. Возвращались обрывками мысли, но что-то им мешало, рассеивало, не давало овладеть сознанием. Он вспомнил, что долго был  т а м, где сплошная чернота и никакого света. Он измучился беспредельно, пытаясь вернуться назад, вырваться, а когда совсем уж отчаялся, смирился с безнадежностью, вдруг пробудился, возликовав: жив!

Значит, думал он, побывал  т а м?.. И все-таки вырвался?.. И продолжаю жить?.. Ослепительная радость вновь вспыхнула в нем; запульсировало, заколотилось сердце; он по-новому ощутил себя прежним, тем, каким всегда был.

«Никогда не сдаваться, — сказал себе, — никогда!..»

Он распахнул шторы: нежное осеннее солнце краем высветило крыши домов напротив — как бы застенчиво, смущенно. Голубоватую сталь небес хмурили темные тучки, а в прорези улицы виднелся золотисто-оранжевый листопад сквозь голые ветви деревьев Гайд-парка. Внизу, на уличном пересечении, двигались маленькие люди, проносились машины… «Жив!.. Жив!..» — повторял себе.

Посмотрел на часы: начало второго. Вспомнилось: Ветлугин должен зайти в два. Умылся, оделся, решил позвонить ему. Виктор искренне обрадовался — его бодрому, уверенному голосу, тому, что все обошлось. Предложил вместе пообедать — есть ему хотелось, как новорожденному, но Виктор уже поел, к тому же выяснилось, что у того давно запланирована встреча, которую никак нельзя отменить.

— Знаешь что, — сказал Взоров, чуть расстроившись, — поступим, пожалуй, так: ты уж не посчитай за труд — свяжись с Дарлингтоном и получи подтверждение на сегодняшнюю вечернюю встречу. Мне, безусловно, надо с ним повидаться. Минут через сорок, через час позвони мне. Думаю, что успею пообедать, а?

— Я просто подъеду, Федор Андреевич. У меня до встречи уйма времени, да и по пути.

— Хорошо, — сказал он, — жду тебя.

С жадно-торопливым удовольствием, которого не помнил, может быть, с детства, но которое, оказывается, незабываемо, он съел овощной суп и пожалел, что неприлично заказать вторую порцию. Свежая дуврская камбала, выловленная, как сообщалось в меню, «вчера у меловых берегов Английского пролива», с нежно поджаренным картофелем и особым майонезом, смешанным с мелко порезанными огурцами, тоже была великолепна. Он съел еще йоркширский пудинг и к удивлению официанта заказал «чай по-русски» — с лимоном.

Подписав счет и проставив свой номер, он вышел на улицу глотнуть свежего воздуха. Было довольно тепло, хотя к концу приближалась осень. Он стоял у беломраморной колонны на небольшой площадке у входа в отель и улыбался.

Таким и увидел его Ветлугин, выходя из машины, и сразу почувствовал его рассеянное, счастливое состояние, какое бывает, скажем, у спортсменов, когда они неожиданно победили, причем сильнейших соперников.

Взоров обрадовался ему.

— Ну, как наши дела?

— Все хорошо, Федор Андреевич. Мистер и миссис Дарлингтон с нетерпением ждут вас в семь часов у себя дома. Джон очень беспокоится о вашем самочувствии.

— Знаешь, чего, оказывается, желает больше всего нормальный человек? — в тихой задумчивости улыбался Взоров. — Просто жить. Да, просто жить! Знаешь, мне очень хотелось бы сейчас покататься по Лондону. Просто проехаться, притормаживая там, где вздумается.

— Я очень сожалею, Федор Андреевич.

— Не беспокойся, я все понимаю.

— Честное слово, Федор Андреевич, не могу связаться с человеком, с которым условился о встрече. Он только утром приехал из Кардиффа, и разыскать его в Лондоне невозможно.

— Не беспокойся, я действительно все понимаю, — повторил Взоров. Он пребывал в блаженном, всепрощенческом настроении. — Понимаешь, ел свежую камбалу…

— Вы, может быть, в машине подождете? Наш разговор минут на пятнадцать, двадцать…

— …послушай: камбалу, выловленную у меловых берегов Английского пролива. Пролива, который отделяет Англию от континента и который мы привыкли называть Ла-Маншем, по-французски. Как все условно в мире! Знаешь, о чем мне подумалось? В Гринвиче — нулевой меридиан, он делит нашу планету на два полушария: Западное и Восточное. На Запад и на Восток. И опять условность! Понимаешь, придуманная самими людьми. А жизнь — одна! У всех — одна… Знаешь, за столько приездов в Лондон я ни разу не побывал в Гринвиче. Разве не странно? Вот туда и съезжу сегодня, раз выпадает свободное время, а ты подскажи, как лучше добраться.

— Есть отличная возможность, Федор Андреевич. На прогулочном катере от Вестминстерского моста прямо до Гринвича.

— Прекрасно! Вот и взгляну на Лондон с Темзы. Чего желать лучшего? — радовался Взоров. — Очень даже хорошо.

— А часов в пять я смогу подъехать в Гринвич. Давайте встретимся у главного входа в Военно-морской музей. Тогда я в полном вашем распоряжении — и на сегодня, и на завтра, и на все дни, сколько вы здесь пробудете, — оправдывался Ветлугин.

— Ну, не станем терять времени?

— Конечно, Федор Андреевич.

— А знаешь, Виктор, все-таки прекрасно, когда начинаешь смотреть на жизнь просто… — Взоров помедлил, — …как на то самое, что и есть жизнь! Как внушить и себе, и другим, что жизнь… Ах, запутался! Ну, пошли, поднимемся ко мне. — И уже в лифте нашел слова, чтобы выразить свою мысль и свое чувство: — Жизнь, Виктор, хороша только тогда, когда она нормальна — без отклонений, без боли, без унижений. В этом и счастье, и достоинство. Да, да, — убежденно подтвердил он.

II

Взоров поднимался на холм, где триста лет скромно возвышается королевская обсерватория. Он загребал ногами сухие листья, вроде что-то искал в них; слушал шуршание, и было странное ощущение, как будто идет к небу, причем по нулевому меридиану. Небо казалось близким, за стеклянным куполом обсерватории плыли плотные тучки, как небольшие дымные острова, и серой пеленой затягивало дальний горизонт. Небесная высота оставалась чистой, голубовато-стальной, блесткой от яркого солнца, уже по-зимнему холодного. Прозрачный воздух как бы застыл, и здесь, на холме, было морозно; золотистые листья разукрасило бело-игольчатыми кружевами, и они ломко похрустывали под ногами, а редкие лужицы, затянутые тонким ледком, зеркально сверкавшие, скрежетали, как битое стекло.

Взоров остановился у громадного пологого ствола дуба, пожалуй, в пять человеческих охватов. Железная табличка с потемневшим к осени текстом, слегка заржавевшая, сообщала, что этот исторический дуб, проживший пятьсот лет, погиб в конце прошлого века. Во времена же, когда Гринвич являлся королевской резиденцией, под его обширной кроной устраивались придворные танцы, и именно здесь «король-обжора» Генрих VIII познакомился с юной Анной Болейн, ставшей вскоре его очередной женой. А всего у этого сумасбродного, жестокого правителя их было шесть, и ко всем к ним он был безжалостен — Анне Болейн по его приказу отрубили голову. Однако их дочь унаследовала престол и стала знаменитой Елизаветой Первой, которая под этим дубом любила устраивать пышные чаепития…

«А ныне, спустя четыреста лет, — невольно подумалось ему, — на английском престоле Елизавета Вторая. При первой Елизавете началось возвышение Англии, а при второй?..»

Он наконец поднялся на вершину к медной полосе нулевого меридиана и, как все, ритуально постоял над ним, расставив ноги: одну — в Западное полушарие, другую — в Восточное. И смотрел на бесконечную панораму Лондона: отсюда город был виден весь, небрежно разбросанный вдоль извилистого полноводья Темзы — крошечные небоскребы, игрушечные портальные краны, спичечные заводские трубы… Гигантский агломерат уменьшенно, как на рельефном макете, распростерся внизу, у его ног…

«Потому-то, видно, и был веками во владении монархов Гринвичский холм, пока не обосновалась здесь обсерватория», — думалось ему.

Взорову не хотелось расставаться с панорамой города, и он, увидев в отдалении одинокую скамейку, поспешил к ней, подальше от бестолковой толкотни туристов, восторженных вскриков, дурацкого смеха на нулевом меридиане. Городская панорама примагничивала, и он, уже сидя в одиночестве, невольно думал о том, что, собственно, привело его сюда, в Лондон, на Гринвичский холм, к нулевому меридиану — о вероятности в  м г н о в е н и е  все это испепелить. Ядерный взрыв — и от Лондона, от всего этого гигантского человеческого муравейника ничего не останется.

Нет, воображение не рисовало ему искалеченные черные остовы, пепельно-кровавое зарево, обезжизненную пустыню — он не хотел представить все это, но думал именно об этом, потому что уничтожение реально, возможно; и где-то, скрытая а лесах, в его российских лесах, существует ракета-носитель…

Нет, он не хотел об этом думать, потому что это — абсурдно, но все равно думал, понимая, что завтра на митинге тысячи, десятки тысяч глаз будут смотреть на него как на представителя этой  р а к е т ы; и он, именно он, не самый главный ее представитель, должен убедить эти тысячи в том, как все советские люди не хотят, не желают, не мыслят ядерной катастрофы, а хотят, желают и мыслят, чтобы никогда, ни за что, ни при каких условиях не допустить применения ядерного оружия.

Он понимал, что на митинге, на английском митинге, ему лучше всего произнести краткую и емкую речь, обращенную к уму и сердцу всех и каждого из присутствующих. Он чувствовал, что может и хочет сказать такую речь, найти слова — английские слова! — доходчивые и точные, а потому уже испытывал нетерпение взяться за их поиск — неслучайно ведь выбрался он сюда, на  н у л е в у ю  д о л г о т у…

Взоров опять смотрел на панораму Лондона, и то, что город лежал во всей своей обнаженности, в небесной незащищенности, тоже казалось ему неслучайным — он должен был очутиться на Гринвичском холме, и именно сейчас, чтобы понять больше, глубже, трагичнее: все в человеке и все от него…

Взгляд его скользил вдоль Темзы, задерживаясь то на мощных металлоконструкциях фордовских заводов в Дагенхэме, то на высотных домах бывших королевских доков в Докленде, то на скученности Сити, то на шпилях Вестминстера — и все по восточному побережью, а возвращался, не задерживаясь, по пестрой неорганизованности западных берегов. Рождавшаяся мысль торопила его: вот с этого вида, с этой панорамы, с нулевого меридиана надо и начинать, говорил, волнуясь, себе, потому что все-таки неслучайно ему открылась нулевая долгота нынешнего человеческого существования. И его поймут, должны понять… Это касается всех!..

Взоров спускался с холма в спокойной убежденности, думая о том, что придется попросить Дарлингтона заказать ксерокопии привезенного им текста, экземпляров сто, чтобы распространить среди участников митинга. Сам же он просто упомянет о последовательности советских мирных инициатив, изложенных в этом тексте, о чем никто не прочтет в английских газетах…

Ветлугин уже ждал его на просторных ступенях Военно-морского музея.

— Как вы себя чувствуете, Федор Андреевич? — отчего-то сразу спросил он.

— Хорошо, Виктор, очень хорошо, — твердо отвечал Взоров.

III

Джон и Эвелин Дарлингтон с искренней радостью встретили Взорова.

— Что с тобой случилось, Федор? — сразу же обеспокоенно спросила Эвелин.

— Немного прихватило сердце, но все уже прошло, — небрежно махнул он рукой.

— Выглядишь ты усталым, — не согласилась она, зорко и по-медицински профессионально всматриваясь в него. — Может быть, пригласить нашего доктора? Он живет совсем рядом.

— Ни в коем случае! — сразу, даже резко отринул он ее заботу. И смягчился: — Пожалуйста, Эвелин, не беспокойся. Я терпеть не могу докторов.

— Ты как Джон, — несколько вынужденно улыбнулась она, но глаза оставались беспокойными. — Тоже не может их терпеть. Будто они только для того и существуют, чтобы доставлять неприятности.

— Вот именно! — воскликнул весело Дарлингтон и поднял вверх указующий палец. — Смотри, какой он молодец! Не то что я, твой старый петух.

— Действительно петух! Тебе бы только прокукарекать, — с нежной ворчливостью заметила она. — Ну ладно, решайте мировые проблемы, а меня ждет кухня.

Они прошли в уютный небольшой кабинет, глухую стену которого занимали книжные полки. Боком к окну стоял письменный стол, так, чтобы свет падал слева, а в противоположной стороне размещался газетный столик под оранжевым торшером и два мягких удобных кресла. Стену украшала копия знаменитой картины Лоуренса Лаури «Индустриальный пейзаж в Мидленде» — скопище краснокирпичных фабричных корпусов, дымящих труб, крошечных человеческих фигурок, а снежный день, холодяще-сырой и тусклый, создавал настроение тяжести и подавленности. И все же картина притягивала какой-то грустной раздумчивостью об индустриальной правде века.

Остальное же пространство и этой стены и дверной занимали разных размеров медные пластины в простых деревянных рамках с изображением первого магистрального паровоза Стефенсонов, первого железного моста в Коулбрукдейле, автомобиля фирмы «Ролсс-Ройс», самолета братьев Райт; несколько индустриальных пейзажей, в частности, угольной копи с огромным шахтным колесом, а также гербы различных британских тред-юнионов.

Газетный столик заполняли металлические банки с разносортным пивом, стаканы, бутылочки с тоником, содовой водой и солидно возвышались бутылки шотландского виски «Бэллз» («Колокола») и джина «Бифитер», на этикетке которого был изображен стражник в красном камзоле у ворот Тауэровского замка. На трехъярусной хрустальной вазе аккуратно и аппетитно разместились соленые печеньица, сухарики, соломка, орехи.

— Ну, что будем пить? — спросил хозяин.

— Кстати, — всполошился Взоров, — по традиции я прихватил для «профсоюзного Черчилля» бутылку армянского коньяка.

Он открыл атташе-кейс и протянул подарок.

— Что ж, — сказал Дарлингтон, улыбаясь, — русские, как всегда, не дают права выбора. Сначала определяют тебя в черчилли, а потом начинают спаивать армянским бренди. Спасибо, Федор, но я предпочту рюмочку после ужина, а пока на аперитив выпью красного английского пива. Так, что вам?

Взоров тоже предпочел стакан пива, а Ветлугин выбрал джин с тоником. Он отошел к окну и принялся разглядывать книги, чтобы не мешать их разговору.

Взоров с Дарлингтоном опустились в кресла.

— Ну, Федор, первым делом сообщи мне, на сколько миллионов увеличились советские профсоюзы? — подшучивая, спросил хозяин. — От имени какой великой армии ты теперь выступаешь?

— За время, которое мы с тобой не виделись, — принимая шутку, отвечал Взоров, — армия советских профсоюзов, пожалуй, увеличилась миллиона на два.

— Что ж, похвально: за полгода — на два миллиона. У нас идет сокращение профсоюзных рядов, а у вас — рост. Между прочим, — с хитрецой заметил он, — легко все же работать нашим пинкертонам из Интеллидженс сервис: вы сами о себе рассказываете. Даже не надо анализировать, так как ясно, что вступило в жизнь два миллиона новых рабочих и служащих, а также студентов. Разве я ошибаюсь?

— Не знаю, Джон, — чуть нахмурился Взоров: ему не хотелось продолжать этот диалог. Но Дарлингтон не отступал.

— Слушай, Федор, — иронизировал он, — все забываю тебя спросить: а можно у вас не быть членом профсоюза?

— Можно, Джон, можно, — твердо сказал Взоров.

— Ты не сердись, я же от зависти, — принялся оправдываться тот. — Мы только и заняты тем, чтобы защитить рабочего человека, и во снах не видим такой монолитности. — Вроде бы иронизируя, он мечтал: — Представить даже не можем, чего бы достигли, если бы у нас было поголовное профсоюзное членство. Скажем, на заводе или фабрике. Тогда бы мои «синие воротнички» наверняка смогли утвердить рабочий контроль над технократами, тем более если и они члены профсоюза. А уж об отрасли и думать сказочно!

Дарлингтон заговорил серьезно:

— Ныне только и разговоров о «власти профсоюзов». Чуть посильнее прижали монополии, и какие сразу вопли в капиталистической прессе! Будто профсоюзы стремятся к захвату власти в стране. Будто скоро Британия станет профсоюзной республикой. Представляешь, недавно даже роман опубликовали некоего Энтони Берджеса — о том, как бесправно и тяжко будет житься при власти профсоюзов. А власти-то никакой и нет, — грустно заключил Дарлингтон. — Типичное запугивание, обыкновенная провокация, шантаж. Вот так-то у нас, дорогой Федор. — И опять пошутил: — Ну, а у вас как с властью профсоюзов? С рабочим контролем на предприятиях? Как всегда, все в порядке?

Взоров устало улыбнулся:

— Джон, давай решим главный вопрос, ради чего я сюда прилетел.

— Ради бога, Федор, — вскинул тот руки и подался к нему, чуть склоняя голову, готовый слушать.

— Ты, наверное, догадываешься, что я подготовил и привез письменный текст?

— Да, да, не сомневался. Мы уже решили на исполкоме отксерокопировать его и распространить на митинге. Но ты, я надеюсь, выступишь?

— Непременно, Джон, — облегченно улыбнулся Взоров. — Именно выступлю. Меня удивляет наше полное с тобой взаимопонимание.

— Что ж здесь удивительного, Федор? Мы всегда помним, что у вас была рабоче-крестьянская революция. Правда, мы не все понимаем в вашем строительстве социализма, но британские рабочие всегда с вами. Ах, да что мне тебе объяснять! Лучше расскажи-ка…

Ветлугин, увлеченный изучением корешков книг, уже не вслушивался в их разговор. Он взял книгу британского полковника Альберта Ситона «Сталин как полководец» и принялся с интересом листать — первую, как утверждалось в предисловии, истинно серьезную работу на Западе о роли Сталина в Гражданской войне и во Второй мировой. Ему не терпелось полистать и ряд других книг, довольно многочисленных, посвященных различным сторонам советской действительности, и его удивило, с какой определенной последовательностью Дарлингтон накапливал книги о СССР. Вообще, в его библиотеке перемешивались солидные тома и пестрые брошюры, но с четким тематическим подбором — по рабочему и профсоюзному движению, по экономике и промышленности; биографии и мемуары выдающихся деятелей, в основном политических, разных эпох и разных стран. Было много энциклопедических словарей и справочников и совершенно отсутствовала художественная литература.

Книгой о Сталине Ветлугин зачитался. Его поколение, как говорится, детей войны, довольно противоречиво относилось к «вождю всех народов», пережив в юности потрясение при разоблачении его культа. Святая вера рушилась, как горы при землетрясении, огнедышащая лава фактов выжигала всю незыблемость мировосприятия. Возник один удушающий вопрос: зачем  т а к-т о  было?.. Шли годы, потрясение врачевалось, а пустота, возникшая в душах, росла. Вернее, не пустота, а то отсечение души, которое никак не восстанавливалось. Но все-таки потихоньку утверждалась объективность восприятия исторической правды: мол, таково было  т о  время,  т а  эпоха, и не судить им надо, а знать, чтобы худшее не повторилось. А потому упрямее возникало желание понять и постичь, не забывая ничего, — ни собственных слез, когда не мыслилось будущее  б е з  н е г о; ни мучительных состраданий к тем, кто безвинно погибал на Соловках и Колыме; ни истовой святости в битве с фашизмом под  е г о  верховной рукой. И потому нетерпение  з н а т ь  о нем, о той эпохе, о тех людях, по крайней мере, в его поколении становилось по мере взросления и возмужания неудержимее.

Полковник Ситон, отмечал Ветлугин, с удивительной военной прямотой и ясностью, не игнорируя никаких фактов и факторов, излагал начальные дни гитлеровского вторжения в СССР без каких-либо нюансов, тем более догадок, а с редкой способностью к холодной исторической объективности. Каждая фраза будила воображение, выстраивая зрительный ряд, как в кинохронике. Ему очень захотелось прочесть всю книгу. Он взглянул на Взорова и Дарлингтона, те уютно утопали в креслах, улыбчиво-довольные друг другом. Джон продолжал шутить:

— Хороший, Федор, вопрос о Григиншоу. С весны он ведь у нас в лордах! Чему ты удивлен? А-а, понимаю тебя. Еще бы! Бывший котельщик, так и не избавившийся от своего кокни, теперь заседает с фамильными пэрами. — Дарлингтон весело смеялся. — А ведь он клялся, что не примет королевское выдвижение. Но слаб человек перед соблазнами, Федор, слаб… Я как-то встретил Григиншоу и спрашиваю: ваше достоинство, как, мол, дела? Какие законы утверждаете? Мол, слышал, что чуть ли не самый примерный лорд — на все заседания являетесь? А он мне шепчет: брось ты, Джон, вечно подшучивать. Я, говорит, сюда, знаешь, зачем хожу? Чтобы гонорар за присутствие получать! — Дарлингтон хохотал, смеялись и Взоров с Ветлугиным. — Я, говорит, приду сюда, в книге у клерка свою закорючку поставлю, двенадцать фунтов в карман — и домой. Тут, говорит, все так делают. А что, оправдывался, чем на неудобной скамье дремать, лучше у себя в кресле прикорну.

— Значит, только за двенадцатью фунтами является лорд Григиншоу? — уточнил, смеясь, Взоров.

— Думаю, что говорит правду, — подтвердил Дарлингтон. И продолжал: — Ну я расспрашиваю дальше: мол, ваше достоинство, это ведь все же законодательная палата, разве так можно? А-а, отвечает, брось ты, Джон, умничать, лучше сам не отказывайся от лордства, когда королева предложит. Тут, шепчет, лучшее в Англии пиво, вместе и попьем. И, говорит, дешевле, чем в пивных. Так-то вот, дорогой Федор, подкупают и приспосабливают наших бывших боевых лидеров, — закончил, вздохнув, Дарлингтон.

— Ты же любишь хорошее пиво, Джон, — наконец-то поддел и Взоров.

— Да, конечно, — согласился тот и, помрачнев, добавил: — Нет, Федор, перерождаться не намерен. Не рассчитывай, такого не случится.

— Ну-у, видно, заждались! — воскликнула вошедшая Эвелин. — Джон, налей-ка мне стакан пива. — Она сделала два больших глотка. — Федор, забыла тебя спросить: почему не взял с собой Лину?

— Так получилось, — потупился тот.

— Жаль, я по ней соскучилась. Ты можешь ей от нас позвонить. Помнишь код Москвы?

— Не обязательно, Эвелин.

— Ну, как хочешь. — Она допила пиво и как бы освободилась для вопросов: — Скажи мне, Москву все строите, строите и все коробки, коробки? Неужели у ваших архитекторов нет фантазии? Разве так можно?

— Они хотят досрочно решить жилищную проблему. Так ведь, Федор? — перебил Джон с едва уловимой иронией, но с безусловной мужской солидарностью.

— Я не об этом, Джон! — Эвелин загорелась страстью. — Это все правильно! Надо строить. Но вопрос всегда — как? Социализм, ты же знаешь, все может! Так зачем же брать худшие образцы Запада? — И к Взорову: — Ответь мне, Федор, почему вы так жестоки к своему прошлому? — Взоров не успел даже сообразить, что отвечать, — Эвелин не останавливалась: — Я впервые увидела Москву в тридцать шестом, когда приехала с делегацией молодых коммунистов. Какой это был прекрасный город! Что от него осталось? Но каждый раз, как я приезжаю с Джоном в последние годы, ко мне обязательно обращаются с вопросом: подтвердите, мол, что Москва хорошеет. Да нет же!

— Ну вот, Эвелин, ты ругаешь город, в котором живут наши друзья, — нарочито осуждающе заметил Дарлингтон. И засмеявшись, шутливо предложил: — Давай лучше все вместе поругаем твой Манчестер, а?

Но она не обратила на его слова никакого внимания.

— Послушай, Федор, можешь ты мне объяснить такой факт? Меня три раза возили по вашей Профсоюзной улице: ах, какое грандиозное строительство! Но вот факт: стоит между этих громадных невыразительных коробок маленькая церквушка. Совсем разрушенная! И никого это не волнует. Почему? Я девять лет уже это вижу.

— Придется подавать депутатский запрос, — виновато улыбнулся Взоров. В общем, ему было стыдно, хотя никакого отношения к этому он не имел и никак не мог повлиять на деятельность Моссовета.

— И начни его так, — шутливо подсказал Дарлингтон: — английская домохозяйка возмущена…

— Ах! — воскликнула Эвелин. — Домохозяйка совсем и забыла о своих обязанностях. Идемте-ка быстрее к столу. Я заранее извиняюсь, — заговорила она, — мы с Джоном привыкли к простой пище. Никаких изысканностей.

— Так и должно быть у настоящих англичан, — поддержал Взоров, зная, что Эвелин, как всякая хозяйка, волнуется, приглашая к столу.

После ужина, который они запивали пивом, хотя на столе чернела, как бомба, бутыль бургундского вина, Эвелин увлекла всех в свой «зимний сад» — так она называла стеклянный домик, построенный перед окнами на лужайке. Привязанность англичан к клочку живой природы удивительна. Перед каждым домом обязательно существует пространство с деревьями, цветами или ровным травяным газоном, даже перед многоэтажными жилыми корпусами, не говоря уж о небольших коттеджах, из которых больше чем на три четверти состоят английские города. И эти фасадные лужайки в многоэтажных домах являются принадлежностью тех, кто живет на первых этажах, точнее, как бы частью первоэтажных квартир, которые по английским понятиям и по этой причине считаются лучшими и, естественно, более дорогими.

В осенней теми стеклянный домик сказочно сиял дневным светом, и они прямо из гостиной — среднее «окно» оказалось дверью — спустились по железным ступенькам на землю, и по чугунным плитам, составляющим маленькую дорожку, вошли в крошечное горделивое царство цветущих роз. Розы были слабостью Эвелин. Вчетвером они только и помещались в этом жарком и слепящем домике, и Эвелин, сияя глазами и, пожалуй, каждой морщинкой, восторженно объясняла Взорову, бывшему рядом, как она решилась сделать «зимний сад», как все это не просто и как много надо знать, но она счастлива.

— Можно сказать, — призналась она, стеснительно улыбаясь, — только в старости осуществила свою девичью мечту…

Они быстро покинули красочное разноцветье «зимнего сада» — очень уж там оказалось душно, но не сразу возвратились в квартиру, а постояли на свежем холодном воздухе, глядя с удивлением в близкое звездное небо. Чернь была так близка и прозрачна, а потому, будто сквозь увеличительное стекло, приблизился льдистый купол с созвездиями, более того, мерцающе угадывалась бледная, частая, как бы молекулярная, звездная пыль немыслимо далеких пределов. Каждый из них при этом долгом молчаливом взгляде в запредельные дали почему-то подумал об одном и том же, о глубоко запрятанном, что редко произносится вслух, — о неизбежности смерти, даже сравнительно молодой Ветлугин.

IV

Взоров боялся очередной ночи. Он долго не отпускал Ветлугина, расспрашивал об изменившейся политической ситуации в стране, что почувствовал в разговоре с Дарлингтоном. Умница Эвелин отвлекла Ветлугина рассказом о многообразии и прихотливости роз, а также о птицах, которых тоже очень любила, и они с Джоном получили возможность вновь удалиться в кабинет для откровенного обмена мнениями.

Тема казалась обширной — о меняющемся мире, о том, что экономическая конъюнктура резко ухудшается, хотя пока заметны довольно неясные признаки; о том, что грядет массовая безработица, пожалуй, непредсказуемых размеров, хотя об этом мало кто всерьез думает; и еще о том, что, по всей вероятности, скоро состоятся выборы и к власти вернутся консерваторы.

Взоров ничего не скрывал от своего «крестника», наоборот, был убежден, что ему не только следует знать мнение Дарлингтона, но и размышлять в предполагаемых направлениях. Особенно Ветлугина поразило последнее утверждение — о вероятности выборов и вероятном же поражении на них лейбористов. Подобные догадки закрадывались и ему в голову при анализе политической ситуации, смутные намеки он вычитывал в отдельных статьях, а теперь вот впрямую узнал о мнении самого Дарлингтона. К сожалению, заметил он Взорову, посольство и в мыслях не допускает смену власти, а все потому, что посол из тех самодовольных персон, кто желаемое выдает за действительное или действительное «переделывает» в желаемое.

Взорова, в общем-то, не очень заинтересовала внутрипосольская обстановка; ему важно было понять, как будет развиваться профсоюзная кампания по повороту масс к активной борьбе за судьбы мира. Он сказал Ветлугину, что для Дарлингтона реальной и конкретной целью является битва за безъядерную Британию. Джон верит, что только эта цель может быть достигнута, несмотря ни на какие экономические конъюнктуры и политические перемены. Взоров, кстати, заметил, что англичане — реальные политики, для них объективность выше любых красивых идей, потому что они предпочитают мыслить категориями настоящего, конкретных исторических обстоятельств.

А потом Ветлугин уехал, пообещав позвонить утром в одиннадцать, и Взоров опять остался в одиночестве. И тут же явился Митя с немым вопросом, с недоумением на смутно-лиловом лице: мол, ну когда же? Это Митино навязчивое появление рассердило и напугало Взорова. «Неужели непонятно, — сдержанно возмутился он, — неужели не можешь потерпеть? Ведь тебе же все равно, а я обязан, понимаешь, обязан, обязан, обязан завтра выступить! Да и вообще, я еще не хочу к тебе. Пойми же наконец!..»

Но Митя не понимал, а обиженно, погасшим силуэтом бледно маячил в черной пустоте, и Взорову стоило больших усилий избавиться от наваждения. Он принялся подыскивать точные английские слова и ключевые выражения, которые употребит завтра в своем выступлении на митинге — «без бумажки!». Кроме того, нужно было выстроить сюжетную логику, найти смысловой стержень. Работа увлекла его; он расхаживал по номеру, обдумывая фразу за фразой, присаживался к столу, записывал. Но Митя не исчезал, как бы призраком оставался в углу, поджидая, когда же он кончит, ляжет в постель, и уж тогда… Взоров чувствовал его навязчивое присутствие, злился.

Он подумал о Лине: вот если бы она была рядом, то быстро бы все нужное отыскали. Он удивился тому, что почти не думал о ней в Лондоне, а это показалось странным. И потому, что это действительно было странным, она приблизилась к нему и уверенно отстранила Митю, и тот покорно, хоть и обиженно, удалился в какую-то немыслимую даль, как бы растворился в космической пустоте. Взоров обрадовался: вот, оказывается, как просто можно избавляться от наваждений.

Теперь наконец он был с той, кого ему так не хватало эти дни, без которой не мыслил дальнейшую жизнь. И сразу «сочинение» речи двинулось легко, будто она ему подсказывала, наводила на нужные мысли и слова. Он нашел ключ к речи, то главное, на чем он ее построит, как на фундаменте, глагол challenge — бросить вызов. Великий английский глагол, который, можно сказать, является чертой национального характера. Пожалуй, нет англичанина, не бросающего постоянно — всю жизнь! — кому-то вызов или не принимающего чей-то. Эту-то их особенность он и использует: бросит им вызов! Пусть возразят ему, что Советский Союз, советские люди не желают мира самым искренним образом, причем последовательно, с самого зарождения Советской власти. И обратится к ним, думал Взоров, с наивысшим почтением, как к His Majesty the Working Class — Его Величеству Рабочему Классу. Он не сомневался, что им, англичанам, это придется по вкусу. Он еще покажет назад, на Букингемский дворец, мол, не там «Величество», а именно они — британский трудовой народ. Он помнил, какой неожиданный эффект однажды это произвело на аудиторию в Глазго.

И теперь, когда был найден ключ, текст «безбумажной» речи записывался легко и свободно, да к тому же Лина оставалась рядом, чуть ли не шептала правильные слова и обороты. Да, именно рядом: он ощущал ее дыхание, ее тепло, будто она его излучала. Она была для него близким, родным человеком, в самом деле — р о д н о й, как никто и никогда. Его лишь смущало то, что их отношения оставались неузаконенными, не освященными среди людей, не одобренными ими, более того, осуждаемыми. Уже три года это тяготило его; в их ситуации он знал только свою вину, только себя винил за нерешительность, за те мучения, которые угнетали его, но больше, безусловно, ее. И вот сейчас он вдруг со всей ясностью понял, что дальше так не будет: вернувшись, он обязательно разрубит гордиев узел, что бы это ни значило для его служебного положения.

Нет, это не «служебный роман», кто и как бы ни думал. Он не искал этой встречи, просто всю жизнь — да, всю! — ее ждал. Он узнал ту, которая — годами, десятилетиями — туманно грезилась, узнал сразу, в тот же миг, как их свело общее дело. С ним происходило невероятное, он чувствовал себя мальчишкой, да, влюбленным мальчишкой, тем, который в тоске шепчет восторженные строки, который готов плакать вдали от той, с кем рядом ему всегда счастливо. Ничего подобного он никогда не испытывал и в безнадежности понимал, что с ним происходит то, что, оказывается, просто называется — любовью! То, отчего сходят с ума, стреляются, идут на преступления. И он, Взоров, все-таки, наверное, справился бы с собою, подавил бы в себе эту непреодолимую тягу к Ней — к любимой, к единственной, если бы не догадывался, не видел, что с Ней происходит то же самое, что Она, как и он, мучается, не в силах преодолеть тягу к нему. Да, т о  с а м о е, что и с ним. При чем тут «служебный роман»?! Как просто все бы было, если бы случился именно такой вот «роман».

Ах, кому и зачем он пытается доказать?! Кто не способен понять, никогда не поймет. Или потому, что никогда ничего подобного не испытывал, или не способен испытать. Хотя, пожалуй, дано  э т о  всем, как говорится, от судьбы и от сумы не зарекайся. Только не все, похоже, готовы пойти до конца, начать все сначала.

Боже мой, как же радуется душа, лишь только вспомню о ней — об ангеле Лине! Как становится тепло и спокойно, как бесконечно хочется быть с ней, защитить ее… И как преданно, да, как преданно, оказывается, можно любить! И он счастлив, да, он счастлив… Что бы ни случилось, чем бы ни кончилось — умрет ли он, или она опомнится, уйдет от него — молодая, красивая… А он — никогда! Пусть лучше он умрет, освободит и себя, и ее… Нет! Ведь она упрямо хочет быть с ним… А это значит: незамедлительно освобождаться, да, для новой жизни… Пусть его осуждают, клеймят — он ко всему готов!.. Да, ко всему!

Ясность накатившегося решения взбудоражила Взорова, даже окрылила, и он почувствовал себя вновь крепким и совсем еще не старым, готовым к любым испытаниям и ударам судьбы — ради жизни с ней, с Линой! Пусть ей только тридцать шесть… пусть он значительно старше… Но ведь он еще способен возродиться… Он возродится!

Взоров решительно дописал то, что собирался завтра «выкрикнуть» на митинге; перечитал и остался доволен. В тексте уместилось все: и Гринвичский меридиан, и понятие нулевой долготы, и вызов, и главный смысл их борьбы, во имя чего они объединяются, — во имя жизни! Во имя их единой жизни! Потому что только жизнь есть радость…

Он испытывал волнение, нетерпеливость, а также непреодолимое желание сейчас же видеть Лину, обнять ее, поцеловать — он любил ее, любил сильно, нераздельно. Он уже не осторожничал, а крутил диск телефона — код Москвы помнился наизусть; и его не беспокоило, что этот телефон прослушивается. Он не мог, не хотел отринуть возможность поговорить с ней прямо сейчас, ночью, и пусть те, кто подслушивает, кто стремится знать о нем больше, знают и это… Да, и  э т о: он, Взоров, любит, очень любит Ангелину Николаевну Назарову.

— Я знала, что ты позвонишь, и не ложилась спать, хотя в Москве третий час ночи. Скажи, как твои дела? Как ты себя чувствуешь?

— Мне очень тебя не хватает, Лина. Завтра я возвращаюсь. Может быть, встретишь?

— Обязательно. Мы вдвоем тебя встретим.

— С кем? — удивился он.

— Пока это секрет.

Он увидел, как она тихо, счастливо улыбается.

— Хорошо, Линочка, до завтра.

— До завтра, мой родной.

Она сказала это так открыто и откровенно, как не позволяла себе говорить никогда раньше.

Взоров положил трубку и растерянно, ошарашенно думал: неужели и в самом деле мысли передаются на расстоянии? Ведь это он первым подумал о ней как о  р о д н о й, а она, что ж, почувствовала там, в Москве, и произнесла это вслух? Ведь именно это слово они еще никогда не употребляли в разговорах между собой, оно как бы оставалось нетронутым, запретным до того момента, когда созреет его решение, и они наконец-то перестанут разъединяться и вот тогда произнесут вслух. Значит, этот момент наступил? Так неожиданно? И так просто? Маленькая разлука — и все решено?..

Прекрасно!.. Прекрасно! — радовался он и, вспомнив о Мите, который так навязчиво донимал его в Лондоне, особенно вчера, когда показалось, что и смерть не такая уж далекая перспектива, бросил ему победно: «Ну вот видишь, зря ты торопишь, зря! Пойми наконец, жить хочется, жить!»

Глава четвертая

Гайд-парк

I

Взоров спал провально, беспамятно, а под утро, когда в слабом пробуждении ощутил, как сладостно, отдохновенно, он распластался на в меру мягкой и упругой кровати, как еще и еще ему хочется спать, начались приятные сновидения, а вернее, пожалуй, воспоминания в полусне.

Виделось ему родное село Святые Колодези, переименованное в двадцатые годы, в первый наскок на религию, в  Ч и с т ы е  Колодези, но в полусне он упрямо называл именно  С в я т ы е, будто с кем-то непримиримо спорил. И перед тем же самым «кем-то» защищал правильность своей редкой фамилии Взоров, потому что этот непонятный, невидимый оппонент (этот невидимка!) доказывал, будто истинная его фамилия Невзоров; Невзоровых, мол, множество на Руси.

А он возмущался: мол, что ты, невидимка, понимаешь? Откуда, мол, тебе знать, что село их Святые Колодези состояло из нескольких деревень, или «концов», и их «конец» именовался Взоровкой. Почему? А-а, то-то! Знать надо, прежде чем спорить. А потому, что по высоте косогора вдоль Оки пролегает тракт на Коломну, и там, напротив именно их конца, прямо у дороги — века уже! — существует один из «святых» колодезей, где всегда останавливались путники и путешественники водицы испить да передохнуть. А оттуда, от колодца, такая красота, такой простор открываются… А посредине этой красоты, этого простора течет величественная Ока… А Оку чудо-островок на два потока делит… Эх, хоть с утра до вечера гляди от колодца — не налюбуешься! Восторгом наполняются сердца, восторгом! Жить хочется!

От деда к внуку, от отца к сыну, объяснял Взоров с ревностью, передавалось, как императрица Екатерина с Потемкиным тут останавливались — святой водицы пригубить, да взором — взором! — сии места окинуть. Очень все понравилось. С тех пор  В з о р о в к о й  их край села прозвали, а когда на фамилии принялись записывать, то всех Взоровыми и поименовали.

Эх ты! — возмущался Федор Андреевич, — заглянул бы в Святые Колодези, там и поныне эту притчу помнят. Живет наше село пока, живут Святые Колодези! А то Невзоровым обозвал! Нет уж, мы все — Взоровы! А Ситниковы, между прочим, с другого конца, за оврагом, где амбары купцы держали. Так и звался тот конец — Амбары…

Ну надо же, взялся спорить со мной! — удивлялся Федор Андреевич, успокаиваясь и не тая зла на невидимого оппонента, на досужего невидимку. А самому уже виделся (с противоположной, с заречной стороны) белокаменный крутой берег — свой; и свое родное село — тысячелетнее, старинное, которое, утверждали, постарше Государства московского… И в полусне, как в кино, смотрел и смотрел во все дали, на все четыре стороны, то приближаясь, то удаляясь, — и радовался, радовался…

И вот от колодца, что у тракта, что над Взоровкой, увиделось ему, как напором могуче-неукротимой Оки к зеленому чудо-островку сносит утлую лодчонку, а правят ей два мальца. Да это же они! — они с Митей отправились в первое в жизни путешествие на таинственный островок, где, слышали, можно купаться до одури на песчаной отмели, не замерзая; рассказывали, вода там в затишье теплая, как парное молоко. Но удивлялся Взоров: как же так? — его неразлучный дружок в серой и мокрой холстине совсем и не Митя Ситников, а другой, хотя и очень знакомый, хотя и приятный ему, но не Митя, а Виктор Ветлугин. Что ж, говорил, пусть Витька, но все равно хорошо валяться на горячем песке под жарящим солнцем, вытягиваться с закрытыми от слепящего света глазами, чтобы снова кинуться в теплую, ласковую заводь.

Но откуда появилась девчонка? — удивлялся. Однако разве это девчонка? Ведь это молодая женщина. А они нагишом! Но нет, нагишом только Витька, весь в песочной чешуе, и стоит, совсем не смущаясь, перед ними, одетыми; а он уже седой, в темном костюме, при галстуке, каков теперь, в Лондоне, а женщина — это Лина (ангел Лина!) — в прелестном платье, которое он запомнил, когда вдруг осознал неотвратимость судьбы… Но почему они с ней там, на необитаемом острове, на горячем песке, перед сияющей водой?.. И откуда песочно-чешуйчатый мальчишка в облике маленького Ветлугина?..

Ему вспомнилось и увиделось, когда они так стояли с Линой, когда она была так прелестна в своем воздушном платье, так сиятельна, так близка, как родные Святые Колодези. Тогда тоже был Лондон, отель «Чаринг-кросс», выходящий фасадом на Трафальгарскую площадь, — громоздкий, привокзальный; и громадный зал ресторана — высоченный, тусклый, неуютный, который подавлял размерами, но в нем было прохладно в то жаркое лето, такое жаркое, что от бездождья лопнули почти все фирмы, производящие зонты. В тот раз их тоже принимали Дарлингтоны и специально выбрали тот прохладный зал, и им, четверым, было тогда весело и даже счастливо; и особенно она, ангел Лина (Ангелина!), восхищала и радовала их своей молодостью и непосредственностью. В тот вечер они много смеялись и шутили, и именно тогда между ними четверыми возникло то единение, та привязанность, которые существуют и поныне… А потом они вышли на Трафальгарскую площадь к фонтанам, где толпилось много народу, и какие-то молодые люди купались прямо в одежде…

Взоров пробудился, как-то сразу, и ему было очень жаль, что столь сладостные видения так резко оборвались. Он не торопился вставать, желая продлить душевное удовольствие, и, прикрыв глаза, блаженно думал об «ангеле Лине» и о Дарлингтонах — Джоне и Эвелин, и о Ветлугине, удивляясь, отчего все-таки тот привиделся ему мальчонкой, причем вместо Мити Ситникова, друга ситного… Он с грустью вспомнил, чем закончилось их первое путешествие: лодку, которую они едва втащили на берег, унесло быстрым течением, и они в полном ужасе провели черную ночь в нелюдимых дебрях таинственного острова. Лишь на рассвете дед Касим, выплывший порыбалить, вызволил их из неволи, и им пришлось во всем признаться отчаявшимся матерям, за что и получили гневные оплеухи. Но в юности, часто проплывая мимо этого островка — после семилетки они с Митей учились в железнодорожном техникуме в Коломне, кто-нибудь каждый раз обязательно произносил вслух: «Н а ш  о с т р о в».

Взоров подумал — с удивлением и грустью, что после Мити Ситникова, как ни странно, настоящий друг у него возник в поздней зрелости, в возрасте довольно высоком, и друг этот — Джон Дарлингтон, хотя, и это тоже странно, в силу обстоятельств они не могут быть ни неразлучными, ни до конца откровенными, ни даже встречаться, как говорится, не по службе, а по душе.

II

Гайд-парк во все времена года, даже в непогоду, притягивает множество людей, особенно по субботам и воскресеньям. И «уголком ораторов», и зелеными лугами с вековыми дубами и ясенями, и пешеходными аллеями вдоль искусственной системы озер, и многим другим. В уединении и в многолюдье там незаметно пролетают часы.

На «ораторской площадке» можно послушать — кого только там не услышишь! — и унылого проповедника, призывающего к моральному возрождению; и чернокожего неофита, бранящего английскую демократию; и ольстерских боевиков в маско-шлемах; и горластых троцкистов, все еще грезящих мировой революцией; слезливых защитниц домашних животных; сердитых, никак не унимающихся, эмансипанток; развязных анархистов под черными флагами с портретами Кропоткина и Бакунина; печальных самаритян, пытающихся спасать самоубийц; мусульман, сионистов, «зеленых», бродяг, безработных, визгливых лесбиянок или вертлявого субъекта, требующего парламентского акта, чтобы узаконить браки между мужчинами…

А в другом конце парка у Кенсингтонского дворца можно наблюдать, как любители — и старые, и малые — запускают воздушных змеев самых причудливых конструкций. Можно заглянуть и в картинную галерею во дворце, но лучше с толпой туристов и наезжающих провинциалов прогуляться, не спеша, вдоль чугунной ограды по Бейзвотер-роуд, где с утра пораньше сотни художников и ремесленников вывешивают и выставляют свои поделки. Чего здесь не встретишь — из меди, керамики, стекла, бронзы, тканей, самоцветов, серебра и даже золота!

На полотнах живописи, в акварели, графике, финифти — разнообразие сюжетов, манер, школ: от абстракций и сюрреализма до изначального, детского примитива. Но все же преобладает незыблемый реализм, а сюжетно — видовой пейзаж, прежде всего Лондона. Это и понятно: заезжие покупатели, особенно иностранцы, предпочитают покупать запомнившиеся городские символы.

Часами можно бродить по Гайд-парку в душевной успокоенности, в примирении с собой и всем остальным миром, который вроде бы и рядом, возле тебя, но и вне, в отдалении от твоей автономной, независимой личности. Так, по крайней мере, воспринимают воскресные прогулки в Гайд-парке лондонцы.

Взоров и Ветлугин прогуливались по асфальтовой набережной вдоль самого большого из озер. До обеда у Взорова было два свободных часа, после чего с Джайлсом они отправлялись на сборный пункт демонстрации — сюда же в Гайд-парк, на луг около «уголка ораторов». Это считалось традиционным и даже освященным местом для начала массовых манифестаций по центральному Лондону к Трафальгарской площади, ведь свободу публично высказываться и совместно демонстрировать англичане завоевали только благодаря боевой активности британских тред-юнионов.

— Незаменимых, говорят, нет, — вел неторопливую беседу Взоров. — Вроде бы так… Но! Заменить можно, а вот повторить нельзя! Все мы неповторимые. Как считаешь?

— Так и считаю, — согласился, пожимая плечами Ветлугин, не догадываясь еще, к чему клонит Взоров.

— Н-да… Джайлс заменит Дарлингтона, но, по-моему, снизит уровень руководства. Джон — умница, а потому удачлив и популярен. Его вершину Джайлсу не удержать. Как думаешь?

— Так и думаю, — опять согласился Ветлугин: не спорить же!

— Скажи, что ты знаешь о степени родства? — неожиданно спросил Взоров.

— Не вполне понимаю, Федор Андреевич.

— Ладно, поясню. Заметил, наверное, как много сейчас пишут о так называемой малой родине. Не знаю, как здесь, а у нас только и занимаются, что ищут собственные корни. Видать, надоело бесконечно шататься по стране туда-сюда. Кто за запахом тайги, кто за туманами — так, что ли, в песенке?

Взоров в своей прямоте иногда бывал груб и резок.

— Ну ладно, — продолжал он, — раз уж ищут, то пусть находят. Наверное, поэтому и мне сегодня приснилось родное село Святые Колодези, в которое не наведывался лет двадцать, с тех пор, как умерла мать. Странно, знаешь ли, — расслабился он, — именно Святые, хотя более полувека именуются Чистыми. Плохо запоминаю сны, но тут с каким-то упорством кому-то доказывал, что именно святые. Так вот, босоногое детство привиделось…

Взоров хотел признаться, что напарником в том далеком путешествии на загадочный окский островок был не дружок Митя, а он, Ветлугин, который еще тогда, как говорится, и в проекте не значился, мог бы и вообще не родиться. Но не согласился с собой. Нет, не так, доказывал себе, раз жила его мать, то и он, Виктор Ветлугин, жил, кто бы ей ни встретился… Хотя, конечно, не вполне такой бы был, однако, все равно был!.. Дальше Взоров не стал развивать эту мысль, а тем более высказываться вслух. Он продолжал о том, о чем начал:

— Тут недавно прочел любопытные рассуждения о степени родства. Понимаешь, в Европе, в Западной конечно, народы, как единое целое, а точнее, индивидуумы в них, находятся друг к другу в достаточно близкой степени родства. Ну скажем, как мы когда-то в своих Святых Колодезях, или в Коломенском уезде, или в той же Московской губернии. Когда-то! До передвижений… И в той же Тульской, Воронежской, Вологодской. Когда-то! В общем, допустим, степень родства в Западной Европе, ну скажем, один к сорока. Отсюда, пишет автор статьи, возникает и большее национальное взаимопонимание.

— Любопытно, — сказал Ветлугин.

— А у нас, у русских, — продолжал Взоров, — степень родства всегда была значительно дальше, скажем, один к двустам. Поэтому-то и крайности нашего характера, поступков, поведения и так далее. Конечно, этому есть объяснение — просторы, история. А что нынче — и не представляю… Впрочем, к чему я об этом?

— Я вас понял, — быстро произнес Ветлугин. — Например, здесь, на Британских островах, три народных характера — английский, валлийский и шотландский. Если в премьерах шотландец, то любой другой шотландец, кем бы он ни был, чуть ли не чувствует себя его родственником и при случае или при необходимости, не задумываясь, потребует с ним встречи, чтобы чего-то добиться или что-то высказать. Я понял вас! Чем выше степень родства, тем сильнее национальное притяжение, как бы родственное…

— Нет, Виктор, — перебил Взоров, — в общем-то, я не об этом. Как раз наоборот. Это — теория о степени родства по крови, а я вот все утро думал о том, что главное все-таки родство по убеждениям. Как у нас, например, с Джоном Дарлингтоном.

— Простите, Федор Андреевич, — не согласился Ветлугин, — но это — очень любопытная тема, которую по разным причинам стараются не трогать. Вот самый простой вопрос: что такое кровь? Нет, не в биологическом смысле, а, если хотите, в духовном. Остыла кровь и — исчезла, улетучилась жизнь. Почему?

Взоров рассмеялся, покачал головой.

— Ну уж ты полез в такие дебри! Скажи лучше, что это посвистывает?

— Не знаю, — отмахнулся Ветлугин. — И все же, я понял вас! Вы сводите тему к родству душ, не так ли? Но что такое тогда душа?

— Этак мы с тобой до божественного происхождения жизни договоримся, — отвечал с улыбкой Взоров. — Душа, как учат классики марксизма-ленинизма, — чуть снисходительно и чуть нравоучительно объяснил он, — есть комплекс идей и чувств. Разве непонятно?

— Знакомо, конечно, — чуть обиделся Ветлугин. Он давно заметил как во Взорове, так и в других думающих представителях военного поколения эту странную особенность: заострить какую-то тему до предела и вдруг, опомнившись, отступать. Обидчиво произнес: — Сами же заговорили о степени родства — о родной крови, родной душе, о том, что именно это является тем внутренним магнитом, который притягивает людей…

— Ладно, Виктор, — нахмурился Взоров, — давай о другом. Скажи лучше, что это посвистывает? Знаешь ли, напоминает свист «Овечки». Помнишь такой паровозик? Перед войной их еще много бегало. У нас, например, в Коломне.

Ветлугин взглянул на него — все-таки обиженно, и понял: нет, не вернется он к этому разговору. А как бы хотелось! Он любил и со всей искренностью уважал Взорова — как человека, как личность, более того, как старшего брата. Уважение к Взорову, как к начальнику, стояло на самом последнем месте, потому что это было не главным в отношении Ветлугина к нему. Если бы он оставался для него только начальником, причем хорошим начальником, Ветлугин проявлял бы себя корректно, с присущим всем русским чинопочитанием, которое, между прочим, очень зыбко — от угодничества до злой мстительности. Но вот ничего этого-то и не было в ветлугинском отношении к Взорову.

Федор Андреевич в самом деле являл для него пример  ч е л о в е к а,  б ы л  л и ч н о с т ь ю, воспринимался  с т а р ш и м  б р а т о м. Нет, не «крестным отцом», что, в общем-то, возникло ради красного словца, полушутливо. Он действительно был примером — не идеальным, конечно, не героическим и уж совсем не литературно-положительным, а чело-ве-чес-ким! Умным, уверенным в себе, решительным, а потому уважаемым и любимым, кому хотелось подражать. Кому приятно и радостно было подражать! Кто почти всегда оказывался прав, а если даже и неправ, то можно, считал Ветлугин, смирясь, подчиниться, отринув гордыню.

Поэтому-то Виктору очень хотелось продолжить начатый разговор и сказать Взорову, что если бы у всех русских были бы такие же отношения, как, например, у них, то так называемая степень родства поднялась бы значительно выше и, пожалуй, перекрыла европейский уровень. Но не желал Федор Андреевич рассуждать дальше на эту тему, и Ветлугин расстроился. А так все же хотелось поговорить о родной крови, о родстве душ, даже поисповедоваться, потому что за долгие недели одиночества после того, как жена с сыном уехали в Москву, столько накопилось горечи и боли в сердце, что не раз подкатывало отчаяние, и хорошо бы было избавиться от него, освободиться, очиститься душою. Но Федор Андреевич, к сожалению, не догадывался об этом…

Взоров настойчиво спрашивал:

— Ну что же это свистит? Не посмотреть ли?

И Ветлугин наконец ответил, вздохнув:

— Паровоз Стефенсонов.

— Что-ооо? — поразился Взоров.

— Да. Знаменитый паровоз на первой магистральной дороге между Ливерпулем и Манчестером. Чему скоро исполнится полтора века.

— И ты скрывал? — в шутливой грозности возмутился Взоров.

— Да разве от вас скроешь! — грустно улыбнулся Ветлугин.

— Ну пошли же быстрее, а то и времени мало, — заволновался Взоров.

III

Самым первым паровозам давали имена, и потому отец и сын Стефенсоны назвали свою самую удачливую модель «Ро́кет» — «Ракета». В Гайд-парке напротив мемориала принцу Альберту, мужу знаменитой английской королевы Виктории, проложили рельсы, огородили их барьером, на который удобно опираться всем любопытствующим, и поставили точную копию «Рокета» — с прицепной открытой платформой, оборудованной лавками. Этот удивительный паровозик, очень неприглядный — железная печка с высокой трубой на одном большом колесе, вернее на двух, то есть с двух сторон, которые крутили рычаги, идущие от поршней, крепленных сбоку, с тележкой-тендером на малых колесах — вот и весь  м а г и с т р а л ь н ы й  паровоз тысяча восемьсот двадцать девятого года, созданный Джорджем и Робертом Стефенсонами. Но  т я г а л  он по тем временам необыкновенные тяжести — и без всякой устали! На расстояние в тридцать миль от перевалочного порта в Ливерпуле до индустриального Манчестера; конечно же, и пассажирские составы, причем со скоростью до сорока миль в час, что считалось тогда невиданным.

Взоров жадно взирал на паровозного прадеда и восклицал:

— Ну надо же! Никогда не мечтал увидеть создание Стефенсонов! Но смотри — все уже есть! Все идеи! Дальше шло лишь совершенствование, обреталась форма. Как эмбрион, в котором все уже есть! Удивительно!..

А Ветлугин думал о том, что они с Федором Андреевичем совсем не касаются борьбы за мир, предстоящего митинга; и постигал какую-то иную мудрость, присущую Взорову, — вроде бы отвлечься от цели, от главного, будто в боязни перегореть, рассредоточиться, однако в сущности готовясь к этому самому важному делу, которое непременно настанет; а следовательно, нужно создать настроение, вдохновиться, чтобы в решающий момент чувствовать себя свободно и оптимистично. Ветлугин понимал, что во Взорове это вырабатывалось годами, опытом жизни, а ныне стало привычкой. Эта способность, это умение поражали Ветлугина, и он думал, что такое следовало бы воспринять и самому быть таким.

А Взоров впился в огромный щит, на котором готически-красивым шрифтом расписывалась история прихода в мир «железного коня». И восклицал:

— Нет, ты взгляни! Как же непросто все было, оказывается! Как умно написано!..

Написано же было о том, что в результате победоносных наполеоновских войн Англия оказалась под угрозой вторжения, в стране возникли разные трудности, в частности, транспортная — не хватало лошадей, особенно для промышленных перевозок, прежде всего угля. На угольных разработках в графстве Норткамберленд рядовой механик Джордж Стефенсон в тысяча восемьсот тринадцатом году создал самодвижущуюся паровую машину, названную им «Блюхер», в честь прусского маршала, спасшего английскую армию Веллингтона от разгрома при Ватерлоо. Но после победы над Наполеоном с лошадиным поголовьем опять все стало в порядке, и о паровозах начали забывать.

К двадцатым годам прошлого века, пожалуй, Джордж Стефенсон, писалось на щите, был единственным человеком в мире, кто продолжал совершенствовать паровой двигатель. В те годы всеобщего благополучия и спокойствия только железные рельсы не вызывали сомнения. Спорили в основном о том, должны ли лошади таскать составы по рельсам или следует двигать составы по рельсам с помощью канатов, то есть настаивали на распространении канатных дорог. К паровым локомотивам относились скептически.

Однако в графстве Норткамберленд нашелся человек, богатый, естественно, который сумел заглянуть в будущее, — Эдвард Пи́эс. Он нанял Джорджа Стефенсона и его повзрослевшего сына Роберта и поручил им построить железную дорогу с паровой тягой протяженностью в пятнадцать миль. Так, в тысяча восемьсот двадцать пятом году появилась первая в мире железная дорога.

Опомнились, писалось далее на щите, богатые купцы Ливерпуля и фабриканты Манчестера. Водный канал, главная грузовая артерия между этими двумя центрами, в результате резкого роста товарооборота стал настолько медленным, что сырье из-за океана, из Америки, доставлялось в Ливерпуль быстрее, чем из Ливерпуля в Манчестер… Вот поэтому-то и назвали Стефенсоны свой паровоз «Ракетой»!..

Взоров говорил:

— Смотри, а ведь опять же впереди экономические проблемы. Экономика и политика всегда двигали прогресс. От них, от основных областей человеческой деятельности, зависит техническое развитие. Разве не так? Вот же наглядный пример!..

Из полосатой будки вышел человек, одетый по моде двадцатых годов прошлого века, — в жилетке, фраке, белых панталонах и высоком цилиндре на голове.

— Как денди лондонский одет! — воскликнул Взоров. — Ай да Пушкин! Смотри!..

Денди громко, галантно пригласил всех желающих прокатиться на стефенсоновской «Ракете». Взоров, как мальчишка, мгновенно увлек за собой Ветлугина. Они уселись на первой лавке. Машинист-«денди» несколько раз свистнул, поднял давление в котле — паровоз дыхнул несколькими кольцами дыма, прошипел спускаемыми парами и медленно двинулся — чух, чух… На лице Взорова сияла счастливейшая улыбка.

— Чему вы радуетесь, Федор Андреевич?

— Хорошо, Виктор. Хорошо! Как хорошо бывает! — только и ответил тот.

Когда они возвращались в отель, Взоров вслух размышлял:

— Странно, однако, получается: они назвали этот паровозик ракетой. А какие ныне ракеты?.. Удивителен человек… Правда ведь?

— А мне хотелось бы вернуться к теме о степени родства, — упрямо заметил Ветлугин.

— Эко тебя зацепило! Ну так и что?

— А то, Федор Андреевич, что мы прикоснулись к правремени. К эпохе, когда жил Пушкин, декабристы. Но даже не об этом моя мысль. Родство-то должно быть еще и историческим. Я вот вдруг ощутил единение с той эпохой. Будто бы время исчезло…

— Я понял тебя, — перебил Взоров. — Мысль интересная. Знаешь ли, я тоже это ощутил. А подумал вот о чем: ты упоминал о шотландцах. Здесь, на Британских островах, можно считать, живут три народа — собственно англичане, валлийцы и шотландцы. И хотя они давным-давно пребывают в неразделенности, однако национальные особенности сохраняются, даже можно утверждать — незыблемы, несмотря на классовые и политические различия и расслоения. Любопытно, не правда ли?

— Безусловно, — подтвердил Ветлугин.

— А что же мы об этом не помним? — вопрошал Взоров. — Понимаешь ли, мне ведь много приходится ездить по стране. Что порой удивляет? Да что там — поражает! Рязанцы остаются рязанцами, пензяки — пензяками, а тульские — тульскими, несмотря на все мощные перемещения. Более того, возьми Московскую область: коломенские отличаются от серпуховских, и уж совсем от можайских или дмитровских. А мы упорно не хотим об этом знать. Ну, в общем, это ныне не главное, — как всегда, Взоров отступил, можно сказать, зачеркнул тему.

Но Ветлугин не намеревался отступать.

— Значит, все мы называем себя русскими, — сказал он, — а в этом понятии столько внутреннего противоречия, столько разъединенности. Вспомним псковских, новгородских, архангельских. Это — север. Или юг — казаки, малороссы. Госпожа Провинция настолько сильна и настолько неистребима…

— Она и спасительна, — вставил Взоров.

— Согласен. Но вот здесь провинциальности в нашем понимании не обнаружишь. А тем более землячеств. Это уже пройденный для них этап. Причем давно.

— Ты хочешь сказать, что в генах у них не обнаружишь удельных распрей, идущих из давних времен?

— Вероятно. Но я хочу подчеркнуть другое — сказать о городах. Скажем, в Лондоне все помнят, из какого они города родом. Города, как вы знаете, здесь очень отличаются. В той же Шотландии, в Уэльсе, не говоря о самой Англии. Но какими бы ни были города, как бы они не различались, обязательно, непременно, безусловно, в первую очередь они — шотландские, английские, уэльские. То есть: национальное вроде бы исчезло, вроде бы эфемерно, по крайней мере, для государства — все подданные королевы являются просто британскими гражданами, как бы даже безнациональными. Но вот именно это и совершенно не так! Все они шотландцы, валлийцы, англичане или ирландцы, если и о них вспомнить.

— Если я тебя правильно понял, — задумчиво произнес Взоров, — национальное все равно сохраняется, несмотря на экономические и социальные изменения. Даже если человечество придет к единению, допустим, в следующем веке? Или в двадцать втором?

— Мне так думается.

— Как здесь, в Британии?

— Возможно.

— Ладно, Виктор, хватит об этом, — твердо сказал Взоров, с той твердостью, которая требует подчинения.

Но Ветлугин не успокаивался:

— Потому что в национальном — многовековая история…

— Ладно, Виктор. Скажи лучше, за что они нас не любят?

— Скажу, — быстро отвечал он. — За огромность.

— Правильно. — Взоров вдруг спохватился, торопливо снял шляпу. — А ну-ка дай свою кепочку.

— Пожалуйста. — Ветлугин недоуменно пожал плечами.

— Подходит, — сказал Взоров. — Не в шляпе же мне шагать среди рабочего класса. — Он улыбнулся: — А вам, борзописцам, лучше носить шляпы, чтобы не так больно было, когда хлопнут по голове за вашу писанину, — грубо пошутил он.

Ветлугин промолчал. Он нес взоровскую шляпу в руке. Вскоре они расстались, договорившись встретиться после митинга.

Глава пятая

Митинг

I

По Оксфорд-стрит лилась лавина под знаменами и транспарантами. Дюжие полицейские невозмутимо вышагивали по бокам. Последние колонны еще выходили из Гайд-парка, а первые уже повернули на Риджент-стрит, пройдя половину пути к Трафальгарской площади. Движение ощущалось неудержимым.

Взоров шел в самом первом ряду между Дарлингтоном и Джайлсом. Он испытывал сильное волнение, тяжесть незнакомой ответственности, отчего прихрамывал больше, чем обычно. Дарлингтон был молчаливо сосредоточен, углублен в себя, что-то упорно домысливая, а Джайлс выглядел бесстрастно-спокойным. И Взоров подумал, что на смену яростному и доступному Дарлингтону придет скучный, кабинетный деятель.

Самому ему казалось, что вечность уже не испытывал такого душевного напряжения, когда формальный подход исключен, когда необходимо добиться предельно возможного результата. Надо, убеждал он себя, так говорить, чтобы проникнуть в души и сознание, чтобы вложить свою убежденность и в сердца, и в умы. Не выступить, а заставить признать, заставить поверить — иное бессмысленно. Такой задачи ему, пожалуй, еще не приходилось ставить себе, но выбора, считал, быть не должно. И теперь он жалел, ругая себя, что целое утро провел в созерцательном расслаблении, катался на паровозике и болтал на никчемные темы, на такие, которые и краем не касаются того главного, ради чего он сюда прилетел. Ради чего со всей страны собрались сюда десятки тысяч людей, которых надо убеждать, потому что мы действительно приблизились к краю, мы, то есть все человечество, действительно на  н у л е в о й  д о л г о т е…

— Федор, — обратился к нему Дарлингтон, — мне кажется, ты должен выступить первым. Я открою митинг, поговорю, пошучу, а потом сразу, неожиданно для всех, дам слово тебе. Я чувствую, так будет правильно.

— Хорошо, Джон. Я готов, — сурово согласился Взоров.

— Мы сегодня все утро размышляли, как поставить кампанию на практические рельсы, — принялся объяснять Дарлингтон. — Сам понимаешь, слова, самые красивые, как цветы, скоро завянут, а вот практическое дело, оно и есть тот самый железный рельс, по которому надо двигать идею разрядки.

— Совершенно справедливо, Джон, — поддержал Взоров. — И что же вы наметили?

— Знаешь, как часто бывает, самое незначительное с первого взгляда, даже вроде бы ничтожное, оказалось самым правильным, потому что осуществимым.

— И что же это?

— Мы решили создавать безъядерные зоны в городах, где профсоюзы сильны и где существуют лейбористские муниципалитеты. Скажем, в Манчестере. Возможно, в Шеффилде. Для начала.

— Пропагандистски это важно, — сказал Взоров.

— Не только пропагандистски, — не согласился Дарлингтон, — но и практически: люди ощутят безопасность.

— Идея привлекательна, потому что осуществима, — вставил Джайлс. Он, оказывается, внимательно слушал разговор.

— И заразительна, — подчеркнул Дарлингтон.

— Шаг за шагом мы пойдем к общей цели — безъядерной Британии, — уверенно заявил Джайлс.

Нет, подумал о нем Взоров, спокойствие его обманчиво, он из тех деятелей, кто говорит только тогда, когда необходимо.

— Будем добиваться, чтобы это стало программой лейбористской партии, — продолжал Дарлингтон.

— Мы этого добьемся, — убежденно подтвердил, скупо улыбнувшись, Джайлс.

II

Взоров стоял на высоком постаменте колонны адмиралу Нельсону. Всю Трафальгарскую площадь заливало шумное людское море. Он чувствовал, что напряжение в нем достигло предела. Его пугало, что он перезабыл все английские слова. Но здесь, в центре Лондона, страшно было бы выступать и по-русски. Однако выбора нет, говорил себе, отступать некуда, только вперед…

«Это не я буду говорить, — убеждал себя, — а все советские люди, все они — через меня. Сорваться нельзя. Нельзя!» — заклинал себя.

Внизу Взоров увидел группу телевизионщиков с камерами и юпитерами, а чуть в стороне в свободном пространстве за металлическим барьером — журналистов с блокнотами и диктофонами; и удивленно узнал свою шляпу: Ветлугин натянул ее, не приминая тульи, на самые глаза. Он выглядел чудаком: все остальные журналисты, за исключением двух-трех в кепочках, были с непокрытыми лохматыми головами. Денек оставался теплым, солнце мирно сияло, небо по-стальному голубело, а небольшие островки застывших облаков не предвещали и мелкого дождя.

«Нет, однако, не чудак он, — радостно подумал Взоров. — Специально напялил, чтобы я его заметил, чтобы не испытывал одиночества, чтобы… Ах, да молодец же!»

Он почувствовал себя раскрепощенно, напряжение как бы спало, он даже непроизвольно потоптался, повертелся, даже задрал голову, взглядывая по колонне вверх, в высоту, где только и торчал краешек… адмиральской шляпы! И мысль опять замкнулась на шляпе, он усмехнулся, мотнул головой: «Надо же, все дело-то в шляпе!» И вновь вернулся взглядом к группе журналистов, к  с в о е й  шляпе, надетой совсем по-другому, полушарием, не так, как сам носил. Ветлугин заметил, что он именно на него смотрит, помахал блокнотом, а потом, улыбнувшись, приподнял за поля шляпу. Взоров рассмеялся, приветствуя его поднятой рукой.

«Дело, оказывается, в шляпе! — освобождение подумал он. — Ну, молодец ты, дорогой мой борзописец…»

Дарлингтон заметил, что Взоров ведет себя непринужденно перед лицом людской массы, более того, позволяет себе фривольности. Он пошутил:

— Федор, ты чувствуешь себя как дома.

— Среди друзей, Джон, мы всегда дома, — отвечал он и легко, и весело.

Наконец все колонны влились в Трафальгарскую площадь. Дарлингтон сразу заговорил:

— Приветствую вас, братья и сестры! Сегодня здесь собрались тысячи, но представляем мы миллионы. Миллионы тех, кто серьезно задумался: жить или погибнуть? Думаю, ответ один: жить! Человек труда всегда хочет работать и радоваться жизни. Разве не так?

— Хей! Хей! Правильно! — раздались возгласы.

— Кто из вас желает, чтобы разразилась третья мировая война? — Он сделал паузу. Людское море замерло. Было необыкновенно, когда затихают тысячи людей. Издалека донеслись случайные автомобильные сигналы. В этой тишине Джон Дарлингтон совсем негромко произнес, но так проникновенно, что дошло до каждого: — Неужели найдется кто-то, кого не пугает ядерная война? — И опять тишина, ожидание. — Если кто-то все же есть, то уйдите. — И страстно, с выбрасыванием вперед кулака, буквально припечатывая слова: — Мы собрались, чтобы начать активно бороться против вероятности ядерной катастрофы! А вероятность огромна!

«Крепко же он взял вожжи», — восторженно подумал Взоров.

Дарлингтон продолжал:

— Чего мы должны добиться? Запрещения ядерного оружия! Все ядерные державы, включая и нашу, должны отказаться от политики ядерного устрашения. Долой ядерные бомбы!

— Хей! Хей! Хей! — ревел митинг.

— Сразу такого не достигнешь. Но — шаг за шагом!.. Шаг за шагом! И первый шаг — учиться доверию. Да, научиться доверять друг другу. На всех уровнях! Мы, исполком, пригласили на этот митинг лидеров родственных профсоюзов из Америки и Советского Союза. Джо Вигмор из Детройта не пожелал приехать. Видно, считает, что американцев здесь и без него предостаточно, — пошутил он и сделал паузу. Легкий смешок, как ветерок, пробежал по морю лиц. Он добавил: — Впрочем, все мы хорошо знаем американцев и что они думают.

— Хей! Хей! — раздались выкрики.

— А вот перед вами Федор Взоров — из Москвы! — Дарлингтон повернулся к нему и протянул руку. Он крепко сжал и долго тряс взоровскую, чтобы видели все, а кроме того, чтобы и телевизионщики успели заснять. Митинг шумел, обмениваясь репликами. Наконец он отпустил руку Взорова. — Между прочим, — продолжал он, усмехнувшись, — мне вчера парни с Восточного побережья рассказывали, что одна испуганная газетка, как сенсацию, сообщила, будто к нам на митинг прибыл русский генерал. Вот он, Федор Взоров!

Дарлингтон усмехался и медлил. Заговорил с юмором:

— Я его знаю давно и хорошо. Он действительно имеет самое непосредственное отношение к русской армии. — И опять замолчал, обводя взглядом все разливанное людское море, которое застыло в недоумении. — Да, самое непосредственное отношение к русской армии, — повторил он. И, повысив голос, серьезно: — Федор Взоров воевал против фашизма! Он участвовал в битве за Москву, где был тяжело ранен. С тех пор хромает, как, наверное, многие заметили. Так вот, Федор, признайся нам, ты в самом деле генерал? — И Дарлингтон неулыбчиво, откинув голову в прокурорской строгости, повернулся к Взорову.

— Младший сержант, — смущенно ответил тот.

— Всего лишь младший сержант? — крикнул Джон, изображая недоумение. — Ах, какое разочарование! — И засмеялся. Смеялся и митинг. Наконец он поднял руку, призывая к спокойствию. — Братья и сестры! Я от своего имени, как и от имени русского Федора Взорова, заявляю: тот, кто видел смерть на войне, никогда никому не пожелает такого страшного повторения. Тем более в нашу ядерную эпоху. Разрешите пригласить к микрофону нашего профсоюзного друга из Москвы.

— Йес! Йес! Гоу! — раздались приветственные выкрики.

Взоров сделал два шага и, взглянув на бесконечность человеческих лиц, почувствовал страх, слабость во всем теле. «Вперед!» — приказал себе.

— Я приветствую Его Величество Английский Рабочий Класс! — крикнул он. — Да, я приветствую Его Величество Рабочий Класс! — И заметил некоторые улыбки, легкое движение, но митинг оставался настороженным. Он понял, что лучше смотреть вдаль, за дома, где на стальной синеве застыло белое облачко. Так разговаривать с массами, как умеет Джон, ему не дано и лучше быстрее сказать то, что надумал. — Первым декретом Советской власти, власти рабочих и крестьян, был Декрет о мире. Я бросаю вызов любому здесь! Кто скажет, было ли такое, чтобы Советский Союз призывал к войне? Никогда! Мы торжественно заявили, что никогда первыми не применим ядерного оружия.

Митинг молчал. Его слушали.

— Мы — государство трудящихся, — спешил говорить Взоров. — Плохо или хорошо, но мы строим социализм — общество всеобщего благоденствия. Все… ну, хорошо, подавляющее большинство!.. считают себя неразрывными с государством. Это — наше государство! Рабочих, крестьян, трудовой интеллигенции. Кто из вас бросит мне вызов и скажет, что у нас есть капиталисты и земельные собственники? Ротшильды или герцог Монмаутский, который владеет землей даже здесь, в центре Лондона? Мы с этим давно покончили.

Человеческая масса застыла: его слушали внимательно.

— Да, мы строим социализм, — продолжал напряженно Взоров. — У нас немало проблем — экономических, социальных, если хотите, внутриполитических. Например, мы все больше думаем о совершенствовании механизма демократии. Но и вы не забывайте: нам выпала трудная историческая миссия — быть первыми. Да, мы первопроходцы. И мы — созидаем! Кто нам мешает? Ответьте вы! Я опять же бросаю вызов!

И он ткнул палец — за микрофон, вперед, в массу, но как бы в каждого. И люди шевельнулись. Наконец-то  в ы з о в  стал восприниматься. Взоров обрадовался, почувствовал себя свободнее.

— Да, у нас сильная армия. Почему? Кому не ясен ответ? — Он сделал паузу, осматривая ближние лица, в первых рядах. Он уже общался с митингом, как сам Джон Дарлингтон. — А если бы наша армия была слабая? Что сталось бы с нами? — И уже без паузы, напористо: — Я был ополченцем в самом страшном, в сорок первом, под Москвой. Если бы мы не устояли тогда? Если бы мы не выдержали? Сейчас, возможно, была бы черная ночь фашизма, хотя не могу такое представить.

Он перевел дыхание. Тут нужно было помолчать: пусть постигнут, прочувствуют, у каждого есть свое представление и о той войне, и о фашизме. Пусть достают из дальних кладовых памяти.

— Вам больше памятен сороковой, — продолжал он вполне спокойно, — когда вы остались один на один против Гитлера. Нам — сорок первый, когда почти вся Европа двинулась завоевывать Россию. По крайней мере, вся работала на германскую армию. В сорок первом мы с вами поняли друг друга. Лучше было бы, если бы мы раньше поняли и раньше нашли друг друга!

— Хей! Хей! Правильно! — раздались возгласы согласия.

Его слушали, его понимали, отметило сознание, а сам он как бы уже не выступал, не говорил речь, а озвучивал то сокровенное, что всегда волновало самого.

— Вспомните! Вспомните, что было в сорок первом! Вся континентальная Европа — ну почти вся! — он резко махнул рукой, — включая и большую часть нашей страны, Советского Союза, оказалась под пятой германского фашизма. — Он опять перевел дыхание. — Мы разгромили фашизм! В совместных битвах. Советский народ понес самые тяжелые потери… Невосполнимые потери… Мы, пожалуй, как никто, помним уроки той войны. Прежде всего урок сорок первого года, когда оказались недостаточно готовы к отражению агрессии. — Он помолчал. — Да, у нас сильная армия. Но наша цель — с первых часов Советской власти — видеть мир без войн и оружия.

Митинг пребывал в задумчивости: все ждали продолжения.

— Я мог бы, — твердо произнес Взоров, — все это вам, английским трудящимся, собравшимся здесь, и не говорить. Потому что убежден, что за последние годы мы, как никогда, научились понимать и доверять друг другу. Мы — это плоть от плоти Его Величества Рабочего Класса. И я говорю это, стоя спиной к Букингемскому дворцу, и повторяю: Его Величество Рабочего Класса! Потому что твердо верю: только трудящиеся, сплоченные единой волей и единой целью, способны в наше переломное, непредсказуемое время добиться главного — победить в битве за ядерное разоружение и всеобщий мир!

Его бурно одобряли возгласами, хлопаньем в ладоши, многие подняли руки вверх с двумя пальцами в знаке «V» — victory! А он не отходил от микрофона, ждал, когда возбуждение пройдет, и тысячи наконец догадались, что он еще не кончил. Это вызвало новую волну возбуждения, но любопытство начало преобладать — люди зашикали друг на друга, требуя тишины: что же еще хочет сказать этот русский?

А  э т о т  русский сам себе — потом, особенно в Москве — никак не мог объяснить, как же решился, как только в голову стукнуло, совершить абсолютно непредвиденное. Никем! Ни Дарлингтоном, ни Джайлсом, ни одним из тех десятков тысяч тред-юнионистов, собравшихся на Трафальгарской площади, ни даже всеведущими журналистами. Совершить то, что врезалось в память всем присутствующим на митинге более всего и, пожалуй, навсегда, — Взоров вдруг запел гимн профсоюзной Англии:

Эта песня на слова Роберта Бернса поется уже не одним поколением британских трудящихся. Ею завершаются съезды Британского конгресса тред-юнионов.

…Сначала был шок, но уже со второй строчки бернсовскую «Старую дружбу» подхватили и, по обычаю взявшись за руки, раскачиваясь, восторженно принялись петь — вся Трафальгарская площадь!

III

Дарлингтон и Джайлс сразу после митинга не могли сопровождать Взорова в аэропорт — они проводили пресс-конференцию, а потом отправлялись на телевидение для участия в передаче «Актуальное интервью». Им очень хотелось, чтобы Взоров отложил отлет хотя бы до утра и принял участие и в пресс-конференции, и в телеинтервью, но он отказался. И даже не потому, что это не было запланировано в Москве — он бы рискнул, но интуитивно чувствовал: разговоры с журналистами, особенно на телеэкране, смажут то яркое впечатление, которое произвело на митинге его выступление, заснятое, как сказали ему, целиком на пленку. Кроме всего прочего, на этот раз, как никогда, его тянуло домой, в Москву — очень хотелось побыстрее увидеть Лину.

В аэропорт Взорова повез Ветлугин. Он, как и Дарлингтон, как и Джайлс, как и незнакомые тред-юнионисты, подходившие после митинга к Взорову, восхищался его речью, но особенно тем, как тот взял да и запел бернсовскую «Старую дружбу», покорив, безусловно, всех присутствующих на площади. Даже, говорил Ветлугин, недружественных, скептичных журналистов. Но Взоров не терпел лестной похвалы, тем более в собственный адрес, и потому грубовато оборвал Виктора:

— Ну что ты заладил! Что я тебе, театральная примадонна?

Ветлугин не обиделся, замолчал. Он понял, что Взорову самому хочется прокрутить все бывшее с ним здесь, в Лондоне, да и настроиться на Москву.

Взоров же, отодвинув переднее кресло предельно назад, чтобы вытянуть ноги, расслабленно отдыхал. Он все же сильно устал — и от долгих хождений по Гайд-парку, по лондонским улицам в марше мира, и от изнурительного стояния на постаменте монумента адмиралу Нельсону, но прежде всего, конечно, от перенапряжения: нервного, эмоционального, в общем, физического и душевного. И в самом деле думал обо всем бывшем с ним, удивляясь тому, как много случилось всего лишь за два дня.

Ведь завтра, в понедельник, думал он, большинство из сослуживцев просто не поверит, что он провел выходные в Лондоне. И правы будут, говорил себе, потому что пока еще всем нам трудно привыкнуть к таким стремительным перемещениям…

Он принялся перебирать случившееся с ним и сразу (и вновь!) уткнулся в Митю, который звал его в далекое прошлое — «да, в сорок первый…». Вспомнилось и о булыжнике в груди, о том, что, кажется, он побывал  т а м, в запредельной дали, откуда едва вырвался и лишь благодаря неимоверным усилиям воли, железной решимости все же исполнить святой долг, ради чего и летел в Лондон.

Он вспоминал об этом теперь без испуга, без страха за будущее, в котором все пережитое им с пятницы на субботу вновь может повториться. Теперь уже  э т о  его не пугало, потому что он просил у Того лишь об отсрочке. Теперь же он был готов и к самому худшему. Но чувствовал, знал, что Тот не станет предъявлять векселя, так как он, Взоров, сполна исполнил долг во имя жизни — «нет, не собственной, а вообще жизни…».

Такое понимание бывшего с ним успокаивало Взорова. Он вдруг вспомнил и подосадовал на себя, что в речи начисто запамятовал о  н у л е в о й  д о л г о т е. Ведь специально побывал на Гринвичском меридиане, смотрел с холма Лондон, представил непоправимое — черную пустыню после взрыва, всеобщую смерть…

Ну как же так? — возмущался он. Взял да забыл? Однако, думалось, может быть, и к лучшему? Ничего ведь не бывает случайного? Наверняка, запутался бы в сравнении, затянул бы речь, а люди, когда их тысячи, требуют краткости и ясности. Значит, все так и должно было быть!..

А какие у Эвелин розы! — подумалось и об этом. Как она хотела, чтобы захватил букет в Москву! Для Лины…

«Жаль, Линочка, — принялся разговаривать с ней, — не сообразил сразу. Уж прости глупого! Не поверишь, сколько пришлось пережить за этот уик-энд. И увидеть, и почувствовать. Ну, можешь ли ты представить?.. Да мог ли я и сам представить! В общем, Линочка, прокатился на паровозе Стефенсонов! А, каково? Да, да, да. На самой настоящей «чудо-печке». Как в сказке, поверишь ли? И ощущение, будто перенесся в прошлый век. Истинно! Вот те крест!.. как клялись в детстве. Ладно, креститься не буду, хотя меня тут так прихватило, что невольно вспомнил о Нем. Куда уж деваться, когда безысходное положение? Помог бы только… Вот так всегда: вспоминаем о сверхъестественном, когда впадаем в бессилие. Ну да ладно! Что уж об этом?..»

Взоров прервал свой мысленный монолог, вспомнив о том разговоре с Ветлугиным, когда они коснулись  с т е п е н и  р о д с т в а. Отчего-то к этой теме в последнее время он постоянно возвращался. Случайно прочитанное не давало покоя. Он сопротивлялся прямому смыслу — о родстве по крови. Ему казалось, что понятие крови — метафизическое, устаревшее. Но Ветлугин его смутил, употребив выражения народной мудрости, утверждавшиеся веками, из поколения в поколение, — родная кровь, родная душа, историческое родство. А в этом обязательно должна присутствовать степень — «математическая ли, метафизическая ли, а вернее всего — духовная…».

Но он все равно сопротивлялся, настаивая и перед самим собой, что главное — родство  п о  у б е ж д е н и я м. И доказывал — и себе, и Ветлугину, и кому угодно, что вот тот же митинг: если убеждены в одном и том же — значит, родство! Или: Дарлингтон (в нынешние годы) ему так же близок, как и Митя Ситников (в детстве, юности, на войне), хотя один родился в соседнем доме на берегу Оки и был дальним родственником, а другой — в Ливерпуле, на берегах Ирландского моря… Или вот Лина… Или вот Лина… Мысль вдруг запнулась.

— Слушай, Виктор, — спросил Взоров, — этот рейс токийский?

— Да, — подтвердил тот.

— Как думаешь, в Москву прилетит вовремя?

— Если вовремя улетит.

Взорову хотелось объяснить Ветлугину, что в Москве его будет встречать Лина, но решил: лучше не посвящать «крестника» в личные обстоятельства.

Значит, Лина… Лина, Лина, Линочка… И вдруг мысль вспыхнула, затревожила: с кем же  в д в о е м  она будет встречать его в столь поздний час? Не с помощником же? Не с Пережигиным же, Георгием Семеновичем? Хоть он предан ему, и всегда готов, но они не договаривались… Неужели она беременна?!

Волнение перехватило горло, сердце застучало, как метроном, — слышно, ощутимо, беспокойно. Вот почему, сказал себе, привязалась эта самая степень родства — родная кровь, родная душа… Надо решать! — строго потребовал от себя. Решать обязательно! Хватит сокрытий, затаенности. Зачем же так-то жить? Жить надо открыто. Радуясь!

Прояснившееся решение успокоило Взорова. Он стал с нежностью думать о Лине и о  н е м, уже возрастающем, о ребеночке. Он чувствовал, как его заполняет сила, могучесть — «и могу, и честь!». И радость, и готовность взрастить нового человечка, таким, каким — теперь-то он знает! — должен быть вообще человек. А назовем его, мечтал Взоров, тем редким именем, тем редким славянским именем, которое однажды встретил, очень давно, а помнится всю жизнь: если мальчик — Радомиром, если девочка — Радомирой. То есть: радующийся миру, радующий мир!

И опять, но уже в душевном просветлении, в ладу с собой и со всем человечеством, Взоров подумал об этом навязчивом родстве, однако, с неожиданной стороны — как о  л ю б в и. И чем ближе эта самая степень, тем больше, выходит, любви, понимания, терпимости. А чем дальше, тем чаще — непонимание, нетерпимость, н е н а в и с т ь. А ненависть, сказал себе, это разъединение, разрушительность.

«Как все упрощается, сводится к самому простому — к любви и ненависти», — с удивлением подумал он, постигая эту вечную истину.

— О чем вы все шепчете, Федор Андреевич?

Взоров смутился:

— Разве?

— Невнятно, конечно, — вежливо заметил Ветлугин.

— Ах, да так, размечтался, — сказал он с извинительной покорностью.

— Вам говорили, что весной проводится марш мира? — поинтересовался Ветлугин. — Через всю страну — от Абердина до Брайтона. А потом — международная конференция в Манчестере.

— Нет, не говорили.

— Ну считайте, что получили достоверную информацию.

— Спасибо, Виктор. Кстати, у тебя с собой конверт, который я тебе вручил в пятницу?

— Ой, Федор Андреевич, забыл на столе. Ведь специально приготовил! — посетовал Ветлугин.

— Ничего. Порви его. Думаю, что теперь не пригодится. — И засмеялся — довольно, уверенно: — Надо же, до чего наполненными оказались эти два дня — даже завещание успел написать! Порви его. — И опять с беспокойством: — Как думаешь, вылет не задержат?

— Не должны. Все-таки рейс токийский, лететь далеко.

— Я тоже так думаю, — сказал с твердостью, убежденно.

В аэропорту «Хитроу» Взоров быстро прошел таможенный контроль и сразу направился на паспортный: на токийский рейс Аэрофлота уже объявили посадку. Прощаясь, приказал «крестнику» стоять твердо, держаться крепко; обнял и поцеловал: он любил Ветлугина.

IV

Виктор вернулся на свой одинокий корпункт в грусти и задумчивости. После проводов соотечественников у него всегда появлялось чувство опустошенности и горечи. Особенно пронзительным оно было теперь — после прощания с Взоровым. Ведь Федор Андреевич был для него больше, чем пример для подражания, больше, чем родня. Ветлугин видел в нем олицетворение того, каким сам хотел бы стать, — смелым, настойчивым, неколебимым, бесконечно преданным долгу и щедро добрым к тем и тогда, когда и кому нужно. Да, он хотел, чтобы его, Ветлугина, и друзья, и враги воспринимали так же, как Взорова, — с всеобъемлющим уважением: кто любя, кто ненавидя, а кто и боясь. Он налил рюмку армянского коньяка из бутылки, початой еще в пятницу, выпил, пожелав Федору Андреевичу счастливого приземления. Потом взял конверт и хотел порвать его, как приказал Взоров, но что-то вдруг щелкнуло в сознании и пальцы окаменели. Поколебавшись, он вскрыл конверт.

Завещание

В случае моей смерти прошу похоронить в ограде могилы Дмитрия Матвеевича Ситникова на кладбище деревни Изварино, расположенной в Московской области на реке Соква. Местонахождение могилы известно Ангелине Николаевне Назаровой.

Это моя последняя и единственная воля.

г. Лондон, 19 ноября…

Глава шестая

«Внезапно…»

I

В ночь на двадцать второе марта на Южную Англию, включая Лондон, упал густой туман: чернота превратилась в тусклую серость — вязкую, физически ощутимую, настолько плотную, что ближайший неоновый фонарь едва различался повислым бледным пятном. К утру со светом плотность ничуть не ослабла, лишь исчезла темная подкладка ночи, а туман превратился в непроницаемую белесую холстину. Ватная серость давила, как давят только стены тюрьмы: ничего не виделось, не желалось, и Джон Дарлингтон с тоской думал, что жизнь, в общем-то, прожита.

Этот мартовский день был последним в его почти девятилетнем руководстве профсоюзом; уже завтра и кабинет, и кресло, и, естественно, власть будут полностью принадлежать Алану Джайлсу. Конечно, думалось ему, преемственность сохранится по существу обстоятельств и дел, но стиль изменится, подходы станут другими, а вскоре и все другим. Что бы там ни говорили, а верховная личность накладывает свой отпечаток — и темпераментом, и взглядами, и, конечно, пристрастиями. История профсоюза, признаем мы или нет, говорил он себе, делится на периоды, обозначаемые верховными личностями. Есть и его период, а может быть, и эпоха, которая сегодня завершится.

«Эпоха Джона Дарлингтона, — сказал себе. И добавил: — Что ж, не самое плохое время…»

Он сидел в кабинете за столом и уныло смотрел на белесую стену тумана, вжавшуюся в окно. Эвелин еще спала, приняв с вечера снотворное, — она неважно себя чувствовала всю последнюю неделю: поднялось давление, разламывало голову. Ее страдания угнетали его, и он старался, чем мог, помочь ей, но безуспешно: разве он в силах повлиять на магнитные бури и погодные колебания?

Он продолжал думать — все о том же, о своем уходе: наверное, именно на нем завершится многоступенчатая эпоха, эпоха, когда руководство профсоюзом возглавляли, ну что ли, трибуны. Да, те, кто умел влиять на людей словом, увлечь и повести, и защищаться… Да, слово, публично произнесенное, предопределяло поступки, а не заранее обмысленные решения. Тактика была важнее стратегии, потому что стратегия в общем понимании оставалась неизменной — отстаивание профсоюзных интересов. Он, правда, стремился к стратегическим целям, и много над этим трудился, но мало в чем преуспел…

Джайлс другой, говорил себе, — технократ. Он может возглавить не то что профсоюз, а крупнейшую фирму, министерство… Другая биография, другой опыт, а кроме того — университетское образование…

«Такой и нужен по новым временам, — убеждал себя. — А я, выходит, последний трибун? Ну что ж, таким и оставайся…»

Джон Дарлингтон стал представлять, чем он займется уже завтра — «на полной свободе». Нет, предстоящая свобода не радовала его. Он понимал, что выбора нет, что переход из одного состояния в другое болезнен и труден, а потому нужно с юмором и оптимизмом воспринимать подступившую неизбежность… «Ах, да сколько не понимай, — сказал себе, — а на душе такая же скучная серость, как вот этот туман…» Странно, удивился, скука, оказывается, серого цвета и к тому же безнадежно непроницаема. Однако жить без надежды нельзя, заметил себе, просто не стоит, потому что бессмысленно.

Впереди у него были серьезные дела, уже завтра, с началом его  п о л н о й  свободы, надо включаться в подготовку общенационального марша — апрель не за горами, а там и пасхальная неделя. Сегодня на торжественном ритуале передачи власти Джайлс вручит ему чек на десять тысяч фунтов, как благодарность за службу и как подарок рядовых членов профсоюза — собрали по подписке… Но он их всех удивит, произведет, так сказать, очередную сенсацию: этот чек он также торжественно вручит представителю Движения за ядерное разоружение. «Все-таки нравятся тебе эффекты, — усмехнулся. — Привык к паблисити…» Впрочем, не согласился с собой, в этом акте прежде всего призыв к другим — жертвовать, а не болтать: любая борьба нуждается в материальном обеспечении.

«И это будет мой последний поступок во главе профсоюза, — сказал себе, — а уже завтра я стану совсем другим…»

Сколько же раз за свою жизнь человек становится другим? Конечно, не по сути своей. Он лично всегда и неизменно оставался  Д ж о н о м  Д а р л и н г т о н о м. Но все же в разные периоды, а пожалуй, эпохи, время наполняло жизнь новым содержанием и новым смыслом.

Эпохи!.. В тридцатые годы, в молодости, он отправился в Испанию драться с винтовкой в руках за революцию, за социализм. И — против фашизма, а значит, против войны. Но война разразилась… Фашизм — это война… Он вздохнул. Он всегда тяжко вздыхал, когда думал о фашистской победе над республиканской Испанией…

А после разгрома фашизма, уже в сороковые, его прежде всего влекло честолюбие. Он добивался вершин в профсоюзной иерархии и добился самой высокой, в конце шестидесятых… Шестидесятые, кстати, были самыми благополучными в послевоенной истории — по состоянию умов и души. По крайней мере, ему они так помнятся. Казалось, что все наслаждаются настоящим, не очень заботясь о прошлом, не очень пугаясь будущего. Именно тогда здесь, на Британских островах, зародилось Движение за ядерное разоружение…

Потом он не знал покоя, добившись верховной власти в профсоюзе, — «власть не дает покоя…». А теперь у него — бесконечный покой на пороге тревожных восьмидесятых… Тревожных!.. Ядерная катастрофа, как никогда, обернулась реальностью, пугает неотвратимостью — «если не опомниться, если не опомниться…».

Что же было главным в жизни? Что же остается главным? И все же  г л а в н о е  уже прожито, твердо сказал себе.

Он встал, прошелся по кабинету, остановился у бара. Туман давил, белесая стена за окном угнетала. Неловко, с шумом открыл створки бара, взгляд сразу уткнулся во взоровскую бутылку армянского коньяка, подаренную почти полгода назад, еще в ноябре. К новогодней открытке Федор присоединил письмецо — печально-ироническое: писал, что, вероятно, и ему придется оставить пост; пусть новые лидеры и лучше, чем они, строят новый лучший мир. Сообщал, что разводится и какая это гнетущая процедура…

— Неужели, Джон, ты с утра решил пьянствовать? — удивленно спросила Эвелин, появившись в кабинете. — Что-то на тебя не похоже. Так-то ты готовишься к новой жизни?

Она выглядела плохо: бледная, с тусклыми, измученными головной болью глазами.

— Как ты себя чувствуешь? — нежно спросил он.

— Получше… Кажется, получше, — неуверенно добавила она. — Какой ужасный туман! И это в твой последний день?

Он усмехнулся:

— Напоминает, дорогая Эвелин, что будущее всегда непроницаемо.

— Я опять видела дурной сон. И опять Федора. Меня очень беспокоит: что с ним?

— Мы пока не получили от него ответа, подтверждающего их участие в манчестерской конференции. В твоем Манчестере, — подчеркнул он, чтобы как-то отвлечь ее от ночных переживаний. — В первом в мире городе, объявившем себя безъядерной зоной. И опять Манчестер, и опять первый!

Но Эвелин никак не отреагировала и продолжала о том, с чего начала:

— Ты позвони ему, Джон. Меня очень беспокоит: что же с ним?

— Хорошо, сегодня же позвоню. Значит, опять дурной сон? Кстати, как толкует его твоя книга снов? — чуть иронично спрашивал он. — Ты заглянула в нее?

— Нет, я боюсь.

— Это так серьезно? — удивился он и почувствовал внутренний озноб.

— Ты же знаешь, Джон, я верю в сны.

Он больше ни о чем не спрашивал, приблизился к ней, обнял, стал гладить волосы, а она как бы вжалась в него, так, как умела только она, когда, казалось бы, их тела перестают существовать в отдельности, превращаясь в нечто единое, однозначное. Они постояли в этом единстве с минуту, убеждаясь в тысячу, если не в миллион первый раз в своей нерасторжимости. На душе сразу стало спокойней; она поцеловала его, прошептав:

— Ну ладно, Джонни, приготовлю завтрак.

Он подошел к окну. Собственно, зачем подходить к окну, если за ним белесая мгла?.. Еще с вечера затянуло небо, моросил серый дождь, и все затихло, а он ждал новолуния, серебряного серпика, потому что все предыдущие ночи была предельная ясность, и холодная луна, сначала круглая, а потом яйцевидная, настойчиво близко висела в глянцевой черноте, навязчиво тревожа воображение, и ее мертвенный свет бледно наполнял комнаты, мастясь на полу, охватывая стены, и даже он, не говоря об Эвелин, часами мучался от бессонницы. Они одевались, выходили в палисад и смотрели звездное небо, серебряные водопады в созвездии Большого Пса, которые предупредительно рекламировали по телевидению. И испытывали тревожное беспокойство, идущее из ниоткуда, из ничего — из вечности!.. И душевную подавленность, нервную обнаженность, безволие и тоску — непонятные, незнакомые, необъяснимые и, видно, такие же непознаваемые, как бог или смерть. Мучительными оказались все эти ночи, особенно для Эвелин. Ночи его  п о с л е д н е й  недели во главе профсоюза. А теперь вот — туман…

…После завтрака — в последний раз — Джон Дарлингтон отправился в офис. Он хотел было сесть за руль их семейного «воксхолла», привычного, как все давнишние вещи в их жизни, но Эвелин посчитала это безумием — по такому-то туману, когда в двух шагах ничто неразличимо! — и взяла с него слово, что он воспользуется надежностью метрополитена. Ближайшая станция располагалась минутах в пятнадцати ходьбы, и он с удивлением скользил мутной тенью по пустынным улицам.

Весь путь с нежной грустью он думал о ней, вечно за него обеспокоенной, и, пожалуй, впервые понимал, что душевно она тратила себя все их долгие совместные годы значительно больше, чем он, казалось бы, до бесконечности занятый делами. Ему открывалось, и он с беспокойством сознавал, что волнения отнимают душевной энергии больше, чем самые трудные дела, а переживания за других, особенно за любимого человека, быстрее истощают запас жизненных сил.

Может быть, потому, что все-таки была весна, но, наверное, по другой — изначальной — причине он чувствовал необозримый, как туман, прилив нежности к Эвелин. Он давно не помнил в себе такого всеохватного чувства, и был счастлив, что оно вновь проявилось. Но на этот раз с тревогой, с тем необъяснимым беспокойством, испытанным в полнолуния, когда безволие и тоска рождали испуг перед вечностью — перед богом и смертью. Он нервно, с лихорадочным сердцебиением гнал от себя мысль, что она может  у й т и  раньше, и тогда его жизнь станет бессмысленной.

А ему еще многое хотелось свершить: он задумал написать книгу об азбуке профсоюзной деятельности, такую, какую никто до него из бывших профдеятелей не создавал.

«Да, бывших», — спокойно подтвердил себе.

Может быть, он напишет воспоминания, но потом, после «Азбуки». Он видел дальнейшую жизнь вполне наполненной, деятельной — по мере сил, но обязательно рядом, как всегда, должна быть Эвелин. Без ее присутствия он не мыслил  н и ч е г о: он не мыслил будущего. Но она сдала, очень сдала в последнее время, вынужденно признавал он, и нужно что-то предпринять, обязательно что-то…

И уже сидя в полупустом вагоне метропоезда, он думал, что впереди и не видится  с в о б о д ы — по инерции он вовлечен во множество дел, прежде всего по организации пасхального марша, а затем международной конференции в Манчестере. А это, пожалуй, твердо заметил себе, следует передать молодым, тому же Алану Джайлсу.

«Все инерция, инерция, — упрекнул себя. — Пойми же, бывший!..»

Он, не вникая, скользил взглядом по рекламным плакатам на противоположной стене вагона, задерживаясь невнимательно на самом свежем, и вдруг потрясенно замер: в руке смазливой девы развертывались, как ветер, миниатюрные калькуляторы, а на их электронных экранах, как бы символизируя непогрешимую точность, чернела во множестве одна и та же цифра — «1998».

«Как же быстро эти рекламные дельцы во всем успевают! — пораженно подумал Дарлингтон. — Ведь эта черная цифра совсем недавно обошла все газеты!..»

Перед его внутренним взором возникла старуха в собольих мехах, со зловещим горбоносым лицом, чем-то очень напоминающая барона Шильдерса, будто тот был ее братом. Эта богатая ведьма, назвавшая себя прорицательницей, недели две назад со страниц почти всех газет кликушествовала:

«…война будет всеобщей, всего три месяца, с октября тысяча девятьсот девяносто восьмого по январь тысяча девятьсот девяносто девятого, а потом — Страшный суд…»

Сколько было этих черных пророчеств? — мрачно думал Дарлингтон. — Сколько выползало на свет божий разных темных прорицателей с их сатанинской злобой? С их черными, как угли, или белесыми, как муть, закатывающимися глазами? С их бешеной мечтой о погибели всех, всего рода людского? Выявить бы да выловить, сердился он, да посадить в железные клетки, чтобы тысячи тысяч, миллионы миллионов во все времена в обозримом будущем от мала и до велика могли узреть сатанинское племя, пугающее кабалистикой цифр…

Не злись, приказал себе. Зло стоглаво, а ненависть ослепляет. Шильдерса в клетку не посадишь, а старуху и незачем: она такой же наемный агент, как и этот рекламный, купленный калькуляторной фирмой.

Жаль, конечно, с грустью думалось ему, что уже не придется схватиться с Шильдерсом на телеэкране. Шильдерс есть Шильдерс, а кто теперь он? Обыкновенный гражданин. Просто частное лицо. Теперь дай бог Алану Джайлсу быть достойным в схватках с магнатом…

Лишь одно неизменно, твердо сказал себе: в наше тревожное время, на пороге третьего тысячелетия, человечество должно осознать себя единым.

«Как род людской, как род людской», — несколько раз повторил он.

…Первое, что узнал Джон Дарлингтон в свой последний приход в оффис, поднявшись в приемную, — о внезапной, скоропостижной смерти Взорова.

II

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

III

В Лондоне о смерти Взорова первым узнал Ветлугин: позвонил из редакции и попросил сообщить в профсоюз Дарлингтона. Возможно, читала записку стенографистка, исполком пришлет телеграмму соболезнования. Записка была подписана помощником Взорова Г. С. Пережигиным. О причинах «внезапной, скоропостижной…» стенографистка ничего не знала.

Странность заключалась в том, что Ветлугина не потрясло сообщение. Будто он давно его ждал. Было не потрясение, а пустота и печаль. Огромная печаль и бездонная пустота, вроде бы он оказался на скалистом краю горной пропасти. Горы и небо, и еще пропасть, да полное одиночество. И еще — беспросветная тоска, как туман за окном. Кстати, таких всеохватных туманов он никогда не видел. Вероятно, был тот самый, который когда-то дал имя стране — Туманный Альбион…

Ветлугин почему-то сразу решил, что причина печального исхода — сердце. Он ведь сам в ноябре покупал нитроконтин. Тогда он не верил, да, не верил, что Федор Андреевич сможет вернуть себя в обычное состояние. Но сила воли Взорова поразила его, и он еще долго удивлялся, как умеют такие, как Взоров, справляться с невероятным. Тогда он еще больше его зауважал, еще преданнее привязался. Да, он учил его быть сильным, с и л ь н е е  с е б я. Но, оказывается, ничто не проходит бесследно…

Виктор достал тот не порванный им листок, на котором Взоров написал завещание. Он помнил его малое содержание, но, перечитав, заволновался. А знают ли в Москве «последнюю и единственную волю» Взорова? Если «внезапно, скоропостижно…», то, значит, Федор Андреевич ничего не оставил? Значит, только вот этот гостиничный листок и есть его «последняя воля». Более того, местонахождение могилы Ситникова «на кладбище деревни Изварино» известно только Ангелине Назаровой. Выходит, только ей…

«Та-а-к, что же делать?..»

Ветлугин, естественно, догадывался об обстоятельствах жизни Взорова, но в точности ничего не знал и никогда не любопытствовал. Интимное потому и интимное, считал он, что принадлежит только тем, кому принадлежит.

«Только мы сами властны посвящать других в свои обстоятельства», — сказал вслух, думая о своем. Взоров его не посвящал. Он даже не знал, подобно Джону Дарлингтону, что тот разводится, что намерен оставить свой пост, что Ангелина Назарова… что…

Впрочем, многие «что» оставались для Ветлугина неизвестными, но главное он все-таки знал: Федор Андреевич и Лина — нераздельны, по крайней мере для него. Он хорошо понимал — через себя — и чувство Лины к Взорову и ответное чувство Федора Андреевича. Как следовало это назвать? Любовью? Ветлугин боялся этого слова, опять же по собственным причинам. Но он наблюдал, как молодеет, как сияет Федор Андреевич, когда Лина рядом, сколько появляется в нем теплоты, заботливости и даже нежности! И как хорошеет, как расцветает рядом с ним Ангелина Николаевна, в общем-то, совсем не красавица…

Что ж, два человека, думал Ветлугин, нашли друг друга, и можно было бы только радоваться… Это ведь редкость, когда два человека… да, нераздельны! — мужчина и женщина… Только досужие сплетники и заведомо подлые люди могли углядеть в их отношениях… да, в их светлых отношениях нечто предосудительное, любовную интрижку или того хуже — «служебный роман». Нет, ничего подобного не было.

Такой встречи, думал он, все мы ждем… мы ее ищем, надеемся, и если она, т а к а я  встреча, случается, то — счастливы! И можем быть счастливы всю жизнь… Да, всю жизнь, как, например, Джон и Эвелин Дарлингтоны. Похоже, именно  т а к  встретились Федор Взоров и Ангелина Назарова, несмотря на разницу лет, довольно заметную. Но что значит разница лет в зрелом возрасте? Вот именно — в  з р е л о м! Да ничто! Дал бы только бог срок для совместной жизни. А им — не дал. Печально, как это печально… И как трагично, особенно для Лины… Неужели классическая формула: любовь есть трагедия? Как все это грустно… как грустно все это!

Ветлугин понимал, что ничем уже не поможешь. Однако чувствовал, что обязан, просто должен довести до сведения в Москве завещание Взорова. Но вот вопрос — кому? Звонить Лине? Или верному помощнику Федора Андреевича Пережигину? Пожалуй, Пережигину, решил он.

От Георгия Семеновича Пережигина, много лет преданного Взорову человека, он узнал подробности «внезапной, скоропостижной…», которые его поразили. Подавленный Георгий Семенович чуть ли не через фразу повторял: «Война настигла… Ах, проклятая, настигла…»

Случилось непредвиденное — был гололед. Целыми днями сияло солнце, снега таяли, сверкали ручьи. К утру все затягивало ледком, а мокрый асфальт превращался в скользкую гладь. Мальчишка-школьник ринулся было через дорогу, но одумался. Резкое торможение, «Волгу» закрутило и грозно стукнуло о бордюр дороги. Так получилось, что Взоров спиной ударился о дверь. И в том самом месте, где торчала железная ручка оконного стекла. Ушиб, и только… Но к полудню почувствовал слабость, легкую лихорадку — не придал значения. Вечером поднялась температура — не хотел вызывать «скорую».

«Сепсис! — зло крикнул Пережигин. — Спасти не удалось».

Ручка пришлась на шрамы вдоль спины. На мелкие шрамики, как цепь островков в океане, о которых он не вспоминал с сорок первого. С ранения: нога беспокоила, спина — никогда. А там, под этими розовыми «островками», почти четыре десятилетия в тканевых капсулах «хранились» кусочки шинели, сгнившие уже, отравительные, и заражение крови началось стремительно. В ночь врачи ничего не поняли, к утру Взоров умер.

«Ах, проклятая, настигла… Война настигла…»

Ветлугин знал, когда был ранен Взоров; знал, что именно тогда погиб «Митя, друг ситный»… Знал, что Федор Андреевич чуть ли не на том самом месте соорудил ограду, холмик с пирамидкой из мрамора. Все это знал точно.

«Ах, горе, ты горе, — вздыхал Георгий Семенович, выслушав «последнюю волю». — Ты сегодня же пришли, обязательно сегодня, — требовал. — Как угодно, а сегодня же. Сложности есть: семья тут, в общем… А Назарову не трожь, никак не трожь! Ее саму спасать нужно…»

…Ребенок родился в мае, сразу после праздников; и мать назвала его Федором.

1987

Глава I

Мистер Стивенс в роли спасителя

I

Ветлугин был взволнован и возмущен. Как, каким образом и почему некто Д. Маркус в Лондоне, в газетке «Кей энд Эйч глоб», так трогательно печется о «трагической» судьбе «талантливого» русского художника Алексея Купреева?!

Вот эта статейка:

«Имя русского художника Алексея Купреева почти никому не известно в Советском Союзе. Только друзья художника высоко ценили его талант. Ему не давали выставляться в Советском Союзе. Его оригинальные полотна, наполненные симфоническим содержанием и глубокими мыслями, не укладывались в прокрустово ложе дозволенного в СССР. Не найдя в себе сил бороться, художник покончил с собой.

Трагическая судьба талантливого русского художника Алексея Купреева бросает мрачный свет на его первую персональную выставку, которая откроется в четверг, 22 июня, на Корнфилд-клоус, 8 (северо-запад, 3), в галерее Стивенса. Особый интерес представляют картины «Озеро Неро», «Закат», «Андроников монастырь». Портрет В. Веньяминовой, который является, пожалуй, единственной работой художника, известной в Советской России, по веским причинам не выставляется.

Всего будет показано 25 работ художника, что позволяют сделать размеры галереи Стивенса. Выставка продлится две недели, после чего часть картин будет продана.

Нас восхищает благородное мужество мистера и миссис Стивенс, которым удалось спасти от забвения талантливые полотна художника после его смерти.

Как я понял из беседы с мистером Стивенсом, известным коллекционером русских икон, Алексей Купреев в последние годы вел подробные записи, объясняющие причины его решения уйти из жизни. С разрешения мистера Стивенса мы намерены опубликовать особенно волнительные страницы печальной исповеди из-за железного занавеса.

Ветлугин знал Купреева. Не очень хорошо и не очень близко, но был наслышан о нем от Кости Баркова, графика, который часто приносил в газету карикатуры. С Барковым они были в давних приятельских отношениях. Ветлугин и сейчас, вспоминая, как бы отчетливо слышал, как большой красивый Барков, возбужденный шампанским, в кафе «Снежинка» громко, никого не смущаясь, во весь свой баритон внушал Купрееву: «Лешка, тебя должны показывать! Ты же настоящий талант!»

День, когда Ветлугин познакомился с Купреевым, был ему памятен: именно в этот день ему сказали, что он направляется на работу в Англию. Костя как раз принес в редакцию новые карикатуры и, узнав о такой новости, потребовал ее отметить бокалом шампанского. Отказывать Баркову было бесполезно. Он тут же отправился бы в магазин сам и вернулся с шампанским, вызвав, понятно, ненужные нарекания начальства. Поэтому Ветлугин решил, что лучше на полчаса отлучиться в кафе и действительно выпить бокал шампанского. Новость того заслуживала.

Костя потащил в «Снежинку», где обычно собирались его приятели-художники. Там был и Купреев. Он одиноко сидел за угловым столиком. Его локти упирались в желтую поверхность, а сцепленные пальцы прикрывала курчавая бородка с редкой сединой. Он отрешенно смотрел в окно на прохожих.

— Лешка! Душа моя! — радостно крикнул Костя и распростер руки.

Купреев смущенно улыбнулся, встал. Он был высокий и худой. Его худобу особенно подчеркивал обтягивающий тонкий свитер.

Барков заказал шампанского. Купреев рассказывал, что утром у него был разговор с одним из маститых, с Грудастовым, в общем по-доброму к нему относящимся. Но этот разговор радости не принес. Грудастов утешал и обнадеживал, однако триптих «Курская битва» все равно — и в который раз! — был отвергнут выставочной комиссией. Костя, конечно, тут же стал ругать всех маститых, скопом все руководство Союза художников. Они углубились в свои профессиональные проблемы, и Ветлугин незаметно их покинул.

Купреев ему тогда понравился. Самоуглубленный, серьезный. Выслушивая возмущенное кипение Баркова, отвечал спокойно, немногословно. Однако в его серых глазах светилось нечто отстраненное от темы разговора, угадывались мысли о чем-то далеком от приземленных, суетных проблем, амбиций и склок. И когда Костя в какой-то момент поймал этот отрешенный взгляд, он остолбенел, осекся на полуслове, спросил только:

— Лешка, ты что, святой?!

Ветлугин запомнил ответ Купреева:

— Ну зачем же тратить себя на эту изнуряющую борьбу? Разве я в силах их переубедить? Конечно, все это очень грустно. Но я могу работать — писать картины. Это — радость. Это — главное. Зачем тратить драгоценное время на суетные доказательства, объяснения, убеждения? Я давно уже решил, что буду просто работать. Если суждено прийти признанию, оно обязательно придет.

Это непротивленчество, даже фатализм удивили Ветлугина. Поколение, к которому они все трое принадлежали, было приучено к иному. Купреев заставил задуматься, а не оспаривать. Костя и задумался, помрачнев. Но понял все по-своему. Воскликнул:

— Лешка! Тебе надо помочь. Мы должны тебе помочь.

После той встречи Барков раза два звал Ветлугина заехать к Купрееву посмотреть картины. Но Ветлугин, ссылаясь на занятость, отказывался. Он действительно перед отъездом в Англию был перегружен делами. К тому же он понимал, что Костя ищет действенной помощи художнику, в частности от него. Однако Ветлугин, даже будь он свободнее, вряд ли мог бы чем помочь. Поэтому он вежливо отстранился тогда от участия в купреевской судьбе.

Ветлугин запомнил характеристику полотен, прежде всего «Курской битвы», данную Барковым, — «симфоническое содержание и глубокая мысль». Именно эти слова употребил Д. Маркус, и это, конечно, являлось крайне странным совпадением.

Вообще почти все утверждения Д. Маркуса вызывали в Ветлугине разного рода сомнения. Откуда взялись мистер и миссис Стивенс, которые «мужественно» спасают «от забвения» картины художника, «почти никому не известного в Советском Союзе»? Каким образом им, английским подданным, удалось завладеть картинами? Как могли оказаться у них дневники Купреева? Значит, Купреев им сам передал и картины, и дневники? Но тогда зачем ему было совершать самоубийство? Это уже нелогично, да и вообще не мог поверить Ветлугин, что Купреев решился на столь отчаянный поступок… Тут все было неладно, очень неладно.

Взбудораженный нелепой статьей Д. Маркуса, чувствуя и свою долю вины в происшедшем — уклонился ведь тогда, не стал помогать симпатичному и явно талантливому человеку, — Ветлугин принялся машинально одеваться. Кружить по улицам, пока возбуждение не уляжется и не появится спокойная рассудочность, стало его устоявшейся привычкой в Лондоне. Он накинул легкую нейлоновую куртку — был прохладный английский июнь: солнце и изредка внезапный несильный дождь, — вышел из дома.

Ветлугин быстро шагал по «хэмстедским садам». В Хэмстеде, лондонском районе, где он жил, большинство улиц именуется «гарденс» — «сады». Эта северная лесисто-садовая окраина Лондона начала застраиваться кирпичными двух- и трехэтажными домами только в конце прошлого века. Но название «сады» до сих пор не потеряло смысла: с типично английской рациональной бережливостью деревья, где возможно, сохраняются и потому стоят огромные, часто повыше домов. По вековой традиции перед домами маленькие палисадники с кустами роз, жасмина, сирени. И все это особенно пышно и ярко в июне, когда много и влаги, и солнца.

Дома же стоят прижатые друг к другу. Кирпичные, одинаковые, они создают длинные кривые ряды, по-английски террасы. Кривизна характерна для всех английских улиц. Бродя по «хэмстедским садам», человек, даже хорошо знающий район, должен не раз задуматься, чтобы выбрать правильный путь. Поэтому Ветлугин свои прогулки называл «кружением» и, кружа по «садам», сначала сосредоточивался на своих мыслях, а потом уже переключался на поиск обратного пути домой, всегда замысловатого.

Утро было изменчивым, но приятным: солнечно, чуть ветрено. Голубой небесный простор прикрывали плывущие тучки. Сверху, освещенные солнцем, они снежно белели, а снизу провисали, дымные и темные, наполненные влагой. Неожиданно они проливались крупным прямым дождем, и небесная материя казалась простроченной нитками. Но через две-три минуты тучка истощалась, плыла дальше, утягивая за собой мокрый мрак, и вновь сияло солнце, а голубые небесные дали становились чище и беспредельнее.

Омытый одной из тучек, поеживаясь от холодной мокроты, Ветлугин вдруг ясно понял, что от купреевской судьбы ему теперь уже никуда не деться и что он должен открыть истину во что бы то ни стало. Это его долг и перед художником, и перед Костей. Тоже — увы! — покойным. Дождливым ноябрьским утром Барков разбился на своем стареньком «Москвиче» на шоссе Ростов — Москва. Прокололась левая передняя покрышка, «Москвич» повело влево, Костя тормознул, на мокром асфальте машину крутануло, и она оказалась на пути мчавшегося навстречу самосвала…

На многих в редакции эта ужасная смерть произвела тяжелое впечатление. Баркова любили. За все! За то, что он — весельчак, независимый, щедрый, гордый: никогда не попросит, чтобы «тиснули» именно его карикатуру. А их печатали, причем с одобрением, потому что были оригинальны, по-настоящему талантливы.

Ветлугин вспоминал, что появление Баркова в редакции всегда радовало: входил огромный, уже достаточно толстый — живота не стеснялся, — кудрявая шевелюра до плеч; и улыбка — обворожительная, добрая, и хитроватые, смеющиеся, умнейшие глаза. «Ну что, мужички, слышали, как академика грабили?!» И гоготал! Сколько веселых историй порассказал! Его появление вносило разрядку, было освежающим перерывом в нудной газетной читке-правке.

Поэтому-то так искренне и лично восприняли многие ту нелепую дорожную катастрофу. А Ветлугин, работавший в Англии, никак не мог себе представить: вернется в Москву, а Кости уже нет; и нет «бокала шампанского» по любому поводу; и комнаты-мастерской на Бульварном кольце, где, бывало, они засиживались до ночи; и его самого: вольного, барственно щедрого, даровитого во всем — и в творчестве, и в жизни.

Ветлугин вновь вернулся мыслями к статейке Д. Маркуса: что из написанного им правда? Костя погиб почти пять лет назад, а когда «покончил с собой» Алексей Купреев? Когда его картины и дневники попали в Англию? Мистер и миссис Стивенс, безусловно, знают ответ. Но расскажут ли они правду — как художественное наследство и душевная исповедь Купреева оказались в их руках? Вряд ли. Да и обратись он к ним, Стивенсы в той же «Кей энд Эйч глоб» пером того же Д. Маркуса распишут «повышенный интерес» советского представителя — и появится очередная главка в бесконечной антисоветской пропаганде. И его, Ветлугина, ославят, ошельмуют и даже опозорят. Нужно ли это? Конечно, нет. Но как же тогда быть? Как узнать истину? И главное — быстро, до того, как откроется выставка, как начнется распродажа картин Купреева? Писать в Москву? Долгая история…

Вспомнив про Москву, он подумал о жене. Подумал с неприязнью. Да, не сердито, не раздраженно, не гневно, а именно с неприязнью. Жена уехала в Москву в двадцатых числах мая, сразу, как сын закончил четвертую четверть в школе. Уехала на все лето, бросив на прощанье слова, которые, как яд, не смертельный, но действующий постоянно, отравляли каждый новый день. Действие их, видно, не прекратится до самого конца его заграничного пребывания. И вообще прекратится ли? Ведь бывает, что несколько слов, брошенных в пылу ссоры, оказываются непреодолимым препятствием для дальнейшей совместной жизни. Слова эти были не слишком оригинальными: «В своей загранице ты лишил меня работы и личной жизни». Особенно в той последней — крупной и неожиданной — ссоре она истерично подчеркивала: «Да! да! Личной жизни!» А он тогда подумал с обидой и злостью: «Проще было сказать: «Я тебя больше не люблю». А любила ли?»

В вечер накануне отъезда к ним зашли его коллеги с женами, принесли посылочки и письма. Их позвала Валентина. Она не скрывала ссору, была подчеркнуто язвительна. Валентина первой открывала сезон отпусков, а остальные грустили, что им-то еще не скоро добраться до Москвы. Ее тост был навязчиво непримирим, вызывающе оскорбителен для Ветлугина: «За семейную и личную жизнь!» Вот так, Виктор.

Ветлугин заставлял себя не думать о жене. Но думы все равно настигали, и отрава оказалась горькой. Но теперь купреевская тайна вытеснила их и тем даже принесла какое-то еще не до конца осознанное облегчение.

Но что же делать? Как быть? Ветлугин вспомнил о своем английском приятеле Рэе Грейхаузе. Он тут же позвонил ему из телефонной будки. У Рэя оказался свободный вечер. Они договорились встретиться в шесть часов.

До вечера Ветлугин по утвердившейся привычке — и по обязанности — просмотрел газеты, кое-что внимательно прочитав, а кое-что просто вырезав и отложив в досье до подходящего случая. Он написал корреспонденцию об активности фашистов из Национального фронта, передал ее по телефону в редакцию, после чего побывал в посольстве. Там он рассказал купреевскую историю, поделился своими намерениями. История была абсолютно неясной, и ему посоветовали выяснить подробности, используя свои английские связи. Что бы Ветлугин ни делал в этот день, мысли его все время возвращались к предстоящей выставке, к посмертному, а оттого еще более загадочному явлению Купреева в Лондон.

«Дневник бы почитать! Дневник! — твердил себе Ветлугин. — Вот что послужит ключом к разгадке этой истории!»

II

Рэй Грейхауз приехал с приличным пятиминутным опозданием на своем крошечном «мини-остине». Ветлугин с улыбкой наблюдал, как высоченный и неуклюжий Рэй, сложившись вдвое, чуть ли не на корточках вылезал из почти игрушечной машины. Когда он распрямился, крыша «мини-остина» оказалась в половину его роста, и можно было удивляться, как он помещается внутри. Но Рэй всем объяснял, что любит свою «машинку» за юркость, столь необходимую на узких лондонских улицах.

Ветлугин, однако, знал, что Рэй любит также маленьких женщин, которые всегда удивительно уютно чувствуют себя рядом с ним. Правда, последнее его увлечение — учительница Джоан О’Брэйн была заметно выше его плеча даже без каблуков. Внешне они хорошо гармонировали друг с другом.

Рэя Грейхауза многие считали экстравагантным, человеком крайностей и необдуманных страстей. Вероятно, из-за «мини-остина» и долгого увлечения маленькими женщинами. Но именно это мнение было дальше всего от истины. И, пожалуй, только те, кто был с ним по-настоящему дружен, знали его умеренность, болезненную стеснительность, которую он действительно прикрывал некоторой внешней экстравагантностью, и редкую душевную отзывчивость. Ко всему прочему Рэй был очень ясен в своих леволейбористских убеждениях, симпатиях и антипатиях. Любил поспорить, подискутировать, отстаивал свои взгляды со страстностью. И ему совершенно были чужды изворотливость, лицемерие, двуличие.

В свои тридцать девять лет Рэй Грейхауз оставался холостяком. Однажды Ветлугину показалось, что Джоан О’Брэйн, застенчиво-нежно в него влюбленная, такая же, как и Рэй, активная лейбористка, искренне разделяющая его взгляды, станет наконец-то ему женой. Но прошел год, а Рэй даже не обмолвился, что Джоан его невеста. Нет, Ветлугин не стал бы делать ставку на то, что свадьба состоится.

А жениться Грейхаузу, пожалуй, следовало бы. Лысина его уже стала гладкой и блестящей, как полированный мрамор. Обширная борода, которую он носил с самой юности, была уже наполовину седой. Но лицо его с несколько мелкими чертами — аккуратным носиком, алыми сочными губами, прямо как у красной девицы, с маленькими серыми глазами, полными любопытства и удивления, — лицо его оставалось совершенно юным. И действительно было необычным это сочетание — глянцевой лысины, седеющей бороды и юного, почти без морщин, лица.

Грейхауз не был удачливым журналистом, его карьера на Флит-стрит не состоялась. Расставшись с Флит-стрит, он взялся редактировать ежемесячную газету одного из многочисленных английских тред-юнионов, которую если не всю писал, то, по крайней мере, всю переписывал, то бишь редактировал. Редактирование профсоюзного издания давало твердый заработок и оставляло достаточно времени для собственного творчества. Рэй любил писать нравоучительные, разоблачающие или укоряющие статьи — весьма темпераментные! — во многие левые издания, а также рецензии на книги о социализме. В догму леволейбористского социализма он истово верил.

С Ветлугиным Грейхауз познакомился еще в Москве. Рэй уже четыре раза бывал в Советском Союзе и убежденно считал себя знатоком «русских дел». Какие бы ни были в Рэе Грейхаузе особенности и недостатки, его главное достоинство заключалось в том, что он был надежным товарищем. Поэтому-то Ветлугин к нему и обратился за помощью.

— Что будем пить?

— Стакан пива, — сказал Рэй, опускаясь в кресло.

— Рюмку водки?

— Если можно, потом. Я чувствую сегодня за твоим приглашением что-то серьезное.

— Мне всегда тебя приятно видеть.

— Ах, давай без комплиментов, Виктор.

— Нет, я говорю искренне.

— Мне тоже приятно тебя видеть. Но мы это знаем. Так что же случилось?

— Хочешь сразу?

— Дела лучше делать сразу, да и на чистую голову, — убежденно произнес Грейхауз.

Ветлугин стал рассказывать все, что знал, что его волновало и что хотел узнать. Заключил он так:

— Вот, понимаешь, странно все-таки получается в жизни: однажды я не захотел коснуться купреевской судьбы, но она меня настигла. Что же это — случайность или предначертанность? Заметь, что встреча с ним произошла перед самым моим отъездом в Англию. И не отстранись я тогда, то знал бы значительно больше о нем, и это помогло бы найти ключ ко всей истории.

— Пожалуй, правильно, лучше не сопротивляться предначертаниям судьбы, — задумчиво согласился Грейхауз. — Вот сейчас, пожалуй, налей рюмку водки, — попросил он, потирая руки.

Они не спеша, с удовольствием приготовили ужин. Рэй колдовал над мясом. Поджарить по-настоящему бифштексы — предмет гордости англичанина, тут он никогда не уступает другим своего приоритета.

С удовольствием и опять же не спеша ели, запивая еду пивом. Потом под кофе решили сыграть в шахматы. Играли они равно и потому любили играть друг с другом. На этот раз Рэй был более целеустремлен, удачлив и выиграл две партии.

— Я знаю, что мы сделаем, — сказал Рэй, довольный своими победами. — Я встречусь с этим Маркусом. Представлюсь как агент какого-нибудь издательства, которое заинтересовала «исповедь из-за железного занавеса». Если Маркус готовит публикацию выдержек из дневника, то, значит, они у него. Значит, их можно получить для прочтения. Ты ведь этого хочешь прежде всего, правильно?

— Да, прежде всего, — подтвердил Ветлугин.

— Между прочим, я скажу, что у нашего издательства есть большой специалист по русским делам, — улыбнулся Грейхауз, кивнув в сторону Ветлугина. — Не так ли, Виктор?

— Конечно, так, — согласился тот, тоже улыбнувшись.

Грейхауз посерьезнел:

— Вопрос в другом — знает ли сам Маркус русский язык? Если нет, то и дневники ему ни к чему. Тогда все замыкается на мистере и миссис Стивенс. Однако завтра утром я переговорю, а может быть, и встречусь с Маркусом.

На этом они порешили. Прощаясь, уже на улице, Ветлугин спросил:

— Как Джоан?

— Джоан? — переспросил Грейхауз, покосившись на Ветлугина. — Ах, Джоан! Она увлечена работой.

— Все кончено? Новая женщина? — улыбаясь, поинтересовался Ветлугин.

— Признаюсь, никого нет, — чуть растерявшись, отвечал Грейхауз. — Знаешь, было много неотложных дел. Пожалуй, хорошо, что ты мне напомнил о Джоан. Мне пора ей позвонить. — На его лице засияла детская радостная улыбка. — Сегодня же позвоню! — И, уже согнувшись пополам и присев на корточки, чтобы втиснуться в свой «мини-остин», он крикнул: — Спасибо, что напомнил о Джоан! А то дела, знаешь, много неотложных дел. Всего хорошего, Виктор!

III

Утро следующего дня было пасмурным. В плотной серости смутно проглядывали дома напротив. Влажность была так велика, что дышалось трудно. Просто не хватало дыхания. Ветлугину хотелось лечь и дремать, ничего не делая. Но опять газеты, досье. Наконец звонок из Москвы — отдиктовал очередную корреспонденцию. Новое задание: «Сделай, старик, репортаж об одной из стачек». — «Ладно. А как с моей командировкой в Москву?» — «Вот решим, тогда сразу узнаешь». — «Примерно когда?» — «Совещание начнется четвертого июля». «Прекрасно», — подумал Ветлугин.

На улице моросил дождь. Небо еще сильнее придавило; потемнело; пространство вокруг еще больше сузилось. Мрачно в природе — мрачно на душе. Скучно листал газеты, но не смотрелось, не читалось.

Окно его кабинета выходило во внутренние дворы. Дворы были небольшие, в зелени травы и в цветах. И в каждом обязательно дерево — дуб, липа, акация. Пышные кроны почти закрывали противоположную террасу краснокирпичных домов. Мрачно, пусто, ни малейшего шевеления. Но вот шелохнулись, прошумели кроны от порыва ветра.

«Все-таки ветер — это бодрость, — подумал Ветлугин. — Дышит атмосфера, и легко дышится человеку. А безветрие — придавленность, удушье. Да! — сказал себе. — Человеку нужны просторное небо, голубые солнечные дали и бодрящий ветер. Однако надо спешить с выяснением купреевской судьбы». Он уже ощущал в себе нетерпение.

Раздался телефонный звонок. Звонил Грейхауз. Он разговаривал с Дэвидом Маркусом. Договорились встретиться в кафе «Уайт Свон» — «Белый лебедь» — на Голдерхерст-роуд. В четыре часа. Очень заинтересовался. У него действительно есть тетрадка с записями Купреева.

Рэй предложил Ветлугину тоже прийти в кафе и сесть за соседний столик. Ветлугин, поколебавшись, согласился. Он чувствовал, что Рэя увлекает эта история.

— Ну как, интересно играть в заговорщиков? — мрачно спросил Ветлугин.

— Любопытно, — весело отвечал Рэй. На него погода, видно, не действовала. — Между прочим, Джоан передает тебе привет.

— Спасибо, — скучно поблагодарил Ветлугин.

Ветлугин сидел в машине и наблюдал за кафе. Завсегдатаями его были аккуратные старушки — худые, напудренные, накрашенные, в дорогих платьях и шляпках — и тяжелые, малоподвижные старики. Старушки щебетали без умолку, как птички, а старики в основном молчали.

«Пенсионное кафе, — сделал вывод Ветлугин. — Отставной средний класс, а по-нашему — мелкая буржуазия. Значит, Маркус человек старый». Ветлугин понял, что именно Маркус предложил это кафе, где он, видимо, был завсегдатаем, и потому появление среди «отставного братства» Рэя Грейхауза, а тем более еще и его, будет странным и, естественно, на них обратят внимание. И первым — Дэвид Маркус. А это совсем нежелательно. Поэтому он остался в машине.

Вот наконец подкатил на своем «мини-остине» Рэй Грейхауз и сразу торопливо прошел внутрь «Белого лебедя». И как только Рэй вошел в кафе, из соседнего магазинчика, торгующего всякими разностями — газетами, журналами, табаком, конфетами, вышел толстенький пожилой человек очень маленького роста с большим портфелем.

Как у всех людей толстых и низких, костюм на нем сидел мешковато, а пиджак был длиннее, чем следовало. На голове возвышалась шляпа — старомодная привычка, мало кем ныне соблюдаемая, — которая не делала его выше, все равно он оставался круглым человечком, вызывавшим невольную улыбку. Он энергично — прямо карикатурно — размахивал свободной рукой, отбрасывая ее далеко назад, и быстренько семенил ножками. Он не вошел, а влетел в кафе. Несомненно, это был Дэвид Маркус.

Но легкое, веселое настроение, созданное круглым человечком, сменилось у Ветлугина тревожной подозрительностью. Вслед за ним из «магазинчика всякостей» вышел подтянутый высокий джентльмен с рыжеватыми усами и ледяными голубовато-серыми глазами. Он быстро и цепко огляделся по сторонам, а затем подошел к меню кафе, вывешенному у стеклянных дверей, и вроде бы внимательно стал его изучать. Но Ветлугин видел, что он смотрит внутрь кафе и изучает, по-видимому, Рэя Грейхауза.

Наконец джентльмен отошел к темно-серому «роверу» и, когда открывал дверцу, успел опять же быстро оглядеться по сторонам. Он сел на водительское место и, положив на руль вечернюю газету «Ивнинг стэндард», как бы стал читать ее, но сам все время поглядывал поверх газетного края на кафе.

Появление этого джентльмена было неожиданностью для Ветлугина. Однако профессия журналиста в какой-то мере готовит к неожиданностям. Вот и на этот раз он все-таки не сплоховал. Ну что бы ему сразу не войти в кафе? Но он прежде осмотрелся, понаблюдал, установил, что кафе «пенсионное», увидел Маркуса. Но кто этот рыжеватый? Неужели Стивенс?!

Наконец из «Белого лебедя» вышли Грейхауз и Маркус. У Рэя в руках была пачка фотобумаги «рэнк-ксерокс». Они еще минут десять стояли, разговаривая. На них смешно было смотреть. Маленький Маркус привставал на носочки и быстро жестикулировал рукой, в которой была шляпа. Его гладкая лысинка, переходящая в морщинистую, покрытую белым пушком шею, сияла на солнце. Рэй согнулся вдвое, встав в виде скобы, и его большая глянцевая лысина, зеркально сверкая на солнце, похоже, слепила Маркуса, потому что он то и дело взбрасывал вверх шляпу, закрывая от солнца глянец головы Грейхауза. Но вот наконец они пожали руки. Рэй мастерски втиснулся в свой «мини-остин» и сразу укатил.

Маркус долго смотрел ему вслед, лоснясь довольной улыбочкой, и, весь сияющий, подбежал к «роверу», юрко залез на переднее сиденье, рядом с подозрительным джентльменом, и, жестикулируя двумя руками, стал бойко что-то рассказывать.

«Неужели Стивенс?» — снова тревожно подумал Ветлугин. Не замеченный ими, он поспешил уехать в свои «хэмстедские сады».

Рэй нервно расхаживал у его дома.

— Что случилось, Виктор? Почему ты не пришел? — довольно резко спросил он.

— Там был… похоже, сам мистер Стивенс, — спокойно ответил Ветлугин.

— Не может быть! — воскликнул Грейхауз.

— Холеный джентльмен лет шестидесяти. Подтянутый, седой, с рыжеватыми армейскими усами. Разве ты не заметил его? — говорил Ветлугин с язвительной усмешкой. — А он изучал тебя. Правда, с улицы.

— Вот как! — удивился Грейхауз. — Маркус устраивает мне встречу со Стивенсом в понедельник. В понедельник у нас не будет сомнений, кто сегодня сопровождал Маркуса, не правда ли? Да, кстати, Маркус принес копию только одной тетради. — Рэй протянул Ветлугину фотолисты. — Оригинал давать не хотят — вдруг затеряется! Как и все тетради сразу, а их три. — Рэй улыбнулся. — Представляешь, этот занимательный старикашка в двадцатые годы работал в Москве, в Профинтерне. Он свободно говорит по-русски. Но так болтлив — фу! — слова не вставишь.

— А что Стивенс?

— Стивенс хочет обсудить со мной возможную книгу. Маркус намекнул, что у них есть человек, который хорошо знал Купреева и может написать о нем и вообще о советских художниках…

— Кто же это?

— Не знаю, Виктор. Маркус уклонился от ответа. — Рэй внимательно и задумчиво смотрел на Ветлугина. — Слушай, Виктор, тебе не кажется, что мы втягиваемся в серьезную историю?

— Кажется, — твердо ответил Ветлугин. — Тебя это пугает?

— Пожалуй, нет. Но что-то здесь не просто. Что-то мне не нравится. А тебе?

— Поэтому я и хочу узнать правду.

— Теперь, пожалуй, я тоже хочу, — сказал Грейхауз. Он взглянул на часы и принялся извиняться, говоря, что должен торопиться, потому что уже опаздывает на заседание антинацистской лиги в своем районе. — Понимаешь, — объяснял он, — я ведь очень втянут в местную политику, а у нас сейчас зашевелился Национальный фронт. Я должен обязательно там быть.

— Конечно, Рэй, — согласился Ветлугин.

— Ты мне позвони, когда прочтешь, — попросил тот.

— Спасибо тебе, Рэй.

— Я тебе сам позвоню, — пообещал Грейхауз.

Глава II

Освобождаясь от одиночества

(Записи Купреева, тетрадь первая)

Мне тридцать четыре года. Бывает, я чувствую себя глубоким стариком, который устал жить. Но бывает и обратное: я беззаботный мальчишка — то трех, то десяти лет. Или тринадцатилетний подросток, или семнадцатилетний юноша, впервые влюбленный, — конечно, глупо и по-смешному. Я, бывает, смеюсь, а бывает, и плачу. И все — от одиночества. Оно свалилось на меня после смерти мамы. Сначала — как бесконтрольная свобода, а теперь — как проклятие. Тому уже больше пяти лет.

Когда умерла мама, я уволился из конструкторского бюро и весь отдался живописи. Меня вдохновляли возможности неподотчетного труда. Собственно, все, что у меня есть стоящего, я создал за эти одинокие, отшельнические годы. Но всему приходит конец, и нам не дано знать, когда это случается.

Сейчас я сижу перед зеркалом — бородатый и грустный — и пытаюсь работать над автопортретом. Я хочу его сделать так, как делали иконописцы. В центре я сам, а по окружности — картинки моей жизни. Почему возникла эта идея — не знаю. Но при исполнении замысел стал меняться. Это понятно: моя жизнь еще не закончена, а картинки моего «жития» малоинтересны, и потому все начало переосмысливаться, и я уже очень далек от первоначальной идеи. Нет, суть не ушла, наоборот, она предельно прояснилась. Я уже вижу свою картину наяву, и от этого видения — оно в тусклой глубине зеркала — мне жутко…

Я взял тетрадку и вот пишу, защищаясь от видения, освобождаясь от него, возвращая себя в реальность. О эти галлюцинации одиночества, которые все чаще меня преследуют! Я никогда не любил писать, но теперь чувствую в этом спасительную потребность. Мне надо разговаривать хотя бы на листе бумаги, хотя бы с самим собой. Как я понимаю узников одиночек! Иначе сойдешь с ума!

Страшно мне от моего видения, бегут мурашки по спине и шевелятся волосы. В церкви в свете свечей — гроб с мамой. У нее успокоенное белое лицо, на ней голубой узорчатый покров. Так было на самом деле в ту последнюю ночь в чуткой тишине церкви Воздвижения. А я — на сумеречной далекой стене во весь рост вместо одного из апостолов. А откуда-то из черной выси невесомо нисходит отец в новенькой военной шинели, с нимбом над головой. Нет, не смогу я этого исполнить: не хватит моих душевных сил.

Страшно прикасаться к таинственности смерти.

Я редко вспоминаю ту последнюю ночь с мамой. Но с недавнего времени она стала неотвязно меня преследовать. Необъяснимое тогда случилось со мной: мне казалось, что всю ночь я с ней говорил и она в последний раз наставляла меня, как жить. Когда я к ней пришел, у нее было беспокойное лицо со складками тревоги, горечи и обиды. Смерть ее настигла неожиданно, хотя она долго болела. Она умерла сразу — сердце! Я был в Челябинске, в командировке, тогда еще работал в конструкторском бюро, и пока прилетел — зима, пурга, нелетная погода, — моя тетка из Ростова, мамина старшая сестра, глубоко верующая после войны, определила ее в церковь Воздвижения. Когда я увидел маму в гробу, мне показалось, будто она горько заплакала, но я и сам в тот момент рыдал. Потом тетка Настя с сыном нас покинули, и я мог разговаривать с мамой.

Я не знаю, говорят ли мертвые? Но тогда я слышал мамин голос, очень усталый и спокойный. Сначала были слова упрека и обиды, потому что я долго не прилетал и она вся измучилась, страшась, что я не успею к похоронам и она не выскажет свои заветы. Мама очень беспокоилась, что я остаюсь совсем один, и хотела бы, чтобы я женился, но печалилась, потому что знала, что любовь ко мне придет слишком поздно. (До сих пор не пришла!) Она покаялась в том, что настойчиво добивалась, чтобы я стал строителем. (Шесть лет проработал в стройтресте!) Но знает теперь, что я должен быть художником. Она сказала, что была очень не права, мешая мне развивать талант, и просила простить ее. (Бог ты мой, как серьезно! Но разве это так важно после смерти?!) И она, и отец были строителями — в этом объяснение и оправдание ее прижизненной настойчивости. Отец, понятно, ничего не успел построить, уйдя на фронт с институтской скамьи. (Значит, должен сын! — считала мама.) Он погиб на Курской дуге в 1943 году, когда мне было четыре года.

Мама долго каялась и оправдывалась, но поразительно было другое: она знала, что я буду упорно работать и все наверстаю и даже стану известным. (Пока ни одной выставки!) Но самое поразительное! — мама сказала, что мое увлечение сюрреализмом пройдет и я приду к простоте и ясности. Именно так: к простоте и ясности. Нынче это стало моим убеждением. Но тогда я не мог этого знать. Поразительно и то, что она назвала имя Грудастова, который меня «пригреет». (Пока, правда, не пригрел!)

Не знаю, действительно ли был такой разговор, или все это естественным образом родилось в моем сознании. В любом случае в памяти осталось именно все это и именно как разговор. И еще я помню, что после этого «разговора» у меня стало легко и свободно на душе, а лицо мертвой мамы мне показалось спокойным и просветленным, и я должен добавить еще одно прилагательное — радостным!

* * *

Как странно — теперь я могу приступить к картине, видение которой в тусклой глубине зеркала вчера меня ужаснуло.

Почему мы боимся смерти? Не потому ли, что тщеславны, себялюбивы, жадны в жизни? Боимся не успеть все познать, исчерпать все удовольствия, не успеть запечатлеть в памяти других свое неповторимое «я»?

…Я наблюдал за оводом, которого так прихлопнул, когда он тянул из меня кровь, что буквально сплющил его. Но в нем еще задержалась жизнь: он шевельнул одной ножкой, потом другой. Он уже мог надеяться, а значит, мог бороться за жизнь. Минут через двадцать овод, срываясь, полз по стебельку травы к солнцу. Я думаю, он выжил.

…А между прочим, как умиротворенно умирает то, что исчерпало жизнь. Глубокая старость просто переходит в смерть…

Зачем я все это пишу? Кому это нужно? Неужели мы все в жизни делаем только во имя себя и лишь в смерти во имя всех? — странная мысль.

* * *

Большинство людей живет с тайнами.

Люди ежедневно и ежечасно носят тайны в себе. Когда тайны большие или их много, они давят человека, вырываются наружу, искажая лица, а глаза тревожно мечутся. И это заметно, особенно художнику.

А когда тайн нет, лицо человеческое просветленно, а глаза радостные — такими изображают святых.

А вот сейчас мне видятся розовощекие молодые монашки со сверкающими блудливыми глазками. Но у них не тайны! Тайн у них еще нет! У них — тайномыслие!

А так называемая тайна греха! Может ли кто не сокрыть свой грех? Даже при нынешнем отсутствии наказания?! Не может! Вглядитесь: как измучены лица современных людей, которые чем угодно оправдывают свою греховность! В этих лицах и тайны, и тайномыслие!..

Я рассуждаю на бумаге, чтобы понять, что в задуманной «Троице» — пожалуй, неподходящее название, но однако же мы троица: отец, мать и я! — да, лица у нас должны быть просветленными, высвеченными из темноты, из мрака. Так, как нередко на иконных досках или как у Рембрандта. Если бы обладать рембрандтовским проникновением в натуру! Однако надо пойти к иконам Спасо-Андроникова монастыря — вглядеться в лица на досках.

Зачем я пишу свою «Троицу»? По правде говоря, не знаю. Ведь «Курская битва» та же троица — отцы, матери, дети. С детства мы познакомились с войной — смертями, потерями, разрухой, бедностью…

А вообще-то я просто не могу не писать красками: с этим родился…

* * *

Какой был снег — голубоватый! Лучше свежевысохших белил. И лежал в удивительном наклоне, просветляясь к Яузе, по склону холма, на котором Андроников монастырь. Солнце било из-за строений, и снежная голубоватость возникла из тени, просвеченной белизной. Эх, как я пожалел, что не захватил свой «сундук»!

Вообще это был странный день, со многими неожиданностями, которые повернули меня как-то не туда. Да уж что там! Самое главное я понял: что моя «Троица» — плод мрачных фантазий затворничества. Я пока не отверг ее, но засомневался: зачем соперничать с прекрасным прошлым? Даже кощунственно.

Я стоял перед квадратной иконой «Усекновение главы Иоанна Предтечи» — из Вологды, семнадцатый век. Отсеченная голова Иоанна с закрытыми глазами, младенец на руках, животные… Мне виделись иконописные истоки сюрреализма, но думалось не о живописи, а о писательстве. Дело в том, что писательство более чем любое другое искусство проникает в объем и суть вещей, в последовательность «жития и действия». Это не плоские картинки, пусть даже сделанные мастерской рукой. Если имеешь немного воображения — и пожалуйста, ты — Иоанн Предтеча! живой, действующий, верящий…

Меня поразила такая возможность. Ведь писатель может «прожить» королем и даже королевой, диктатором, миллионером, мусорщиком, сыщиком, балериной, а захочет — и проституткой (вспомнилась купринская «Яма»!).

Житие человеческое — вечная писательская тема, его ум, его страсть. И вершины его творчества — вне пространства и времени, хотя всегда и во времени, и в пространстве.

Конечно, то же можно сказать и о художнике. Но разве можно запечатлеть мысль на полотне с той же силой и убедительностью, что в слове? А ведь именно в мысли на полотне — суть нынешнего изобразительного творчества. Отсюда и сюрреализм, и все другие усложнения.

Творчество — это поиск неизвестного. Искать должны все, хотя мало кто находит. Но в этом принцип!..

В залах Андроникова монастыря мысли плескались, как волны, — все о том же, о творчестве! — а сам я механически зарисовывал в блокнот вологодского Иоанна Предтечу.

— Скажите, зачем вы это делаете?

Около меня стояла девушка, очень тонкая, с прозрачным лицом и большими синими глазами. Голубая пушистая кофточка подчеркивала прозрачную бледность ее лица. Я опешил.

— Простите, я вам помешала, — смущенно улыбнулась она. — Но вы так мастерски срисовываете, я просто залюбовалась.

Она хотела отойти. Тогда я опомнился.

— Я художник, — глупо сказал я. Не объяснять же ей, отчего я здесь и какие корни пытаюсь углядеть в вологодской иконе. Однако забормотал: — Вот захотелось повторить руку Предтечи. Не Иоанна, понятно, а безымянного богомаза. Полезно иногда.

И чего понес околесицу? А сам будто примагнитился к ней — и с предложением: давайте проведу по залам! Откуда настырность такая? Несвойственно вроде мне. А в самом — волнение. Что-то непонятное происходило со мной. Но у нас с ней все очень мило получалось: она искренне расспрашивала, а я вовсю старался объяснять. Меня обрадовало, что ее заворожила любимая мной икона — псковская Богоматерь Одигитрия тринадцатого века.

— Какая удивительная простота и ясность, — сказала она.

Действительно, поразительная живопись! В ней все величественно — и размер, и рисунок, и цвет. Полная гармония! А вспомнить — от крещения-то Руси лишь два века прошло. Уже клубились татарские орды, мрак надвигался, — а тут спокойная вера! Я бы плакал, если бы так мог: ведь семьсот лет! Так потом уже не делали: духа не хватало! Мастерства-то, конечно, прибавилось: и Андрей Рублев был, и друг его Даниил Черный, — здесь, кстати, в Андроникове, похороненные. Но перед этой древней двухметровой доской истинно на колени пасть хочется, и особенно мне, художнику: она не расписана, но сотворена! И это, по-моему, все ощущают. Она тоже ощутила!..

Зовут ее Варя: какое редкое, простое и прекрасное имя! Ленинградка. В Москве проездом. Едет в Крым, в Алупку, в санаторий «Горное солнце». Догадываюсь, что прозрачность ее лица от больных легких.

Пытался проводить, но она отказалась. Твердила о какой-то Зинаиде Павловне, враче, которая здесь была на совещании и с которой она вечером уезжает. Села в троллейбус, благодарно улыбалась, помахала ручкой. Вот и все.

Но почему она не выходит у меня из головы?

Странно: во мне что-то переменилось. Во-первых, забыл про семейную «Троицу». Во-вторых, вернулся к акварели, которой не касался уже года три. А в-третьих, — и это самое странное! — не умом, а просто рукой, которая сама движется, создаю новую картину. А на ней — она! На фоне того понравившегося мне голубоватого снега. Над ней — белый солнечный монастырь…

Почему я так легко с ней расстался? Хотя бы пару сеансов попросил, чтобы вглядеться! Смешно даже: еле дождался солнечного дня, чтобы бежать с этюдником к монастырю. Но поймал и голубоватость, и солнечность — получается! А она вот не получается. Ну хоть покупай билет и лети в Крым. Мучаюсь уже долго, но по памяти все не то, не так.

А теперь февральская оттепель — густая, давящая серость. На душе скверно. Ничего не делаю. Днями валяюсь на диване, читаю.

Чудеса! — вернулся к стихам, шепчу Ахматову: «А над смуглым золотом престола разгорался божий сад лучей: «Здесь она, здесь свет веселый серых звезд — ее очей». Это то, что мне для картины нужно, — свет веселый ее глаз!

Да что все картина! О ней постоянно думаю. И перечитываю, и уже наизусть повторяю: «Прости, что я жила скорбя и солнцу радовалась мало. Прости, прости, что за тебя я слишком многих принимала». Или вот: «Все тебе: и молитва дневная, и бессонницы млеющий жар, и стихов моих белая стая, и очей моих синий пожар».

Как прекрасно: синий пожар!

Вот и название картины!

А стихи Ахматовой неподвластны времени!

Как хочется простоты и ясности! Такого, что само по себе прекрасно. Что радует, умиляет, очищает скверну с души.

О, как хочется синего пожара!

Странно, но во мне действительно что-то переменилось…

* * *

Чудеса! радость! — ко мне явился нежданно Саша Потолицын. Года два не виделись — заметно потолстел. Такой же сияющий, безумолчный, руки летают, как у фокусника. Шумит: «Я, старик, в выставочную комиссию выбран. Что тут у тебя — показывай!» Да не один явился — с Грудастовым (мама предсказывала!). Николай Иванович сдержан, присматривается: «Ну и берлога у вас, Купреев».

А я сидел в сиреневых сумерках, безучастный, бездумный, с кислятиной на душе. Дня три не выползал на свет божий. Звонят — кто бы это? Увидел — и испугался, и несказанно обрадовался. Бормотал извинения. В доме, кроме яиц и хлеба, ничего. Что Сашина бутылка коньяку? Побежал в магазин. Терпеливо стоял в очередях.

А к чему мне спешить? Пусть без меня изучают «шедевры». Боязливо было — надоело выслушивать поучения и пожелания (дружеские, конечно). Как умею, как понимаю, а главное — как хочу! — так и делаю. И не буду больше предлагать всяким выставочным комиссиям ни «Неро», ни «Закат», ни «Курскую битву». Не буду. Пойду дальше. Может быть, что-то и получится подходящим, как говорится, для нынешнего расклада.

В очередях, среди людской сутолоки, мне до странности легко думается. Стоял и перебирал «аргументы». «Аргументы» прежде всего против. Так уж повелось.

«Неро» еще при жизни мамы начал. Тогда было поголовное увлечение церквями. Их всюду, особенно в Москве, реставрировали, делали этакими веселенькими: ах-ох! — старинное зодчество! Их вписывали в архитектурные ансамбли одинаковых высотных коробок, — мол, преемственность! Говорили, поток иностранных туристов, нужно зарубежный глаз радовать. Как бы там ни было, меня захватила соборная тема.

Поехал в Ростов Великий. В кремле толпы туристов и художников: ах-ох! — прозрели наконец! Пошел в тишину, к Яковлевскому монастырю, забытому тогда. Стоит он на самом берегу озера. По давней белой покраске красный кирпич выступил как запекшаяся кровь. Тогда увлечен был своей теорией — «мысли на полотне». Казалось, Америку открываю. Но, понятно, велосипед изобретал. Однако в моем становлении это было исключительно важным: художник, как любой творец, не может не философствовать.

Поселился у одинокого старика. Три осенних недели провел, почти весь свой отпуск. Наслушался историй — тома пиши. С удивительной злостью работал!

А привиделось мне такое: монастырь наискось по темно-синей ветреной воде, отчего его кроваво-золотистый силуэт сгибают волны, как размякшую бумагу. По прибрежной ржавой траве лихая молодежь тащит колокол. Его тяжелый язык отвалился в сторону, как бывает у повешенных. Беспокойное серое небо со стаей воронья. А на островке в походном кресле сидит толстенный человек, сзади два солдата навытяжку. Генерал, хотя и в охотничьей куртке, но в сапогах, с заметными лампасами, стреляет из ружья по стае.

Старик рассказывал, как один их местный «выходец», дослужившийся до генерала, любил наезжать по осени «на уток». Но ради забавы стрелял и по воронью. А был очень толстый и потому сидя стрелял.

Сердитая получилась картина. И понятно, что и колокол, и генерал раздражали. От меня требовали — убери, мол, и так прекрасен тонущий монастырь. В этом, мол, исторический смысл. Но смысл-то не весь…

А «Закат» попроще, но опять же оказался неприемлемым. Почему? Не знаю. Просто из-за общего ко мне отношения: непокорных ведь надо наказывать!

Закатами над Москвой я постоянно любуюсь. Похоже, маме специально дали подкрышный этаж дома-башни в Черемушках. Для меня, для моей квартиры-мастерской. Закаты — мое сокровище.

Картина простая. Малиновое остывшее солнце, очень огромное, на четверть срезанное. Тревожное красноватое небо с нежнейшими белесыми проемами. И стеной примитивная геометрия городского района с обугленными скелетами домов на фоне солнца. Внизу по прямой спешащий человеческий муравейник. Ощущение тревожности.

Что это — война? — спрашивали одни. Атомная бомба? — интересовались другие. Те, кто поспокойнее, утверждали, что это не картина, а плакат. Пожалуй, только Костя Барков искренне восхищался.

«Курская битва» — триптих, хотя и на одном полотне. Для меня эта картина принципиальная. Над ней я работал больше года. После нее наступила опустошенность: что-то во мне завершилось. Я изобразил то, что чувствовал, что должен был изобразить. К ней у всех уважение, по крайней мере за вложенный труд, но центральная часть у многих вызывает сомнение.

На огромном полотне три символические картины, взятые в тонкие черные рамки. Верх полотна — голубое солнечное небо, но без солнца. Низ — рыжая, выгоревшая земля с обезображенной техникой — орудия, танки, самолет, вернее, торчащий самолетный хвост, почти как крест.

Такой я видел курскую землю в сентябре 1943 года, когда мы ехали с мамой в Ростов, к тете Насте. Эта страшная картина врезалась на всю жизнь. Писал ее по памяти: закрываю глаза и представляю все детали, цвет.

Мама рассказывала, что меня невозможно было оторвать от вагонного окна: я все твердил, что хочу увидеть папу. Но ничего живого не было: выгоревшая черно-желтая земля и ржавая, искореженная техника. «Где же солдаты? — беспокойно спрашивал я. — Где папа?» Мама плакала, очень долго и горько плакала, и все ее утешали. У тетки, которая уже тогда ходила в церковь, я все допытывался: может ли папа воскреснуть? В то лето я истово и веряще колдовал, желая оживить отца, пусть даже без руки или хотя бы на одной ноге. Потом мы с мамой смирились и ко всему привыкли.

Это мое полотно очень личное: в нем не только впечатления и переживания детства, в нем боль и горечь всей послевоенной безотцовщины. Мы не можем обойтись без войны: все наши корни там.

Центральная перпендикулярная рамка: фашистский офицер, но без головы! Блондинистая арийская голова валяется у сапог. С жуткой мертвой улыбкой. В луже темной, почти черной крови. И все это на дымном фоне с прорывающимися языками пламени. И под всем этим два ледяных серых глаза. В сумерки мне самому бывает жутко, когда вглядываюсь в эту фантазию.

Справа — яркая солнечная желтизна, переходящая в глянцевую белизну. Молодая плачущая женщина в профиль. Вся в черном. Воздела руки к небу. Слезу сделал по-лактионовски, живой и прозрачной, даже с тенью от ресниц. Это моя мать. Печальный и молчаливый анфас — это я. Похоже, моя детская печаль удивительно удалась. Впрочем, помогла фотография тех лет.

Слева — таинственный полумрак лунной ночи. Далеко — бледные мерцающие звезды. Отец — вдоль земли, на спине. Белый свет фонаря бьет в пол-лица. Оно бледное, синеватое, под цвет далеких звезд. Глаз закрыт. Спокойствие, отрешенность. Раздражающе сверкает погон с двумя маленькими звездочками. Над ним в глубокой задумчивости девушка-санитарка. Крест на ее сумке в темноте не красный, а черный.

По правде говоря, полотно у всех вызывает уважение. Меня очень беспокоило, что скажет Николай Иванович. Все же маститый, с полномочиями. Они сидели на диване, молчали. Саша нетерпеливо перебирал пальцы, ожидая слов Грудастова. Николай Иванович курил. Наконец он спросил:

— Почему вы, Купреев, живете затворником?

Почему? Как я отвечу на этот вопрос? Но он не стал ждать ответа, продолжал:

— Вижу, что работаете серьезно. Не предполагал, признаюсь. Не все мне нравится. Но вот убитый лейтенант в «Курской битве» — замечательно! Просто прекрасно.

— Это мой отец, — тихо пояснил я.

Он встал, подошел ко мне, смотрел сурово, изучающе. Он жесткий, неулыбчивый человек и немногословный. Если Грудастов хвалит, значит, ему нравится, значит, он везде скажет о своем мнении. У него по впалым щекам две глубокие морщины; нахмуренный, сверлящий взгляд; худая фигура аскета; и прекрасные большие кисти рук с нервными длинными пальцами. Война — его тема. Его похвала по-настоящему ценна.

— Проникновенно, Алексей, прекрасно, — повторил он, похлопав меня по плечу. — Не хотите разъединить картину, выделить лейтенанта?

— Нет, — сразу ответил я.

— Раз нет сомнения, то, значит, так и должно быть. Сомнения — в процессе творчества, в завершенное надо верить. — Он взглянул на часы. — Уже опаздываю на совещание. Сможете зайти ко мне в понедельник утром, к одиннадцати?

— Смогу.

— Приходите обязательно, поговорим.

Рукопожатие у него было мягкое, совсем не соответствующее суровой, жилистой внешности. Еле уловимая улыбка чуть разжала его тонкие губы. Вот эта улыбка и кисти рук — главное для портрета Грудастова. А я такой портрет мог бы сделать.

— А тебе, Саша, — сказал Потолицыну, — спасибо, что вытащил. До свидания, друзья.

Как только Грудастов ушел, Саша бросился ко мне, заговорил без умолку:

— Молодец, старик! Огромный шаг вперед. Грудастову понравилось. Это очень важно. Ты извини, что я его привел. Но старый друг борозды не испортит. Я тоже теперь что-то значу. Меня избрали в секретариат Ленинградского отделения. Можешь поздравить.

— Поздравляю.

— Сейчас мы за это выпьем коньячку. Армянский, пять звездочек. Но, старик, есть сложности. У нас не любят, когда кто-то выделяется: ах, какой необыкновенный! Все совсем по-другому. У нас должны выделить и утвердить. Понимаешь разницу?

— Понимаю.

— Вот почему Грудастов и сказал, что у тебя нет известности, чтобы выставляться с «Курской битвой». Ах, какой метеор! Нет, дружок, сначала пройди апробацию, получи похвалу на собраниях и в прессе, а потом уж мы тебя двинем дальше, начнем поднимать. Элементарная механика, согласен?

— Нет, не согласен.

— Ну, ты всегда не соглашаешься, в этом твоя особенность. Без компромиссов, дружок, нельзя. В жизни нельзя. А в творчестве — подчеркиваю, в истинном творчестве! — с ними далеко не уедешь. Это правда. За что и люблю тебя, Алеша. Но ты все-таки иногда не упрямься. Друзья не есть враги. Ну ладно, я наливаю, ага?

Удивительный он человек, Саша Потолицын! В своей безостановочной речи сам себя поправляет, отрицает, убеждает, отвечает на вопросы и бросает сентенции. С ним практически невозможен диалог. Его надо слушать. Уметь слушать. Это порой полезно.

Он всегда был такой: небольшой, коренастый и очень деловой. Мы с ним подружились в кружке рисования Дома пионеров. Вечность назад! Его сразу избрали старостой. Быстр был в делах и поступках. Он успевал все и вечно куда-то спешил. Рисунки заканчивал первым. Они, к сожалению, никогда не были лучшими. Лучше всех рисовал Костя Барков. Правда, и Сашу Потолицына бог одарил художественными способностями, но в общем-то подражательными. Я не знаю за ним озарений, как и черных провалов, когда ненавидишь кисть, и считаешь себя абсолютной бездарью, и жить не хочется. Он работает ровно, как заведенная машина. И подвигается вперед подобно локомотиву, который никогда не сходит с рельсов. Его пейзажи и портреты похожи на оригинальные. Он не делает пока крупных полотен, считая, что для них время еще не пришло. А когда оно приходит?

Спросили бы меня, кем ему лучше быть, я ответил бы убежденно: быть бы ему лучше комсомольским вожаком или общественным деятелем. Но он упрямо хочет быть известным художником. И будет! Упорство в нем редкое.

Но жизнь удивительно логична: и в искусстве его все же больше тянет к деятельности, чем к творчеству. Творчество для него также и путь к руководящему месту в художественной иерархии. И если он станет отрицать это, я ему не поверю.

Но самое странное — не изменился Сашка Потолицын с тех пионерских лет: такой же энергичный, жизнерадостный, убежденный в правильности указаний тех, кто старше, а главное — выше его. Сомнения Сашу редко посещают, он ими не мучается. Его суть — движение; в этом его радость и, наверное, счастье. Он мне всегда видится тем ясным пионером, знающим, куда и зачем спешить.

В детстве мы с ним года два дружили, пока его мать не вышла замуж за корабельного инженера и они не переселились в Ленинград. Наша дружба вызывала ревность Кости Баркова, с которым мы жили в одной квартире. Костя возненавидел Потолицына и ни в какую не соглашался на тройственную дружбу. Мне очень хотелось, чтобы мы дружили втроем. Костя был на год старше, но учился в нашем классе. Он был самостоятельный, очень гордый и любил верховодить. Я с легкостью подчинялся ему, но Сашка никогда этого не делал. Костя водился с уличной шпаной, и это сильно беспокоило маму. Она обрадовалась, когда мы подружились с Сашей. А было это в пятом классе, в пятьдесят первом году.

Взрослые звали Сашу Потолицына Шуриком. Костя дал ему кличку Шарик. Это оказалось очень точным: маленький, упитанный и быстрый Саша катил по жизни шариком. А потому, что это было точным, это было для Сашки очень обидным. Но он стойко терпел, пока однажды Костька не нарисовал на него карикатуру. Карикатура была злая и называлась «Шарик-болтун».

Саша не придумал ничего другого, как срисовать из «Крокодила» холеного буржуя в котелке, который падал, получив удар мускулистой рабочей руки (вспоминается, там речь шла о какой-то забастовке). Рисунок он назвал «Бей барона!». Костю Баркова во дворе звали Бароном. Я тогда еще не знал происхождения этой клички. Но смертельную обиду Косте Саша нанес не названием и не рисунком, а подписью: «Константин фон Барк — наш классовый враг».

Когда Костя увидел этот рисунок, приколотый к классной доске, он побледнел и тут же бросился с кулаками на Потолицына. Нам показалось, что он его убьет. Но Сашка был готов к драке. Он умело и безостановочно стал колотить Костю в грудь и живот, потому что был на голову ниже его. Один сильный удар попал Косте в поддых, он согнулся, и тут Сашка мгновенно расквасил ему нос, подбил глаз, и сумел так ударить в скулу, что Костя повалился на бок. Он пытался подняться, но Сашка нанес ему еще несколько ударов в лицо, и Костька опять повалился. И больше не пытался подняться, уткнувшись лицом в пол. Пол был в крови. Прибежали учителя, завуч, врачиха. Костька сам поднялся, взял свой портфель и ушел из школы. Больше он в наш класс не вернулся.

С Костькой творилось невероятное. Он целыми днями лежал в постели и плакал. Никого из нас он не хотел видеть. Его бабка тоже почему-то плакала и никого к нему не подпускала. Тогда я узнал их историю.

Их родовая фамилия действительно была фон Барк, и происходили они из безземельной ветви остзейских баронов. Дед Кости Вольфганг фон Барк был известным железнодорожным инженером. Он умер от сыпного тифа в тысяча девятьсот двадцать первом году, оставив Клару Леонардовну, Костину бабку, — ее за глаза звали баронессой, — с одиннадцатилетним сыном, Костиным отцом. Пятикомнатную квартиру на Бульварном кольце сразу сделали коммунальной, вселив туда еще четыре семьи. «Баронесса» выбрала себе самую большую комнату — гостиную, которую они перегородили пополам огромным шкафом.

Отец Кости стал корабельным инженером и переехал жить и работать в Ленинград, где и родился Костя. Отец русифицировал фамилию Барк, добавив «ов». В тысяча девятьсот тридцать восьмом году Костины родители были арестованы и погибли в лагерях. Годовалый Костик остался на руках бабки…

Такова история с «фон Барком — классовым врагом». Сашка Потолицын узнал истинную фамилию Кости от корабельного инженера, который стал мужем его матери, а ему отчимом.

Костя не смог смириться со своим позором и разоблачением. Он оказался непримиримо гордым. Бабка вынуждена была отправить его в Ригу, к родственникам. Костя часто приезжал в Москву, и мы продолжали с ним дружить. Он не переставая мечтал отомстить Шарику, которого считал сволочью и бездарью. Я с ним не соглашался, убеждая его забыть о прошлом. Но обида в нем сидела глубоко.

Клара Леонардовна молча презирала всех соседей, общаясь только с мамой. Со всеми она разговаривала резко и высокомерно. Все ее считали несносной старухой.

Костя окончил художественное училище и вернулся в Москву, но мы уже жили в Черемушках. Вскоре умерла его бабка, и он похоронил ее на Немецком кладбище, где была могила Вольфганга фон Барка…

Я всегда был между Барковым и Потолицыным. Оба, ненавидя друг друга, прекрасно относились ко мне. Сначала меня мучило мое странное положение, но потом я к нему привык. Как они ни унижают и ни отрицают друг друга, я в обоих вижу достоинства, и с каждым из них мне хорошо. Однако все же странно…

— Старик, послушай! — вдруг вскрикнул Потолицын. Он встал из-за стола, пробежал по комнате и уже стоял передо мной в позе древнеримского оратора, с вздернутой вверх рукой, готовый к обличительной филиппике. — Послушай, Алеша, а ведь правда, что Барков… того? Какие-то валютные махинации? Даже до нас дошли слухи. Тоже, непризнанный гений! Сейчас все полезли в гении — упрашивайте, умоляйте, давайте загранпоездочки и побольше денежек! Любая бездарь объявляет себя гением.

— Саша, ты знаешь, что Костя не бездарь. И давай не будем об этом, — потребовал я.

— Ладно, старик, не будем. А почему ты не женишься? Помню, помню — был неудачный опыт, но кто не обжигался? А семья — здоровая основа. Уют, ухоженность, два сорванца под ногами. Знаю, знаю, что скажешь: творчество требует одиночества. Не соглашусь! Надо быть в гуще жизни, с людьми. И нести ответственность не только за себя, но и за других. А семья — это тихая гавань, где отдыхают корабли. Вот неделю в Москве, а уже как соскучился! Что это у тебя за синие глазки?

Он стоял перед мольбертом, где была моя последняя акварель. Почему-то я ему рассказал об Андрониковом монастыре, о случайной встрече.

— Прекрасно, старик! — шумел Саша. — Почему тебе не поехать в Крым? Весна, цветение, море, солнце… А вдруг любовь?! Да просто развеешься! Старик, я тебе помогу. Хочешь, устрою в пансионат «Мисхор»? Модерн, прелесть! Поедешь? Да езжай, не пожалеешь. Я бы сам поехал, если бы не дела… Эх, старина, вырывайся ты из своей берлоги, из своего болотного одиночества. К жизни ближе, к людям!

Невозможный он все же, Саша Потолицын. Какой-то бурный поток: не захочешь, а увлечет тебя. По крайней мере мне действительно захотелось вырваться из своей берлоги, из одиночества, куда-то устремиться. Впрочем, как куда-то? В Крым, в Мисхор или Алупку, но туда, где эта синеглазая Варя!

Кафе «Снежинка»

Мы все-таки всегда надеемся на чудо. Когда перестаешь верить, жизнь становится бессмысленной. Работаешь с верой, значит, истово, и ждешь с надеждой того чудного дня, когда тебя оценят и признают. Однако сколько же мы переживаем разочарований! Даже себе не хотелось сознаваться, что с трепетом жду встречи с Грудастовым. Несмотря на все рассуждения Саши Потолицына о механизме отбора картин, я почему-то верил в чудо. В то, что Грудастов скажет: будем бороться! Но он этого не сказал, хотя наговорил много лестных слов.

Я не умею скрывать свои печали, свое подавленное состояние. Обычно я с ними прячусь в своей черемушкинской берлоге, подальше от чужих глаз. Но на этот раз у меня на душе было так пусто и неопределенно и так мне было одиноко, что захотелось пообщаться с кем-нибудь. Конечно, хорошо бы с оптимистичным Сашей, но он уже улетел в Ленинград. Но, пожалуй, лучше с Костей Барковым. Я уже решил идти к нему, в наш старый дом на Бульварном кольце, но, позвонив по телефону, узнал, что его нет дома.

Я зашел в кафе «Снежинка», крошечное питейное заведение с несколькими столиками. В эти часы там еще было пристойно и тихо. Я попросил стакан крымского портвейна и чашечку кофе. Огромная толстая буфетчица в грязноватом халате, который распирали телеса, лениво и молча бросила мне еще три конфеты, потому что у нее не было мелочи. Я сел за столик у окна и с редким удовольствием выпил густого сладкого портвейна. Вино теплом разлилось по телу, слегка затуманило голову, я забыл о своих печалях и с интересом стал следить за бесконечным потоком прохожих — как все же разнолики, разнообразны люди!

И вдруг вижу Костю! Идет громадный, размашисто, без шапки, пальто нараспашку, шарф торчит из кармана, смеется, что-то оживленно рассказывает своему приятелю, приятному подтянутому парню, и будто нет вокруг него спешащей, суетливой массы, и будто ныне теплынь, а не промозглая февральская оттепель. Костя меня сразу увидел.

— Лешка! Душа моя! — кричит радостно. — Ты-то как здесь?! — Облапил, чмокает в бороду, знакомит с приятелем — Виктором, кажется, его звали — и громогласно, барски требует, обращаясь к буфетчице: — Сонюшка, шампанского, да холодненького!

Сонная Сонюшка заулыбалась, ожила, суетится под своим прилавком и вот уже плывет к нам с цветастым подносом, на котором шампанское и бокалы с золотой каймой. В помолодевшем ее лице радость, усердие. Вот так Костя!

А Сонюшка смущенно еще и извиняется:

— Вы уж, Константин Владимирович, не обессудьте, нету полусухого, вашего любимого, не завезли.

— А это что, полусладкое?

— Полусладкое. Оно тоже многим нравится. Вот, может, вашим приятелям.

— Ну, ты этим-то, на базе, все же скажи, — чуть-чуть недовольничает Костя.

— Да каждый раз говорю, — искренне оправдывается буфетчица.

— Ну, а где твой-то бокал?

— Да ну что вы, Константин Владимирович, мне до ночи работать.

— Сонюшка! — Костя артистически раскидывает руки в недоумении. — Сонюшка! Историческое событие в твоем заведении: человек в Англию уезжает! — и Костя тычет пальцем в Виктора, смутив его.

— Неужто в Англию? — с недоверием переспрашивает Сонюшка. Шутит: — Может, чуть поближе?

— В Англию, Соня, в Англию, — по-серьезному подтверждает Костя. — Нас с тобой туда не пошлют, а вот человек едет.

— Ну что ж, поздравляю вас, — говорит она. — Счастливой вам дорожки и благополучного пребывания…

Виктор, приятель Кости, с нами недолго пробыл. Выпив бокал шампанского, он ушел, сославшись на дела. Мы пили шампанское, и я чуть ли не дословно изложил ему разговор с Грудастовым. Костя возмущался и все соображал: как же протолкнуть картины на выставку? Он убежден, что невозможного нет. Одна из его идей — создать шумок в прессе. Мы даже развеселились, фантазируя, как это будет и что с кем будет. Конечно, Костя не преминул позлословить по адресу Саши Потолицына. Нет, Костя не может жить без фантазий, без сатирического взгляда на окружающий мир, да и просто без юмора. И легко, весело у него это получается.

— Сонюшка, где ты, душа моя? — позвал Костя, направляясь к стеклянному прилавку расплачиваться.

Буфетчица выплыла из-за занавески. Губы ее намазаны ярким суриком, и даже от окна я видел меловой цвет свеженапудренных щек. Костя что-то шептал ей на ухо, отчего она изобразила на лице томную стыдливость. Потом она расхохоталась, и все ее тело начало колыхаться. «Настоящая слониха», — подумал я.

Мы вышли на улицу «прозаика Пешкова», как Костя в шутку называл московскую главную улицу; под ногами зачавкала грязная снежная жижа; мелкая морось мокрила лицо — омерзительная погодка! Но нам было радостно вдвоем.

— Чем ты обворожил эту слониху? — спросил я.

— Что?! — вскрикнул Костя, остановившись. — Слониху?! Как это тебе пришло в голову?

— Что это? То, что Сонюшка похожа на слониху? — Я передразнил его, баритоня нараспев: — Со-о-онюшка.

— Ты тоже этим занимаешься? — удивился он.

— Чем этим?

— Ну, этим, — растерялся он. — Ну почему ты ее слонихой назвал, а не коровой?

— Ну, объемы соответствуют, — пожал плечами я. Стал объяснять: — Ну что еще? Ленивый, но твердый взгляд маленьких глаз. Причем узковато поставленных, отчего нос кажется и длиннее, и тоньше, хочешь, рисуй как хобот.

Я говорил об этом небрежно так, вскользь, разъясняя, а Костя смотрел на меня ошеломленно. И стояли мы, два дурака, на пути людского потока, и каждый из текущих мимо стремился покрепче задеть нас плечом.

— Слушай, Лешка, у меня же целая теория на этот счет, — пояснил он. — Все люди без исключения несут печать какого-нибудь представителя животного мира. В облике многих людей это очень открыто выражено, в других надо угадывать. Но когда угадаешь, то можешь определить и характер, и способности человека. Я увлечен этим, Лешка. Я тебе сейчас же докажу! Пошли в баню!

— Давай отойдем в сторонку.

— Пошли в баню, Лешка! — кричит Костя. — Грандиозная идея! Выпарим из себя к черту винный дух и поработаем с настоящей обнаженной натурой! С самой что ни есть плотью! А, Лешка?!

Я знаю, что Костю, когда он зажегся, останавливать бесполезно. Но меня не тянет в баню, я голоден, и мне очень хотелось бы съесть кусок мяса, и потому я отговариваю Костю, но он упрямится, крича, что творческая личность должна работать на голодный желудок, а жрать уже потом. В общем, мы все же направились в ближайшие Пушечные бани, тоже, как и «Снежинка», входящие в его вотчину.

Пушечные бани

Мы поднимались на второй этаж, где расположен первый разряд, не замечая очереди вдоль стены.

— Как много народу, — удивился я.

— Да ты что, Лешка, не знаешь, что бани ныне превратились в клубы?

— В какие клубы?

— В мужские, естественно, где обсуждают мировые проблемы, а заодно парятся да пивко попивают.

Не раздеваясь мы вошли в жаркую духоту предбанника. Там противно пахло мылом и кислой капустой. Предбанник был переполнен голыми homo sapiens. Тут же около нас появился маленький лысый пространщик, которому Костя небрежно сунул руку для пожатия.

— Нефедыч, — повелительно сказал Костя, — веди нас к Кузьме в угол, будем рисовать.

— Пальты скидывайте, — засуетился Нефедыч.

Потом он провел нас в самый дальний угол, где на деревянных скамьях с высокими прямыми спинками лежало горкой мочало, стопа простынь, веники, в шайке большие куски простого мыла. Нефедыч быстро куда-то это рассовал, что-то унес, а на скамейки постелил чистые простыни.

— Это уж только по особому расположению к клиенту, у-ва-жа-я! — шепнул Костя.

— Костюмчики гладить будем? — поинтересовался Нефедыч.

— Будем, — сказал Костя. — И принеси нам бутербродов и чаю.

— Может быть, пивка?

— Нет, Нефедыч. Не пива, а чаю. И скажи Кузьме, что его будет рисовать Купреев.

— Ктой-та?

— Знаменитый художник, Нефедыч.

— Понятно. Однако-ть, Константин Владимирович, у Кузьмы очередь большая, — сомнительно покачал головой Нефедыч.

— А ты скажи ему, пусть сам решает. И дай-ка нам пару веничков — березовый и дубовый.

— Я париться не могу, Костя, — сказал я, когда Нефедыч отошел. — Сам знаешь, сердце.

— Знаю, Лешка. Но Кузьма обязательно тебя помоет. О, это блаженство! — И мягко спросил: — Не сердишься, что приволок тебя сюда?

— Да как-то неловко я себя здесь чувствую.

— Ничего, Лешка. Увидишь Кузьму, захочется поработать. У меня он не получился. Что-то есть в нем ускользающее. Да ко всему прочему, понимаешь, привык человеков обезображивать. А может быть, просто не получилось. Попробуй ты. А я, пока ты будешь делать портрет, проведу эксперимент. За этим-то я и привел тебя сюда.

Нефедыч принес бутерброды с копченой колбасой и чай с лимоном. Съели их в удовольствие.

В своем углу мы были как бы отгорожены от всех остальных. Сидя на скамье, придвинутой к стене, мы видели весь зал. Я был поражен уродством многих мужских тел. Одежда это скрывает. Но обнаженная натура беспощадна. Особенно когда тела уже стареют или старые. Я с удивлением сообразил, что никогда раньше не бывал в банях.

— Что такое человек? — задумчиво задался вопросом Костя. — Раньше просто объясняли: плоть и душа. Нынче посложнее: физическое и духовное начала. Начала чего? Физическое — понятно: природа, а духовное? Я до сих пор, правда уже сам себе, задаю детские вопросы, начинающиеся с «почему?». Почему обезьяна не становится человеком? И почему есть человеки, похожие на обезьян, волков, зайцев или, скажем, птиц — орлов, ворон, воробьев? Почему говорят: муравьиная душа, заячья душа, волчья душа? И есть ли признаки этих определений в лицах, в глазах человеческих? В последнее время я стал искать такое соответствие и, бывает, нахожу. Тебе интересно?

— Интересно, — сказал я.

— Индусы верят, что душа есть во всем живом, но для нас животный мир бессловесен, а значит, бездушен. Помнишь, в «Братьях Карамазовых» у Достоевского: «Животных любите! Им даны — начало мысли и радость безмятежная!» Хорошо, правда? И там же: «Человек, не возносись над животными: они безгрешны!» Как, а? Значит, и бездушны?

— А индусы? — напомнил я.

— Ага, схватываешь. А вот вдумайся. Мы говорим: бездушные люди. Но может ли быть бездушным человек, то есть без души? Мы говорим это потому, что есть люди беспощадно жестокие, дьявольски греховные. Или мы говорим: пустая душа. Но это значит — опустошенная, черствая, вытряхнутая обстоятельствами или чем-то еще. Но почему мы не можем сказать: человек без души? Потому, что человек сначала — душа, а потом все остальное. Вслушайся, как радостно звучит: душа-человек! Не надоело?

— Нет, Костя, интересно.

А он расфилософствовался:

— Думал ли ты когда-нибудь о том, что душа появляется не одновременно с рождением человека? И почему человек сначала должен выжить в окружающей среде и лишь потом в нем проявляется душа? Ведь правда же, когда в ребенке появляется душа, он начинает понимать взрослых, осмысливать мир — язык ему дается! Почему так?

— Не знаю, — сказал я. Я действительно не думал об этом и не знаю.

— А почему сначала гибнет плоть, а потом душа отлетает? — вопрошал Костя.

— Это я знаю, — вздрогнул я, вспомнив маму.

— А почему папа римский запретил выращивать человека в колбе?

— Откуда же мне знать? — удивился я.

— Бездушным вырастет! — торжествующе заявил Костя.

Вдруг он подскочил.

— Кузьма Михайлович, привет тебе, дорогой! — крикнул он, пожимая руку невысокому поджарому человеку, на котором был повязан лишь клеенчатый передник. Костя похлопал его по мокрой спине. — Устал, поди, надо бы отдохнуть, Михайлович, а?

— Ну, маленько можно и отдохнуть, — солидно согласился Кузьма Михайлович, присев на лавку. Ожидая, что будет дальше.

А Костя его к нашему разговору подключает:

— Скажи ты нам, Михайлович, что такое плоть? Ты каждый день эту плоть пальцами тискаешь, массажируешь, отмываешь. А что ты об этом думаешь?

— А чивой-то ты, Костя, по-церковному выражаешься? — возразил Кузьма Михайлович. Он держал себя спокойно и солидно. — Помню, поп у нас в деревне только и твердил: «Не о плоти заботьтесь, а о душах». А сам больше по водочке ударял. Церковь когда закрыли, не знаю, куда и делся!

— Ну, не плоть, так тело. Что ты думаешь о нем? — настаивал Костя.

— Да чего ж о нем думать? Тело да тело, разные тела. У одного — сухое, костлявое, у другого — жир в палец, брюхастое, рыхлое: кто как живет. А зачем мне о них думать? Мое дело — вымыть человека, чтобы доволен был, а что же еще?

— Ну, ты думаешь хоть: что перед тобой — человек или тело? — допытывался Костя.

— А как же: всегда человек, — убежденно отвечал мойщик, не раздражаясь на Костину настырность. — А вот ежели я ему случаем яблочко придавлю и он, не дай бог, задохнется, тогда уже тело будет.

— А куда же человек денется? — страстно вопрошал Костя. — Дух ты ему перехватишь, и уже тело! Значит, в дыхании жизнь?

— А как же? В дыхании и есть, — спокойно согласился Кузьма Михайлович, но разговор его не заинтересовал: — Ты чего меня вызвал? Поболтать?

— Да нет, Кузьма, пришли твой портрет сделать. Не больше часа, Михайлович. Отвлекись, а?

— Да ты же сделал уже! — удивился мойщик.

— Не получился, понимаешь.

— Очередь у меня, Костя, — недовольно сказал Кузьма Михайлович. — Люди не любят ждать.

— Ну на полчаса оторвись, Михайлович! Подождут! Тебя подождут! Вот ведь привел знаменитого портретиста. Специально в баню явился тебя рисовать. Я, конечно, попросил: мой друг. А у него, между прочим, сердце больное, духоты и вони вашей не выносит.

— Здрасте, — вежливо поклонился мне Кузьма Михайлович.

— Здравствуйте, — ответил я, а сам злился на Костю.

— Ну ладно-ть, пойду договорюсь, — согласился Кузьма Михайлович. Но Костю упрекнул: — В следующий раз предупреждай меня. Я-ть на работе, понимать надо.

А я был смущен и зол: зачем вранье?

— И что ты, Костька, возносишь меня? — прошипел я. — Какой я тебе знаменитый?!

— Лешка, не соврешь — не проживешь, — с невинной улыбкой оправдывался Костя. — Не сердись на меня. Ну чего ты? — И уже о другом, что его занимало: — Ну как он тебе? Министр, а? Видел бы ты, как он подъезжает утром на белой «Волге». Модное пальто, ондатровая шапка — министр! А здесь в желтой клееночке, с голым задом. Во, трансформация! Но Михайлыч полон достоинства. «Больше министра, говорит, зарабатываю». Как тебе-то он понравился?

Я не знаю: понравился ли он мне? Глаза у него большие, серые, спокойные; взгляд умный, вникающий; лицо продолговатое, худое; высокий лоб с любопытными, глубокими бороздами; лысоватый, лет пятидесяти пяти. Да, с достоинством человек. Подбородок тяжел, как бы отвисает, чуть оттягивая нижнюю губу, и получается прямая щель рта и прямой нос над ней. Уши тонкие, большие, и крепкая шея с кольцом морщин. Но главное — очень длинные руки, не пропорциональные ни туловищу, ни ногам, с корявыми сильными пальцами, будто обнаженными корнями дерева. Без этих корней-пальцев сути Кузьмы Михайловича нет. Я вспомнил руки Грудастова и осознал, что в обличье их обоих есть что-то общее. И тогда во мне появилось нетерпение — я ведь хотел рисовать Грудастова! — ну вот попробую на Кузьме Михайловиче.

Мне принесли кусок фанеры, на которую я наколол два листа ватмана, чтобы увеличить размер портрета. Без второго листа, без узловатых рук, портрет получился бы плоским, скучным, простым сходством. Сути бы не было.

Я уже весь внутренне горел, забыв об окружающих. Кузьму Михайловича посадил в угол скамьи. Корни-узлы его рук были дальше колен. Он сидел, покорно замерши, предоставив себя искусству. Я работал быстро. Я боялся, что полчаса пролетят, а я не успею схватить главного. Но я успел все, и даже положить тени. Правда, работал я больше часа, но Кузьма Михайлович не двинулся. Может, от торопливости, но все его тело я наметил тонкими линиями, а по-настоящему, со всеми деталями, изобразил только голову, шею и пучки корней-пальцев.

Костя не следил за моей работой, чтобы не смущать. У меня за спиной была толпа голых мужчин; по-моему, все перестали париться и мыться и с любопытством следили, как получается на бумаге мойщик Кузьма Михайлович. А Костя в это время, сидя напротив меня, рисовал толпу, прежде всего тех, которые взгромоздились в ряд на соседнюю скамью.

— Все, Костя, — устало сказал я.

Он глянул как-то тревожно и очень серьезно и сразу переменился в лице, посумрачнев. Я даже испугался: мол, опозорил его бездарностью. Но он взял у меня из рук фанеру и повернул ее к толпе. И сурово молчал. Кто-то сказал: «Здорово, что и говорить». А Костя вдруг мрачно и зло гаркнул:

— Где аплодисменты?!

И голые мужики с покорным подчинением захлопали. А он кричал:

— Шедевр! Вашего Кузьму обессмертили!

Он поставил фанеру и театрально трижды меня расцеловал. Я не знал, куда себя деть: выдумает же, черт!

А Кузьма Михайлович с удивлением разглядывал себя.

— Извините, — обратился он ко мне, — не знаю, как вас по имени-отчеству, купить бы мне этот рисуночек, а?

— Да берите так, — сказал я.

— Нет, за так я не могу, — отказался Кузьма Михайлович.

— Э, не договаривайтесь, — вмешался властно Костя. — Этот портрет надо в цвете сделать, на выставку представить. А потом уж рисунок тебе, Михайлович. А портрет твой, маслом написанный, — в галерею. Будешь там красоваться, — фантазировал, завирал Костя, скалывая листы с фанеры и укладывая в папку.

— Зачем же голого-то в галерею? — возмутился Кузьма Михайлович.

— А в одежде в ателье мод показывают, — неудачно пошутил Костя. — Нынче голая плоть нужна!

— Ах ты, елки-моталки! — в сердцах выругался Кузьма Михайлович. — Свяжешься с тобой, Костя, — одна беда! Грех с тобой связываться! — И ушел, раздосадованный, сердитый.

— Ну зачем ты так, Костя? — упрекнул я.

— Пожалуй, надо смываться, — шепнул он.

Наша старая квартира

Мы шли молча по грязной снежной жиже уже в сумерках. В наш старый дом. От Пушкинской площади стали спускаться вниз по Тверскому бульвару. У Никитских ворот завернули в продмаг и купили бутылку водки, колбасу, сыр и два батона.

И вот наш дом, второй этаж, наша квартира. Когда-то она была многолюдной и шумной, а теперь каждый раз удивляюсь пустынности и тишине. Две комнаты (одна из них — бывшая наша с мамой) занимает отставной полковник Пантюхов, занудливый и скучный человек. Когда-то, возвращаясь с работы подвыпивши, он любил устраивать шумные разносы на кухне, но не своей жене, а жене ткача «Трехгорки» Капустина за нестерпимый луковый дух, которым та, оказывается, отравляла квартиру. Лукового духа Пантюхов почему-то не выносил.

В комнате Капустиных, где их после войны постоянно проживало человек по десять — двоюродные сестры, дядья, их дети, знакомые, — осталась теперь младшая дочь Люська, Люси́на, родившаяся в пятидесятом году. Она живет с мужем Анатолием (Толиком) Гущиным, слесарем автобазы, и трехлетней дочкой Светочкой, оживляющей квартиру щебетаньем и плачем. Гущины, по примеру Пантюховых, мечтают завладеть угловой комнатой престарелой корректорши «Известий» Карташевой.

Карташевой уже за семьдесят, она больше лежит или сидит в кресле и редко выходит на улицу. Месяцами она находится в больницах и санаториях, куда ее устраивает единственная дочь Вероника. Вероника была красавицей. Когда-то за ней ухаживала толпа поклонников. Они приходили с букетами роз и коробками шоколадных конфет. Вероника вышла замуж за дипломата и теперь больше живет за границей. Она просит Люсину присматривать за ее одинокой мамашей, уже слегка выжившей из ума, а за это привозит ей заграничные подарки. Когда Карташиха в больницах или санаториях, рассказывает Костя, Толик залезает к ней в комнату (смастерил ключи!) и часами роется в ее вещах и драгоценностях — все знает наперечет. Костя убежден, что как только старуха умрет, Толик тут же все самое ценное перетащит к себе. Люси́на его ругает, скандалит с ним, но он злой и упрямый, да еще драчливый, и унять его невозможно. Совести он вроде бы с рождения лишен. Толик убежден, что если не он стащит, то это сделают другие. А «буржуйке», так он обзывает Веронику, и своего хватает, в суд не подаст, мараться не захочет.

Вообще-то Толик неприятный тип. Вечно угрюмый, часто чем-то недовольный, мрачный. Полная противоположность жизнерадостной, веселой, всегда готовой помочь, поделиться своим Люсе Капустиной. Люська и девчонкой была общительной и доброй, все ее любили. Как она с ним живет — непонятно. Костя говорит: потому что дура, пожалела солдатика, привела однажды в дом, ну и забеременела. А теперь куда же денешься? Вот и живут. Она его стыдится — завистливый он, но и боится — уж очень злобный. Костя его презирает, зовет «сундучником»: он из своей рязанской деревни пустой сундук приволок в Москву — дубовый, обитый железом. Крохобор, говорит, страшный. Костя с ним не разговаривает, в упор не замечает. Тот его люто ненавидит.

А Пантюховы побаиваются Толика. Петр Афанасьевич даже третий замок вставил в дверь своих комнат. Очень замысловатый. Он убежден, что Толик к двум другим уже подобрал ключи. Пантюховы, уезжая на дачу, где они живут больше чем по полгода, просят Костю поглядывать, не залез ли Толик в их комнаты. «Я тогда ему покажу! — грозит Пантюхов. — Я ему не Карташева! Быстро у меня получит по заслугам!»

Странная теперь жизнь в нашей квартире. Как все изменилось! И не к лучшему, а к худшему. Одна Люси́на цветет, да и ту счастливой не назовешь. Грустно мне являться в нашу квартиру. И даже не из-за Толика. Я его, как и Костя, не замечаю. Угнетает меня какое-то человеческое запустение, какая-то затаенность, какое-то смирение — угас живой дух «коммуналки», такой памятный и такой родной! Вспоминается тот же Пантюхов тогда, в мои детские годы. Только произведен в майоры, грудь в орденах, сверкают новые погоны. Уверенный, покрикивающий. Не считая тихого и худющего Капустина, совсем незаметного, — единственный настоящий мужчина в квартире. Тогда он верил, что станет генералом. И все верили. И все говорили, что скоро Пантюховым дадут отдельную квартиру — он важную должность занял. Но до пенсии он не двинулся с этой важной должности, не желая покидать Москву, и едва дослужился до полковника. А не покидал он Москву из-за двух своих дочек — Тани и Наташи, кареглазых и смешливых, в которых я по очереди был влюблен.

А Карташева? К Надежде Ильиничне тогда захаживали журналисты и писатели, и она очень важничала… А величественная Клара Леонардовна, бабка Костьки!.. И мама тогда была молодая и красивая. Я особенно любил, когда она надевала синее платье в белый горошек, еще довоенное, — такая красивая!.. До слез грустно все это вспоминать. То была совершенно другая эпоха — бедная, печальная, но и счастливая! Счастливая эпоха нашего детства…

(Зачем я все это пишу? Но как сладко мне все это писать! Этого ведь не изобразишь на полотне! Это можно только изобразить на бумаге, словами!)

Комната Кости — и его жилье, и его мастерская. В ней ничего не изменилось после смерти Клары Леонардовны. Первая жена Кости — звали ее Лина — пыталась все переделать; они разругались и разошлись. Вторая, Галя, не пыталась ничего переделывать, она оказалась деловой и прижимистой. Галя построила кооперативную квартиру, родила дочь, заставила Костю заняться плакатами — хороший заработок! — и вступить в Союз художников. Она купила ему автомашину «Москвич», а кроме того, взяла садовый участок по Курской железной дороге и чуть ли не сама построила там дом…

Костя, конечно, ей изменял направо и налево, оставаясь вольным, без присмотра, в своей мастерской, то есть в своей родовой комнате. Но однажды, а было это года два назад, Галя неожиданно появилась в мастерской и, конечно, застала его с очередной любовницей. Она быстро, по-деловому, с ним развелась, забрав себе все, кроме «Москвича». Галя — фурия! Не знаю, изменяла ли она ему, но как только их развели, Галя вышла замуж за какого-то инженера. Костя иногда тоскует по дочери, а о Гале не вспоминает. Собственно, тогда, два года назад, мы с ним вновь и сблизились. Нас связывало одиночество и, пожалуй, неистребимая память детства…

Костя достает два стакана, я прошу налить мне чуточку. Себе он наливает полный. Колбасу и сыр мы даже не перекладываем на тарелки, а просто развернули толстую грубую бумагу, батон порезали прямо на испачканной тушью и цветными чернилами клеенке стола.

Костя выглянул в коридор, закричал:

— Люси́на! Сделай чайку!

Но ответа не последовало.

— Видно, еще не пришла из детского сада, — пробормотал он.

— А разве она в детском саду работает?

— Да, устроилась туда бухгалтершей. Будем! — Костя поднял свой стакан, выпил, поморщился, понюхал кусочек хлеба.

— Костя, а что ты изобразил в бане? — спросил я.

— Погоди, Лешка. — Он рылся в стопке ватманских листов и наконец достал нужный. На нем стоял обезьяноподобный Кузьма Михайлович. Его руки тянулись чуть ли не до пят, а уши были похожи на раструбы граммофона. — А ведь хотел сделать психологический портрет, — зло сказал Костя. — Но видишь, по привычке потянуло на карикатуру.

Костя безжалостно разорвал лист и бросил его на пол.

— Зачем ты так?

— Надоело все, Лешка, — мрачно выдавил он.

Костя часто впадает в тяжелую меланхолию. Он становится гневным и безжалостным и в это время может уничтожить все, что попадет ему в руки. Вывести его из состояния разрушительной подавленности очень трудно. Вот и сейчас он впал в такое состояние. Костя сидел, опустив голову на руки, и смотрел в пустой стакан.

Я вытащил из папки его рисунок. Он с удивительным сарказмом изобразил, любопытствующую толпу — настоящий человеческий зоопарк: человек-заяц, человек-бык, человек-волк, человек-баран, человек-воробышек… В людях легкими штрихами были намечены прототипы животного мира. Мне стало смешно. Я смеялся. Костя скучно на меня глянул, скосив глаза, но не двинулся.

— Слушай, это удивительно! — восторгался я. — Это смешно! Это по-настоящему смешно!

— Так думаешь? — спросил он.

— Да что тут думать? Я смеюсь! Слушай, это удивительно! А кто же я?

— Ты ирландский сеттер, — сразу ответил он.

Видно, давно уже определил мое сходство. Но я удивляюсь:

— Почему сеттер? Почему ирландский?

Он молча встает, подходит к старинному книжному шкафу, красиво отделанному замысловатой резьбой, и достает «Энциклопедию животного мира». Полистал и открыл картинку рыжего грустного пса, довольно симпатичного. Возможно, во мне есть какое-то с ним сходство. Я нисколько не возражаю. Мне весело. «Гав-гав!» — смеясь, лаю я и спрашиваю:

— А душа у меня собачья?

— Может быть, и собачья.

— Ну в каком хоть смысле? В смысле преданности? — смеюсь, не могу успокоиться я.

— Не знаю, — бормочет Костя и вдруг зажигается: — Вот прихожу в бухгалтерию. В большой комнате только женщины, человек десять. Одна — корова, другая — крыска, третья — квочка, а главная бухгалтерша — волчица. Для меня картина ясна. Корову можно убедить лаской, комплиментом — не взбрыкнет. Крыску? Даже когда у тебя абсолютная правота, все равно зубки покажет: лучше обойти. Квочку? Та настолько озабочена деловым навозом, что и не поймет, о чем просишь. Только и будет кудахтать: «Не могу! Потом!» А волчица? Ей надо что-то в пасть, самую безделицу, но обязательно, и хвалебно-признательные словеса — смилостивится, и сразу решишь свою проблему. — У Кости в глазах мучительное страдание. — Лешка, часто не могу смотреть на человека. Рука тянется изобразить его суть, непривлекательную суть, понимаешь?

Костя встает, снимает со шкафа огромную, тяжелую папку, кладет на стол.

— Смотри!

— Что это?

— Иллюстрации к рассказам Зощенко.

Это удивительная графика. Удивительно смешная! Как рисунок любопытствующей толпы в бане. Ну что за талант в человеке! Я в восторге.

— Меня давно тянуло проиллюстрировать Зощенко, — поясняет Костя, вновь наливая себе в стакан водки. — Стал вчитываться в него, и вот это пришло.

— Костя, почему раньше ты мне этого не показывал?

— А кому, Лешка, это нужно? — сумрачно спрашивает он. — Ведь ругать начнут: пошлое зубоскальство! противоречит Зощенко!

— Наоборот, прекрасное дополнение, — возражаю я.

— О, брось, Лешка! — не соглашается он.

Властная женщина

В дверь кто-то стучит, и она открывается: в комнату входит модно одетая женщина. Костя сердито-испуганно глядит на нее, вскакивает, хватает папку и судорожно завязывает тесемки. Он торопливо кладет ее на шкаф.

Во взгляде женщины спокойная властность. Она снимает темно-зеленое кожаное пальто и небрежно бросает на диван. Ведет она себя уверенно, даже с вызовом, будто хозяйка здесь. Смущенными выглядим мы. Она протягивает мне руку:

— Антонина…

— Алексей, — бурчу я.

— Вы тоже художник?

— Да.

— Посмотри, как он рисует, — вдруг заискивающе говорит Костя, суетливо схватив ватманский лист с Кузьмой Михайловичем.

Я не узнаю его. В нем торопливая оправдательность провинившегося мальчишки.

— Опять банная серия? — со снисходительным сарказмом замечает Антонина. — Однако недурно.

— Простите, что недурно? — недружелюбно спрашиваю я.

Она мне не нравится. Раздражает своей самоуверенностью, снисходительностью. Я в принципе очень терпим к людям, к их недостаткам, но едва переношу заносчивость и высокомерие. А эта даже подчеркивает свое непонятное превосходство над нами. Я мрачнею. Она мгновенно улавливает это и тут же меняет тон, манеру держаться. С улыбкой говорит мне:

— Разве вас что-то обидело?

— Может, и обидело, — бурчу я.

— Тогда простите. А рисунок мне нравится — убедительный. Особенно хороши эти руки. Как корни дерева.

Она говорит медленно, произнося каждое слово четко, как произносят их, читая стихи. Прищурившись, не моргая, она смотрит мне в лицо, именно в лицо. В ее взгляде холодная проницательность.

Меня поражает то, что она сказала: «руки, как корни дерева». Это именно то, что я думал, когда рисовал Кузьму Михайловича. Но об этом никто не мог знать, кроме меня! И мне начинает казаться, что она читает мои мысли.

Ощущение настороженности и неприязни крепнет во мне. Я просто чувствую, как она подчиняет. И в то же время не нахожу в себе желания и умения сопротивляться. «Что за дьявольщина!» — думаю удивленно.

Антонина привлекательна — и лицом и фигурой. Лицо, правда, скуластое. Вообще красота ее какая-то холодная, какая-то сделанная. Замечаю, что она умело пользуется косметикой, причем на западный манер. Она действительно какая-то другая, как бы оттуда. У нас таких не часто встретишь. В общем, как говорят, шикарная женщина. И я понимаю, что Костя не мог пройти мимо, раз она соблаговолила выделить его среди других.

— Костик, а ваша квартирная Люська, — говорит она с презрением, — ко всем тебя ревнует или только ко мне?

— С чего ты взяла, что она ревнует? — выражает недоумение Костя.

— Вижу и чувствую. Это трудно скрыть, — расставляя слова, четко произносит Антонина. — Но ты, пожалуйста, скажи ей, что не обязательно это мне показывать. Вы уж, как-нибудь сами разберитесь в своих отношениях.

— В каких отношениях? — спрашивает Костя, и я замечаю, что он прячет глаза.

— В ваших личных, Костик, — твердо настаивает Антонина. — Я думаю, что ясно выражаюсь.

Костя насупленно молчит. Нет, не нравится она мне. Не узнаю Костю. Почему он ей подчиняется?

Антонина достает из сумки золотисто-красную пачку заграничных сигарет. Такой я еще не видел — «Dunhill». Умело прикуривает от пламени миниатюрной зажигалки. Я пристально за ней слежу, как прилип к ней. Мне противно это сознавать. Но она притягивает. Властная женщина.

Костя сумрачно спрашивает:

— Опять твой англичанин приехал?

— Да, приехал, — с вызовом отвечает Антонина.

— Опять за иконами?

— Нет, почему же? Он интересуется не только ими, но и современной живописью. — У нее на лице презрительная усмешка. — А чего же ты мне не предлагаешь шампанского?

— Не ждал я тебя.

— Но мог бы держать про запас, не так ли?

— Давайте я схожу в магазин, — предлагаю я. Мне кажется, у них назревает скандал. И вообще я чувствую себя лишним. Решаю, что схожу, а потом сразу уйду.

Они не возражают.

Когда я возвращаюсь, Антонина с повышенным интересом вглядывается в меня. Мне это не нравится.

— А вы, оказывается, непризнанный талант, — говорит мне сочувственно.

— Когда-нибудь признают, — бурчу я.

— Но вы же не хотите, чтобы это случилось после вашей смерти? Правда ведь, этого никто не может хотеть? Покажите мне ваши картины.

— Не хочу, — по-мальчишески просто и с вызовом говорю я.

— Но почему же? — удивляется она. — Я ведь искусствовед. Мне хотелось бы вам помочь.

— Спасибо. Когда-нибудь потом.

— Ну зачем же откладывать на «потом»? Покажите завтра.

Костя саркастически замечает:

— Не хочешь ли, Лешка, в Лондоне выставиться?

— В каком еще Лондоне? — не понимаю я.

— В самом что ни на есть настоящем, — мрачно поясняет он.

— А я ведь серьезно, — настаивает Антонина. — Покажите завтра.

— Не хочу, — твердо говорю я.

— А зря, Купреев, — как бы угрожает она. — Потом пожалеете.

— Может быть, — говорю я.

Я встал, распрощался и ушел.

В коридоре меня перехватила Люси́на.

— Алексей, одну минуточку, — шепчет она. — А правда, что Костя любит эту фуфру?

— Кого? — не понимаю я.

— Ну, эту мадамочку, которая к нему вязнет.

— Не знаю, Люся, — пожимаю плечами.

— Ты-то по-дружески скажи ему, — просит Люсина, — не даст она счастья! Эти фуфры только несчастье приносят. А Костя просто дурак! — Она воскликнула с такой искренней болью, что я невольно подумал: не влюблена ли? И действительно — о каких это отношениях выговаривала Антонина?

Ах, да что мне до всего этого! Пусть жизнь движется по своим таинственным законам, а мне уже ничего не надо — ни помощи, ни участия, ни признания. Может быть, еще немножко любви? И немного творчества — его радостей и завершающего удовлетворения. А потом пусть сердце останавливается: мне все равно!

Глава III

Маленькие открытия Рея Грейхауза

I

Итак, что стало известно Ветлугину после прочтения первой тетради дневниковых записей Купреева?

Он заглянул в душевную жизнь Купреева, узнал о его окружении в феврале семьдесят третьего года, о его разномышлениях, надеждах, сомнениях, неудачах… Около него тогда были Потолицын, Грудастов, Барков. Он познакомился с синеглазой Варей и властной Антониной, которая поддерживала связь с англичанином.

«Англичанином, наверное, был мистер Стивенс, приехавший в Москву скупать непризнанную современную живопись, — подумал он. — Почему непризнанную? Отличная реклама: с политической подоплекой…»

Ветлугин встал из-за письменного стола, стал расхаживать по кабинету.

Если Купреев продал свои картины Стивенсу, то зачем тогда затеян этот сыр-бор? — думал он. Однако почему пять лет — даже больше пяти лет! — Стивенс не устраивал выставку-распродажу? По логике бизнеса лучший момент был после «самоубийства» Купреева. Ветлугин вспомнил последнюю фразу первой тетради: «А потом пусть сердце останавливается: мне все равно!» Из нее следовало, что у Купреева было больное сердце. Между прочим, и Баркову в бане он говорил, что париться не может («Сам знаешь, сердце»). В самоубийство трудно поверить, решает Ветлугин.

Однако когда умер Купреев? — продолжал размышлять он. Если недавно, то почему в коллекции Стивенса его старые картины? За пять лет Купреев должен был сделать много новых работ. Из его дневника видно, что он не мыслил жизни без творчества. Логично предположить, что он умер вскоре после того, как картины попали к Стивенсу. Но почему столько лет они пролежали втуне?

Вопросы возникали один за другим. Ветлугину опять захотелось вырваться на простор, где ему думалось и связаннее, и яснее.

Он вышел на улицу. Поднебесье было солнечным, но вдали бежали тревожные темные тучки. Бродить по кривым улочкам района ему не хотелось, и он решил поехать в Риджент-парк, где был громадный зеленый простор. На этом просторе могло разместиться до двадцати футбольных полей. Одиноко стоявшие там вековые деревья казались маленькими. А небо с низкими тучками и обманчиво низко летящими самолетами было совсем близким. Он любил ходить по асфальтированным дорожкам этого заповедного простора, одинокий, ни от кого не зависимый, причастный к небу.

Итак, о точной дате смерти Купреева должны знать Потолицын и Грудастов. Они могут знать и о продаже купреевских картин, и об Антонине, и об английском коллекционере Хью Стивенсе. Об этом, может быть, написано и самим Купреевым в оставшихся двух тетрадях, которые должен завтра получить Рэй Грейхауз. А если не получит? Не случайно же подозрительный джентльмен, может быть и сам мистер Стивенс, прибыл на место первой встречи Грейхауза и Маркуса. Что-то тревожное есть во всей этой истории, думал Ветлугин.

В любом случае, решил он, нужно позвонить в Москву и Ленинград и узнать, что возможно, у Грудастова и Потолицына. И надо выяснить заодно их отношение к открывающейся выставке Купреева.

Ветлугин вернулся на корпункт. С Москвой года два действовала автоматическая телефонная связь, и потому уже через полчаса Ветлугин набирал рабочий номер Грудастова. Николай Иванович оказался на месте. Он очень удивился звонку из Лондона, но еще больше тому, что в Лондоне устраивается персональная выставка Купреева.

— Очень странная история, — взволнованно говорил Грудастов. — Никакого самоубийства Алексей Купреев не совершал! Какая чушь! Он умер неожиданно, это точно. Да, это действительно было осенью семьдесят третьего года. Правда, обстоятельства его смерти выглядели загадочными. Нет, умер он естественной смертью — сердечный приступ. Но из его квартиры исчезли почти все картины…

Николай Иванович рассказал, что было возбуждено уголовное дело, но следствие никаких результатов не дало. Ни о какой Антонине, а тем более англичанине он ничего не слышал. Он пообещал обязательно, не откладывая, связаться с Потолицыным, который в это время был в Крыму, и узнать дополнительные сведения, связанные со всей этой странной историей.

Ветлугин настойчиво спрашивал:

— А может быть, Купреев все-таки продал свои картины?

— Исключено! — убежденно ответил Грудастов. — Вы говорите, портрет девушки тоже в Лондоне? Но это же подтверждение того, что не продавал. Купреев очень им дорожил. Он, кажется, был в нее влюблен. Да постойте: он же с этим портретом выставлялся! Мы в последний момент допустили его на выставку. Нет, никак не мог он его продать! Однако как картины попали в Лондон — это действительно вопрос!

— Это очень серьезный вопрос, Николай Иванович.

— Я хорошо понимаю вас! Но дайте мне посоветоваться, дайте мне связаться с Потолицыным. Ваш звонок настолько неожидан, что я не могу собраться с мыслями. В общем, дайте мне несколько дней, чтобы навести справки. — Он помолчал, продолжал, тяжело вздохнув: — А Купреев был талантливым художником, хотя и ненужно усложнял… кое-что. Но как бы там ни было, мне было очень горько узнать о его неожиданной смерти. Да-а… А тут — выставка в Лондоне. Странно! Странно все это! Я с вами обязательно свяжусь, Виктор Андреевич…

«Вот так история! — взволнованно думал Ветлугин, расхаживая по комнате. — А ты было засомневался», — сказал себе.

Итак, почему мистер Стивенс выжидал пять лет? Неужели он скупил похищенные картины? Похоже, так! Но где доказательства? Если не будет доказательств, рассуждал Ветлугин, то выставка состоится, а картины Купреева, судя по всему, будут раскуплены, и тогда вся эта история завершится ничем. Но если даже удастся доказать, что картины краденые, однако после закрытия выставки, то все равно делу не поможешь. Но разве в оставшийся короткий срок возможно доказать кражу пятилетней давности? Что же тогда делать? Но все равно что-то надо делать, убеждал себя.

Ветлугин продолжал размышлять: почему Стивенс решил сообщить (статейка Маркуса) о том, что существуют дневниковые записи Купреева? После прочтения даже первой тетради можно прийти к выводу, что картины были Стивенсом приобретены при посредничестве Баркова и его приятельницы Антонины. Ветлугин вспомнил язвительную реплику Баркова: «Не хочешь ли, Лешка, в Лондоне выставиться?» Он порадовался, что сообразил позвонить Грудастову. По крайней мере, выяснилось, что Купреев не продавал картин, а следовательно, не собирался выставляться в Лондоне. Если так, то становится понятным, почему мистер Стивенс проявил осмотрительность, узнав, что Рэй Грейхауз интересуется исповедальными тетрадями Купреева. Возможно, он подумал, что ими интересуется «советский агент». Судя по всему, Рэй хорошо сыграл свою роль и рассеял подозрения, если Стивенс лично решил продолжить с ним дело. Конечно, ему выгодна публикация: ложный след получит печатное подтверждение.

Значит, в оставшихся двух тетрадях, делал логическое заключение Ветлугин, ничего компрометирующего нет, и, следовательно, Стивенс готов их предоставить, соблюдая осторожность (на первой встрече — первая тетрадь, на второй…?), книжной фирме «Экшн Букс лимитед», которую представляет… нет, не Рэй Грейхауз, а Джон Мэтьюз. Рэй молодец! Он даже не поленился отпечатать в типографии визитные карточки. Если ему придется выйти из игры, то исчезнет несуществующий Джон Мэтьюз.

Но что же все-таки делать?

Ветлугин подошел к окну, закурил. Небо затянуло низкой хмарью. Безветренно, деревья не шелохнутся, затаились. Все обещает затяжной дождь. Но погода в Лондоне меняется на дню по нескольку раз. Кончается дождь — возвращается солнце, голубеет небо. С погодой в Лондоне всегда можно быть оптимистом.

Итак, какие предпринять действия? — спрашивает себя Ветлугин. Конечно, следует подождать звонка Грудастова: может быть, появятся новые важные факты. Однако уже сейчас в затеянной игре со Стивенсом надо что-то предпринять…

Ветлугина осеняет: на предстоящей встрече Рэй Грейхауз должен разыграть разочарование записями Купреева! Мол, ничего этакого в них нет — этакой антисоветской клубнички, преследований, страха и т. д. Мол, видимо, и в других тетрадях то же самое, а хотелось бы разоблачений, кошмаров, короче говоря, крика души из-за «железного занавеса». Тогда бы книге можно создать хорошую рекламу, она бы «пошла»… И тут сделать ход! Предложить Стивенсу описать, как он спасал и спасает от забвения страдальца художника, какие у него были злоключения в Советском Союзе, как ему удалось вывезти картины Купреева!

Ветлугин чувствовал, что это именно то, что они должны предпринять с Рэем Грейхаузом, то бишь Джоном Мэтьюзом, членом правления книжной фирмы «Экшн Букс лимитед». По крайней мере, на данном этапе. Он позвонил ему, готовый немедленно с ним встретиться. Но Рэй, как обычно, был перегружен неотложными делами: срочно переделывал материалы для очередного номера газеты, а вечером участвовал в очередной дискуссии по социальным аспектам безработицы среди молодежи. Они договорились наскоро встретиться в шесть часов в пивной «Си дэвилс таверн» — «Таверне морского дьявола», расположенной недалеко от школы, в зале которой проводилась дискуссия.

II

Был час пик, и потому Ветлугин выехал пораньше, зная, что обязательно попадет в автомобильные пробки на Юстон-роуд, в районе Сити, и непременно у Тауэра. В этот вечерний час, впрочем, как и утром, создается такое впечатление, что все лондонцы покидают дома, садятся в машины и устремляются в одном и том же направлении. Однако все проще: узкие улицы едва вмещают обилие автотранспорта. Машины ползут с черепашьей скоростью, а загазованность в эти часы бывает ужасной. И так повторяется дважды, а то и трижды в день, исключая, правда, уик-энды.

Ветлугин проскочил в самом начале пикового авточаса и подъехал к пивной значительно раньше ее вечернего открытия, а именно шести часов, что и было назначенным временем их встречи. Путь Рэя хоть и был намного короче, к тому же годами наезженный, — он родился и жил в этом лондонском районе королевских доков, — но ожидать его раньше шести было бессмысленно. Рэй всегда аккуратно опаздывал.

Ветлугин бродил по узким улочкам, вокруг веками знаменитых, а теперь заброшенных доков; лондонский порт переместился к самому устью Темзы, в Тилбури. Запустение, пустыри, тишина, застойная темно-зеленая вода доков и мертвые «воф-хаузы» — многоэтажные кирпичные склады, но уже вдоль Темзы… Печально видеть развалины имперского, колониального могущества.

Однако развалины хоть и печальны, но поэтичны. А мы обычно идеализируем прошлое. Ветлугин представил себе, какое многолюдье, какое оживление, какая суета еще бывали здесь даже в первой половине нашего века, — и вот все ушло. Вспомнил, о чем не раз читал в книгах, — о зрелищах-казнях в этих местах в шестнадцатом — семнадцатом веках: преступникам по королевскому указу разрешалось по дороге на эшафот пить неограниченно и бесплатно во всех встречных пивных, а потому многие из них с легкостью клали свои пьяные головы на плаху под восторженное улюлюканье толпы…

А о «Таверне морского дьявола», которой почти полтысячи лет, можно написать десятки увлекательных историй. Одна из ее стен — причал, когда-то к ней пришвартовывались парусники, случалось, и пиратские, и одичалые мореходы устраивали здесь попойки и побоища, которые нередко кончались поблизости — на эшафоте…

Ветлугин оказался первым посетителем в этот вечерний час и, взяв кружку красного английского пива, вышел на террасу, к Темзе. Был высокий прилив. Мутная, грязная вода билась о самый край кирпичного барьера, готовая перелиться через него и затопить «Таверну морского дьявола» и все заброшенное, покорное судьбе прибрежье. Ветлугин завороженно смотрел на плещущуюся воду, ожидая подъема. Но Темза вдруг подернулась рябью, будто пронесся по ее поверхности буянистый, капризный ветерок; вода, булькнув, заволновалась и начала заметно убывать. Удивительные это мгновения — начало отливов!

Рэй, как за ним водилось, опоздал на приличествующие десять минут. Он выскочил на террасу, зная, что Ветлугин любит сидеть здесь в задумчивом одиночестве, наблюдать дыхание Темзы. Еще от двери Рэй принялся твердить «sorry», бесконечные английские «сожаления», смягчающие любую ситуацию, и объяснять, как он прорывался сквозь автопробки.

Ветлугина порадовало, что Рэй договорился с организаторами дискуссии, коммунистами районной ячейки, что опоздает к ее началу, а значит, они толком смогут поговорить. «Ведь у меня исключительно важная встреча, не правда ли?» — спросил он Ветлугина с едва уловимой английской иронией — об очень серьезном нельзя говорить сумрачно и трагично, а лучше с легкостью и оптимизмом. «Конечно, судьба человечества решается», — в тон ему ответил Ветлугин. «По крайней мере, одного человека», — парировал Грейхауз.

На правах пригласившего Ветлугин пошел к стойке бара и купил (именно глагол «купить» часто употребляют англичане, спрашивая: «Какой напиток вам купить — виски, пиво, джин?») — и, значит, купил большую пинтовую кружку черного ирландского пива, которое пожелал выпить Грейхауз.

Они были одни на открытой террасе «Таверны морского дьявола», где под старой ивой стоял длинный дощатый стол, все еще мокрый после дневного дождя. Они сидели в грубых деревянных креслах средневекового стиля. От Темзы, тяжело спадавшей в отливе, веяло свежестью, и было приятно смотреть на широкий водный разлив, позолоченный вечерним солнцем. Полуденная хмарь давно рассеялась, и небо было светло-голубое, умиротворенное. Желтый круг солнца скатывался к западу, готовый скрыться где-то в Ист-Энде.

Ветлугин рассказал Грейхаузу о записях Купреева, о разговоре с Грудастовым, о своих размышлениях и предполагаемом плане действий. Рэй слушал внимательно, удивлялся, уточнял, возмущался, горел желанием разоблачить Стивенса, восстановить истину и справедливость. Он сказал, что у него есть знакомый юрист, его хороший приятель, человек левых убеждений, которому можно довериться и который разъяснит юридическую сторону этой истории и непременно им поможет. Они решили также, что Рэй постарается узнать прошлое мистера Стивенса и то, откуда у него такая привязанность к «русским делам».

Теперь Рэй уже спешил на дискуссию. Он без конца повторял «sorry», объясняя, как ужасна безработица с моральной точки зрения, — «представь, Виктор, себя без дела!». Необходимо создать комитет активных действий, говорил Рэй, наметить проведение марша, возможно, составить петицию правительству — «ты же понимаешь!». Они договорились, что Рэй заедет к Ветлугину сразу после встречи с Маркусом и Стивенсом, и он умчался на своем юрком «мини-остине».

III

На следующий день Ветлугин, конечно, тоже подъехал к кафе «Белый лебедь» в условленные четыре часа, к чаепитию. Дэвид Маркус и уже знакомый Ветлугину подтянутый джентльмен с рыжеватыми усами и ледяными голубовато-серыми глазами — да, это был Хью Стивенс! — пришли без десяти четыре и заняли угловой столик у фронтального окна. Стивенс сел в угол, откуда у него был хороший обзор улицы и, естественно, всех посетителей кафе. Взгляд Стивенса скользнул и по синему «форду», и Виктор понял, что ему надо отъезжать и выбрать для парковки такое место, которое не просматривалось бы Стивенсом, но сам бы он мог видеть Маркуса и Рэя Грейхауза.

После нескольких повторных кружений по путаным, кривым улочкам он такое место нашел. В витрине «Белого лебедя» уже сидел большой неуклюжий Рэй Грейхауз. Выражение лица у него было задумчиво-серьезное, голова чуть склонена влево: он достаточно скучно, но вежливо слушал Стивенса, не притрагиваясь к своей чашке чая. Всем своим видом он показывал пропавший интерес к дневникам Купреева, один раз даже взглянул на часы, как бы дав понять, что торопится. Дэвид Маркус беспокойно крутил лысенькой головкой, улыбался Рэю, что-то убеждающе ему говорил, размахивая ручками, но Рэй едва на него посматривал, не меняя на лице скучно-серьезной мины.

«Не переиграл бы», — беспокойно подумал Ветлугин, решив, что теперь ему лучше уехать со своего наблюдательного пункта, чтобы второй раз Стивенс его не заметил, к ждать Рэя на квартире, являющейся и корпунктом.

Не успел Ветлугин вскипятить чайник, чтобы выпить полуденную чашку чая с молоком, к которой он привык за годы жизни в Англии, как приехал Рэй.

— У нас есть очень хорошо, — сказал он по-русски. Среди своих бесконечных хлопот он еще успевал изучать и русский язык!

— Мистер Грейхауз, я готов подумать, что вы проявляете самоуверенность, — с улыбкой отвечал Ветлугин, пожимая протянутую руку.

— Нет, мы есть выиграл, — самодовольно сказал Рэй.

— И что же вы есть выиграл? — рассмеялся Ветлугин.

Рэй перешел на английский. Он возбужденно рассказывал, что их план в точности осуществлен. Стивенс очень заинтересован в публикации дневников Купреева — «сам понимаешь!». К Грейхаузу Хью Стивенс как будто проникся доверием. Рэй довольно рассмеялся.

— Сегодня утром он лично звонил в фирму «Экшн Букс лимитед» и разговаривал со мной. Моя секретарша умная девочка, — похвастался он. Продолжал задумчиво: — Однако, дорогой Виктор, мистер Стивенс серьезный противник. Знаешь, что он мне открыл при встрече? Я поражен, что он этого не скрывает…

Грейхауз сделал паузу, желая, чтобы Ветлугин стал торопить его вопросом об «открытии», но тот сдержанно ждал.

— Я удивлен его откровенностью, — тянул Грейхауз. — Думаю, это его большой просчет. Что же ты меня не спрашиваешь?

— Я жду, Рэй.

— Ах, так ты умеешь ждать! Ну, слушай: Хью Стивенс в годы войны служил в британской разведке! Как тебе это нравится?

— Это интересно, — сдержанно ответил Ветлугин.

— Хью Стивенс служил в морской разведке. Он участвовал в конвоях и бывал в Мурманске и Архангельске. Немного говорит по-русски.

— Интересно, — сказал Ветлугин.

Рэй перешел на русский язык:

— Они были очень рад, что я знай на русский язык. Мистер Стивенс сказать, что это есть симпатично.

Ветлугин улыбнулся, но не стал поправлять Грейхауза. Они сидели на кухне и пили чай. Виктор выложил на стол всю закуску, которая была в холодильнике. Грейхауз очень любил сидения в кухне — по-простому и, как он считал, по-русски. Конечно, это резко отличалось и от английской чинности «иметь пищу» в гостиной, и от расчетливости «английского стола». Ветлугин знал, что и Рэй, и другие его знакомые англичане любят русское хлебосольство: что есть — все на стол, всегда его ждут. Разочаровывать их в этом никогда не следует.

— Мистер Стивенс мне признался, — самодовольно говорил Грейхауз, — что он ждал появления советских агентов.

— Так и сказал? — удивился Ветлугин.

— Так и сказал, — подтвердил Рэй. — Ты же понимаешь, насколько испорчены мозги англичан антисоветской пропагандой.

— Разве он до сих пор связан с разведкой? — спросил Ветлугин.

— О нет! Он ушел из армии сразу после войны.

— Но, может быть, связан?

— Тогда не стал бы он об этом говорить, — убежденно ответил Рэй.

— Да, конечно, не стал бы, — согласился Ветлугин.

Грейхауз рассказал, что дядя Стивенса занимался антикварным бизнесом и просил племянника скупать в Архангельске и Мурманске старинные вещи и иконы. Потом этот бизнес перешел к самому мистеру Стивенсу, и он сделал на русских иконах, когда они вошли в моду, большие деньги. А теперь он хочет нажиться на «преследуемой русской живописи».

— Дорогой Виктор, — говорил Рэй Грейхауз, — все это бизнес. Понимаешь, деньги! А политика дает хорошую рекламу.

— Однако, Рэй, будет ли Стивенс писать воспоминания? О том, когда и где он скупал иконы и картины и как вывозил их?

— Нет, Виктор, не будет, — твердо сказал Грейхауз.

— А тебе удалось что-нибудь узнать о человеке, который знал Купреева?

— Неудобно было, Виктор, — покачал головой Рэй. И пояснил: — Я ведь разыгрывал потерянный интерес.

— Да, конечно, — согласился Ветлугин.

— Но я приглашен на открытие выставки в четверг, — продолжал Грейхауз. — Мистер Стивенс обещал меня познакомить с этим таинственным человеком. Кстати говоря, и третью тетрадь он вручит только в четверг.

— Кто же это может быть? — задумчиво размышлял вслух Ветлугин.

— Ясно, дорогой Виктор, что этот человек не может быть хорошим, — философски заметил Грейхауз.

— Может быть, он появится во второй тетради? — спрашивал себя Ветлугин.

— Возможно, Виктор, — подтвердил Рэй.

Глава IV

О тебе радуется

(Записи Купреева, тетрадь вторая)

Уже неделю живу в Мисхоре и удивляюсь морю. Какое непостоянство цвета! Глазами жадно схватываешь, а рука не торопится, в опаске. А какое восторженное отдохновение души! Брожу по парку — и все смотрю, смотрю море! Иду к причалу, где людей погуще, с непонятным пристрастием вглядываюсь в лица, будто ищу какое-то откровение (видно, влияние Кости). Много, с удовольствием ем, попиваю винцо; читаю — в который раз! — «Княжну Мэри». И сплю — сразу, с легкостью, без сновидений. И ощущение странного освобождения, будто готовлюсь к какому-то особому деянию. А делать — ну ничего не хочется. И знакомиться ни с кем не хочется. И встречу с Варенькой откладываю на потом, когда стану сильным в убеждении и решимости, окрепну духом.

Почему в своих мыслях я теперь называю ее Варенькой? Разве мы всегда творим идеальный женский образ? В одиночестве — очаровываемся, влюбляемся, в общении — разочаровываемся, рвем; так ли это? Но вопросы вечно от ума, а в сердце иной свет, иное тепло. Умом любить невозможно, да и незачем. Любят сердцем, душой. А без любви жить нельзя, иначе засохнешь, состаришься. И я уже люблю Вареньку, но боюсь ее придуманности, встречи с ней. И вот тяну — наблюдаю море, лица; сплю, читаю. Ах, забыл упомянуть Ай-Петри, удивительную гору Ай-Петри, с вершиной, похожей на рыцарский замок, с каменной осыпью цвета золы, нависшую над Алупкой…

Печорин, думая о Вере, с редкой для него душевностью признается: «…и я ее не обману: она единственная женщина в мире, которую я не в силах был бы обмануть».

Что такое любовь? Сколько раз в жизни мы спрашиваем себя об этом. Что это — томление или просто вдохновенная близость, так сказать, сумасшедшая страсть? Наверно, и то, и другое. Любовь — это жизнь в вечном стремлении к единству. И к телесному соединению, и к слиянию душ! Любовь всегда духовна!

* * *

Любят ли животные? Как странен сам по себе вопрос! Но ведь они-то не могут любить — даже при всей похожести! Это дано только человеку как одухотворенному началу жизни.

Мне думается, что без любви жить невозможно. Жить-то живешь, но это уже не жизнь. Без любви — совсем одиноко. Вот почему мы наполняем наши сердца даже придуманной любовью! Как я к Вареньке? Разве?

Чему удивляюсь и чем восхищаюсь? Ведь это дар абсолютно каждому человеку! Когда любишь, живешь по правде. Любовь исключает ложь. Печорин признается: «Я не в силах был бы обмануть». И это Печорин!

* * *

О, как славно мне живется в Мисхоре, на десятом этаже модерного пансионата! Какой молодец Саша Потолицын! Он просто меня возродил. А может быть, Варенька? Ах, да что рассуждать! Выхожу на балкон — море! А небо? Какое здесь небо! Море и небо! Да есть ли что прелестнее в мире?! Вот только бы еще начать работать. Но успеется.

Как я нуждался в этой смене обстановки, столько лет отшельничая! А к тому же мне надо было просто скрыться из Москвы после визита настойчивого англичанина. Мне все это непонятно. Я очень далек от этого. Ну, действительно: выставка Купреева в Лондоне! А кто такой Купреев? Кто я? Художник, никому не известный в собственной стране. «Вот ты сразу и прославишься», — настойчиво внушала Антонина.

Мне очень не нравилось ее фамильярное «ты» — мы с ней виделись второй раз. На Костю я обиделся: зачем же без моего ведома давать кому-то адрес?

Англичанин был вежлив и молчалив. Он оставил приятное впечатление. Но какие они все деловые: за эту картину столько-то; за этот этюд «готов заплатить в фунтах», «мы составим официальный документ о покупке» и т. д.

В эти дни пришла телеграмма от Потолицына. «Договорился Мисхор. Обязательно поезжай. Желаю влюбиться. Александр». Вот я и поехал. И как правильно сделал!

* * *

Настроение у меня испортилось, и погода испортилась. Серо, дождит. Море лежит свинцовой массой — недвижимое, холодное, отчужденное. Ай-Петри в дымке, клубящихся тучах; по утрам по склону сползает молочный туман. Все бы ничего, если бы моя поездка в Алупку не обернулась позором. Толстая тетка в больничном халате, регистраторша, что ли, которая показалась доброжелательной, оказалась злой. Накричала даже: «Как не стыдно слоняться по санаторию! Договаривался бы с этой Варей поточнее! А без фамилии ничего тебе не скажу!» И опять на «ты» — что за нравы! В общем, тоскливо мне, и смешной кажется вся эта затея; в Москву захотелось, пёхом бы двинул. Как-то я сразу пасую перед хамством, не умею настаивать, а должен бы!

Мисхор наскучил, стал катать на автобусе в Ялту, отбывая теперь подневольно свои пансионатские дни. Все-таки сильно действует на психику погода. Думается о московской весне, мартовской. Особенно вспоминается солнечный ручеек в ледяном русле. А ведь так и не удосужился изобразить!

Ялта мне понравилась — город! Брожу по широкой набережной, заглядываю в магазины, смотрю по два кинофильма в день. Но главное — пью ароматные портвейны и ем шашлыки. О, это прекрасно! Открытый малолюдный ресторан на крыше; перед глазами — порт, громадные пассажирские лайнеры и, конечно, море! Толстый усатый грузин с выражением лица, безразличным ко всему на свете, не спеша, умело нанизывает свежие кусочки молодой баранины на деревянные строганые палочки и тут же жарит на небольшой жаровне. Мясо источает удивительный запах, съедаю до десяти палочек, выпиваю бутылку «кокура». О, что за блаженство!

А грузин, которого зовут Гоги, у меня в друзьях. Для себя в карманный блокнот запечатлел его карандашом, а он заметил, подошел, грозно потребовал показать и бурно завосторгался. Пришлось отдать. Теперь он делает мне вне очереди шашлыки и еще прибавляет к заказанным две палочки. Просит сделать большой портрет, но пока отнекиваюсь.

Леня Лис и компания

Еще в первый приезд в Ялту недалеко от морского вокзала я открыл бильярдную и вот решил заглянуть туда. Было около трех часов дня, толпа отдыхающих схлынула на послеобеденный сон. Это время мне показалось самым подходящим, чтобы спокойно поиграть в бильярд.

Бильярдная расположена на втором этаже старого дома. В зале, где стоят зеленые столы, сумрачно. У одного из окон бездельно столпились пять парней. Они скучающе курили и скучающе переговаривались. Троим из них было лет по двадцать пять, двоим — за тридцать. Старик дореволюционного образца, являющийся кассиром и администратором, зажег свет над одним из столов, и я под любопытствующие взгляды прошел к нему. От кучки отделился невысокий рыжеватый парень и с обольстительной улыбкой предложился в партнеры. Я согласился, сказав, что в бильярд давно не играл и вообще играю плохо. Он еще обворожительнее улыбнулся и ответил, что сам редко сюда заглядывает, а сегодня у него выдался свободный денек. «Лис, — крикнул ему один из двадцатипятилетних, — мы пошли в павильон!» Он кивнул головой. «Смотри, Борода тебе покажет класс», — подзадорил тридцатилетний.

С лица Лиса не сбегала улыбочка. А я подумал о том, какой это точный типаж для Кости Баркова — настоящий Лис, и кличка у него не случайная! Но я никак не переводил его лисью внешность — острое маленькое лицо со сверлящими глазками и мелкозубым ртом — на будущие поступки, то есть никак не беспокоился о своих с ним отношениях. Думал: поиграем и разойдемся.

Лис предложил сыграть пирамидку. Я отказался, и мы начали простую партию. Он проявлял старательность, но особого умения не показывал. Мы шли шар в шар. Я удивлялся себе: я так хлестко забивал шары, правда, достаточно несложные. И все же первую партию выиграл он, опередив меня на два шара. И вторую партию выиграл он, но с перевесом только в шар, и то потому, что я смазал вернейший удар. Тут меня обуял азарт. Я почувствовал в себе уверенность, как говорят бильярдисты, «ощутил руку». Я стал забивать довольно сложные шары, но и Лис забивал подобные же, и мы шли шар в шар, и все же в конце я вырвал победу. Это меня по-настоящему обрадовало. Победа в достойном соперничестве всегда радость. Но тут пришел старик администратор и заявил, что оплаченное время кончилось. Лис сунул ему рубль, и старик, удовлетворенный, удалился.

Леня Лис рассказал, что работает матросом на спасательном катере. «Сейчас скука, дел никаких, а вот летом — без выходных». Он расспросил и о моих занятиях. Узнав, что я художник, стал на меня посматривать с повышенным интересом, чуть ли не влюбленно. Льстивая улыбочка не сходила с его лица.

Он вновь предложил сыграть в пирамидку. «Давайте по копейке, все-таки какой-то интерес», — уговаривал он. Я понимал, что он хочет слегка на мне нажиться. Но что в том страшного, если я проиграю пятерку или десятку? — подумал я и согласился.

В первой партии пирамидки я проиграл сорок копеек, во второй — рубля два, а после пяти партий, которые он заканчивал очень быстро, был уже должен ему около шестнадцати рублей. И тут появились его дружки. Они молча окружили стол. «Мне просто везло, — мило улыбался Леня Лис. — Везение не бывает постоянным. Давайте по гривеннику, и вы сразу отыграетесь». Мне захотелось испытать свое счастье. Я просто забыл, что мы не равные партнеры, тут уж везение ни при чем! Но я довольно равнодушно отношусь к деньгам. Мне и еще шестнадцать рублей было не жалко проиграть. Я согласился.

— Лис, остановись! Смотри, все проиграешь, — предупредил один из приятелей.

— Игра есть игра, — притворно вздохнул Леня Лис.

Но это уже была не игра. С самого начала они все проделали со мной классически. В партии, где ставкой за очко был гривенник, я даже и трех ударов не успел сделать, как Лис загнал все шары в лузы. Довольная улыбочка лоснилась на его лице. Вдруг я заметил, что у него не лицо, а улыбчивая маска. Мне стало не по себе. Между прочим, мой проигрыш подскочил до пятидесяти трех рублей! Беда была в том, что у меня в бумажнике оказалось всего двадцать четыре рубля.

— У меня всего двадцать четыре рубля, — растерянно сказал я.

— Так шо же лез играть! — угрожающе крикнул самый здоровый из них, с мордой уголовника, тупой и жестокой.

— У нас бородой не расплачиваются, — злобненько хихикнул паренек с круглым, кошачьим личиком. Он подскочил к вешалке и проворно схватил мою нейлоновую куртку. — Лис, в придачу пойдет?

«Да, попал в ловушку», — подумал я.

А Лис все улыбался и так тихо, ласково прошептал:

— Толик, ты хочешь помочь художнику одеться?

Толик опешил, недоуменно раскрыл большие, навыкате глаза.

— Толик, — с металлом в голосе, но все улыбаясь, продолжал Лис, — ты, кажется, меня не понял?

Толик мгновенно подлетел ко мне с распахнутой курткой.

— До свидания, мальчики, — культурно вымолвил Леня и сделал им ручкой.

Мы вышли на улицу.

— Бутылочку вина? — вежливо поинтересовался Леня.

Мы зашли в павильон «Пиво — воды» и выпили по стакану бочкового портвейна.

— У меня есть мечта, — все с улыбочкой, ласково говорил Леня Лис. — Нарисуйте меня. Будьте, снисходительны к простому матросу. А о долге мы забудем.

Мне пришлось согласиться. Мы договорились встретиться на следующий день в полдень на ялтинской набережной, напротив шашлычной. Я решил сделать его портрет цветными карандашами. Ночью я проснулся, потому что никак не мог отделаться от этой скверной истории. Была светлая, лунная ночь. Я опять почувствовал себя очень одиноким. Я долго злился на себя, пока вдруг не понял, что суть Лиса — улыбчивая маска, и когда это понял, сразу крепко заснул. На следующий день рисовал его с легкостью, хотя чувствовал, что рука затвердела, потеряла точность. Но портрет в общем-то получился.

— О, как прекрасно, маэстро! — удивленно нараспев произнес матрос Леня. На его лице погасла улыбочка, и передо мной был совершенно другой человек — скуластый, с жестким провалом щек и недобрыми глазками. Встреть я его без «улыбчивой маски», не узнал бы! — Прекрасно, прекрасно, маэстро, — твердил он, не решаясь что-то сказать. Наконец решил, его глазки жестко меня сверлили. — Слушай, есть к тебе предложение.

Неожиданный переход на «ты» резанул меня: опять это хамское тыканье! Но я молчал, ожидая продолжения. Он тянул. Я смотрел на море. Было солнце, яркое весеннее солнце, и у берега лежал удивительный синий пласт. Захотелось пойти к морю, помечтать одиноко.

— Ну, что за предложение? — нетерпеливо спросил я.

— Деловое предложение, маэстро.

— Ну, какое? Говорите.

— Займемся бизнесом.

— Что? — удивился я.

— Бизнесом займемся, — твердо сказал он. — Создаем фирму: ты рисуешь портреты, мы их продаем.

— Пожалуйста, мне не тыкайте.

— Извините, Алексей. Но я думал, что мы стали друзьями. — Он опять был в лисьей, «улыбчивой» маске.

— Ну, продолжайте.

— За такой портрет пять червонцев можно брать! — заявил он. — А времени-то заняло всего час! Три-четыре портрета в день, двадцать пять в неделю, сто в месяц — пять тысяч рублей! Рамки мы сами сделаем, а цену мои ребятки выколотят, будь спок! Две тысячи вам, Алексей, остальное — наше, — мечтал вслух Леня Лис. — Будем путешествовать по югу — из города в город, а? Фирма, а? Летний сезон, Алексей, а?

Я выслушал молча, возмущаться не стал. Собрал этюдник, спрятал туда портрет. Достал пятьдесят пять рублей и протянул Лису. Он нахмурился, помрачнел, злился: я убивал мечту. Он даже не шевельнул рукой, чтобы взять деньги. Я тоже разозлился, с вызовом бросил их на землю.

— Пожалеешь, падло, — процедил он сквозь зубы.

На аллее появились тупорылый Уголовник и развязный Котенок.

Я был взбешен, схватил этюдник и замахнулся на Лиса. Он ловко увернулся и даже успел подцепить с земли деньги. Те двое бросились ко мне. И вот того, тупорылого Уголовника, я со всей силы саданул этюдником. Он свалился, взбрыкнув ногами, и ошалело пополз в кусты. Котенок сбоку, но не сильно, ударил меня в лицо и тут же трусливо побежал вслед за Лисом. Откуда-то появились люди, возмущались. Я быстро выбрался из толпы и уехал в Мисхор.

Ночь я провел в кошмаре. Мне все казалось, что Лис и его дружки крадутся по лестницам на мой десятый этаж, проникают с крыши на балкон. Я готовился с ними драться, но они не появлялись. Я извелся в ожидании. К рассвету я проснулся. В окне была светлая синева. И было тихо-тихо. Еще даже птицы не щебетали. Утро лишь приблизилось. И вдруг я с ясностью понял, что ко мне вернулось радостное нетерпение — работать! Я постоял на балконе, забыв о Лене Лисе и компании, дожидаясь пронзительного света из-за горы — начала дня. Но было очень прохладно, и я дождался лишь дружного птичьего щебета, но птички еще не вспорхнули, не полетели. Неожиданно я ощутил себя парящим над кипарисами, над густой чернотой моря, туда, в облет горы, чтоб увидеть восходящее солнце. И это было до странности реально. А когда я вновь залез под одеяло и тут же заснул, то уже во сне абсолютно свободно, как птица, полетел. И летал повсюду, куда хотел, и наяву видел, как течет, извергаясь, свет пред тем, как взойти светилу. Говорят: если взрослые летают во сне, то, значит, влюбились. Похоже, что так.

* * *

Я переселился в Алупку и снял большую стеклянную веранду с маленькой комнаткой в совершенно пустом доме на склоне Ай-Петри. С веранды — изумительный вид: Алупка крышами домов, как ступенями, спускается к морю. В зелени парка каменный красавец дворец графа Воронцова. Берег моря в глыбах горного обвала. Прелестно! Хочется разбежаться по крышам домов, взмахнуть руками, будто крыльями, и лететь в морские дали!

Брожу с этюдником по Воронцовскому парку и верю в непременность встречи с Варенькой. Не может она не гулять по аллеям парка, не может того быть, чтобы мы не встретились. Но дни проходят, а ее все нет. Пишу зелень и море, совершенствуюсь в полутонах.

В то солнечное утро я очень рано отправился вниз, к морю у Воронцовского парка. У меня там есть облюбованный плоский камень, на котором делаю бесхитростную зарядку и с которого удобно умыться и обтереться морской водой. Но в это утро мне сразу, до завтрака, захотелось приступить к работе.

Вокруг горных глыб, возвышающихся из воды, по мелководью разрослись густые водоросли. Вырванные и выброшенные в шторм на прибрежную гальку, они коричневой бахромой очертили предел натиска волн. Мне захотелось пописать в коричневом цвете — синева и зелень уже поднадоели — и поупражняться в изображении хрупкой причудливости высушенных солнцем водорослей: почувствуется ли эта сухая хрупкость в красках на холсте? Этюд «После шторма» меня увлек, и что-то мне удалось: особенно, по-моему, всепроникающее торжество солнечных лучей. Коричневая бахрома получилась невпечатляющей, даже скучно-заурядной, но необходимой частью этюда.

Поднимался я в кафе по крутым, узким улочкам старой Алупки. На асфальте уже попадались густые кровавые плевки туберкулезных больных: будто лежали выплюнутые кусочки легких. Эти плевки меня убивают — становится грустно, появляется какая-то виноватость, а радость творчества улетучивается: в общем, печалишься. Я думал писать после завтрака прозрачную прибрежную воду. Море было удивительно тихим. Вода просвечивала насквозь, и видно даже было, как в ней слоится соль. Так в кипятке слоится тающий сахар. Но я понял, что должен сделать уходящую вниз, к виднеющемуся морю, улочку с низкими татарскими домами и серый асфальт с кровавым плевком, и со спины — кашляющую тонкую фигуру. Удастся ли мне передать то, что испытываю я, видя эти выкашлянные живые легкие? Но я должен это сделать! И как-то со стороны (Грудастова, Потолицына) подумал о себе: ну вот зачем именно это? Ну, пройди мимо, не замечай! Ведь это по-разному можно истолковать, разное можно увидеть, разве не так? Но для меня это трагедия, печальная человеческая трагедия — и это Алупка в радостное солнечное утро! И ничего я не истолковываю, а просто изображаю! Да, чаще всего то, что тревожит душу, и то, о чем она болит.

Сосредоточенный уже на «Старой Алупке», задумчивый, сидел я в кафе, никого не замечая, и жевал вторую порцию сосисок. После работы, надышавшись легким йодистым бризом, я хотел есть, как троглодит. И вдруг я почувствовал на себе осуждающий взгляд. Именно почувствовал, но мне не хотелось поднимать глаза, чтобы даже взглядом с кем-то общаться, и все же поднял. На меня смотрела… Варенька!

Я растерялся.

Она сидела в стеклянном углу, спиной к старому кипарису и далекому волнистому морю, покрытому дымкой, как помятой серебряной фольгой. Перед ней были чашечка кофе и тарелка с бисквитным пирожным, которое она нехотя ковыряла ложечкой. Яркое солнце наискось пронизывало угол кафе, и ворсинки на ее пальто сверкали хрустальными иголками. Солнце, казалось, пронизывает и ее, отчего ее личико было прозрачным, голубоватым, — возможно, отражалась, разбрызгивалась синева глаз. Она капризно поджала блекло-сиреневые губки и упорно теперь не желала на меня взглянуть.

Я подошел к ней.

— Вы меня помните?

— Конечно, помню, — очень просто, но печально ответила она.

— Я уже несколько дней вас ищу.

Она грустно смотрела на меня, вздохнула, пояснила:

— Меня уложила в постель Зинаида Павловна. На целую неделю, представляете? А у меня никакого воспаления легких не было. Ведь правда же, ужасно страдать, не зная, за что?

Она говорила так доверительно, будто мы были давние добрые знакомые, а я знал о ней все и, конечно, осуждал эту деспотичную Зинаиду Павловну.

— Можно, я подсяду к вам за столик? — спросил я.

— Нет, ни за что! Вы так неприлично много едите! — возмутилась она. — А я вот шестьдесят седьмое пирожное не могу съесть. И все равно ни на грамм не поправилась, а даже похудела — и добавила: — Ну, вы, конечно, подсаживайтесь, я же пошутила.

Я перенес свои тарелки с едой и стаканы со сметаной и чаем. Она с искренним недоумением смотрела на все это.

— Неужели вы все съедите?

— Еще и не наемся, — улыбнулся я.

— Как вам не стыдно столько есть! — опять шутливо упрекнула Варенька.

Удивительно: мы увиделись с ней второй раз, а как будто бы знаем друг друга всю жизнь. И в то же время следующий ее вопрос касался знакомства:

— А я забыла, как вас зовут.

— Алексей, — сказал я.

— А по отчеству?

— Неужели я старик?

— Конечно, дедушка, — весело рассмеялась она. — Вон какую бороду отпустили! Мой Володька тоже однажды захотел отпускать бороду, и я его едва отговорила от этого.

При упоминании Володьки она опечалилась. Я спросил:

— Варенька, вы, наверное, студентка?

— Ой, когда же я стану взрослой?! — с искренним возмущением воскликнула она. — Ну до каких же пор меня будут принимать за десятиклассницу?! Я уже институт окончила, уже четыре года работаю на заводе, моему маленькому Володьке уже скоро пять лет!

— Это он собирался бороду отпускать? — глупо спросил я. Но мне хотелось как можно больше узнать о ней.

— Нет, это мой муж, — сухо ответила она.

Я поспешил заговорить о другом:

— Варенька, я приехал специально, чтобы писать ваш портрет.

— Вот и зря. — Ее тон изменился, стал серьезно-недовольным.

— Почему же?

— Потому что ничего выдающегося я в жизни не совершила.

— А я и не пишу портреты кого-то выдающегося.

— Нет, что вы, не надо!

— Я не буду вас утомлять.

Она доела пирожное. Вдруг весело сверкнула на меня глазами:

— А вы рисуйте меня, когда я ем пирожные, и портрет назовите «Девушка с пирожным» или «Сластена из Алупки». Ой, даже интересно будет… Но нет, лучше не надо.

Я не стал дальше настаивать. Мы пошли гулять по Воронцовскому парку. Варя рассказывала о заводе, где она работает в конструкторском бюро. Как и я когда-то! О своем начальнике Вите Смирнове, замечательно умном парне, о замечательных своих подругах по работе. Замечательная женщина и врач Зинаида Павловна, и ее старый друг — «еще с военных лет» — Эдуард Александрович, подполковник в отставке. Ее муж, Володька-большой, тоже замечательный человек, но ему не везет с диссертацией, отчего он злится и психует и даже не хочет, чтобы она помогала ему в расчетах. Когда она говорила о нем, грусть и горечь появились в ее голосе. Вообще все люди, окружающие Варю в Ленинграде и здесь, в Алупке, замечательные! Возможно, и я когда-нибудь стану для нее замечательным. Удивительно светло смотрит она на мир, на людей. Всех она любит, и, видно, невозможно не любить ее.

Она заметно устала, гуляя со мной по парку. Бледность лица стала прозрачной, голубоватой. На щеках зардел нездоровый румянец. Губы совсем обескровили, дыхание стало частым — ей не хватало воздуха. Мы распрощались, договорившись встретиться в кафе-«стекляшке» за ее очередным, шестьдесят восьмым, пирожным. Завтра я начну ее портрет. Нет, уже сегодня!

Сейчас глубокая ночь, но спать не могу. Все время выхожу на веранду. Там легко мечтается. Прекрасна звездная ночь: в каждой оконной рамке по яркой звезде! Луна откуда-то сбоку прочертила по морю серебряную дорожку. Красиво!

На душе беспокойно и радостно. Что со мной происходит? Я готов сейчас же бежать вниз, в кафе, и на ступеньках бессонно ждать ее прихода. Ничего подобного со мной не случалось. Неужели я влюбился? Я чувствую, что готов умереть ради нее, ради ее выздоровления. И мне совсем не страшна мысль о смерти…

* * *

В то утро я был подавленным: стыдился своих ночных мечтаний. И Варенька была грустна, молчалива. Мы почти не разговаривали. А день был сереньким, неприятным: ветер нагнал туч, срывался дождь. У меня ничего не получалось.

— У вас есть жена? — спросила она, когда я провожал ее в санаторий.

— Была, но мы быстро разошлись.

Я почти не вспоминаю о своей неудачной женитьбе: мы оказались безнадежно неподходящими друг другу, и наш развод был естествен.

— А почему? — спросила Варя.

Я что-то объяснил.

— А как разводятся? — поинтересовалась она.

— Очень просто, — ответил я. — Если нет любви, то и совместной жизни быть не может.

— А если один из двух все же любит?

— Вообще-то развод ужасно неприятная процедура, — сказал я.

— Да, конечно, любить должны двое. — Она отвечала на свои мысли.

— Вас что-то расстроило?

— Да, папа прислал плохое письмо. Он никогда не любил Володьку-большого.

Я слушал, но она замолчала. Вдруг я признался:

— Знаете, Варенька, я всю ночь не спал и думал о вас. Как бы мне хотелось вам помочь побыстрее выздороветь.

— Это правда? — искренне удивилась она и продолжала со всей откровенностью: — А я тоже не могла заснуть и тоже думала о вас. Неужели вы приехали сюда из-за этого портрета?

— Да. Теперь я точно знаю, что да!

— До свиданья, Алексей, — быстро проговорила она, не подняв на меня глаз, и побежала к воротам санатория.

* * *

На следующий день она не пришла. Я узнал, что Зинаида Павловна опять уложила ее в постель. Я не находил себе места. Ничего не хотелось делать. Часами сидел в кафе. И смотрел в стеклянный угол, где не было Вари.

Девушка-судомойка мне сочувствовала. У нее, видно, доброе сердце, и, похоже, она понимает, что́ со мной происходит. Каждый раз она спрашивала: «Опять не пришла? — И добавляла: — Очень хорошая девушка, но очень больная».

Наконец выдалось радостное солнечное утро, и Варенька появилась.

— А я к вам уже привыкла, — просто сказала она.

В то утро мне хорошо работалось. После сеанса мы немного погуляли по парку. Дни стоят великолепные — солнечно, тепло и тихо. Наконец-то наступила бурная весна: все цветет!

Я живу от сеанса к сеансу. Портрет, кажется, получается. Я стремлюсь сделать Вареньку воздушной, солнечной. Я хочу, чтобы она вся светилась, излучала свет. Я удивляюсь, как у меня все легко получается.

Часто не могу понять, почему то или это я делаю именно так, беру именно этот — единственный! — цвет. Будто на меня снизошло вдохновение и кто-то свыше ведет мою руку. Когда я в процессе, я не помню себя, не замечаю времени, и только доеденное пирожное подсказывает, что сеанс окончен.

Потом мы гуляем по цветущему парку и больше молчим. Я настолько внутренне истощен, что мне тяжело произносить слова, и Варенька это чувствует. Она удивительно тонко чувствует мое состояние и потому всегда тактична. Что за чудо Варенька!

А мне все думается, что это мое самое последнее дело, самое последнее настоящее дело, после которого — хоть умереть…

Я как-то лучше осознал себя. Я, например, осознал, что мне дан талант, и теперь ни капли не сомневаюсь в этом. Но чтобы это до конца проявилось, мне нужно было встретить Вареньку. Да! Вот и сейчас я ведь не делаю ее портрет, он движется по наитию, сам по себе. Я только участвую в процессе, наношу нужные краски и линии. Удивительно радостное состояние — непонятное! — таинственное, если задуматься. Раньше я больше «делал» картины, хотя наитие тоже присутствовало, но я никогда не ощущал себя настолько несуществующим, будто не я, а кто-то другой — выше, умнее, тоньше! — все это создает, а я… да, я сам начинаю восторженно радоваться тому, что получается, той истинной красоте, тому простому величию…

* * *

Еще два-три сеанса, и портрет будет закончен. Только бы солнце не ушло, не захмурило бы. Остановиться — можно все растерять. Я измучен бессонницей, не могу спать — и все! Пока коротаю время между сеансами, стараюсь читать. В книжном магазине мне попался завалявшийся том о сокровищах могильных курганов на Алтае. О степных кочевых племенах, живших за четыреста — пятьсот лет до новой эры. Я до странности люблю такое чтиво: сколько разных удивительных мыслей оно рождает. От той жизни прежде всего осталось искусство. А ведь те люди тоже любили и мучились, спорили и сражались, утверждая свое «я», свою силу, свое понимание мира. У них не было письменности, и вся их история исчезла, о ней можно только догадываться по вещам, сохранившимся в могильных курганах. И они хотели победить смерть, создавая курганы, хотели рассказать о себе новым поколениям. Но жизнь наша имеет смысл только в том времени, которое отведено нам. Как и наши чувства, наши привязанности, наши убеждения. Но что поразительно: любили-то они так же, как и мы, и так же страдали! И в этом смысле ничего не изменилось. И ничего не изменится, хотя еще пройдет две с половиной тысячи лет! Примитивные ли племена, кочевые или утонченные цивилизации — Греция, Рим, нынешняя, — отношения между людьми, между адамами и евами, остаются неизменными — соперничество, любовь, страдание… И это всегда понятно, независимо от эпох и языков. Жизнь и смерть — две главные сути человечества и каждого отдельного человека! А между ними — любовь! Жизнь — любовь — смерть: вот вечный круг!

* * *

То было семьдесят восьмое пирожное.

День выдался изумительный. Солнце, по-детски радостное, пронизывало стеклянный угол. Лучи, казалось, можно было щупать. От солнечного обилия все сверкало; люди улыбались, и Варенька тоже. Ослепительный поток пронизывал насквозь ее свободную белую кофточку и как бы поглощал Вареньку, отчего она воспринималась совсем бестелесной. Один из лучиков запутался в ее пепельных волосах, и они светились изнутри. И вся она как-то сияла внутренним светом. И особенно прелестна была синева ее чистых больших глаз, излучавших в мир доброту и радость…

Я не помню, сколько работал. Варенька утверждает, что больше трех часов: она даже пропустила обед. Я был настолько одержим, поглощен собой, что не слышал ее вопросов, не замечал толпившихся сзади людей, которые тоже о чем-то говорили. Похоже, так и было, потому что когда я понял, что все, положен последний мазок, я испытывал обморочное состояние, невидяще, беспонятливо побрел вон из кафе, меня кто-то догнал, усадил на ступени, отпаивал водой. Сердце мое упало, я едва дышал, силы оставили, и только сознание, что все кончено, запечатлелось в памяти. И еще неверие, что это сделал я. Неужели я?!

Потом сознание и силы стали возвращаться. Варенька сидела около меня, прижавшись плечиком, держала за руку и преданно, жалостливо заглядывала в глаза.

— Ты видела? — пугаясь вопроса, спросил я.

— По-моему, замечательно, — прошептала она. — Вы замечательный художник.

— Зови меня на «ты», Варенька.

— Хорошо, Алексей. Алеша, — добавила она нежно.

Мне стало восторженно радостно. «Алеша! Алеша!» — стучало в висках. Я был уже такой сильный, что мог бы перевернуть весь мир.

Мы поднялись. Люди почтительно толпились у мольберта, перешептывались. Как-то неловко было нарушить их созерцание. Мы постояли тоже. Варенька держала меня под руку, прижавшись ко мне. А мне все еще было странно сознавать, что это сотворил я. Все же что-то высшее водило кистью. Я знаю: любовь!

— Варенька, подари мне еще часок. Идем ко мне на веранду?

— Хорошо, — сразу согласилась она.

Подъем в гору сильно утомил ее. Она мучительно часто дышала. Синеватая бледность погасила счастливое сияние ее личика. На высоком лбу мириадами зеркальных осколков сверкала испарина. Малиновыми пятнами болезненно рдели щеки.

На веранде, сияющей, горячей от солнца, они в изнеможении упала в соломенное кресло.

— Боже мой, какая прелесть! — воскликнула она, изумленная панорамой синего моря.

Я подвинул небольшой круглый столик к креслу, принес тарелки, вилки, стаканы. Варя не замечала моих приготовлений, в задумчивости покачиваясь в кресле. Я налил в стаканы вина. Это был золотистый «кокур».

— Выпьем вина, Варенька, — предложил я.

— За тебя, Алеша, — сказала она, благодарно взглянув на меня.

— За твое выздоровление, — сказал я.

— Боже, как мне хорошо, — прошептала она.

Это было блаженство. Мы молча жевали бутерброды с сыром. Я еще выпил вина.

— Когда кончается одно, начинается другое, правда? — спросила она.

— Правда, — согласился я.

— Мне кажется, что я влюблена, — прошептала она. — Как славно! — И она тихо, удивленно засмеялась.

— Варенька, ты чудо, — прошептал я.

— Ой, как приятно такое слышать!

— Ты чудо, — повторил я.

Мне хотелось упасть на колени и целовать ей руки. Я едва сдержался. Я пошел варить кофе. Когда я вернулся, Варенька спала. Она была прекрасна во сне. Ее головка откинулась на спинку кресла, чуть склонившись набок, и изумительно открылась белая лебединая шея. А выражение лица было блаженно-счастливым, совсем детским! Я готов был плакать от умиления. Я принес одеяло и укутал ей ноги. И вдруг в восторге припал к ее маленькой тонкой руке, осыпая ее поцелуями. Я боялся, что она проснется и мне будет очень стыдно, но она блаженно спала. И тогда я сел на пол у кресла и — еще! и еще! и еще! — целовал ее теплую ладошку.

А вокруг затаилась, застыла солнечная тишина. Ничто не шумело, не шелестело, не вскрикивало. И вовсю изливался щедрый лучистый свет.

Я поставил Варин портрет в угол напротив себя. Я смотрел на портрет и на спящую Вареньку и целовал бесконечно ее ладошку. И думал о своей жизни. И мне казалось, что вся предыдущая жизнь была лишь подготовкой к встрече с Варенькой, к тому счастью, которое я теперь испытывал.

На моей пустынной улице, круто взбирающейся в гору, я увидел мужчину и женщину. Я сразу узнал Зинаиду Павловну, хотя ни разу ее не видел. Это была невысокая полная блондинка лет пятидесяти. По-спортивному подтянутый, холеный мужчина, вероятно, был Эдуардом Александровичем. Я вышел к калитке.

— Варя спит, — предупредил я.

— Нехорошо вы поступаете, — с напускным недовольством упрекнула Зинаида Павловна. — Придется отменить сеансы.

— Я уже закончил, — сказал я.

— Ну, тогда показывайте, — повелительно потребовала она.

После подъема в гору Зинаида Павловна дышала тяжело, и ее вдохи-выдохи заканчивались характерным присвистом туберкулезного больного, из тех, кому когда-то резали легкие, освобождая их от каверн. Но Зинаида Павловна не обращала на свой присвист никакого внимания. И эта ее незабота о впечатлении, которое она произведет на меня, вся ее прямолинейная открытость, повелительность в голосе заставляли уважать эту женщину и даже подчиняться ей. Эдуард Александрович явно был при ней, а совсем не наоборот.

Я провел их на веранду. Они на цыпочках прошли мимо спящей Вареньки и молча остановились у портрета. Я остался в дверях. Зинаида Павловна поманила меня рукой к себе.

— Замечательно, Алексей Сергеевич. Просто замечательно, — прошептала она.

— Великолепно, — подтвердил Эдуард Александрович.

— Вы, наверно, известный художник? — поинтересовалась Зинаида Павловна.

— Нет, — сказал я.

— Значит, будете, — безапелляционно заявил Эдуард Александрович. — Достаточно одной выдающейся вещи, чтобы потом все шло само собой. Не так ли?

— Не знаю, — возразил я. — Я не думаю о славе. Я только хотел, чтобы Варенька на полотне была такой же прекрасной, как и в жизни.

— О, это очаровательный человечек, — вздохнула Зинаида Павловна. — В ней все прекрасно, кроме болезни.

— Красота спасет мир, — заявил Эдуард Александрович как-то ни с того ни с сего.

Зинаида Павловна недоуменно на него посмотрела.

— Это утверждение Достоевского, — надменно пояснил он.

— Ну и что? К чему показывать эрудицию, Эдя? — иронично и недовольно спросила она. — Красота мир не спасет.

— Я не спорю с классиками, — с достоинством ответил Эдуард Александрович.

Ему, видно, очень хотелось быть эрудитом, изрекать истины. Но делал он это с прямолинейностью отставного военного. Лет ему около шестидесяти или чуть больше. Похоже, такими высказываниями он подчеркивал свою, хотя и мнимую, независимость от Зинаиды Павловны.

— Эдя у нас тоже художник, — иронично продолжала Зинаида Павловна. — Он, правда, рисует в основном теннисистов.

— Теннис — моя любимая игра, — отчеканил Эдуард Александрович. Обращение «Эдя» нисколько его не смущало.

— Ой, вы здесь?! — услышали мы испуганный вскрик Вареньки.

— Что будем делать, проказница? — ласково спросила Зинаида Павловна.

— Казнить нельзя помиловать. Запятую поставьте сами, — весело, как ребенок, защебетала Варенька. Она бросилась к Зинаиде Павловне и обняла ее.

— Чудесно, Варюха, чудесно, — ласково говорила та и гладила ее пепельные волосы.

* * *

Я побывал в гостях у Зинаиды Павловны в ее уютной однокомнатной квартире. Мы долго сидели за обильным столом и за хорошим разговором. Варенька много смеялась и была непосредственна, как ребенок.

…Опять звездная ночь. На веранде в каждой рамке по яркой звезде. Мне так жаль Вареньку. Я плачу от отчаяния, от невозможности ей помочь. Я очень ее люблю.

* * *

Боже мой, что за счастливые дни?! Все время я провожу с ней! Нам так радостно быть друг с другом. А как славно, как много мы говорим об Эрмитаже, о Третьяковке, о древнерусском зодчестве, иконописи…

О, как сладостно говорить, когда тебя не только понимают, не только разделяют твои убеждения, но дополняют, наводят на новые размышления. Это как совместное творчество, как единое дыхание, как игра на фортепьяно в четыре руки! Но нет, не только! Это взаимопроникновение — соединение — слияние родственных душ! Какое редкое счастье!

* * *

Вареньке нравятся моя веранда, соломенное кресло, каменная близость Ай-Петри, синие дали моря, безлюдность, солнечная тишина, вечерние звезды…

Мы говорим с ней обо всем на свете и с потрясающей откровенностью. Мы удивляемся, что никогда раньше не умели этого делать ни с кем другим. Нам постоянно не хватает времени.

О, как естественно, как свободно, как необыкновенно наше общение! Как нам радостно вдвоем!!!

* * *

Счастье редко бывает долгим.

Варенька получила тревожную телеграмму: воспалением легких заболел ее сынишка.

Ничто не может удержать ее в Алупке. Зинаида Павловна скрепя сердце согласилась ее отпустить, хотя ленинградская весна для нее губительна.

Она обещает вернуться дней через десять.

* * *

Я провожал Вареньку в Симферопольский аэропорт…

Из Ялты мы ехали на троллейбусе. Горы в сочной зелени. Всюду бело-розовое цветение. Прекрасна весна, но на душе было сумрачно, щемяще тоскливо.

По аэродромной пустоте гулял теплый ветерок. Вы никогда не замечали, как пустынны, безжизненны аэродромы, когда улетают самолеты? Улетел твой самолет, превратился в точку, потом в ничто, и все вокруг вместе с безразличным небом стало чужим и далеким. И совсем тебе, лично тебе, ненужным. Это всегда случается, когда самолеты уносят в себе существа, без которых для тебя, лично для тебя, жизнь теряет смысл.

Меня охватывает ужас, что я ее больше не увижу.

…На веранде — космическая чернота: ни звезд, ни луны. Как жить дальше?

* * *

Я часами сижу перед портретом. Я шепчу Вареньке, как я ее люблю. Она отвечает мне, что тоже меня любит. Я слышу, как она шепчет. Закрываю глаза и слышу. Портрет для меня будто икона. Я назвал его: «О тебе радуется».

* * *

Эдуард Александрович замучил меня настойчивой просьбой раскрыть ему тайны живописного мастерства. Я не хочу его обидеть, но ведь тайн не существует: или тебе дано, или не дано. В этом-то и есть тайна творчества, которую человек не может постичь.

Мы бродим с этюдниками по Воронцовскому парку, сидим у моря, и я ему что-то рассказываю. Я показываю ему какие-то из своих приемов, но у него все получается мертво.

* * *

Эдуард Александрович все в жизни делает в свое удовольствие. Он не привык к изнурительному, самоотреченному труду. Успех в любом творчестве без этого невозможен. Но в этом адском преодолении и есть творческое удовольствие, вернее — удовлетворение, то есть удовольствие от творения.

Мне кажется, что ему этого не понять. Ему просто хочется, чтобы кто-то — лучше всего женщина — умиленно воскликнул: «Ах, Эдя настоящий художник!»

Эдуард Александрович и Зинаида Павловна

Мне очень скучно с Эдуардом Александровичем, но мы много времени проводим вместе, и мне не так одиноко.

У него поразительные отношения с женщинами: он никогда не узаконивал ни одной связи, а было их множество. В его записной книжке десятка два приятельниц — нет, не любовниц, не жен, а именно приятельниц, которые живут в разных городах страны. Особенность их — они одиноки, того же поколения, что и он. Эдя, перекочевывая от одной к другой, скрашивает их одиночество. Зимой он обычно живет в Алупке, у Зинаиды Павловны; весной — «когда расцветут каштаны» — он отправится в Киев; летом — «на виноград и дыни» — в Ташкент, «хотя там и жарко»; или в Сухуми — «чтобы еще и покупаться»; осенью обязательно в Москву — «на театральные премьеры».

У него большой порядок в жизни. Его увлечения — теннис («для здоровья»), живопись («приобщение к прекрасному»), театр («ах, эта, знаете, театральная атмосфера!») и толстые журналы («чтобы быть в курсе литературных новинок»). Газеты он не читает, радио не слушает, а вот телевизор любит — «вечерок скоротать».

Военная пенсия у него большая, но он практически ее не тратит, разве лишь на переезды «по разным дамам» да на скромные личные нужды. Он очень бережлив.

Странные бывают совпадения. Как-то Эдуард Александрович расспрашивал меня о выставках — кто их устраивает, как на них попадают. Обо всем этом мне всегда неприятно говорить, и, чтобы отвлечь его от этой темы, я упомянул о визите англичанина. Это был мой просчет.

Во время войны Эдуард Александрович служил в морском штабе в Мурманске и подружился с одним англичанином — Хью Стивенсом, морским офицером, который еще тогда собирал русские иконы. По его описаниям, это был мой визитер, теперь каждый день Эдуард Александрович мучает меня «английской темой». Он заявил, что обязательно прибудет в Москву, когда там появится «английский друг огненных лет» (Э. А. очень любит возвышенный «штиль»), а потому будет сообщать мне о своих передвижениях и даже навязывает деньги (5 р.!) «на отстукивание телеграммы».

— Алексей Сергеевич, — постоянно восклицает он, — вы представьте себе трогательность встречи двух друзей-союзников после стольких лет!

Мы теперь много говорим о войне. Эдуард Александрович рассказал печальную историю из военной биографии Зинаиды Павловны. Собственно, о том, как для нее закончилась война, как она заболела туберкулезом.

Это случилось в апреле 1945 года в Германии, при подготовке Берлинской операции. Зинаида Павловна, а тогда просто Зиночка, служила медсестрой в разведывательном батальоне. При ночной переправе через Одер батальон попал под страшный огонь — артиллерийский и пулеметный. Зиночка выжила чудом. Взрывной волной ее выбросило в ледяную воду. Она не помнит, как ей удалось сорвать с себя шинель, сапоги, гимнастерку — все. В ужасе, отчаянно работая руками и ногами, она плыла, но не к берегу, а по течению, подальше от жутких взрывов и огненного смерча, метавшегося в ночи.

Она бы утонула, рассказывал Эдуард Александрович. Силы уже покидали ее, холод пронизывал насквозь. К счастью, она наткнулась на срезанное где-то снарядом дерево. Она вцепилась в его ствол. За изгибом реки, после крутоверти, дерево потянуло в тихую заводь. Окоченевшая, она даже не поняла, что это спасение. Но почувствовала, что ее одеревенелые ноги волочатся по мягкому дну. Желание жить во что бы то ни стало — ведь впереди была Победа! — вернуло ей кое-какие силы, и она сумела выползти на берег. Она долго лежала в полубеспамятстве, лишь ощущая и сознавая, что здесь не так холодно, как в ледяной воде. Перед рассветом новый импульс жизни пробудил ее мозг, и нашлись силы, чтобы встать и идти. Она едва брела по ровному прибрежному пространству и в предрассветной густой синеве казалась белым привидением. Силы совсем оставили ее, и она упала в беспамятстве как раз в тот момент, когда поднималась на бугор, за которым располагался батальон капитана Веньяминова, будущего отца Вареньки…

Эдуард Александрович рассказывал, что Веньяминов прямо-таки остолбенел, потерял дар речи, когда в середине пятидесятых годов в детском противотуберкулезном санатории встретил лечащего врача Вареньки — Зинаиду Павловну. А Зинаида Павловна даже не подозревала, что отец девочки, к которой она привязалась всей душой, когда-то, в апреле 1945-го, растирал ее, обнаженную, спиртом, закутывал в одеяла, а потом с тревогой звонил в медсанбат, интересуясь, пришла ли в сознание их русалка. Тогда он этого так и не узнал: его батальон срочно перебросили на новый участок, а вскоре началось последнее победоносное наступление. След безымянной русалки оборвался…

Все-таки удивительна жизнь! По каким-то неведомым нам законам она все равно соединяет людей, которым предначертаны встречи…

Славная женщина Зинаида Павловна! Мне хочется ее писать. Но не теперешнюю, поблекшую, усталую. А ту юную смелую Зиночку и в тот весенний рассвет, в тот страшный рассвет, когда желание жить было в ней сильнее всего на свете, сильнее смерти.

Картина мне видится такой: сизый, черно-сиреневый фон; мрачное серое небо с ярким проемом, и в центре, выдвинутая вперед, на нас, — обнаженная Зиночка. Она воздевает к небу руки, запрокинула голову, и в чашах ее голубых глаз слезы. Не то печали, не то радости. Молитвенные слезы спасения… А в углу картины — да, обязательно! — взрывы, огонь, кровавая плоть — война! Но на полотне я вижу прежде всего удивительную красоту незащищенного женского тела — белого, синевато-прозрачного, нежного…

Боже мой, неужели, представляя даже этот сюжет, я думаю только о ней, о Вареньке? Да, только о ней!

* * *

Читаю и перечитываю Варенькино письмецо. Что же делать? Она не приедет.

Зинаида Павловна была печальна, когда вручила мне конверт:

— Нам надо откровенно поговорить.

Мы сидели на скамейке на парадном спуске к морю от Воронцовского дворца. Античные фигуры, львы, фонтан, розарий. За деревьями синело море. Был вечер. Серая дымка затягивала небесный купол. Раскаленным шаром закатывалось солнце, бросив золотистый ковер на синеву. Далекий горизонт обозначили красные небесные полосы.

— Необыкновенно красивы закаты, — вздохнула Зинаида Павловна и заговорила о том, что считала главным: — Варя пишет, что влюблена в вас, а вы?

— Я ее очень люблю, — сразу ответил я.

— У меня не было своих детей, да и замужем я не была. Варя для меня больше, чем дочь. Вы знаете, что ее мать умерла от чахотки?

— Нет, я очень мало о ней знаю.

— Варя очень больна, — тяжело вздохнула Зинаида Павловна. — Мачеха, это бывшая секретарша Веньяминова, — с неприязнью пояснила она, — ее едва терпит… Варя разводится. Я боюсь, что она не выдержит.

Я печально молчал.

— Вы, конечно, не знаете ее мужа? — с горечью продолжала она. — Здесь они и познакомились. Но он вылечился. Он оказался плохим человеком. Вернее, он просто карьерист. Вы знаете, кто такой Веньяминов?

— Я почти ничего не знаю о Вариной семье, о Варином прошлом, — отвечал я.

— Николай Веньяминов, — пояснила она, — директор одного из крупнейших заводов в стране. Он, конечно, очень занятой человек, но вы бы знали, как он мучительно переживает болезнь дочери. — Она продолжала с горечью: — Володя Хазин и ему, и мне не нравился. Веньяминов перед ее замужеством приезжал сюда, в Алупку. Мы боялись, случится то, что случилось. А Варюхе так хотелось стать… — она запнулась, — ну, понимаете, как все — иметь семью, ребенка, работать. Она почти вылечилась тогда. Вы понимаете, что значит психологический фактор? Но он никогда ее не любил.

— А она?

— Она искренне к нему привязалась. — Зинаида Павловна задумалась. Молчала, опустив голову. — Понимаете, — наконец сказала она, — любовь — это вроде таланта, не всем дается, хотя вроде бы дано всем. Знаете, это когда невозможно жить дальше, если отнимается. Нам, военному поколению, это очень хорошо знакомо. — С горькой суровостью заметила: — Однако живем, зачем-то живем, оправдываем себя делами. Впрочем… — И продолжала: — Да, такой любви у Варюхи не было. Было беспокойство, заботливость. Ну, понимаете, как у всех. И она этим гордилась, считала себя счастливой. А потом пошло на разлад, и болезнь вернулась.

Мы долго сидели молча, в глубокой печали, и, я уверен, думали о Вареньке — как же быть? Как помочь ей?

Неожиданно Зинаида Павловна спросила:

— Скажите, вы любили раньше?

— Нет, никогда. Первый раз в жизни.

В глазах Зинаиды Павловны блеснули слезы. Она их не стеснялась, одна скатилась по щеке. Она пристально смотрела вдаль, потом на меня, пытаясь поглубже проникнуть мне в душу, чтобы отбросить сомнения и, наверное, чтобы уверовать в истинность нашей с Варенькой встречи. Она прерывисто, трудно дышала и наконец сорвавшимся голосом, совсем тихо, почти шепотом, произнесла:

— Любите ее. Со всей силой души. Она вам ответит бо́льшим. Вы даже не представляете, что это за существо! У нее редкое сердце. Возвышенное и преданное. И верьте ей. Всегда! Ничего подобного никогда больше не случится.

Как хочется жить!

Глава V

Загадочная миссис Стивенс

I

В тот день было открытие выставки, и Ветлугину очень хотелось отправиться в галерею Стивенса. Но лучше было не обозначать себя там, особенно в первый день. К тому же в одиннадцать часов в правительственном особняке на Пэлэс-гарденс проводилась пресс-конференция высокой советской делегации по экономическому и научно-техническому сотрудничеству, после которой необходимо было поприсутствовать на коктейле. Однако посмотреть картины Купреева, которого он уже так хорошо знал, не терпелось.

Ветлугин хоть и не признавался себе, но сильно нервничал. Время диктовало активные действия. Если до конца выставки не предпринять решительных шагов, то затеянная схватка со Стивенсом будет проиграна. Но чтобы атаковать, надо знать как можно больше о противнике и всех обстоятельствах, связанных с делом. А многое все еще оставалось невыясненным.

Грудастов не звонил, и Ветлугин решил, что день открытия выставки подходящий момент, чтобы позвонить самому. Николая Ивановича на месте не оказалось. Но секретарша сообщила, что он и Александр Александрович Потолицын ожидали звонка Ветлугина и просили передать, что в посольство на его имя посланы важные бумаги.

Ветлугина обрадовало то, что Потолицын прервал свой крымский отдых и прилетел в Москву. Но будут ли достаточными доказательства в посланных бумагах? Если нет, то что тогда еще предпринять? — думал Ветлугин уже по пути на пресс-конференцию.

II

Пэлэс-гарденс — частная улица, принадлежащая королевской семье. Она по прямой соединяет две оживленные центральные улицы английской столицы. Но лондонцы, отпугиваемые непреодолимой для них табличкой «Private» и высокомерным видом привратника в ливрее и котелке у белокаменной арки с чугунными воротами, редко ею пользуются.

На частной улице расположились фешенебельные особняки и изысканные современные дома. Вдоль проезжей части вековые дубы и платаны стоят во фрунт, как солдаты на параде. В июне их буйные кроны смыкаются в поднебесье, образуя темную, прохладную аллею. По этой аллее Ветлугин проехал к серому трехэтажному особняку с крепостными башнями. Около него уже скапливались журналистские машины.

В мраморном зале особняка собралось много английских и иностранных журналистов. Некоторых из них Ветлугин хорошо знал. Он был обрадован, что на пресс-конференцию пришел и Джеффри Робинсон, известный журналист, который в последний год стал «фриланс», то есть «самонанимателем»: Джеффри позволил себе жить на гонорары от статей и очерков, охотно публикуемых рядом крупных газет и журналов. Но сделал он это потому, что получил небольшое наследство и мог наконец-то взяться за книгу, которую давно задумал, и еще за киносценарий.

Глава делегации был усталым, пожилым человеком лет семидесяти, прославленным ученым, который уже лет пятнадцать занимал высокую государственную должность. Когда он прилетел в Англию, почувствовал себя так неважно, что слег. Но, пролежав с полдня, отверг все настоятельные предостережения врачей, отправился на переговоры. О нем говорили, что всю жизнь он не щадит себя, отдаваясь до конца делу, и вообще не мыслит праздного или больничного безделья. Можно было удивляться его силе воли, непреклонной убежденности в необходимости постоянной деятельности.

Журналистов, прежде всего английских, интересовали результаты переговоров, их оценка советской стороной. Конечно, кто-то из них подготовил каверзный вопрос, за этим его и послала редакция, скажем, «Дейли мейл», но большинство хотело узнать о перспективах советско-английских экономических и научно-технических связей.

Когда пресс-конференция закончилась, сразу возникло оживление, все поспешили за напитками, к расставленным столам с закусками.

К Ветлугину подошел Джеффри Робинсон.

— У меня было такое впечатление, что перед нами выступает гранитный монумент, — пошутил он, но тут же смягчился, поинтересовавшись: — Надеюсь, это не звучит оскорбительно?

— Я лично узнал много интересного, — дипломатично заметил Ветлугин.

— О, для меня тоже было много откровений, — не то иронично, не то искренне согласился Робинсон.

Но все было правильно: если англичанин в житейской ситуации видит смешное, он шутит, иронизирует, поддевает, невзирая на лица. Относиться к жизни с юмором — английская особенность. А Джеффри Робинсон был не только настоящим англичанином, но и настоящим журналистом — наблюдательным, вдумчивым, анализирующим. Множество людей, с которыми его сталкивала профессия, с их достоинствами и недостатками, идеалами и заблуждениями, наивностью и лицемерием, давно уже сделали его, хотел он того или нет, циником. Но он не стал откровенным, бравирующим циником. Груз наблюдений заставлял Робинсона быть снисходительным, терпимым к людским недостаткам, все понимающим и все принимающим. В этом состояла и одна из причин, почему он оставил хорошо оплачиваемую должность в солидной газете и занялся менее обеспеченным и менее гарантированным свободным творчеством. Он не хотел больше следовать партийным или правительственным доктринам, примитивной конъюнктуре печатного бизнеса, узким интересам групповщины. В нем был ярок индивидуализм, и он убежденно придерживался профессиональной нравственности, один из главных принципов которой: объективность — незыблемая истина.

Внешне Джеффри Робинсон выглядел старше своих сорока двух лет. Пожалуй, из-за обильной седины в густой шевелюре, глубоких морщин на лице и усталой синевы под глазами. Но глаза у него были веселые, молодые. Он был высок и, как положено англичанину, сух и подтянут.

— О чем намерен писать, Джеффри? — поинтересовался Ветлугин.

— Бирмингемская газета попросила очерк на советскую тему — о перспективах торговли.

— Почему бирмингемская?

— В Бирмингеме заводы. Местным промышленникам не дают покоя размеры вашего рынка, — улыбнулся скучновато Робинсон и продолжал шутливо: — А лондонская «вечерка» печется о ваших свободах, считает, что у вас нарушаются права человека. Вот просит побывать на выставке непризнанного советского художника и написать о несвободе творчества в Советском Союзе.

— Как фамилия художника? — едва скрывая волнение, спросил Ветлугин.

Робинсон достал бумажник и вынул из него письмо от редакции.

— Кюприв, — неуверенно произнес он.

— Купреев, — поправил Ветлугин.

— Купрев, — поправляясь, но опять неправильно произнес Робинсон.

— Могу я прочитать письмо? — спросил Ветлугин.

— Конечно, Виктор. — Робинсон протянул ему листок.

В письме говорилось:

«Дорогой Джеффри.

В четверг, 22 июня, на Корнфилд-клоус, 8 (северо-запад, 3), в галерее Хью Стивенса открывается персональная выставка русского художника Купреева. У мистера Купреева трагическая судьба. Власти запрещали выставлять его нетрадиционные картины, и художник в отчаянии покончил с собой.

Газета желает опубликовать в субботу, 24 июня, размышления о судьбе художника и его творчестве, а также о подавлении свободы творчества в Советском Союзе. Мистер Дэвид Маркус, обративший наше внимание на эту выставку, готов сообщить подробности биографии и жизни художника (тел. 01-624-6465). Мистер Хью Стивенс, владелец галереи, как мы поняли из письма Д. Маркуса, готов дать подробное интервью.

Зная Ваш интерес к вопросам культуры и свободы творчества как в нашей стране, так и в странах за «железным занавесом», мы надеемся, что Вы выполните для нас эту работу. Размер статьи до 1 тысячи слов, как обычно, на страницу. Снимок одной из картин художника выполнит наш фотограф.

С добрыми пожеланиями,

                                       искренне Ваш

Робинсон удивленно и обеспокоенно смотрел на изменившегося в лице, помрачневшего Ветлугина.

— Что-нибудь случилось, Виктор?

— Когда ты будешь это делать?

— Сегодня, сразу после коктейля.

— Все это ложь!

— Что, Виктор, ложь? — еще больше удивился Робинсон.

— Купреев не совершал самоубийства.

— Посольство занимается этой выставкой? — с вспыхнувшим любопытством поинтересовался газетчик.

— Насколько я знаю, не занимается, — резко ответил Ветлугин. — Я занимаюсь. Я знал Алексея Купреева. У него не было никаких противоречий с властью.

— Но его не допускали на выставки, не так ли? — заметил Робинсон достаточно холодно: мол, не все ложь.

Ветлугин понимал, что горячность в споре вредит. Но он понимал и то, что если Джеффри Робинсону откроется вся правда и он ее примет, то он, Джеффри Робинсон, может оказать неоценимую услугу. Ветлугин спокойно и грустно сказал:

— Я сержусь потому, что не знаю, как остановить несправедливость. Купреев начал выставляться, но серьезно заболел и вскоре умер. — И не сдержался, резко сказал: — А Хью Стивенс большой негодяй. Он устроил выставку краденых картин.

— Ты можешь это доказать? — недоверчиво спросил Робинсон.

— Я стараюсь это доказать. Что бы ты ни написал, Джеффри, я хочу тебя познакомить с дневниками Купреева.

— А как они оказались у тебя?

— Это пока тайна.

— Очень интересно, — сказал Робинсон задумчиво.

— Стивенс хочет сделать на всем этом хорошие деньги, — продолжал Ветлугин и вдруг предложил: — Поедем ко мне, Джеффри, я тебе все расскажу по порядку. Но главное — я хочу, чтобы ты узнал Купреева как человека.

— Пожалуй, я готов, — несколько поколебавшись, согласился Робинсон.

— У меня единственная просьба: пожалуйста, при встрече со Стивенсом и Маркусом никак не покажи, что ты знаешь больше того, что они захотят тебе рассказать.

— Хорошо, Виктор, джентльменское соглашение. Ну, а водкой и икрой угостишь?

— Конечно, Джеффри.

Робинсон похлопал Ветлугина по плечу, улыбнулся, подмаргивая:

— Мы напоминаем с тобой заговорщиков, не правда ли?

— А мы и есть заговорщики, — мучительно улыбнулся Ветлугин.

III

В тот день с самого пробуждения у Рэя Грейхауза было прекрасное настроение. Накануне он выпустил очередной номер газеты, который получился интересным и боевым. Он успел раздать свежую двадцатистраничную газету членам профсоюзного исполкома как раз перед их ежемесячным заседанием. Все сразу принялись ее читать, хвалили публикации, спорили, и из-за этого работа исполкома началась с опозданием. Рэй был доволен, потому что все, что связано с газетой, принимал близко к сердцу. Он и газета были неразделимы.

Утром Рэй неторопливо брился, неторопливо поджарил яйцо с бэконом, долго пил кофе, с удовольствием просматривая газеты, а «Дейли миррор» прочел почти без пропусков все тридцать страниц. Особенно внимательно вчитался, вникая в каждое слово, в предсказания на сегодняшний день своему знаку Зодиака (Стрельцу) в гороскопе «непревзойденной» Джун Пенн. Миссис Пенн писала:

«По неожиданной причине с новой силой вспыхнет старое пламя. Нет причин гасить его. Вы в созидательном настроении, и у вас все будет получаться. Ваши звезды хорошо расположены также на будущее. Однако будьте осторожны в делах, хотя удача вам сопутствует».

Предстоящая неделя для Рэя как редактора была спокойной: особых забот с газетой не было — впереди целый месяц. Сегодня он с нетерпением ожидал намеченных встреч, дел и разговоров. Его, пожалуй, могла бы беспокоить встреча с мистером и миссис Стивенс, могло бы пугать знакомство с картинами Купреева, точнее сказать, боязнь разочароваться в них, но ничего этого не было. А была уверенность, утвердившаяся в нем со вчерашнего дня, с его редакторского успеха, и спокойная вера в правоту затеянного дела, желание разоблачить Стивенса и восстановить доброе имя Купреева. И, возможно, не допустить распродажи его картин. Правда, его знакомый юрист очень сомневался в последней возможности.

Рэй уже глубоко втянулся в купреевскую историю. Ему нравилась роль, которую он играл, и ему хотелось сыграть ее еще лучше. Он верил, что ему это удастся, потому что это была борьба за истину и справедливость, к чему он всегда стремился как левый лейборист.

Купреев Грейхаузу нравился, и он постоянно о нем думал, особенно после того, как Виктор Ветлугин перевел для него тетрадь крымских записей художника. Пламя любви просто обожгло Грейхауза. Ему захотелось, чтобы и его сердце запылало таким же пожаром. Он вдруг понял, что ему очень нужна и очень близка Джоан. Рэй позвонил Джоан, она обрадовалась его звонку, и они договорились, что вечером он к ней придет. В подсознании Грейхауз уже знал, что он стал другим, каким-то новым, и он подумал, что это влияние Купреева. Он как-то еще не мог облечь свою внутреннюю перемену в слова, чтобы выразить, объяснить ее и себе, и Джоан, и даже Ветлугину, но эти слова уже зрели, поднимались из душевных глубин, и просто нужен был какой-то толчок, чтобы они вырвались наружу. Их рождение уже стало неизбежностью.

Веря в безошибочность «непревзойденной» Джун Пенн, Рэй с убеждением, что «все получится», принялся за книгу Уильяма Клауда «Власть тред-юнионов», которую торопливо прочел неделю назад. Теперь он решил поразмышлять над помеченными страницами и абзацами и написать рецензию, заказанную ему леволейбористским еженедельником. С редким вдохновением он быстро написал даже не рецензию, а страстную статью, в которой изложил свои размышления над положением дел в профсоюзном движении, над тем, как лучше тред-юнионам отстаивать экономические и социальные права.

На это ушло часа три. Но и закончив статью, он продолжал размышлять над своими аргументами и утверждениями, а также над тем, все ли он сумел сказать, не забыл ли чего. А одновременно и как-то незаметно приготовил свой нехитрый холостяцкий обед; подогрел луковый суп из консервной банки, поджарил бифбургер (что-то вроде рубленого бифштекса), открыл для гарнира банку зеленого горошка. Пообедав, пил кофе и опять читал газеты. И вдруг с тревогой сообразил, что едва успевает к четырем часам в галерею Стивенса.

IV

Корнфилд-клоус — старинная узкая улочка, мощенная булыжником. В прошлом веке, да и предыдущие века здесь был каретный ряд, и живописные двухэтажные домики, прижатые один к другому, состояли из нижнего каретного пространства и небольшой квартирки над ним. В двадцатом веке, когда кареты исчезли, первые этажи, превратились в антикварные лавки, или в книжные, преимущественно букинистические магазинчики, или в небольшие художественные салоны.

Галерея Стивенса находилась в самом центре этой старинной улочки и занимала спаренное пространство двух домов тюдоровского стиля — белый верх пересекали крестами черные бревна. Вход находился между домами, а в двух огромных стеклянных витринах были выставлены две картины Купреева — «Озеро Неро» и «Андроников монастырь». Сквозь стекло Грейхауз увидел, что внутри никого из посетителей нет. Лишь за столиком в дальнем углу одного из залов сидела молодая женщина и читала книгу.

Рэй не торопился входить внутрь. Его прямо-таки остановили, притянули к себе выставленные в витринах картины. Он вглядывался в них, задумчиво постигал.

Его поразил упавший на воду монастырь, искаженный движением волн. Он удовлетворенно отметил мастерство Купреева и удивился, что чувствует, насколько картина печальна. Такой пронзительной, безысходной, бесконечной печали, изображенной на полотне, ему не приходилось еще видеть.

«Андроников монастырь» был тоже мастерской работой, но совершенно иной по жизнеощущению — радостной! Едва намеченный воздушный образ («Да, конечно, это Варенька!» — обрадованно узнал Грейхауз) делал картину лирической, но и таинственной, будто бы причастной к инобытию.

«Да, он настоящий мастер», — обрадованно подумал Грейхауз.

— Я вижу, вам нравятся картины, мистер Мэтьюз? — услышал Рэй и даже вздрогнул. Ведь здесь он был Джоном Мэтьюзом из книжной фирмы «Экшн букс лимитед», а не Рэем Грейхаузом.

Около него стояла та женщина, которая сидела внутри галереи Стивенса и читала книгу. Она оказалась высокой брюнеткой с прекрасной фигурой. Длина ее ног подчеркивалась черными бархатными брюками, а легкая открытая кофточка — очень открытая! — демонстрировала высокую грудь. Женщина, конечно, знала свои достоинства, и потому в темно-карих глазах поблескивала снисходительная усмешка. Она протянула ему руку, представилась:

— Миссис Стивенс. Эн Стивенс. Просто Эн.

— Очень приятно.

— Идемте, я вас проведу по галерее. — Она говорила спокойно и уверенно, четко произнося слова, но с акцентом. — Хью просил извиниться, — продолжала она. — Если у вас есть время, то мы можем попозже заехать к нам. Хью дает интервью журналисту Джеффри Робинсону. Вы знаете такого?

— Кажется, припоминаю, — ответил Грейхауз.

— Он будет писать о выставке для вечерней газеты.

— Вы, похоже, иностранка? — осторожно спросил Грейхауз.

— Выдает акцент? — засмеялась она.

— Нет, вы прекрасно говорите по-английски, — Рэй поспешил сказать комплимент.

— Да, я иностранка.

Эн Стивенс вопросительно смотрела на Грейхауза, ожидая дальнейших расспросов, но он решил промолчать, а спросил о другом:

— И много было посетителей сегодня?

— О нет, — отвечала она откровенно. — Несколько эмигрантов и мистер Робинсон. Нам не удалось добиться хорошей рекламы. Но я думаю, что после статьи Джеффри Робинсона публики заметно прибавится.

Рэй чувствовал себя скованно с Эн Стивенс. Он не знал, о чем ее расспрашивать, что с ней обсуждать. Он не был подготовлен к встрече с ней наедине. С Хью Стивенсом и Дэвидом Маркусом у него уже выработалась форма отношений, а тут он интуитивно понимал, что должен проявить осторожность. Он чувствовал, что Эн Стивенс его изучает, а ее спокойная приветливость, похоже, ловушка, попытка вытащить его на откровенность, на неосторожные расспросы. Но нет, решил Рэй, он будет ей подыгрывать, не больше.

Зазвонил телефон. Эн Стивенс протянула ему трубку. Это был ее муж Хью Стивенс. Он извинился, что отсутствует, предлагал подъехать к нему. Грейхауз отказался, сославшись на занятость. Он, конечно, мог побывать у Стивенсов, но счел, что лучше будет, если перед их встречей Ветлугин прочтет и третью тетрадь Купреева. Копия третьей тетради была в галерее. Рэй и Хью Стивенс условились встретиться в субботу, в два часа тридцать минут. Стивенс настаивал, чтобы с ним пришел и его консультант-переводчик: необходимо всем вместе обсудить возможную книгу. Именно возможную, потому что Грейхауз не скрывал своих сомнений.

— Почему вы все же сомневаетесь в такой книге? — спросила Эн Стивенс, когда Рэй положил трубку. Она смотрела на него с холодным вниманием.

— Коммерческий риск, — коротко ответил Рэй.

— Тетради Купреева можно сократить, не так ли? — с усмешкой спросила Эн Стивенс. — Вам нужно самоубийство? Подведите к этому, — цинично посоветовала она.

— Каким образом? — удивился Грейхауз.

— Вам очень дорога истина? — иронично спросила Эн Стивенс. — Или коммерческий успех?

— И все же?

— Допишите пару абзацев. Об этом никто, кроме вас и нас, знать не будет.

— Я так понимаю, что мистер Стивенс готов описать свои приключения по приобретению картин Купреева? — отвел разговор в сторону Рэй.

— Я не думаю, что он это сделает, — твердо сказала Эн Стивенс.

— А кто же? Эдуард Александрович?

— Какой Эдуард Александрович? — насторожилась она. — Ах, Эдя! Однако вы хорошо вчитались в дневники Купреева, мистер Мэтьюз. Нет, Эдуард Александрович не имеет никакого отношения.

— А кто же тогда?

— У нас есть человек, хорошо осведомленный о художественной жизни Москвы, — загадочно сообщила Эн Стивенс.

— Кто же это?

— О, мистер Мэтьюз, не пытайте. Мы лучше обсудим все это в субботу.

— Хорошо, миссис Стивенс, — скучно согласился Грейхауз.

Она протянула ему фотокопию страниц третьей тетради Купреева и каталог картин художника, изданный к открытию выставки.

— Такого издания Купреев никогда бы не дождался на родине, не правда ли? — сказала она с ехидством.

— Сколько вы собираетесь заработать на продаже его картин? — вопросом на вопрос ответил Грейхауз.

— Спросите Хью, — холодно посоветовала она.

Они расстались вежливо, с улыбками, но с неприязнью и недоверием друг к другу. Должно было быть наоборот: все-таки у них затевалось партнерство. Но Рэй Грейхауз не понравился миссис Стивенс, и в конце встречи она не особенно это скрывала. Он же ушел озадаченный и сердитый, с чувством, что прикоснулся к чему-то опасному. И он вдруг понял, что эта женщина готова пойти на все во имя поставленной цели. Ему вспомнилось: «Вам очень дорога истина? Или коммерческий успех?» И он подумал, что она более коварный противник, чем сам мистер Стивенс, а тем более Дэвид Маркус.

Ветлугина дома не было. Рэй написал ему записку:

«Дорогой Виктор,

побывал в галерее Стивенса, познакомился с загадочной леди, возможно, русской, — Эн Стивенс. Оставила неприятное впечатление. Последнюю тетрадь и каталог выставки получил. Надеюсь, ознакомление с ними доставит тебе удовольствие.

Купреев как художник произвел на меня сильное впечатление. Но все же не большее, чем Купреев-человек, умевший сильно и нежно любить. Такому старому холостяку, как я, тоже захотелось раздуть старое пламя. Еду к Джоан. Жду звонка.

Глава VI

Угасание

(Записи Купреева, тетрадь третья)

Мне привиделся дьявол. Я закрыл глаза, и из-за далекого горизонта он вдруг быстро стал ко мне приближаться. А за моей спиной — высокая кирпичная стена. И никакого спасения! И все сумрачно, тревожно вокруг.

Дьявол был волосатый и громадный, как горилла. И лицо горилье — плоское, с вздернутыми ноздрями, а жуткие огненные глаза сверкали молниями. Я был совершенно беспомощен перед ним, совсем маленький, распятый на стене. Я в страхе ждал, когда он начнет меня раздирать. Из него прямо-таки перла злобная ненависть. О пощаде невозможно было даже помышлять.

Я не мог разжать веки. А когда я их разжал, или мне это подумалось, потому что я с ужасом осознал, что ослеп, ничего не вижу, я понял, что мне пришел конец. Но именно тогда вспыхнул яркий свет, очень далеко, за горизонтом, будто где-то там взорвалась, раскололась звезда и свет заструился в мою сторону, и вдруг я увидел Вареньку в ярко-белом платье, летящую мне на спасение. И я забыл о дьяволе, а она уже невесомо шагала по кирпичной стене, надо мной, и становилось светло. Вокруг открылись зеленые холмистые дали. И, испуганный светом, гориллоподобный дьявол (или кто там еще?) задрожал, застонал и вскачь с топотом понесся прочь, превращаясь в точку, в ничто.

Мне было так радостно, я встал на колени, моля Вареньку спуститься вниз, но она отрицательно мотнула головкой. «Но как же, — спрашивал я, — как же я заберусь на такую высокую стену?» — «Очень просто», — сказала она и начала уходить. «Но как же, как же?!» — в отчаянии кричал я. «Просто умри», — спокойно сказала она, и на лице ее была необыкновенная улыбка. О боже, она вся светилась, и свет вокруг шел именно от нее. Как я сразу не сообразил? И она добавила: «Только торопись, Алеша. Я скоро уйду насовсем, и мы уже не встретимся». — «Варенька! Варенька!» — кричал я отчаянно, но она уже улетела, прощально махнув рукой, и все быстро меркло, сгущаясь в темь.

* * *

Отчаяние! Какое отчаяние! — уже ничего нет в жизни. Когда любишь, то светла душа твоя. Угас свет — Варенька… Угас свет жизни…

* * *

Все существует в трех периодах: рождение (становление) — расцвет — угасание. И никто никогда не знает, как долго протянется тот или иной период.

Пророк третьего тысячелетия

Ко мне приковылял патологоанатом Тамил Хосородков.

Тамил — человек без плоти. С детства его пожирают страшные болезни. Сначала это были костный и легочный туберкулез, а теперь — неизвестные. Он как сухая травинка. На него невозможно смотреть: кажется, на глазах сломается. Но, несмотря на болезненную хрупкость, кисти рук у него большие, с сильными, нервными пальцами. Кисти как клешни. Передвигается Тамил неуверенно, с трудом и очень медленно, опираясь на легкую алюминиевую палку.

Голова с плоским болезненно-желтым лицом прямо вдавлена в криво поставленные плечи, торчащие остриями костей. Похоже, у него сзади горб, но спадающая чернь волос прикрывает изгиб. Глаза коричневатые, очень печальные. Когда в них заглядываешь, а они сразу примагничивают, то исчезают все уродства Хосородкова. А если его тяжелый, пронизывающий и недобрый взгляд застывает на мне, я испытываю скованность, подчиненность. Я чувствую, будто мою душу распахивают настежь. Я начинаю что-то лепетать и смотрю на себя со стороны, будто раздваиваюсь на два существа — одно в подчинении, а другое осуждающее, все видящее, но бессильное остановить первое. Я все думаю, как мне избавиться от этой придавленности. Пожалуй, единственное — не смотреть в его гипнотические глаза.

От общения с ним порой мне становится страшно. И все равно меня к нему тянет. Не столько потому, что он эрудит и как-то по-особому, со свободной проницательностью, рассуждает обо всем — и в этом мире, и даже за его пределами, а потому, что нас соединила Варенька. Не знаю, как случилось, но я ему во всем исповедался. А он без улыбки — у него нет улыбки — скрипуче мне сказал, что любит ее всю жизнь.

Хосородков повел меня в свое жилище — комнату в бывшем княжеском особняке, где живет персонал загородного санатория для инфарктников (у меня, правда, не инфаркт, но с сердцем совсем плохо — невроз плюс ревмокардит), и надо было видеть, как мы плелись: я — задыхаясь, а он — живым трупом. Нас встретила крошечная собачонка — японский шпиц, черненькая, тоненькая, как и он, и с ужасно печальными выпуклыми глазками. Тамил достал фотографию — да, семнадцатилетней давности, четвертый класс в детском алупкинском санатории. На ней слева от строгой, сидящей закаменело учительницы светленькая, радостная Варенька и мрачный, такой же, как и теперь, Тамил. Тогда им было по десять лет. С тех пор он ее любит.

…Тамил внушает мне, что он — пророк третьего тысячелетия. Я знаю, что от одиночества можно свихнуться.

* * *

Я мало вставал с постели последние три месяца, но теперь мне лучше, и я стал чаще прогуливаться.

Старинный княжеский парк прекрасен, хотя зарос, забурьянел: кому за ним следить? А как чуден пруд! Его называют пруд Юной Княжны.

Рассказывают трогательную любовную историю «еще времен Очакова и покоренья Крыма». Погиб юный гусар, а юная княжна не мыслила жизни без него. Кто говорит, была гроза, и она просила небо послать на нее молнию, и небо сжалилось, кто говорит, она купалась в грозу и молния ударила в пруд, а кто просто утверждает, что утопилась княжна от невозможности жить дальше. Мне третье ближе, понятнее.

Рассказывают еще, что вот уже двести лет в лунные ночи юная дева сидит в восьмиугольной беседке, которую поставил опечаленный князь посреди пруда на насыпном островке. Я слышал легенду: князь до сих пор в августе поднимается из могилы и с церковного погоста идет скелетом по лесу навестить свою несчастную дочь.

Хосородков утверждает, что немалую часть жизни люди проводят в нереальности, в своем воображении и снах, а у него почти вся жизнь так проходит. Что-то тут все-таки есть от правды, чего просто так не отринешь. И мистическая княжна — это как тоска по чистой и преданной любви.

А я вижу в беседке Вареньку! Она всегда появляется, когда я прихожу к пруду.

Сколько часов провожу я в беседке? Но мне там так хорошо! Сижу, а передо мной темная водная гладь, на которой золотистые кроны осенних деревьев, серые тучки и голубые небесные дали. А вечерами — сплошная чернота, в которой гаснет белое отражение беседки. Я обычно закрываю глаза и вижу, как Варенька бежит по мостку. На ней всегда длинное белое платье в талию и голубая шляпка с розовой лентой. И она такая всегда веселая: счастливая!

«Варенька, — шепчу я, — зачем ты умерла? Зачем ты умерла? Зачем ты умерла? Зачем?! Зачем?! Зачем?!» — твержу я и плачу.

* * *

Костя Барков как-то меня спросил: «Что такое любовь?» И сам ответил: «Чаще всего — невыносимость». Как правильно!

* * *

Неужели вся наша жизнь — поиск любви? Поиск истинной любви! Да, да! Что бы мы ни делали, чем бы мы ни занимались!

* * *

Варенька умерла весной. Она простудилась, началось воспаление легких, и никто уже не мог ее спасти.

Мне сообщила о ее смерти Зинаида Павловна.

Я не находил себе места, но странно — не плакал. Я не верил, что все, ее больше нет. Я поехал к Косте.

Костя исполнял гуашью большой портрет Люси́ны. Она была в какой-то легкой накидке индийского типа. Они были очень смущены.

Я рассказал Косте о смерти Вареньки. Я был совершенно растерян. Я не знал, что делать. Он меня утешал.

Мы пили водку, а потом я безутешно рыдал. Он меня обнимал за плечи и все говорил: «Держись, Лешка. И это пройдет».

Я несколько дней жил у него.

Я узнал, что у него с Люсей роман. Они мучились, не зная, что делать.

Костя говорил, что он впервые по-настоящему любит. Он говорил, что у Люси доброе сердце и она его понимает и что она хочет знать о нем все и все с ним делить. Но как открыться, все переменить, быть вместе? — спрашивал он меня. Я не знал.

Костя говорил мне, что порвал все случайные связи, что настоящая любовь делает их ненужными. Ему наконец-то захотелось стать нравственным, жить по совести, без лжи. Он понял, что может так жить. Он говорил, что у него легко и радостно на душе, как никогда не бывало. Будто ярким светом наполнилось сердце.

Костя верит, что когда они преодолеют все трудности — суд людской, злобу и месть, он будет самым счастливым человеком, потому что Люся — его часть, истинная жена. Я очень хорошо его понимаю.

Пожив у Кости, я восстановил себя. Ну что ж, говорил я себе, просто такая у меня горькая судьбина. Вспомнились мама, отец. Ну что ж, буду вечно любить Вареньку…

* * *

Любовь всегда в нас, и никто и ничто не в силах запретить, погасить, уничтожить ее. Любовь никому не подвластна и ни от чего не зависит. Она — это мы; в ней — человеческое бессмертие.

* * *

Картина «Андроников монастырь», которую я задумал еще в феврале, писалась сама собой. Получалось славно, особенно краски, кажущиеся какими-то нездешними, совсем не теми, что должны быть по натуре.

Две непрерывные недели после возвращения от Кости пролетели одним днем. Я забывал и есть, и спать. По-моему, я не спал совсем. Монастырь получался ослепительно белым, с золотистыми бликами куполов. А Варенька, грустная Варенька, как тающее облачко, возникала на небесно-снежной лазури. Как бы едва проступающим видением. Во всем была какая-то светлая печаль, но и радость…

Я, пожалуй, назову картину «Счастье»! Да, это было начало счастья, когда я встретил Вареньку в Андрониковом монастыре. А когда я писал картину, я ощущал всю беспредельность счастья. Будто вселенная вселилась в меня. Или, наоборот, я с ней слился. Да: без времени, без пространства. Без смертей, без жизней…

Когда человек любит, в нем исчезает раздвоенность.

* * *

…А ведь счастливы были и под властью фараонов, и в эпоху инквизиции, и во времена кровавых войн. Те, кто любил…

Кошкин: «Сила — в незнании»

Хосородков подвигался из мертвецкой. Умер один из тех, кто родился еще в прошлом веке. Его фамилия Кошкин. Он со всеми знакомился и всем говорил: «Кошкин». Будто бы все должны знать, кто он такой, Кошкин. Я встречал одного критика-искусствоведа с фамилией Собакин. Как бы они знакомились?

Кошкина звали Николай Ефремович. Он был начальником министерского управления кадров тридцать восемь лет. На его толстом лице всегда лоснилась улыбочка, и на все случаи жизни он, похихикивая, заявлял: «А что, быть может».

Но Кошкин твердо знал, что все, что может быть, не обязательно быть должно.

Ему почему-то не давала покоя моя борода. Будь я его «кадром», он, наверное, приказал бы ее незамедлительно сбрить.

Он был очень прилипчив, ко всем приставал. Со своей лоснящейся улыбочкой пытался всем влезть в душу. Меня его привязчивость не только раздражала, но и пугала.

У Кошкина любимая поговорка: «Вся сила — в незнании». Он ее сам придумал, видно переиначив выражение: «Знание — сила».

— Почему в незнании? — однажды спросил его я.

— Потому что те, кто не знает, — сила! — Он погрозил мне толстым пальцем, похихикивая. — Это проверено!

Хосородков рассказывал, что умирал Кошкин с возмущением. Он хрипел: «Требую подключить реанимацию». С этим и умер. Ему было семьдесят шесть лет.

Как патологоанатом, Тамил привык к мертвецам. Мне даже кажется, что он испытывает дьявольское наслаждение, когда их полосует.

Тамил устал после работы в мертвецкой над телом Кошкина. Мне жутко представить, что подобный Хосородков полосовал Вареньку…

Хосородков присел на скамейку рядом со мной. В его глазах желтая муть. Он говорит, проникая в мои мысли, отчего еще страшнее:

— Я знаю, о чем ты думал. Да, и ее полосовал бы. И делал бы это с наслаждением. Ее суть не в плоти, а в душе.

— И в том, и в другом, — не согласился я.

— Ты должен привыкнуть к моему уродству, — вдруг потребовал он. И принялся объяснять: — Когда люди уйдут в космос, они все будут такие, как я. Я предтеча третьего тысячелетия. Надо жить воображением и фантазиями, на сто и на тысячу лет вперед и на столько же назад. Наш духовный разум это позволяет.

— Но это сумасшествие! — вскрикнул я.

— Потом это не будет сумасшествием, — устало, но зловеще продолжал он. — А знаешь, где в человеческом теле покоится душа? В солнечном сплетении. Я самый великий знаток ристалищ человеческих душ. Я пишу об этом трактат. У Кошкина, например, было очень маленькое ристалище, но лошадиная энергия сердца. Оно просто износилось. Я дам тебе почитать свой трактат.

Боюсь Хосородкова.

* * *

Вчера Хосородков рассуждал об Атлантиде. В ядерную эпоху, говорил он, наша цивилизация подобна обреченной Атлантиде. После взрывов выживут примитивы забытых уголков земли. Они начнут творить историю, не зная великого прошлого. И все повторится сначала. До новой Атлантиды.

Хосородков, между прочим, оптимист. Он утверждает, что не все погибнут. Мы уйдем в космос. К новым звездам. «Атлантида не погибла, — говорит он, — она переселилась в галактику. Мы еще с ними, атлантами, встретимся».

* * *

Хосородков утверждает, что человек всегда стремился вырваться из отведенного ему пространства и времени. «Теперь мы у порога вселенной…»

Но почему человек не стремится совершенствоваться в отведенном ему пространстве и времени? Почему он рвется переступить пределы, а не блаженствовать на земле? Почему?!

Мне подумалось, что любовь — это постоянное совершенствование. А когда ее нет, — то это — ненависть! К себе, к другим, к окружающей среде, обстоятельствам — к времени и пространству! В ненависти невозможно совершенствоваться!

* * *

Еще в мае в Москву приезжал Саша Потолицын. Он приезжал на открытие выставки, куда благодаря усилиям Николая Ивановича попал Варенькин портрет. Но я тогда не думал об этом и не помнил о выставке, и потому приход ко мне Саши был неожиданностью. Но очень вовремя: я как раз закончил картину «Андроников монастырь».

Саша восхищался, и очень искренне, но что-то его печалило, что-то волновало, и он все время прятал глаза и больше обычного суетился, не находил себе места. Он был непривычно молчалив, очень сдержан, в общем, вел себя странно. Мы выпили рюмки по две коньяку, который он принес. И вдруг он сказал:

— Старик, я все знаю. Мне так больно. Я был у нее на могиле.

Мне стало плохо.

— Что с тобой? — засуетился он.

— Сердце, — едва выдавил я.

Так все началось. Потом врачи серьезно утверждали, что если бы я не выпил коньяку, то приступ мог бы кончиться смертельно. Боже мой, а ведь лучше бы, чтобы так и кончилось: сразу и навсегда.

А тогда я полежал, принял нитроглицерин, и меня отпустило. Отпустило, видимо, для того, чтобы Саша отдал мне ее записочку. Оказывается, ее отец разыскивал меня через Ленинградский союз художников, и Саша с ним встречался. Эта страничка в клетку, видно, жгла его раскаленным угольком. Он, конечно, ее прочитал.

«Алешенька! — писала она. — Спасибо тебе, что ты пришел в мою жизнь. Ты подарил мне необыкновенный, удивительный месяц — самый светлый и самый счастливый. Твоя любовь меня сделала чище и лучше и совершенно свободной. Мне столько открылось простого и радостного, и я так поверила в счастье. Но боюсь…

Я ухожу спокойно. Я должна, я непременно должна сказать тебе: я очень и очень тебя люблю и уже не мыслила жизнь без тебя. Целую, целую, целую —

Я разыскал мамин медальон. Я запрятал в него этот листочек, и теперь он всегда около моего сердца.

А потом была долгая больница, теперь санаторий. Ни карандаш, ни кисть в руки не беру. Мне кажется, что я разучился рисовать, писать красками. Но жить без самовыражения мне, видно, не дано, и вот я делаю записи. Нужные, конечно, только мне. Только мне! Но если я не буду исчерпывать свои впечатления и размышления, то они начнут разрывать меня.

Большинство людей сжигает свои впечатления и размышления устно. Но я одинок, очень одинок, всегда таким был, и только Варенька могла бы освободить меня от одиночества. Но она ушла, оставив меня одного, совсем одного…

Вот напишу, объяснюсь, поговорю сам с собой — и становится легче, успокаиваюсь. Странное ощущение обнаруживаю в себе: будто жизнь во мне угасает, как угасает огонь; или иссякает, как иссякает, уходит в землю родниковый источник — в никуда, в неизвестность.

Мне все абсолютно безразлично. Вернусь ли когда-нибудь к прошлому — к забытым страстям и принципам? Нет. Это просто не нужно! Из этого никогда! ни в чем! ничего! не получается. Да и по сути это ведь невозможно. Живущему дано движение только вперед, а возвраты — иллюзия, великая насмешка. К чему я вдруг об этом? Не знаю.

Варенька! Варенька! Как мне жить дальше?

Костина беда

Неожиданно на своем стареньком «Москвиче» — с царапинами, ржавчиной, вмятиной на боку — в санаторий приехал Костя Барков. А сам неузнаваемый, осунувшийся и очень печальный. Хуже «Москвича» своего или под стать ему. Под глазом желто-синий кровоподтек, на лице порезы с бугорками засохшей крови, передний зуб выбит — ужасно выглядит.

— Костя, что с тобой?

— Все открылось, Лешка.

Он рассказал, что Толику Гущину кто-то стукнул, нашептал. Тот взбеленился, подстерег, разоблачил. Привел приятелей с автобазы, пьяных, один из них боксер. Ворвались в Костину комнату, началась драка, вернее, избиение. А Толик все рушил, рвал рисунки и в тупой ярости орал: «Чужого добра захотел?!» Со двора, услышав крики, прибежала Люся, бросилась на защиту Кости. Тогда озверевший Толик, не помня себя, стал избивать ее, она упала, а он ее ногами, да все в живот. А она беременна: знал же!

Первыми опомнились, протрезвели приятели: стали его оттаскивать, а он брыкается, лицо страшное, перекошено злобой, невменяем. Пантюхов вызвал милицию, в квартиру стучат соседи. Приятели с трудом уволокли матерящегося Толика. А тут милицейский наряд. С Люсей плохо. Вызвали «скорую помощь». Она без сознания: выкидыш, кровотечение; едва ее спасли. Толик с приятелями смылись, Костю же в милицию, составили протокол: мол, бытовой эпизод на почве ревности. Костя подписал. Ничего себе, эпизод!

— Лешка, почему так жестоки люди? — спрашивает Костя в отчаянии. — Почему нельзя по-другому? О жене, о человеке, как о вещи: на чужое добро позарился? Что за психология? Что за нравы? Убить ведь мог!

Костя угнетен, унижен, потрясен. Глаза вдруг гаснут, отрешенно молчит, потом едва шепчет:

— Ничего не хочу больше. Ничего не хочу в жизни. Достал из багажника четвертинку, откупорил, глотнул, протянул мне, я отказался.

Вынул из кармана записку от Люси, бросил:

— Прочти, Лешка. Обязательно!

«Костенька, любимый мой, прости меня. Я не знала, что так случится. Прости! Он грозится тебя убить. Ты же знаешь, какой он жестокий. Умоляю: уезжай куда-нибудь. Пусть пожар отполыхает. Я готова нести свой крест. Я не боюсь. Я боюсь за тебя. Костенька, злоба не бывает вечной. Прости меня, я не чувствую никакой вины: я не изменяла! Я люблю тебя. Очень, Костенька. Я еще больше люблю тебя.

Я вернул записку. Она обжигала руки. Костя стал сам ее читать и заплакал. Я никогда не видел Костю плачущим. Пожалуй, только раз, в детстве, после драки с Потолицыным.

Костя вытер пораненным кулаком глаза, замер, справляясь с нахлынувшими чувствами, опять глотнул водки. Тихо заговорил:

— Эх, Лешка, что же с нами бывает в жизни! Как же так получается? Было у меня до черта случайных связей. Так сказать, не отказывал себе в удовольствиях. А душа опустошалась. Сам же ожесточался. И тут вроде бы так начиналось, по инерции. Хотя не совсем так. — Он поднял на меня просветленные глаза. — Понимаешь, вдруг я заметил, что Люська взрослая. Ко мне относится как-то по-особому, какая-то ласковая, понятливая: заботится, интересуется делами, расспрашивает, готова всегда помочь. Ну, я к ней, понятно, свысока, небрежно. Честно признаюсь, и в мыслях не держал: не скотина же я. — Он закурил, закашлялся. — Полгода тому пришел домой пьяный, настроение забубенное, веселый, все нипочем. А она на пути в коридоре — и вдруг упрекает: «Сколько же можно ум пропивать? Так же загубишь себя!» — «Ай да заботница! — смеюсь и облапил ее. — Ты мне что, жена?» А она вздрогнула, вся прижалась — и так пронзительно: «Люблю я тебя!» И заплакала. Я растерялся, хмеля как не бывало.

И, весь просветленный, продолжал исповедоваться:

— Лешка, вот тут и началось. Дам — и шикарных, и потаскушек — всех забросил. Во сне летал, а днем все ум ею занят. Что за чертовщина? — думаю. Да и что меня останавливает? И все же долго я себя сдерживал: скотиной никогда не был! Но, Лешка, не представишь даже, как само собой все случилось. А как случилось, сразу понял, что это вот та, единственная. Как же, дурак, раньше не заметил? Ведь, кроме нее, никого больше не надо. Понимаешь, Лешка? — тяжело вздохнул он.

— Понимаю, — сказал, я, подумав о Вареньке.

— А теперь видишь что, — и он показал рукой на свое лицо. — Отмщение. Но разве это справедливо? По правде-то?

— Ревность всегда жестока, — пробормотал я.

— Да я не о себе, — вздохнул он. — Мне за нее больно.

— Поживи у меня, — предложил я.

— Спасибо, Лешка, — обрадовался он. — Я, собственно говоря, об этом просить и приехал. Понимаешь, мне бы, конечно, лучше уехать в Ригу, к тетке, но с такой физиономией стыдно. Как только приведу себя в порядок, сразу уеду. Пусть, действительно, пожар утихнет. А что мне ей сказать?

— Чтобы тоже приезжала в Ригу.

— Ты так думаешь? — обрадованно спросил он.

— Мне так кажется, — ответил я.

— Конечно, мы должны быть вместе. После всего этого и не вместе, а?

— Конечно, должны, — почему-то убежденно подтвердил я.

Мы с ним попрощались, обнялись. И долго стояли, обнявшись, задумавшиеся о своем. Я был рад, что его потрясенная душа вновь обрела точку опоры, что к нему вернулся оптимизм, чем он всегда ободрял меня. Как все же важно поддерживать друг друга, знать, что есть рядом надежная, понимающая душа.

* * *

Вслед за Костей с изысканными «подношениями» — икра, шоколад, шампанское — в санатории появилась Антонина. Она заявила, что в Москве опять англичанин, который очень хочет купить некоторые мои картины. Антонина, оказывается, наведывалась ко мне, встретила в квартире Костю. От него она и узнала, что я здесь.

Как только она ушла, подлетел на инвалидном кресле Хосородков. Бедняга совсем уже не может ходить. Впялился в меня страшными, безумными глазами и молчит.

— Что с тобой, Тамил? — спрашиваю как можно ласковее.

А он крутанул кресло и умчался. Надо же! Совсем обезумел. Очень жалко его. Какой он все же несчастный…

* * *

У меня так спокойно на душе, и чувствую себя совсем здоровым. Врачи обещают через неделю отпустить из этой богадельни. Бесконечно беседую с Варенькой. Вечерами прихожу в беседку, сажусь, закрываю глаза, и Варенька уже рядом, со мной.

— Опять появился англичанин, — рассказываю я. — Приезжала Антонина. Что им все-таки от меня надо? Ну зачем мне известность там, в Англии, когда она мне и здесь не нужна?

— Нет, нужна, — говорит Варенька. — Как ты не поймешь? Люди всегда ждут откровений в искусстве. Чтобы лучше понять свою жизнь, весь мир. Надо, Алешенька, с новой верой работать.

Резко дохнул холодный ветерок, пробежал мелкой рябью по глади пруда. Появился бледный месяц. Я встаю, чтобы уходить. И вновь закрываю глаза. Варенька улетает, махнув мне рукой. Туда, в поднебесье, к звездам.

— Прощай, Алеша. До встречи.

— До встречи, — шепчу я.

Глава VII

Ветлугин выбирает прямую

I

Ветлугину мучительно не спалось перед визитом к мистеру и миссис Стивенс. До двух часов ночи он читал и перечитывал бумаги, присланные в посольство Грудастовым и Потолицыным, а также записи Купреева, и все размышлял над тем, что же нужно сделать, чтобы вернуть картины художника на Родину.

«Да, за них надо бороться, — твердил он себе. — Во что бы то ни стало и до конца! Талант должен принадлежать Родине. Да, Родине!»

Он забылся коротким тревожным сном и пробудился в начале пятого. Уже совсем рассвело. Небо было чистое, нежно-голубое, ярко-солнечное. Субботний день начинался безмятежно и тихо. Ветлугин прошел в кухню, закурил, поставил чайник. Он пребывал в мрачнейшем состоянии. Чашка крепкого душистого чая несколько взбодрила его.

Ветлугин вспомнил, как вчера обрадовался, когда раздался звонок из посольства: «Приезжайте, тут срочные бумаги для вас». Он помчался, уверенный, что там есть ответы на главные вопросы. Ведь недаром он все затеял на свой страх и риск! Там действительно были ответы, однако не было неопровержимых доказательств.

Он размышлял.

Итак, все ясно. Злой фурией, погубившей Купреева и похитившей его картины, была нынешняя миссис Стивенс, а тогда, пять лет назад, Антонина Наметкина, приятельница Баркова, которую тот, между прочим, боялся. Через него она разыскала Купреева, явилась к нему в санаторий.

Но нет никаких доказательств! Нет доказательств, что кража совершена ею, или с ее участием, или с участием Стивенса. И доказать это теперь почти невозможно!

Как же все было?

Судя по всему, почуяв неладное, Купреев помчался в Москву. Кража уже была совершена, потому что он умер от потрясения, от разрыва сердца.

Как раз в этот день к вечеру явился беззаботный и веселый Эдуард Александрович. Он получил телеграмму Купреева и прилетел в Москву, на встречу с «другом огненных лет» Хью Стивенсом. Прямо из аэропорта он явился к Купрееву, но на бесконечные звонки никто не ответил. Эдуард Александрович сидел на чемодане на лестничной площадке, размышляя, что ему делать. Он надеялся, что Купреев, как записано в его милицейских показаниях, вскоре вернется. Потом он начал беспокоиться. Он позвонил в квартиру напротив. Милая пожилая соседка удивилась: оказывается, она видела из окна кухни, как Купреев входил в подъезд. Она удивлялась тому, что Купреев до сих пор не зашел к ней за ключами, которые ей оставил высокий мужчина лет тридцати пяти, живший в купреевской квартире дней десять. Соседка видела, как три дня назад он уехал на «Москвиче», который все время стоял у подъезда.

Соседка — ее звали Ольга Кирилловна — и Эдуард Александрович опять долго звонили в купреевскую квартиру, стучали, думая, что он спит. Но никто не открывал. Тогда они решили, что он куда-то вышел, возможно, в магазин, за продуктами, и надо ждать.

Ольга Кирилловна, как записано в ее милицейских показаниях, и не подумала открыть квартиру Купреева и не дала ключи незнакомому человеку — Эдуарду Александровичу. Она предложила ему оставить в ее прихожей чемодан, а самому погулять, пока Купреев вернется. Но через час он не вернулся. Тогда Ольга Кирилловна и вернувшийся с работы ее муж Владимир Матвеевич пригласили симпатичного Эдуарда Александровича, который дожидался Купреева на подоконнике лестничной площадки, в свою квартиру; они пили чай на кухне, а потом, около одиннадцати часов, решили все-таки открыть квартиру Купреева. «О ужас! — пишет Ольга Кирилловна. — Он лежал на полу около дивана и был уже мертвый…»

Эдуард Александрович оказался главным распорядителем на похоронах.

Прилетела Зинаида Павловна. Из Ростова приехала тетка Купреева с сыном. Она оказалась единственной наследницей.

Похоронили Алексея Купреева в могиле с матерью.

«Почему около смерти всегда много случайных людей?» — подумал Ветлугин.

Он расхаживал по кухне.

«Как все запутано! Как все бестолково запуталось! Как трагически все запуталось! — сокрушался он. — Каков рок! Как все помогало преступнице!»

Ни Грудастова, ни Потолицына, ни Баркова не было на похоронах. Они еще долго не знали о смерти Купреева. Грудастов путешествовал на теплоходе «Абхазия» вокруг Европы. Потолицын был в Ленинграде, Барков — в Риге. Из тех, кто хоронил Алешу Купреева, никто и не подумал о краже. Полотно «Курская битва» стояло во всю стену. В мастерской, во второй комнате, много оставалось незаконченных картин, этюдов, рисунков. Правда, Эдуард Александрович и Зинаида Павловна искали портрет Вареньки, но не нашли — были лишь акварельные пробы. Они решили, что он на выставке или в одной из галерей.

Эдуард Александрович ходил в Союз художников прежде всего для того, чтобы сообщить о смерти Купреева, но натолкнулся на вежливое равнодушие: Алексей не был членом Союза. Это озадачило, возмутило и опечалило его и Зинаиду Павловну, но они тогда были заняты устройством похорон. Однако после визита Эдуарда Александровича в Союз художников в квартиру наведалась молодая женщина-искусствовед. Она подробно расспрашивала об обстоятельствах смерти художника, о похоронах, искренне сокрушалась о его безвременной кончине. Она расхваливала творческую манеру Купреева, его мастерство, фантазии, мистицизм. Эдуард Александрович поддакивал, рассуждал, соглашался, что у нас еще не могут по-настоящему оценить талант. Они с Зинаидой Павловной решили, что справедливость в оценке творчества Купреева будет восстановлена, и со спокойной совестью уехали в Алупку. Они, правда, взяли слово с «женщины-искусствоведа», которую звали Татьяна Васильевна, что она им сообщит, где находится портрет Вареньки. Все это они вспомнили потом, через полгода, когда их разыскали для милицейских показаний.

Эдуард Александрович еще вспомнил, что Татьяна Васильевна тогда захватила с собой дневники Купреева. Она сказала, что будет писать о нем большую статью и ей «исключительно важно заглянуть во внутренний мир художника». «Но она нам ничего не сообщила», — сокрушался Эдуард Александрович. Данный им и Зинаидой Павловной словесный портрет «женщины-искусствоведа» не совпадал с внешним обликом Наметкиной.

«Видно, она серьезно позаботилась о том, чтобы ее потом не опознали», — сердито подумал Ветлугин.

Следствие, начатое постфактум, велось вяло, незаинтересованно. Оперативные дела отвлекали, отнимали энергию и время. Следствие сразу пошло по ложному пути и на этом пути зачахло. Получилось так, что подозрения пали на Костю Баркова. Он тогда много пил, и решили, что он «пропил картины друга». Бесследно исчезнувшую «женщину-искусствоведа» записали в соучастницы. По причине его гибели следствие официально прекратили.

Барков вернулся в Москву в конце ноября. Он приехал из Риги на своем стареньком «Москвиче», с которым стал неразлучен. Бесприютный и одинокий, он сразу поехал к Алеше Купрееву проситься на ночлег и на жительство. В квартире тишина, на звонок никто не вышел. Костя — к соседке Ольге Кирилловне. А она — похоронили! Нет, не может быть! «Схватился за стену, ноги не держат, сел прямо на грязный пол, спиной к стене, и плачет, как ребенок». Ольга Кирилловна объяснила ему, что квартира пустая, тетка все погрузила в контейнер и увезла в Ростов. «Как, а картины?!» Взял теткин адрес и сказал, что прямо на «Москвиче» к ней поедет…» (Из показаний Ольги Кирилловны.)

Тетка рассказывала следователю: «Приехал художник из Москвы на своем «Москвиче». Сразу — где Алешкины картины? А мы контейнер только получили. Вот, говорю. А он возмущается: остальные-то где? Так вот все, говорю, а он не верит. Стал допытываться: кто забрал остальные? А откуда я знаю, что Алешка-то рисовал? После смерти Клавдии, его матери, ведь и с праздником не поздравит. А вот художник хотел Алешкину большую картину забрать, на которой смерть отца, Клавдия молодая в войну и сам Алешка, маленький, и еще фашист безголовый, вернее, голова оторвана и на земле, у сапог, лежит. Впечатлительная картина. Ну, вот, этот художник, Костей его звали, хотел все картины забрать. Но мы люди простые, в искусстве не шибко понимаем — сын-то у меня на заводе работает. Но мы ни в какую не соглашаемся. Однако согласились снести картины в музейное хранилище, чтобы не портились. С тем он и уехал. Правда, плакал в последний день, уж больно горько плакал и все себя винил. Они с сыном тогда крепко выпили, и он ему всю свою нескладную жизнь рассказал. А теперь я вот от вас узнала, что по дороге в Москву разбился. Надо же такому случиться. Жаль их, дружков-то, как же нелепо поумирали…»

Ветлугину все понятно: Барков не сомневался, что кражу совершила Намёткина. Она приходила на квартиру Купреева, когда там жил Барков. Возможно, предлагала ему сделку: Стивенс тогда был в Москве. Чем закончилась та встреча, знают теперь только Стивенсы. Ясно, что кража была совершена в те три дня между отъездом Баркова и приездом Купреева. Когда Купреев приехал, он сразу увидел, что портрет Вареньки исчез, как исчезли и другие картины, исключая лишь огромную «Курскую битву». Это было потрясение, и сердце его не выдержало.

Потолицын горько сетует: он узнал о смерти Купреева только под Новый год, и то случайно: кто-то из графиков в кулуарах какого-то заседания упомянул о гибели Баркова под Ростовом, а кто-то добавил о странной смерти Купреева. Потолицын не поверил: этого не может быть! Почему? — удивились говорившие. Но он не знал почему. Он пришел домой, не зная, что ему делать: ехать ли в Москву? Но зачем? Теперь-то зачем? Побывать на могиле? Жена подсказала позвонить Николаю Ивановичу Грудастову.

Николай Иванович знал о гибели Баркова, слышал, что комиссия по его художественному наследию обнаружила какие-то смелые иллюстрации к рассказам Зощенко. А о смерти Купреева он не знал; поразился, закашлялся, не поверил. Конечно, никакой комиссии никто не создавал: Купреев не был членом Союза. «Как же так? Как же так?» — повторял Николай Иванович. «Но где, где картины?» — кричал в трубку Потолицын. «Надо разобраться», — подавленно отвечал Николай Иванович.

После Нового года Потолицын полетел в Москву. В купреевской квартире уже жила семья молодоженов с грудным ребенком. Они ничего не знали. Ольга Кирилловна с мужем уехали в подмосковный санаторий. В домоуправлении тоже почти ничего не знали: о смерти-то знали — от разрыва сердца, об одиночестве — совсем оказался один, о картинах — ничего. В Москве абсолютно никто ничего не знал о судьбе картин Алексея Купреева. После больших хлопот удалось постфактум открыть следственное дело. Прошел год, а результатов никаких, большинство картин художника исчезло бесследно.

Но нет ничего тайного, что бы не стало явным.

Потолицын воспрянул, обрадовался, когда услышал о лондонской выставке. Все-таки открылись! Все-таки не погибли, существуют! Он примчался в Москву, развил неугомонную деятельность: всех тормошил, торопил, призывал, стыдил. И не безрезультатно: кое-что важное вскрылось.

Прежде всего то, что через таможню прошли семь холстов Купреева. Правда, они были документированы по всем правилам. Каждый холст имел стоимость, установленную бюро по вывозу художественных ценностей. Стоимость была небольшая по причине неизвестности художника. Более того — Купреева определили как непрофессионального, самодеятельного живописца. Были справки о налоге, о таможенном сборе и даже о смерти художника? И кто их вывозил? Антонина Иосифовна Намёткина, гражданка СССР, вышедшая замуж за подданного Великобритании Хью Стивенса.

Потолицын наивно считал, что это достаточные основания, чтобы требовать возврата картин на Родину, так как Намёткина завладела ими «путем кражи».

Но где доказательства кражи?!

Ветлугин ходил по кабинету, бесконечно курил, размышляя. Уже было позднее утро, яркое, солнечное. «Надо бы поесть», — подумал он. Пошел в кухню. Без аппетита съел яичницу, выпил кофе. И сверлила мозг противная мыслишка: «Все ясно, а доказательств никаких».

Рэй Грейхауз по его просьбе звонил Дэвиду Маркусу, интересовался миссис Стивенс.

«О, это такая романтическая история! Это такой любовный роман! Столько приключений! — захлебываясь в говорливой радости, сообщал Дэвид Маркус. Можно было представить, как летит слюна в трубку, как непоседливо бегает вокруг телефона этот маленький круглый человечек с постоянной фальшивой улыбочкой на толстом лице, довольный, что он нужен, что без него не обойтись. — Она вырвалась из России! О, это настоящий роман! Ее долго не пускали. Мистер Стивенс в нее влюбился. Вы знаете, что его жена умерла? Но он намного старше Эн… Вы спрашиваете, почему ее зовут «Эн»? Так хочет она… Почему все же «Эн»? Я думаю, что сокращение от Эн-тонина. Вам таки понятно теперь? Вы знаете, что мистеру Стивенсу уже шестьдесят два года? А сколько Эн? Ей теперь тридцать четыре. Вы понимаете эту разницу? Сын министра Стивенса старше Эн. Но они счастливы. Эн так благодарна мистеру Стивенсу. Он спас ее от тоски и одиночества. От вечного страха. Вы знаете, как это в Советском Союзе?»

Рэй Грейхауз передавал прямую речь Дэвида Маркуса в его манере и интонациях, посмеиваясь: все-таки был этот неугомонный старикашка весьма непосредственным.

«Вы знаете, она так хотела уехать! — не уставая говорил он. — Почему они все-таки хотят уехать? Кстати, вам понравился этот художник?.. Вы еще не видели портрет этой девушки? Ах, увидите!.. Вы спрашиваете, почему он не в галерее? А вы знаете ответ? Ах, мистер Мэтьюз, у этих русских все им принадлежит. Государство — это они, а все, что у них, значит, тоже государственное. Говорите, что не понимаете? Я тоже не понимаю. Поэтому я уехал из Советского Союза значительно раньше Эн. Я хочу, чтобы мне принадлежало то, что я приобрел в этой жизни. Вы меня разве не понимаете? А, да: почему не в галерее? Они его могут потребовать обратно. Он у них показывался на выставке. Ну конечно, они этого боятся. Кто они? Конечно, мистер и миссис Стивенс. Ах, зачем вы меня о таком спрашиваете? Откуда я могу знать, как он к ним попал? Вы читали дневники Купреева? Вы, конечно, их читали. Эн была его приятельницей. А что я еще могу знать? Меня попросили сделать рекламу. Этот Купреев никому не известен, вы же понимаете?..»

Ветлугин сделал запись этого разговора и теперь в волнении наткнулся на фразу, которая хоть слегка, но обнадеживала: «Они его могут потребовать обратно». Значит, за портрет Вари нужно бороться. Одна из последующих фраз: «Ну конечно, они этого боятся». Они — это Стивенсы. Потому-то и держат его дома.

Разговор с Джеффри Робинсоном после его встречи с Хью Стивенсом Ветлугина разочаровал. Джеффри ему сказал, что сожалеет о том, что художник не стал известным на Родине, хотя находит простое объяснение в его скромности. Возможно, сказал он, существуют и другие причины, на которые нажимают Стивенсы. Он же готов с чистой совестью рекламировать его творчество, тем более что картины произвели на него приятное впечатление.

«Буду ли писать о самоубийстве? — переспросил задумчиво Робинсон и надолго замолчал. — Пожалуй, само слово не употреблю. Но в целом у меня грустные размышления. И между прочим, Виктор, какая ему теперь разница, где и как придет признание? Нет, бросать тень на Хью Стивенса я не намерен. Кстати говоря, твои утверждения остались недоказанными…»

Этот разговор злил Ветлугина. Не верит! Не хочет верить! И не нужно! Но сердило, разочаровывало: зачем связался с ним? Однако в порядочности Робинсона, в том, что он Хью Стивенсу и намеком не обмолвился о разговоре с ним, Ветлугин не сомневался. А ведь помочь мог решающе. Но он над схваткой, он выше. «Какая ему (Купрееву) теперь разница, где и как придет признание?»

Но ведь ложь же, ложь! Взял вырезку статейки Д. Маркуса в «Кей энд Эйч глоб». Подчеркнул красным: «…не укладывались в прокрустово ложе дозволенного в СССР». Ложь! «Не найдя в себе сил бороться, художник покончил с собой». Ложь! «Нас восхищает благородное мужество мистера и миссис Стивенс…» Ложь! Не благородное мужество, а преступный бизнес!

И это простить?..

Ветлугину вдруг становится предельно ясно, как он должен поступать. Его долг — бросить им в лицо правду. Всю правду! Обвинить их в убийстве Купреева. В заговоре с целью завладеть его картинами. В грязном, преступном бизнесе. Во лжи! В великой лжи! Он должен их разоблачить. Он должен не допустить распродажу! И он постарается это сделать!

Он позвонил Рэю Грейхаузу.

— Рэй, книжная фирма закрывается. К Стивенсам поеду я один.

— Что случилось, Виктор?

— Я скажу всю правду. Нет, не о книжной фирме. О смерти Купреева. О том, как они украли его картины.

— Но ведь это не доказано.

— Они знают правду. И они должны ее бояться.

— Я к тебе сейчас подъеду.

— Нет, приезжай позже. А сейчас позвони Стивенсу и скажи, что интерес к изданию книги пропал, что отношения прерываются.

— Ты уверен в том, что задумал?

— Да, уверен.

— Может быть, все же я сейчас приеду?

— Нет, не надо. Я чувствую, что это единственно правильный путь.

Ветлугин сел за письменный стол и стал писать. Ему было необходимо письменно изложить логику обвинений. Он всегда делал записи, продумывал на бумаге то, что должен был высказать. После такой работы он никогда не нуждался в записях. Все уже было твердо уложено в голове.

Он писал долго, часа два. Это уже была основа статьи. А статью он завтра же напишет! Только надо действовать! — говорил он себе. Только правдой можно изменить положение вещей. Только правда всесильна! В этом истина.

Ветлугин выпил кофе, сжевал бутерброд, надел строгий темный костюм, голубую рубашку, красивый шелковый галстук. Он должен быть достойным представителем — да, и страны, и светлой памяти художника, который не хотел быть признанным на чужбине, а тем более и в мыслях не держал коммерческого успеха своих картин. Да, если они спасители, то пусть передадут картины в любую галерею — даже здесь, в Англии. Но не наживаются на них!

Ветлугин был весь сосредоточен на разговоре со Стивенсами и решил, что лучше ему отвлечься, а то перегорит вся сердитость. Лучше послушать классику в оставшиеся полчаса.

Он поставил Третий концерт Рахманинова для фортепиано с оркестром. Напряженно поплыла приглушенная мелодия, и сразу беспокойно, чудно взлетели фортепьянные звуки и устремились ввысь, в поднебесье. И напряжение нарастало, это уже был оркестровый поток, и поверх него, едва касаясь, с легкостью и стремительностью полевых кузнечиков прыгали-летели звуки. Какая сила утверждения! И лилось беспокойство, нежность, целеустремленность. И тайна сущего, и что-то еще: простор земли, человек и небо над ним — и любовь! А дальше — изломанность, неуверенность, тревоги, сомнения и что-то очень трагическое, печальное, то, что связано со смертью. И вновь преодоление, надежда, порыв, улыбка. И уже просто жизнь, человеческая жизнь, полет, мечтательный полет. И вот тут — глубина всего сущего, беспредельность земли и неба, жизнеутверждение, стремительность, легкая стремительность фортепьянных «кузнечиков». Нет, нет и нет ничего проникновеннее музыки!

Прослушав первую часть концерта, Ветлугин встал, прошелся по гостиной. Он чувствовал, как сквозь него промчался очистительный ветер. И в душе, и в сердце утвердились еще большая решимость, еще большая убежденность в необходимости и правильности его поступков.

II

Особняк Стивенсов стоял на развилке: улица Голд-херст-роуд упиралась в него и разветвлялась на Абер-гарденс и Дэйр-террэс. Это был большой двухэтажный дом белого цвета. В углу палисадника росла старая акация, закрывшая своей зеленью треть дома. Два фронтальных окна в гостиной, задернутые шторами, были огромными, от пола. Перед ними лепились аляповатые балкончики. Одно из окон было приоткрыто, и солнце, пронизывающее гостиную сбоку, высвечивало кресло, низкий столик, винтовую лестницу. Ветлугин увидел, как солнечную полосу пересек Хью Стивенс. «Надо идти», — решил он.

Ветлугин, конечно, волновался, как волнуются перед ответственным экзаменом. Но внешне он выглядел спокойным, более того — любопытствующе-небрежным. Он не спеша открыл железную калитку, не спеша оглядел дом, задержав внимание на окнах. Он чувствовал, что его заметили, и остановился, чтобы его лучше рассмотрели, достал блокнот, вроде бы проверяя адрес, и только после этого взошел на крыльцо и нажал кнопку звонка. Ему долго не открывали, но вот наконец вышел мистер Стивенс. Он не скрывал недоумения.

— Мистер Стивенс? — вопросительно спросил Ветлугин, внимательно, с легкой иронией смотря ему в глаза.

Этот изучающий взгляд озадачил Стивенса.

— Да, это я, — холодно ответил Стивенс.

— Добрый день, мистер Стивенс. Я Ветлугин. Виктор Ветлугин, советский журналист.

— Неужели? — удивился Стивенс. Он не сумел скрыть беспокойства.

— Я пришел к вам и вашей жене Антонине Намёткиной, — ее имя и фамилию Ветлугин произнес по-русски медленно и четко, — для разговора о художнике Купрееве.

— Что вы хотите знать? — спросил Стивенс, и голос его дрогнул.

— Вы не хотели бы меня впустить в дом? — с вызовом поинтересовался Ветлугин. Намекнуть англичанину на невежливость, а тем более «бросить вызов», — это значит быть почти уверенным, что вызов будет принят.

Но Хью Стивенс был растерян. Разглядывая Ветлугина из окна, он даже не заподозрил, что это «советский».

— Простите, но мы вас не приглашали, — холодно сказал он.

— Я тоже не думал, что судьба сведет меня с вами, — не менее холодно ответил Ветлугин.

— Хорошо, проходите, — уже с высокомерием произнес Стивенс.

Гостиная была огромная, высокая, уставленная старинной мебелью викторианского стиля. По стенам висели картины, тоже старинные, в тяжелых позолоченных рамах. И только повернувшись, Ветлугин увидел портрет Вари. Его повесили временно, у самой двери.

Варенька поразила Ветлугина. Столько в ней было солнечной радости, доброты, любви. Ветлугин подошел ближе — поразительный портрет! И так нелепо-странно было ее присутствие здесь. Казалось, она сама удивляется и тревожится: попала-то сюда случайно, а вот — в заточении.

«Как это могло случиться, как?!» — подумал Ветлугин. Все ей здесь чуждо. И будто она смотрит на него с легкой укоризной и светлой надеждой. Будто верит, что он совершит добро, что он явился, чтобы спасти ее, вырвать из заточения. И столько в ее глазах спокойной уверенности в том, что не может, не должно восторжествовать зло.

— Садитесь, — услышал Ветлугин жесткое приглашение. Стивенс указывал ему на кресло. — Тонья, где ты? Тут пришел советский журналист! — крикнул он.

Сначала на винтовой лестнице показалась длинная юбка, заметающая скрип ступеней, а затем в просветах ее цветастая кофточка, ее длинные черные волосы.

Она смотрела на Ветлугина враждебно и презрительно, и видно было, что едва скрывает негодование. Конечно, она слышала их разговор.

— А откуда это известно, что он журналист? — Она осталась в отдалении, облокотившись на инкрустированный секретер.

Ветлугин молча достал бумажник, вытащил журналистскую карточку с фотографией и показал Стивенсу. Тому было неприятно: это не в английских манерах. Он мельком взглянул и торопливым движением руки отстранил удостоверение.

Но «Тонья» держалась агрессивно.

— Дайте, — сказала она, направляясь к Ветлугину.

— Не обязательно, — ответил он твердо и положил удостоверение в бумажник.

— А, видно, не с добром явился?

— А разве к добрым людям?

— Отчего же так? — Она обратилась к мужу: — Зачем ты его впустил? Я же тебе говорила, что они явятся.

— Успокойся, Тонья. Он может подумать, что мы боимся.

— Я знаю, что вам есть чего бояться, — вставил Ветлугин.

— Это чего же? — взвилась Антонина. Ветлугин молчал, тяжело и мрачно смотрел на нее. — Вы что, пришли нас запугивать? Не выйдет, товарищ! — кипела она. К Ветлугину она обращалась только по-русски. — Здесь вам не Советский Союз!

— Тонья! — укоризненно произнес Стивенс.

— А почему вы действительно меня боитесь? — спросил Ветлугин.

— Мы вас не боимся, — поспешно сказал Хью Стивенс.

— Мы вас презираем, — зло добавила Антонина.

«Нет, не буду я с ней вступать в перепалку, — решил Ветлугин. — Я пришел не ругаться, а обвинять! А ведь боятся, да как боятся! Вернее, она боится! Значит, я прав! Значит, так и было!»

— Я могу объяснить цель своего прихода?

— Пожалуйста, — холодно предложил Стивенс.

— Вы являетесь обладателями большинства картин Купреева, — спокойно начал Ветлугин. — Я думаю, лучших его картин. Не правда ли, странно, что вы оказались собственниками, можно сказать, всего творчества художника? Как это могло случиться?

Ветлугин сделал паузу и задумчиво посмотрел на Хью Стивенса. Тот потупился.

— Зачем вы явились, Ветлугин? — крикнула Антонина. Продолжала с сарказмом: — Может быть, потребовать возврата картин на горячо любимую Родину? Они же после смерти Купреева принадлежат народу, вашему народному государству. Не удастся! — Самоуверенно добавила: — Безнадежна ваша миссия, Ветлугин.

— Моя миссия не безнадежна, — твердо сказал Ветлугин. — Если бы она была безнадежна, я бы к вам не пришел. Мы располагаем данными, что вы завладели картинами преступным образом.

— Это неправда! — возмутился Стивенс.

— Это правда, — спокойно сказал Ветлугин.

— Я же тебе говорила, что без шантажа не обойдется! — крикнула Антонина.

— Тонья, объясни, как все было, — раздраженно попросил мистер Стивенс. Он уже сердился.

— Я не хочу с ним разговаривать, — возмутилась «Тонья». — Ты посмотри — он же ведет допрос! Разговаривай с ним сам.

Она пересекла комнату и села на диван, закурила. Над ней полулежала обнаженная дева с классическим профилем — из Афродит восемнадцатого века. Сизый дымок потянулся к розоватому пышному телу.

— Моя жена хорошо знала художника Купреева, — с ледяной неприязнью пояснил Хью Стивенс. — Она его посещала в больнице, где его лечили от галлюцинаций. У него была навязчивая идея: он не хотел жить. Тонья, как могла, отговаривала его от рокового шага. Но переубедить Купреева было невозможно. У нас, мистер Ветлугин, — говорил Стивенс назидательно и высокомерно, — между прочим, есть собственноручное завещание художника. В нем он просит мою жену распорядиться картинами по своему усмотрению. Да, должен признаться, — продолжал Стивенс твердо, — потребовалась определенная изворотливость, чтобы вывезти его картины из вашей страны. Но я не вижу в этом ничего незаконного.

Мистер Стивенс был доволен своей речью и, расслабляясь, откинулся на спинку кресла. На его лице окаменело выражение неприступного самодовольства.

«Вот, оказывается, что! — Ветлугин почувствовал, как гнев закипает в нем. — Они и наследники, и спасители! Благородные, честные, чистые! А я им допрос учиняю! Особенно этой…» Он вспомнил, что Джеффри Робинсон ему прямо сказал: Стивенсы заработают на Купрееве тысяч тридцать — сорок!

«Каково, а? Завещание! — возмущенно думал Ветлугин. — А ведь почерк Купреева известен по его записям. Однако стой! — осенило его. — Стивенс искренне верит в то, что сказал! Значит, эта… ему наврала?! И теперь боится, что я знаю то, что было на самом деле? А я ведь действительно знаю!»

— Если существует завещание, — тихо сказал Ветлугин, сдерживая гнев, чтобы не сорваться, не закричать, — то зачем вам было проявлять изворотливость при вывозе картин? Но если оно и существует, то это подделка!..

— Провокация, — мрачно перебила Антонина.

— Нет, миссис Стивенс, это завещание написали вы сами. Оно нужно только вашему мужу. Больше никому. На вашей совести — да есть ли она у вас?! — Ветлугин уже говорил во весь голос, резко, — на вашей совести, — повторил он, — смерть Купреева! Вы убили его! Потому что вы украли его картины! И когда он обнаружил эту кражу, его сердце не выдержало…

— Хью, останови его! — закричала Антонина. Она вскочила с дивана, подбежала. — Останови его! Это провокация!

Но Ветлугин не останавливался. Видно, в его взгляде, обращенном на Стивенса, было столько праведного гнева, что тот замер, не то испуганный, не то желающий дослушать. Он даже не обращал на Антонину внимания.

— Вот портрет женщины, — Ветлугин указал на Вареньку, — которую Купреев бесконечно любил. Художник очень тяжело переживал ее смерть. — Ветлугин помолчал. — У Купреева было больное сердце. Он находился в санатории, когда его посетила ваша нынешняя жена. Он уже чувствовал себя хорошо, и его собирались выписывать. Почитайте еще раз третью тетрадь. И там не галлюцинации описаны, а мучительная, невыносимая тоска по любимой. Разве не так? Кстати говоря, там описан и приезд к нему друга, художника Баркова, — продолжал Ветлугин. — Барков из-за любовной неурядицы попросился пожить на его квартире. Между прочим, ваша нынешняя жена у него на квартире и познакомилась с Купреевым. Почитайте первую тетрадь.

— Откуда вы знаете дневники?! — вскрикнула испуганно Антонина. — Неужели вы тот самый журналист?!

— Да, тот самый, — подтвердил Ветлугин.

— Сколько же вас тут держат?! — Она ненавидяще смотрела на него. Догадливо воскликнула: — Хью, а не агентом ли был твой издатель?

Стивенс сидел окаменевший. Он был ошеломлен происходящим. По-видимому, он ничего подобного не предполагал.

— Той осенью Барков много пил, — продолжал Ветлугин. — Не составляло никакого труда взять ключи от квартиры и сделать их копию. Я думаю, ваша нынешняя жена, — слово «нынешняя» Ветлугин ядовито-презрительно подчеркивал, — это и сделала. Потом Барков укатил в Ригу, а вы вернулись в Лондон. Вы настойчиво просили к тому времени уже возлюбленную или невесту, — жестко говорил Ветлугин, — скупить как можно больше картин Купреева. Вы понимали, что на них можно сделать хороший бизнес, особенно если Купреева записать в диссиденты. Это вы и сделали в конечном итоге и надеетесь заработать тысяч сорок. — При упоминании этой цифры Стивенс вопросительно вскинул брови. — Но вы, мистер Стивенс, не знали, что Купреев отказывается вообще что-либо продавать, а тем более за границу, вам. Это знала ваша нынешняя жена. Она решила их украсть. Подозрение пало бы на Баркова, на кого угодно еще, но никак не на нее. Допускаю, она не предполагала, что кража для Купреева станет смертельным ударом. Но удар оказался смертельным.

— Хью, выгони его! — истерично потребовала Антонина.

— Я умею драться, — неожиданно для себя сердито выпалил Ветлугин. Но тут же взял себя в руки, продолжал со спокойной твердостью: — Смерть Купреева обрадовала вашу жену. А когда в похоронной суматохе ей удалось заполучить дневники, она была уверена, что никто никогда не узнает правды. Но нет ничего тайного, что бы не стало явным! И это — вечная истина. Теперь вам понятен мой приход?

— Хью, не верь ему, — потребовала Антонина.

Мистер Стивенс сидел, откинувшись к спинке кресла, утопая в нем. Его руки с коричневатыми старческими пятнами вяло лежали на подлокотниках. Он пребывал в глубокой задумчивости. Стивенс понимал, что Ветлугин говорит правду. Следовательно, он, Стивенс, соучастник кражи. Более того — ее вдохновитель, несмотря на то что ни о чем подобном никогда не думал.

Хью Стивенс считал себя честным человеком и никогда не заключал сомнительных сделок. Но это здесь, в Англии, а там, за «железным занавесом», в вопросах бизнеса, его бизнеса, связанного с художественными ценностями, все было сомнительным. В войну он не покупал, а выменивал на шоколад, тушенку или спирт иконы и старинные вещи, которым потом цены не было. И все шло в рамках дозволенного: ни он не знал, законны ли сделки, ни те, с кем он имел дело. Но тогда никаких неприятностей у него не возникло. Он хорошо помнил и того высокого лейтенанта, которого звали на английский лад Эдвардом и который тянулся к нему, рад был помочь и старательно пытался изучать английский язык. Но знакомство их было коротким: встречались они несколько раз трудной зимой сорок второго года, а потом его, Стивенса, военная судьба забросила в Юго-Восточную Азию — «из морозов в жару». Он очень хотел повидать Эдварда спустя много лет, «полжизни спустя», но тот появился в Москве уже после его возвращения в Лондон.

Воспоминания и раздумья летели стремительно, и Стивенс не замечал, что от него ждут слова. Он не осуждал Антонину, но видел ее уже в ином свете. Она добросовестно ему во всем помогала, по крайней мере, она ему доставала все, что он просил. Он тратил на это деньги, в основном фунты стерлингов, и никогда не интересовался, как она ими распоряжается. Они сблизились, — «да, стали близки», — и он женился на ней, хотя и смущался большой разницей в возрасте. Была эпопея, связанная с ее выездом, но это только возбуждало его и делало по-молодому активным. Она оказалась деловой женщиной, и ему это нравилось. Он гордился этим. Ему понравился и ее план расширить бизнес — «сосредоточиться на русской живописи». На той советской живописи, которая по тем или иным причинам не попадает на официальные выставки или в галереи. Антонина убеждала его, что у многих художников, даже маститых, есть картины, написанные только для себя, и тут, мол, неограниченный деловой простор. Он попал под ее влияние, а она умела заставить подчиниться себе. Сначала они носились с какой-то запретной графикой Баркова, а потом она приобрела картины Купреева. Он переправил ей тысячу фунтов. Но, оказывается, она вынуждена была их украсть. Нет, не понимал он русских…

А что же Тонья сделала с деньгами? Этот вопрос особенно задевал его самолюбие. Она ведь представила ему полный список расходов. Значит, она его во многом обманывала. Это было неприятно сознавать, но не в этом опасность. Если они возбудят против нее уголовное дело, размышлял Стивенс, то это повлечет крупные неприятности. Надо срочно советоваться с юристом. Однако что он все-таки хочет, этот журналист?

— Мне непонятна цель вашего визита, — устало сказал Стивенс. — Что вы хотите?

— Зная всю правду, — четко произнес Ветлугин, — вы должны возвратить картины Купреева.

— Никогда! — воскликнула Антонина.

— Какие судебные преследования вы предпринимаете? — спросил Стивенс, внимательно смотря на Ветлугина.

— Это не я решаю, — помедлив, ответил Виктор. Он знал слабость своей позиции и теперь проходил этот скользкий участок. — Но могу вас уверить, что вся правда станет достоянием общественности.

— Не запугивайте! — крикнула Антонина.

Хью Стивенс задумался. Он понял, что его «русскому бизнесу» приходит конец. Эту историю в Москве не простят, вернут ли они картины или нет. С русскими — он слышал об этом, да и сам предполагал — как-то все сразу кончается: раз и навсегда. Но, судя по всему, судебное преследование они пока не затеяли. Да и станут ли? Кто для них Купреев? Разве он национальная гордость? Нет. Значит, и ценность его для них невелика. Их самолюбие задето тем, что без их ведома устраивается персональная выставка художника, который еще в стране не получил признания. Да и получил бы? Тонья, пусть обманывавшая, все правильно утверждает. Зачем все-таки она пошла на такое? Но у нее не было альтернативы: он действительно настаивал! Ему понравились картины Купреева. Кто мог предполагать трагическую развязку? Пожалуй, этот портрет не надо было трогать, тем более он у них известен, побывал на выставке. Однако этот журналист шантажирует их. Тонья права, не поддаваться на провокацию. Нет, не поддаваться! Но он устал, очень устал. Такие перипетии уже не для него.

Хью Стивенс поднялся. Он тяжело поднимался из низкого мягкого кресла. Это означало, что разговор окончен. Ветлугину тоже пришлось встать. Стивенс чуть закинул голову. И выражение его лица, и поза были подчеркнуто высокомерными.

— До свидания, мистер Ветлугин. Прошу больше без предварительного предупреждения сюда не являться. Вообще я не желаю вас больше видеть.

Ветлугин мрачно и молча смотрел на него. У Стивенса был враждебный взгляд. Антонина злорадно улыбалась. Подошла к мужу, взяла под руку. Не произнося ни слова, Ветлугин повернулся и тут увидел Вареньку. «Как, оставить ее здесь?!» — пронеслось в мыслях. Он быстро подошел к стене и снял портрет. В дверях задержался, обернулся:

— Прощайте, мистер и миссис Стивенс.

Они стояли ошеломленные. Наконец Антонина завизжала: «Негодяй, как ты смеешь!» Она бросилась к нему, Ветлугин смотрел на нее с такой ненавистью и решимостью, что она остановилась на полпути. Хью Стивенс не двинулся.

III

Ветлугин повесил портрет в гостиной напротив окна. Ему казалось, что Варенька смотрит на него с благодарностью. Ему было радостно сознавать ее присутствие. И ему казалось, что она будто живая и вот-вот заговорит с ним.

— Ну и что теперь? — спросил он вслух. — Полетим в Москву?

Варенька счастливо улыбалась.

Ветлугин присел на кресло; смотрел на портрет, задумался.

Ну вот, совершен акт справедливости, думал он. Однако Стивенсы будут трубить, что он украл, причем по-разбойному. Если они этого не сделают, то признают его версию, то есть правду. А это для них невозможно. Значит, они уже действуют. А что теперь делать ему?

Ветлугин решил позвонить в редакцию и выяснить, разрешат ли ему вылететь в Москву за неделю до совещания, то есть завтра, в воскресенье, или в понедельник. В посольстве не возражали против его срочного вылета. Ветлугин считал, в Москве он сумеет доказать важность опубликования статьи о Купрееве, но прежде всего о политической подоплеке лондонской выставки.

Ветлугин пребывал в состоянии оцепенения. Он устало, безвольно, бездумно сидел в кресле, ожидая ответного звонка из Москвы. Именно в это время появился Грейхауз. Ветлугин обрадовался ему так, пожалуй, как первые христиане радовались явлениям апостолов. Но Рэй, конечно, не был апостолом и явился он не спасать Ветлугина от грехов и заблуждений, но был очень кстати. И Ветлугин вновь ощутил в себе желание упрямо продолжать борьбу.

Грейхауз прихватил вечернюю газету «Ивнинг стэндард» со статьей Джеффри Робинсона, которую Ветлугин, взбудораженный встречей со Стивенсами, забыл купить, а потом уже просто не мог отойти от телефона. Они прошли в кабинет. Ветлугин беспокойно бежал глазами по строчкам в боязни натолкнуться на ложь, фальшь, капризно-неприятное или высокомерно-поучительное, но больше всего на обыкновенный тупой антисоветизм, что разочаровало бы его в Джеффри Робинсоне, охладило бы их отношения, если бы они совсем не прекратились. Но Робинсон рассуждал о свободе художественного творчества, о приоритете историчности и нравственности, о «рамках дозволенного» в различных государственных системах, в частности в СССР; осуждал, даже восставал против «вседозволенности», не щадя и собственную, самую старую буржуазную демократию; вспомнил о сюрреализме как явлении бурного двадцатого века, обожествившего технику, но и изломавшего человеческую психологию и личность; довольно пространно распространялся об агитационно-пропагандистской монументальности советской живописи, о новых веяниях в советском искусстве, упоминал с навязчивостью, присущей многим западным интеллигентам, о «русском мистицизме» и лишь на этом фоне представлял творчество Купреева как частицу общемирового художественного процесса. Картины Купреева ему нравились — за лиризм, за нравственную возвышенность, за «присутствие раздумья на полотне» и еще за то неуловимое, мистически-таинственное, что привлекает и притягивает и запоминается надолго, если не навсегда.

— Ну что ты скажешь? — нетерпеливо спросил Грейхауз. Всем своим видом он показывал, что удовлетворен статьей Робинсона. Рэй искренне и лично относился ко всему, что касалось Купреева.

— По-моему, правильно, — облегченно произнес Ветлугин. Ему не хотелось обсуждать статью. Он знал, что еще и еще раз надо ее прочесть. Но он чувствовал облегчение, радостное облегчение — «именно так! пусть так! все-таки без лжи». В нем теперь поднималось то чувство, которое в спорте, при соперничестве, называют «злостью», та настойчивость, уверенность, одержимость — во что бы то ни стало обязательно выиграть, победить. Он, прищурившись, пронзительно смотрел на Грейхауза, чуть улыбался, и в глазах его, в лице, в жестко сжатом рте отражалась решимость. Рэй с вопросительным непониманием ждал, что он скажет. И Ветлугин еще раз убежденно повторил: — По-моему, правильно. Все правильно!

— Я согласен с тобой, Виктор, — озадаченно произнес Грейхауз.

— Рэй, я хочу тебя удивить.

— О, я всегда готов удивляться. Надеюсь, это будет приятное удивление?

— О да! — пообещал Ветлугин.

Они прошли в гостиную.

— Так вот она какая! — восторженно воскликнул Рэй, останавливаясь напротив портрета Вареньки. — Такой я ее и представлял! Солнечная женщина! Не правда ли? Мастерской портрет! Просто замечательный! И написан с такой любовью!

— В любви, — поправил Ветлугин.

— Что? — не понял Рэй.

— Любовь водила кистью художника.

— Ах, да, конечно! — обрадовался Грейхауз. — Необыкновенная любовь! Впрочем, любовь всегда необыкновенна. Не так ли, Виктор? И знаешь, удивительно заразительна. Ты согласен? Мне кажется, я под влиянием их любви. Я как-то по-другому увидел жизнь. Чему ты улыбаешься, Виктор?

— Я слушаю, Рэй.

— Действительно, я чувствую себя другим человеком. Я таким еще не был. Ты знаешь, многое в моей жизни — и предыдущей, и нынешней — вдруг стало выглядеть таким мелким, ненужным, а прежде всего суетным. Понимаешь, когда наши сердца наполняет любовь, мы делаемся мудрыми и добрыми. Согласен? Чему ты все улыбаешься?

— Ты действительно стал другим, Рэй, — улыбался Ветлугин. Для него лирически-философские рассуждения Рэя были неожиданностью. И не потому, что это было не свойственно ему (Грейхауз страстная натура), а потому, что он, Ветлугин, не ожидал, что дневниковые записи Купреева (особенно вторая тетрадь) произведут на него такое сильное впечатление.

— Как Джоан? — спросил Ветлугин.

— Ты знаешь, Виктор, ты удивишься, но мы решили пожениться, — смущенно признался Грейхауз. — Я заглянул в свое сердце и увидел ее там. И я понял, что я ее давно люблю. Я люблю ее, Виктор!

— Поздравляю, Рэй. Искренне поздравляю. Это прекрасно, — сказал Ветлугин.

А сам грустно подумал, что ему произнести «Я люблю» некому. Он вдруг понял, что еще никогда ни для кого из самых глубин его сердца, с искренним убеждением, с абсолютной верой не вырвалось: «Я люблю!» Значит, он еще не любил? Неужели все предыдущее, все, что у него было, являлось похожестью на любовь, а не самой любовью?

Он женился потому, что пришло время жениться. Рядом оказалась Валя. Она ему нравилась, он нравился ей. Вот и все. А остальное — душевная несовместимость, разлады, раздоры, обиды и терпение ради сына и ради карьеры. «Видно, во многих семьях один ребенок еще и потому — и прежде всего! — что нет любви», — мелькнула неожиданная мысль. Тянулось все годами, и в общем-то не признавались даже себе. Просто не думали, не понимали. А замкнутый круг заграницы все обнажил или все само собой обнажилось с возрастом. А теперь появилась формула: «За семейную и личную жизнь!»

Ветлугин помрачнел.

— Что с тобой, Виктор? — обеспокоенно спросил Грейхауз.

— Так, ничего, — едва слышно произнес он.

— Кстати говоря, — опомнился Рэй, — как у тебя оказался портрет?

— Я его взял.

— Как взял?!

— Просто не мог оставить в гостиной Стивенсов.

— Но это ведь…

— Вот именно: кража.

— Ты понимаешь, что может последовать? — недоуменно спрашивал Грейхауз.

— Меня будут судить и посадят в тюрьму.

— Ты зря шутишь, Виктор. Это очень серьезно.

— Мне нужно взять портрет, сесть в самолет и улететь в Москву.

— А ты не думаешь, что тебе так и придется сделать?

— Думаю, что так и придется.

— Ты попадешь в прессу.

— Знаю, — сказал Ветлугин. Но раскаяния он не испытывал.

— Я не понимаю, — задумчиво говорил Грейхауз, — почему нет официального запроса? Теперь это так естественно.

— Я думаю, что теперь будет.

— Но они картины не отдадут.

— Посмотрим! — со злостью бросил Ветлугин. — Представляешь, Антонина сочинила завещание Купреева!

— Не может быть! — воскликнул Грейхауз.

— Все, оказывается, может быть.

— Виктор, объясни мне вот еще что, — попросил Рэй. — Я много думал, но все же до конца не понимаю. Почему Антонина так рвалась за границу? Почему она совершила такую подлость? Преступление! Она же должна была предполагать, что это может погубить Купреева, не так ли? Я не могу ее понять. Она ведь не считает себя грабительницей, убийцей? Не считает ведь? Но ведь это так! Ты понимаешь, о чем я спрашиваю?

— Да, — ответил Ветлугин, — она страшный человек.

Он задумался. А действительно, что же она такое, эта Антонина Намёткина? Он мало что о ней знал, только из купреевских записей. Но все же он мог представить ее существо. И дело даже не в том, что она уехала за границу. Это пришло потом, по обстоятельствам. Для нее это не было навязчивой идеей. Суть в ней другая: беспредельный эгоизм, неуемное желание всеми и всегда повелевать.

Он встречал таких женщин в разных слоях общества и нередко наверху. Рядом с ними их грозные, высокопоставленные мужья становились тусклыми и покорными. Он всегда удивлялся такой перемене. И в данном случае Костя Барков, этот сильный и гордый характер, боялся ее, сжимался, начинал вести себя подчиненно. Купреев в первой тетради удивлялся этой перемене, а сам в отношениях с ней в полной растерянности, и единственное, к чему стремится, — избегать ее. Но она не отпускает тех, кто намечен в жертвы.

Намёткина — воплощение злой воли, думал он. Она черства сердцем, безжалостна. И на редкость сконцентрированна на своих желаниях. Если она задумала что-то, она пойдет на все — на обольщение, унижение, предательство, преступление, но добьется цели! Ничто ее не остановит. Ничего святого для нее нет.

У Намёткиной обстоятельства так сложились, размышлял Ветлугин, что она действовала в художественной среде. Почему она не подхватила академика живописи? Наверное, потому, что не хотела этого: скучно ведь с ним, а ей нужна деятельность, И ей нужна была валюта, заграничные вещи. Сюда она и повернула, и здесь ей встретился Стивенс. И вот она уже в Англии, его жена, горит амбицией дать Западу представление о художественных процессах в Советском Союзе. Из своей жертвы — Купреева — сделала мученика, рвется писать книгу. Лживую! Но ее философия вечная как мир: цель оправдывает средства. В этой философии главное средство — ложь! Изменила ли она своей стране? Конечно, изменила. Но она об этом и не задумывается. Себе она не изменяла.

Но что сказать Грейхаузу? Может ли он это понять? Может, конечно, но разъяснять уж очень долго.

— Ты и сам, Рэй, все правильно определил, — сказал Ветлугин.

— Мне кажется, Хью Стивенсу придется с ней трудно.

— А мне как-то все равно.

— Мне, в общем-то, тоже, — согласился Рэй.

Раздался телефонный звонок. Ветлугин поспешно снял трубку, думая, что это Москва. Но звонил Джеффри Робинсон.

— Виктор, ты читал мою статью?

— Да, Джеффри. Она мне понравилась. Я предполагал, что ты именно так ее напишешь.

Робинсон помедлил:

— Скажи, правда ли то, что рассказывает Дэвид Маркус?

— Что он рассказывает?

— Будто ты ворвался к Стивенсам и унес картину.

— Примерно так. Но я к ним не врывался. Я приходил к ним, чтобы сказать, что я знаю правду.

— И как? Они согласились с ней?

— Разве они могут с ней согласиться?

— Да, не могут. Но меня ты убедил. Знаешь, убеждают не слова, а поступки. Мне придется писать новую статью, Виктор. Могу ли я ссылаться на наш разговор, на дневниковые записи художника?

— Да, Джеффри.

— Между прочим, Маркус обзванивает все газеты.

— Я понял, Джеффри.

— Желаю удачи.

— Спасибо, Джеффри.

Ветлугин положил трубку. Грейхауз вопросительно на него смотрел.

— Маркус обзванивает все газеты.

— Этого следовало ожидать, — беспокойно сказал Рэй. — Скоро могут появиться репортеры и фотокорреспонденты. Ты к этому готов?

— Да, готов.

— Ты не раскаиваешься?

— Нет, нисколько.

— Я думаю, что ты поступил правильно.

— Спасибо за все, Рэй.

— Спасибо тебе, Виктор. — Он задумался. — Я, пожалуй, поступил бы так же. Ты молодец, Виктор.

Прощаясь, они обнялись. Они чувствовали, что расстаются надолго.

IV

Ветлугин съездил на аэровокзал «Бритиш эйруэйз» и получил «о’кэй» на воскресный рейс Аэрофлота. Возвращаться на корпункт не хотелось. Он понимал, что его уже поджидают репортеры. Он решил еще раз поразмышлять о всем случившемся. Но главное — ему хотелось проехаться по Лондону, к которому привык, который полюбил.

Он колесил по пустым вечерним улицам. Было все еще светло, хотя солнце зашло: июньские дни гаснут медленно. Колесил без цели, по наезженным маршрутам. Остановился на Вестминстерском мосту, вышел из машины.

Красивы виды на Лондон с мостов над Темзой! Вестминстерский — один из лучших. На левом берегу — готическая стройность парламента, прекрасно соединившего в своей архитектуре два величественных протестантских собора и скромную приходскую церковь. Самая высокая Часовая башня с курантами на четыре стороны света, подступившая к самому мосту, давно уже стала символом английской столицы. На правом берегу — массивное, как гигантский терем, здание Лондонского совета и пристань при нем. На подступах к нему угрожающий каменный лев… И вода Темзы — тихая, глянцевая, как стекло. Вернее, как зеркало: под стеклянным глянцем тусклое серебро, в котором отражаются оранжевые огни чугунных фонарей на набережной Виктории…

«…а Купреев завтра станет знаменитым, — думал Ветлугин. — Всем захочется своими глазами увидеть его картины. А их нельзя не признать, нельзя пройти мимо его мастерства, его искренности. Мимо того, чем жила его душа, о чем он мечтал, к чему стремился…

Странно все-таки вяжутся жизненные узлы, — думал Ветлугин. — Известность к Купрееву придет через газетную сенсацию, причина которой — я, мои действия, то, что я спас портрет Вареньки. Вареньки!

А в общем-то все это случайно, цепь каких-то случайных обстоятельств, включая и то, что именно я оказался здесь, в Лондоне. А ведь однажды, — упрекнул себя, — отказался принять участие в купреевской судьбе… Значит, не случайность! — продолжал думать он. — Значит, уже и тогда была предопределенность, и я должен был тогда еще уразуметь, что никуда мне от его судьбы не деться, что повязаны мы накрепко, что это тот узел, который нелегко развязать. Вот только как научиться такому уразумению? А возможно ли это? Можно, конечно, утверждать, что узри я предопределенность, то, может быть, судьба Купреева сложилась бы иначе, он бы был жив, и Барков бы был. Можно, конечно! Но это уже фатализм.

А поменял бы Купреев то, что с ним случилось, на то, что могло бы быть, если бы не появилась Варенька? — спросил себя Ветлугин. — Никогда бы не поменял, потому что к нему пришла любовь, а значит, и счастье. Разве есть что-нибудь большее, чем любовь? Разве мы хотим чего-нибудь большего, чем счастье? А разве бывает счастье без любви? Ну, жил бы он дальше, — рассуждал он, — ну, писал бы картины — да, подвижнически! Любое творчество есть подвижничество! Но он же это делал, и много лет, а счастлив не был. И потому — не поменял бы никогда!..»

По Темзе маленький буксирчик тащил вереницу барж с горками товаров, покрытых брезентом. Они крадучись резали серебряный глянец Темзы и оранжевые отсветы фонарей, и было загадочно их скольжение, потому что не слышалось за шумом проносящихся машин слабое тарахтенье буксирного двигателя, и вся эта вереница казалась караваном контрабандистов. Ветлугин долго следил за буксирчиком с баржами, пока он не скрылся под мостом, направляясь мимо парламента в узкое верховье реки, к Виндзору. И было у него на душе спокойно и ясно.

«…а жизнь человеческая — вереница поступков, — думал Ветлугин. — И если их не было, то, значит, жизнь была скучная и никчемная. Но прежде, чем это понимается, человек осознает себя. Он должен узреть, даже пощупать свою совесть. Он может ее отринуть. Она вещь не очень удобная. Но даже и без совести цепь поступков сохраняется. Цепь безнравственных или аморальных поступков. Цепь предательств и подлости — по отношению к себе и другим. Цепь глупостей и заблуждений, лжеверы и лжеидеалов, потому что только совесть освещает любой поступок, очищает нас…»

Потускнело, почернело серебро Темзы. Куранты «Биг Бен» на Часовой башне парламента колокольно отбили десять ударов.

«Грустно расставаться с Лондоном, — признался себе Ветлугин. — Ведь никогда не уверен — вернешься ли? Грустно… Да, с городом, который полюбил и к которому привык. Но не жить же здесь вечно?! О, это невозможно! И по самой простой причине: мы принадлежим той стране и тому народу, где наше прошлое, наше настоящее и наше будущее — всех вместе и каждого в отдельности…»

1978

Этот день…

Утро девятого дня мая тысяча девятьсот восьмидесятого года выдалось пасхально светлым. В небесах и на земле застыла солнечная тишина. В полевых просторах, в низинках матово таился ночной туман. Плотные зеленые всходы отяжелялись стеклянными росинками. А потому поля казались голубоватыми.

По полевой тропе от дачного поселка к станции с торжественной неспешностью вышагивал грузный пожилой человек. Его темный пиджак украшали ордена и медали. Медали вздрагивали, медно-серебряное бренчание разносилось по округе.

«Пол-Европы прошагали, полземли, — мысленно произнес Ветлугин, направляющийся туда же, но вдоль дороги. — Этот день мы приближали как могли…» Необыкновенный праздник! — думал он. — Всенародный и лично каждого. Именно каждого — независимо от возраста. И никого не надо упрашивать, обязывать, организовывать. Потому что это — долг, совесть. Радуемся и скорбим. Всенародно и лично..»

На дачной платформе было многолюдно. Выделялись, конечно, праздничные ветераны.

«Но как они, однако, постарели… Хотя что же здесь удивительного? — с грустью размышлял Ветлугин. — Ведь минуло уже столько лет!.. А время неумолимо: вот и они, победители, на жизненном склоне… Да, уходят, уходят ветераны…»

Такого паломничества в Парк культуры и отдыха имени Горького Ветлугин не помнил. По Крымскому мосту шли и шли тысячи и тысячи. В пестрой толпе, как залпы, вспыхивали, сверкая, многочисленные боевые награды. На набережной Москвы-реки было сплошное сверкание — победители!

В середине набережной — между фронтами, армиями, дивизиями — отчужденно и одиноко стояла худая женщина во всем черном. Около нее на треноге был развернут пожелтевший ватманский лист. На нем — фотография застенчивого юноши. Под фотографией неумелой рукой крупно выведено: «Кто-нибудь скажите что-нибудь о моем единственном сыне». И далее мельче: «Песчинский Вячеслав Анатольевич, 1924 года рождения. Ушел добровольцем на фронт в октябре 1941 года. Воевал под Москвой. Пропал без вести в марте 1942 года под Вязьмой». Старая седая мать — восковое морщинистое лицо, измученные выцветшие глаза…

Ветлугин остро почувствовал бесконечное, мучительное одиночество этой женщины. После развода он сам испытывал почти то же самое: опустошенность, подавленность, бесприютность. И еще — невосполнимость потери. Разводы, считал он, завершаются, как правило, вопреки здравому смыслу. Торжествует женская вздорность и мстительность. Конечно, понимал Ветлугин, когда-нибудь сын вернется к нему, узнает о его правоте, забудет мамины наговоры. Когда-нибудь… А пока тяжело все это пережить. Мучительно тяжело…

«А сколько же было душевных надломов во время войны? — думал он. — Невосполнимых потерь? Сколько трагедий? И до сих пор не забывается, не заживается. — И мысленно повторял: — «Кто-нибудь скажите что-нибудь о моем единственном сыне»!

Он ходил и ходил по набережной. Останавливался, смотрел, слушал. Как и все. Но ему было очень одиноко. И ему хотелось, чтобы рядом оказался кто-нибудь из друзей-приятелей, с кем можно переброситься словом, поделиться впечатлениями. Он перебирал в уме своих товарищей и знакомых и чувствовал, что нет, не они ему нужны. Но кто же? И вспомнил: Вадим Татушкин! Да, именно Вадик! Татушка-архивариус! Как же он сразу не подумал о нем?! И почему же еще вчера не позвонил? Они бы сейчас были вместе. Ветлугин обрадовался и разволновался: а вдруг Вадима нет дома? Что же тогда делать?

Он торопливо направился на поиски телефона-автомата. А из головы не выходила эта измученная тоской и печалью женщина, мать Вячеслава Песчинского, которой они, пожалуй, смогли бы помочь. Ветлугин знал, что уже несколько лет Татушкин увлеченно работает над книгой о пропавших без вести. И знал, что эта его увлеченность началась после того, как они вместе по слезной просьбе англичанки миссис Баррет раскрыли одну печальную судьбу.

Ночь в Веймуте

Поезд из Лондона в Веймут прибыл поздно вечером. Перрон был одновременно и причалом. Прямо против вагонов светился огнями большой корабль. Путешествие на остров Джерси из железнодорожного в морское переходило без всяких осложнений. Однако накануне в Ла-Манше штормило, и случились неполадки в машинном отделении: отплытие отложили до трех часов ночи.

Ветлугин решил не томиться в душном салоне корабля, а побродить по ночному Веймуту. Кроме того, ему хотелось есть, и, зная, что китайские ресторанчики, в нарушение английских традиций, работают далеко за полночь, отправился поискать один из них.

Из темной дали моря дул напористый мартовский ветер, пронизывая насквозь. Продрогнув на набережной, Ветлугин торопливо свернул в узкие улочки торгового центра. В этот поздний час они были пустыми. Ненужно сверкали витрины магазинов. Залетавший ветер ошалело гнал сухой мусор, вертел под ногами. В стороне от торгового центра Ветлугин наконец набрел на улицу, где сосредоточились пивные, рестораны, кафе. Все они уже были закрыты, но китайский ресторанчик «Золотой лотос» продолжал работать.

Внутри было накурено, очень тепло, даже душно. Почти за всеми столиками сидели. За круглым столом в центре развязно шумела компания юнцов. Они распивали пиво из банок, беспрерывно курили, гоготали, громко рассказывая скабрезные истории. Все они были наружностью и одеждой на один манер, как солдаты, — короткая щетинистая стрижка, кожаные черные куртки на «молниях». Но они не были солдатами. Может быть, принадлежали к мотоциклетной братии «ангелов смерти», но вернее всего, к «фронтистам», членам английской фашистской партии Национальный фронт. Похоже, им хотелось скандала, а еще больше — драки.

Ветлугину хотелось тишины, тепла, вкусной пищи. Он задержался у входа, раздумывая, остаться или уйти. К нему быстро направился невысокий китаец с плоским пергаментным лицом, на котором застыла усталая улыбка. Он предложил крошечный столик в полутемном уютном углу наискось от стойки. Ветлугин снял пальто, повесил на вешалку и проследовал за китайцем. Усевшись спиной ко всем, и прежде всего к злонамеренным юнцам, он почувствовал себя легко и отъединенно. Он заказал суп из акульих плавников, тонко порезанную свинину с жареным луком, а также бутылку португальского вина «Матеуш-розэ» — плоскую, с широкими боками, как платье светских дам восемнадцатого века. Он любил это слегка шипучее, слегка сладкое и слегка пьянящее вино. У юной китаянки, принимавшей заказ, было нежное, совсем детское лицо, но уже по-азиатски непроницаемое. Она быстро принесла вино и суп. Искоса взглянув на него — так ли все? — и не обнаружив в его глазах неудовольствия, безмолвно исчезла за бамбуковым занавесом.

Китаец, встретивший Ветлугина, видно, был хозяином. Он напряженно стоял за стойкой и сквозь узкие щели глаз кинжально-остро следил за юнцами. Он, конечно, ожидал от них пакости, скандальной выходки. Вот они начали бурно обсуждать — с вызовом! — довольно сомнительную книгу о сети китайских ресторанов в Англии. Китайские рестораны существуют во множестве, буквально во всех английских городах — больших и малых. Существуют десятилетия. И десятилетия во всех этих городах китайские общины ведут замкнутую жизнь, никак не смешиваясь с англичанами. В Лондоне по воскресеньям, когда китайские семьи во всей своей многочисленности выходят на улицы, центральный район столицы, Сохо, напоминает миниатюрный Гонконг. Автор книги бил тревогу, называя китайские общины «гнездами шпионажа», а китайскую систему ресторанов — «сетями шпионажа». Ветлугин читал рецензии на книгу во многих газетах; рецензенты, как правило, отвергали шпиономанию автора, который, кстати, оказался человеком крайне правых взглядов.

— Мы в гнезде шпиона! — вдруг визгливым фальцетом крикнул один из юнцов с ватно-припухшим личиком.

Хозяин мгновенно схватил телефонную трубку, стремительно дважды прокрутил диск и тревожно прокричал:

— Полиция! Полиция! Ресторан «Золотой лотос». Группа клиентов затеяла беспорядок. Беспорядок!

Юнцы быстро, по команде, встали, намеренно опрокидывая стулья. Тот, визгливый провокатор, двумя руками поднял переполненную окурками пепельницу и высыпал на белую скатерть. Двое других торопливо принялись поливать кучу пивом. По скатерти расплывалось желто-черное пятно. Самый длинный, заржав по-лошадиному, бросил на стол в насмешку несколько медяков. Один за другим, в затылок, они затопали рысцой к выходу. Последним — вприпрыжку, обернувшись к залу свирепым, бульдожьим лицом, — уходил самый крепкий: в руке у него был охотничий нож.

— Я очень сожалею, — извинился хозяин, не поднимая глаз. Пергамент его лица стал пепельным. Он торопливо сдергивал со стола скатерть. Его юная дочь большой губкой промокала влагу и тут же тряпкой вытирала поверхность насухо. И она не поднимала глаз.

Посетители, особенно женщины, искренне возмущались, сочувствовали им.

— Я очень сожалею, — устало повторял китаец. Он пытался улыбаться, но улыбка не получалась, лишь жалко морщинилось лицо.

Полиция не появлялась, и Ветлугин догадался, что китаец просто напугал юнцов. Он знал, что английские «бобби» не очень жалуют китайцев, как, впрочем, и всех остальных «цветных», которых много прижилось на Британских островах после войны.

Через пять минут после бегства юнцов в «Золотом лотосе» было так тихо, тепло и уютно, как того хотелось Ветлугину. Он заказал кофе. На корабль не торопился: раз объявили об отплытии в три часа ночи, то, значит, так и будет. Он думал о том, что фашизм начинается с обыкновенного хулиганства и обыкновенной подлости. С тупости и нетерпимости. Коллективной. Обязательно коллективной! Он размышлял, не начать ли ему очерк о фашистской оккупации Джерси, о концлагерях на английских островах в Ла-Манше, где томились тысячи советских военнопленных, с этой непредвиденной тревожной сцены в китайском ресторанчике «Золотой лотос». Однако по долгому журналистскому опыту он знал, что в поездках всегда возникает много непредвиденного, узнается много неожиданного. Поэтому, может быть, придется начать очерк с чего-то другого. Но  э т о  уже неминуемо станет важной частью.

На Джерси у Ветлугина были запланированы встречи. Ему предстояло выступить в профсоюзном клубе с рассказом о Советском Союзе, о миролюбивой внешней политике нашей страны. Приглашая «кого-нибудь из советских представителей», джерсийские тред-юнионисты писали, что у них «постоянный интерес к СССР», что они «помнят советских людей», которых было большинство в фашистских концлагерях на острове. В консульстве Ветлугина попросили встретиться с испанским республиканцем, бывшим узником концлагеря «Иммельман», составившим дополнительный список расстрелянных советских военнопленных, а также с коммунистами, которые готовились торжественно отметить 30-летие Победы. И еще ему дали письмо Элизабет Баррет.

В своем письме миссис Баррет писала, что в годы войны ее семья укрывала бежавшего из концлагеря советского военнопленного Георгия Пошатаева, которого «они считали сыном и братом». Но вот с 1945 года о нем ничего неизвестно, хотя «он клялся писать письма». Несмотря на давность лет, писала миссис Баррет, они хотели бы узнать о его судьбе. Однако, кроме имени, она не сообщала ни года рождения Пошатаева, ни его отчества, ни довоенного места жительства, ни места призыва в армию — ничего. Ветлугина и попросили все это выяснить, если, конечно, семья Барретов имеет такие сведения.

Странный он все же, этот остров Джерси, думал Ветлугин. Ныне — популярный английский курорт, а всю войну — черная неволя для самих джерсийцев, беспросветный ад для советских людей. Почитав книги о «Ченнэл айлэндс» — «Островах в проливе» (британцы, естественно, Ла-Манш называют Английским проливом) — о Джерси, Гёрнси, Олдерни, Сарке, Херме и других более мелких островах, Ветлугин узнал, что Гитлер лично следил за превращением их в неприступные крепости. Особенно Джерси. Остров — в кольце железобетонных сооружений. Невероятной выглядела бы попытка высадить морской десант. Немыслимой была и возможность совершить побег с острова. Потому-то ни того и ни другого за всю войну не произошло. Но Гитлер, оказывается, не сомневался — и почти до самого краха рейха! — что англичане ради престижа попытаются освободить острова: все же единственная британская территория под пятой свастики! Однако рассудительные бритты даже ни разу и не подумали этого сделать.

Ветлугин чувствовал, что ему предстоит узнать что-то новое о войне, о малоизвестной трагедии советских людей. В книге «Острова в опасности», написанной Аланом и Мэри Вуд, Ветлугин прочел, как первые советские солдаты, попавшие в плен, и юные жертвы облав на оккупированной Украине появились на Джерси. Фашисты гнали их пешком через всю Европу, и, когда их выгружали из трюма старого парохода на чистенькую набережную Сент-Хелиера, лениво постегивая плетками, почти все были босыми. Ноги их кровоточили, и на белом при ярком солнце асфальте Сент-Хелиера оставались во множестве ржавые следы. Потом на их долю выпали еще более ужасные испытания, и Вуды описали все ужасы концлагерей, но Ветлугина почему-то преследовало это: ржавые следы.

Под утро на теплоходе ему приснился тяжелый сон. Привиделось, как он боязливо ступает по липким кровавым отметинам. Он едва отдирает ноги, и вот уже не может отодрать. И тут появляется гогочущая компания юнцов из «Золотого лотоса». Они все — с плетками. Они окружают его и начинают ходить вокруг, тупо глядя в щетинистые затылки друг друга. По очереди они хлещут его по спине. Он все ниже склоняется и с ужасом обнаруживает, что его ноги — босы, в глубоких трещинах, из них сочится густая черная кровь. Еще удар — и он упадет. Он напрягает последние силы, чтобы держаться.

Юнцы, пыхтя, рысцой бегут по кругу и в бешеном остервенении хлещут и хлещут его плетьми. Кровь растекается по рубашке, как пиво по скатерти, и он уже видит себя в липком красном хитоне. Он с трудом поднимает голову — перед ним колонна военнопленных. Он кричит о спасении, и они тянут к нему руки, но не двигаются. В изможденных лицах — стыдливое бессилие. И тут появляется помолодевший мстительный китаец: его мускулистое тело как стальное, руки как мечи. Приемами каратэ — удар ребром ладони, прыжок — и пяткой в зубы — он сразу же омертвело валит того, маленького, визгливого, с ватно-припухшим личиком, и того, свирепого, с бульдожьей рожей. Остальные в животном страхе ошалело бегут прочь.

Ветлугину снится, что он — маленький мальчик, безутешно плачущий. А из колонны военнопленных вдруг выходит отец — большой, сильный, улыбающийся, в новенькой гимнастерке с майорскими погонами, с сияющими орденами, как на последней фотографии в июле сорок четвертого. На той фотографии, где они последний раз вместе: он, мама, отец. Он видит, как они, счастливые, идут по Охотному ряду к фотостудии у стереокино. Как долго, суетливо готовит их к съемке старый, с усами фотограф. Как весело шутит отец… Потом он видит витрину, на которой они, трое, в самом центре. До конца войны мама часто водила его к этой витрине. А потом — мама плачет, осунулась, рассеянна. Они тоже идут по Охотному ряду, и пожилой усатый фотограф никак не может понять, почему нужно снять их фотографию с витрины, а мама никак не может объяснить, и тогда он, которому все наскучило, говорит: «Потому что папа нас бросил». Мама больно дергает его за руку, и они бегут от стыда подальше, и мама плачет, а он обиженно ревет… И тут Ветлугин краешком пробудившегося сознания сообразил, что мучился рыданиями во сне. Он просыпается в жарком поту; он почти сполз с кресла, но крепко вцепился в подлокотники. Он выправляет свою позу, хочет опять заснуть, хотя бы подремать, но голова — ясная, бессонная.

За окном — чернь; корабль валко покачивает. Большинство пассажиров спит, многие, как и он недавно, в неудобных позах. Его что-то тревожит, тяготит, беспокоит. Как не бывало той приятной беспечности, того радостного ощущения путешествия, с которыми он садился в поезд в Лондоне. Что же это такое? И начинает догадываться: то неизвестное, что ему обязательно надо узнать из военного прошлого Джерси. И с беспокойством думается: ведь он действительно ступит на набережную Сент-Хелиера, на ту самую набережную, на которой когда-то, в начале страшной войны, отпечатались кровавые ступни советских людей, в основном юношей; некоторым из них, особенно тем, схваченным на Украине, было всего лишь по пятнадцать-шестнадцать лет.

Он вспомнил себя в последних классах школы, и вся эта история показалась ему неправдоподобной. Но  э т о  было! Плети, кровь, расстрелы, голод, непосильный труд — рабство! Э т о  б ы л о! Представлял ли кто-нибудь из тех тысяч советских школьников и юных солдат, думал тогда на теплоходе Ветлугин, что им придется шагать босиком по Европе, что их будут гнать, как скот, что их упрячут за колючую проволоку? Что их перестанут считать людьми?! Что их не только превратят в рабов, а станут уничтожать с жестоким безразличием, как прокаженных, как проклятых?! Их, которые верили в добро, справедливость, светлые социалистические идеалы. Которые никому не сделали зла. Которые еще не жили. «Нет! — отвечал он себе. — Никто не представлял такой страшной участи».

Почему-то тогда, в ту ночь, в качком и ветреном Ла-Манше, размышляя о военном прошлом Джерси, Ветлугин с особым нетерпением ждал встречи с миссис Баррет. Ему очень хотелось расспросить ее о Георгии Пошатаеве. О его побеге. Как они скрывали его. И еще о том, почему миссис Баррет не забыла его, не успокаивается? Листок линованной бумаги с четкими, вытянутыми буквами, сильно наклоненными влево, стал для него очень важным и неслучайным. Будто бы этот листок или эта встреча должны были что-то переменить в нем самом, открыть то, к чему он вроде бы давно шел, но никак не мог прийти. Вот почему тогда, плывя сквозь холодную темень в ледяной россыпи звезд, мерцающих таинственно и отчужденно, Виктор Ветлугин никак не мог избавиться от внутреннего беспокойства, даже тревоги.

Обязательно помочь!

Очередь у телефонной будки продвигалась медленно. Ветлугин думал о том, что вот уже столько лет мать Вячеслава Песчинского никак не может успокоиться, потому что она хочет знать неведомую ей правду. Она не может смириться с фактом его исчезновения. Пропал без вести — как это? куда? почему? Ей все кажется, что он жив. Что он не убит, ее сын. Она не видела его мертвым. Он должен вернуться к ней. Он не может не вернуться к ней…

«Да, — повторял себе Ветлугин. — Надо обязательно помочь! Обязательно!»

Наконец он попал в душную будку. Вадим Татушкин оказался дома. Он бурно обрадовался звонку Ветлугина. Он, не умолкая, говорил:

— Витенька, я знал, что ты позвонишь. Я чувствовал. Увидимся, да? Сейчас лечу. Какая женщина? Вся в черном в праздничной толпе? Пропал без вести? Надо помочь? Обязательно поможем! Сейчас загляну в свою картотеку. Кажется, я этим уже интересовался. В любом случае разберемся, поможем. Нет, я чувствовал, Витенька, что ты мне позвонишь. А говорят, не существует телепатии. Я даже знал, откуда ты позвонишь. Значит, где встречаемся? Ага, на лавочке у самой воды, поближе к Нескучному саду. Лечу, старик, жди. Через полчаса буду. А потом и отметить не грех! А? Не грех? Вот я и говорю. Конечно, отметим! Я тебе такого порасскажу. Сколько мы не виделись? Да, да, понимаю. Ну я на тебя тонну информации высыплю. Говоришь, стучат. Куда стучат? Кто стучит? А, в будку стучат. Понятно! Лечу, жди меня. Жди!

Ветлугина радовали встречи с Вадимом Татушкиным. Но от его бурной говорливости он всегда уставал. Однако более отзывчивого товарища, чем Вадим, у него не было. Татушкин, как правило, появлялся тогда, когда он был просто незаменим. Они могли месяцами, даже годами не общаться, изредка перезваниваясь. А потом возникал стремительный период сближения, прямо-таки неразделимости. И, насытившись, наполнившись друг другом, они вновь погружались в свои бесконечные дела, обязанности, заботы. Они не ревновали друг друга к служебному товариществу, к разным знакомствам, вообще к чему-либо. Они знали, что в душе каждого для другого есть особое, никем не заполнимое место.

Ветлугин спустился по гранитным ступеням к самой реке. Полуденное солнце поднялось к пределам небесного купола, грело по-летнему. Но у воды ощущалась приятная прохлада. Он сел на одну из скамеек в гранитной нише. Напротив в тяжелой солидности возвышалась Фрунзенская набережная. По блистающей глади реки пролетел на подводных крыльях бело-голубой катер. Все было радостным и праздничным. И Ветлугин уже не сомневался, что они обязательно помогут матери Вячеслава Песчинского, как когда-то миссис Баррет.

Тайны старой фермы

Барреты были фермерами. Их одинокий каменный дом стоял в долине среди сравнительно высоких гор, укрытый яблоневым садом. У каменной ограды Ветлугина встретил угрюмый человек лет пятидесяти пяти, одетый в толстый свитер и грубые мятые брюки, назвавшийся Гарольдом Барретом. У него была тяжелая короткопалая лапа, которую он вяло протянул при знакомстве. Он смотрел на Ветлугина исподлобья, недружелюбно. Мистер Баррет не пытался скрывать, что визит русского не радует его. Ветлугин было подумал, что это муж миссис Баррет, представил их тяжелое объяснение перед его появлением, но Гарольд Баррет оказался братом.

— Значит, вы тоже знали Георгия Пошатаева? — поинтересовался Ветлугин, когда они шли по выложенной камнем дорожке к дому.

— Да, — односложно ответил тот.

Гостиная в доме была темная, низкая, с маленькими окнами, и по этим окнам можно было судить, что дому Барретов не меньше ста лет. Стены были увешаны фотографиями; размером и аляповатостью выделялась малоинтересная картина с пасущимся стадом по лесистому склону горы, залитому солнцем. Из мягких старомодных кресел поднялись две женщины — две миссис Баррет, очень разные. Одна была женой Гарольда Баррета, и звали ее Кэтрин. Другая, Элизабет, была его сестрой.

Кэтрин была невысокая, черноволосая, полнотелая, тех неопределенных лет, когда женщине уже, конечно, сорок, но никак не больше — и никогда не будет больше, только там, в самом конце. Она приветливо улыбалась, и глаза ее светились любопытством. В ней чувствовалась легкокрылая женственность, отличающая француженок. Она и была француженка, как многие на Джерси.

Элизабет, в свою очередь, была типичной англичанкой — высокой, крепкой и худой. Ее никак нельзя было назвать красивой, но в ней чувствовалось то, что не в меньшей мере нравится мужчинам, — надежность. Такие женщины, подумал Ветлугин, не отступают при испытаниях, в своих намерениях идут до конца, а в своей преданности, видно, до смерти.

Неожиданный приезд Ветлугина сильно растревожил Элизабет Баррет. Она не скрывала беспокойства. В ее больших серых глазах отражалось страдание. В них была боязнь, что погибнет последняя надежда. Ветлугин понимал, что только Элизабет не смирилась с исчезновением Пошатаева. И, видимо, у нее были жаркие споры с братом, который, похоже, упрямо противился розыскам.

Странно, все-таки, думал Ветлугин, что Элизабет в письме назвала себя «миссис Баррет». У англичан «миссис» означает то, что женщина замужем. А если Элизабет Баррет замужем, то она должна носить фамилию мужа, то есть быть миссис Смит, Кларк, Тэйлор… Но никак не «миссис» со своей девичьей фамилией. Если, конечно, она не вышла замуж за однофамильца — мистера Баррета. В общем, в этом странном соединении «миссис» и девичьей фамилии была какая-то тайна, и Ветлугин не сомневался, что она связана с письмом Элизабет Баррет.

Разговор не получался. Немного о погоде, немного о фермерских делах. Гарольд Баррет, который наследовал ферму от отца, нехотя рассказал о том, что они круглогодично выращивают помидоры и держат коров. Помидоры отправляют в Лондон, молоко — в Сент-Хелиер. Пока Кэтрин готовила чаепитие, он налил себе и Ветлугину виски, не предложив ни воды, ни льда, ни содовой, и сам в три скорых приема выпил до дна и налил столько же еще. Ветлугин рассказывал, как торжественно будет отмечено 30-летие Победы в СССР; Элизабет ловила каждое слово, а Гарольд, похоже, не слушал. От виски его грубое, обветренное лицо покраснело, глаза заблестели, и, перебив Ветлугина, он напрямик спросил:

— Почему через тридцать лет?

Ветлугин стал объяснять, что, начиная с 20-летия Победы, каждый год торжественно… Баррет снова перебил:

— Почему через двадцать лет?

Ветлугин посмотрел на него вопросительно:

— Я мог бы, мистер Баррет, не навещать вас.

— О нет! — встрепенулась Элизабет.

— Ол райт, — промычал Баррет. — Это нужно ей. Еще виски?

Ветлугин отказался. Появилась с подносом, уставленным чашками, Кэтрин, и атмосфера сразу разрядилась.

— Ладно, — бурчал Баррет. — Я молчу. Это все Элизабет.

Кэтрин разливала чай. Пили чай, перебрасываясь незначительными фразами. Элизабет от волнения и горячего чая раскраснелась. Она была вся в напряжении, ожидая разговора о Пошатаеве. Но главой в доме был Гарольд Баррет, а он, не притронувшись к чаю, продолжал потягивать виски и упорно молчал. Кэтрин пыталась о чем-то расспрашивать Ветлугина, но все было напрасным — общения не получалось.

— Ол райт, — наконец выдавил Баррет. — Ол райт, — повторил, вздохнув. Он стал задумчивым и серьезным, а его взгляд, устремленный в окно, далеким. — Джордж нас сильно обидел. Я его считал братом и другом, а он исчез. От него я этого не ожидал. Но дело прошлое. Ол райт.

— Мы ничего о нем не знаем, Гарольд, — беспокойно вставила Элизабет.

— Скажи мне, зачем тревожить память? — обратился он к ней и перевел свой тяжелый взгляд на Ветлугина. — Мертвый он или живой — в нашей жизни его больше нет, правильно? Зачем же мучиться? Вот она, — он грубо ткнул пальцем в Элизабет, — живет с этой мукой тридцать лет. Понимаете, тридцать лет! Больше половины своей жизни. Нет его — и все!

— Простите, я об этом не подумал, — искренне признался Ветлугин. — Пожалуй, мне лучше бы не появляться в вашем доме.

— О нет! — воскликнула Элизабет. — Мы все же хотим узнать о Джордже.

— Вас, русских, не поймешь, — ухмыльнулся мистер Баррет. — Вы искренние люди, но не выполняете своих обещаний.

— О Гарольд! — взмолилась Элизабет.

— А если он мертв? — осторожно вставила Кэтрин.

— Мертвый он или живой, я надеюсь, мы скоро узнаем, — решительно подвел черту мистер Баррет. В задумчивости он продолжал: — Джордж любил технику и хорошо в ней разбирался. Он все время просил меня связать его с партизанами. А их здесь не было! — И Гарольд Баррет выдавил кашляющий смешок. — Здесь в войну немцев было больше, чем нас, джерсийцев. Понимаете?

— Ну так, Гарольд, я расскажу? — заискивающе попросила Элизабет.

— Ладно, — вздохнул он, наливая себе еще виски. — Нам тогда было на тридцать лет меньше. Мне в конце войны было двадцать три года. — Подумав, сказал: — А Джорджу следующей зимой будет ровно тридцать лет. Значительно больше, чем нам тогда… Джордж — это ее сын, — пояснил Гарольд Баррет, кивнув в сторону сестры, и глотнул виски.

Миссис Баррет — теперь Ветлугину стало ясно, почему Элизабет называет себя «миссис», — осуждающе покачала головой. Ему стало ясно, почему она так настойчиво стремится что-то узнать о Георгии (Джордже) Пошатаеве. Тогда не только было спасение из неволи, от гибели. Жизнь продолжалась. Была, видно, любовь. А потом все прервалось.

Ветлугин вдруг с незнакомой ему силой ощутил себя неразрывно связанным с войной. Война уже принадлежала не только его отцу, матери, Барретам, Пошатаеву и всем тем миллионам, которых она опалила. Она принадлежала и ему. Не так, как раньше. И не тем, что вырос в войну. И не тем, что мир — это все: жизнь, любовь, счастье. Это все оставалось. Но что-то новое приоткрылось. И он сразу схватил «что» — новая ответственность.

* * *

Элизабет пригласила Ветлугина в свою комнату. Они поднимались на второй этаж по скрипучим столетним ступеням. Ветлугин подумал, что когда-то Георгий Пошатаев засиживался в гостиной, а потом поднимался по этим ступеням. Пугающая мысль пронзила его: а ведь он мертв! Зачем же тогда все это? Зачем же тревожить память? Ведь действительно тридцать лет! Выросло новое поколение — он, сын миссис Баррет… У них уже дети! Но для нее, для Элизабет Баррет, эти тридцать лет — одно ожидание, одна надежда. Она все еще в сорок пятом, все еще ждет свою судьбу, все еще верит, что вновь увидит того русского военнопленного по имени Георгий Пошатаев, который покорил ее сердце и остался в нем навсегда.

«Что же это был за человек»? — подумал Ветлугин, и еще более пугающая мысль неприятным нервным импульсом уколола мозг: он жив! И тогда все проще, приземленнее: Пошатаев не любил Элизабет Баррет, забыл ее сразу, как покинул это фермерское убежище, женился на родине, у него дети, семья, и тревожить былое — неправомерно, просто нельзя! Зачем же разрушать высокую веру миссис Баррет, ее светлую надежду?!

Ветлугин вдруг осознал, в какой тяжелой ситуации он оказался. Теперь стало ясно, что все это он должен был представить до прихода к миссис Баррет и просто по телефону уточнить какие-то данные об этом Георгии Пошатаеве. Он осознал, как прав Гарольд Баррет, не желающий раскрытия тридцатилетней тайны, потому что он боится узнать неприглядную правду, естественную житейскую историю, далекую от романтики. Он другого ответа не представляет, не может представить, и это теперь невозможно представить самому Ветлугину, если, конечно, Георгий Пошатаев жив.

Ветлугин впервые переступил грань между жизнью и смертью, и это его испугало. Он сообразил, что Гарольд Баррет хотел бы, чтобы Пошатаев был мертв. Он хотел бы не разрушать тот светлый образ, который хранит память. Ведь Пошатаев в годы войны был для него «братом и другом». Более того: мужем его сестры. А если он жив, то какое свалится на Барретов разочарование, какое несчастье на Элизабет, разрушение всего! И повинен в этом будет он, Ветлугин…

* * *

Комната миссис Баррет была небольшой и уютной. Из окошка открывался вид на лесистый склон горы, залитый неярким вечерним солнцем. У подножия паслось стадо коров. И именно это изображалось на картине, которая не приглянулась Ветлугину в гостиной. Солнце садилось за домом, и потому в комнате миссис Баррет был сумрак. Она зажгла свет, и на трюмо напротив большой старинной кровати, занимавшей почти половину комнаты, Ветлугин увидел фотокарточку в красивой серебряной рамке: двое молодых мужчин и девушка. Миссис Баррет бережно взяла ее, по привычке сдула пылинки и протянула Ветлугину. Гарольда и Элизабет Баррет он узнал сразу, а третьим был Пошатаев. Элизабет держала его под руку, даже чуть отстранившись от брата, и на ее лице застыла тихая нежная радость. В Георгии покорял ясный взгляд добрых глаз и застенчивая улыбка. Ветлугин подумал, что, когда встречаешь такие глаза и такую улыбку, никогда не заподозришь человека в подлости, ни в неверности, а тем более в предательстве.

— Мы сфотографировались сразу после войны, — пояснила Элизабет Баррет. — Через неделю Джордж отплыл в Веймут. Оттуда он прислал мне письмо. Больше мы ничего о нем не могли узнать.

В своей комнате Элизабет Баррет была раскованной, мечтательной, и Ветлугину даже показалось, что она помолодела. Из ящичка трюмо она легким уверенным движением извлекла листок бумаги — пожелтевшее письмецо Пошатаева из Веймута — и протянула ему. Она предложила Ветлугину присесть на кресло у окна, а сама опустилась на кровать, положив руки на колени.

Моя самая дорогая единственная Лиза, — читал Ветлугин. Слово «Лиза» было написано по-русски. — Мы благополучно прибыли в Веймут, а завтра отправимся в Портсмут, где я встречусь с нашим майором. Мне очень грустно без тебя, без Гарольда, без твоих отца и матери. Я не нахожу себе места. Завтра решится моя судьба. Я думаю, что все будет хорошо. Когда все станет ясно, я напишу тебе новое письмо и сообщу адрес. Я верю, что мы будем вместе. Я очень люблю тебя, Лизонька. — И опять слово «Лизонька» было написано по-русски. — Я не представляю свою жизнь без тебя.

6 июня 1945 года

Когда Ветлугин посмотрел на Элизабет Баррет, она беззвучно плакала. Она вытирала платочком глаза и была жалкой и беспомощной.

— Он больше никогда не написал мне, — прошептала она обидчиво. — Но я не верю, что он меня забыл. Помогите мне. Пожалуйста, помогите мне хоть что-нибудь узнать о нем.

Она начала вспоминать, как бы не замечая Ветлугина. Она смотрела в окно на зеленый склон горы, и такая рвущая сердце тоска была в ее остановившихся серых глазах, что именно в эту минуту Ветлугин твердо решил непременно все разузнать о Георгии Пошатаеве.

— Это было чудо, что он остался жив, — глухо говорила она. — Когда он совершил побег, они его поймали и жестоко били. Они так громко и сердито кричали, что я подбежала к окну и все видела. Они как раз выводили его из леса. — Она показала на лес по склону горы и продолжала: — Один бош совершенно вышел из себя и с остервенением колотил Джорджа прикладом автомата.

Я выбежала к калитке, когда они вели его по дороге, к концлагерю. Все его лицо было залито кровью. Он тогда так необыкновенно посмотрел на меня и даже нашел силы улыбнуться. Весь тот день я проплакала. Я возненавидела бошей.

Той жестокостью, — продолжала Элизабет, — с какой они с ним обращались, мы все были потрясены. Отец не переставал повторять: разве так можно обращаться с людьми? Война была от нас далеко, хотя мы знали, что в нескольких милях от нашей фермы немцы построили концлагерь, но мы никогда не видели их жестокостей. Наш старший брат Джордж служил в английском флоте, и отец боялся, что он тоже может попасть в плен и боши так же будут избивать его и издеваться над ним.

Элизабет Баррет рассказывала, что еще тогда поверила в новую встречу с этим русским военнопленным. Она почему-то не сомневалась, что он вновь совершит побег. А она обязательно поможет ему укрыться. Поэтому она стала часто бродить по лесистым склонам гор. Брат над ней подшучивал, но отец не останавливал. Той теплой солнечной осенью они не встретились. Потом пошли затяжные зимние дожди, и она только из окна подолгу смотрела на хмурый порыжевший склон. И все время думала о нем. Он стал ей дорог. Все думы о войне в России и вообще о России сосредоточились на нем. В тот год они боялись, что немцы завоюют Россию, но зимой они узнали о Сталинграде, и миф о непобедимости фашистских армий развеялся. И он стал ей еще ближе, и она все время мечтала о новой с ним встрече и тайком молилась о его спасении. Ей было тогда семнадцать лет.

* * *

Однажды февральской ночью Элизабет проснулась в испуге. Ей приснилось, что русский ее зовет. Она спустилась вниз и еще больше испугалась. Отец сидел на кровати и курил. Около его ног вытянулся пес Ральф, положив голову на лапы, и скулил. Отец не удивился ее появлению, а мать с болью сказала: «Беда с нашим Джорджем». Она не решилась им сказать о русском, потому что они думали о старшем сыне, который был где-то на войне в холодном ночном море. Но в ту февральскую ночь с их Джорджем ничего не случилось. Он погиб позже, спустя год, во время атаки немецких подводных лодок на эсминец, где он служил, в Атлантике. Но о его гибели они узнали только после войны.

Рассвет в тот день, рассказывала Элизабет, был поздним и промозглым. Всю долину затопил густой туман. Она хотела незаметно выйти из дома, чтобы побродить по горному склону. Ее сердце колотилось от предчувствия неизбежного, того, что она так долго ждала. Отец окликнул ее. «Я пойду с тобой», — сказал он. «Куда?» — удивилась она. Он посмотрел задумчиво и печально: «Ты читала их объявление?» — «Какое объявление?» — «Они обещают расстрел или концлагерь в Германии за укрытие русских».

Они шли молча. Ральф деловито бежал рядом, будто знал, куда и зачем они идут. Они нашли его сразу. Он лежал в беспамятстве недалеко от дороги. Ему не хватило сил пройти сто шагов до леса у подножия горы. На худущее лицо уже легла синеватая тень смерти. Отец долго и печально смотрел на него, не решаясь ни на что, и также в печальном оцепенении стоял рядом пес. «Послушай сердце», — наконец сказал он. Она засунула ладонь под рваную гимнастерку, прижала ее к ледяной груди и едва почувствовала слабые удары. «Он жив!» — радостно прошептала она. «Что же будем делать?» — спросил отец, обращаясь больше к Ральфу, чем к ней. Ральф вильнул хвостом и заскулил. «Папочка, мы должны его спасти», — взмолилась она. Но отец все не решался. «А если бы это был наш Джордж?» И она заплакала в отчаянии. Отец наклонился и легко оторвал русского от земли. Она помогла пристроить его на спину. «Мой бог, — удивленно вымолвил отец, — он совсем невесомый». Пес побежал вперед и скоро вернулся. Он вилял хвостом и подобострастно заглядывал в глаза. Отец всегда понимал все, что он ему говорит. Мол, никого впереди нет, говорил Ральф. «Иди, иди вперед», — подсказывал отец. И пес послушно бежал в туман, гордый доверием.

Русский был очень плох, говорила Элизабет. Он не приходил в сознание. Они спрятали его в коровнике, прикрыв теплым тряпьем. Элизабет каждую минуту бегала в коровник и со страхом и отчаянием сообщала, что русский умирает. «Ну что ж, — устало вздыхал отец, — хоть похороним по-человечески». Для Элизабет это было ужасным равнодушием, и она возмущалась, плакала, требовала, чтобы отец пошел к доктору. Но отец был медлителен на решения, а мать настойчиво останавливала его. Она панически боялась, что нагрянут немцы и всех расстреляют.

Гарольд в тот день уезжал за покупками в Сент-Хелиер, продолжала Элизабет. Он вернулся только к вечеру и сразу увидел, что мы все трое не в себе. Первой не выдержала она: «Гарольд, тот русский опять убежал». Он осуждающе посмотрел на нее: «Ты, конечно, притащила его сюда?» — «Нет, — отвечала она, — отец принес». «Вот как?» — удивился он. «Русский умирает, Гарольд, а отец говорит, мы его по-человечески похороним». — «И это немало». — «Гарольд, — взмолилась она, — пойди к доктору». А мать тоже плакала и все твердила: «Она нас погубит». И тогда отец повторил то, что утром сказала ему она: «А если бы это был наш Джордж?» Гарольд наскоро поел и через час вернулся с доктором.

Доктор был замечательный человек, рассказывала Элизабет. Он определил у русского воспаление легких и полное истощение организма, и потому, сказал он, надежд на спасение почти нет. Но, несмотря на такой безнадежный диагноз, доктор очень заботился о нем. Он приходил каждый вечер и ни пенса не брал за лекарства. К общей радости недели через две русский стал оживать. Тогда-то и узнали его имя — Георгий Михайлович Пошатаев. Элизабет Баррет произнесла это имя четко по-русски.

Ему тогда шел двадцать четвертый год, продолжала она, как и нашему старшему брату. Все сразу стали называть его Джорджем. Мать, забыв о страхе, принялась его откармливать. Джордж быстро поправлялся и быстро учился говорить по-английски. Было смешно слушать, как он коверкает слова. Доктор тоже привязался к русскому и даже достал для него документы на имя старшего брата — Джорджа Баррета. Сначала все очень боялись, что явятся боши. Но они не искали русского Джорджа.

Элизабет пояснила, что Георгий Пошатаев бежал с грузовика, который вез мертвых и полумертвых на общую свалку в горном ущелье. Пошатаев хорошо понимал по-немецки. Он был простужен, и накануне его перевели в барак обреченных. Их там даже не кормили. Он очень боялся потерять сознание, когда их повезут. Не меньше он боялся, что его сначала убьют. Но он был настолько плох, что солдаты не обратили на него никакого внимания. Они швырнули его вместе с мертвыми. К вечеру, когда их повезли, начался проливной дождь, и солдаты очень торопились. Пошатаев свалился с грузовика, когда они проезжали долину Барретов. Потом он рассказывал Элизабет, что в концлагере все время думал о ней. Он конечно же запомнил их встречу! Он даже мечтал о том, как удивит своих односельчан, если доживет до победы и после войны привезет на родину жену-англичанку.

* * *

— Он вам никогда не говорил, откуда родом? — спросил Ветлугин.

— Около их деревни была такая же гора, как наша, — отвечала Элизабет, показав на гору за окном. — По склону росла сосна, и потому деревня называлась Сосновая Гора. Джордж говорил, что это на север от Москвы. Из области, откуда русские цари.

— Кострома?

— Нет, не помню. Еще он говорил, что у них там было большое озеро. Но его деревня не была колхозом. Все крестьяне там рубили лес, который потом продавали в Англию.

— Леспромхоз? — уточнил Ветлугин.

— Кажется, это так звучало. Но не колхоз, я это точно помню. Он мне много рассказывал про колхозы, а Гарольд с ним всегда спорил. Но Джордж был мягкий человек. Он считал, что и фермерство, и колхозы — все хорошо. Но у них в деревне не было колхоза. Там рубили лес и делали доски. Но сам Джордж не рубил лес. Он работал в гараже механиком.

— Вы это точно помните?

— Конечно, — убежденно ответила Элизабет. — Он починил наш пикап. Они с Гарольдом сделали приемник, и мы все знали о войне. А когда произошло вторжение во Францию, они с Гарольдом украли немецкие автоматы и ждали сигнала к восстанию. Но здесь никаких боев не было. Боши просто сдались.

— Я обязательно постараюсь узнать все, что смогу, — искренне пообещал Ветлугин.

— Я так буду вам благодарна! Я не верю, что он меня забыл. Я не верю Гарольду. Пожалуйста, помогите мне. — В ее голосе была мука.

— Я обязательно это сделаю, — вновь пообещал Ветлугин.

Они встали, чтобы спускаться вниз, в гостиную. Ветлугин спросил:

— Простите нескромный вопрос: а ваш сын… — И он запнулся, не находя нужных слов, таких, которые не обидели бы. Он нашелся: — Вы назвали вашего сына Джорджем, почему?

— Вы меня не обижаете вопросом, — спокойно отвечала миссис Баррет. — Это его сын. А Джорджем, между прочим, был и мой отец, и, как вы знаете, старший брат.

— Простите, — и Ветлугин опять замялся, — а знал ли Георгий Пошатаев о рождении сына?

— К сожалению, нет. Я ему ничего не сказала, а потом… потом… — уже запнулась она. Продолжала о другом: — У сына уже двое детей. Он тоже хочет узнать что-то об отце. Я ему рассказывала. Но… — она вздохнула.

— Простите, миссис Баррет, — извинился Ветлугин.

— Ни-че-го, — произнесла по слогам русское «ничего» миссис Баррет и грустно улыбнулась.

Гарольд и Кэтрин так и сидели в креслах, в темноте, уныло смотрели телевизор. Гарольд Баррет предложил отвезти Ветлугина в Сент-Хелиер.

— Я обязательно что-нибудь узнаю, — снова пообещал Ветлугин Элизабет.

— Я вам буду очень благодарна, — повторила она.

У Гарольда Баррета был «ленд-ровер». Он умело крутил по горной дороге и не произнес ни слова до самого Сент-Хелиера. Ветлугин предложил ему зайти в бар гостиницы и выпить по кружке пива. Но мистер Баррет отказался.

— Лучше не ищите его, — мрачно посоветовал он. — Поймите: другая жизнь, другая семья. Зачем воскрешать прошлое? Если бы он хотел, они давно бы были вместе. А она же до сих пор его любит.

И вдруг Ветлугина осенило. Вдруг элементарная мысль пронзила его, и он чуть ли не крикнул:

— А если и он?!

Гарольд Баррет отрицательно покачал головой, но потом в сомнении пожал плечами. Пробормотал о другом:

— Не понимаю я вас, русских.

Он протянул свою короткопалую лапу и сразу уехал.

* * *

Ветлугин пошел на набережную, к причалу, куда в июне сорок второго пришвартовался обшарпанный пароход под фашистской свастикой, до отказа набитый «рабочей силой с Востока». Русских и украинских парней гнали, как скот, через всю Европу, постегивая плетками. Вот здесь, думал Ветлугин, они оставили кровавые следы своих босых ног.

Он сел на скамейку. Вокруг шумело море. На черном небе сияли звезды, и большим белым кругом торчала за горами луна. Ее блеклого света хватало, чтобы видеть двигающиеся тени. Вот раздался отвратительный немецкий крик и посыпались хлесткие удары. Ветлугин вздрогнул, ощущая горячий резкий удар. Он инстинктивно обернулся: настолько реальным было ощущение. Но сзади — никого, тишина. Лишь в рыбацкой гавани тихо булькали волны о борта лодок.

Где границы времени? А память? Неужели вся в прошлом? Как во сне, Ветлугин вновь вернул далекие тени. Они шли по причалу бесшумно и покорно под ритмичный такт волн. Он смотрел на них бесстрастно. Это были призраки. Призраки узников фашистских концлагерей. Он их не пугался. Он впервые не пугался смерти. Он подумал: иногда человек становится выше смерти. Именно поэтому Пошатаев бежал из концлагеря. Свобода была жизнь. Жизнь всегда есть свобода. А человек всегда хочет жить!

Татушка-архивариус

Через два месяца, в конце мая, Виктор Ветлугин получил ответ на официальный запрос. Ответ был кратким: Георгий Михайлович Пошатаев, 1919 года рождения, умер 18 мая 1952 года. И все. Это было как нокаут. Ветлугин вертел серую бумажку в пол-листа с жирной чернильной печатью. В печати была правда: Пошатаев мертв. Чуда не произошло. Элизабет Баррет и Георгий Пошатаев в этой жизни уже не встретятся. Но как сообщить Элизабет эту жестокую правду? Да и в правде-то только один завершающий факт: смерть Георгия Пошатаева. Но что он делал семь лет с того дня, как покинул Джерси? Элизабет не сомневается в одном: в верности их любви. Так ли это? Но об этом серые пол-листка умалчивают, как и о всем другом, что было с ним в течение последних лет его жизни.

Нет, не мог Ветлугин с бесстрастным равнодушием отписать этот печальный факт Элизабет Баррет. Но что он мог сделать? Его коллеги с грустным пониманием говорили: ну что ты, действительно, мучаешься? А он мучился. Однако что же сделать? Как разузнать все о судьбе Пошатаева? Как доказать, что он до самой смерти верно любил «Лизоньку»? Ветлугин почти не сомневался в этом. По крайней мере, ему очень хотелось, чтобы так было.

В один из погожих июньских вечеров Ветлугин сел в машину и поехал бесцельно по Лондону. Почему-то его повлекло в Хай-гейт, на северную окраину города, в холмистый полудикий парк, где он любил гулять с сыном. Этот парк напоминал дачное Подмосковье. Наверное, потому, что там было много берез, а осенью много грибов, к которым англичане равнодушны.

Бродить по парку не хотелось. Ветлугин зашел в пивной бар «Джек Строус касл», возвышающийся над парком, и заказал себе кружку светлого холодного пива. Ему не захотелось оставаться в полутемном пустом баре, и он вышел в выложенный булыжником дворик, где под тентами стояли столики. Он сел за столик у барьера, откуда открывался вид на Лондон. Лондон был виден частями, закрытый зеленью парка. Ветлугин смотрел на далекую перспективу высоких зеленых холмов, в низинах между которыми уже зажглись желтые огни магистральных улиц. Он всегда удивлялся, что Лондон — холмистый и очень зеленый город.

На небе лежала розовая полоса, упиравшаяся в огромное облако, нависшее над самым дальним лондонским холмом. А там, за холмом, скрылось солнце, и оттуда струилось кровавое полыхание. И именно в этот момент, в тихом дворике бара «Джек Строус касл», при виде тревожного огненного заката, Ветлугин вспомнил о своем приятеле-друге Вадиме Татушкине.

* * *

Татушкин был архивариусом. Ветлугин ласково звал его Татушка-архивариус. «Татушкой» он стал еще в школе, с первых дней первого класса. Вадик был самым маленьким и самым слабеньким. Но выделяла его в классе прежде всего исключительная доброта: он делился со всеми и всем. Многие постоянно и подленько пользовались этой редкой отзывчивостью Вадика. А он просто не представлял, как это можно отказывать, когда тебя просят, когда ты можешь помочь, хоть и в ущерб себе. Но раз просят, значит, кому-то нужнее, думал Вадик. Витьке Ветлугину, признанному классному верховоду, часто приходилось пресекать крохоборческие порывы хитрых попрошаек, которые выманивали у врожденного добрячка Татушки все самое ценное. К третьему классу Витька Ветлугин все это прекратил, взяв Татушку под свою полную защиту. Вадик восторженно принимал покровительство самого Витьки «Ветлуги» и очень гордился особыми с ним отношениями.

После седьмого класса, когда в силу семейных обстоятельств Ветлугин уехал из Москвы к деду и бабке в небольшой рабочий городок на юге страны, они много — очень много — лет не виделись и ничего не знали друг о друге. Вновь они встретились, как ни странно, на газетной полосе. У Ветлугина там был опубликован комментарий, у Татушкина, «подвалом», — исторический очерк. Но сначала они не поверили, что это они и есть. Надо, конечно, было увидеть друг друга…

После окончания пединститута Татушкин по распределению оказался на Украине, преподавал историю в сельской школе. Он увлекся сбором устных рассказов о всяких «зеленых», «синих», серо-буро-малиновых бандах во времена гражданской войны. Так родился замысел книги «Палитра контрреволюции». Писал он книгу уже в Москве, куда вернулся, отработав положенный срок. В Москве он устроился на службу в архивное управление, чтобы иметь непосредственный доступ к нужным ему материалам. Профессия архивариуса пришлась ему по душе. В это-то время он и опубликовал свой очерк на страницах газеты, где работал Ветлугин.

…Когда они столкнулись в редакционном коридоре, то узнали друг друга сразу, несмотря на то что расстались в отрочестве. Казалось бы, они сильно изменились, но то внутреннее притяжение, как компас, оказалось безошибочным. «Татушка!» — воскликнул Ветлугин. «Ветлуга!» — воскликнул Татушкин. Они обнялись — большой и крепкий Ветлугин и маленький, щуплый Татушкин.

Вскоре, гордясь и смущаясь, он вручил Ветлугину свою книгу с надписью: «Моему школьному суверену от вечно преданного Татушки». С этого, пожалуй, момента и восстановились их приятельски-дружеские отношения, вроде бы неравноправные, вроде бы покровительственные со стороны Ветлугина, хотя, правда, сам Виктор никогда не ставил себя выше Вадима, никогда не считал себя ни «сувереном», ни «покровителем». Но в сути, конечно, все было именно так.

Татушкин и во взрослой жизни оказался таким же житейски беспомощным, беззащитным и бескорыстно-добрым, как и в детстве. Опять вокруг него кружили крохобористые людишки, которые спешили что-то брать в долг, особенно деньги, и тут же забывали. А Вадик не умел напоминать, требовать возврата. Неудачно у него сложилась и семейная жизнь: жена на каком-то этапе просто выставила его из двухкомнатной квартиры и отправила в марьино-рощинскую коммуналку к матери. Однако не разводилась: ей хотелось быть и замужем, и свободной. Она беззастенчиво выманивала у него чуть ли не все заработки будто бы на «достойное» воспитание дочери. Дочь же, очень на него похожую, такую же маленькую, слабенькую и наивную, как и он, воспитывала в бесконечном презрении к отцу…

И был Вадим Татушкин к сорока годам щуплым, облысевшим человечком, с поседевшей бородкой, скромно и незаботливо одетым, но с удивительно чистыми голубыми глазками, смотрящими на мир открыто, доверительно и с любопытством. И был он весь поглощен своими архивными розысками, своим кропотливым подвижническим трудом по раскрытию малоизвестных страниц отечественной истории.

* * *

Уже через две недели после того, как Ветлугин связался с Татушкиным, у него на столе лежал большой конверт, присланный Вадимом. В нем были письмо директора леспромхоза «Сосногорский» М. И. Смирнова о семье Пошатаевых и письмо самого Вадима.

В ответ на ваш срочный запрос, — писал директор леспромхоза М. И. Смирнов, — сообщаем, что семейства Пошатаевых ныне в наличии в нашем леспромхозе не существует.

Глава семейства Михаил Кузьмич Пошатаев вернулся с фронта калекой в 1943 году и вскоре умер. Два его старших сына — Кузьма и Михаил — пали смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками.

Его третий сын, Георгий Пошатаев, к которому вы проявляете главный интерес, был вместе со мной призван в армию в 1939 году и в самом начале Великой Отечественной войны попал в плен. Он выжил в фашистской неволе и вернулся на Родину в 1945 году, но в леспромхоз не добрался, хотя сообщил матери о своем прибытии.

Его мать, Евдокия Андреевна Пошатаева, рабочая леспромхоза, после этой вести перебралась на жительство в г. Владимир к своей дочери Марии Михайловне Пошатаевой (фамилия по мужу неизвестна). Мария Пошатаева тоже была участницей войны, санитаркой на передовой, награждена боевым орденом и медалями.

Если, по вашим предположениям, Георгий Пошатаев жив, то через вас приглашаем его навестить родной леспромхоз «Сосногорский», где вместе начинали трудиться и откуда были призваны в армию.

В своем письме Вадим Татушкин писал:

Витенька, благородное дело затеял. Я сейчас все бросил и разыскиваю Марию Михайловну (Пошатаеву). Какой очеркище можно написать!

Прочитал письмо директора леспромхоза? Как по-мужицки ясно и достойно излагает: ни одного лишнего слова и ни на миллиграмм неправды, полуправды или лукавства, а?! Давай к нему съездим!

Слушай, Витенька, как ты понял из письма Смирнова, я ему не сообщил, что Георгия Пошатаева уже нет в живых. Перестраховался. Знаешь, когда даешь надежду, человек с охотой откликается. В общем-то, не столь важно, когда Смирнов узнает о смерти Пошатаева. А смерть его я перепроверил. Причина смерти — скоротечный туберкулез легких.

Надеюсь, что к твоему отпуску — когда приезжаешь? В начале июля? — я разыщу Марию Михайловну. Может быть, и старушка мать еще жива? Чего не бывает? И тогда все разузнаем. Знаешь, а ведь очеркище можно написать о всем семействе Пошатаевых. Подумай над этим. Крепко обнимаю.

Татушкин действовал энергично. Прошло еще две недели, и как раз за день до отлета Ветлугина в отпуск поздно вечером на корпункте раздался телефонный звонок из Москвы:

— Здравствуй, Виктор. Это я, Вадик. Не откладывай приезд. Шестого едем во Владимир.

— Разыскал?

— Все владимирские больницы обзвонил. Ее фамилия по мужу Онищенко. Договорились на шестое. Понимаешь, восьмого она с внуком уезжает в Крым. А мы к ней — шестого.

— Я слышу.

— Знаешь, Виктор, я всего на три минуты заказал. Прилетишь — все подробности. Однако с твоим-то Георгием такая трогательная история. А сестрица его, Мария Михайловна, между прочим, — замечательный человек.

— Заканчивайте, — раздался голос телефонистки.

— Да, когда же ты вылетаешь?

— Пятого. Рейс — двести сорок второй.

— Я тебя обязательно встречу…

Прощальное письмо Пошатаева

За какие-то сутки, наполовину отданные аэродромам и полету, нелегко перестроиться с заграницы на Россию. И потому Ветлугин с удивлением осознавал себя в дребезжащем стареньком «Москвиче», доставшемся Татушкину от дяди, на знаменитой веками «владимирке» — узкой, холмистой и прямой, как линейка. К полной неожиданности Ветлугина, Татушка-архивариус несся на предельной скорости, с лихостью обгонял длинные тяжелые трайлеры и при этом радостно, беспечно болтал, не умолкая ни на минуту. С особым удовольствием он варьировал тему о письме, которое Георгий Пошатаев написал Элизабет Баррет перед смертью и которое они скоро прочтут. Болтовня Вадима за рулем и пугала, и раздражала Ветлугина. Кроме того, их настроения не совпадали, и он наконец попросил Вадика помолчать. Тот, не обижаясь, сразу подчинился.

Ветлугин задумчиво смотрел в окно с какой-то новой пристальностью. Как будто узнавал и не узнавал российский лес. Вот он тянется вдоль шоссе, останавливай машину и шагай вглубь хоть за Уральский хребет, хоть через всю Сибирь — и конца не будет. А эти вот неказистые, даже угрюмые деревни: серые бревенчатые избы, деревянные журавли у колодцев, и никакого асфальта — вытоптанная земля, пылящая в сухость или вязкая, как квашеное тесто, в дождь. Но как это все привычно, какое родное и неизменное, думал он.

Ветлугин не заметил, как они очутились во Владимире. Но не в том неповторимом — с соборами на кручах Клязьмы, с Золотыми воротами, с живописной слободой в глубокой впадине. А в том типовом, «черемушкинском», где дома-близнецы и ничего в них нет красивого, а лишь скучная похожесть. И не поймешь, куда въехал — во Владимир или в Рязань.

— Эй, товарищ, где тут улица?.. — крикнул из окна машины Татушкин.

Улица оказалась рядом, а дом угловым. На балконе третьего этажа стояла полная женщина в торжественном темно-синем платье с орденской колодкой.

— Это, видно, она, — тихо сказал Татушкин. Он выскочил из машины, задрал голову: — Мария Михайловна?

— Пожалуйста, поднимайтесь, — ответила Мария Михайловна, нажимая на «о». И не улыбнулась. У нее было строгое, суровое лицо.

— Как себя вести? — растерянно спросил Ветлугин, когда они поднимались по лестнице.

— Очень просто, — посоветовал Вадим. — Поздороваемся, чинно сядем, и начинай, Витенька, свой рассказ с самого начала и со всеми подробностями. Кто ты, почему поехал на Джерси, как встретил Лизавету аглицкую и что она тебе поведала. Не меньше часа придется рассказывать. А уж потом Мария Михайловна начнет повествовать со всеми подробностями.

— Да, пожалуй, так, — кратко согласился Ветлугин. Он волновался. Ведь до этой минуты, до этого подъема по лестнице он как-то не до конца сознавал, ч т о  ему все же уготовила судьба. Трудная миссия — разворошить печальную и даже трагическую историю военных лет, встретиться с живыми людьми, чтобы докопаться до истины.

Мария Михайловна ожидала их в дверях, молча провела в гостиную. Она держалась настороженно, но со спокойным достоинством. В гостиной их встретили ее дочь Вера и муж Веры — Борис Зяблов. Ветлугина и Татушкина усадили на диван. Мария Михайловна села на стул сбоку, а Борис и Вера — на стулья напротив гостей.

— Виктор Андреевич Ветлугин, — приподнято заговорил Татушкин, — старается восстановить доброе имя Георгия Михайловича Пошатаева. Он сам все расскажет по порядку.

Мария Михайловна глубоко, тяжко вздохнула. Она сидела на стуле прямо, положив руки на колени, теребя платочек. Ее лицо застыло в печальной суровости, подчеркнутой крепко сжатыми губами.

— Волею случая, — тихо начал Ветлугин, — я был втянут в грустную историю любви советского военнопленного Георгия Пошатаева и фермерской дочери Элизабет Баррет. История эта еще не закончена, как, я думаю, и любовь.

Он подробно вспоминал все, что знал. Вера, довольно живая, с хорошеньким свежим личиком, несколько раз ерзала на стуле, пытаясь, видимо, что-то уточнить, но Мария Михайловна оставалась окаменевшей, лишь изредка смахивала набегавшие слезы. Вера тоже не выдержала и завсхлипывала.

Когда Ветлугин кончил повествование, Мария Михайловна только и спросила:

— Сына-то его видели?

— Нет, — ответил Ветлугин. — Но знаю, что по профессии он судовой механик. Однажды его судно было в Ленинграде.

— Ой, брат-то двоюродный живет в Англии?! — испуганно-удивленно воскликнула Вера, забыв о слезах.

— Знать бы, когда в другой раз приплывет, — сказала Мария Михайловна, — мы бы с Верой обязательно поехали познакомиться.

— И я бы поехал, — вставил Борис Зяблов. Он был большой и неуклюжий и, похоже, очень добродушный, как все сильные люди. — А здорово бы было, если бы эти, — говорил он баском, — ну как их… ага, Барреты, ну, значит, приехали бы к нам.

— А они могут к нам приехать? — защебетала Вера. — Мы можем их пригласить?

— Я знаю, — сказал Ветлугин, — что Джордж Баррет собирался приехать в Советский Союз. Об этом упоминала его мать.

— Хорошо было бы, — задумчиво произнесла Мария Михайловна. — Мы бы хорошо его приняли. А сама-то не мечтает?

— Не знаю, — сказал Ветлугин. — Мне кажется, что она все еще верит, что Георгий Пошатаев жив.

— Чего бы ему не жить, — вздохнула Мария Михайловна. — Я-то его в последний раз видела, когда в армию провожали. Еще совсем девчонкой была. А потом война. О нем мы первом недоброе узнали — пропал без вести. Я-то еще в леспромхозе работала, — вспоминала она. — А уж потом, когда сама на войне очутилась, мамаша отписала, что оба наших старших брата — Кузьма Михайлович и Михаил Михайлович — погибли на фронте. Помню, мамашины каракули так слезами были залиты, что читать не могла. Дак ей двойной удар вышел: похоронки в одну почту принесли. А братья-то на разных фронтах воевали — Кузьма под Ленинградом, а Михаил был танкистом, в Курской битве участвовал. Вот как бывает.

Она надолго замолчала…

* * *

О своем третьем брате — Георгии — Мария Михайловна вспоминала не торопясь. Она пребывала в глубокой задумчивости, опустила голову. Лишь изредка взглядывала на Ветлугина.

— Уж как мамаша обрадовалась, когда после победы Егор объявился, — говорила Мария Михайловна, называя брата Егором, как его в семье звали. — Но радость горем обернулась. Тогда-то не очень разбирались. Сколько мужиков на войне поубивало? Вот то-то. А страна в разрухе лежала. Потому и считали: выжил в плену, так пойди отработай, где особенно нужно. И правильно. Сейчас-то, может, кому и кажется несправедливым, а тогда как закон принимали. Егор — тот тоже, может, и обижался, но мы этого не знаем. Мамаше он все писал, что как только сможет, так сразу к ней приедет, в леспромхоз. Он, конечно, ни разу про эту англичанку не упомянул. Потому что нельзя было. Мы-то сами навели такую справку, возможность у меня вышла. Но мы его не осуждали — экое дело! Жалели больше. Мы даже радовались, что не в предательстве обвиняют. Нам-то, Пошатаевым, это больно бы было. Тогда-то мы с мамашей и решили, что она дом продаст и ко мне переберется. И Егору еще об этом отписали.

Мария Михайловна опять вздохнула, помолчала.

— Думали мы, что Егор, как сможет, сюда приедет. На заводе ему цены бы не было. Он у нас способным к технике рос. Мальчишкой еще моторы чинил, да так хорошо, что все шоферы к нему стремились. Отец все мечтал, чтобы он на инженера выучился. Но война все переиначила. — И опять замолчала, задумавшись, Мария Михайловна. — А нам тогда с мамой ох как тяжело пришлось. Мы на него-то рассчитывали. Егорушка у нас добрый был, всем поможет. Я-то без мужа осталась, с Веркой на руках, — и она кивнула на дочь. — Мой муж в сорок четвертом погиб, еще до ее рождения. Мы на фронте даже и расписаться не успели. Онищенко — моя фамилия по второму мужу. Мы с ним сошлись в пятьдесят пятом году. У него тоже нелегкая судьба, горюшка в достатке хватил. Два года, как умер от инфаркта, — вздохнула она.

— Извините, Мария Михайловна, — вставил вопрос Татушкин, — а как вы во Владимире оказались?

— Здесь военный госпиталь был, я в нем и работала.

Мария Михайловна поправила гладкие волосы, схваченные сединой, и Ветлугин заметил, что на левой руке у нее нет трех пальцев.

— Мы очень надеялись, — продолжала она, — что Егор быстро приедет. Он бы, конечно, поддержал нас. Он и оттуда умудрялся слать деньги. А однажды посылка пришла. Это летом было, в пятьдесят втором году. Я хорошо помню: в июле, в эти же вот дни. Большая посылка. Мы с маманей попервоначалу несказанно обрадовались. Маманя все еще приговаривала: «Уж неужто освободился?» Когда посылку-то вскрыли, ничего не поняли, однако почувствовали неладное. Почувствовать-то почувствовали, да скоро забыли.

Мария Михайловна замолчала. Ее лицо стало и строже, и суровей. Заговорила твердо, так, как на суде бы объясняла: правду, и ничего, кроме правды.

— Было в посылке темно-серое пальто хорошего английского драпа. А в него был завернут кусок белого шелка, возможно, тоже английского. Мы-то ведь до вашего звонка, Вадим Степанович, — обратилась она к Татушкину, — не знали об этом острове Джерси и что он Англии принадлежит. Правда, нас смущало, что письмо-то по-английски написано. Но мы решили, что какая-то англичанка с ним находилась в фашистском концлагере.

— Мам, ты о письме-то скажи, как вы его нашли, — подсказала Вера.

— Скажу, подожди, — повелительно остановила дочь Мария Михайловна. — Мы-то хоть и заподозрили недоброе, но пальто нам было как нельзя кстати. Теперь и не объяснишь этого. Мы с мамашей сразу прикинули, как его мне перешить. И даже хвалили Егорушку за такую нам подмогу. А из шелка решили мне праздничную кофточку сделать. Да-а… Сразу-то мы не собрались. Только к концу лета. И тут нас сильное беспокойство одолело. Уж полгода прошло, как мы от Егора последнее письмо получили. Жаль, что при переезде забыли все письма на чердаке. Там и его были. А когда спохватились, то клоповник наш уже снесли. Да-а… Так вот, в своем последнем письме Егор сообщал, что приболел. Я ему быстренько лекарств насобирала, витаминов и отправила. Вообще-то мы ему раза четыре посылки посылали с продуктами, но он всегда просил ничего от себя не отрывать. Да-а… Я-то за работой — а работала тогда на двух ставках, да часто в ночь, — уставала, конечно, страшно и потому не так чувствовала беду, как мама. А она уж вся извелась, твердила мне: пиши, узнавай. А сама плачет, причитает: «Умер Егорушка, умер, чует сердце мое». Я, бывало, и накричу с усталости. А она плачет и плачет. Стыдно, до сих пор не могу себе простить. А в доме все неладно: вроде при покойнике живем. Хорошо, что Верочку в пионерлагерь на три смены устроила…

— Ты про письмо-то расскажи, — опять не выдержала Вера.

Но Мария Михайловна не обратила на ее просьбу никакого внимания. Была она подавленна, с остановившимся взглядом — вся в себе.

— О его смерти, — тихо, печально продолжала она, — мы узнали к концу лета, а могли бы и раньше узнать. Но разве человеку ведомо распознать предчувствие? Было воскресенье, и стали мы с мамой пороть пальто: осень уже подходила, пора перешивать. Распороли, и вот под высоким подгибом, видим, заметаны широким стежком бумаги. Вспороли — письма. Мамане сразу дурно, а я верчу листки. На одном — по-иностранному написано, но не по-немецки. Немецкий-то я в школе учила, да и в войну наслушалась. А на другом — по-русски, но уж больно неграмотно. Вчиталась — и самой плохо. От его товарища. Сообщал о смерти Егора.

Мария Михайловна надолго замолчала. Сидела сгорбившись, вытирала платочком слезы. Но вот выпрямилась, опять посуровела.

— Об английском письме мы боялись кому и сказать. Я хотела его сначала сжечь, но маманя, слава богу, не позволила. Так и хранили в комоде под бельем. Вместе с другим, от товарища. Вера, поищи письма в комоде, — приказала Мария Михайловна. — Долго нам неведомо было, что же Егор пишет. Догадывались, что ей. Вот только как Верушка подросла, мы кое-как его перевели. Так и оказалось — к ней, к Елизавете. О любви своей пишет. Да-а… И надо же как всегда получается, — продолжала Мария Михайловна, — в тот же день приносят странный конверт. Мы аж испугались: что такое? А в нем — мое последнее письмо к Егору и справка-свидетельство о его смерти в туберкулезном диспансере. Вот как! Маманя этого горя уже не вынесла. Зимой я ее похоронила. Славная она у меня была — тихая, работящая.

И опять замолчала, тягостно и покорно. Вроде бы все рассказала. Теперь письмам черед. Сидела окаменевшая, в глубокой думе.

— А закурить можно? — заискивающе попросил ее зять Борис Зяблов.

— Да уж курите, — позволила Мария Михайловна, тяжело поднявшись со стула. Она пошла в комнату, где задержалась Вера в поисках писем.

Все трое мужчин жадно закурили…

* * *

Письма были написаны на листках школьной бумаги, давно пожелтевшей.

Сприветом квам Евдокия Андревна и Мария Михайловна оттоварища последних дней вашего сына и брата Егора Пошатаева, — читал Ветлугин. Вадим приблизился к нему, чтобы читать одновременно. — Саобчаю квам опечали Умер ваш сын и брат Егор Михалович который был совсем молодым нопроклятый туберкулес никаго несчадит ия разделяю ваше неоплакиваемая горе потомучто сильно уважал вашего сына и брата Был он хороший умный человек и много интереснава знал Егор передсмертию просил отправить квам посылку сдраповым пальто которое разрешили ему носить попричине мерзлости и кашля Атакже костюм продать икупить белава шолку таккак я имею васмошностъ Иотправить квам какможно скорей Скостюмом вышла задержка потому прошу вашего исвинения что несмог сразу выполнить паследнюю волю Егор Михаловича очем стыдно и переживаю Шешдесят рублей денег откостюма мы стоварищем пропили заупокой души Егорa очем также исвиняюсъ Ясебя квам неназываю попричине вам исвестной ипрошу порвать мои каракули когда получите потомучто миня срасу приснают ибудет крупная неприятность ая уже много настрадался ибольше нехочу Дачуть незабыл саобчить квам осамой главной просьбе Егор Михаловича чтобы вы послали какбудет можно письмо Лисавете в Англию. Он писал и говорил поанглицки как поруски что мы никак непадазривали Перед смертию Егор Михалович поведал нам стоварищем скоторым мы пропили шешдесят рублей икоторый тоже очень уважал Егор Михаловича что он так любит Лисавету что примает муки но приялбы самые страшные потомучто она ему жисть спасла когда он был впроклятом плену Ксему неизвестный квам человек товарищ вашего сына и брата досвиданья

— Вот он, человеческий документ эпохи! — воскликнул Татушкин. — Не так ли, Виктор?

— Да, так, — односложно ответил Ветлугин. Ему ни говорить об этом письме, ни комментировать его не хотелось. Руки обжигало другое письмо — Пошатаева. Он никак не мог сосредоточиться, чтобы читать. Так всегда бывает перед чем-то очень важным, перед последним, финишным рывком, от которого все зависит. А это письмо действительно было завершающим аккордом всех его усилий. А точнее — их усилий. Он посмотрел на Марию Михайловну. Она беззвучно плакала. И ее отрешенное лицо уже не было ни строгим, ни суровым, а по-женски бесконечно жалостливым.

Моя самая дорогая, моя самая любимая Лиза! — писал Пошатаев. — Я умираю далеко от тебя, но я хочу, чтобы ты знала, что я никогда никого не любил, кроме тебя. Мое сердце теперь навечно принадлежит тебе.

Прости меня, моя самая дорогая, моя самая любимая, что я не писал тебе писем. Честное слово, не мог. Отношения между нашими странами так быстро и так трагически испортились, что я не уверен, дойдет ли это, мое единственное и последнее, письмо до тебя.

Должен тебе сообщить, что тот майор в Портсмуте, к сожалению, оказался плохим человеком. Он не захотел мне поверить, то есть поверить в мою простую правду, и обвинял меня бог знает в чем, в таком, о чем и вспоминать не хочется… Поэтому-то не имел никакой возможности дать о себе знать. Время, конечно, восстановит истину, но мне уже до этого не дожить.

Лизонька, как бы я хотел, чтобы ты знала о моих мечтах. Все эти годы я только и мечтал о том, что мы будем вместе и будем счастливы. Мне всегда снился один замечательный сон. Ты — моя жена, и у нас трое детей. Старший из них — мальчик, и еще две маленькие девочки. В летний солнечный день, когда бывает высокое небо, мы отправляемся в наш русский лес по грибы. Нам радостно и весело всем вместе, и мы много смеемся. Поверь мне, я был счастлив все эти годы, несмотря на то что оказался в очень трудных условиях по возвращении на Родину. Твоя любовь, которую я увез с собой, делала меня счастливым.

Я не знаю, как сложилась твоя жизнь после нашей разлуки. Но я всегда мечтал, что мы будем жить в России и иногда навещать твоих родителей и братьев с их семьями на Джерси. Какое бы это было счастье! Но теперь я знаю, что этого никогда не будет. Мне суждено умереть, так и не увидев тебя хотя бы еще раз, моя самая дорогая, моя самая любимая Лизонька.

Прощай, моя любовь. Я знаю, что жизнь шла и после нашей разлуки, что она будет продолжаться и после моей смерти. Разреши мне на прощание пожелать тебе счастья. А я умираю счастливым человеком, потому что встретил в жизни тебя.

P. S. Я верю, что мое письмо найдет к тебе путь. Может быть, через годы. Но придет час, и ты обязательно узнаешь о моей верной любви, Лизонька.

* * *

В обратный путь они ехали молча. На этот раз Татушкин не гнал машину. Ветлугин бережно держал в руках почтовый конверт с письмом Георгия Пошатаева к Элизабет Баррет. Он смотрел на красиво просвечиваемый солнцем лес, горделивый и торжественный в этот час. У него было такое чувство, что вот сейчас на одной из солнечных опушек он увидит застенчивого и приветливого Георгия Михайловича, сдержанно-радостную и помолодевшую Элизабет и высокого, красивого парня — их сына Джорджа. Двух маленьких девчушек, которые снились Пошатаеву в Караганде, воображение не рисовало. А вот эти трое чудились наяву, и он даже боязливо вздрогнул, когда вдалеке на обочине увидел три фигуры. Но это были женщины. После этого навязчивое видение само собой исчезло.

Татушкин прервал молчание:

— Не могу, Виктор, до конца понять, почему ты так упорно распутывал эту историю? Вернее, могу понять, но хочу от тебя услышать.

— А что ты хочешь услышать?

— Понимаешь, ты бы мог остановиться на официальной справке о смерти Пошатаева. Ты пошел дальше. Втянул меня, мы докопались до истины. И все же: что двигало тобой? Причем с самого начала, когда ты еще ничего не знал. Не знал самого простого: жив или мертв Георгий Пошатаев. Если жив, то каков он? Если мертв, тоже каков он? Он мог, он даже должен был оказаться недостойным. Это легче предположить. Плохое всегда выпирает на первый план. И недостойным не как человек, а недостойным редкой преданности юной Лизы, которая прожила всю остальную жизнь, осиянная первым удивительным чувством. Ты, вслед за ней, поверил в благородство души Пошатаева, в то, что он ничего не мог сделать дурного, потому что просто неспособен на это. Ты, конечно, через нее, но, мне кажется, через что-то другое, через то, что она просто подтвердила тебе, понял существо Пошатаева — он на предательство неспособен! И тут для тебя вопрос стоял не о предательстве Родины, нет! Ты знал, что этого не было. Вопрос стоял для тебя другой: предал ли он ее любовь? Так ли это, Виктор?

— Да, так, — подтвердил Ветлугин.

— И все же что-то было еще, — настаивал Татушкин. — Чувствую, что было!

— Да, было, Вадик, — тихо заговорил Ветлугин. — Кровавые следы! На чистеньком, как пол в квартире, асфальте Сент-Хелиера. Следы босых ног, сбитых в кровь. Отшагавших пол-Европы. Пойми: отшагавших! Как такое могло случиться? И не так давно! С нашими отцами и старшими братьями. Пошатаев бежал из концлагеря, воскрес из мертвых. Свобода для него была выше смерти! Человек не хотел превращаться в скотину. Человек не может быть скотиной, если он человек. И никто его никогда не заставит! Понимаешь? И я подумал тогда: неужели этот человек способен предать любящее сердце? Я не мог в это поверить. Я должен был доказать. И себе, между прочим, не в последнюю очередь.

— Скажи мне, Виктор, как ты ей обо всем сообщишь? Как ты расскажешь?

— Я не смогу ей рассказать, — вздохнул Ветлугин. — Я ей все напишу. Главное — она получит его письмо.

И они опять надолго замолчали, задумавшись обо всем.

* * *

Больше на остров Джерси Ветлугин не ездил. Барреты неоднократно приглашали его погостить у них на ферме. Он соглашался, но не ехал, ссылаясь на занятость. В одном из своих последних писем Элизабет Баррет сообщила ему, что теперь, девятого мая, в годовщину Победы над фашизмом, она обязательно приносит букет красных тюльпанов к мемориальному памятнику советским военнопленным, замученным на Джерси.

Другая правда

На гранитной солнечной набережной Москвы-реки наконец появился радостный и улыбающийся Вадим Татушкин. Ветлугин встал, они обнялись.

— Видел, видел ее. И кстати, давно знаю, — сразу заговорил Татушкин о матери Вячеслава Песчинского. — Там все просто. Там все очень просто, Виктор, — опечалился он. — Ее сын погиб. Да, просто погиб. В атаке. А потом наши вынуждены были отступить. Долгие годы он считался пропавшим без вести. Но теперь она знает, что он погиб. Понимаешь, следопыты… По местам боевой славы… Уж не знаю, правильно ли все это? Все-таки детские души… — Вадим сбивался, не находя нужных слов.

— Конечно, правильно, Вадим. О чем ты говоришь?

— Понимаешь, о частностях. Дело в том, что тот луг, где он погиб, весь в осколках и гильзах и трава там неровно растет. И в местах, где буйно, они, представляешь, определили: копни — кости. Говорят, что при этом мужают. Я все-таки не согласен: нехорошо как-то…

Они так и не садились, и Вадим задумчиво смотрел мимо Ветлугина вдаль — за железнодорожный мост, на лесистую крутизну правого берега Москвы-реки с допетровским храмом-монастырем.

— Да, конечно, — опомнился Татушкин. — Но я все больше убеждаюсь: лучше не надо. Лучше, честно скажу тебе, не вскрывать, не тревожить прах солдат… В общем, они, то есть следопыты, нашли его комсомольский билет. Почвы там песчаные… Ах, не об этом! А билет прострелен насквозь. Ну, понимаешь, ценная находка для школьного музея. — Голос Вадима срывался, глох, а сам он то печалился, то суровел и все темнел лицом. — Ну, они разыскали его мать, пригласили на слет. А она, ну понимаешь, не выдержала: нервы сдали. Она теперь больная… полубезумная.

После тягостного молчания Ветлугин спросил:

— Как твоя книга? Как ты ее окончательно назвал?

— «Без вести не пропали». Уже в верстке. Там, кстати, есть главка и о Песчинском. Ему ведь и семнадцати не было, когда он ушел на фронт. О его матери — почти ничего. Разве расскажешь всю правду? Вся правда — всегда мучительна. Она так сразу все высвечивает, словно пожар в ночи. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Ветлугин.

— А его мать… Она, конечно, в обиде: никто ничего не может сказать о нем на войне. Никто ничего не может вспомнить о нем — о рядовом! У него не было даже медальки! Тогда, в сорок первом — сорок втором, не щедро давали награды. Это потом, в сорок третьем, когда началось наступление. А она — да, конечно, — уже лет семь ходит со своим ватманским листом и треногой и все надеется услышать, что он был честным и храбрым солдатом, ее сын. Понимаешь, ей надо услышать и узнать от живого очевидца. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Ветлугин и задумчиво произнес: — Этот День Победы — порохом пропах. Это праздник — с сединою на висках. Это — радость…

— Да, это радость — со слезами на глазах, — подхватил Татушкин. И, резко изменив тему разговора, напрямик спросил: — Скажи, Виктор, почему Барреты не приехали в Советский Союз?

— Не знаю, Вадик, не знаю.

— Знаешь, Витенька, знаешь, — вздохнул Татушкин.

— Да, знаю: Гарольд Баррет не разрешил.

— Почему?! — удивился Татушкин.

— «Ржавчина холодной войны». Так бы я написал в газетном комментарии.

— Я серьезно тебя спрашиваю, Виктор.

— Серьезно?! Кто такой Гарольд Баррет? Фермер? Человек от земли. Прямой и ясный. Политику не любит и не признает. Послевоенную судьбу Пошатаева не только не принял, но и оскорбился за сестру. Попробуй его переубедить — не удастся.

— Странно, — пожал плечами Татушкин. — Я об этом не думал. Может быть, он чем-то обижен?

— Быть может, — согласился Ветлугин.

— Послушай, Виктор, — растерянно продолжал Вадим, — ну а Элизабет и ее сын Джордж? Они бы приехали?

— Безусловно. Тогда — безусловно. Вряд ли сейчас. Время ушло, эмоциональный заряд… А потом: кто сейчас у власти в Великобритании? Консерваторы во главе с воинственной «железной леди».

— Ну и что? Ты иронизируешь, конечно?

— Немножко.

— Значит, они никогда не приедут к нам?

— Не знаю, Вадим. Вот этого я действительно не знаю. Но я хотел бы, — задумчиво произнес Ветлугин, — чтобы благословенные времена разрядки не кончались.

— Этого хотят все, Виктор, — поддержал Татушкин. И, смущаясь, продолжал: — Знаешь, а ведь я книгу посвятил отцу. Он погиб под Москвой в народном ополчении.

— Я помню, Вадик. Я хорошо все помню.

— Мама хотела бы, — тихо произнес он, — чтобы мы пришли. Чтобы отметили День Победы у нас. Она пирог испекла.

— С радостью, Вадик.

Они поднялись и направились от сонно блистающей на майском солнце Москвы-реки к людскому муравейнику на парковой набережной у Крымского моста.

Этот день

Сверкали, звенели медали на пиджаках и выцветших гимнастерках. Расплывались улыбчиво, счастливо пожилые лица. Обнимались, жали руки, хлопали по плечам. Кто-то пел «Бьется в тесной печурке огонь…», а кто-то — «Темную ночь». Где-то, томя сердце, играла гармонь. И все ветераны, как один, фотографировались — долго, попеременно, торжественно и весело. И среди них гордо, с достоинством держались Герои Советского Союза, полковники и генералы; и совсем просто кавалеры орденов Славы. Сновали репортеры газет, телевидения, радио, не зная точно, у кого брать интервью; обращались и к тому, и к этому, и любой, без исключения, ветеран, не теряясь, громко и решительно заявлял: «Берегите мир!..»

Людские толпы текли по набережной. Все с любопытством смотрели, слушали, расспрашивали. Уставая, стояли в очередях за пивом и бутербродами…

Крымский мост со знаменитой стальной дугой, казалось, прогибается от нашествия все новых и новых толп, которые регулярно выбрасывали на поверхность две станции метро. И машины на мосту едва двигались среди людей, и шоферы вежливо посигналивали…

И новые потоки вытесняли с набережной ранее прибывших, и те уходили в тенистые аллеи парка, где — кафе, аттракционы, танцы, лодки, концерты, буфеты… Новые же, как и те, предыдущие, текли толпой — смотрели, расспрашивали, слушали. А ветераны всё фотографировались и всё повторяли: «Берегите мир!..»

И среди всего этого столпотворения, разноголосицы, сверкания окаменевшим черным изваянием, как обгоревшее дерево в блистающем весеннем половодье, стояла старая мать Вячеслава Песчинского с невидящими, полными слез глазами — в своей последней надежде узнать что-нибудь от кого-нибудь о жизни и смерти на войне семнадцатилетнего рядового, ее единственного сына.

1980